Красивый пожар был...
Впиваюсь, как хищник, в былое, вспоминаю – а с чего, собственно, всё началось? Жил обычный мальчик, жил себе, сопел, сопли мотал на кулак, и вдруг…
А начиналось так:
Впервые нажрался Великий в школе. Отметил обязаловку всеобуча по-взрослому. Наслышан был: доброму делу «дорожку промочить» надо. Ну и промочил…
Купил на украденные у папашки копейки «огнетушитель» красного вермута, и…
выжрал, болван-первоклассник. До донышка высосал. Хорошо ещё, жрал на детской площадке. Иначе б не дополз до дома и не получил от папашки таких звездюлей, что хватило на всю оставшуюся жизнь…
А хватило их, звездюлей, и на долгую ненависть к родителю. А заодно и к школе. И к родимому дому…
«Будем всякой хернёй заниматься,
Будем падать и вновь подниматься,
Будем, будем… а после не будем.
Заниматься хернёй нужно – людям...»
(Из поздних опусов Великого)
***
Избитый «папулей», изобиженный малый ушёл из дома на следующий же день. Ушёл недалеко, но умненько – на уютный чердак родимой трёхэтажки. Пожил там пригожими сентябьскими деньками, а их выпало ровно семь, комфортно.
Ночевал на бесхозной ветоши. С раннего утра, со своей верхотуры, из слухового окошечка начинал хитрую разведработу – выслеживал час, когда вся родня расходилась, спускался с чердака и проникал в собственную квартиру через окно на кухне. Благо, первый этаж, рядом со слуховым окошечком пожарная лесенка… какие проблемы?
Запасами из холодильника и кормился…
***
Кормила в первую очередь природная смётка, изворотливость, хитрость, вороватость. Всё можно обмануть, везде извернуться, всё обойти. Только не природу. А природа не одной лишь весной-красной радует, летним теплом балует, – лютым холодом потчует, снегом-льдом попытывает, зимы снежные напускает… а даже и осенью подмораживает.
Они, они, именно они, первые осенние заморозки, а не жадность и природная вороватость вынудила великого человека забрать из дома не только очередную порцию съестного, но и деньжат для сугрева.
Винцо винцом, но и огонька захотелось… как не понять. Распалил, гад, костерок на деревянном чердаке, испёк картошку, клюкнул бормотушки, заснул. Сон был безоблачен…
Но – до поры. Клубы едко смердящих облаков плотно стояли над головой очнувшегося Великого и, кажется, говорили: «Выбирай. Пора. Вставай. Или усни навеки. Теперь или никогда…».
***
«…приходил какой-то жёлтый,
Он шугал его: «Пошёл ты!..»,
Только жёлтый уходил,
Фиолетовый будил…»
(Из виршей-воспоминаний о снах милого детства)
***
Великий выбрал – проснулся. И увидел: чердак тлеет, струйки дыма расползаются уже не только от очага, но и от ветхих деревянных перекрытий…
Кинулся тушить костерок – топтал, кашлял, задыхался. Сухие балки вот-вот вспыхнут, а тогда… не только дом, но и Великий мог сгореть, и пропасть на фиг, и не оставить о себе Эпоса, Саги… хотя бы обломкочков ея…
***
Пришлось спуститься вниз, сдаться взрослым. А в итоге…
В итоге на целых два годочка попал в зону для малолетних преступников – за поджог многоквартирного дома.
Это первая страница жизни, от которой в памяти навсегда остался едкий осадок, а в груди хронический кашель и навсегда надтреснутый хриплый голос «а-ля Высоцкий». Впрочем, причина хрипоты крылась ещё и в более раннем детстве. Но не всё сразу…
***
«Дом горел. Прибыл отряд.
С похмелья отряд строг.
«Никто не уйдёт. Все сгорят!» –
Красивый пожарник рек.
Добил бычок. Сказал Вашу мать.
Пламень был чист. Бел.
Чёрный брандспойт. Жёлтая медь…
Красивый пожар был…»
(Из позднего Великого)
***
…тогда-то, раным-рано – после битвы с «огнетушителем» грязного винища, битвы с пожаром, битвы с папулей, битв на зоне, стал Великий осознавать шкурой, ещё не очень дублёной, что всё в этом мире – Битва. Видения надвинулись позже. И заслонили…
***
Перчатка-самолёт
И заслонили Великому простую реальную жизнь, такую, как есть, в её прямоте-простоте. Нахлынули мороки-миражи. Откуда нахлынули? Бог весть. Только затуманило глаз, зашумело что-то в башке идиота, во всём, распахнутом миру существе такое что-то заворочалось, с чем нет и не может быть сладу.
Это потом он понял – его призвали. Не в армию, не в тюрьму, которых, не избежал Великий, но позже, а в инстанцию посерьёзней. Верить не хотел, не стремился в инстанцию эту несусветную, и даже сопротивлялся поначалу.
Противление это и дало, вероятно, некоторый уродливый наклон в творчестве… но всю-то свою жизнёшечку подчинил-таки Силе. Той самой, никем и никогда не понятой Силе. Творчеству.
И служил. Служил верно, до конца. Как мог, служил – со всею истовостью, искренностью, прозорливостью…
***
Великий лукав. Дураковат не в меру. В последних классах школы двадцатилетний переросток, несколько лет потративший на подростковые колонии, вынужден был доучиваться с нами, пятнадцати-шестнадцатилетними. Он явно отличался от всех, как настоящий Неандерталец от кроманьонцев. И ненавидел халдейский глас, истерический вопль педагогов. Первый написал стихотворное сочинение об ученических годах, поименовав его «Школьный вальс»:
«Мы в школу шагали,
А в школе шакалы,
Которые сделали нас ишаками,
Указками били, дерьмом нагружали,
Пасли, и над ухом дышали, дышали…»
***
…но ведь и я, сам тайный неандерталец (пока ещё тайный), стал поражать его самодельными стихами. Стихи были чудовищны и потому нравились Великому.
Особенно его поразило двустишие про нежную девочку, про невозможность красиво признаться ей в «красивых» чувствах, а потому под конец любовной эклоги раздавался там идиотический вопль:
«Мне покоя не даёт
Твой перчатка-самолёт!..»
Великий хохотал, как сумасшедший: сгибаясь, переламываясь в поясе, чуть ли не падая на сырой весенний тротуар, по которому мы шагали из школки после уроков…
А потом взял да насочинял про себя, нередко икающего и заикающегося во время глубокой пьянки:
«Мой приватный логопед
Как-то сел на лисапед,
В грязь упал, и напугался,
И захрюкал, как свинья…
Матюгался, заикался,
Стал такой же, как и я…
Ходим мы теперь вдвоём
К логопеду на приём...»
***
И обрывочек ещё:
«…и с тоски
Сел в такси…»
***
А я читал ему, читал на полном серьёзе другие стишки, и сам внутри хохотал.
Я прочитал ему эпос: «Про Корову, Таракана и Паровоз», где все три персонажа дружили, враждовали, стремились. Эпос венчался лирическим пассажем, где после столкновения коровы с паровозом вырисовывалась величественная степная картина:
«Лягушки квакают вдали
И Паровоз лежит в пыли…»
Великий хохотал. А я ликовал, учуяв родственную душу. И снова, и снова нёс вдохновенную ахинею. Потом я назвал это так: прозотворение…
Нельзя? Но почему! Стихо-творение – можно, а прозо-творение – нельзя? Можно.