Скажи мне, ты помнишь Нату? Ту невзрачную, растрепанную девицу, чья шея была завернута в оранжевый шарфик, с которой мы встретились на лекциях лакановского психоанализа в ноябре нашей совместной весны? Если да, то твоя память услужливо протолкнет в настоящее, как она странно смеялась, и как бросила в лектора тетрадкой, исписанной подростковыми стихами, где самой лучшей рифма была: «чайка-майка». И все они, эти столбцы, были выведены из небытия фиолетовыми чернилами, пахнущими, для меня, тополиной горечью. Помнишь? Помнишь Нату? Помнишь Нату, которая мечтала о том, чтобы не выходить никогда из дома, и писать, писать на всем, даже на обоях, даже на бледной каемке блюдец, писать обо всем, что она видит и что медленно варится внутри ее птичьей головы? Ты сошел с ума со своими переездами и ничего уже не помнишь, ни меня, ни бедной Наты, с ее яростной кошкой Эринией, которая нассала в твой ботинок и сидела с довольным видом на кухне, выпив все молоко из треснувшей крынки.
Моя работа продвигается хорошо, если ты спрашиваешь об этом, глядя на свое размытое отражение, мелькавшее в окне. Это не отражение размыто, а ты. Город за мембраной твоей комнаты отчетливый, как люди на рекламном буклете, а все рядом с тобой – размыто, ты воздействуешь на предметы, и они резонируют с реальностью. Я уже написал, что открытка к тебе из Бомбея, это – бомба, вымазанная в остром соусе. Но ты должен встретить в Элизиуме свою память о Нате, пока я расскажу об Иксилоне, распятом на огненном колесе где-то в небесах. Представь себе, что громовержец простил его, а потом наказал. Но простил за убийство, а наказал просто так. Разве это справедливо? Подсунутый фантом Геры, даже не реальная Гера, а призрак, вышитая из облака фигурка, которую тот решил соблазнить. Это многое говорит о Зевсе, и ничего об Иксилоне. Как он мог овладеть симуляцией? Зачем за это платить бесконечными муками? Разве повторение не основа патриархата, позволившему Юпитеру быть выше быка?
Мой друг, это мутизм. Ты помнишь Нату? Я представляю, как ты кричишь в потолок: да, да, да, помню, не спрашивай об этом. Мы виделись недавно. На стенах были нарисованы чашки, жарились кофейные зерна (так писать удобнее, чем рыться в поисках – он или оно?), она опоздала, она всегда опаздывает, если "всегда" применимо к одному разу. Мне не было дела до Наты. Но и ей не было ничего до меня. Уселась и начала строчить в блокнот: как доехала, как я выгляжу, что она чувствует. Все методично переносилось на бумагу. Мы совсем не поговорили. Но я понял одно, чтобы выделить время хоть на одну реплику, ей приходилось предугадывать свое и мое движение наперед, предугадывать рекогносцировку приборов на столе, перемещение людей в зале. Удивительно. Сивилла на пару секунд, осунувшаяся Афина, она сгорала в буквах, как ветвь мирта в жерле Этны. Забавно, как быстро я перенял правила игры, и стал стараться сбить ее с толку, то кривляясь, то роняя ложечку на пол, то высыпая сахар из стика в ее блокнот. Она смахивала липкие крупинки и продолжала писать, они скрипели, как искусственный снег, а я вспоминал о Нате.
Да, это забавно. Мне недостанет ума доехать до вокзала, чтобы отправиться к тебе за высушенным тельцем солнца. Я разучился покупать билеты, заказывать такси, мыть посуду, зато я помню о Нате. А ты – нет. И чего стоит твои знания о мире, если ты не помнишь о ней? Иррациональной богине культа Письма, поклоняющейся самой себе. Ее мемуары, кошмарную башню исписанных листьев, наверняка опубликуют. Тогда ты вспомнишь о Нате? О ее глазах цвета бензина и апельсиновом шарфе, который пах сгнившей мякотью фиалки. Я уже все сказал, но продолжу писать, чтобы не осталось места. Пусть любопытный агент безопасности напрягает свои глаза, чтобы разобрать тут шифр или тайное послание. В медном небе плавают серебряные рыбки. С каждой страны пришлю по открытке. В каждой картонке по три пожелания. Снов, мандарин и расстояния. Это герметик на герметике, между ними – пустота на пустоте. Не пей много кислого, разовьется язва. Поешь за меня тех чудных булочек с тмином и алжирским изюмом. Если едешь в метро – не смотри на стены тоннелей, скосишь зрачки. Пока.