Без родины 2 - Глава 11

Виталий Поршнев
                ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ.

    В Калугу я приезжаю  рано. Епархия  еще не выглядит, как проснувшийся учрежденческий  организм. Лишь из открытых окон семинарского общежития слышны звуки распевающего гимны хора.  Остановившись на проходной,   я  вижу, что во внутреннем дворе   находятся два человека, оба в монашеском одеянии. Один из них,  полноватый мужчина, сидит на  красивой скамейке, перед недавно возведенным фонтаном, ко мне спиной,  и говорит по сотовому телефону. Второй  прогуливается туда – сюда, немного поодаль от первого. Я спрашиваю у молодого парня  в сторожке, к кому мне обраться по поводу семинарских курсов.
– Да вот же, игумен  семинарии о. Никодим, зав учебной частью, – говорит  парнишка, показывая  пальцем  на  прогуливающегося  монаха.
– А  на скамейке кто? – на всякий случай спрашиваю  я, – уж очень  важно выглядит!
– Да так, приехал  с утра, – говорит парнишка, пряча глаза, – мало ли!
    Я  направляюсь  к о. Никодиму, и, уже наученный опытом, говорю громко и отчетливо:
– Благословите, батюшка!
О. Никодим  смотрит на меня, как на ожившую мумию, и шипит сквозь зубы:
– Исчезни!
         Я на всякий случай осматриваюсь, ко мне ли он обращается. За кого он меня принял? Конечно, после бурной ночи  я сам на себя не похож, но  до нечистой силы мне пока далеко! Монах на скамейке начинает посматривать на нас. Лицо у монаха волевое,  и что-то в его взгляде говорит, что мое присутствие возле фонтана, работой которого он любуется, ему не нравится. Я решаю, что в такой ситуации необходимо больше конкретики, и перехожу к делу, ради которого  оказался здесь:
– Я приехал в семинарию поступать!  Скажите, пожалуйста,  к кому с этим вопросом обратится? К вам, отец Никодим?
– Отойди  от меня! Ступай в канцелярию,  туда! – то ли показывая мне направление, то ли отмахиваясь от меня, трясет  рукой игумен. Я пожимаю плечами и направляюсь, куда указали, слыша,  как за моей спиной  монахи  говорят обо мне что-то нелицеприятное.
     Сидя в коридоре на кривоногом  стуле, от которого затекает спина,  я дремлю, когда  появляется  о. Никодим.  Молоденький семинарист с прыщавым  лицом, секретарь семинарии,  приглашает меня в кабинет заведующего учебной частью. Я вхожу и шумно плюхаюсь в удобное кожаное кресло. Игумен в упор смотрит на меня, и, морщась, как от зубной боли,  спрашивает:
– И откуда ты такой взялся?
– Из Настино. Село  в районе, где   благочинным  о. Лаврентий, – отвечаю я, стараясь не дышать перегаром  в  сторону о. Никодима.
– А что,  в Настино никогда о митрополите не слышали? Неужели отец Лаврентий о существовании церковной субординации   не рассказывал? У кого,  и при каких обстоятельствах,  миряне берут благословление? – раздражено спрашивает о. Никодим.
– Да чего-то  не припоминаю... – невразумительно мямлю я.
– Хорошо, оставим! – произносит о. Никодим, и резко спрашивает, –  так зачем ты приехал?
– На  заочные семинарские курсы поступать, как я вам уже  говорил! –  теряясь от того, что  он заставляет меня повторять,  объясняю я.
– Заочные семинарские курсы, уважаемый, были созданы  митрополитом с целью сертификации уже служащих священников, не имеющих духовного образования.  А также  обучения монашествующих особ,  для  их последующего рукоположения. Миряне у нас поступают  в очное отделение семинарии,  учатся пять лет. Но  вы уже  опоздали, набор в этом году закончен. Так что рекомендую вам   вернуться в  Настино,   и  жить, как жили. У вас работа есть? –  спрашивает о. Никодим,  наливая  в стакан газированной воды   из изящной  стеклянной бутылки. Я смотрю, с каким удовольствием он пьет, и по причине сухости в горле, мне очень хочется  попросить у него  глоток.
– Разумеется. И зарплата хорошая!–  говорю я «скрипучим» голосом   –  я проживаю в поселке Дальний, там же работаю на поприще кабельной связи.
– А чего тогда к нам приехал? – искренне удивляется о. Никодим.
– О. Георгий  служил в Настино молебен,  по окончании благословил поступать. Вот  я,  и …! – говорю я, блуждая взглядом из стороны в сторону. Мне не хочется  признаваться, что,  по факту,  я сбежал от  настырной  Тамары.
– Слабо верится, что епископ  благословил  тебя поступать на заочные курсы! – говорит о. Никодим, глядя на меня не то, чтобы  с недоверием, а, скорее, с недоумением.
– Если честно, мне тоже! Однако  спросите у него сами,  он подтвердит. Или у о. Лаврентия, он присутствовал! – говорю я, глядя на такие же, как и в кабинете о. Георгия, старинные часы. Они, прервав меня,  боем отсчитывают время.
  О. Никодим, дождавшись окончания ударов,  снимает  трубку и звонит по внутреннему телефону. Ему никто не отвечает. Он связывается с секретарем, спрашивает, где епископ. Секретарь ему что-то отвечает, и о. Никодим, положив трубку, говорит мне:
– Хорошо,  оставляй  свои документы, я предварительно посмотрю их. У  тебя есть причина, по которой тебя нельзя рукоположить?
– Не знаю. А какие они бывают, эти причины? – спрашиваю я.
– Физические недостатки, уголовное прошлое,  расторгнутые браки. – Тяжко вздохнув, перечисляет о. Никодим.
– Нет, ничего такого нет! – говорю я, доставая из мятого полиэтиленового пакета резную шкатулку.  О. Никодим с неописуемым выражением лица смотрит, как я, смахнув пыль, открываю ее и  медленно перебираю разные бумаги, среди которых  свидетельство об  образовании, паспорт,  и прочее.
– Знаешь что, выйди в приемную,  сделай  ксерокопии у  секретаря, и у него же оставь. А затем езжай, в это свое, Настино!  – говорит о. Никодим, глядя на меня с  неудовольствием,  – завтра приедешь.  Будет первый экзамен. По окончании всех экзаменов –   собеседование.  Во главе приемной комиссии  епископ, за ним решающее слово. Я тоже буду  присутствовать. Вот тогда мы и с тобой, и  с твоими документами,  разберемся!  Все  понятно?
– Понятно, только  по экзаменам вопрос!  У меня не то, что  билетов  нет, я даже не знаю, по каким предметам!  Где  мне  подробности узнать? – спрашиваю я, поднимаясь.
– Не нужны тебе билеты. У нас не мирское заведение, у нас таким образом  знакомятся с людьми. Это не экзамены, а смотрины.  Мы должны  понять, сможешь ли ты потрудиться  на благо церкви. Нам необходимы не только священники, но и  другие специалисты –  преподаватели, миссионеры... а впрочем, мне некогда! Ты  сейчас иди себе, иди, –  резко произносит   игумен  и опять, как он это делал   у фонтана,  трясет  рукой. Что ж, делать нечего, я  ухожу.
    Возвратившись в  поселок, я  проверяю,  как работает  телефонная станция, после чего    направляюсь  в свою комнату. То, что в ней   чисто,  все находится на своих  местах, но нет Тамары, радует меня. Я постилаю на стол несколько листков бумаги, ставлю тарелку и кладу в нее цыплёнка  гриль.  Купил в палатке, возле  поселковой автобусной остановки.  Цыплёнок зажарен до черного цвета  и тверд, как камень. Однако других мне не продают,  а кушать хочется. Я  привычно  достаю большой нож  и крепкую вилку, которую  специально держу для таких случаев. Заправляю за воротник  салфетку,  наливаю в стакан колу,  режу  багет.  Когда  наступает торжественный момент разделки цыплёнка, дверь  бесцеремонно распахивается, и в комнату без приглашения входит Тамара.
– А что, принцип уважения частной собственности  и неприкосновенности жилища не распространяется на мою комнату? – интересуюсь я у нее.
– Не в этом общежитии и не в твоем случае, –  отвечает Тамара,   с  ходу выпивает налитую мною колу, и устало  садится  на соседний стул. Она одета  в вытянувшиеся треники, к которым прилипли колючки репейника, и  линялую майку «олимпиада–80».  На ладонях обработанные зеленкой кровавые мозоли, которые,  впрочем,  не мешают Тамаре иметь хорошее настроение. Напевая   слова из популярной песенки,  она  достает вторую тарелку и кладет на нее такую же, как у меня, курицу, только та у нее румяная и сочная. Я с удивлением смотрю, как Тамара  обычной вилкой, без всякого ножа,  легко разделывает  куриный бочок, и начинает кушать,  без стеснения подвинув  мой багет к себе. Ее взгляд падает на один из листов, и она, продолжая  жевать,  разбирает мои каракули:
– Легко и славно  стих  сложил, его подправил лишь немножко, потом подумав, изменил, скучая, выглянул в окошко. Мой друг, сонет я сочинил, тоску из сердца изгоняя. Мне без тебя здесь свет не мил, живу, напрасно жизнь теряя. Былых надежд не оправдал, грущу о днях, когда был молод, твоей любви  напрасно ждал, чтоб утолить душевный голод, –   закончив читать, Тамара  хмыкает, и, покачав головой, говорит, – как я понимаю, эти стихи посвящены не мне. А жаль!
– Это  личное, и, если честно, пустое! – говорю я, комкаю  листок,  и с досадой бросаю  на пол. Тамара  поднимает его  и  прячет  в карман.
– Ты курицу у остановки покупала? – спрашиваю я,  надеясь переменить разговор.
– Угу! – отвечает она,  и опять с удовольствием  принимается за еду.
– А почему цыпленок у тебя такой аппетитный, а  мой  похож на высохшую  коровью лепешку? – спрашиваю я.
– В гриль  палатке  Зинка работает.  Ты с ее сестрой спал, но не женился. Было дело?– спрашивает Тамара,  напрягшись и внимательно глядя  на меня.
  А я, безрезультатно  потыкав  ножом  своего цыпленка несколько секунд,  говорю Тамаре   твердо:
– Ты не  можешь у меня сегодня остаться.
– Это почему? – спрашивает она,   сжав губы.
– У меня завтра экзамен в семинарии,  мне к нему  готовиться нужно. А также выспаться! – говорю я, глядя в окно. Тамара вскакивает, ее стул с грохотом опрокидывается на пол.
– Правильно про тебя говорят, Россланов, что ты сволочь! – говорит она  и убегает,  громко хлопнув дверью.
  Я дожидаюсь,  когда  топот  ног  Тамары  стихнет, и придвигаю ее тарелку  к себе. Не то, что я действительно сволочь, но у меня после скандала разыгрался аппетит. А для поддержки организма,  кушать что-то надо!.