В ненастную ночь с 3 на 4 сентября 1964 года в районную больницу была доставлена женщина.
Её нашёл в придорожных кустах проезжавший мимо цыган. Страшно вращая жёлтыми белками глаз и зачем-то дёргая врача за рукав, он уверял до хрипоты, что она жива.
Вся с ног до головы в крови и в грязи, словно её долго волочили по земле, в изорванных чулках и платье, со вздутым животом, она была без малейшего признака жизни и дежурный врач, студент-практикант, впервые так близко видящий чужую смерть, содрогнулся, дотронувшись до ледяной мокрой руки в поисках пульса.
Но пульс был, цыган оказался прав. Студент ощутил слабое биение жизни, настолько слабое и угасающее с каждой секундой, что он закричал фальцетом:
-Врача! Скорее врача!
Сестра, пожилая женщина, с усталым бескровным лицом, засуетилась, наклонилась над телом.
- Кто же тебя так, голубушка?- жалостливо запричитала она, стирая мокрым тампоном грязь с лица, - чья же ты родимая?- И вдруг слабо охнула:- Господи, так это ж…
… Как никогда темна была ночь.
Небо и степь смыкались рядом за придорожными кустами. И если бы не мертвенно бледные сполохи дальней грозы, изредка вспыхивающие у горизонта и обнажающие беспредельное одиночество степи, казалось, что поезд идёт в туннеле, которому нет конца.
-Что же теперь будет? Как я буду? –выстукивали колёса и Анастасия Петровна всё сильнее прижималась лбом к стеклу и всё глядела, глядела в черноту ночи остановившимися глазами.
Тепловоз часто пугливо вскрикивал и жалобный звук где-то далеко впереди умирал и Анастасия Петровна, вздрагивая, начинала машинально натягивать на колени юбку и разглаживать несуществующие складки.
Она была одна в купе и возможно во всём вагоне : никто не гремел дверями, не слышно ни шагов, ни человеческой речи. Или уже далеко за полночь? Свет не горел и в купе было темнее, чем за окном.
Что-то враждебное и в то же время созвучное внутреннему состоянию Анастасии Петровны было в этой тревожной скрытности степных просторов, в дальних молниях ранней грозы и в той неотвратимой поспешности, с какою крутящийся металл мчал её в ночь, навстречу заведомой гибели.
У неё было предчувствие и, хотя она всеми силами противилась ему, оно не покидало её. Раньше ей претили мысли о неизбежном человеческом конце. В её обществе об этом оптимистично умалчивалось, а всяческие таинственные предзнаменования подвергались уничижительной насмешке и издёвке.
Но теперь после полутора месяцев больничного ада с его невозможным сумеречным часом предрассветья, когда в палату тенью проскальзывала смерть, усаживаясь на соседнюю койку, и на глазах коченеющей в ужасе Анастасии Петровны, делала свою страшную работу, она стала замечать в себе страх перед этими немыми голосами судьбы. Днём на людях она ещё посмеивалась над собой, но в одиночестве, ночью, ей уже становилось в невмоготу.
И сейчас в неуютном купе с его неумолчными скрипами и лязгами металла она чувствовала знакомый холодок под сердцем. Конечно, она понимала, что всё это нервы, болезнь, пережитые потрясения и самое невыносимое- неизвестность. Именно в ней таилась угроза Анастасии Петровне и она уже сознавала во что та могла вылиться для неё.
Она старалась не думать о том, что ждёт её завтра, но мысли одна за другой вспыхивали, как те дальние сполохи над степью, высвечивая унизительные картины её морального падения.
Больше всего страшило, что её могут не только освободить от должности директора, но и, вообще, отстранить от школы, запретить учительствовать. Причин для этого более, чем достаточно.
Содеянное ею, если смотреть посторонними глазами, вполне можно классифицировать как моральную распущенность и, окажись кто-то на её месте, она бы сама ни минуты не сомневалась в принятии неукоснительного решения.
Человек, преступивший общепринятые нормы поведения, опасен для общества и подлежит изоляции. И не может быть никаких оправданий для него.
Действительно, заслуженный учитель, директор школы, депутат областного совета, постоянный председатель и член бесчисленного множества комиссий, человек, которого знает в лицо весь район, и с другой стороны – 43-летняя старая дева, сожительствующая со своим подчинённым, почти законченным алкоголиком; и вот она, заслуженная, авторитетная нагуливает( господи, слова –то какие!) от него ребёнка и когда тот отказывается от брака.
-Господи! Но это же не так! Не так!…
…Иногда её тянуло к людям, к простому человеческому общению.
И тогда она замечала, что возвращается домой не одна. Андрей Ильич, новый учитель рисования и черчения, шёл рядом в больших дозах поглощая никотин и в промежутках между кашлем и затяжками рассказывал ей об эпохе Возрождения, Рембрандте и Ван-Гоге.
Заговорившись, он порою провожал её до порога. Потом он надолго исчезал из поля её зрения, теснимый директорскими заботами и административным гневом, но появлялся всегда в тот момент, когда Анастасия Петровна крайне нуждалась в человеческом участии.
Однажды Андрей Ильич пришёл к ней на приём, как к депутату по вопросу жилья. Он снимал комнату у вдовы на Московской улице в самом её начале. Анастасия Петровна жила на той же улице, но только в самом её конце. Она вдруг вспомнила, что они изредка оказывались вместе у её дома. -Как же так?- недоумевала она .-Ему совершенно не по пути. Довольно странно.
Вечером, уже дома, она вдруг вспомнила его просьбу и своё удивление и вновь задумалась, но тут же решила, что он, очевидно, шёл к кому-то из своих друзей. Хотя навряд ли у него есть друзья, в этом почему-то она была уверена.
- Но тогда – к женщине,- заключила она и почувствовала, что задето её самолюбие. Она неопределённо хмыкнула, но немного погодя, перед тем как лечь в постель, зачем-то задержалась перед зеркалом, чего никогда не позволяла себе раньше.
Через неделю после этого случая, выйдя из школы поздним вечером, она увидела свет в окнах класса по трудовому воспитанию или как они называли его в шутку – трудный класс. Она вернулась, негодуя на расхлябанность своих коллег, вошла в класс и увидела Андрея Ильича.
Он стоял спиной к ней, тихо насвистывая бойкую мелодию, и осторожно водил кистью по холсту. Когда он отклонился назад посмотреть, что у него получается, Анастасия Петровна увидела на холсте странно знакомое лицо. Она вгляделась и ахнула. Андрей Ильич резко повернулся и выронил кисть на пол.
- Вы-и?- Его лицо покрылось пятнами мучительного стыда, как будто его застали врасплох за чем-то непристойным. Он шагнул назад, загораживая холст спиной.
- Что вы здесь делаете?- спросила она, неторопливо подходя к нему.
- Я?
Да, вы. Кто ж ещё?
- Вы простите, Анастасия Петровна, я без вашего разрешения. Но-о… Я, то есть , мы, понимаете, мы решили… Одним словом, но я не могу иначе. У меня нет другой возможности.
- Я не понимаю вас, Андрей Ильич. Потрудитесь объяснить членораздельно. И будьте добры отойти немного в сторону. Мне не видно.
- А как вы вошли?
- Разумеется как все - через дверь.
- Она же заперта. Вон ключ в дверях.
- Да, но только с другой стороны.- Она остановилась возле него.- Я жду.
-
- Конечно, конечно. Раз вы здесь, тогда другой коленкор. Я, видите ли, пишу ваш портрет. Меня попросили написать. А работать мне негде, разве только здесь. Обычно я днём, здесь света много. Но сегодня задержался. Завтра у вас день рождения.
-У меня? День рождения?- Она так искренне удивилась, что Андрей Ильич было засомневался и пал духом.
- Ах, да. Возможно. Кажется вы правы. Боже мой. Как же так? Да, кстати, кто это мы? Могу ли я узнать?
- Мы-и… это… я и .. . и…я и другие.
- Ясно, - хотя ей ничего не было ясно, - вы мне позволите всё-таки подойти поближе? Я думаю имею право, как никак это мой портрет и к тому же предназначен для меня, не так ли?
- Так-так. Да-да. П-пожалуйста. Только руками не трогать – краски ещё сырые.
- Очень недурственно. Оказывается вы талантливы, особенно по части подхалимажа.
- Ну что вы, Анастасия Петровна, от чистого сердца. От души, а вы…
- Верю… Но почему я здесь такая... Гм… Я такой даже 20 лет назад не была. Откуда у вас моя фотография?
- Какая? Ни-к-какой у меня фотографии нет.
- А как же вы рисовали? Насколько помню, я вам не позировала.
- Ах, вот вы о чём. Грешен, я иногда на педсовете делал наброски, вы уж извините. А в основном- по памяти.
-
- Что по памяти?
- Писал по памяти.
- Как? Разве это возможно?
Она пристально вглядывалась в портрет. Неужели можно было запомнить каждый изгиб морщинок. Тёмную родинку возле уха, почти всегда прикрытую прядью волос. Она даже забыла про неё и едва не съехидничала по этому поводу, что он мол переусердствовал.
В неуловимом выражении глаз просвечивала внутренняя затаённая боль, тревожное выжидание. В тяжёлом подбородке и прямой линии рта была властность, а от тонкой шеи и едва намеченных плеч веяло детской незащищённостью.
Ей вдруг стало неловко, она зачем-то пробежала пальцами по пуговицам костюма, как бы проверяя- застёгнуты ли они? В ней проснулось ощущение, словно кто-то чужой с холодным любопытством заглянул непрошено сквозь щёлку в её душу и потом выставил на всеобщее обозрение.
- Вы уже показывали кому-нибудь?
- Нет-нет, что вы! Н-никто.- Он замолк, глядя в сторону.
- Я бы очень хотела, если это возможно, разумеется, получить ваш подарок сейчас. Немедленно.
- Я не против, пожалуйста.
- А другие?
- И.. другие не против…будут, я думаю
.-
- Ну хорошо, я благодарна вам и другим за проявление к моей персоне внимания. А вам лично, честно говоря, я даже не ожидала, что вы настолько талантливы и к тому же ещё глубокий психолог, Андрей Ильич. Я даже не знаю как вас отблагодарить.
- Но что вы, не стоит, Анастасия Петровна, всё так наспех. Я даже не закончил.
- Вы не сможете придти ко мне домой, скажем, завтра?
- Смогу, конечно. О чём речь. Я с красками приду.
- Непременно с красками, Надо же закончить портрет.
Она с холодной тоской смотрела ему в глаза и медленно водила ладонью по холсту вверх вниз, роняя катышки краски на пол.
- Что вы делаете? -прошептал он, потеряв голос.- Что вы делаете?
- Я своими вещами распоряжаюсь на своё усмотрение.- В голосе её прозвучало усталое равнодушие. Она пошла к выходу и уже в дверях сказала: - Уходя, не забудьте погасить свет.
Андрей Ильич потеряно смотрел на испорченный холст. Всё лицо было смазано, только остались нетронутыми губы и ему показалось, что они шевельнулись в ехидной улыбке. Он ткнул кулаком в холст.
- Вы когда-нибудь пожалеете, мадам. Я заставлю вас… Неужели она знает? Чёрт побери! Иванов проболтался?
С того дня, как они поспорили, прошло полтора года. Андрей Ильич не поверил Иванову, учителю физкультуры, что она старая дева. Тот снисходительно улыбнулся и, следя за кольцами дыма, которые он красиво пускал из сложенных в трубочку губ, предложил :- А ты проверь?
- А что? В ней что-то есть.
- Ты это всерьёз? -Иванов вскинул брови. – Она же сучок. Полено. Засохший кактус, но только не женщина. Поверь мне, уж я-то её знаю.
- Дело времени.- Андрей Ильич выразительно пожал плечами.
- Ставлю коньяк – твой номер не пройдёт.
- Ставлю столько же.
Они пожали друг другу руки и разошлись. Иванов оказался прав: она просто не замечала его внимания и вспоминала о его существовании, чтобы отчитать за пристрастие к Бахусу и ещё кое за что по мелочам.
Андрей Ильич, немного разочарованный, хотел было отказаться от своего намерения, но снисходительная улыбка Иванова, униженное мужское тщеславие и неожиданное предстоящее повышение Анастасии Петровны в должности ( в связи с уходом в следующем году на пенсию завроно райком предложил её кандидатуру) изменили его решение и тактику.
Андрей Ильич был очень худ, высок и излишне длинноног. Как все высокие люди он заметно ссутулился и без того короткое как у горбатого туловище его выглядело ещё короче. Казалось ноги его растут от плеч и, когда он, объясняя урок, принимал излюбленную стойку – руки в карманы пиджака, ноги шире плеч, - он напоминал предмет, давший ему школьное прозвище Циркуль.
Неудавшийся художник и во всём остальном натура заурядная, с чем не желало мириться его тщеславие, он давно уже понял, что в одиночку ему карьеры не сделать. Друзей из сильных мира у него не было. Болезненная зависть и чрезмерная скупость отпугивали их. Оставалось одно – выгодный, многообещающий брак.
В 39 лет, имея богатую лысину и скудную зарплату учителя, он ещё не терял надежды. Река жизни текла равнодушно и спокойно. Андрей Ильич потихонечку пил. Судьба уже присматривала ему койку в больнице для алкоголиков. И- вдруг!
Предстоящее повышение Анастасии Петровны он сразу воспринял как собственное : с её областным авторитетом и влиятельными связями можно добиться в жизни кое-чего и больше, чем, скажем, место директора соседней школы семилетки.
Будущее манило головокружительными перспективами. Он воспрял духом, перестал пить. Обмен веществ в его организме усилился, что не замедлило сказаться на его бюджете. В новом костюме, гладко выбритый, посвежевший, он стал не узнаваем.
В нём нежданно вспыхнула искра таланта, давно потухшего, как он сам считал. С портретом, конечно, вышел казус, а он так надеялся. Это был его главный козырь. И всё так безнадежно рухнуло. И так внезапно. В чём дело? Как с цепи сорвалась.
Сумасшедшая! Прошлогодний кокон! - Он ожесточённо тёр лысину. Интуиция, однако, подсказывала, что причиной всего был портрет.
- Подсластил, пересолив. Она сразу заметила. Грубая работа, вьюноша! Откровенный подхалимаж. И она права, чертовски права! Но как она меня! А!?
Чем больше он себя ругал, тем спокойнее становилось на душе. Он вышел из школы. Слегка моросило. Дождь вкрадчиво шептался с последней листвой. Стоял октябрь. Андрей Ильич чувствовал в себе необычный прилив сил и давно забытого вдохновения. Он едва не бежал.
Всю ночь он работал при свете ламп, кляня освещение. Как никогда он был воодушевлён и портрет получался, каким он его задумал. Даже не верилось, что это его рука. Он высветил середину лица: глаза, нос, губы.
Всё остальное отодвинулось в тень, слегка затушевалось. Основной акцент несли глаза. Они несли всю нагрузку: в них была игра ума и чувства, в холодном блеске зрачков и влажности голубоватых белков с красными прожилками сквозило какое-то внутреннее напряжение, будто от глубокой затаённой боли. Он почувствовал её ещё при первой их встрече.
- Нет, что не говорите, а глаза поразительны. Как живые!- Он мысленно увидел её лицо: матовость кожи, разбегающиеся лучики морщинок, чёрную родинку у правого уха, обворожительную, милую. – Нет, что-то в ней есть. Не такая уж она уродина…. Но глаза… Глаза.
Они действительно выразительны. Эта татарская косинка в уголках, живость зрачков, постоянный их блеск от какого-то внутреннего горения,- она ему всё-таки нравилась, - удивительно, почему она до сих не замужем?
-Но тогда бы я спал эту ночь, как сурок.
Он рассмеялся и вышел подышать свежим воздухом. Уже было утро, темно, туманно. Идя вдоль низкой ограды, отделяющей соседний двор, Андрей Ильич заметил что-то белое. Он наклонился.
- Хризантемы?- чему-то удивился и обрадовался он. И неожиданно для себя сорвал несколько влажных стеблей. Воровато оглянувшись на чёрные окна, спрятал букет под полу пиджака.
Сегодня у него был один урок в два часа дня. Он успел выспаться. Анастасия Петровна в школе была до обеда и он её не видел. Урок прошёл как всегда, может быть, шумнее обычного, так как Андрей Ильич был чрезмерно рассеян. Он с трудом дождался конца урока.
Он ещё раз побрился, выгладил выходной костюм, рубашку. Потом долго одевался и только в восьмом часу вышел из дому. Он наконец решился. Он устал от затянувшейся неопределённости и решил ускорить события. Вчерашний её поступок вначале озадачил и напугал.
Но немного поразмыслив, он пришёл к выводу, что всё складывается как нельзя лучше. Не может ведь такая женщина, как Анастасия Петровна, сотворить такое, не будучи уверена, что её правильно поймут и простят. Право, вчерашняя вольность между чужими друг другу людьми, вряд ли была возможна.
И всю дорогу утешал себя, подбадривая придуманными на ходу логическими рассуждениями, но всё-таки было не по себе. Он страшился предстоящей встречи.
У Анастасии Петровны дрожали руки, когда она опускала хризантемы в вазу.
Она так бурно и так искренно просила у него прощения за свою дикую хулиганскую выходку, что он сам не менее искреннее начал протестовать, оправдывая её поступок.
- Согласитесь, дорогой Андрей Ильич, вы хотели мне подольстить.- Она смеялась, не открывая рта. Смех звучал весьма своеобразно, но довольно приятно. Он слышал его впервые.
- Этот, конечно, ближе к оригиналу. Но- тоже… Но я вам не льщу, я говорю, я утверждаю: у вас талант, большой талант…Только вы его,- она закусила нижнюю губу.
Андрей Ильич всё понял.
Календари роняли свои листы, как акция листву в ветреный осенний день. Менялись времена года и менялись темы их разговоров. Мнения каждого о любимых писателях и художниках, о просмотренных фильмах, о друзьях и коллегах с их недостатками и вкусами они уже хорошо знали.
Рассказы о детстве и юности стали повторяться и наскучили. Их больше волновали текущие дела в школе и всё затягивающиеся молчаливые взгляды.
Теперь он приходил к ней каждое воскресенье и среду на чашечку кофе. В своей победе он не сомневался.
Действительно, Анастасии Петровне он нравился. Её привлекало в нём всё: и как он свободно сидит за столом, и с какой изящной небрежностью держит сигарету, и его мысли и тяготение к прекрасному, и глуховатый, чуточку с картавинкой голос, и мальчишеская улыбка, освежающая его лицо, когда он грел красные с морозу руки, обхватив длинными пальцами горячий кофейник. У неё не раз возникало желание взять их в свои ладони и согреть дыханием.
И однажды она осмелилась. И он сказал ей всё, что положено говорить в таких случаях.
Андрей Ильич терпеливо сносил неумеренно стыдливые ласки, всегда бурно, как ему самому казалось, отвечал тем же, но в общем держал себя более чем сдержанно. Он не столько играл роль влюблённого, сколько боялся прогадать. Честно говоря, он боялся своей будущей спутницы.
Твёрдость и решительность её характера были ему знакомы. Это могло грозить непредвиденными осложнениями. Он мучался в сомнениях и, лаская твёрдые сухие пальцы Анастасии Петровны, глубоко страдал. Ему становилось совестно, когда он видел, как вспыхивали, сияли её глаза при каждой встрече, будь то в школе или у неё в доме.
На работе он старался избегать встреч с нею, особенно в обществе Иванова. Тот, видимо догадывался кое о чём и постоянно вертелся возле. Как-то раз он спросил с усмешечкой, от которой у него захолонуло в груди:
- Ну как? Дражайший мой, скоро ли мы будем распивать твой коньячок?
Впервые Андрею Ильичу захотелось ударить по человеческому лицу. Он едва обуздал себя.
Шёл уже второй месяц их любви, но кроме объятий и поцелуев в щёчки и рук Андрей Ильич не позволял себе. Он не решался на большее.
Когда же стал замечать любопытные взгляды коллег и перешёптывания за спиной, понял, что настал момент принятия окончательного решения. Если всё- шутка, то она зашла слишком далеко и продолжать её опасно. Если всерьёз, то выход один – идти в загс.
И Андрей Ильич, купив бутылку шампанского, и наломав смолистых тополиных веточек с младенчески розоватыми пахучими листочками, пришёл тёплым апрельским вечером и предложил Анастасии Петровне руку и сердце.
- Она недоверчиво покачала головой, не сводя с него остановившихся глаз.
- Ты… не согласна?
- Ах, Андрей.- Она ткнулась лицом ему в грудь.- Ах, Андрюша.
И худенькие вздрагивающие плечи, и застиранный до белизны халатик, и белая аккуратная ниточка пробора в русой головке, и детская шейка с тёмными крапинками родинок, и всё, всё в ней так необыкновенно просто и так чудно мило.
- Настенька, - Андрей Ильич задохнулся в приливе щемящей нежности,- Настенька, милая, как я тебя люблю.
Потом он не мог вспомнить, как всё произошло. Он только помнил солёный привкус её счастливых слёз, радостный испуг в тёмных глазах.
Ни с одной женщиной он не испытывал такого взрыва чувств.
Несколько последующих вечеров они провели в прогулках за селом. Андрей Ильич поспешно уводил её из дома, боясь её ласк и желания, и в то же самое время отчаянно жаждуя их.
В тишине тёмных пустых полей, под шорох прошлогодней стерни под ногами, он пытался разобраться в своих чувствах, но тёплые, ласковые пальцы Настеньки в его руке напрочь сметали все его сомнения и страхи, наполняя непривычной нежностью.
И тогда он целовал их, перебирая по одному и бесконечно вглядывался во влажную черноту её глаз с плавающей в них паутинкой юного месяца, словно во влекущей глубине их отыскивал что-то для непонятное и мучительное, остающееся без ответа.
- У нас будет ребёнок?- спросила она как-то, когда они сидели на крыльце не в силах расстаться. И потому с каким сердечным теплом и затаённой надеждой было это сказано, Андрей Ильич понял, что ахиллесова пята в его руках.
Но в её вопросе и был ответ на тот мучительный сумбур его чувств. Оказывается он боялся, что она может забеременеть. Пелёнки, бессонные ночи, болезни, всё, что он слышал от женатых мужчин, и не дай бог,- у него потемнело в глазах,- что-нибудь неладное с родами – ведь её возраст! – всё это в одно мгновение предстало в его воображении холостяка.
- Сейчас!? Детей!?- поморщился он и столько искреннего и удивления и испуга обнаружилось в голосе, что ему самому стало неловко. Но не надолго.
Пелёнки снова угрожающе заколыхались перед его глазами.
- Довольно с нас и чужих недоносков! От одного вида этих сопливых баранов меня уже начинает мутить.
- Андрей!?- Она отшатнулась от него, прижала кулачки к груди.- Как… как ты…можешь так… говорить о детях?
- Ну и что, устал я, понимаешь, ежедневный визг, глупости. И ещё дома слушать. Ты не сердись. Мы любим друг друга, а это сейчас важнее всего. А дети? Да что дети. Подвинься ко мне.
- Нет-нет, Андрей! Не нужно… Пусти!.. Уберите руки!- В голосе Настеньки зазвенела жесть Анастасии Петровны. Андрей Ильич даже подскочил, в испуге засовывая руки в карманы плаща.
Анастасия Петровна была поражена в самое своё уязвимое место. Для неё школа и дети были святая святых, непреложной истиной и смыслом жизни.
Она неутомимо и беспрекословно требовала этого от других. И – вдруг! Он?! Он!!
- Андрюша,– прошептала она и разрыдалась. Андрей Ильич растерялся безмерно, но всё же почувствовал, как что-то отлегло от сердца. Он поспешно обнял её за плечи и привлёк к себе. Она уткнулась куда-то ему в под мышки, всхлипывая.
- Настенька, милая. Прости, ты не так меня поняла, успокойся, Настенька. Ну? Ну что ты? Ну не надо. Боже мой, я всего лишь хотел сказать, что нам сейчас не надо. Пока не нужно, понимаешь? Пока, Я боюсь за тебя. Ведь наш возраст.
Но Анастасия Петровна не слышала его. Ей было горько и тоскливо и очень хотелось, чтобы случившееся было случайностью. Но она вспомнила жалобы учеников и родителей на вспыльчивость и немыслимый педантизм Андрея Ильича, вспомнила, как шумно и бестолково проходят его уроки, о чём не однажды предупреждала его и даже наказывала , что его не любят в школе, и, вообще.
Ей до слёз стало обидно и больно. Он показался ей таким одиноким и заброшенным всеми. Отверженный.
- Андрюша,- она сжала его холодные пальцы,- милый мой, Андрей Ильич, ты хочешь, чтобы мы были счастливы? Оба. И ты и я.
Он закивал заискивающе головой, напрягаясь понять к чему она клонит.
- Ты не обижайся, любимый мой. Только пойми меня правильно. Мне сейчас очень... очень трудно… высказать тебе, человеку, которого я люблю, который мне очень…очень дорог. Ах, Андрей. Как же всё так,- она закусила нижнюю губу, напряглась вся.
У Андрея Ильича обрывалось сердце и перехватывало дыхание.
- Только пойми меня правильно, прошу тебя. Это очень жестоко с моей стороны, но не могу, не могу и-на-че, Андрюша.- Она больно сжала ему пальцы.- Ты ошибся в выборе профессии. Да-да. Ты не можешь быть учителем. Ты хороший художник, но ты не педагог.
Не говори ничего, подожди, дай мне сказать сейчас всё. Только сейчас, пойми, только сейчас. Тебе трудно в школе, да-да, я знаю, трудно. И ребятам тяжело с тобой. Ах, Андрей. Я так хочу видеть тебя счастливым, нашедшим себя в жизни. У тебя же есть талант. Талант. И ты.
- Ты хочешь... мне … уйти из школы,- упавшим голосом выдавил из себя Андрей Ильич, чувствуя как скользит, неумолимо скользит по наклонной плоскости.
- Да, Андрюша, да, мой милый. Так тебе будет лучше. Нам обоим будет лучше. Я же не могу доверить тебе… моих учеников, посуди сам. Теперь, после всего. Нет. Только ты, Андрей…
Андрей Ильич медленно поднимался со скамьи. Радужная мечта с помощью брачных уз получить недополученное от жизни, покатилось, как солнышко за горизонт. А рыбка ведь уже плясала на раскалённой сковородке .
Он был крайне раздосадован или, говоря вульгарно, взбешен. Почти два года убить на то, чтобы зазеленел этот сучок. И к тому же он. Он влюблён в неё. В эту… В эту…
Но в нём текла кровь интеллигента второго колена и он очень вежливо, насколько позволяла вздымающаяся грудь и пылающее лицо, сказал: - Вы что?! Вы хотите, чтобы я малевал колбасные обрезки на витринах гастрономов? Или пописывал рекламки для кино? Нет, сударыня, я ещё не выжил из ума. Да как ты смеешь предлагать мне?! Мне!?
- Андрей, успокойся. Возьми себя в руки. Разве я хочу тебе плохого? Типографии нужен художник. Почему бы тебе.
- Не пописать плакатов, да? Доярки и коровьи рога! Курочки-несушки! О, Настенька! А я-то думал… Вот значит как.
Он ещё больше ссутулился, тени на щеках стали глубже. Вдруг он встрепенулся.
- А если я не оставлю работу?
-Ты этого не сделаешь. Хотя бы ради меня.
- Но а всё-таки?
- Ты этого не можешь сделать…. Я верю в тебя. Подумай прежде всего о детях. Нам их доверили.
- Опять дети! Мне надоели твои морали и дети! Дети! Дети! Оставим их в покое! Подумаем о себе. Я не собираюсь никуда уходить только из-за твоей прихоти, твоих принципов!
- Андрей, милый, нельзя же так. Скоропалительно и категорично, не спеши. Надо прежде обдумать, взвесить.
- Нет! Нет!- Закричал он громко и крик его понёсся по улице, раздражая голосовые связки собак. Он перестал владеть собой. Его душила ненависть к этой, ставшей вдруг чужой, длиннолицей уродине. О, боже! Как он был слеп! Столько лет оббивать пороги, думать о ней. И он хотел связать, подумать страшно, связать с ней свою судьбу. Кретин!
- Ты не дождёшься! Нет! Никогда! Никогда! – И Андрей Ильич, откинув полы плаща, привычно сунул руки в карманы пиджака и принял излюбленную стойку. И здесь Анастасию Петровну впервые поразила несоразмерность его туловища и ног.
- Какой ты смешной, – подумала она с нахлынувшей нежностью и тут же простила ему и резкость тона, и грубость, понимая, что глубоко задето мужское самолюбие и, разумеется, чувство собственного достоинства; будь на его месте, она бы вела себя намного хуже.
Но почему же он не хочет согласиться с ней? Разве она не права? Его категоричный отказ, злой вид пугал её. Он молча пожал ей руку,- даже не поцеловал- и ушёл.
Она вошла в комнату и прилегла, не раздеваясь.
На работу Анастасия Петровна пришла на полчаса раньше обычного. Он уже ожидал её в учительской.
- Настенька,- он умоляюще протянул к ней руки, -прости за вчерашнее. Я был сам не свой. Не пойму в чём дело… Как я мог?... Мне сейчас стыдно… Чёрт побрал, так стыдно.
- Родной мой.- Привстав на цыпочки, она поцеловала его в глаза.
- Я вчера погорячился. И ты тоже, - с заискивающей улыбкой бормотал Андрей Ильич,- но я на тебя не в обиде. Я знаю- у тебя это административное, не так ли?- Он торопливо рассыпался сухим смешком, - но я уверен – такое больше не повторится. Мы всегда будем приходить к единому мнению.
- Андрей! Это правда?! Ах, какой ты у меня.- Она прижалась к его груди и благодарно улыбнулась. Он сморщил лоб, соображая как понимать её счастливую улыбку.
- Я сейчас позвоню в редакцию, пусть они имеют тебя в виду,- сказала она и ,на ходу снимая пальто, шляпку и бросив их на стол, на бумаги, подняла трубку.
Андрей Ильич стоял безмолвнее египетской пирамиды. Всё недавнее прошлое и даже будущее предстало перед ним в одно мгновение.
-Простите, это редакция? А-а, Иван Николаевич, я вас не узнала. Здравствуйте,- донеслось до слуха Андрея Ильича и его будто стегнули крапивой по голому телу.
- Не сме-ей! – взвизгнул он и, метнувшись к ней, вырвал трубку из рук. Анастасия Петровна отшатнулась, меняясь в лице.
- Вот ты как! Ах, ты-и!- Он с трудом проглотил грязное словцо. Возьми себя в руки, мелькнуло у него. Может ещё всё обойдётся. Он опустил трубку на место, скрестил руки на груди и улыбнулся дерзко и покровительственно, как ему казалось. На самом деле вид у него был злой и перепуганный.
- Значит...- Анастасия Петровна не в силах была сказать большего. Всем существом своим она вдруг осознала жестокую непоправимость того, что может случиться сейчас, в сию минуту, и что только от неё самой зависит -быть ему или не быть.
- Андрей Ильич,- она побледнела, ей было трудно дышать, не хватало воздуха.- Я не могу иначе. ..Ты должен понять меня. Доработай до конца года. А потом...решим. Не хочешь в редакции – Дом Культуры, я поговорю.
- Хватит! Хватит! Довольно! Я сыт разговорами по горло! Вот так! И выше! Или я остаюсь в школе, -у него мелькнула мысль, что ему действительно незачем оставаться в школе – эта фанатичка теперь за версту не допустит его не то, что до директорского поста, но и до места уборщицы школьных сортиров.
Но он уже был не в силах остановиться.
- Или мы с вами… Да-да, именно то, что вы подумали.
- Андрей Ильич!?
- А вы как думаете?
- Это непростительная глупость даже для шутки.
- О-о, я дурак? Ох-ха_-ха! Вот что! Моё условие вам ясно, незабвенная моя Настенька.- Он вложил в последнее слово максимум иронии, отпущенной ему природой.- Подумайте, ещё не поздно.- Он улыбнулся саркастически – последнее слово в этой комедии должно остаться за ним.- Тем паче, ваша внешность просто обязывает вас.
Анастасия Петровна покачнулась всем телом, закрыла глаза. Потом резким движением руки вытянула из пачки лист бумаги и протянула ему. Лист был чист и ослепительно бел. Андрей Ильич недоумённо вскинул брови.
- Разрешаю по собственному желанию. Сегодняшним числом. Деньги и прочее получите после обеда. Можете быть свободны.
Она указала на дверь. Голос её был твёрд и сух. Андрей Ильич онемел. Он перестал что-либо соображать. Лист слепил глаза, жёг пальцы. Он скомкал его и швырнул на пол.
- Вы-вы не имеете п-права.- Губы его от волнения одеревенели.
- Теперь имею.- Спокойно и холодно произнесла она.
- Вы ещё пожалеете,– прозвучало по-детски обиженно и он выскочил из учительской.
- Вернитесь!
-Господи! – мысленно воскликнул он. Проблеск фантастической надежды
озарил его.
- Уберите за собой мусор.
Андрей Ильич поднял скомканный лист.
Давно прозвенел звонок. Опустела учительская. Школьная жизнь текла по извечному руслу. И только в десятом классе, где должен быть урок литературы, было необычно шумно. Когда в дверь кабинета директора постучал староста класса и никто не ответил, он приоткрыл дверь. Анастасия Петровна одиноко стояла у окна.
На следующий день отчаянно запудренные круги под глазами и болезненная суетливость жестов директрисы были отмечены всеми. Анастасия Петровна, сидя в кабинете, слышала мышиную возню и необычное оживление в учительской.
Андрей Ильич на работу не вышел и это немного облегчало её состояние. Она не знала, что скользкий слушок уже вчера выполз за стены школы.
Уже после первого урока ей позвонили из районо. Пригласили зайти. Срочно.
- Я к вам заодно по очень наболевшему делу,- говорила она, выходя из пальто, оставшегося на предупредительных руках товарища в девственной белизны рубашке.
- Вы хотите сказать по делу товарища Корчина?- сказал завроно и, взглянув в зеркало, поправил безукоризненно повязанный галстук.
- Какое дело?- Пол покачнулся под её ногами.
- Дело не дело, но что-то есть. Присаживайтесь.
Завроно не терпел наигранного простодушия. Он постучал пальцем по столу. -Видите ли, Анастасия Петровна, до нас дошло кое-что о вашей связи с товарищем Корчиным Андреем Ильичём, если не ошибаюсь, учителем рисования, не так ли? Прошу извинить, я, вероятно, не так выразился. Ещё раз извините. Я хотел сказать… вы давно с ним знакомы? Я имею в виду – близко знакомы.
Анастасия Петровна молчала.
- Вы как коллеги, я понимаю, конечно… Дружба или что там у вас было, меня, право, не интересует. Но есть факты, утверждающие, что в течение последних двух лет, возможно меньше, вы с ним поддерживали …э-э-э… близкое знакомство.- Наконец, он нашёл подходящее синоним.
-Да, мы были близко знакомы. Мы были друзьями. Но это не относится к делу с которым я пришла. Простите, предоставьте мне самой решать мои личные дела.
Завроно был задет её тоном. Нервным жестом он подтянул галстук.
-Вы не правы, уважаемая Анастасия Петровна. Мы с вами занимаем руководящие посты. Мы у всех на виду, как на ладони. За вами следят сотни, тысячи человеческих глаз: ваших подчинённых, учителей, учеников, родителей учеников и наши глаза тоже.
Мы уже не вольны распоряжаться собою как нам заблагорассудится. Не имеем права. Ничего не поделаешь.- Он улыбнулся соболезнующе.- Лишены. Категорически лишены. И вы это знаете не хуже меня. Ошибки нам не прощают. Никто не простит.
-Простите, я вас не совсем понимаю. Изложите мне кратко суть дела.
Завроно молча проглотил обиду и приступил к изложению дела.
Анастасия Петровна долгое время пыталась женить на себе Андрея Ильича Корчина, но в силу некоторых причин (он нашёл в себе такта удержаться от их перечисления) ей не удавалось этого сделать.
Получив окончательный отказ, она третировала его, угрожая уволить с нехорошей характеристикой.
- Он… вам…сам расска…зал?- прерывающимся шёпотом произнесла она.
- Это не имеет значения,- усмехнулся завроно.
Разумеется, он бы мог добавить со слов жены, что она, Анастасия Петровна, намекнула своему чертёжнику на факт насилия и вытекающие отсюда последствия. Он мог бы рассказать и ещё кое-что клубничного, но лицо Анастасии Петровны вдруг приобрело цвет того вещества, коим она уже двадцать лет каллиграфическим почерком раскрывала на чёрной поверхности доски перед глазами детей глубокие тайны синтаксиса и морфологии.
Очнулась она в больнице. У неё был инфаркт. Сердце выдержало, но с ней самой что-то случилось. Что-то надломилось в ней. Больше месяца пролежала она в немом оцепенении, безразличная ко всему и ко всем: почти ничего не ела, запах пищи раздражал чрезмерно, вызывая мучительную тошноту.
Силы оставляли её, она таяла на глазах. Врачи терялись в диагнозах и, наконец, признавшись в бессилии местной медицины райздрав отправил больную в областную больницу.
Переезд, может быть, стук вагонных колёс, тревожные гудки, перемена места вывели её из состояния отрешённости. И однажды она увидела чьё-то женское лицо наклонившееся над нею.
Из-под белого чепчика выбилась прядь волос на чистый без единой морщинки лоб, глаза влажные, светлые смотрят ласково, вопросительно. Губы шевелятся, улыбаясь.
До Анастасии Петровны ещё не доходит смысл вопросов, но уже жаркой волной обдаёт тело и откуда –то издалека, из неизмеримой глубины стремительно птицей летит к ней что-то огромное, яркое, нестерпимо радостное; и оно подхватывает её на свои крылья, набирает высоту и сквозь шум и гул в ушах слышит она :-…у вас полуторамесячная беременность.
Нет ещё в мире слов, способных вместить в себя святое чувство материнства!
И потому о том, что пришлось пережить Анастасии Петровне скромно умолчим, дабы не вызывать саркастическую гримасу на прекрасном лице слабой половины человечества.
Можно только улыбнуться, подсмотрев как Анастасия Петровна ежеминутно и бережно, едва касаясь, ощупывает свой живот, украдкой созерцает, что-то нашёптывает, чему-то улыбается, бессильно откинувшись на подушку, замирает в блаженной истоме. Улыбка умиротворённости цветёт на её иконописном лице.
- Мой ребёночек, мой ребёночек,- тоненько и радостно звенело в её душе.
Но краток миг человеческого счастья – встретила в больничном саду односельчанина и вчерашнее прошлое обрушилось на неё жутким набатом беды.
- Ребё-0-нок! Ребё-о- о-нок!- Бездна падения разверзглась перед ней и она ужаснулась. Кусая губы, чтобы не разрыдаться, металась она по ночам от стены к стене. Никто не простит ей моральную распущенность. Именно так классифицируют её поведение. Её могут выгнать из школы. С позором! Как девку с панели! Какой ужас! Какой стыд! Что делать? Что делать?
- И по што ты так маешься, миленькая?- пожалела её как- то ночная сиделка, седенькая, богобоязненная старушка.- В твоём положении душевный покой надобен, а ты, вишь, изводишь себя как. И ребятёнка понапрасну мучаешь. Не убивайся, милая. Молись заступнице нашей, божьей матери. Авось и обойдётся.-
Она успокоилась, полагаясь целиком на русское «авось».
Ах, это знаменитое, печально знаменитое российское авось!
Сколько из-за него погибло сыновей твоих, Русь! Сколько чёрной беды и горя пришлось тебе вытерпеть, и сколько ещё придётся вынести детям твоим, в слепой наивности верящим в чудодейство «авось«.
Русскому характеру, выношенному в вековом рабстве, в муках нищеты и бесправия, в вечной борьбе с суровой природой, только ему присуща обострённая до фанатизма вера в надежду.
Путеводной звездой сияла надежда в чёрные лихолетья российской истории, спасая народ от нравственной деградации и вымирания. Величию своему мы, русские, обязаны этой черте своего характера.
Но рядом с надеждой шла её тень, порождение рабской покорности судьбе, надежда без веры в свои силы – русское «авось»-,сестра равнодушия, наша слабость, злокачественная опухоль нации.
И ей-то Анастасия Петровна доверила свою судьбу. Перед выпиской её долго осматривали и сосредоточенно ощупывали.
- Вы, кажется, ещё ни разу не рожали? -спросила врач, садясь за стол.
- Нет,- сказала она, насторожившись.
-О-е-е, голубушка. Плохи ваши дела.- Врач испытывающее посмотрела на неё поверх очков.- Вам нельзя рожать.
На Анастасию Петровну будто вылили ушат ледяной воды.
- Я понимаю вас – первый ребёнок. Жаль… Сочувствую. Вам сколько лет?
И не дождавшись ответа, заглянула в медицинскую карту пациентки.
-Да-а. В таком возрасте рожать первый раз… Я вам не советую. У вас очень узкий таз и роды в 99% могут кончиться неблагополучно и для вас, и для ребёнка. У вас есть ещё время. Не поздно сделать аборт. Ну-ну, голубушка, успокойтесь.
От мысли сделать аборт она отказалась сразу без тени сомнения. Умертвить человеческую жизнь в самом её зародыше, убить человека, свою плоть, своё родное, живое с молчаливого материнского согласия – это зверская патология, в этом что-то от гадюки, пожирающей своих детёнышей.
- Маленький мой… Маленький мой,- выстукивали колёса на стыках рельс.- Один шанс из ста. Один шанс из ста. – Гремело на разъездах и сердце Анастасии Петровны замирало от боли и страха за судьбу того, кто мирно покоился в её чреве.
Она возвращалась домой с решительным намерением родить. Родить, невзирая ни на что. Она сейчас прежде всего мать и её долг родить человека. У каждого свой долг и каждый обязан его выполнить. Пусть шанс из ста. Пусть один из тысячи, пусть будет без всякого шанса, но только не возврат в прошлое с его одиночеством кукушки.
Нет! Конечно, трудно представить как она будет жить дальше, вернувшись домой, но то, что она возвращается не одна (нас теперь двое! Мы вдвое сильней.) уже было приговором её прошлому.
Оно встретило запылившимся канцелярским неуютом её квартиры, настороженными взглядами, ахами и охами, в которых было больше любопытства, чем радости, предэкзаменационной школьной лихорадкой.
Первым, кого она встретила в школе, был Андрей Ильич. Там, в больнице, она редко вспоминала о нём. Болезнь рассосала душный ком обиды и боли, а зарождающаяся в ней жизнь вытеснила Андрея Ильича куда-то в укромный уголок её души.
Она ожидала этой встречи, готовилась к ней как к не приятной необходимости, но никогда не допускала мысли, что так любит его. Они столкнулись в входных дверях и оба остолбенели от неожиданности. Она задохнулась от жгучей радости и едва не кинулась ему на шею с криком: - Милый, милый мой, как я измучилась!
Он, увидев её исхудавшую, бледную, заглянул в её милые с татарской косинкой глаза и ноги его подкосились от охватившего волнения и стыда.
Он готов был упасть тут же у дверей на колени и просить, требовать, вымаливать у неё прощения. Но Анастасия Петровна, ничего не видя перед собой от брызнувших слёз, поспешно отвернулась и он посторонился.
- Отвернулась и не поздоровалась.- Андрей Ильич окончательно пал духом.
Анастасия Петровна долго умывалась холодной водой в туалете, подогревая её слезами.
- Эгоист, лишённый элементарной вежливости,- всхлипывала она.
К концу дня он вошёл к ней в кабинет.
- Вот твой отец,- шепнула она маленькому.
- Я прошу вас,- начал Андрей Ильич почти шёпотом, -оставить меня до конца учебного года.- Потом с патетической ноткой: – После отпуска я уволюсь.- И уже дрожащим голосом закончи:- Я уеду… отсюда.
- Хорошо,- нашла в себе силы произнести Анастасия Петровна и отвернулась к шкафу. Руки её суетливо как у слепой шарили что-то по полке, а вся фигурка, сжавшаяся от нечеловеческого напряжения, немо взывала о помощи.
- Не уезжай. Ты нам нужен. Ведь ты –отец.
Но Андрей Ильич, к великому сожалению обоих, не обладал даром телепатии. Он стоял, опустив плечи и голову, как провинившийся школьник и отчаянно крутил пуговицу на пиджаке. Прошло несколько мучительно долгих для обоих секунд.
Она всё ещё продолжала что-то искать. И тогда он открыл дверь и лёгкий сквознячок, пахнувший в лицо, погасил в нём тлеющий огонёк последней надежды.
Прошли экзамены. Прошли безоблачные дни отпуска. И вот уже двадцать первый раз врывается в жизнь Анастасии Петровны сентябрь: в белых фартучках, в цветах, с восторженным испугом в расширенных глазках, с надменными усиками под веснушчатыми носами и со стыдливой женственностью под тонким ситчиком.
Ах, сентябрь, сентябрь. Месяц встреч и волнений, месяц обещающий, горячий, полный забот и устремлений, месяц бодрости и светлой грусти о невозвратной юности.
Для Анастасии Петровны он всегда был праздником. Она хорошо отдохнула, поправилась, посвежела. Теперь она носила костюмы и платья свободного покроя, расклёшенные юбки, в чьих пышных складках пряталась ещё не очень заметная, но уже округлившаяся талия, предмет её неусыпных забот, радости и горя.
Но разве что можно утаить от женщин, этих блюстителей порядка и моды, часовых нравственности, видящих всех и всё насквозь.
Разумеется, чем объяснить внезапную смену платья, всегда довольно смело обтягивающую девичью фигурку Анастасии Петровны, - этот предмет тайной зависти модниц – на её сегодняшние монашеские балахоны, её отяжелевшую походку, задумчивость и неожиданные» ахи» и вздрагивания всем телом, что она объясняла сердечной недостаточностью, когда на самом деле это всего лишь маленький проказник тренировался в беге на месте в самые неподходящие моменты.
Опять начались пересуды, домыслы. Вспоминали Андрея Ильича. Тот уволился , но никуда не уехал. Работал он теперь в Доме Культуры к тихой радости Анастасии Петровны, всё-таки одержавшей горькую, но чем-то обнадёживающую победу.
Теперь он имел право на прощение. И она каждый вечер ждала его прихода. А по ночам ей мерещились чьи-то тени за окном и она всматривалась с надеждой в пустынную тьму улицы. Если бы ночи были посветлее, она бы разглядела знакомую фигуру, прижавшуюся к шершавому стволу акации под её окном.
Но им уже было не суждено встретиться.
Утром третьего сентября в кабинет директора ворвалась Анна Павловна, учитель биологии, женщина тонкая и хрупкая, как высохшая хворостинка, но с голосом мощнее радиопродуктора. Ворвалась, гневно сверкая глазами, зубами и кольцами на пальцах.
- Боже мой!... Боже мой! Какой кошмар!- руки её летали перед лицом Анастасии Петровны, метая молнии с поддельных камешек.- Позор! На всю школу позор! На весь район! На мою голову!.. Господи?! Моя-то вина в чём? О.боже! Срам –то какой! Я не переживу.- И она переломившись пополам, упала на стул.- Будь я на месте её матери – я бы... я.
- В чём дело? Успокойтесь, пожалуйста.- Анастасию Петровну охватила вдруг необъяснимая тоска от криков и суеты коллеги. - Ну объясните, наконец, что случилось?
- Как что случилось!?- Анна Павловна подскочила вместе со стулом,- Величко ваша... Танечка, -глаза её округлились, она взглянула на дверь и уже свистящим шёпотом,- беременна!- и победоносно откинувшись на спинку стула всем телом, с откровенным злорадством воскликнула,- каково! А!... Вот это сюрприз! Подарочек к учебному году! Вот это позор! Кошмар!- и снова забегала по кабинету, всплескивая руками и захлёбываясь от обилия слов и чувств.
Анастасия Петровна, собрав все свои силы и волю, выслушала Анну Павловну. Из её сумбурной речи она поняла, что мать Величко обратилась к ней за помощью заставить дочь сделать аборт, а та категорически отказывается.
Чтобы поскорее остаться одной Анастасия Петровна сказала:
- Попросите Величко ко мне. Сейчас же. Немедленно!
Она открыла сумочку, вытряхнула таблетку валидола в ладонь и непослушными губами отыскала плоский спасительный кругляшок. Зачем она вызвала девочку? Что она может сказать ей? Она – сказать? Всем существом своим она вдруг осознала жесточайшую аморальность создавшейся ситуации.
- Господи! –вырвалось у неё, хотя всю жизнь она была непримиримой атеисткой.- За что мне такие муки? А, может, ошибка? Не может быть, чтобы Таня, председатель учкома, круглая отличница, надежда и гордость школы и вдруг – такое? Немыслимо! Какое пятно на школу! Какой отвратительный пример для детей! Пресечь! Немедленно пресечь! Собрать педсовет, сегодня же… Собрать педсовет.
..Педсовет...Комсомольцев. .. Почему кофта валяется на кресле? Неряшеств! А бумаги? Сколько не нужных бумаг. Позор на весь район1 Боже мой, что делать?
Дверь распахнулась. Анна Павловна протянула руку вперёд, приглашая:
- Ну что, милочка, входи, входи.
Анастасия Петровна отвернулась к окну. Она слышала как они вошли, как Анна Павловна подвинула стул, очевидно, для себя.
- Оставьте нас вдвоём,- сказала Анастасия Петровна ледяным тоном. Анна Павловна фыркнула и шумно удалилась.
В кабинете установилась тишина. Оглушительная тишина. Анастасия Петровна даже усомнилась не одна ли она в кабинете. Она медленно повернулась и взгляд её разом охватил всю фигурку девочки : тонкий поясок вокруг узенькой талии, высокую острую грудь, худенькую шейку, где откровенно беспомощно, обнажено бился пульс, бледное осунувшееся лицо с закушенной нижней губкой, верхняя по-детски пухлая, подрагивала как у кролика, тёмные круги вокруг глаз. И в то же самое время во всей фигурке,замершей, напрягшейся в ожидании, был вызов, отчаянное сопротивление всему и всем.
И детское недоумение:- Зачем всё это? Что я вам сделала?
- Действительно, что?- растерялась Анастсия Петровна и шагнула к девочке.
Вот стоят они напротив друг друга – две женщины, будущие матери. Меж ними пропасть: возрастной барьер и некая сложнейшая, чудовищно запутанная система взглядов, убеждений, понятий, выработанная человечеством тысячелетиями, и глухая монолитная стена недоверия, оберегающая их внутренний мир от скверны и пошлости этой узаконенной системы.
- Таня, -произнесла как можно мягче Анастасия Петровна. Девочка метнула в неё исподлобья взгляд и она ужаснулась выражению её глаз: в нём была ненависть и презрение, и недетское страдание от непосильного бремени этой ненависти.
- Танечка,- прошептала Анастасия Петровна. Девочка вспыхнула, пунцовым стали не только лицо, но и шея, и обнажённые по локоть руки.
И стыд её ученицы, целомудренный стыд, ещё по-детски искренний и жгучий ожёг Анастасию Петровну, превратив в пепел все слова, готовые было сорваться с её языка.
- Деточка моя…Как же так,- само собой вырвалось у неё и она протянула к ней задрожавшие руки. Таня ткнулась ей в грудь лицом, припала всем телом, сотрясавшимся от уже не сдерживаемых рыданий, и всё цеплялась, жалась к ней, а Анастасия Петровна гладила её голову обеими руками, целовала в золотистый пробор и плакала, шепча: -Ничего…Ничего. Всё будет хорошо. Всё образуется.
Потом, успокоившись, они сидели на диване и Таня, крепко ухватившись за пальцы Анастасии Петровны, сквозь смех и слёзы рассказывала нехитрую историю своей любви.
Конечно, она знала её Сергея, как и любого своего воспитанника. Он был старше Тани на три года. В институт не прошёл по конкурсу. Взяли в армию. Теперь вернулся и работает электриком на элеваторе. Учится заочно в энергетическом техникуме.
- Свадьба у нас двенадцатого. По секрету только – мои все против. Не понимаю я их. Я уже взрослая. Мне восемнадцать. А они… Да ну их… Мы с Сергеем приглашаем вас. Можно?
- Спасибо. Обязательно приду.
- А он у меня замечательный. Светлый в душе и чистый.- Таня вдруг перестала теребить пальцы Анастасии Петровны и залилась краской от смущения. – Это не он… Это я виновата в этом. Я его так люблю. А ему тяжело стало со мной. Я чувствовала. Он берёг меня. Сдерживал себя через силу. И я …сама.- Она умоляюще взглянула ей в глаза.- Вам не стыдно за меня.
- Нет, девочка моя. Я завидую твоему счастью. И верь мне - я всё сделаю, что в моих силах. Свадьба у вас должна быть. И, конечно, не тайная. А на крестины, я думаю, позовёте? Спасибо, а как с учёбой думаешь?
- Я уже подала в вечернюю школу. Буду работать на элеваторе вместе с Сергеем, а вечером учиться. У меня к вам просьба: там занятия с десятого, не закончили ремонт, так можно мне – у нас. Пока до ремонта.
- Конечно, Танечка, конечно.
Она ушла. Анастасия Петровна закрыла дверь и силы оставили её. Мысли разбегались, она не могла ни на чём сосредоточиться и даже не заметила как Анна Павловна ворвалась в кабинет и только услышав громоподобный голос, пришла в себя.
- Это правда? Я спрашиваю вас. Да вас! Вас! Это правда или она врёт!?
- Что вы хотите от меня? – устало выдохнула она.
- Правда, что мне только сказала Величко?
- Да…Да-а!
- И вы действительно позволили ей?- ужаснулась Анна Павловна.- Вы что? Вы отдаёте6 себе отчёт? Это же кощунство? Боже праведный, поощрять разврат. И где? Вы только подумайте! Где!? В школе. В шко-оле! Немыслимо!- Она заметалась по кабинету, взмахивая руками, как вспугнутая с яиц наседка крыльями.
- Я не понимаю вас, многоуважаемая Анастасия Петровна. Вы соображаете на что покусились? А? На что замахнулись?! Это же – школа! Храм! Я не могу согласиться с вами. Не могу! Я не буду вести уроки, пока она не оставит мой класс. Не хочу позора на свою голову. Не жажду!
- Дальше? Дальше, чего вы ещё не хотите? Продолжайте.
Анна Павловна хмыкнула, поджав губы в ниточку.
- Я требую немедленно созвать педсовет. И поставить вопрос о пребывании Величко в школе.
- Милая Анна Павловна, я вас попрошу об одном: забудьте обо всём. Вы ничего не знаете и никто кроме нас двоих ничего не должен знать, по крайней мере, до десятого сентября.
-Что-что? Вы в самом деле? Значит бережём честь мундира.
- Нет, девичью честь нашей с вами ученицы. Честь новой зарождающейся семьи.
- Гуманно.Гума-анно. А честь школы? Наша с вами честь! Воспитательное значение случившегося? Это же не педагогично! Я так не оставлю!
-Я вас ещё раз прошу не принимать ничего без моего ведома.
- Нет уж, не знаю какими ж личными,- она подчеркнула последнее слово, окинув Анастасию Петровну цепким взглядом с головы до ног, отчего ту бросило в жар,- причинами вы мотивируете своё решение, но я не согласна с вами в корне! И поступлю как велит мне совесть педагога.
- В таком случае, товарищ Чумаева, я вам запрещаю! Категорически запрещаю!
- Ах, вот как!- Анна Павловна рванулась к дверям.- Я всё равно так не оставлю! У меня стаж 28 лет! А вот вы!.. И я за свои поступки могу ответить! А вот вы!... Сами…
Дверь захлопнулась, обрубив конец фразы.
-Всё, Завтра уеду. Подаю заявление и уеду к сестре в Тернополь. Навсегда. Не могу больше,- уверяла она себя, находясь в крайне лихорадочном возбуждении,-в моём положении учить детей нравственности! Нет, уеду, уеду!
Но червячок сомнения уже в который раз поднимал голову. Зачем, для чего мчать сломя голову? Разве материнское счастье преступление? Разве оно украдено у кого-то и получено обманом? Оно досталось ей через её личную, только её одну касающуюся беду.
И зачем ещё больше усугублять своё же несчастье. Конечно, в её положении нужно быть выше личного. В её руках будущее детей и об этом забывать нельзя. Нет, она никогда не забывала, что здесь, в стенах школы изо дня в день непрерывно идёт процесс зарождения нравственности нового поколения, и поднимется ли нравственность на ступень выше, станет ли чище, богаче во многом определяется не столько учительским трудом, сколько самим нравственным обликом самого учителя.
Она считала, что именно на эту ступень учитель должен опережать уровень современной нравственности, иначе он не достоин звания учителя, иначе его труд превратится в ремесленничество и случившееся с нею низвело её с этой ступени, но не в собственных глазах, а в глазах всех, кто её окружает, особенно в глазах детей, которые пока ещё видят мир глазами взрослых. Это больше всего угнетало, терзало душу.
Вечером, к концу рабочего дня, позвонил завроно.
- Я жду вас, немедленно,- сказал он таким сухим приказным тоном, что она мгновенно всё поняла. Как не ждала она этого часа, как не готовила себя к нему, но ей вдруг так стало страшно, что у неё подкосились ноги.
Накрапывал дождь. Ветер налетал порывами и первый вестник осени – жёлтый листок акации – одиноко кружил вокруг фонарного столба. И впервые Анастасия Петровна за всю свою жизнь внезапно ощутила себя подобной этому листку: маленькой, беспомощной, никому ненужной, сорванной с дерева жизни и втоптанной в грязь бездушия и невежества.
И она как-то сжалась, уменьшилась, но тут же всё в ней ополчилось против умаления её личности, против ожидающего её насилия за этими массивными дверями, перед которыми она на секунду замешкалась в нерешительности.
В дверном проёме она едва не столкнулась с какой-то женщиной. Та слабо ахнула и отступила назад в коридор. Тёмные глаза её, густо обведённые синевой, ставшей при скудном свете единственной лампочки чёрной, казалось вылезли из орбит.
Окровавленный помадой рот страдальчески искривился. Это была мать Тани Величко, исполкомовская секретарша, женщина, которой далеко за сорок, но всё ещё молодящаяся, судорожно цепляющаяся за моду и новейшую косметику.
- Это вы-и!? Как кстати.- Её хорошо поставленный голос секретарши вдруг дрогнул и она сорвалась на крик: -Что вы себе позволяете!? Кто вам дал право!? Моя дочь – моя дочь! И я, понимаете вы, я, только я и никто другой! Только я!- Она била себя в грудь пухлым кулачком, надвигаясь на Анастасию Петровну массивным, туго упакованным в джерси телом.
- Судьба вашей дочери мне так же не безразлична как и вам. – Твёрдо сказала Анастасия Петровна, снимая запотевшие очки.
- Вы о своей судьбе пекитесь! Нечего в чужую лезть! Думаете вы…вы …то вам всё позволено!?- Она задыхалась.
- Ради бога, успокойтесь. У вас замечательная дочь. Но вы в этой ситуации не справедливы к ней. Вы не хотите её понять. Требуете от неё невозможного. Вы ожесточаете её. Будьте милосердны, она же ещё ребёнок.
- Это я –то жестокая? Я?! Мать! Да как вы смеете?! Вы искалечили мне ребёнка. Развратили его душу! Что у вас в школе?! Во что вы превратили школу?! В бордель!-
- Не смейте! Замолчите! Я вам запрещаю говорить о школе.
- Люди добрые! Она мне запрещает! Слышите!
Почти из всех дверей высунулись любопытные головы, привлечённые криками. Анастасия Петровна успела заметить цыганские брови инспектора райкома и победоносно сияющую лысину завроно. Она всё поняла: завроно никогда не любил делать чёрную работу своими руками.
- Она запрещает!- надрывалась женщина криком.- Интересно, а кто запретит ей превращать нашу школу в дом свиданий ? А-а?! Па-азвольте, не пора ли вещи назвать своими именами!
-Почему никто не заставит её замолчать? Почему все молчат? Почему вы молчите, люди?- изо всех сил крикнула Анастасия Петровна, но не услышала своего голоса. Внезапно воздух стал каким-то ватным, он заткнул ей уши, забил ноздри, горло, каждую пору кожи, заполнил чёрнокрасными клочьями тумана весь коридор. И в этих клочьях замелькали десятки бесцветных лиц с широко по-рыбьи раскрытыми ртами, окружая со всех сторон.
Анастасия Петровна задохнулась от страха и отвращения и бросилась назад к двери. Ноги её соскользнули с порога и она упала на спину. Что-то оборвалось внизу живота, но она тут же вскочила и побежала напролом через кусты, ломая ветви и натыкаясь на скользкие стволы разгорячённым лицом, бежала в беспамятстве, пока боль железным обручем сдавившая низ живота, не опрокинула её лицом в мокрую траву.
Боль накатывалась волнами, раздирая внутренности.
- Господи, началось,-ужаснулась она, догадываясь. Где-то рядом сквозь шум дождя и шорохи листвы послышался мужской смех и говор.
- Боже мой, какой стыд,- зашептала она в ужасе, -увидят.
И ящерицей заскользила по траве глубже в кусты. И тут боль полоснула поперёк живота, словно его вспороли и Анастасия Петровна открытым ртом ткнулась в землю, задушив в ней, в её солёной терпкой горечи, в живой тьме её, свой звериный крик.
.
Ей сделали кесарево сечение, но было уже поздно.
-
-
-
-
-
-