Радио было круглое, с крутилкой громкости посередине.
По радио говорят о «Челюскине» и о подвигах советских моряков и летчиков.
Наш двор образован домами с внутренним балконом по всему периметру. Ажурные такие перила железные, с краев лестницы сразу на второй этаж. Прям Одесса или там Тбилиси. В нашем случае – Владивосток.
- Сёма! Ты покушал хлеб с маслом?
Тете Розе важно, чтоб мы знали про хлеб с маслом.
Сенька, худющий, "шкиль на дранках", идет в школу с тонким портфелем из кожзаменителя типа кирзухи с застежкой по центру, такая сдвигающаяся кнопочка колечком. Оглядывается, взмахивает рукой, скрывается за углом.
Были еще у меня друзья – Рафаил и Анаил, и другие – в бараке в глубине дворов их было много. Большие татарские семьи, как-то мы стеснялись заходить внутрь. Мы не знали, что это называлось "бараки", было интересно, что в доме из одного конца длинного коридора видно противоположную открытую на улицу дверь. Неизбежные железные детские ванночки на стенах, тазики-шайки на гвоздях, детские велосипедики.
Был узкий проход между домами – в соседний двор. Наверное, в метр шириной. Из облупленной кирпичной стены торчала труба без крана, из нее всегда бежала горячая вода, убегала ручьем, делала потом лужи. Мы в эти лужи бросали карбид, таскали с какой-нибудь стройки. Кусочки как мел. Они пузырились и булькали и чудовищно воняли.
Иногда во двор приезжала машина-фургон с надписью «Хлеб», ее водитель Витя жил в нашем доме. Вместо дверей у машины были по кузову выдвигающиеся ящички-лотки, в которых должны были лежать булочки.
В соседнем дворе была пекарня, в подвале жилого дома. Открытые всегда низкие окошки показывали тёть в белом, потных, блестящих. Мы кричали в окошко:
- Тёть, дайте булочку!
И ведь давали иногда!
Мы с братом Борькой иногда зимой топали в гости к дядькам. Их звали Карл и Август, они были из Эстонии, как и мама, и жили на той стороне бухты Золотой Рог, в те времена она замерзала к концу января. Дядьки угощали нас печеной в буржуйке картошкой. Потом дядю Августа отправили в Америку учиться киносъемочному искусству.
Папа прислал фотографию откуда-то издалека, такая художественная, притом в ватнике. На обороте надпись про Магадан.
Папу мы больше не видели.
Шофер Витя смущался, когда мы в детской непосредственности приставали к нему, чтобы он дал нам булку. Показывал, что машина пустая. Один раз среди полозьев для выдвижных ящиков он нашел булочку, которая укатилась, и ее затёрли лотками. Булочка была грязная, но свежая. Мы радовались.
Как-то я ночью пошел в туалет. У нас был сортир такой на нескольких соседей – в конце коридора. На длинной палке над унитазом висел под потолком всегда влажный капающий бачок с ручкой смыва на длинной цепочке. Около трубы было мутное вертикальное оконце, глядящее во двор.
В этом окошке я увидел, как приехала машина с надписью «хлеб». Это не была машина с выдвигающимися ящиками, как у нашего соседа Вити, у этой машины была дверь позади. С торца фургона. А в остальном такая же – «Хлеб» - и «хлеб».
Какие-то люди выбрались из нее, потом привели, уже из подъезда, еще одного человека, быстро подсадили его в закрытый кузов, кто-то забрался с ним, захлопнули дверь, остальные залезли в кабину. Машина уехала.
По круглому радио с крутилкой говорили про дружественную Германию.
Дядя Август, еще до отъезда в Америку, рассказывал мне про кино и про оптику камер, про то, чем Карл Цейс отличается от Индустара.
Когда он вернулся, его много поздравляли и вообще уважали, мы бегали подглядывать в резные дырки-окна кинотеатра «Летний» – в киножурнале перед фильмами показывали хронику про Китобойную флотилию «Советская Россия», и там была написана наша с дядьками фамилия в титрах.
Мы смотрели это кино с девочкой по имени Люба. У нее были большие глаза и парусиновые туфельки белые.
Потом мама сказала, что за дядей Августом тоже приезжала такая машина.
И годом позже не стало дяди Карла, за ним тоже приезжала ночью машина.
Мы перестали быть пацанами, делались понемногу парнями.
Мама выдала мне камеру своего брата Августа. Это был невероятный подарок. Она говорит:
- Марк. Это не подарок, это завещание.
Пленку, конечно, не продавали, да и крутить ее было бы не на чем.
И НКВД – структура непростая, и про ночную машину «Хлеб» я уже многое понял…
Но киноаппарат был уже новой модели, без рукоятки, которую крутили на прежних камерах, а с пружинным механизмом, который надо было заводить блестящей ручкой. Я бережно протирал всё это тряпочкой. Камера называлась «Белл-Хауэлл».
Она пока еще была сувенир, память о дяде, но в видоискатель с перекрестьем, как в прицеле истребителя, я смотрел по сторонам и в окно, не смея хотя бы похвастать друзьям этим сокровищем.
Круглое радио с крутилкой говорило о наших летчиках, которые поехали в Германию, и Адольф Гитлер попросил советского летчика испытывать их новый самолет «Хеншель».
Через считанные дни началась война.
Естественно, все мы, пацаны, ну уже юноши, рванули в военкомат.
Уже потом были песни «Раньше думай о Родине, а потом о себе» или «Жила бы страна родная». Но мы выстроились в очередь. Это было естественно для молодых ребят – идти защищать Родину.
- Марк! Марковка! Ты ненормальный – с такой штукой в военкомат?! – шепотом вскричал Сёма. – Тебя же арестуют и под белы рученьки и далее по тексту!..
- Чокнутый ты, Марк, - сказала Люба. – Береги себя…
Она отвернулась.
Мы заходили по одному в небольшой кабинет с красным знаменем в углу и Сталиным над головой владельца комнаты.
Перед военкомом – всего-то в чине капитана – я достал камеру. Меня потряхивало. От страха и от возбуждения и от сознания запретности происходящего. Пожалуй, даже преступности. Камера из Америки – это мог быть приговор.
Я поставил аппарат на письменный стол, затянутый зеленым сукном, как стол бильярда. Торчали ручки из мраморного письменного прибора. Пресс-папье, которым можно было убить, покачивалось.
Капитан, сидящий вальяжно, резко встал. Потом снова сел и долго разглядывал аппарат.
Так я стал «киносъемщиком».
Тетя Роза картинно причитала над Сенькой, уходящим за угол двора с мешочком на плече.
Вместо Германии нас отправили в Маньчжурию. Сеньку куда-то унесло в Порт Артур, больше я его не видел.
Автомат мне только мешал, хлопал, висящий на ремне, по заднице.
Все стреляли, а я нажимал "гашетку" киноаппарата. Случилось попасть в роту минометчиков.
Почему-то они ко мне относились с уважением.
Дядя Август, прежде чем за ним приехали, еще тогда - научил меня перезаряжать камеру на свету, не пользуясь темным мешком. Секрет был в том, что пленка должна быть намотана в рулоны плотно, тогда при зарядке (кассет не было, пленка вставлялась в камеру) засвечивались лишь первые виток-два, ну и перфорации были темными. В окопах рядом с минометчиками это умение очень пригодилось.
Тридцать метров в каждом ролике пленки – всего минута изображения.
Мы подружились с минометчиком Васькой, он был «второй номер», ему надо было станину под минометом расставлять.
Все любили «сниматься в кино», так это называлось. Бриться перед объективом или задумчиво писать письмо любимой девушке или дать очередь из ППШ куда-то мимо камеры, ну во врага. Враг был реальный. «В эту ночь решили самураи перейти границу у реки».
Интересно, что перекрестье в видоискателе сообщало мне какое-то сознание, что я стреляю. Автомат хлопал по пояснице, а я трещал киноаппаратом… Кто-то падал впереди, и мне было больно, словно это я падал.
Потом Васю убило, рядом разорвалась японская мина. Мы японцев называли «макаки» почему-то. Мне от той мины тоже прилетело осколком, но не всерьез, обошлось, я даже загордился ранением.
Мы не научились плакать над убитыми друзьями. А найти в изображении, в кадре, в камере с прицелом, как у самолета, печаль и боль – я, наверное, так и не сумел.
Люба писала, что во дворе по-прежнему лестницы ведут на балкон второго этажа, и что залив растаял, и машина с надписью "хлеб" иногда приезжает, но за рулем не Витя, а тетка какая-то, и что уже солнце кругом, и почки начались на ветках, и скоро станет совсем тепло.
А потом мне прямо в камеру что-то прилетело.
И всё.