Парашютистка.
С бабкой Серафимой ходили мы по осени на болото за клюквой. В свои семьдесят с хвостиком она и вовсе ещё шебутная, говорливая, лёгкая на подъём была старушенция. Она торопливо семенила за мной, чуть прихрамывая, без умолку тараторила, через фразу вставляя: «Вот послушойко, мил чоловек!» Возможно, её радовало моё внимание, а, может быть, желание выговориться возникало из одинокой жизни, которая не в ладу с бабкиным суетливым характером. И бабка старалась, вспоминая всех ближних и дальних родственников.
Пока шли по деревне, бабка Серафима с каждым встречным раскланивалась, остановившись на несколько секунд, коротко расспрашивала о здоровье, детях, и, распрощавшись с прибауткой, снова спешила мне вдогон.
На выходе из деревни встретились с местным председателем колхоза. Он остановился, закурил, спросил неспешно:
-Как здоровье-то, баба Серафима? Смотрю, никак на болото побежала?
-Здоровьице-то, Иван Кузьмич, ничо, тёрпит. Напарник как вот есть, так нешто по клюкву не сбегать?
-Ну беги, беги парашютистка!
Председатель привычно бросил окурок в сторону и заспешил по своим делам.
Мне и раньше приходилось слышать, как бабку Серафиму за глаза, а иногда и в глаза, называли парашютисткой. Видимо, свыклась она с таким ярким прозвищем и не думала обижаться.
Снедаемый любопытством, чуть выйдя за околицу, я поинтересовался:
-Скажи, баба Серафима, отчего тебя парашютисткой кличут?
-Вот послушойко, батюшко, - бабка в очередной раз догнала меня, взяла под руку, пытаясь приноровить свой частый шаг к моему, да только мне самому пришлось сбавить ход и подстраиваться под неё, - послушай вот. Тут, значится, целая иштория будет. Вишь ли на праву-то ногу припадаю, вот энто и есть. Ужо лет десятый поди пошёл.
Мы со сватьей-то в район ездили, в церкву. Свата третьего дни бык забол. Преставился сват-от. Ну, мы туды-сюды, по магазинам на поминки и в церкву, ношшот отпевания, значит.
Обратно-то до распутья подвёз паренёк на зилку. Стоим дале, ждём. Свечерело поди. Дожжик меленький пошёл. Дожжит и дожжит.
Тут машина грузовая, с соседней деревни, выруливат. За рулём Венька Игушов, пьяненький. В кабине с ним евонна молодуха с дитями.
Мы машем. Остановился. Ну, чо, говорит, бабки, полезайте в кузов. А чо детать-то, мил чоловек? До деревни восемь верст грязь месить, да и темнеть начинает.
Перелезли через борт, в кузове домовина для свата лежит. Присели у кабины, за борт держимся, а Венька, знай себе, лихо гонит. На колдобинах-то и мотает, и бросает из стороны в сторону. Какие дороги в деревне, сам, мил чоловек, знашь: полпути не проехали, а нас со сватьей ухайдаколо уж.
Слышь, сватья, говору, давай на домовину-то сядем, чай не грех, поди.
Поправили крышку-то гробову, так, штоб плотней встала и уселись. Ишо с километр проехали.
Вдруг с гробу-то как почнёт стучать. Мы х борту. Крышка слетает, и с домовины сват, Терентий Григорич стаёт. Я крещусь да ору – свят, свят, свят! Сватья к борту присела, побледнела, как молоко, говорит тихо – Теря, ты ли это?
Сват из гробу выскочил, как матом почнёт – вот такая мать!!! И далее…
Сват-то крупный мужик был. И вроде к сватье подбирается. И вроде замахиватся.
Сватья с перепугу за борт кувырк, я одна и осталося. Он развернулся и ко мне вроде крадётся.
Я караул ору, крещусь да матерь Божью поминаю. Во, думаю, чорт старый, не хоцца в ад-от.
А ен ужо совсем рядом, ешо страшней материтца.
Сотворила кресно знаменье и за сватьей за борт-то прыгнула. Вот о землю ногу-то и сломила.
Бабка Серафима принялась истово креститься, потом поправила за спиной съехавший пестерь и продолжила рассказ.
-Слушойко, мил чоловек, чо дале-то было.
Сижу в колее и толи икаю, толи в нутрях с испугу ёкает, а впереде ужо от машины одни огоньки красны светят. Чую, сватья в канаве стонет. Ну девка, говорю, приплыли, теперича до деревни-то не доползём.
Тут вижу, машина навстречу фарой светит. Возвертался Венька. Затормозил. Через борт-тот мужик соскакиват да к нам идёт. На свету-то и признали, што не сват вовсе, а брат сватов – близняк. Он за домовиной-то ездил. А в темноте разберёшь разве?
Сватья из канавы выползла, признала мужнина брата. И реветь, чо со страху натерпелась.
Сватов брат объясняет, мол, дожь-от пошёл, куда спрячешься? Залез в домовину. По дороге заболтало, приснул по пьяну делу. Почувствовал, задыхаться начал. Хотел крышку поднять – не идёт (сватья-то, поди, на пять с лишком пудов добра). Страшно стало, думал уж, живого в могилу зарыли, вот и давай молотить в крышку, а уж потом ногами упёрся да сбросил. Вижу, Матрёна у борту трясётся, я, понимаешь, и решил ей всё высказать, мол, не угробила и меня чуть. А та за борт нырк. Хотел тебе, Серафима, объяснить, а ты как заправская парашютистка и сама за Матрёной сиганула.
Я не сообразил сначала, зачем вы попрыгали, потом стучать начал, штоб Веньку возвернуть.
Дослушали его, я давай вставать, ехать-то надо. Тута нога и подломилась.
Венька борт открыл, со сватовым братом обратно в кузов меня запёхивали, потом сватью.
В деревне сразу в медпункт, утром в больницу отправили. Срослось-то неправильно, вот и шкандыбаю теперь. Ничо, привыкла.
Свата схоронили, на поминках брат-от рассказал, как за домовиной-то ездил. Ещё и приврал, поди. С тех пор парашютисткой-то все и кличут...