http://www.proza.ru/2009/01/11/458
На следующий день, пятого, мама отвезла умершую Таню туда же, куда и Дедушку, на Охтинское кладбище. Она вышла, уже одетая, из малой комнаты со свёртком на руках. Снаружи было то зелёное байковое одеяльце, купленное в Пассаже, угол его клапаном опущен на лицо. Бабушка подошла и долго смотрела вовнутрь свёртка, откинув клапан. Потом она перекрестила маму, но не заплакала. Я хотел тоже подойти, но мама попросила не смотреть, и я не видел лица умершей сестры. Возвратившись, мама рассказала, что на кладбище были заранее вырыты большие рвы, общие могилы, в которых уже находилось много тел, люди просто привозили своих покойников и сбрасывали вниз. Мама не смогла сама бросить тельце Тани вниз и отдала свёрток могильщику вместе с пайком хлеба; он обещал всё сделать, как нужно. Хотя, что, уж, тут было делать «нужного»…
Наверняка, Таня, грудная, протянула так долго, благодаря тому, что у Бабушки были «фамильные» драгоценности, кое-что из них даже сохранилось. Из разговоров людей в бомбоубежищах выходило, что еда в городе есть, непонятно было, почему её нет у нас. Сейчас известно, что достать в блокадном Ленинграде можно было всё вплоть до изысканных деликатесов, но не за деньги. Так что бабушкины драгоценности сыграли свою роль.
Вечером того дня, когда умерла Таня, на Лазаретном появился дядя Андрюша (до этого он никогда не бывал у Дедушки и Бабушки), и ещё раз подтвердил, что скоро возобновится эвакуация, что надеется нас отправить в числе первых. А пока меня можно и даже нужно устроить на неделю в интернат. Там будут кормить, и даже не потребуют карточки. Таким образом, у мамы с бабушкой оставались две лишние карточки, моя и танина (её, несмотря на смерть хозяина, не отбирали), а это, как-никак, лишних 250 граммов хлеба в день на двоих.
Числа 10-го мама повела меня в интернат. Мороз на улице был страшный, и мы время от времени заходили в аптеки и магазины погреться. В затемнённых помещениях тепла не было, но становилось теплее от одного ощущения закрытого помещения. Первой была аптека на углу Загородного и тупичка, продолжения Социалистической, затем Гастроном на углу 25-го Октября (Невского); и ещё почта на Володарского (Литейном). Не заглядывая домой на Кирочную, мама привела меня на угол Чайковского и Воскресенского (Чернышевского). В холодном интернате, дров почти не было; печи, немного топившиеся днём, поднимали температуру выше нуля. Я был укутан во всё тёплое, что нашлось в доме, на ногах были те самые оранжевые бурки, они мне попрежнему слегка жали. Пораненный палец на руке слегка болел, но не кровоточил.
Детей было человек двадцать, воспитательницы почти не обращали на нас внимания. Хорошо, что я был грамотным и было чем заняться: я читал всё, что попадалось. Из тогда прочитанного запомнились две песни в детских журналах.
Одна – «карельская песня о Сталине»:
Там, где сосны шумят, исполины,
где могучие реки текут,
там о Сталине мудром былины
у костров лесорубы поют…
и другая, не карельская, но тоже о Сталине:
…Споём же, товарищи песню
о самом большом полководце,
о самом родном и любимом,
о Сталине песню споём.
Как солнце весенней порою
он землю родную обходит,
растит он отвагу и радость
в саду заповедном своём.
Споём же, товарищи, песню
о самом большом садоводе…
К утру в комнатах был уже мороз, правда, не сильный. Во всяком случае, если бы кто-нибудь из детей замёрз насмерть, это наверняка бы запомнилось. Мы спали, не раздеваясь. На первую ночь я бурки снял, а потом воспитательница посоветовала спать, не разуваясь, мол, сохранится больше тепла. Она не знала, что бурки мне жали, и я их больше так и не снимал. На третий день пальцы ног заболели, ходить стало труднее, но я пока не жаловался.
http://www.proza.ru/2009/01/15/514