4. Я танцевать хочу
Я родилась болезненной девочкой. Первые пять лет моей жизни родители только и делали, что боролись с ангиной и простудой.
О желании танцевать я заявила в три года. На это не обратили внимания: откуда в инженерно-филологической семье взяться таким мечтам? К четырем желание оформилось в ультиматум: «Отдайте меня на балет, а то хуже будет!». Я стала истеричкой. К пяти годам родители сдались и отвели меня в балетную студию. Ангина основательно подвинулась, хотя не ушла полностью. В доме воцарилось относительное согласие.
Учеба двигалась, я танцевала до самозабвения, но горло все же иногда прихватывало.
Однажды вечером мама заставила меня открыть рот, вздохнула, потом подняла и опустила плечи:
– Придется вызывать врача.
– Не на-а-а-до! – простонала я, из последних сил превозмогая жуткую боль в гландах.
Ближе к обеду появился врач.
–¬¬ Я бы настоятельно рекомендовала госпитализацию, – она что-то быстро писала на карточке. – А пока лечение вот такое.
– У меня же концерт, - просипела я.
Врач подняла глаза и выразительно посмотрела сначала на меня, потом на маму, намекая, что здесь, видимо, нужен не только педиатр, но и психиатр.
– Как хотите, но вот лечение, и я приду посмотреть ее послезавтра, но если будет хуже – не мешкайте и срочно вызывайте скорую, – она еще раз осуждающе покачала головой и вышла из квартиры.
Я повернулась лицом к стене и тихо заплакала.
До ночи и весь следующий день мама пичкала меня лекарствами, неукоснительно выполняла все предписания врача, но лучше мне не становилось. Меня поили горячим молоком с маслом и содой. Бр-р-р, как противно! Заставляли, накрывшись полотенцем, над кастрюлей дышать отваром картошки, смазывали йодом горло. Я стоически терпела и ни разу не пикнула. К вечеру мама вынесла из соседней комнаты большой полиэтиленовый пакет и сказала:
– Так! Костюмы готовы. Одевайся! У тебя концерт. – Уже одетую, меня завернули в пуховой платок и втиснули в такси.
На следующий день утром явилась врач. Она дежурно заглянула в мое горло и удивленно воскликнула:
– Что вы сделали? Это поразительно! Такого просто не может быть! Я не вижу даже признаков ангины, – она растерянно начала протирать очки.
– Да в принципе ничего не делали, – мама снова повела плечами. – Просто выпустила ее на сцену! Но ваши рекомендации мы выполнили полностью.
Уходя, врач забыла попрощаться, только что-то бурчала себе под нос.
Придя в школу, я в первый же день успела прочитать весь букварь от корки до корки, от первой страницы и до последней, включая фамилии редакторов, корректоров и тираж издания. От нечего делать затеяла потасовку с соседом по парте.
Я училась хорошо, но с проблемами. Не знаю, на радость ли маме, но мои мозги работали только в филологическом направлении, для точных папиных наук оставалось крошечное, почти невидимое пространство. На всю жизнь для меня остались загадкой три предмета: физика, химия и особенно геометрия. Зачем доказывать, что квадрат это квадрат?
Из двух школ, в которых я одновременно училась, на первом месте, конечно, была школа балетная. И это уже была не студия с посещением два раза в неделю, а профессиональное, каждодневное обучение балету с обязательной сценической практикой и ежегодными концертами на сцене самого настоящего и не последнего в мире оперного театра. Наконец мама поняла всю серьезность моего главного заболевания и, невзирая на осуждение родственников, подруг и знакомых, бросила очень высокооплачиваемую работу. Каждый день после уроков она забирала меня из одной школы и возила в другую. Через несколько лет я уже делала это сама, но мамина рука еще долго вела меня по жизни и я всегда чувствовала свою ладошку в её руке.
В седьмом классе дозрел и вышел наружу конфликт с математичкой. Задержавшись допоздна на репетиции очередного отчетного концерта, я напрочь забыла сделать домашнее задание по алгебре и, будучи девочкой воспитанной, посчитала правильным предупредить об этом учителя. В ответ я услышала:
– Меня не интересует, где и как ты вертишься, на сцене или в танцклассе, в пачке или без пачки, что такое батман и что такое пуанты, мне важна успеваемость в классе, и по этому поводу крайне хотелось бы пообщаться с твоей мамой, желательно прямо сегодня.
– Как пожелаете, – ответила я спокойно, зная, как Екатерину Семеновну раздражают такие утонченные обороты речи.
Как обычно, мама пришла к окончанию уроков. Я с грустным видом подпирала стенку возле учительской. Мама с матматичкой вошли в учительскую. Разговор был громкий, и вот что я услышала:
– Послушайте, она просто дура, у нее в голове ничего нет, – гневно начала математичка, – в неё не лезет ни одна цифра. Как она только делает домашние задания?!
– Теперь вы послушайте меня, – перебила ее мама. – Для нас с мужем первостепенное значение имеет, насколько она духовна и как разбирается в искусстве, не путает ли она Бетховена с Бахом и Моцарта с Шопеном. Она профессионально занимается балетом, это ее цель, и она идет к ней всем сердцем – это главное. Если тригонометрические функции станут для нее так же важны, как балет, она выучит их не менее хорошо, чем знает танец или владеет фортепьяно. Надеюсь, я понятно выразилась. Давайте на этом остановимся.
С тех пор и до самого выпускного с учителями алгебры и геометрии у меня проблем не существовало.
В восьмом классе мне подфартило. Классным руководителем стал учитель физики по прозвищу Маргадон. К моему удивлению и бесконечной радости, загадочные прозвище не помешало ему сразу понять, что физика и остальные «точечные» предметы для меня то же самое, что для него исполнение балетных па и танцевальных пируэтов. Он смотрел сквозь пальцы на то, что контрольные по его предмету мне решает сосед по парте Димка, а домашние задания пишет Вася-Василек, отличник, очкарик и редкий зануда. Правда, он периодически и настойчиво интересовался, чем же я занимаюсь на последней парте во время уроков. И приходилось в очередной раз до конца дня расставаться с парой балетных туфель, которые, по обыкновению, я там самозабвенно штопала. Купить хорошие пуанты удавалось крайне редко, а рвались они с завидной быстротой.
Я стирала ноги в кровь, мои родители, искренне уважая мое стремление и настойчивость, – решали за меня домашние задания. Мама отвечала за химию, папа за физику, в отношении геометрии обычно они долго препирались, но всегда находили верное решение. Вечером, когда я притаскивала свои раненые ноги домой, мама бинтовала пальцы и пересказывала «Дубровского», по которому на следующий день было сочинение, а папа, забыв, что он не на работе, добросовестно резал свой финский ватман на формат А-4 и чертил рейсфедером тушью. Можно было обойтись карандашом, и он давно уже на работе ничего не чертил.
В девятом-десятом классе я учиться не собиралась, целью было училище культуры, его хореографическое отделение. Не зная истинного положения дел в моих образовательных тылах, все знакомые моих родителей не оставляли попыток достучаться до их сознания. Невозможно было понять, как ребенок, столь «блестяще» закончивший восемь классов школы и в совершенстве владеющий английским, будет учиться в банальном «кульке». На бесконечные атаки родственников мама отвечала: «Она хочет танцевать!».
Гордой студенткой первого курса хореографического отделения я стояла перед расписанием на первое полугодие, и меня била восторженная дрожь. Вот оно – счастье! Никаких тебе физик, химий, геометрий. Красивыми буквами было выведено: «классический танец», «народный танец», «история искусства», «история костюма», «актерское мастерство». О чем я еще могла мечтать!
А курс подобрался замечательный! Не посачкуешь. Все девицы видные, отлично подготовленные, профессионально и технично грамотные и все с ярко выраженными признаками звездной болезни. Конкуренция – двигатель успеха! Мальчики тоже были неплохи. К концу сентября организаторские способности и подвешенный язык привели меня на пост старосты, и так я «старела» до самого окончания училища.
Мне всегда казалось, что я исключительная, но с первых месяцев учебы стало понятно, что я среди своих, таких же ненормальных. Еще толком не начав учиться, курс стал волшебным образом растворяться с «пар» в различных направлениях. Удивительно, но это не мешало половине курса учиться на «хорошо» и «отлично», а остальным - на «отлично».
Доходило до абсурда. Корпусов в училище было два и с довольно приличным расстоянием между ними. Преподаватель строил нас парами и строем вел в другой корпус на следующее занятие. Принимающий педагог, свесившись из окна, считал, сколько студентов заходит в здание, но мы, тем же самым строем, выходили через черный вход и быстро растворялись в соседнем дворе и в проходных подъездах. Я стала довольно частым гостем в кабинете завуча по воспитательной работе. Первый семестр он еще пробовал взывать к нашей сознательности, но потом, поняв, что наше отсутствие на общеобразовательных предметах на показатели успеваемости никак не влияют, а своими лекциями он только сотрясает воздух, оставил нас в покое. Мне несказанно полегчало.
Но на спецухе требования оставались жесткими, прямо-таки лагерными.
Однажды я летела по коридору и за мной реально гнался шанс быть выгнанной из балетного зала за опоздание. Внезапно из-за поворота появилась мой преподаватель по фортепиано Раиса Львовна и, как заправский командир по строевой, скомандовала:
– Стой! Раз! Два!
От неожиданности и резкости торможения я брякнула:
– Вот, черт!
– Спасибо, что не матом! – и она тут же спросила: – У тебя сейчас что по расписанию? Классика?
– Ага! – выдохнула я.
– После зайдешь, а теперь не смею задерживать, лети дальше! – последние слова я скорее почувствовала, нежели услышала, - промедитировав, что меня не задерживают, я была уже далеко.
Что сказать? С Раисой Львовной мне повезло. Как-то я подсмотрела её аттестационный лист. «Прекрасный педагог, добрый и отзывчивый человек, строгий и терпеливый учитель, добрая и заботливая, сердечно любящая своих студентов…» - я не выдержала, стерла всё последующее ластиком и дописала: «несмотря на все эти человеческие качества, завкафедрой музыки». На первом же занятии она поняла, что с инструментом меня знакомить не надо. Прочитать с листа Листа мне не составляло особых трудностей и уж точно мне не нужно было объяснять, где находяться «фа-диез» и «си-бемоль». На ее занятиях мы говорили «за жизнь» и наслаждались общением друг с другом. Но всегда нам в помощь был большой концертный рояль. Это были счастливые часы.
Через полтора часа я постучала в её кабинет.
– Можно?
– Заползай! Садись!
Я плюхнулась на ближайший стул и покосилась на стул, стоящий рядом.
– Клади, клади свои орудия труда. Небось гудят? – участливо поинтересовалась она.
Я, сдержав стон, положила ноги на стул и, прикрыв глаза, медленно выдохнула:
– Воют!
В училище это было общеизвестно. Ноги студентов хореографического отделения являются золотым запасом страны, и те вечно раскладывали их где только можно. Но ноги нашего курса в стране были высшей пробы и в особой цене. и
– Ты знаешь, в конце декабря состоится праздничный концерт студентов разных отделений, – начала Раиса Львовна. – Участвуют все отделения, кроме вашего. В нашем актовом зале для вас пространства маловато – несправедливо ведь, правда? Ты кофейку хочешь? – Я удивленно на нее уставилась, но кивнула. Куда она клонит?
– Так вот, – продолжила она, заваривая кофе. По кабинету поплыл божественный запах «Арабики». - У меня с учениками в этом году не сложилось, и справедливость тоже нужно восстанавливать, поэтому играть будешь ты. На, посмотри, – и она сунула мне в руки ноты.
– Да тут же по три-четыре часа в день нужно заниматься! Где ж мне взять столько времени? Вы же знаете наши нагрузки.
– Люсьен! Тише! Представляешь, полный зал и объявляют: «Гармонический этюд». Исполняет лучшая студентка хореографического отделения, лауреат конкурсов танца в Риме, Ницце, Париже и Лондоне Людмила Нежина!» Каково?
– Раиса Львовна! Так нечестно! Это запрещенный прием!
– Я знаю! – и она улыбнулась. – Ты кофе пей, а то опоздаешь на следующую пару.
Концерт состоялся и отменно удался. Мне аплодировали стоя, и это был успех. Я была ответственной студенткой и уже актрисой.
На втором году курс народно-сценического танца начал вести легендарный педагог, Эдуард Иосифович Ивановский. Так мы назовем его здесь. Он гонял нас до умопомрачения и полной потери сознания. Почти на четвереньках мы выползали из зала, а нам в спину фугасом летел вопрос: «Что делают с загнанными лошадьми?» И после паузы: «Пристреливают». И нас возвращали обратно.
Те, кто не желал быть «пристреленным», остался – остальные отсеялись уже к зимним каникулам. Выжили сухие и поджарые.
К третьему году звездность нашего курса, как и его неуправляемая наглость, окончательно сформировались. Мы принимали участие во всех концертах и мероприятиях, где только можно, девчонки нашего курса выиграли все состязания города по аэробике, фитнесу и бальным танцам. Нашему физруку и преподавателям это стоило нервов, потому что сборы, как обычно, происходили в последний день. А ведь была и масса других мероприятий в училище.
И все же я доказала, что я самая исключительная. Безграничность моей наглости пришлось ощутить даже директору училища. Все почти гласно называли его ВВС. Я пришла к нему в кабинет и заявила, что уезжаю на три месяца на гастроли. Он побагровел, побелел, посинел, сдержался, немного помолчал, протер очки. Потом спросил: «Все сдашь?». – «Да!!» – И он не отказал. Я была исключительной отличницей с единственной текущей четверкой за все три года. «Надеюсь еще увидеть тебя в родных пенатах», – добавил он тогда. Я вернулась прямо к экзаменам и сдала все на отлично. Спасибо вам, моя дорогая мама и верные однокурсники, которые вели конспекты и на мою долю, спасибо, Владимиров Василий Степанович!
Где-то в то же время в один из дней я приползла домой и бросила у дверей огромную спортивную сумку. В ней я практически жила. Я плюхнулась на стул, стоящий в коридоре, и моментально задремала. Сквозь сон я услышала голос папы:
– И зачем ей это нужно?
Мама помолчала и, ответила:
– Ее никто не заставляет.
Родители не заметили проблем моего переходного возраста, в это время меня просто не было дома. Я уходила - они еще спали, – а приходила они уже спали. Мы не встречались в выходные, но иногда это удавалось в понедельник или вторник, когда выходные как раз в театры. До сих пор не могу полностью осознать величину их любви ко мне. Это была моя жизнь, и по-другому я не могла, они это понимали.
На четвертом курсе я довела наши отношения с преподавателем классического танца и одновременно нашим куратором Людмилой Федоровной до фазы кипения.
Не в лучшем из своих настроений она вошла в балетный зал и, увидев меня сидящую на полу под станком в позе индийского йога, резко сказала:
– Людмила! Мне не нравится ваше телоположение и лицевыражение. Что с вами?
– У меня критические дни! – без тени смущения ответила я. – В нашей среде таким ответом никого нельзя было удивить.
– Очень скверно! – отрезала куратор.
– Ну почему же? – я сделала эффектную паузу. – Радоваться нужно, – игриво завершила я. Курс умер от смеха.
За моим благопристойным поведением и ответственным отношением к учебе скрывалась весьма бурная личная жизнь. Об этом знали все, но преподаватели мирились. На сей раз моя игривость вылезла мне боком. Меня вызвали на совет, но я уже была совершеннолетней и на горячем меня не поймали, а слова к делу не пришьешь. Обошлось и на этот раз. Б-г миловал.
Четыре года пролетели быстро. Беспрецедентный случай: больше половины выпускников нашего курса получили дипломы с отличием, я была в их числе, но не первой. Я уже думала о ребенке. Хотя думать пришлось еще очень долго.
Он был намного старше меня. Известный искусствовед. Продолжатель рода польско-украинской интеллегенции в двести двадцать седьмом колене.
Прошло почти восемь лет. Я окончила Университет культуры и искусства, попробовала славу примы, некоторое время работала режиссером эстрады, долго танцевала в азиатской стране на самом краешке земли, там, где раньше всех восходит солнце. Как бы ни было тяжело и как бы ни болели кости, я выходила на сцену и вспоминала мамино предупреждение: «Зрителя совершенно не интересует, что у Джульетты опасно больна мать и от Ромео ушла жена». Я заработала квартиру в столице, но неохотно поменяла ее на сумку, в которой жила до этого так долго. У меня было много мужчин, даже один законный, но с настоящим мужем так и не удалось встретиться.
А потом…
Потом был институт ортопедии, отделение спинальной хирургии и страшный приговор: я больше никогда не смогу танцевать. Долго не могла прийти в себя: «Как жить без сцены?». Пришлось все начинать заново, в том числе учиться ходить. Через год я уже каталась на лыжах. Поучила второе образование. Окончила университет, кардинально сменила сферу деятельности. Теперь в трудовой книжке после записи «артистка балета» значится «юрисконсульт». Начальник отдела кадров предприятия, в которое меня таки взяли, бурно восторгался, делая эту запись после первой. Через год папа постарался, и меня взяли на работу повыше.
Как-то я была на одном из приемов в МИДе, меня пригласил на танец посол одного из малых европейских государств. Он оказался хорошим партнером.
Когда окончилась музыка, он подвел меня к моему шефу и поклонился.
- Ваш референт чудесно танцует. Она настоящая актриса и великолепная танцовщица. Наверное, она притворяется вашим помощником, а в действительности великая актриса, сбежавшая из театра.
Он был прав, я действительно только притворялась юрисконсультом, но безгранично любила танцевать. Мои папа и мама знали это с трех лет, и они знали, что где бы я ни была и кем бы я ни работала, до конца своих дней я навсегда останусь актрисой. Я всегда буду тем, кем хотела быть – артисткой балета.
А вот посол не смог быть кавалером до конца. Он поклонился и пошел к своей свите, лучше бы он пригласил меня еще на один танец. Может, его смутила подленькая улыбка на лице моего шефа?