Подарок для моей любимой ведьмы Нади Толокно и, разумеется, вечной музы Лизы Готфрик
- Камлай на радоницу, - ухал отеческий дядюшка Сом, распахнув тесный ворот смирительной рубашки, увязанной брезентовыми ремешками от фетровых чемоданов вдиагональ, присвистывая по древлему Уставу Красной Армии, - Дитушка ! В сущь и халзойно.
Матерая и блистательная стриптизерша парила в невесомой звездной пыли Николь Кидман, разбрасываемой енотами по замкнутому пространству окончательно сгустившегося маразма, казалось, обретшего стены, околюченные по периметру добровольными мертвыми ежиками, прибежавшими из лесу да так и помершими за неиспользованием их вырожденческих навыков топтать осеннюю листву, набивая дресвой со стеклярусом распухшие от недоедания рюкзаки скаутов, зубастыми полотняными клапанами с прострочкой раскрывших темное нутро вместилища со скачущими шершавыми пидарасами из идумейского племени навсегда проклятых, отвративших присущей им гнусностью некогда веселого сказочника от самой тупой теннисистки планеты, вновь налажавшей скотообразием пелевинских роботов - насельников зачумленных Пустошей по полной, необычайно живучими выходцами с Арарата из колена Хамова, причалившими утлый ковчег цепурой от унитаза, на котором так и засох алкаш Ефремов, ничтожный сын говенного папы, превзошедшего креативностью по Немигайло - Дамченко самого Грибова, великого Грибова, певшего Сталину протяжные дагестанские колыбельные, пока тот яростно и жестоко дрочил пулеметной лентой свой набрякший диалектический член, окаянствуя и выщелкивая пересохшей глоткой Марш Энтузиастов, лежа в подкроватном помещении ближней дачи.
- Восславим Господа, - предложил один из жабонят, наигрывая на бедренной артерии Отца Опасного, совокуплявшегося с современной кибелой московских ночей Евгенией Альбац, на этот раз представшей перед посвященными в виде сыромятного огузка из родоплеменных гузов, черноклобучными массами теснившихся возле стен. Они пахли алоэ и кальсонами, самаритянским кредитом и водой из под крана, собакой Потупчик и твердокаменным катышком ахматовского кала, пинцетом выдранного из ануса великой певицы сальным Сорокиным, во второй раз за никакие сутки бросившим в яму вторую идиотическую девку, как ни странно, тоже Марию, видимо, в самом этом имени заключалась вся суть олигофренической составляющей входящих в тлеющие избы кулугуров баб, оставивших позади на повороте своих коней, остановленных рукой и знаком креста, вытутаированным на кисти еще в сорок первом.
- Достойно есть, сугубо было, - взвыл Сом, смутно припоминая о когда - то прочитанных строках писания, свихнувших его с надежной тропы камчадалов на извилистую таежную тропку гужеедов, где он и повстречал Диту фон Тиз, рочестерскую шаманку очень среднего колледжа Святого Сердца, вырванного водолеем из чахоточной груди Рутгера Хауэра, коллаборационистского робота краснодонских колхозов, гонявшего на колесиках по бескрайним степным просторам целины через годы и расстояния, благо цитрамоновая батарейка Вуйкеса работала бессрочно, напитываясь энергией пердячего пара всякого встречного и поперечного русского человека, а их в степях было до х...я и больше. Одни сидели в норах, как арахисы, другие крали зерно по амбарам, натянув личины мультипликационных хомяков, а третьи, самые опытные, ходили боком, подпирая тростью небесный свод. - Трегубо станет, на четверть выйдет. Пятком уляжет и в шесть за шерстью шасть !
- Великие чары, - шептала побелевшими губами Дита, самокатно убыстряя движения. Воздух опух, временной континиум перепутал внутри себя буквицы, родоплеменные гузы рассыпались ехидным смехом влетевшего в центр шабаша голимого п...деца биармийца, укутанного ватой из диссидентствующих полосатых матрасов Равенсбрюка.
- А вы все мозги е...те, - утвердительно предположил биармиец, сослагательно налагая на себя зарок о неизбывности. - Давайте лучше вот в салочки поиграем.
Он раздвоился по капицевски и завихрил и без того неудобоваримое пространство маразма до чуемого любым носом окончательного решения всех вопросов с родимой, как белое пятно на карте Меркатора, речью, медно - цинковой оскоминой на языкастом типуне отравляющей органон автора, уставшего уже до невероятности видеть все вот это вот все, словно сгнившее до рождения и протухшее сразу же за Новогодней ночью проклятого двухтысячного года, ввек бы его, падлы, не было.