Давай в карман

               
Имена героев, а также наименования поселков городского типа, сел и деревень изменены.
               
                «Ой жары. Индо взапрела я». М. Горький.


По «ящику» шли «Пельмени». Соколов и Михалкова лузгали семечки на завалинке. Он в картузе, она в платочке.
«Любишь меня?
 - А то.
 - То-то…..А как ты меня любишь?
 - Сильно.
 - Сильно-сильно?»
Все новое -  хорошо забытое старое.
Отец мой прикалывался над моей бывшей нянькой. Мне уж было восемь лет, а няня Валя заходила иногда на чай. В свое время мой папан выправил ей паспорт, она стала полноправной гражданкой советской страны, за пять лет превратилась из худосочной девчушки с косичками в дородную даму с кринкой на голове. В то время модницы водружали на затылок стеклянную банку, а сверху укладывали прическу.
Няня Валя с кактусом на башке звучно со свистом втягивает чай из блюдца под «малинычное варенье». Ну вылитая Фрося Бурлакова, только с банкой на голове. Мой папан сидит напротив и несет прекрасную чушь, изображая то доярку (Любишь меня? То-то), то комбайнера (А то….). Валя заливисто ржет, блюдце дрожит в руках, и на скатерти остаются желтые разводы. Мама досадливо наблюдает сцену. Валя, наконец, уходит, на прощание чмокнув меня в макушку, а потом в родительской комнате происходит легкий скандал. Мама называет отца Хиггенсом и Пигмалионом. (За два года не сумел девочку воспитать, а теперь издеваешься. Стыдно, Сергей Иванович. Не ожидала от тебя). Папан сначала оправдывается, потом пристыженно молчит, потом взрывается, мама вылетает на кухню и долго гремит посудой.

Через пять лет я влюбился в соседку по подъезду Лику Гусеву. Совершенно безнадежно. Лика была потрясающе красива. Большие оливковые глаза с длинными ресничками, обалденный овал лица, стрижка под Матье, носик слегка вздернутый. Офигенная девчонка. Вдобавок она училась в восьмом, а я в пятом. Лика возвращалась из школы, каблучки изящно цокали по тротуару, ветер раздувал плащик из балони, я восхищенно смотрел на нее из-за тюлевой занавески.

 Прошло еще два года, я уже целовался с двумя одноклассницами и одной даже залез в трусы, а любил Лику. Она окончила школу, работала на «Энергосиле» и всегда в один и тот же час возвращалась домой. В моде было мятое. Сапоги, пальто…. Она шла в мятых сапогах и мятом пальто, я смотрел из-за тюлевой занавески и отчаянно завидовал Юрке Мазаеву из соседнего дома. Потому что она держала его под руку. Он что-то говорил, а она смеялась, показывая ровные белые зубки.

Я учился в девятом, была осень. Деревья разделись, грязная мокрая листва ждала снега, дождь закончился час назад, темные облака в вечернем небе мрачно неслись на юг. Мы стояли у промокшего ржавого турника. Я и мой приятель Мишка Понамарчук. Мишка ждал Светку Чуднову из пятиэтажки, а я никого не ждал. Просто увидел приятеля и остановился потрепаться. Ветреная Светка не спешила к кавалеру, да еще погода промозглая. Я зябко поежился…. И увидел Лику. Она выплывала из темного облака под руку с Мазаем. Темно зеленое ворсистое старенькое пальтишко с поднятым воротником, на ногах резиновые боты. Мазай был всецело «ейный» и форсить перед ним не было нужды. Мы пожали Мазаю руку. Сначала Мишка, потом я. Мишка был с ним хорошо знаком, а я нет. Лика кивнула нам, и я кивнул в ответ и отвел взгляд, а язык вдруг налился свинцом. Хорошо, что рядом были Мишка с Мазаем, и я мог молчать. Сколько себя помню, у турника происходили наши тусовки. Вначале у новенького с иголочки, потом у ржавого. И вновь прибывший произносил одну и туже коронную фразу- «кончил пить, курить, е……….я, начал спортом заниматься». Эта фраза звучала как пароль. Сейчас Мазай громогласно пароль озвучил. Я с ужасом глянул на Лику, она показывала ровные белые зубки. Карманы Мазая топорщились в стороны от семечек. Он доставал из правого, а Лика из левого. Мазай щедро отсыпал Мишке пригорошню, а Лика мне полкулачка. Я задохнулся от блаженства, а она, кажется, на меня не смотрела. Мы стояли у турника и молча грызли семечки. Потом Мазай спросил Мишку без интереса:- «Светку ждешь?» И громко зевнул. И мы снова молча грызли семечки. Я мучительно соображал, чего бы сказать такого умного, чтобы Лика наконец обратила на меня внимание. На ум ничего не приходило. Вдруг между очередными плевками Мазай громко зевнул и предложил своей даме:- «А давай я тебе в карман нассу». На меня обрушился ледяной ушат. На доли секунды я почувствовал себя Гриневым, спасающим честь капитанской дочки. Мазай был старше, но я-то был не хилый. В голове прокрутился апперкот с правой, хук с левой….  Но Лика вдруг скучно хмыкнула, оттянула карман пальто и лениво произнесла:- «Ссы».
Через тюль я больше не смотрел, а через год мы переехали в новую квартиру в другом районе.

В августе 79-го мне посчастливилось оказаться в агитбригаде Загорского электромеханического завода. (После окончания Политеха я уже две недели работал инженером конструктором на ЗЭМЗе). Художник- оформитель уволился накануне, и меня попросили временно помалевать плакаты. Я отнекивался как мог, но….. Через два дня бригада десантировалась на севере Загорского района. Выступали по стандартной схеме. ВИА пел про «яростный стройотряд» и «мой адрес Советский Союз»,  выходили чечеточники с ложкарями, потом чтецы, и тд и тп… А в заключении показывали отрывок из «Оптимистической трагедии» Вишневского. Комиссара играла Тома Немержицкая. Приятная евреечка с золотым кольцом на правой руке. Однажды в сельце Ржавье до нее грязно домогалась местная шпана. Я вступился и получил увесистый фингал под глаз. 
С горя я взялся за перо и через два дня вышел на сцену вместе с Томой в клубе пгт Камыши. На голову напялил самый нелепый из реквизита под стать фингалу картуз. Довершили облик холщовая цветастая рубаха с поясом, широченные штанищи и проваксенные кирзачи. Тамара натянула сарафан. Из-под платка с петухами свешивалась до ягодиц толстенная риквизитная коса. Мы восседали на скамейке посреди сцены и громко грызли небутафорские семечки, смачно сплевывая шелуху себе под ноги. Потом начинался бородатый анекдот. «Ты меня любишь?»- спрашивала Тома. Я зевал откровенно и отвечал глухо:
- Люблю.
- То-то.
- А то.
Мы опять полминуты молчали и плевались шелухой.
- А как ты меня любишь?- докапывалась Тамара.
 - Сильно.
 - Сильно – сильно?
- Сильно – сильно.
- Сильно – сильно – сильно?
- Сильно – сильно – сильно.
- То-то.
- А то.
И так далее. Тамара до последнего не верила, что эта чушь может кому-то понравиться, даже поспорила со мной, но согласилась играть, помня мой синяк. Она проиграла спор. Камыши приняли номер на «ура». Мы только начали первые фразы, зал оживился, и мужичишка с первого ряда сообщил восторженно соседям:- «Во, точно колхоз. Один в один».
Через два дня в пгт Заборовье нас два раза вызвали на бис. К этому времени я придумал еще пару миниатюр из колхозной жизни. Из репертуара ВИА убрали одну песню, потом еще одну и сократили до минимума выход комиссара. Я чувствовал себя мегозвездой и мечтал о дне, когда никого не будет. Только мы с Томкой травим анекдоты целый час, а музыканты взирают завистливо из-за кулис. Я уже грезил о лаврах Райкина…. Но судьба занесла нас в деревню Глушкино.

В центре Глушкино на убогой крыше ветхого бревенчатого сарая висела древняя табличка с надписью «Клуб». Внутренность убивала теснотой и столетней прокуренностью. ВИА тут выступить не мог при всем желании. А народ все прибывал. Зрелищами деревенских не жаловали. Кино раз в неделю, да одна программа по телеку. Солист Толик Вершинин все-таки спел про яростный отряд, а Тамара ему подпела. Им жиденько похлопали, потом вышел чечеточник Томашов, потом Воронкова прочитала стихотворение Багрицкого про Валю-Валентину. Им тоже похлопали для приличия. Я стоял за кулисами. Сцена (если так можно было назвать несколько досок на возвышении) освещалась, а народ взирал на нас из кромешной темноты. Невозможно было рассмотреть лица, уж тем более их выражения. Только дым валил клубами на нас из бездны, как химическая атака на вражеские позиции. Тамара стояла рядом со мной в косе и в сарафане, сжимала судорожно мою руку, старательно заглядывала в мои глаза и жалобно шептала:- «Вов, может, не пойдем?» А я ее подбадривал:- «Том, ну что ты, в самом деле. Все будет нормально». А под ложечкой неприятно ныло.
Мы вышли на сцену. Поплевались семечками, произнесли первые фразы. А в ответ тишина. Только дым клубами. Дошли до середины. Тишина. Тамара отчаянно шепчет:- «Все. Провал. Я же говорила…..». Лучше бы меня тогда в Ржавье отделали по полной, чем вот такое от Тамарки услыхать. У меня маковка взмокла, но я продолжаю говорить текст, Тамара подыгрывает и чуть не плачет, а зал пускает дымовую завесу. Вдруг что-то на рядах звонко грохнулось и покатилось по полу (наверное бутылка), и кто-то включил фонарик. И в тонком хилом лучике я увидел…. Бабы и мужики жрут семечки и плюются шелухой. Тамара пропищала тонюсенько-тонюсенько:- «Мамочки». И меня озарило. Зал нас уж не слушал, все искали бутыль, и я громко-громко заорал:- «А давай я тебе в карман нассу». Кожей чую, как сельчане бросили поиски и оборотились к нам. Тамарка- молоток. На сарафане не было кармана, но она сделала вид, что есть. Оттянула слегка подол и  произнесла совсем так же как тогда Лика:- «Ссы».
Тишина. У меня сердце бросилось в пропасть. Секунда, другая…  Вдруг взрыв. Таким безудержным ржачем и аплодисментами Райкина не провожали. Нас вызывали на бис три раза. А по залу как эхо повторялось и повторялось:- «А хочешь я тебе в карман…..». На следующий день в деревне Ванюньево в десяти верстах от Глушкина нас уже ждали, и мы исполнили номер пять раз. С триумфом пронеслись еще по трем деревням….. А потом бригаду завернули в Загорск.

Бригаду расформировали, руководители, в том числе и Тома, получили по строгачу, а в Калининский политехнический институт улетела депеша. Моему бывшему декану (я скрываю его под денежной фамилией Рублев) перепало от проректора. За то, что не отчислил меня еще на первом курсе. (Узнал я об этом много лет спустя от одного очень осведомленного человека).

А меня прижучить не успели, потому что через два месяца я оказался в инженерном батальоне в городе Всеокске. Но это уже совсем другая история.

               
                2017 г.