ЕСЛИ НЕТУ ВОКРУГ ОПОРЫ,
ТО ОПОРА У НАС ВНУТРИ
(Заметки о жизни и творчестве Юрия Казакова)
3.
Понять, что человек верует в Бога, особого труда не составит. Стоит присмотреться к его жизни. Он спокоен, уравновешен, скромен, любит работу свою, родных, близких, друзей и врагов даже, никакую живность не обидит, природой не налюбуется, душой радостен, лицом ясен, ни с бунтарями, ни с болтунами не дружит. А верующего писателя (поэта ли, прозаика) и вычислять не надо — он непременно выкажет себя в творениях своих. Пристрастием к Божественной красоте в словах, в стиле, в сюжете, в выборе героев, в неназойливых, естественных выводах, которые и не выводы даже, а сама живая жизнь. И если есть в произведениях несогласие с безнраственными порядками, то критика — это скорее острая сердечная боль, чем обычная светская критика.
С первых же публикаций Юрий Казаков выдал себя.
Любовью и трепетным отношением к русскому языку. (Из рассказа «Песни леса»: «Ночью меня разбудил лесник: “Пора!” Пойдём!” Прямо с дороги проваливаемся в непроглядную тьму. Спит кругом лес, молчит, глухой и тёмный. Пахнет смолой, влажной землёй». Какой строгий подбор слов, которые помогают предельно чётко увидеть перед собой то, что писатель изображает!
С первых же произведений выдал себя целомудренной любовью к природе. (Из рассказа «Ночь»: «Иногда в доль дороги тянулась рожь. Она созрела уже, стояла неподвижно, нежно светлея в темноте; склонившиеся к дороге колосья слабо касались моих сапог и рук, и прикосновения эти были похожи на молчаливую, робкую ласку. Воздх был тёпел и чист; сильно мерцали звёзды; пахло сеном и пылью и изредка горьковатой свежестью ночных лугов; за полями, за рекой, за лесными далями слабо полыхали зарницы».
Выдал — выбором героев повестей своих и рассказов. Тут и птицы, и животные, и ребятишки, и люди в молодости и старости. Причём, большинство людей — из простого сословия, чем всгеда славилась наша классическая литература. Вот отрывок из рассказа о медведе: «Большого бурого медведя звали Тэдди. У других зверей тоже были имена, но Тэдди никак не мог запомнить их и постоянно путал и только свою кличку знал твёрдо, всегда откликался и шёл, если его звали, и делал то, что ему говорили». А вот из рассказа о бакенщике: «Просыпается Егор, когда садится солнце и всё вокруг наполняется туманным блеском, а река становится неподвижно-золотой. Он зевает, зевает со сладкой мукой, замирая, выгибаясь, напрягаясь чуть не до судорог. Почти не открывая глаз, торопливо вялыми руками свертывает папиросу и закуривает. А закурив, страстно, глубоко затягивается, издавая губами всхлипывающий звук, с наслаждением кашляет со сна, крепко дерёт твердыми ногтями грудь и бока под рубахой. Глаза его увлажняются, хмелеют, тело наливается бодрой мягкой истомой».
С первых опубликованных вещей Юрий Казаков выдал себя критикой- болью, неприемлемостью бездуховных нигилистов, поганящих народные святыни (Из рассказа «Скрип-скрип»: «Стоял возле тони (то есть рыбачьего становища) старый чёрный крест, ещё дедами был поставлен. Раньше на него молились, перед тем как в море выходить. А теперь покосился, надломился и весь ножами изрезан. Идёт мимо мальчишка, увидит крест и сейчас же на нём своё имя вырежет: «Толя», там, или «Миша».
Уже одно только это давало повод охранникам болотным пристально присматриваться к молодому, но раннему писателю. Не может быть, чтобы сын антисоветчика, сосланного в соловецкую глушь, не проговорился более крупно, чем в «Скрипе»! И Юрий начал проговариваться. Сначала в рассказе «Странник» (Привожу цитату оттуда: « — Да, — повышая голос, сказал странник. — Умны многие стали, не верят, а бес-то тут как тут... Мельтешат всё, жизнь суетливая стала, мыслей настоящих нету, машина всё... Съела человека машина! В апокалипсисе об этом прямо сказано... Глупая ты девка. В чем ваша работа? В бога не верите, а он есть и пребудет вовек! Работа... Эх, вы-ы!.. Я вот хожу, смотрю, — продолжал странник громче. — Что вы делаете? Как живете? Лучше ль стало на земле жить? Хуже! Истинно тебе говорю — хуже! Воров стало больше, разврату больше. Евангелие святое читаю... Вот она, книга-то! Он похлопал рукой по котомке. — Этого в техникумах да в институтах ваших нету...
Нету!»
Чуть позднее Казаков проговорился в рассказе «Нестор и Кир» (И оттуда приведу отрывок): «Старуха эта, старая дева, вдоволь почитала священных книг, вдоволь их потолковала, толкует их она и сейчас и предсказывает скорый конец света... И горько плачет эта старуха, что поразорили всё, церкви поломали, справных поморов пораскулачили, извели. Тридцать лет прошло со времени «раскулачки», как она говорит, а она всё помнит и всё тужит о прежней живой жизни».
Героиня рассказа тужит по ушедшей живой жизни, то есть эпоха, в которой она живёт теперь, точнее — не живёт, а мается, ничего общего с человеческой жизнью не имеет. А раз героиня, показанная с нескрываемым сочувствием отрицает новые, социалистические порядки, значит и литературный отец её, Юрий Казаков, всей душой отрицает эти порядки, а вернее — беспорядки в сравнении с духовными традициями русского народа.
И этот логический вывод вновь возвращает нас к балладе Евтушенко о Чёртовом болоте. Всё более превращающаяся в трясину российская жизнь безжалостно засасывала в своё мёртвое нутро поверивший в земной рай доверчивый народ наш, к несчастью, склонный в безбожные эпохи к авантюрным переворотам.
Мы ей, видно, паскуде, любы.
Сжала с хлюпающим смешком,
И уже норовит в наши губы
Влезть отвратным своим языком.
Юра-Юрочка, мы не трусливы,
Но не то что доходит, а прёт
Страшный смысл поцелуя трясины —
Запечатать навеки рот.
Страшная опасность нависла над обитателям страны советов, еще более страшная — над совестливыми, честными, а тем более верующими в Истину Христову философами, художниками, писателями и поэтами. Не вырваться из этого болота — значит примириться с неправдой, с вечным рабством, покорно существовать под гнётом коммунистической морали, насквозь лживого жития-бытия, придуманного нехристями социалистического реализма. И, конечно же, самое страшное для красного режима — если рабы начинают отвергать рабство житейских цепей, а мыслители и литераторы плюс ко всему и фальшивый соцреализм. Евтушенко и Казаков, прилагая невероятные усилия, вырвались из Чёртова болота.
Пусть проникла трясина в поры,
Юра-Юрочка, не хандри,
Если нету вокруг опоры,
То опора у нас внутри.
И вцепился я вдруг в берёзу,
Чуя пальцами трепет ствола.
Так спасла поэзия прозу,
И поэзию проза спасла.
Не так уж и много оказалось в Новом Вавилоне граждан, которые, пользуясь опорой внутри себя, выдрали тела и души свои из социалистического гнилья. Большинство творческой интеллигенции подстроились под новые законы, наступили на «горло собственной песни» (образ Маяковского), пошли лженоваторским путём, камень на камне не оставляя от накопленного в прошлом духовного богатства. Уж насколько Горький и Шолохов были одарены Божьим талантом, а продали его сатане: один написал многотомную «Жизнь Клима Самгина», другой — двухтомную «Поднятую целину». Сотнями являлись литераторы-новаторы, которые ради минутной славы перешли на сторону соцреализма и сотворили горы макулатурноных стихов и прозы. Но не о них сейчас речь. Речь о вырвавшихся на свободу.
Конечно, свобода тоже оказывалась минутной. Вырвавшихся ожидали критические разносы, высылки из страны, тюрьмы и гулаги, запреты на публикации и выступления перед аудиториями, многолетние замалчивания и наконец — запреты на саму жизнь.
Наказанием Юрию Казакову стала длиннобородая, как сила и гордость пушкинского Черномора, фигура умолчания на недобрых два десятка лет. Всё припомнили молодому писателю — отцовскую ссылку в Соловецкие края, поездку с матерью к заключённому, возвращение «антисоветчика» из отдалённых мест, жизнь по христианским законам, пусть поначалу и тайную, выработку своего стиля во время тщательного изучения дореволюционной классики (Пушкина, Лермонтова,Тургенева, Гоголя, Аксакова, Чехова, Бунина, Пришвина), не менее глубинное постижение наследия Хемингуэя, рассказы о «маленьких, простых людях», а не о героях «бучи, боевой, кипучей» (строчка из Маяковского), обличение советского бытия, разрушающего народные устои, продолжение достижений литературы пушкинско-чеховско-бунинского направления, то есть резкое отметания соцреалистических новаций, разрушающих как народный язык, так и православные идеалы.
Вот мы, кажется, и добрались до настоящих причин многолетнего забвения несомненного, талантливейшего, Божьим даром отмеченного русского литератора, достойного и закономерного преемника гениальных предшественников.
(Продолжение следует)