Две подружки-пятиклассницы перевернули последний лист зарубежного глянцевого журнала мод и стали искать себе занятие. Учебная четверть подходила к концу, домашнюю работу не задали. Радовало и то, что сегодня обе отлично написали итоговую контрольную по математике. Задорное весеннее настроение вскипало и искало выход, как ищет заигравшее молодое вино выход из тесного сосуда.
- Лен, а давай кого-нибудь разыграем.
- Давай. А как?
- Ну, например, позвоним по любому номеру из телефонного справочника и спросим: «У вас вода есть?» Нам ответят: «Есть». Тогда мы скажем: «Вот и хорошо. Мойте ноги и ложитесь спать».
Галя весело засмеялась.
Лена пожала плечами:
- Мне не нравится. Во-первых, до вечера еще далеко. А во-вторых, глупая какая-то шутка.
- Хорошо. Тогда давай я наберу номер, а ты сыграешь на пианино собачий вальс.
- Можно, конечно. Только зачем собачий вальс? Я могу что-нибудь другое. Мне недавно в музыкалке такую классную пьесу задали, что даже соседи перестали в стену стучать.
- Играй что хочешь.
Галя открыла справочник и выбрала номер.
- Лен, готова?
- Готова.
Телефонный диск, тихо пощелкивая, прокрутился шесть раз, и в трубке послышались длинные гудки.
Никогда еще Ирине не приходилось попадать в тесную душную ловушку безысходности. Теперь она узнала, как каменеют душа и тело, а рассудок изнемогает от бесконечно повторяющейся, им же самим нарисованной картины.
Мама Ирины давно жаловалась на здоровье. Но прошедшая зима превратила энергичную жизнерадостную пожилую женщину в бессильную, страдающую от бесконечной боли старуху. Пришел день, когда стало совсем невыносимо. Маму госпитализировали утром. До самого вечера Ирина возила ее в коляске из кабинета в кабинет по коридорам и этажам больницы. Специалисты смотрели на рентгеновские снимки, бланки лабораторных анализов и молча передавали их в приемное отделение. После очередного анализа врач запретил пить, и теперь нестерпимую жажду можно было утолить лишь редкими маленькими глотками. Ослабевшие руки мамы уже не могли удерживать чашку холодными, переставшими вдруг гнуться пальцами, и Ирина помогала ей, не понимая или отказываясь понимать, что происходит.
К вечеру маму определили в палату, и Ирина почувствовала безмерную усталость. Она устала от нескончаемых стонов, от того, что врачи никак не могли поставить точный диагноз и от невозможности хоть чем-нибудь облегчить страдания самого дорогого и близкого человека. Обезболивающие не помогали. Наконец врач, или утомленный постоянными просьбами: «Сделайте же хоть что-нибудь», или уже понимая, что ничего сделать нельзя, разрешил ближе к ночи уколоть промедол. Ирина, понадеявшись на то, что сильнодействующее лекарство хоть на некоторое время успокоит маму, ушла домой отдохнуть пару часов.
Ранним утром тяжелое забытье прервал звонок из реанимации. Растерявшись, Ирина спросила: «Что же мне теперь делать?» Трубка ответила: «Вам надо забрать вещи и заключение о смерти».
Она вошла в палату и села на край пустой кровати. Через спинку переброшен халат. Рядом висит полотенце. Из-под тумбочки сиротливо выглядывают тапочки. Ирина взяла халат, поднесла его к лицу и втянула носом воздух. Запах. Он не может быть сам по себе. Ирина долго сидела на голом матрасе, будто ждала, что из запаха и вещей появится та, кому они принадлежали. И ей можно будет помочь подняться, сесть в коляску, снова отвезти на обследование и напоить водой.
Вспомнив о воде, Ирина вдруг увидела, что на тумбочке нет чашки.
- Извините, вы не подскажете, куда делась чашка? – обратилась она к пожилой женщине на соседней койке.
- Разбилась.
- Разбилась? Как?
- Не знаю. Ночью я услышала, как чашка упала на пол. Я чувствовала себя плохо, сил не было повернуться и посмотреть, что случилось.
Ирина содрогнулась всем своим существом. Она представила, как мучимая жаждой мама тянет безвольную руку к чашке и неловким движением сталкивает её с тумбочки. А человека, готового подать воду и облегчить страдания умирающей, рядом не было.
Эта картина вот уже несколько дней терзала сознание Ирины, словно игла проигрывателя, которая попадая в царапину заезженной виниловой пластинки, снова и снова возвращается на одну и ту же дорожку.
И некому переставить звукосниматель.
Ирина лежала на диване, повернувшись лицом к стене, и, заглушая подушкой рыдания, беспрерывно повторяла: «Мамочка, прости. Прости меня, пожалуйста». Мысль о том, что ответ никогда не будет получен, приводила ее в исступление.
Зазвонил телефон. Ирина, с трудом различая предметы воспаленными глазами, прошла в прихожую.
- Алло.
В трубке послышалась невнятная возня, тихое хихиканье, и кто-то неуверенно заиграл на пианино Полонез Огинского.
Полонез Огинского всегда открывал в душе мамы какие-то тайные, возможно, и ей самой неведомые дверцы. При первых же его звуках она бросала все дела и впадала в задумчивость, не обращая внимания на сбежавшее молоко или прыгающую на кастрюле крышку. Однажды мама сказала: «Удивительная музыка. В её прощальной грусти все же слышится голос надежды. Наверное, потому, что родина, как и любящая мать, в долгой и даже в вечной разлуке почувствует твою печаль и утешит».
Ирина медленно опустилась на стул и закрыла глаза. Она вдруг явственно ощутила присутствие мамы.
Мама нежно погладила Ирину по голове и переставила звукосниматель.