Вера — это девчонка, с которой я ходил на греблю, она там уже занималась несколько лет и была чемпионом города по своему году. Широкоскулая, нескладная, она больше напоминала мальчишку, но для меня она была идеальная девчонка, — никто из девчонок так не смеялся над шутками, никто так не улыбался, никто так не слушал, когда я рассказывал.
Когда она слушала, то была похожа на притихшего маленького ребенка, а еще она умела драться не хуже любого мальчишки, брат у неё тренер по ушу, отвязный тип, я вам скажу, ходит везде с деревянным мечом, а по утрам тренируется в парке, на набережной. Из окна моей комнаты хорошо видно, как он там прыгает, крутится, что-то кричит. Да, видели бы вы, что он вытворяет! Понятно, что у такого брательника не могла быть сестра недотёпа.
Нельзя сказать, чтобы она была красивая, скорее смешная, — вот это точное слово. Но почему-то я смущался, когда оставался с ней наедине, и ещё мне было не по себе, когда я видел ее с Мишкой. Они жили в одном подъезде и часто шли домой вместе после школы. Но Мишка дружбан, а это главное.
Вера…Что-то в ней было такое необычное.
Жила она с братом, этим меченосцем, и бабушкой, которая, правда, сверстница моей мамы.
Училась в нашем классе, сидела за третьей партой в первом ряду, наискосок от меня, так что профиль ее был обращён ко мне, если я чуть поверну голову. Всё свободное время она пропадала с нами. Ей было интересно, а нам и подавно. Где только мы не бывали.
А когда она при всех говорила: «А ты, Тим, отчаянный», сердце билось чаще, а губы так и расплывались в улыбке. Но при этом всё это ничего не значило. Такое она могла сказать любому.
Что сказать, нравилась она мне очень. И, как мне кажется, ко мне у неё было какое-то особое отношение. Сам не знаю, почему я так думаю. Но только однажды она мне приснилась, подошла, села на кровать, положила свои руки на мои, и говорит: «Всё будет хорошо, Тим. Всё будет хорошо». А на следующий день, когда я лежал в дремотной неге на пляже, она возникла вдруг как из-под земли, и, смеясь, легла рядом, а потом мы ещё весь вечер гуляли по набережной, говорили ни о чём, и я летал от восторга, чувствуя, как все смотрели нам в след.
Забыл сказать, что Вера не просто тренировалась, она была помешана на гребле: бежала кросс и в дождь, и в снег, могла отмахать на воде не один километр и плакала, когда проигрывала мальчишкам прикидки. Зачем ей это было нужно, мне непонятно, наверное, это брат заразил её своим примером.
И ещё у неё был пунктик — водовороты, — никогда не обходила их. А это опасное дело, я вам скажу. Если вам когда-либо повезёт сесть в байдарку, вы поймёте, что держаться в ней гораздо сложнее, чем ехать на велосипеде, и вряд ли вы пройдёте больше нескольких метров, поэтому новичков сначала пускают на воду в байдарке с крылышками.
«Крылышки» — это такая перекладина, которая насаживается на корму, по краям у неё закреплены лопасти от вёсел, и когда лодка начинает крениться, эти крылышки не дают ей перевернуться. Но ты торопишься стать как все, торопишься стать взрослым и однажды идёшь на воду без крылышек — и попадаешь в водоворот, и глотаешь столько мутной воды, что потом уже ходишь только под берегом, а вот Верка ничего не боялась и бросалась в водовороты сама да ещё поднимала весло над головой, умела держать равновесие, как никто другой. Но кое-что и ей не удавалось.
По реке ходит много буксиров, и всегда можно ускориться, догнать буксир, если он толкает баржу в порт, стать у него в корме, в отработке, в этих кипящих струях воды, и подгребать, и нестись на гребне волны. Конечно, тут нужно особое бесстрашие, чтобы сделать такое, потому что если перевернёшься, тебя может легко затянуть под винт.
Рассказывали, что пару лет назад один мальчишка так утонул, потом сняли с работы тренера, хотя он и воспитал несколько чемпионов Европы.
Завидев буксир, я всегда торопился к берегу, ставил весло на баланс и, направив нос лодки против волны, шёл, медленно переваливаясь с боку на бок, с восхищением наблюдая, как кто-то из старших устремлялся за буксиром вдогонку. И всегда острый холодок сосал под ложечкой, когда я видел, как байдарка с гребцом ныряла, как поплавок, между волнами, и мне казалось, будто это я сам взлетаю на крутой волне, и мысль о том, что и я когда-нибудь смогу лететь на волне буксира, не покидала меня.
У Веры была ещё одна странность — она никогда не рассказывала о родителях. Мишка откуда-то знал, что у них свой бизнес в Турции. В это можно было поверить, потому что шмотки она носила дорогие, чем очень злила учителей.
Говорила она с лёгким акцентом, чуть растягивая слова и смягчая букву «л». Она — гагаузка, и стеснялась этого, хотя мне наоборот это нравилось.
Не знаю почему, но в конце лета я стал особенно волноваться, когда виделся с ней: меня волновала и её походка, и медленное движение руки, поправляющей чёлку выгоревших волос. Иногда мне казалось, что и она смотрит на меня как-то более задумчиво, что ли. А однажды мы с ней целый день валялись вместе на пляже, и она мне снимала облупившуюся кожу с лопаток, и я чувствовал прикосновение её пальцев, и было так необычно, что внутри всё обрывалось, и хотелось плакать. И ещё я стеснялся смотреть ей в глаза, а она — нет, она только закидывала голову, смеялась и повторяла: «Ты такой смешной, Тим, такой смешной». Ей было легко, а мне трудно, почему, не знаю.
Да, летом с нами что-то происходило, и это длилось несколько месяцев, а потом в наш двор приехал Вован, и все кончилось.
В одной книжке я прочитал, что напрасно человек прожил жизнь, если он прожил её без врагов. Так вот, врагов у меня не было. Да, я мог иногда что-нибудь «отчебучить», как говорил отец. Например, выйти из класса прямо на уроке, если было что-то не по мне, или спросить вдруг нашу новую химичку: «Элла Захаровна, а отчего у вас так жилка на шее надувается, когда вы кричите?» Конечно, я мог сгоряча и на тренера кинуться, если он подначивал: «Эй, чечен, помоги лодки перенести». А я никакой не чечен. Отец мне сказал, что мы из аланов, осетин то есть, по его отцу, а по его матери — из Терских казаков. Булатов — это родовая фамилия моего прапрадеда, он был шейхом на Кавказе.
Иногда, когда меня сильно доставали, я посылал всех подальше и шёл на берег Дона, сидел один где-нибудь над обрывом в кустах, — вода бежит, и я успокаиваюсь. В такие минуты я думал о моём прапрадеде, который перешёл на сторону русских во время второй Кавказской войны и потом отличился при взятии Плевны.
Я представлял, как он скачет в белой бурке среди джигитов, пули свистят, а ему хоть бы что, а потом они гонят янычар по пшеничному полю и рубят им головы на скаку, и захватывают в плен сотни турок и батарею пушек, и сам царь жалует ему княжеский титул, а когда он возвращается на родину, его встречают, как героя, посыпают дорогу цветами. Да, так я мог сидеть у реки часами и крутить в голове эти картинки, как в кино.
Отец мне иногда рассказывает о моей Родине, о станице на реке Терек, о том, как там красиво. Я жил там до четырёх лет у бабушки, пока родители мотались по гарнизонам. Но что я теперь помню о том времени: только снег, тишину, запах сырой земли весной, бабушкину серую собаку, яблоки, пахнущие зимней свежестью — и больше ничего.
***
Вован — красавчик, он приехал в наш двор в начале августа. Целый день его родаки разгружали мебель. Поселился он в одном подъезде с Верой. Сначала он держался в стороне, ходил важный, надутый, но вскоре стал появляться во дворе с Колой, известным в округе шнырой, дружком Шефа.
Этот район города делится между старшими пацанами на две зоны: Верхний и Нижний Дон. Верхний контролирует Шеф, долговязый прыщавый грузин, с большим кадыком и бельмом на правом глазу. А Нижний — Граф, крепыш, с приплюснутым носом и сломанными ушами, чемпион города по вольной борьбе.
Нельзя сказать, что между бандами идёт война, так, мелкие стычки на дискотеке, но нас впечатляет, если кто-то вдруг скажет: «Его вчера видели с Графом». Или: «Смотри, он из бригады Шефа». Поэтому рядом с Колой Вован мог себя чувствовать уверенно, выступал козырем.
Сначала он присматривался, осваивался. А потом уже и показал себя.
Как-то, промокнув весь от дождя, я бежал с тренировки и, запыхавшись, уже почти поднялся к дверям квартиры, когда на площадке между вторым и третьим этажом неожиданно столкнулся с ними: Кола и Вован стояли там и дымили какими-то вонючими сигаретами.
—Хочешь затянуться? — как бы между прочим спросил Вован.
Я тогда уже, тайком, по одной, таскал у отца «L&M», довольно лёгкие, как мне казалось, сигареты. Часто мы пускали сигарету по кругу, но курили, не затягиваясь, больше для форсу, что ли. Поэтому я смело сказал:
—Конечно.
—Тогда набери дым в лёгкие, — продолжил он, — и скажи: «Пошла бабка в лес, нарубила дров, затопила печь, из трубы пошёл дым».
Я смело набрал в рот дыма.
—Нет, ты не так, ты вдохни в себя, — хихикнул Кола.
Я вдохнул, и в этот момент у меня всё в голове помутилось, горло сковало, я не мог ни вдохнуть, не выдохнуть, слёзы брызнули градом. Сигареты оказались кубинские — «Партагас», — еле я очухался. А эти двое стоят, ржут, кони педальные.
Не знаю, чего он ко мне прицепился, наверное, решил, что я слабый. Думал, что если старше на два года, так и запугает.
На следующий день, когда мы играли в пекаря, установили пустые консервные банки одну на другую, и как раз была моя очередь бросать, Вован, который сидел под голубятней, неожиданно подошёл ко мне, и попробовал забрать у меня железный прут для метания.
— Отпусти, — рванул я прут, чувствуя, что он выскальзывает из рук.
—Ты чего, в репу захотел?! — оттолкнул он меня так, что я попятился, споткнулся о бордюр и упал через кусты на газон.
Все рассмеялись, но хуже всего было то, что всё это видела Вера, она тоже сидела там, на лавочке, слушала, как Вован травил анекдоты, и сквозь смешки больней всего меня резанул её заливистый смех.
Кровь бросилась мне в голову, я нащупал обломок кирпича, крепко сжал его, поднялся и пошёл на него.
—Ты чего это, ты чего… вот дебил, — бормотал Вован, отступая.
С этого дня он и Кола устроили на меня охоту, всё пытались подловить в тёмном углу. А ещё он трепался всем, что я чокнутый, и многие стали меня избегать. Но мне было всё равно. Главное, что Вера ещё была со мной.
Но иногда я видел, как этот типок стоял с ней у подъезда и что-то втирал, и она смеялась, закидывая голову — так ей было смешно, и обида жгла меня.
А ещё болтали, что он делает девчонкам всякие гадости. В общем, что сказать, время для меня настало трудное. Дошло до того, что я постоянно носил песок в карманах, чтобы сыпануть этому хлыщу в глаза, если он вдруг подстережёт меня где-то.
Но это всё были мелочи по сравнению с тем, что Вера отдалялась от меня всё больше, и всё больше водилась с этим пряником.
Да, забыл сказать, он часто во дворе играл на гитаре и пел рокерские баллады с бородой, типа «Отель Калифорния», не пел, а по мне, так блеял гнусавым голосом. Девчонки наши просто млели от этого, и Вера тоже. Тошно мне тогда было, честное слово, очень тошно.
Я в то время почти не выходил во двор. Сижу на балконе, смотрю, как они соберутся в кружок: Вован, Кола, Егор (Мишкин брат) и давай бренчать и лясы точить — пальцы веером, крутые мобилы у каждого, — а рядом девчонки глазки им строят, почёсываются, как мартышки, хихикают. А я смотрю на всё это и понимаю, что изменить ничего не могу. Понимаю, что так и будет этот гад меня мучить и Верку уведёт. Смазливый он был, вот что плохо, весь такой гладенький, чистенький, всегда одет модно. Джинсы на нём американские — «Левис», а не занюханный индийский «Авис», кроссовки — «Риббок», а не китайский самопал с толчка, на футболке портрет Боба Марли.
Отец у него главврач в клинике, где людям мозги вправляют, нужный человек, что сказать, особенно для нашего городка, здесь шизиков пруд пруди, уж поверьте; мать — директор рынка. Семейка отпад!
О таких всегда говорят: «Хороший мальчик». Да, что говорить, всё при нём, и глаза у него необычные: один чёрный, без зрачка, как колодец, а другой жёлтый, как у кошки, не глаз, а подфарник. Но это заметишь, если стоять с ним лицом к лицу, а издалека и не видно.
Целыми днями я сидел на балконе, с завистью наблюдая, как носятся по двору мои друзья, а по вечерам слышал, как они радостно смеются в быстро темнеющих сумерках, и всякий раз вздрагивал, когда видел, как Вера выходила во двор.
Заканчивалось лето. Обо мне все забыли, и я в одиночестве и унынии предавался своим переживаниям.
***
В сентябре, когда от реки повеяло холодом, а с деревьев слетела первая листва, я спешил на тренировку, как вдруг позади раздался оглушительный треск — из проулка выскочили на мопедах Вован и Кола. Вован гнал на красной новенькой «Яве», а Кола — на бардовой «Верховине»
До развилки, где начинался спуск к гребной базе, оставался один квартал, по сторонам высились дома за глухими заборами.
В отчаянье я бросился бежать по тротуару, но вскоре получил сильный толчок в спину, споткнулся и хлопнулся об асфальт, разодрав ладони.
Я не успел ещё подняться, как они уже были рядом: Вован въехал на бордюр, откинул стойку и, погладив хромированный бак ослепительной «Явы», пошёл на меня.
Целый месяц я ждал этой встречи, проигрывал её в мельчайших деталях, носил в карманах песок для этого случая, но случилось всё совсем не так, как я ожидал. Я поднялся и почувствовал, что ноги у меня стали ватные, а во рту появился острый металлический привкус.
Пока Вован, ухмыляясь и поигрывая ключами на пальце, подходил ко мне, Кола отрезал путь к отступлению. Инстинктивно я опустил руку в карман и схватил горсть песка, крепко зажав её в кулаке.
Я приготовился драться, хотя шансов, конечно, у меня не было. Я видел, с какой ненавистью надвигается на меня Вован, внутри у меня всё клокотало, но страха во мне не было, правда, страха не было. Я спокойно смотрел в его один жёлтый, как у кошки, а другой чёрный, как уголь, глаз, я не мог смотреть одновременно в оба глаза, так странно это всё было, смотрел, и чувствовал, что страха во мне не было.
— Ну что, дебил, вот мы и встретились! — крикнул он срывающимся фальцетом, и в голосе его послышались плаксивые нотки.
— Счас мы его иметь будем, гы-гы-гы… — противно захохотал Кола.
Я заметил краем глаза, что он уже готов броситься на меня. Гиена, он хохотал, как гиена. До меня ещё только доходил смысл его слов, когда какая-то сила, как камень из пращи, метнула меня вперёд. Мгновенно я швырнул горсть песка в глаза Коле и, прыгнув на Вована, ещё услышал его визг и ругань.
Я получил страшный удар в лицо, слёзы брызнули из глаз, но я не свалился, устоял, прыгнул ему в ноги, дёрнул под себя, и он упал навзничь, увлекая меня за собой. Я увидел ещё, как в ужасе расширились его глаза, а потом что-то тяжёлое опустилось мне на затылок, и я упал, как в перину, и голова у меня стала лёгкая, как перышко на ветру.
Меня спас мой тренер, Донченко, он в это время ехал на велосипеде на гребную базу и увидел нашу драку. Он успел схватить Колу за руку в тот момент, когда тот вновь занёс гаечный ключ. Он быстро скрутил его, а Вована заставил вызвать неотложку, потому что я был без сознания.
Тот попытался было что-то возразить, но Донченко сказал ему просто:
— Выбирай, будешь либо соучастник, либо свидетель.
Вован, видно, прикинул хвост к носу, и быстро исполнил всё в точности. Так я попал сюда.
Сейчас я чувствую себя неплохо. Только голова иногда болит голова по вечерам, если пасмурно, а дождя нет.
Все вокруг меня теперь ходят на цыпочках, особенно мама, она боится, чтобы я не свихнулся. Однажды я слышал, как она жаловалась кому-то по телефону, что у отца в роду есть парочка, как она их назвала «чикнутых» поэтов. «Боюсь, — говорит, — чтобы моим это не передалось».
Бедная мама, к сожалению, теперь я её ничем не смогу порадовать. Отчего-то мне вдруг захотелось писать стихи. Точнее, они сами складываются, стоит мне взять карандаш и придумать первую строку, а дальше всё идет, как по накатанному, знать бы только последнее слово, ключик, и тогда всё складывается само собой, слова и музыка складываются в такую прикольную, скользящую карусель звуков. Но только маме я пока не буду говорить об этом, зачем, — не хочу расстраивать.
Приходила Вера. Она стала другая. Глаза большие, взрослые. Она рассказала, что Кола сидит в СИЗО, идёт следствие, это я и сам знал.
Вертелся тут пару дней назад один прыщавый следак с перхотью на пиджаке, всё расспрашивал, как меня так угораздило. А я «не помню» да «не помню». А он мне:
— Дурак, чего ты их выгораживаешь? Они же так ещё с кем-то расправятся. Чего ты выгораживаешь этих кретинов?!
Но только я больше не хотел ничего о них говорить, зачем пацанам жизнь портить. Я их всех простил, и Вована, и Колу, и Веру. У меня теперь другая идея.
Иногда Вера читает мне дневник своего отца; вот уже двенадцать лет, как он сидит в дурдоме. Попал туда после аварии, в которой погибла её мама. По словам Веры, он очень любил её.
Вера говорит, что когда вырастет, получит наследство, а вот отца её упрятали в психушку. Там главврач, кстати, отец Вована. Но ему теперь не до шизиков, надо сыночка спасать.
Она говорит, что стала дружить с Вованом, чтобы отцу помочь, но кто в это поверит, всё это лабуда, теперь-то можно насвистеть что угодно.
Она приходит и всё больше молчит, и смотрит на меня задумчиво. А я болтаю ни о чём: о том, что скоро прикидки на чемпионат города, о том, что мне нравится английский, и шахматы, и запах реки… Я говорю с ней о чём угодно, но только не о нас. Почему, не знаю.
Иногда я не хочу, чтобы она вообще приходила, но как ей об этом скажешь, — обидится. Поэтому я и говорю ни о чём, терплю её присутствие, так сказать, а сам всё думаю: «Уйди, пожалуйста, ну, уйди, пожалуйста».
Нет, она мне по-прежнему нравится, очень. Но только мне почему-то неловко с ней рядом. И не так, как раньше. И хотя я себе говорю, что всё это чешуя, глупости, чего не бывает, живи и радуйся, и всё такое, но почему-то мне кажется, точнее, я даже уверен, что теперь нас уже ничего не связывает, что-то кончилось. Но мне всё равно, честно, у меня теперь другая идея, у меня теперь другая история, но о ней я пока болтать не буду, а то, я заметил, скажешь о чём-нибудь, а потом это — раз — и не сбудется.
Единственное, что меня ещё гложет иногда, это то, что я сейчас должен лежать здесь, и не могу выйти на воду, и не могу почувствовать, как пенится подо мной прохладная вода реки.
Единственное, что я хочу ещё сделать, и чтобы это именно она увидела, — это сесть на волну к буксиру. Это ребячество какое-то, конечно. Но я знаю, что теперь я смогу это сделать легко. Я знаю метод — если хочешь что-то сделать, думай только о том, что делаешь, и тогда у тебя всё получится, да, всё получится, потому что все преграды только в тебе, и страх только в тебе, а когда просто делаешь, то страха нет, и тогда всё получается, да, всё получается.
Когда она уходит, и я лежу один в тишине и покое октябрьских сумерек, часто мне слышится странный звон, и я вижу, как в кадрах замедленного кино: вот я медленно спускаюсь по мокрому, скользкому трапу с байдаркой на плече, иду осторожно, чтобы не поскользнуться и не занозить ступню, вот я выхожу на бон, устанавливаю лодку на воду, свежий ветер с реки гонит волну, и байдарка качается, вот я хватаюсь за передний выступ кокпита, сажусь на сляйд, пробую, чтобы он был хорошо установлен и не ёрзал, вот я пристёгиваю к кокпиту блестящий фартук, отталкиваюсь от бона, течение разворачивает лодку, но я загребаю и выравниваю её, а потом, легко погружая лопасть весла в воду, плотно налегаю на него, ускоряюсь и быстро пересекаю реку под железнодорожным мостом, течение резко бьёт в бок байдарку, но я продолжаю грести, только чуть весло проскальзывает в пене водоворота, а потом меня выбрасывает из него течением…
И вот впереди появляется буксир, толкающий огромную чёрную баржу с песком. Я ускоряюсь, набираю в лёгкие побольше воздуха и делаю с десяток мощных гребков, нос лодки задирается, пока я пытаюсь сесть на первую волну, меня разворачивает, крутит, волна пытается меня сбросить, вывернуть, выбросить из лодки, я табаню, выравниваю байдарку, и меня уже несёт в отработке буксира, но это только первая волна, самая пологая, а впереди ещё две, и третья — самая высокая, самая крутая, но я её точно пройду, а потом подниму руки с веслом над головой и, окутанный золотым сиянием ветра, закричу: «Я люблю тебя! Я люблю тебя! Я люблю…»