(ФРАГМЕНТ, автор фото А.Шайхет.)
Состав дёрнулся, нечто стукнуло под днищем вагона, меня качнуло вместе с нашей отощавшей командой, следовавшей из Рославля.
Через перекрестие колючей проволоки в узком оконце я глядел на вьющийся из печных труб серый дым, чёрные в сумерках ветки старых яблонь, листья, обрамлённые инеем, раскиданные чешуйчатым ковром у железнодорожного полотна.
Я помню эту придорожную траву, помню её зелёной и яркой, поглаживаемую ветром, пропитанным запахом рельс и полыни. И как ложился в неё ничком и вдыхал запах, я, кажется, не забыл. Стрекот кузнечиков, прерывистое жужжание, сопровождавшее пчелиную возню на жёлтом цветке, кажется, тоже помню и слышу, уцепившись в проволоку побелевшими от холода, костлявыми руками.
Я закрываю веки и заново вижу, как тогда, в полудрёме, всё довоенное, сестёр своих в пёстрых платьях, рассевшихся у дороги.
Сёстры загораживали меня в мой последний приезд от любопытных прохожих. Я лежал в этой траве и смотрел сквозь ресницы, вслушивался в тихие голоса и звуки. Казалось, мастерицы вплетали в венки вместе с солнечными одуванчиками лучи самого солнца, а я не просто лежал. Я был частью самой природы, слитый с землёй и травой, впервые после войн ощутивший спокойствие.
…Отвлекшись на секунду от узкого оконца, я выдохнул в поднесённые к обветренным губам озябшие сухие руки, потёр их, и, как путник, разжёгший последней спичкой костёр, обратил дрожащие ладони к окошку, будто к огню. Со стороны я был похож на слепца, пытающегося определить и запомнить уходящее. Из глаз не стекали мутные слёзы.
Я мечтал о новом свидании с домом, с родной землёй. Вспомнил, как прощался в тот довоенный воскресный день с матерью и сёстрами не навсегда. Мы все тогда представить не могли долгую разлуку, поэтому торопились расстаться и увидеться вновь. Я быстро запрыгнул в вагон подошедшего из Рославля поезда, махнув на прощание рукой, пошёл искать место на солнечной стороне, чтобы увидеть из окна свои Домамеричи, село у Варшавского шоссе.
- Что за станция была? – отвлёк меня от довоенных воспоминаний густой голос стоявшего в углу вагона капитана в бурой от крови гимнастёрке.
- Звёздочка, - прокричал я. – Моя Звёздочка.
Проехали Звёздочку. И Крым, место, где я появился на свет пятого октября тысяча девятьсот пятого года. Мне показалось, мелькнул-таки огонёк в Крыму, обозначавший место, до которого я так и не добрался за много лет. Мелькнул, подмигивая: «Всё будет хорошо!» Обманулся я.
Меня всегда тянуло в Крым. Казалось, пойду туда однажды босиком по мягкому дорожному песку, подберу яблоко под дикой яблоней, напьюсь именно той воды из старого колодца – вернусь иным, готовым свернуть горы. Я каждый раз сожалел, что время всегда поджимало, встречи с родителями, братьями и сёстрами всегда были короткими. Не до Крыма было до войны, нет. Так и не добрался до тех мест, не насытился, не пропитался той полынью, не наслушался тех жаворонков. Под испанским синим небом воевать приходилось. Довелось побывать у польской границы и в Бессарабии, на Зимней войне трижды ранен был. Крым всегда снился.
Родители давно перебрались из хутора Крым в Домамеричи, поставили хату окнами на Варшавское шоссе. Утром, успев помочь матери, бежал я к деревянной одноэтажной школе, почерневшему строению с широкими окнами, обсаженному молодыми липами.
Учась, я наблюдал из окон, как строится храм из красного кирпича, сработанного и обожжённого на нашем сельском заводе. После уроков бежал к строителям то воды поднести, то обструганные пахучие лесом доски подать... Я помню, как внесли иконы в новый храм, как пели, встречая их, мы, крестьянские дети, одетые в свежие льняные рубахи. Оказавшись в день освящения храма под куполом, я поднял голову. Голубое и мягкое небо поманило к себе, показалось таким близким: руку потяни, подпрыгни – достанешь. Достанешь руки, которые сверху потянутся к тебе.
- Свечи раздай! – кто-то толкнул меня в плечо.
Я раздал свечи, одну зажёг сам. С ней и подошёл к иконе Николая Угодника. Пламя колыхалось и потрескивало, грело лицо. Просить и молиться не стал, молча воткнул свечу в песок, стараясь не смотреть в глаза святого, отошёл – просить было не о чем.
Взглянуть святому в глаза всё же пришлось много лет спустя. И было это в храме села Тарутино. Та же икона, тот же купол. В руках огарок свечи – я нёс его к разобранному и сложенному для костра иконостасу, возле которого стояли мои товарищи, пленённые в октябре 1941 года. Просить перед иконой я тоже не стал, в помощь божественную верил и не верил. Мы, кто тогда были в храме, без веры тогда оказались, даже себе многие верили боялись.