Нашёл в «Коньке» пушкинское «тряхнул мешком», поднял глаза к небу и сказал: «Дорогой Лацис! Ваша версия о пушкинском авторстве «Конька» получила ещё одно подтверждение. Вечная память вам и вечный позор ершоведам!» И, опустив глаза, продолжил словами Высоцкого: «Другие придут, …пройдут тобой не пройденный маршрут». Однако, стоп! «Тряхнул мешком» – это же маршрут, начатый Лацисом, а ведь у меня есть и свой собственный, который определяется словами: «Все правки в “Коньке” - пушкинские!» Вот и давайте, не отходя от слов «тряхнул мешком», посмотрим на эти правки. Итак, было:
Вот Иван тряхнул мешком…
Свет невиданный - в светлице
От тое пошёл жар-птицы.
А стало:
Вот Иван мешок на стол:
«Ну-ка, бабушка, пошёл!»
Свет такой тут вдруг разлился,
Что весь люд рукой закрылся.
И первый же недоумённый вопрос: а откуда в царской спальне оказался «весь люд»? Это же не проходной двор! Однако память говорит мне, что и само слово «двор» уже встречалось в изданиях «Конька», где оно как раз-то и замещало слово «люд». Заглядываю в Интернет, но и там сплошное безобразие: одни печатают «весь двор», другие - «весь люд»! Для справки смотрю весьма солидную книгу из серии Большая Библиотека поэта (1), но ничего там о «дворе» не нахожу. И вот тогда я начинаю сверять добросовестность издателей и возможность нарушения ими т.н. «последней воли автора». А точнее, смотрю – нет ли с их стороны дерзкой контаминации, подобной той, когда они вставляют «старинушку» из 5-го издания, а первоначальный стих «Не на небе – на земле» на правку из того же издания не меняют? И точно! Именно это и есть, и именно у тех, кто вместо слова «люд» печатает слово «двор»! И вот теперь я догадываюсь, что «весь двор», наверняка, был в 4-м издании «Конька», а самоуправные редакторы, игнорируя более позднюю правку со словом «люд», всё-таки решили его сохранить? Ершоведы, ну, и где же ваша работа над печатными текстами? Ведь пока вы спите, издатели занимаются самоуправством!
В то же время я прощаю этих издателей хотя бы за то, что они сохранили для меня тот вариант, который и должен быть в данном месте. И действительно, здравый смысл говорит, что в опочивальне царя, находящейся в его дворце, должны быть всё же царедворцы («двор»), а не какой-то там «люд». Тем более что в этой «почивальне» вполне законно находится и спальник (спальник в спальне!), и придворные в виде дворян, которые по приказу царя «окошко затворяли». Т.е. я допускаю, что самоуправные издатели могли руководствоваться и благородным мотивом, связанным с сохранением наиболее подходящего варианта. Ну, а мы, зная о пушкинском методе намеренных ошибок, спокойно перейдём к сомнительному варианту со слов «люд» и запишем себе на ближайшее будущее вопрос: а откуда взялся этот «весь люд» и для чего он вообще нужен?
А пока займёмся «бабушкой» Жар-птицей. Однако, стоп, и тут проблема! Ведь я, наверное, зря написал «Жар-птица» с большой буквы, т.к. в данном случае такого написания нет? Ну, прямо «Куда не кинь – везде клин!» Придётся и тут разбираться, поскольку слово «Жар» мне тоже где-то встречалось. Смотрю книгу, изданную в 1997-м году «Сампо», где в аннотации написано: «Настоящее издание воспроизводит первую редакцию сказки П.П.Ершова «Конёк-Горбунок»… Цель настоящего издания познакомить читателя с первоначальным, неизвестным ему ранее вариантом сказки». Сверяю с репринтным изданием «Конька» и говорю: «Вот тебе и воспроизвели, вот тебе и познакомили!» А возмущаюсь я, конечно же, большим количеством несоответствий. И в частности, - неверным написанием слова «Жар-птица», поскольку при описании пойманной птицы её названия с большой буквы ни разу не было. А вот у «Сампо» - есть! Ориентируемся на репринтное издание «Конька» 1834-го года, где слово «жар», в первой части пишется с маленькой буквы, а вот во второй – 8 раз с большой! И откуда же эта чехарда? Ау, ершоведы! Нет, тишина. И понятно, ведь ответ тут можно получить лишь у Пушкина, а отнюдь не у лже-автора Ершова. Но что же такое случилось у Пушкина, что могло бы заставить его начать игру с буквой в названии птиц?
А дело в том, что весной 1834-го года он получил от П.А.Катенина сказку «Княжна Милуша» с письмом, которое начиналось словами: «Посылаю к тебе, любезнейший Александр Сергеевич, только что вышедшую из печати сказку мою; привёз бы её сам, но слышал о несчастии, случившемся с твоей женой, и боюсь, приехать не в пору» (2). Если же мы учтём время на доставку этого письма, написанного 10 марта, да общую занятость Пушкина, то наиболее вероятный срок прочтения им «Княжны Милуши» придётся на конец марта. А уже 31-го марта было выдано цензурное разрешение на издание первой части «Конька». Отсюда и малая вероятность её корректировки в соответствии с таким новым источником, как «Княжна Милуша». Но, может быть, Пушкин не успел прочитать эту сказку и до отдачи в цензуру полного текста «Конька»? Нет, успел! А иначе и не было бы никакой «боярыни восточной», которая появилась при перечислении сказок «дворским слугой» и которая, как мы уже знаем, прямо связана с Шамаханской царицей. Т.е. с тем женским образом, который после соответствующей переделки и позволил Пушкину заменить как готскую принцессу В.Ирвинга, так и аналогичную героиню Катенина.
Далее замечаем, что автор «Конька» один раз, т.е. в стихе №1144 («Жары-птицы налетают»), размещает наименование птиц в самом начале строки, а издатели БПП пишут стих №1196 («Что, достал ли ты Жар-птицу?») не так, как это было в первой редакции, т.е. с большой буквой в слове «Жар». И если мы понимаем, что в первом случае автор выдвинул «Жар-птиц» в начало стиха, который и так должен начинаться с большой буквы, имея цель поморочить исследователям голову, то вот цель издателей БПП нам пока неизвестна. Но с другой стороны, ведь морочить голову автор «Конька» стал не просто так, а, наверняка, имея при этом какой-то свой, особый, интерес. Немедленно начинаем проверять всё, что связано с птицами, и при этом приходим к выводу, что, начав писать их наименование с большой буквы лишь во второй части, которая была издана позже первой, автор изначально никакого умысла насчёт изменений в наименовании птиц не имел. Но затем этот умысел появился. Хотя и ненадолго, поскольку с момента появления Ивана на месте ловли птиц автор вновь стал писать «жар» с маленькой буквы. Однако при последующих правках первой части сказки слово «жар», написание которого ранее было с маленькой буквы, автор исправил на слово «Жар». Но в чём же смысл всех этих манипуляций? Ответ, думаю, заключается в той банальной, истине, которую Пушкин попытался донести до нас и которая заключается в словах «Птица птице – рознь!»
Т.е. начав писать слово «Жар» с большой буквы, автор тем самым дал намёк на то, что птица, перо которой нашёл Иван, отличается более высоким статусом, чем остальные, в т.ч. и пойманная Иваном. А потому и наименование всех птиц из стаи начинается с маленькой буквы. И действительно, одно принципиальное различие между птицами есть, т.к. и до правок, и после них о пере первой птицы было написано, что оно «не греет, не дымится», хотя и даёт много света, что весьма удивило Ивана: «Много блеску, много свету, А тепла и дыму нету». Но это же должно удивлять и нас! И в особенности тогда, когда Иван перед началом ловли птицы вдруг задумался о рукавицах, которые могли бы предохранить его от жжения. А вот для птицы, перо которой он нашёл, никакие рукавицы не потребовались бы. Отсюда и вывод, что этой холодной птицы в стае не было, хотя именно её, ориентируясь на принадлежащее ей холодное перо, и просил привезти царь. И это различие по прибытии к месту ловли сразу же и понял Горбунок, который тут же стал определять тех птиц, которые должны были прилететь, словом «жар». Но тогда выходит, что Иван-то подсунул царю вовсе не ту птицу, которую тот хотел иметь изначально! А если это так, то и слова царя: «Что, достал ли ты Жар-птицу?», отражающие его ожидания в отношении первоначальной птицы, вполне могут быть со словом «Жар». Но для проверки такого написания необходимо просмотреть оригиналы второго, третьего и в особенности четвёртого издания «Конька», которых, к сожалению, у меня нет. И поэтому мне остаётся лишь ругать издателей БПП, которые забыли отобразить интересующие меня правки со словом «жар», да и писать в будущем это слово в соответствии с намёками Великого мистификатора. Т.е. если речь зайдёт о стае птиц (или пойманной птице!), то я буду писать «жар-птицы», а если о той, которая потеряла перо, то, конечно, - «Жар-птица».
Запоминаем нашу версию об обмане царя путём подмены птицы и возвращаемся к слову «бабушка», о котором ранее я уже писал, выстроив в один ряд: няню Татьяны, Чернавку, которую царевна назвала «бабушкой», старую графиню из «Пиковой дамы», бабушку Мити из «Дубровского и т.д. Т.е. немного припомнив тех героинь, которые «из одной оперы» под названием «Воронцова». Однако, стоп! А что же такое изменили правки в сцене появления жар-птицы перед царём? Ответ таков: вместо насильственного действия («тряхнул мешком») появилась установка мешка на стол, после чего птица (внимание!) САМА появилась перед всеми! Т.е. эта птица самостоятельно, без всякого принуждения и, как бы оправдывая обращённое к ней слово «пошёл», вылезла из мешка. И засветилась! Ничего не напоминает? Ну, тогда расположим слова в ряд: птица, свет, царь, «люд», стол, удивление… И тут же опочивальня с кроватью, и тут же мешок, в котором Иван прятал жар-птицу. Догадались? Ну, конечно же, перед нами «те же яйца, только сбоку»! А точнее – проекция сцены появления пушкинской Шамаханской царицы. Помните:
Вдруг шатёр
Распахнулся… и девица,
Шамаханская царица,
Вся сияя, как заря,
Тихо встретила царя.
…………………….
Его за руку взяла
И в шатёр свой увела.
Там за стол его сажала
Всяким яством угощала,
Уложила отдыхать
На парчовую кровать.
Вот вам и кровать для царя, и шатёр, заменивший мешок с жар-птицей, и стол, и сияние, и самостоятельный выход к царю и его рати… А ведь рать-то у Дадона из кого состояла? Кому он кричал: «Люди, на’ конь!»? Вот он и «весь люд», неуместно окружающий царя из «Конька» в его опочивальне!
И сразу же проверка по слову «бабушка», которое на первый взгляд заведомо к молодой пушкинской царице не подходит, но которое вполне уместно, если заглянуть в источник. Т.е. в катенинскую «Княжну Милушу», где под образом красивой 17-летней Шамаханской царицы прячется немолодая волшебница Проведа, которая в 4-й части обращается в Бабу Ягу и которую главный герой (внимание!) называет «бабушкой». Так-так-так… А ведь эта Проведа ещё и колдует, из-за чего мы и не удивляемся тому, что и пушкинский Дадон «околдован» царицей. Но ведь если эта царица, как и её катенинский прототип, под прекрасным девичьим образом прячет колдунью, которую называют «бабушкой», то ведь это же обман Дадона? Конечно, обман! И причём перекликающийся с обманом царя из «Конька», которому Иван подсунул вовсе не ту птицу, которую тот изначально хотел получить.
Ну, а факт этого обмана мы проверим, найдя аналогичный образ в «Путешествии в Арзрум», написанном Пушкиным вскоре после «Золотого петушка»! Вот где ещё одна обманщица-бабушка, мать Осман-паши, которая, спрятав свою внешность под чадрою, прикинулась молодой женой. (Кстати, а ведь она не просто бабушка, а – «супербабушка», поскольку рядышком с ней полный гарем невесток, рожать которым сам Аллах велел! Ну, и сколько же внуков может быть у этой бабушки-старушки? Ответ понятен: много. А от этого «много» при желании легко можно протянуть ниточку и к той «прародительнице Эве», которую Пушкин упоминал в своём «Онегине» и под маской которой он прятал всю ту же графиню Воронцову). Однако в пятой главе «Путешествия в Арзрум» никакой обман не прошёл, т.к. хитрую старушку разоблачили по её старческому шамканью. А ведь ранее через слово «шамать» мы уже выходили и на это шамканье, и на перекликающееся с ним шарканье старой графини из «Пиковой дамы», и на само слово «Шама», приводящие всё к той же пушкинской Шамаханской царице. А тут ещё и жёлтые туфли матери Осман-паши оказались приметой, направляющей нас к «бедокурной совушке, гостье незваной» из настольной книги Пушкина под названием «Собрание русских песен Чулкова». Отдельно обращаем внимание и на то, что мать Осман-паши после разоблачения обмана «ушла и через минуту возвратилась с женщиной, покрытой так же, как и она, - из-под покрывала раздался молодой приятный голосок» (3). Подчеркну: «покрытой так же, как и она». И мы понимаем, что по такому сходному внешнему виду, да ещё и без всякого старческого шарканья (старушка изначально стояла на месте!), определить возраст матери Осман-паши было возможно лишь по её голосу. Ну, а какой же голос слышим мы от пушкинской Шамаханской царицы? Да кроме её «хи-хи-хи! да ха-ха-ха!» НИКАКОЙ! А потому и никакой переводчик ей не нужен, хотя в финальной сцене сказки он и находится рядом в виде скопца, которого в своём черновике Пушкин называл «шемаханским».
Однако, стоп! Присматриваюсь к участникам посещения арзрумского гарема и восклицаю: «Ба! Знакомые все лица!» Скопец-переводчик явно произведён из скопца, который спорил с Дадоном, хотя он тут моложе и спорит из-за женщины косвенно, т.е. путём перевода слов другого спорщика - «господина А». Дадон же тут перекликается со старым отцом Осман-паши, который после спора всё же отпёр дверь гарема, «не выпуская из рук задвижки». А я-то думал: и куда же из «почивальни» царя из «Конька» после правок пропали оконные «защёлки»? А они, оказывается, превратились у Пушкина в дверную задвижку. Тем более что о защёлке как таковой СЯП говорит, что это - «Железная задвижка, род щеколды». Да, да, защёлка – это задвижка.
Однако свой поход в гарем Пушкин совсем не зря назвал «посольством», что немедленно заставляет нас вспомнить Ивана, который «на небе был послом». Да и сразу же припомнить, что Арзрум перекликается в подтексте отнюдь не с Москвой, а с Петербургом. А ведь «окошко», появившееся после правок в почивальне царя из «Конька», прямо перекликается с окошком в спальне Дадона, который будучи «пробуждён» сразу же к нему и кинулся. Т.е. мы догадываемся, что хотя лица в гаремной сценке нам знакомы, но всё же место действия тут подразумевается другое – Петербург. Правда, мимоходом мы можем и отвергнуть версию тех пушкинистов, которые в скопце из «Золотого петушка» видят верующего из секты т.н. «скопцов», которых из России высылали на Кавказ, и в т.ч. – в Шемаху. Но это не так, поскольку скопец из «Путешествия в Арзрум», перекликающийся с мудрецом из «Золотого петушка», был оскоплён не добровольно, а принудительно. Да и лишь после того, как попал в плен к персиянам, у которых служил евнухом. Отсюда, кстати, и направление к начальнику евнухов Мезруму из пьесы «Кузнец Базим», до сих пор издающейся под именем лже-автора Ершова, да и ко всем другим пушкинским евнухам.
Глядя же, как после правок в «Коньке» появилось «бабушка, пошёл!», мы обязательно должны оценить это, как очередную намеренную ошибку автора, т.к. по правилам русского языка сочетание слова женского рода («бабушка») с глаголом мужского рода («пошёл») недопустимо. О намеренности же данной ошибки говорит аналогичная ошибка, уже знакомая нам по образу Месяца Месяцовича из этой же сказки, в отношении которого глаголы по женскому или мужскому роду также не сопрягались. И при этом мы, конечно же, в очередной раз задумываемся о том, что же может быть общего между образом пойманной жар-птицы и Месяцем? А общее, конечно же, в их едином основном прототипе в лице всё той же Воронцовой.
Однако вернёмся к хихиканью Шамаханской царицы, которое тоже может привести нас к пойманной Иваном жар-птице. Как? А благодаря ещё одному источнику «Золотого петушка», который М.П.Алексеев назвал повестью М.Ф.Клингера “История о Золотом Петухе”» (4). Алексеев, правда, оговорился, сказав: «мы в данной статье отказались от наименования «Истории о Золотом Петухе» романом и предпочли называть ее сатирико-философской повестью». Ну, а я для краткости всё же выберу название «сказка», поскольку в «Истории о Золотом Петухе» имеются сказочные чудеса, а её главным героем является заколдованный принц. Тем более что и Алексеев-то написал следующее: «происшествия в повести преображены и очень приукрашены фантазией автора. Такой прием был обычным и очень популярным для «философских повестей» XVIII в., в частности той их разновидности, которая именуется «восточными сказками». Подчеркну: «сказками»!
Найти эту сказку Клингера и в наше время очень трудно, поскольку она относится к разряду т.н. «редких книг». И поэтому мы будем опираться на то, что пишет всезнающий академик Алексеев. А пишет он следующее: «Действие «Истории о Золотом Петухе» происходит в Черкесии, во владениях короля Орансии... Но Черкесия повести — не реальная кавказская территория, а страна сказочная, условная, фантастическая». Однако в примечаниях М.П.Алексеев всё же даёт ссылку и указывает об этой стране: «Черкесия — местность в европейской России, расположенная на северном склоне Кавказа, между Черным морем на востоке и Каспийским на западе… Название ее происходит от Черкесов» (5). Т.е. мы видим, что в данной сказке нам никуда от Кавказа и не деться. Тем более после того, как прочтём, что «королевством же собственно управляли придворные — интриганы и сплетники, среди них и дамы-фрейлины во главе с королевой, требовательной и властной, являвшейся фактической правительницей страны (во второй редакции этой повести Клингера она сохранена как действующее лицо, но именуется «султаншей» Тифлиса). Прекрасно, вот и Тифлис засветился!
Далее же Алексеев указывает на «статью профессора Гамбургского университета Дитриха Герхардта, посвященную малоизученному вопросу национального своеобразия междометий, опубликованную еще в 1968 г. В этой статье изобильно цитируется также русский материал, в частности междометия в текстах Пушкина; на нескольких страницах этой прекрасной работы идет речь и о сказке Пушкина. Сославшись на исследование А. Мазона и считая его доводы о зависимости пушкинской сказки от повестей Ирвинга и Клингера вполне убедительными, Д. Герхардт пытается установить текстологическую зависимость нескольких строк «Сказки о золотом петушке» от одного диалога повести Клингера. По мнению Герхардта, замеченное им сходство указанных текстов «может подтвердить зависимость Пушкина от Клингера». Речь идет о той беседе, которую королева Черкесии (Д. Герхардт пользовался немецким текстом второй редакции повести, где она именуется Тифлисской султаншей) ведет с испанским монахом доном Педро, ловким и хитрым пройдохой и совратителем женщин, о только что похищенном Золотом Петухе».
Однако диалог, приводимый Д. Герхардтом, М.П.Алексеев даёт в следующем русском переводе:
Дон Педро. Осмелюсь ли спросить ваше величество, что такое Золотой Петух?
Королева. Как? Вы ничего не знаете о Золотом Петухе, этой чудесной птице? Клянусь солнцем! Мы тоже ничего не знаем об этом. Наши мужья всегда берегли его как зеницу ока и постоянно скрывали его от нас <. . .> Наши мужья опасаются, что может что-то случиться после его пропажи. Это должно оказывать у нас чрезвычайное влияние на браки. Беседой об этом Петухе я могла бы занять вас в течение целого дня.
Дон Педро. Но каково могло бы быть его влияние?
Королева. Мой супруг король сказал мне однажды, что если Петух не найдется, все черкесские мужья будут превращены в страшные чудовища, станут рогоносцами (en monstres affreux cocus).
Дон Пeдpо. Ха! Ха! Ха!
Королева. Ха! Ха! Ха!
Дон Педро. Хи! Хи! Хи!
Королева. Хи! Хи! Хи! Однако почему вы смеетесь, скажите мне, пожалуйста!
Дон Педро. И Петух еще не найден?
Королева. Нет еще.
Ну, что ж, могу поздравить дотошного профессора Герхардта с его верной догадкой о связи пушкинской Шамаханской царицы с «Тифлисской султаншей» Клингера. Почему? Да потому, что круг исследования жар-птиц у нас в очередной раз замкнулся на Тифлисе, в котором Пушкин:
1. посетил баню в т.н. «женский день», где обнаружил прекрасных женщин, перекликающихся по численности с жар-птицами, которых подстерегал Иван из «Конька»;
2. там же заметил и грузинских старух, которых по аналогии со старой графиней из «Пиковой дамы» обозвал «ведьмами»,
3. неправильно перевёл название «Тбилис-калак» как «Жаркий город», хотя любой житель легко мог сказать ему, что «тбили» по-грузински это «тёплый»;
4. и самое главное - упомянул о жарах, «царствующих в Тифлисе»!
Повторю: «царствующих»!! Вот оно слово, через которое существует выход на пойманную Иваном жар-птицу, которая в свою очередь через пушкинскую Шамаханскую царицу перекликается с тифлисской султаншей из сказки Клингера. Ну, а когда мы знаем, что под маской пойманной Иваном жар-птицы и Шамаханской царицы прячется один и тот же основной прототип, то с уверенностью можем сказать, что и клингеровскую «султаншу Тифлиса» Пушкин после соответствующей переделки представил под видом жара, «царствующего в Тифлисе». И глядя со стороны на этот «царствующий жар», мы видим, как он прекрасно вписывается в один ряд пушкинских цариц, под образами которых Пушкин прятал свою любовницу Воронцову. А это - и жена Салтана, и первая жена царя из «Мёртвой царевны», и Екатерина I, и «водяная царица» Елица.
Ну, а напоследок я дам «погрысть кость» любителям мистики, поскольку укажу на удивительное совпадение места жительства как «царствующего жара», произведённого из «султанши Тифлиса», так и реальной Е.К.Воронцовой, судьба которой (правда, уже после смерти Пушкина) оказалась связана со статусом султанши-царицы этого же города. Не верите? Так раскройте Льва Толстого, этого дальнего родственника Пушкина, да и прочтите «Хаджи-Мурата», где легко обнаружите, что Елизавета Ксаверьевна, которой около 60 лет и которая может называться «бабушкой», в 1851-м году постоянно проживает во дворце Тифлиса в качестве жены наместника Кавказа генерал-фельдмаршала М.С.Воронцова. Правда, её муж уже светлейший князь, из-за чего и она уже не графиня, а княгиня, из-за чего мы немедленно вспоминаем пушкинскую Татьяну из 8-й главы «Онегина», которая тоже стала княгиней! Ну, а о том, как Пушкин через время смерти старой графини из «Пиковой дамы» совершенно точно угадал время смерти самой Е.К.Воронцовой, я уже говорил. Вот и скажите после этого, что Пушкин - не пророк!
Примечания.
1. См. П.П.Ершов «Конёк-горбунок», 1976, Л., «Советский писатель», Большая Библиотека поэта.
2. Пс 894.
3. П-3, 410.
4. См. «Пушкин и повесть М.Ф.Клингера “История о Золотом Петухе”», «Временник ПК», 1979, Л.; «Наука», 1982, с.59-95.
5. Larouss e P. Dictionnaire universel du XI X si;cle, t. 4, p. 321.