СКВОЗЬ ПУТИ И ПРОСТРАНСТВА...
СКВОЗЬ ПУТИ И ПРОСТРАНСТВА...
Конец декабря 1986 года принёс неожиданные драматические события, всколыхнувшие не только жителей Усть-Каменогорска, но и всего Казахстана.
В канун Нового года в Алма-Ате с требованиями «Казахстан — для казахов!» выступили студенты. Это одно из первых, если не первое, массовое выступление молодёжи в советских республиках. Растерянность власти говорила о том, что это не хулиганская выходка, не стихийный митинг и не бунт толпы. Студенты были хорошо организованы, вооружены металлическими прутьями, действовали активно и устрашающе, круша всё попадавшееся на пути. И если вспомнить события современные, то выступление алма-атинских студентов в 1986-м весьма похоже на первую репетицию будущих цветочных революций.
Вначале нам показалось, что эта грубая студенческая акция дело локальное, что она не сможет отразиться на промышленных окраинах, особенно там, где преобладают русские, украинцы, казаки.
Казахи-провинциалы всегда были мирными, затурканными, как и мы сами, неспособными на проявления диссидентства. А это из ряда вон выходящее событие воспринималось нами хулиганской, даже идиотичной выходкой. Но мы ошибались: волнение прокатилось повсюду, и в те декабрьские дни «затурканная» «провинциальная» казахская молодёжь Усть-Каменогорска впервые стала демонстративно группироваться. В автобусах, на улицах, в общественных местах даже подростки вызывающе смеялись, громко разговаривали на своём языке и выразительными взглядами адресовали свою неприязнь русским. Русские заметно тушевались, не знали, что и думать. Городские власти отреагировали на резкую перемену в поведении казахской молодёжи по-своему — народными дружинами, усиленными нарядами милиции, круглосуточными дежурствами на крупных и мелких промышленных предприятиях. До столкновений дело не дошло.
е, кто родился, вырос или долго жил в Усть-Каменогорске, считали и считают территорию Восточного Казахстана Рудным Алтаем. Исторически так оно и было. До сих пор там сохранились староверские поселения алтайских кержаков, казаков и ссыльных. То, что присоединение этих земель к Казахстану акт плановой экономики СССР, факт известный.
Во время и после войны Рудный Алтай стал форпостом «оборонки». «Усть-Каменогорск — столица обширного Рудного Алтая, большой и богатый атом-град, детище Курчатова и Славского» — так писал в эссе живший в этом городе с 1968 по 1990 год поэт Евгений Курдаков. «Почтовые ящики» — город в городе, и счастливы были рублёвым и социально-обустроенным счастьем те, кто входил в элитарный класс «умэзэвцев» (работников Ульбинского металлургического завода). И даже новейшая история знает гражданские восстания — попытки отчуждения Восточного Казахстана в пользу Алтая. Но это другая история.
А тогда, в декабре 1986-го, удивляло преображение мирных, добросердечных казахов, в природе которых, как я говорила выше, никогда не просматривалось и тени агрессии, в жестоких и наглых молодчиков. Хотя болезнь, возможно, подтачивала организм изнутри, иначе мы бы не стали свидетелями частной, тем не менее показательной картины. Восстание студентов вдруг сдёрнуло пелену внешнего благополучия фактом обескураживающим, может быть, нетипичным для ситуации, но всё же. Наш сосед-казах, напившись, то ли от радости, то ли для храбрости, пришёл к соседу-украинцу, с детства заядлому другу, с заявлением, что «если к власти придут наши, то я тебя первым пристрелю». В другое время эта пьяная болтовня стала бы предметом всеобщего смеха, но тогда она облетела всех жильцов, вызвала вначале недоумение, потом разлад и вражду. Если не сказать — ненависть и отчуждение. Из прирождённых интернационалистов мы в короткое время переродились в националистов.
Именно с тех декабрьских дней пошёл отсчёт новой истории бывшей интернациональной республики, начался активный распад «братского союза народов», зародился болезненный процесс национальной самоидентификации. Более поздним следствием этого процесса стал отрыв сотен тысяч русских и русскоязычных людей от малой Родины, их переселения и ломки судеб. Забегая вперёд, скажу, что только после развала Союза пришедший к власти Нурсултан Назарбаев прекратил откровенный национализм, но процесс роста национального самосознания и расстановки приоритетов был уже необратим.
После беспокойно проведённого Нового года (мой муж в новогоднюю ночь дежурил на предприятии), меня пригласило областное телевидение на передачу для детей. Я была начинающим литератором, пишущим детские сказки, часто выступала на радио, печаталась в газетах, снималась в телевизионных передачах. Такой популярности послужили публикации моих сказок в журнале «Советская женщина», издаваемом на нескольких языках мира, и то, что Алма-Атинское издательство «Жалын» поставило в план издания мою детскую книжку про смешных лягушат Кешку и Плюха.
Каникулы и сказки — дело обычное. Но в этот раз (поделилась секретом редактор), городские власти намеренно велели ввести «развлекалки» в программу, дабы успокоить растревоженных жителей и уберечь их от возможных столкновений. Если одни люди пишут сказки, а другие рассказывают, значит всё идёт своим чередом.
Главный редактор телестудии Людмила Мацковская — энергичная, невысокого роста, с выразительной дикцией и манерами телевизионного «инквизитора» — известила меня о том, что пригласила к участию изумительно талантливую юную художницу Юлю Курдакову.
— По сценарию, она должна иллюстрировать ваши сказки, звучащие в эфире, — завершила она тоном, не терпящим возражений. Но кто бы возражал?
В ходе передачи, мне было интересно наблюдать за тем, как не по годам серьёзная Юля сосредоточенно рисовала пастельными мелками на картоне. По-детски нескладная, за мольбертом она превратилась в уверенную с твёрдой рукой рисовальщицу. Кстати скажу, что Юля впоследствии стала профессиональной художницей, автором графических работ, в том числе иллюстраций книг сказок и стихов, которые теперь можно встретить на региональных и российских выставках.
После съёмок довольная передачей Людмила Ивановна повела меня к родителям художницы, сообщив по пути, что отец Юли — писатель, поэт; что улица Виноградова, на которой они жили, — рядом; что, учитывая неспокойное время, они решили проводить дочь и встретить.
С первого взгляда отец Юли показался мне человеком суровым, замкнутым, по крайней мере, об этом говорило его худощавое, с глубокими морщинами лицо. Длинноватый, слегка клювообразный нос, тонкие поджатые губы, широкий подбородок с глубокой прорезью вместо ямки, выраженные надкостницы бровей, под которыми за очками прятались спокойные пристальные глаза. Зачесанные набок русые, с лёгкой сединой волосы непокорно топорщились, делая человека похожим на мудрую птицу. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, каким мощным природным магнетизмом обладал этот суровый мастер. Мацковская отрекомендовала его Евгением Васильевичем Курдаковым. Его жену — Катей, Екатериной Фёдоровной.
Я молча созерцала столь необычную в нашем городе пару. Людмила Ивановна, призывая к действию, незаметно ткнула меня локтем. Первой пришедшей в голову мыслью была идея рекомендовать Юлины картинки издательству «Жалын» как иллюстрации к моей книжке. Евгений Васильевич, подозрительно хмыкнув, изрёк: «Да?» А Екатерина Фёдоровна, миловидная тёмноглазая дама, в кокетливом берете и мягком пушистом шарфе, видя моё смущение, пригласила нас с мужем в гости. Мы тут же обменялись адресами и согласовали день следующей встречи.
Оглядываясь назад, я понимаю, что моя романтическая приподнятость, с какой началось знакомство, смешила Евгения Васильевича, но ни тогда, ни после, никакие, самые нелепые утверждения не вызывали в нём открытой критики. Разве что характерное: «Да?...» Свою незрелость, фрондёрство каждый понимал сам. Рядом с Мастером трудно этого не понять.
После в эссе «В доме с окнами на Иртыш» он напишет: «...Ко мне часто приходили показать свои первые стихи или рассказы самые разные люди — и я не уставал удивляться их неискоренимой тяге к духовному самоопределению в слове. Но чаще всего первые опусы начинающих были настолько беспомощны и слабы, а иногда и просто безграмотны, что оставалось лишь осторожно (пишущие люди очень обидчивы) советовать побольше читать классиков и посещать местное литобъединение... К тому времени у меня был уже достаточный писательский опыт, который неумолимо подсказывал, что природный талант всегда величайшая редкость и шансов открыть его среди бесконечной череды пишущих ничтожно мало».
начале литературную школу Курдакова мы проходили поодиночке, нередко пересекаясь друг с другом в мастерской поэта. Нас, считавших себя учениками Курдакова, тогда было пятеро — Сергей Миляев, Фёдор Черепанов, Валентин Балмочных, Юрий Савченко и я, упрямо влившаяся в их «мужскую компанию». Хотя нельзя не упомянуть Светлану Салычеву, Бориса Аникина, Сергея Комова, Светлану Шувалову, также посещавших Курдакова, но тогда ещё не входивших в литстудию «Устье».
Серёжа Миляев — рок-музыкант, одарённый художник, тонкая чувствительная натура. Самый что ни на есть неформальный неформал, воспитанник субкультуры Ленинграда, называвший его Питером.
Федя Черепанов — скромняга и тихоня, потомок казачьего рода, пишущий удивительно проникновенные, исполненные бытийным смыслом стихи.
Валька Балмочных — неуёмный, вихрастый, крепко сложенный горноспасатель, исходивший горные кряжи Алтая, Таджикистана. Романтик, ищущий следы снежного человека, для жизни промышляющий мумиё. Способный на последние деньги накупить к чаю булок, батонов, саек, плюшек, баранок, принести всё это, вывалить на стол и на возражения коротко отрезать: «Хлеба в доме должно быть много!»
Юра Савченко — интеллектуал и молчун.
Мастерской-кабинетом поэту служила малюсенькая комната. На книжных полках кроме книг, словарей, папок и журналов ровненькими рядами стояли банки с резачками, кистями и кисточками, с аккуратно подточенными карандашами. Выше лежали сосновые заготовки-чурбачки под сказочных бабок и дедок — заказ торговой лавки этнографического музея. В углу — небольшой токарный станок, над которым в самодельной рамке висел портрет учителя Евгения Васильевича — мастера-флориста Ядрышникова. У окна письменный стол с настольной лампой, неизменным огромным китайским термосом, с кружкой под крепкий чай, пачкой «Беломора» и пепельницей.
Беседуя, Евгений Васильевич мог обрабатывать корни. Вначале на глаз он определял очертание будущей фигуры, потом выверенным движением руки с филигранной точностью вырезал её. Сделанная его руками уникальная скульптурная экспозиция «Сад корней» была и остаётся гордостью Усть-Каменогорского этнографического музея.
Флористика — серьёзное увлечение, по сути, одна из многих профессий Курдакова. В книге «Лес и мастерская», изданной кроме СССР в Венгрии и Финляндии, Курдаков рассказывает о флористике со свойственной ему основательностью, последовательностью и точностью. Он никогда не был чистым теоретиком, всё, о чём он рассказывал и писал, было проверено практикой и претворено руками. Флористика сопутствовала третьей глубокой привязанности Евгения Васильевича — мифологии, которая открывала мастеру языческое миропонимание, принцип его творения. Он старался донести до нашего сознания что-то исконное, присоединить к чему-то первозданному, интуитивным чутьём уловить природу явлений, их развитие.
Путешествуя в поймы рек, наблюдая природу, он говорил, что расширяет свои «университеты». Высмеивая откровенных мистификаторов, чуждаясь внешней религиозности, собственное литературное творчество поэт нередко наполнял языческим обаянием. Тогда оно обретало какое-то былинное, глубоко русское содержание. В стихах поэта слышится это одухотворённое, мистическое мировосприятие:
...Бездонно дупло, оглушённое мохом,
Там что-то осталось, там вечно не спят,
И, чревовещая, ответствуют вздохом,
На каждый едва различимый раскат....
«Если магия и существует в искусстве, — не раз возвращался он к мысли о «тайном», — то она должна быть подобной пересотворению, тайному воздействию высших сил на творца, происшедшему с пушкинским пророком».
Интуитивист по природе, сам он обладал даром проникновения в суть, во всём искал «пра» — пракорни, прародину, праязык... И этот поиск заставлял его внимательно всматриваться в сердцевину явлений, обязательно найти её и отразить.
Вадим Валерьянович Кожинов в газете «Российский писатель» (№ 1, 2003 г.) писал: «...творчеству Курдакова присуще редкостное, воистину счастливое сочетание вещей вроде бы трудносоединимых: высокой изощрённой техники, культуры стиха — и совершенно живой, необычайно естественной, вольной поэтической стихии, с таким непосредственным сопереживанием миру!.. Кроме того, он был чрезвычайно высоко образован в области этнографии, археологии, мифологии, и, обладая цепкой интуицией, работает над осмыслением древних духовных памятников и материальной культуры человечества. Я знаю его довольно многочисленные статьи на самые разные темы, где всегда чувствуется опыт глубокого понимания русской культуры, причём — и это тоже важно — русская культура рассматривается в контексте всей Евразии. Эти ценнейшие, самые важные заветы русского сознания Курдаков воспринял и продолжает эту традицию в своей новой большой книге о русской мифологии в контексте мировой».
Часто, прервавшись на полуслове, он как бы забывал о нас. Задумчиво глядел в окно, слушал одному ему только слышимое. Дымилась и гасла папироса, остывал в кружке чай. Мы, понимая это отрешение, молча ждали возвращения.
Будто подтверждая увиденное нечто, он изрекал свое: «М-да-а...» и продолжал оборванный разговор, окрашивая его только что прожитой мыслью. Новые мысли, свежие впечатления были поразительными.
Тогда шла работа над книгой «Золотое перо иволги». Курдаков пытался осмыслить слово, как Глагол. Он пришёл к самостоятельному выводу существования на земле единого древнего праязыка.
«Слово, произнесённое человеком, — пояснял он, — суть явления. Подумал — и стало, сказал — и случилось... Неназванных вещейне существует. Мы можем восходить к праязыку — взять любое слово из любого языка и реинверсировать его. Это доказывает, что в древности должен был существовать единый язык».
Лингвисту Боре Аникину Евгений Васильевич показывал рукописи, где пытался осмыслить единство корневых основ, к примеру «оло», «оро». Потом, как я узнала, у него сложилась таблица начальных силобем из 360 начальных звукосмысловых единиц, на базе которой, грубо говоря, современное человечество может понимать друг друга без переводчиков. Курдаков был уверен, что шаманы и волхвы понимали друг друга, благодаря знанию остатков древнего языка.
Ещё он учил нас чувствовать музыкальность слова, ритм, глубину. Отвлечённые метафоры, говорил он, тогда обретают реальный смысл, когда поэт вслушивается в слово, готовый принять его, примириться с ним, окраситься его природным тоном. Нужно облечь в него созданный вдохновением образ, раскрыть полноту его смысла и оставить простым.
В стихотворении «Из первых рук» поэт просит глухонемого друга прочесть руками его стихотворение:
...
Побуквенно, дословно и построчно,
С пластически наглядной простотой
Он их лепил уверенно и точно
И как скульптуры ставил предо мной.
В движеньях рук, безжалостных
и нежных,
Мне открывался вдруг со всех сторон
Их скрытый смысл под слоем
слов небрежных
И явный брак, где спотыкался он.
Порой мой друг, рукой кружа устало,
Безрадостно мычал, и видел я:
Здесь музыки мне явно не хватало,
Утробного мычанья бытия...
аши беседы с Курдаковым проходили на протяжении довольно долгого времени, хотя «беседы» — сказано сильно. Если бы их записывать, то получилась бы книга монологов, которые приносили огромную пользу нам. Многое из того, что опубликовано после как размышления на тему, в том числе в эссе «Пушкинский дворик» (Простор, № 2, 2003 г.), было проговорено именно нам. Его высказывания сейчас для нас более пронзительные, поскольку воссоздают эффект присутствия Учителя. Читаешь и будто слышишь голос Курдакова, от осознания потери становится горько, от гордости за счастье знать его — сладко.
Сам Евгений Васильевич об учительстве не говорил. В его беседах важную роль играла интонация. «Ну какой я учитель?» — говорил он в тоне сожаления. Подумав, обречённо добавлял: «Нельзя научить тому, как стать поэтом. Особенно женщину (кивая в мою сторону)». И уже со свойственным ему юмором окончательно добивал: «В природе поют — только кенары!»
После он писал, что «талант — редчайший случай, когда можно с абсолютной уверенностью сказать, что вот он — живой, природный, не затронутый литературными и прочими влияниями, навязанными темами и идеями, кругом общения и всем остальным».
Зная, что таким талантом мы не обладали, тем не менее он щедро тратил на нас своё время, придерживаясь принципа: сколько учеников, столько подходов.
те годы Курдаков был на вольных хлебах. Литература, без сомнения главное его предназначение, требовала полной самоотдачи. Катя, имея исключительный литературный вкус, как никто понимала, что талант Курдакова — талант большого поэта — сложился. Она настояла на уходе с работы и высвобождении времени для поэтического творчества. Было видно, что скромный достаток — Катина зарплата научного сотрудника музея и редкие гонорары за редкие книги Евгения Васильевича — угнетал их обоих. Будь они вдвоём, хватало бы, но подрастали девочки... Конечно, всей семье нужно было смириться с создавшимся положением, иначе терялся смысл принятого решения.
Конечно, мы забирали много его времени. Но кропотливая индивидуальная работа мастера с каждым из нас давала положительный результат — творческий рост молодых поэтов. Курдаков не хотел замалчивать этого и однажды сказал, что назрела необходимость коллективного обсуждения стихов, что анализ будет полезно слушать всем. Так возникла идея о создании студии, которая получила название «Устье».
Дирекция Дворца металлургов пошла навстречу поэту, выделила комнату, началась настоящая литературная учеба. Прежде всего было выдвинуто главное условие — читать дома и в студии стихи русских поэтов-современников. У студийцев были свои пристрастия и представления о поэзии, но с Курдаковым входили имена, открывавшие нам мир современной русской поэзии. Мы услышали стихи Анатолия Передреева, Юрия Кузнецова, Виктора Лапшина, Николая Рубцова, Николая Тряпкина, познакомились с их тяжёлыми, подчас трагическими судьбами.
Бывало, этот прекрасный, добрый человек превращался в желчного, нелицеприятного в оценках критика. Суждение, в зависимости от нового контекста, могло быть противоположным первому, при этом оба казались верными и точными. Иногда оценки были вердиктными, видимо основательно продуманными. Но он никогда не позволял нам смотреть на мир его глазами.
Стихи самого Курдакова биографические и безличные одновременно. Его «я» нет на первом плане, оно не утверждает, не поучает. Просто сопутствует тому, кого берёт в спутники, с кем или чем ведёт беседу, о ком или о чём рассуждает. Глубокомыслие мастера не в том «как», а в том «что». В стихотворении «Словно белый рассвет» поэт сравнивает свою судьбу с тополевым кряжем, готовым под резцом открыть мастеру свою сокровенную сущность. Что мастеру вначале мнится, проходя сквозь «слои годовые», «сучки и подсучья», «бугристые желвы» кряжа, неспешно обретает очертание. «Прорубаясь для встречи с собой» «сквозь пути и пространства», мастер вместе с кряжем пересотворяется сам, сбрасывая «кору чепухи». Перед его взором рисуются ясные, отчётливые картины прошлого. Кадры выверены до графической точности, кажется, упусти он что-то, и утратится спасительный смысл предстоящего. Жизнь исполнена простыми истинами:
Я ничего не хочу от тебя,
Жизнь, ты дана мне и этого хватит,
Этих взлетающих птиц на закате,
Этого неба, чтоб жить не скорбя.
Этих отмеренных случаем дней,
Чтобы лишь ими сочесть
свою участь,
Чтобы любимых своих не измучить,
Неугомонною жизнью своей...
ежду тем в республике происходили перемены. Казалось, что националистические страсти потихоньку улеглись, но только казалось. Скрытая агрессия продолжалась, размежевание было необратимым. В те годы мы понимали, что русским нужно было либо смириться, либо уезжать. Конечно, каждый из нас строил планы переезда в Россию. Курдаков говорил о Великом Новгороде или Владимире.
Приблизительно в мае 1989 года в Алма-Ате состоялся республиканский фестиваль творческой молодёжи «Жигер». Студийцам предложили включиться в группу одарённой молодёжи от Восточно-Казахстанской области. Поехали трое — Сергей Миляев, Фёдор Черепанов (поэзия) и я (проза).
Окунуться сразу в безоблачную фестивальную феерию нам не пришлось. Сложилась парадоксальная ситуация, от которой мы снова испытали настоящий шок. Церемония открытия фестиваля, все обращения, приветствия и поздравления прозвучали на казахском языке без перевода. Выступления были эмоционально приподнятыми, вызывали весёлую, бурную, рукоплещущую реакцию. Большинству присутствующих не было ясно, о чём идёт речь, но каждый понимал это как демонстрацию позиции «кто здесь хозяин». Используя трибуну форума, казахи впервые поставили точку на русском языке как языке межнационального общения. Литераторы, музыканты, художники, не изучавшие казахского — его тогда не преподавали в школах, — сидели, подавленные откровенным унижением. Первую реакцию уйти преодолели с большим трудом, в перерывах кучковались, не зная, что и думать по этому поводу. Многие опасались, что работа в секциях тоже будет осложнена национальными сюрпризами. Но обошлось. Чтобы скрасить нелестный для русскоязычных авторов приём, закрытие провели на двух языках.
Главными претендентами на звание лауреатов и дипломантов фестиваля в секции поэзии стали мы — «птенцы Курдакова». Сергей Миляев и я стали лауреатами, Фёдор Черепанов — дипломантом. Тогда же в среде литераторов я услышала мысль о переезде Курдакова в Алма-Ату для создания республиканской русскоязычной литературной школы, или что-то в этом роде. Помню, тогда подумалось, что если поедет, окажется в самом центре национализма, что с прямолинейным характером Курдакову будет там очень трудно.
Дома Евгений Васильевич радости победителей не разделил, лишь горько сказал: «Если вы — лауреаты, то каковы же остальные?»
Вскоре его действительно пригласили в Алма-Ату, а мы с мужем уехали в Сургут. Наши дороги надолго разошлись, только долетали известия, подтверждавшие мои опасения. Думаю, что алма-атинский период опишет кто-то другой, кто был в те годы рядом с Евгением Васильевичем.
Наша последняя встреча с Курдаковым была короткой и печальной. Мы ненадолго вернулись в Усть-Каменогорск оформить окончательный переезд. Как обычно, созвонились с Катей и узнали, что Евгений Васильевич в городе. Пришли без приглашения, и попали на тяжёлый семейный разговор. Речь шла о разводе. Катя плакала, сопротивлялась, упрекала. Евгений Васильевич виновато просил отпустить. Его фраза, которую он повторял и повторял, как заклятье, накрепко врезалась в память: «Катя, Катя, я к тебе приеду умирать».
Алла ЦУКОР
г. СУРГУТ