Баба Нюра жила на дальнем конце деревни. Её изба была самой крайней на длинной деревенской улице. Дальше домов не было. Прямо за деревней был небольшой перелесок, а дальше - на несколько километров - простиралась марь. Непроходимая. Возле дома хозяйки заканчивалась дорога. Здесь был тупик. Дальше дороги не было.
Когда началась война, то в первый же день её Гриша был мобилизован. Посадили всех мужчин на баржу и повезли вниз по Зее реке в город. Долго Нюра бежала по берегу вслед за этой баржой вместе с другими молодыми женами солдатскими, уже падать стала на землю, уже силы кончились совсем.
- Господи! Сжалься надо мной! Дай мне еще раз на прощание обнять моего дорогого!
Господь услышал. Баржа села на мель. И еще два дня и две ночи простояла она на песчанной отмели. И командир разрешил солдатам сойти на берег.
С этих ночей бредовых Нюра и понесла свою младшую. Леночку свою. Как последний подарок своего любимого мужа. Всю войну он писал ей письма, а она - ему. Рассказывала, про Мишу - старшенького своего, какой он помошник растет, какой умница. И про среднюю рассказывала Грише своему. И в кого такая непослушная? Всем перечит, все норовит сделать по-своему. И одно только слово знает хорошо - "сама". Платье задом наперед надела - но сама! Таз с водой пролила себе под ноги, но сама постирала свой платочек.
А про младшую писала ему так, как будто он видел все сам. И первую её улыбку. И то, как она, упираясь ножками, сама проползла по топчану из конца в конец, и как шаги первые сделала, и как слова первые сказала, и как прутиком курей по двору гоняла, и как молоком голову помыла и была собой очень довольна.
Не писала Нюра своему дорогому только о том, что ей трудно одной с тремя ребятишками. Что помочь ей некому. Что родители её прошли свой путь по земле, а Гришины родители живут очень далеко. Они бы и рады помочь, но слишком уж дорога в их края длинная.
Работала она дояркой на колхозной ферме. А детей на Мишу оставляла. И маленький мальчик присматривал за своими сестренками, как настоящая нянька.
Не жаловалась Нюра и на то, что за годы войны она сильно обносилась. Свою одежду перешила на детские рубашечки и сарафанчики девочкам, а его, Гришину одежду, вымпеняла на нитки да на мыло на пристани пароходной в районном центре, да на керосин, чтобы в потемках не сидеть длинными зимними вечерами.
Шел уже четвертый год войны. Миша собирался в школу. В первый класс. Во что одеть мальчонку? Хочется же понаряднее собрать сынка в школу.
Много раз перебрала Нюра вещи в старом сундуке. Телогрейки ветхие, да рукавицы выношенные, да старый свитер из жесткой пряжи овечьей, колючий до такой степени, что и носить было нельзя. Тело начинало чесаться. Ни ряднинки ни холстинки.
Выменять на продукты питания? Так и самим жилось трудно очень. Коровка в запуск шла, молока давала мало. Весь вечерний удой вмещался в трех жестяных кружках малышам к ужину. А Мишенька из своей кружки младшенькой еще отливал. Высох совсем мальчонка. Только глаза на лице светятся. На одной картошке жили. Все фронту отдавали.
Огород возле дома был очень большой. Его весь картошкой да фасолью Нюра засаживала, да подсолнечник по краю обильно рос. Да кукурузу выращивала она на корм курочкам. Не жили они без Гриши - они выживали. Одна надежда была, что вот вернется Гриша с войны жив и здоров - вот и заживут они в радости и спокойствии и в полном достатке.
Не сбылось. Нюра поняла неладное, когда из окна дома своего увидела, как к её избе крайней идет почтальонша. Да не одна идет, а с соседками. А в руках - не треугольник солдатского письма от Гриши, а прямоугольный конверт казенный. Похоронка.
И надежда в сердце слабая очень шелохнулась. А может быть и ни к ней идут бабы, чтобы утешить её и не дать ей на крик изойти и напомнить, что детки у неё, и ради них нужно жить. Может быть мимо пройдут?
А куда - мимо? К кому - мимо? Её изба - крайняя.
- Крепись! - сказали ей.
А как крепиться? Как стерпеть? Вот она и кричала тогда. До неба. И войну проклинала. И всех, кто допустил дело до войны и подписал приговор дорогому Гришеньке.
И только Миша спросил тихо:
- Что? Отец никогда не вернется?
И никто ему ничего не сказал, и никто ему на его вопрос детский не ответил. Зарыдали бабы, заголосили, обнялись, пожалели молодую вдову, просидели в избе, не зажигая света, до самой ночи, да разошлись тихо по домам.
А Нюра осталась. Нужно было жить и детей поднимать. Мишеньке весной семь лет исполнилось, Наташе - пять, а Леночке только три годика. Совсем крошечка. Она и подошла к матери и стала детскими своими ручонками слезы мамины вытирать.
- Не пачь, мама! Не пачь.
Звук "л" девочке никак не давался.
Поплакать и покричать Нюра выходила за околицу. Над болотом её крик раздавался. Над полем. Выкричится, вроде бы и полегчает ей. И продолжает дальше жить и трудиться. Другой она стала после страшного известия. Разучилась смеяться. И её прекрасное, чистое лицо, обрамленное завитками кудрявых русых волос, выражало только одно чувство - боль.
Взяла Нюра фотографию Гришину довоенную, пришила на кофточку кармашек, положила её туда, и как станет ей невмоготу, погладит изображение, и все. Легче на душе становится. И даже заметила она, что пожалуется Грише на беду свою, а она стороной проходит. Вот и теперь, вынула она фотографию из кармана и попросила помощи у Гриши.
- Надоумь, Гриша, во что же сыночка одеть в школу? Шаром покати - ничего нет.
Услышала вдруг Нюра голос незнакомый. Кто-то её звал негромко во дворе.
- Хозяйка, картошки нет лишней? Заготовители мы. Молодой картофель обмениваем у колхозников на рыбу, на мануфактуру.
- А чего это? Мануфактура?
Заготовитель засмеялся.
- Материя это. Вот дремучесть какая деревенская.
- А ты не лайся, ты материю покажи!
Заготогвитель откинул полог в машине.
- Да все и разобрали уже. Изба то у тебя, красавица, крайняя. Вот только ситец белый остался, да розовый и красный сатин.
- Да что из них сшить то можно?
- Занавески, простыни.
- Да мы уже про занавески и не думаем. А про простыни и не вспоминаем. Мне бы сына в школу одеть. В первый класс идет. Нет ли чего, подходящего? А вот, что темное у Вас внизу лежит.
Заготовитель вынул целый рулон черного сатина. Сердце молодой женщины даже вздрогнуло. Вот оно, спасение. Теперь Мишенька пойдет в школу полностью обмундированный. И брючки ему она сошьет, и рубашонку.
- Меняешь, что ли?
- Меняю. Только накопаю картошки. Я быстрая. Я мигом. А сколько нужно? За весь рулон?
- Мешочков пять. А у тебя муж воюет?
- Отвоевался.
- Понятно.
Заготовитель вздохнул тяжело.
- У меня на войне двое - и сын, и зять. А ломим мы врага, ломим. Дело к Победе идет. Вот что, давай четыре мешка. Выкручусь я. Объясню ситуацию.
Нюра картошки нарыла так быстро, что заготовитель только руками развел.
- Золотые руки у тебя, доченька. В рулоне десять метров ткани. На все тебе хватит. И ребятишек оденешь, и сама обновку справишь для себя.
Заготовитель отъехал. Нюра занесла рулон в избу, положила его прямо на стол и развернула сатин. Прекрасная, новая, черная ткань была в крупный горшек белого цвета. Да. И рубашка в горошек для мальчика сгодится, и трусов она сыну нашьет, но вот брюки в школу в горошек - дело невиданное.
Но куда денешься? Сшила Нюра Мише к школе брюки в горошек. Одел он и сморщился. И тут Нюра придумала.
- Давай, Миша, закрасим эти горошины. Давай - чернилами. У нас еще с довоенного времени остался настоящий чернильный порошок.
Сказано - сделано! Большими ножницами срезала Нюра прядку волос, привязала её к палочке - вот и кисточка готова. Расстелили они с Мишей сшитые брючки на крылечке и закрасили все горошины. Миша примерил их.
- Хорошо! - сказала мать. - Лучше и быть не может. Почти черные пятна получились. Незаметно.
Настал день первого сентября 1944 года, повела Нюра сынишку в школу сама. Разоделась, ну, прямо, как барыня. Бабы так рты и разинули. Кофта на ней новая, черная в крупный белый горошек, юбка - новая и тоже в горошек, тапочки на ногах тряпочные, и тоже в белый горошек. Не идет по деревне, а плывет. А рядом Мишенька. И рубашка на нем в белый горошек, а брючки - в темный лиловый горошек. И сумка школьная сшита из новой ткани в горошек. А тапочки у сынка - кожаные. Не у каждого такие есть. Деревенский сапожник сшил их из голенищ старых сапог отцовских.
Никто и не обратил внимания на то, что слишком много горошин было на одежде мальчика. И не в этот день мальчик получил кличку Миша-горошек. Получил он её гораздо позже. Через год. Когда на берег Зеи пошли купаться мальчишки шумной ватагой, а Миша разделся вместе со всеми, и все тут увидели, что ножки у мальчика окрашены в лиловый горошек. Это горошины, закрашенные чернильным порошком, отпечатались на теле мальчугана, как татуировка. И что только он не делал. И мыл в бане, и тер мочалкой, и даже песочком пытался стереть - крупные горошины оставались в целости и сохранности.
А уж как сокрушалась мама. И плакала даже. И чем только не пыталась отмыть. Ничего у них не получалось.
Кличка родилась сразу же. Миша-горошек.
К концу лета горошины исчезли почти совсем. Случай помог. Миша уснул на берегу и получил солнечный ожог. А когда кожица снялась у него, исчезли и горошины. И только одна - на животике - осталась, как татуировка на всю жизнь.
И взрослому, серьезному Михаилу Григорьевичу, знаменитому хирургу и профессору, преподавателю и декану лечебного факультета медицинской академии, приходилось на медицинских осмотрах объяснять некоторым любопытствующим коллегам происхождение этой странной татуировки.
Да в память об этой истории с ним на всю жизнь осталась его детская деревенская кличка. И даже когда через много лет он на Родительский день приезжал в родную деревню и шел на погост, чтобы поправить могилку мамочки своей и помянуть её добрым словом, кто-нибудь из деревенских обязательно окликал его:
- Здравствуй, Миша-горошек! Как поживаешь?
И он откликался. Как на зов из далекого детства своего.