***
Встаю я раненько, так привыкла. И иду на кухню, а Серый за мной трусит. Знает, стервец, что как готовить начну, и ему что-то достанется. Ну и досталось! Нам обоим.
Засветила я каганок, а на столе чудо-юдо сидит. Маленькое, с кулачок. Ручки-ножки тоненькие, паучьи, оно ими горшок с кашей вчерашней обхватило, к пузу толстому прижало нежно и чавкает. С удовольствием так, аж уши длинные, острые шевелятся. Мордочка вытянутая, нос пятачком. На голове красный колпачок.
– Ах ты ж!
Оно на меня глаз лупастый скосило, язык длинный высунуло и в горшок запустило, вылизывает кашу со дна.
– А ну брысь! – и полотенцем на него замахнулась. Да не из пугливых чудо оказалось. Как вызверилось, клыки острые выщерило! Зашипело. Горшок бросило, по столу прыгает, лепечет что-то злобно, плюётся.
Попятилась я, о пса споткнулась, чуть на спину ему не села.
– Что ж ты, Серый? – говорю укоризненно. А пёс, вижу, хвост поджал, но честь свою ронять не хочет. Подскочил, передние лапы на стол поставил, зубами щёлкает. Только чудо уж больно вёрткое: прыгает, не поймать. Снова зашипело, застрекотало и псу в ухо клыками вцепилось. Заметался Серый по кухне – посуда, дрова, капуста квашеная в разные стороны полетели – лапами супостата с уха сбить пытается. Я веником ему помогла. Чудо крылышки стрекозиные на спине расправило и под потолок взлетело. Оттуда пуще прежнего бранится. Серый ко мне под подол голову сунуть норовит, под колени подбил. Так мы кубарем из кухни и выкатились. И дверку быстренько захлопнули. Я локоть потираю, Серый в руки мне тычется, пожалеть просит. И что с этой напастью делать? К Черномору я уже с крысами сходила. Пойду теперь, наверно, к Яге. Такую пакость только она усмирить может. Поглядим, у кого язык длинней!
Поскреблась в дверку, зашла. Сидит Яга перед зеркалом, белилами да сурьмой лицо рисует. В этом деле она тоже мастерица. Гляжу я с интересом. Разок, другой махнёт ведьма – и заиграет на щеках румянец нежный; проведёт кистью – изогнётся дугою бровь соболья, нальются соком губы.
– Чего пялишься? – говорит неприязненно. – Ты и без всяких ухищрений ещё хороша. Не понять тебе это ещё, девка! Думаешь, вечно личико твоё будет гладким да румяным? Косы длинными, шёлковыми? И под моими окнами раньше богатыри табунами ходили: «Покажись хоть на мгновение в оконце, свет мой, Ягмина Дайвишна, сделай милость». А теперь что – Ягой кличут, каргой старой, ведьмой!
– Да вы и теперь хороши, – честно сказала я. – А мне с личика румяного, с кос шёлковых никакого проку не видать. Вот выйду замуж, обрежет муж косу, остатки под убрус тёмный спрячет. И буду я ничуть не лучше, чем конь его племенной али пёс породистый. Вам хоть есть, что вспомнить. Про богатырей под окнами, к примеру.
– Да богатырей я любила, – мечтательно сказала Яга, наводя вторую бровь. И тут во мне ехидство снова проснулось:
– В каком же виде вы, Ягмина Дайвишна, богатырей любили? В сыром? Или печёных в доспехах?
– Дурёха! – улыбнулась своему отражению Яга; кольца височные с яхонтами примерила – не понравились, в ларец кинула. – Что ты понимаешь ещё! Без доспехов оно намного лучше.
– А научите так же лицо рисовать, – вдруг попросила я, позабыв, зачем пришла к Яге, – сделайте милость.
– Тебе оно не к чему. Молодая ещё, – но встала, меня к зеркалу подтолкнула. А зеркало-то огромное. Стекло ясное, прозрачное, не то, что крохотное медное зеркальце, маменькино наследство. Всю себя в нём хорошо разглядела. И волосы, из косы выбившиеся, и нос, вздёрнутый, с конопушками.
– И без краски хороша ты, Любава, – обычного ехидства я в её голосе не услышала. – Но коли хочешь, волосы уложу, как в наших краях принято. Тебе пойдёт.
И ловко, как кружево, волосы мои сплела – косы вокруг головы короной затейливой уложила. Непривычно, но глаз не отвести:
– Ох, вы и чаровница, Ягмина Дайвишна! То не я вовсе, а кто-то другой. И не узнать – колдовство, да и только.
Смеётся Яга, приятны ей слова мои. Шаль кружевную достала, червлёную, на меня набросила:
– Идёт тебе цвет-то этот, Любава.
Погрустнела я тут и отвечаю:
– Нет, Ягмина Дайвишна. Редко кому к лицу цвет этот, свадебный. Может, если б замуж по любви идти, так и к лицу бы. Да обычно по родительскому сговору, молодые друг дружку лишь на свадьбе видят. Какая уж тут любовь? А дальше – как повезёт. А не повезёт – так стерпится. Так что не тороплюсь я. Вот придёт за мной Урманин…
– Что у тебя с женихом-то, Любава? Что-то не обрадовалась ты, как приезжал? – вкрадчиво спросила Яга.
Молчу я, как в рот воды набравши, в пол гляжу.
– Али боишься, что сын мой его убьёт, как придёт богатырь тебя вызволять?
– Не того боюсь, что его Черномор убьёт... А правда, что сына вашего никакое оружие не берёт?
– О ком печалишься, девка, не пойму, – подцепила Яга подбородок мой пальцами и в глаза смотрит.
– Да уж не об Урманине.
– Не по любви, значит, за него идёшь, – кивает головой ведьма, убедившись в своих мыслях.
Усмехнулась я грустно:
– Да разве ж бывает, чтоб по любви замуж шли? Так только в сказках.
– И в жизни бывает. Если любовь такая, что готов хоть угли горячие рукой ворошить. Хоть босиком по снегу бежать.
– Это как?
Молчит Яга, но что-то жгучее, буйное в глазах её ледяных разгорается.
– Расскажите, Ягмина Дайвишна, – прошу.
– Что тут расскажешь? Далеко на полночи родилась я. Там зимой дня почти нет, а в небе сполохи яркие гуляют. А летом ночи светлые. Дочка я знатного княжеского мужа, боярина по-вашему. Князь отца жаловал, отличал. Пару мне батюшка долго искал, в женихах, как в сору, рылся. Нашёл-таки. Сговорились, сторговались, свадьбу на конец осени назначили. Ничего плохого я про жениха сказать не могла. И не мыслилось даже супротив отцовской воли идти. Так бы всё и сложилось, кабы не случай. Вернулся князь наш в ту весну с очередной войны. И человека с собой привёз тяжело раненного. Велел: «То друг мой, побратим. Меня в бою спас, себя не пожалел. Ищите, кто его вылечит!» А кто сможет? К бабке моей и пошли – лучше зелейницы не найти. Только она старая, еле ходит: «Возьму помощницу, внучку. Я учила – она всё умеет. Вдвоем авось и поднимем на ноги княжеского побратима». И стали мы его лечить. Плох он был. Я думала, старик совсем. Но лишь до той поры, пока он глаза не открыл. Ох, какие глаза – заплутать в них навечно можно.
«Ай, кажется, узнаю сейчас, чьи у Черномора глаза!» – подумалось мне; но молчу, Ягу слушаю.
– Долго мы его с бабкой выхаживали. И я всё больше в глазах его запутывалась. Заслушивалась рассказами. Магором его звали. Тут отец мой всполошился, порядок навёл живо: «Выходили его уже, княжью волю выполнили. Чтобы я тебя в тереме княжеском боле не видел. И из светёлки своей вообще ни ногой! Бают, что чародей-то друг этот княжеский. Глаз у него тёмный, лихой. Не хватало ещё, чтобы порчу навёл перед свадьбой – или чего хуже. Чужак, магьяр; ему что кобылу, что девку со двора свести – плёвое дело». Что тут поделаешь? Сижу в светёлке, кружево плету – да только нить порчу. Не о том думается: глаза колдуна мне видятся. Всё в середине стынет. Прибежала как-то сестра средняя, Тайси, и шепчет: «А знаешь, Гминка, кого за воротами видела? Каждый день ходит. Колдуна княжеского, вот! Тебе передать просил, чтобы вышла, как месяц взойдёт, к мосткам дальним. Поговорить хочет!» Не буду уж рассказывать, как я из дому выбралась. И говорит Магор: «Вести из дома получил – ехать надо. Но пока не спрошу тебя, Ягмина, уехать не могу. Далёк мой дом. И я уже не молод, вдовец. Но люба ты мне. А я тебе? Пойдёшь ли за меня, поедешь ли в край далёкий?» Покивала только головой. А наутро приехал Магор к отцу, руки моей просить. «Не про тебя, чужак, моя дочка», – ответил батюшка и редьку горькую на блюде вынес. А как ушёл Магор, схватился батюшка за голову, причитает: «Колдуна князь любит. Попросит чужинец у князя мою дочку, а князь – у меня. Разве ж смогу отказать?! Одно хорошо – на охоте князь». И покуда не вернулся князь, решил отец свадьбу мою справить с женихом сговорённым. К сватьям весть послал, готовиться начали. Меня в светёлке запер, чернавок прислал – наряд подвенечный мерить, прилаживать. Тут снова Тайси прибежала: «Зовёт тебя колдун, опять у мостков ждёт». Я из платья подвенечного выскользнула – да в одной рубахе в сени, сапожки да кожух искать: холодно на улице, морозы ранние по ночи на землю легли. А там батюшка! И сестра меньшая из-за дверей ухмыляется. Ох, и ухватил меня отец, да в овин, как была, бросил: «Я те покажу! Тут до свадьбы сидеть будешь. Ничего, что холодно. До утра в сене не околеешь, а может, охолонешь!» Потом, правда, пожалел, кожух и унты бросил. Сколько там просидела, не знаю. Вечно, казалось. Жизнь свою прожила, состариться и умереть успела. Только слышу топот конский за стеной сарая. Зовёт меня Магор. Окошко высоко. Я колоду подтянула, на неё бочку – до окна дотянулась. Говорит: «Если люб тебе – прыгай!» Люб-то, да окошко узкое. Я, может, и проскользну, а кожух нет.
Ахнула я:
– Да неужто выпрыгнули?
– А то, – отвечает Яга. – Скинула кожух, в окно пролезла. Пока лезла, унт потеряла. Как была, в рубахе тонкой и унте одном, так позади него на коня и села. И поминай, как звали. Никогда после о том не пожалела.
Глядим мы вроде друг дружке в глаза, да в разные стороны смотрим, разное видим. Она в прошлое смотрит, где на морозном ветру к спине тёплой, любимой прижимается. А я – в будущее. Мне б только окошко то узенькое разглядеть, уж дотянулась бы и прыгнула, не побоялась.
***
И тут где-то внизу загрохотало, раздался визг и жуткая ругань. Выскочили мы с Ягой и на Черномора наткнулись. Зол он до невозможности, всколоченный, щека и ухо разодраны, в руках бочоночек стеклянный. За стеклом – чудо-юдо прыгает, шипит, язык длинный трепещет, бочонок ходуном ходит.
– Вот вы-то мне и нужны. Обе. А ну отвечайте, кто в горнице моей шарил! Кто заразу эту выпустил? Блюдечко, небось, искали?! – рычит он.
Я вины за собой никакой не чувствую, плечами пожала и к Яге обернулась. А Яги-то и нет, только дверка в светёлке её хлопнула.
– Ага! – кивнул Черномор и собрался к маменьке, по душам разговаривать. Я его за рукав схватила и говорю:
– Ой! Как же ты так поранился? – и руку протянула, прядь со щеки убрала.
Потрогал он свою щеку – ладонь вся в крови:
– Ерунда! – шипит, но я рукав не выпускаю, тяну за собой:
– Нет, глубокая царапина, хоть промыть надо, – и осторожно скулу его потрогала. Зыркнул он на матушкину дверь, но злые огоньки уже гасли в глазах. Я его потянула, он и пошёл за мной.
То, что мы с утра в кухне натворили, – мелочи. Черномор чудо гонял всерьёз. Кухню они разнесли, как княжье войско – Шарукана-собаку на Снове. Камня на камне не оставили. Кое-как смахнула я черепки битые со стола, печку растопила, котелок с водой пристроила. Черномор молчит, чувствую его взгляд на спине. Чудо в бочонке буянит, посудина трясётся, того и гляди, перевернётся. Чтобы не молчать, рассказала колдуну, как мы с Серым чудо ловили. Хохочет, вижу, не злится уже, отходчивый. Только за щеку пораненную держится:
– Ох, матушка! Всё ей неймётся. Запретил же блюдечко брать – так без спросу полезла. Видать, зацепила крышку заговорённую – он и выскочил. Всё сплетнями от скуки интересуется. И что её за любопытство гложет?
Молчу я, но сдаётся, знаю, что ведьме так охота разузнать. Хотя что ей, чужинке, до моих горестей?
Нагрелась вода, я тряпицу чистую взяла. Руку его от раны отняла:
– Покажи!
Глубокая царапина, промываю. Черномор шипит, чуду кулаком грозит. Нечисть мелкая в ответ скалится, крылья развернуть пытается, банка ходуном ходит.
– Шла баба по речке, вела быка на нитке: нитка порвалась, кровь унялась. Стану я на камень – кровь моя не капнет, стану на железо – кровь не полезет, стану на песок – кровь не течёт, – говорю, как нянька моя старая приказывала над ссадинами. На рану его подула. Смотрит он на меня, словно в первый раз видит. В глазах его утонуть можно.
– Добрая ты, Любава. И имя тебе подходит. Неправ я был, – сказал тихо, за руку взял, хотел ещё что-то добавить, но тут чудо в бочонке в очередной раз подпрыгнуло, посудина перевернулась, покатилась по столу – и об пол, вдребезги. Чудо взмыло под потолок, победно заверещало, закружилось вокруг балки, нам на головы паутину и пучки сушёных трав стряхнуло.
– Всё! – рявкнул колдун и хватил кулаком по столу. Подскочил, словно подбросил его кто. И сорвался с его пальцев небольшой синенький шарик, молния колдовская. В чудо вёрткое он не попал – зато угодил в одну из трех цепей, что колесо со свечами под потолком удерживали. Гулко лязгнуло, посыпались свечные огарки, обрывки цепи. Запахло, как после грозы. Маленькая тварь в ответ плюнула и показала Черномору язык. Следующая молния разнесла недобитую бочку с капустой и подпалила кисточку у чуда на хвосте. Тварюшка приземлилась на потолочную балку, стала дуть на хвост и причитать горестно.
– А ну слезай! – велел колдун. – Или конец тебе.
Чудо скривило ехидно морду и из пальцев фигуру неприличную скрутило. Тут-то я поняла, что Черномор сейчас попадёт в эту балку, что половину кухонного потолка держит. И я повисла у него на руке:
– Да ну его! Пускай сидит!
– Да ты знаешь, что он наделать может?
– Что, неужто ещё больше, чем ты уже натворил?
Посмотрел он вокруг – действительно, больше вряд ли есть, что трощить, кроме стен. А я продолжаю:
– А давай я его сманю по-доброму?
– Как?!
– Ты иди за новой посудиной, а я – сманю. Иди-иди, – в спину подталкиваю.
– Да нет больше такого стеклянного сосуда!
– Ну, ты поищи там что-то другое, – говорю, – кто из нас колдун хитроумный!
Может, пока ходить будет, остынет немного. Как за дверь его выставила, начала чудо уговаривать:
– Не слезешь – развеет тебя Черномор. А слезешь – я тебя в рукаве спрячу. Меня колдун не тронет. Ути-ути! – как можно ласковей обещаю.
Долго я там приплясывала. Лепешки вчерашние да крынку с мёдом в этом бедламе отыскала, сюсюкала, как дитяти малому, кусочки лепёшки в мёд макала. По шажочку подманила чудо. Забавное оно такое, чавкает умильно, лепёшку уписывая. Пальцы тоненькие старательно вылизывает, уши шевелятся от удовольствия. Я за ушком ему почесала – мурлычет, как кот.
Тут и Черномор появился, с каким-то кувшином узкогорлым:
– Ничего больше не нашёл.
– Да как же оно сквозь это горлышко пролезет?
– Ничего, – мстительно говорит Черномор, – пропихну!
Чудо, это услышав, в рукав мне и занырнуло, лапками за руку вцепилось. Только зенки лупоглазые из-под кружев поблескивают.
– Не надо, ему просто скучно и одиноко, вот оно и злобствует. А если его прикормить да погладить…
Смотрит на меня колдун как-то странно.
– Что глядишь так?
– Думаю, что от тебя, Любава Путятишна, разорения хозяйству моему гораздо больше, чем я вначале чаял, – отвечает. Я передёрнула плечами обиженно, а он продолжает:
– Всех тут околдовала. Пса спортила, избаловала. Матушку мою, что греха таить, черноротую, и ту утихомирила. Даже чудо это к тебе тянется.
– Так уж и всех?
– Всех, – подтвердил. – Хотелось бы мне, Любава, отблагодарить тебя за душу добрую, за пироги твои, за …– мнётся, не знает, что сказать.
– Даже за то, что по ночам бегал от крысы меня спасать?
– И за это тоже. Чего б тебе хотелось? Что там девицы любят: каменья самоцветные, платья бархатные али шёлковые? Я не знаю – ты скажи мне.
– Не нужны мне каменья твои! – обиделась. – Того, что я хочу, наверно, и на белом свете нет.
– Да ну! Я – колдун, много чего могу, скажи только, Любава! Любое желание исполню.
– Так уж и любое.
– Да что там исполнять, – усмехнулся криво. – Скоро уж приедет твой жених.
– Хитрый ты. Обещаешь то, что и исполнять не надо! Никудышный ты чаровник, Черномор! Ничего не можешь.
Разозлился, схватил за руку, на ладошке моей звёздочка синяя горит. Сжал мою руку своей:
– Загадывай любое!
– А исполнится? – не верю.
– Я колдун или кто?! – и стиснул сильней.
«Колдун, говоришь? Ну, гляди, не пожалей!»
И загадала.
– Слушай, а как тебя по-настоящему зовут? – спросила.
– Матушка Ивором зовёт.
***
Сижу я на крылечке, фасоль лущу. А Шуша мне помогает. Я Шушей чудо прозвала, а оно не против, откликается. Шуша ласковый, смышлёный. Всё мне помочь норовит. А ежели не помогает, то либо в рукаве прячется, либо мух ловит. Он охотник знатный, может, и крыс бы ловил, только ростом не вышел. А мухи ему в самый раз. Понятливый Шуша и смекалистый, я его даже дюжине слов обучила. А ещё страсть как любит, когда его хвалят, – аж урчит от удовольствия.
– Хороший Шуша? – спрашивает; а фасоли он налущил поболе моего, сам почти всё и сделал.
– Хороший, – отвечаю. – Умничка, Шуша!
Он ещё быстрей лущит:
– Пряника дашь?
– Дам, Шушенька, дам, помощничек!
– Шуша, значит? – спросил Черномор, выходя на крыльцо.
Ох, недолюбливает колдуна Шуша, да и боится порядком. Хотел Шуша в рукав мне юркнуть, как обычно, – да уж больно близко ко мне Черномор стоит. Взлетело чудо тогда, на резной наличник уселось – глазами поблескивает. Ревнует меня ко всем, и в рукаве спрятаться охота. Оно оттуда лишний раз не вылезет.
– Надо же! Говорят, он любую пропажу али дорогу отыскать может. Но сколько я ни бился, что только на нём ни испробовал – а толку чуть. Никакое слово его колдовское не берёт. Зато на всякие пакости горазд, всех извёл своими шутками. Ну, я обозлился и в бочонок его укупорил.
Шуша фыркнул на это обиженно и полетел над двором. Я встала, подол отряхнула и говорю тихонько Черномору:
– Его заставить нельзя. Зато он пряники медовые любит. За пряники что хошь сделает. А ещё на лесть и ласку падкий.
– Ох, Любава! – удивленно говорит Черномор. – К кому хочешь ключик подберёшь.
И смотрит так, что у меня щёки горят. Неловко мне на колдуна смотреть, так я на Шушу гляжу, что над двором, как стрекоза над прудом, летает:
– Ишь какой, будто гладью вышивает! Жаль, что люди не летают!
– Почему же? Колдуны могут.
– Эх, хоть бы разок попробовать!
– Только, чур, не кричать, от твоего голоса черепица с башни посыплется, – говорит. Шаг ко мне сделал, за талию приподнял – летим! Двор, колодец, травка пыльная в десяти локтях под ногами, ветер понёву треплет.
Вцепилась я в его плечи мёртвой хваткой.
– Не бойся, не упущу тебя, Любава Путятишна. Ну как оно – летать?
– Боязно, – честно призналась я.
– Это с непривычки, – усмехнулся он. – Опускать тебя, раз боязно?
Но я только головой покачала.
– Смелая ты, – и закружил меня в каком-то дивном танце. Как долго – не помню.
Опамятовала снова на дворовых плитах – сердце ёкает, голова кружится. И руки колдуна я так и не отпустила. Крепкие у него руки. Надёжные. И глаза не чёрные, как мне поначалу показалось, а тёмно-карие. Как багульниковый мёд. У нас этот мёд ещё называют пьяным. Если отведать такого мёда, голова будет кружиться, ноги дрожать, сердце холодеть. Вот прямо как у меня сейчас. Ой, не от полёта у меня в голове всё паморочилось. Пагуба моя, а не глаза!