Припозднились мы в этом году копать картошку. Папа ушел добровольцем. До сентября 2014 он нам часто писал и звонил (тогда ещё была мобильная связь), а потом пропал. Наверное он погиб в иловайском котле, а мы, три женщины, остались без мужской поддержки. Вернее не три женщины, а две с половиной, потому что мне всего лишь пятнадцать лет. И то будет лишь в ноябре. И все-таки я здорово помогаю маме и бабушке. Хорошо, что в школу в этом году идти не надо. Занятий в школе уже второй год нет, и автобус к школе уже не ходит.
Я сначала радовалась что каникулы получились такие длинные, а сейчас мне грустно. Соскучилась я за нашим классом, за подружками своими, да и за пацанами тоже. Тем более, что они уж не дразнятся и не дёргают нас за волосы.
Посёлок наш опустел. С тех пор как началась война, эта проклятая АТО, многие собрались и разъехались кто куда. Кто в Россию, кто в Украину, а кто и вообще бог знает куда. И стоят теперь дома сиротливо, детских голосов почти совсем не слышно. Во всех дворах крышки и двери подвалов раскрыты. Это на случай обстрелов. Вон и наш стоит будто великан какой рот раскрыл и готов проглотить свои жертвы.
Рядом с подвалом бабушка с граблями убирается, опавшие листья сгребает. А мама, подоткнув юбку в штаны, которые она надела под неё, копает рядки с картошкой. Лопатой она выворачивает корни с клубнями из земли, а я иду следом за ней, руками выбираю клубни и складываю их в ведро.
Вжжжжж- трах, вжжжжжж, вжжжж... я глохну и бросаюсь к бабушке. Она подхватывает меня и мы кубарем скатываемся в темноту подвала. Садимся на корточки и бабуля крепко обхватывает меня, пряча мою голову у себя на груди и прикрывая её руками. Здесь визг мин не слышен, но слышно как двигается и вздрагивает земля при каждом взрыве. Мы начинаем привыкать к темноте, слепота потихоньку рассеивается и мы поднимаем головы к светящемуся прямоугольнику входа.
Где же мама? Я пытаюсь вырваться из бабушкиных объятий. Мне страшно, до того страшно что, кажется, я описалась. Но плевать на это - надо бежать к маме, может быть она ранена или контужена и ей надо помочь добраться до подвала?
У-у-у-ххх - рвануло рядом с входом, и подвал наполняется гарью и чем-то кислым. Люк захлопывается и мы оказываемся в кромешной тьме.
Звенящая тишина. Кажется, это был последний взрыв. Пользуясь темнотой, я вырываюсь от бабули и карабкаюсь к входу. Люк перекосило и я не могу его открыть. У меня начинается истерика, я кричу что-то и руками и плечами бью в крышку люка. Он поддается и наконец распахивается. Как чёртик из табакерки я выскакиваю из него и падаю на четвереньки. И снова слепну и глохну. Теперь уже от яркого солнца и мертвой тишины. Закрываю глаза и сквозь красноту век пытаюсь привыкнуть к свету. Кажется можно открывать глаза.
Сильно режет коленки. Я опускаю взгляд и вижу, что стою на груде битой черепицы. Колени мои кровоточат, но я не чувствую боли. Где же мама? Почему её нигде нет? На коленках, даже не подумав, что можно встать во весь рост, я ползу в сторону грядок с картошкой, где лишь несколько минут назад стояла мама. Впереди какая-то куча земли. Я подползаю к ней... Куча шевелится... и я понимаю, что это мама, потому что видна её рука, по-прежнему сжимающая лопату. Я начинаю руками сбрасывать с нее землю. Рядом оказывается бабушка. Она помогает мне.
Мы сбросили землю с мамы. Одна её нога в середине бедра неестественно вывернута и я вижу, что она полностью оторвана, а держится лишь на обрывке штанины. Мама каким-то странным взглядом смотрит на меня и что-то пытается сказать, но в горле у нее клокочет и изо рта выдуваются кровавые пузыри. Она с усилием приподнимает руку и, будто утопающий за соломинку, хватается за мою руку. Её глаза, что-то пытающиеся мне сказать, тускнеют и кровь перестает пузыриться во рту...
Кладбище было далеко, да и везти туда маму было нечем. Сосед, дядя Митя, одинокий старик, живший со своей собакой через два двора от нас, помог нам похоронить маму под старой яблоней в нашем дворе. Похоронили мы маму, завернув в её любимое цветастое одеяло. Потому что даже гроб сделать было не из чего.
Дед Митя принёс из дому бутылку с самогоном и я впервые в жизни выпила спиртное. За помин маминой души. Не чокаясь. Молча. Сказать было нечего. Бабуля повторяла:
- Поплач, дытыно, тоби легше станэ (поплачь, детка, тебе легче станет).
Она плакала, и дед Митя тоже смахивал слезинки, а я не могла плакать. Внутри всё так запеклось, что слезы, наверное, все высохли.
Не помню, как получились, что я в тот день заснула. Наверное спиртное помогло. Потому что в следующие ночи я спать не могла. Боялась. Боялась стоящего передо мной перепачканного жирной украинской землёй маминого лица, её глаз, что-то пытающихся мне сказать, боялась кровавых пузырей изо рта, страшной, вывернутой ноги... Стоило лишь на секунду прикрыть глаза и видение появлялось снова.
Но надо было жить. Не было никаких поминок, никаких девяти дней. Жизнь диктовала своё.
- Пидэмо, дочечко, знову картоплю збырать. Бо погние, а то й помэрзнэ (Пойдем, дочка, картошку собирать. Ещё погниёт, а то и помёрзнет) - сказала бабуля.
Прошли дожди и земля была как стопудовые гири. Моего веса не хватало, чтобы вгонять лопату, но даже и вогнав, вывернуть комок земли с картошкой не хватало сил. Я всем своим весом налегала на ручку лопаты, но она пружинила, а я болталась на ней, как кусок старой тряпки. Приходилось выворачивать её вдвоём с бабулей. А потом, сидя на корточках, разбивать руками комки земли, выбирая из них клубни. На руках появились, а затем и лопнули кровавые мозоли. Но руки были настолько перемазаны в грязи, что крови было не видно.
Мы таки собрали эту треклятую картошку. Целое ведро отнесли деду Мите, потому что у него вообще ничего не было. Бабуля предложила ему перебраться к нам, но дед Митя отказался:
- Ни, добри люды. Тут моя жинка Ганна зхоронэна, тут йийи кожен куточок памъятае (Нет, добрые люди. Здесь моя жена похоронена, здесь её каждый уголок помнит).
И всё же следующей весной дед Митя переселился к нам. Это случилось так, будто кто-то свыше всё подстроил. Зимой, когда мы отсиживались во время и сепарских и украинских обстрелов в сыром подвале, бабуля сильно простудилась. Почти весь январь и февраль она кашляла так, что чуть легкие не выкашливала. Но наша больница уже второй год не работала, а лекарств, кроме деда Митиного самогона, не было и... Ровно в первый день весны, первого марта, моя любимая бабуля умерла.
Дед Митя долбил мерзлую землю, пытаясь выкопать могилу рядом с могилой мамы и в этот момент прилетел снаряд. Один. Всего один. Но он попал прямиком в дом деда Мити. Если бы он в этот момент не копал бабуле могилу, он бы сам погиб. Его хата развалилась к тому же загорелась. Тушить её было некому, потому что в посёлке почти никого не осталось.
Сначала пламя взметнулось высоко, но быстро осело, прибитое пылью. И теперь лишь потрескивали угли обгоревших рам и брёвен, да изредка взрывалась черепица. Мы стояли на безопасном расстоянии, чтобы черепица нас не поранила. Казалось, мы смотрим фильм ужасов. Дед Митя, как заведенный всё повторял и повторял:
- Чи встыг Дружок втэкты? Як ты думаеш, Хрыстына? Чи може дэсь тут, пид хатою його кисткы згорили лэжать. (Успел ли Дружок убежать? Как ты думаешь, Кристина? Или может где-то тут, под хатой его обгорелые косточки лежат).
А я ему отвечала раз за разом:
- Та вин, диду, з пэреляку мабуть забиг свит за очи. Бо вин же завжды знав колы обстрил почынаеться. Жывый вин! (Да он, дедушка, с испуга забежал Бог знает куда. Он же всегда знал, когда обстрел начинается. Живой он!)
Но мы оба были уверены, что Дружок погиб. Потому что ни завтра, ни послезавтра, и вообще никогда, он больше не появился.
* * *
До войны (ни мама, ни бабуля, ни я, ни дед Митя не называли её АТО) в нашем посёлочке был магазин. Там было всё, и еда, и телевизоры и велосипеды, и керосин, и свечи, и спички... А теперь он стоял абсолютно целенький, даже осколков и пуль в стенках почти не было, но пустой. Его разграбили буквально за несколько дней. Грабили все, и жители, и сепары с черно-оранжевыми ленточками, да и украинские войска не брезговали. Я вспоминала фразу из моего любимого фильма "Свадьба в Малиновке" - "Белые пришли - грабют, красные пришли - грабют". Вот именно так всё и происходило.
Следом за магазином стали грабить оставленные жителями дома. Сначала мародёры появлялись только ночами, а позже уже не скрываясь забирались в дома белым днём. Взламывали замки или били окна. Если кто-то из ещё оставшихся соседей пытался что-то вякнуть, бывало и убивали.
Однажды дед Митя нашел труп украинского бойца. Он похоронил его, и забрал у него пистолет и несколько обойм с патронами. Потом водил меня на берег ставка и учил там стрелять. Конечно "учил" - это громко сказано, но я научилась вставлять патроны в обойму, а саму обойму в пистолет, передергивать ствол, досылая первый патрон, снимать с предохранителя и производить выстрел. Правда, стреляла я зажмурив глаза.
Оцэ, доцю, носы його з собою для захисту, як куды з дому йдэш. Мэни що, нэхай вбъють, я вже старый, а ты молода, тоби жыты трэба. (Вот, дочка, носи его с собой, если куда-то из дому идёшь. Мне что, я уже старый, а ты молодая, тебе жить нужно).
На чьем-то подворье я нашла детский заплечный рюкзачок, в виде мордочки кошечки, с ушками. Вот в неё я и положила пистолет. И теперь, если отваживалась отойти от дома, надевала эту смешную мордочку, внутри которой лежала смерть.
Вскоре, когда грабить стало нечего, а соседей стало кот наплакал - человек тридцать-сорок, в основном пенсионеров, да мы с дедом, - мародеры исчезли.
А прошлой зимой мародерами стали и мы с дедом Митей. Дело в том, что ходить за дровами в посадки было опасно, запросто можно было подорваться на минах-растяжках. Вот мы и стали чужую мебель на дрова вытаскивать из брошенных домов. Поначалу было стыдно до слез, но потом мы привыкли.
Серая зона, так нас теперь называли, такими же серыми делала чувства человека. Она будто плесень, серо-чёрными пятнами съедала совесть, разъедала сердце, окутывала мозг. Даже природа, да и всё окружающее становилось будто подернутым серым налётом. Дворы зарастали серым бурьяном, когда-то зелёные поля поростали серой полынью, искалеченные посадки стояли иссохшими серыми стволиками порубленных и посеченных осколками деревьев.
Однажды я пошла пешком, хоть и далековато это, в нашу школу.
Если не считать пробитой крыши и выбитых окон, она стояла целенькая. Но всё внутри было покрыто толстым слоем серо-белой пыли, как и осколки стекла в окнах, отчего даже в солнечный день казалось, что снаружи пасмурно. Точно так же серо и пасмурно было у меня на душе.
Я невольно прислушивалась к звукам. Вот-вот наваждение спадёт, прозвенит звонок и пустые школьные коридоры наполнятся ребячьими голосами, криком и смехом. Но пыльно-серая тишина ничем не нарушалась. Села за пыльную парту и расплакалась. Я, которая не могла плакать даже когда хоронили маму, а затем бабушку.
Вспомнила, как летом четырнадцатого года в школе был выпускной бал. Последний выпускной нашей школы. Мы, восьмиклассники, так завидовали нашим выпускникам. Нас внутрь не пускали и мы торчали под окнами, заглядывая внутрь украшенного физкультурного зала, где в шикарных платьях девушки-выпускницы танцевали с мальчиками. А я представляла себя в таком же платье, и как рука мальчика лежит у меня на спине, а моя рука в его руке. Как он заглядывает мне в глаза... Не суждено этому сбыться!
И еще вспомнила, как недавно залазила в дом к Пожаренко. Пожалуй, во всём поселке в этом единственном доме, в бывшей хозяйской спальне сохранилось зеркало на стене. Потемневшее, с трещинами, но не рассыпавшееся. Вспомнила, как я внимательно разглядывала себя в туманной поверхности.
Я сильно изменилась. Раньше была довольно толстенькой девочкой, с круглым лицом, обрамлённым короткой кучерявой прической. А теперь из глубины, будто из-подо льда, на меня смотрела совсем взрослая девушка. Волосы отрасли и потемнели. Теперь они были ниже плеч, и уже не были такими кудрявыми. Лицо похудело и будто заострилось. Из-за этого глаза стали казаться огромными и тоже потемневшими.
Долго вглядывалась в свое новое лицо, а потом, несмотря на то, что знала точно, что за окном никого нет и быть не может, выглянула, и убедившись что всё тихо, вернулась к зеркалу и спустила с плеч платье. Лифчика я не носила, раньше он был не нужен, а сейчас где же его купишь? Так вот, я спустила платье и из-под него показалась моя грудь. Совсем-совсем взрослая. С вызывающе торчащими сосками и тёмными кружками вокруг них. Если бы не видные сквозь кожу рёбра, это было бы красиво.
Снова оглянувшись на окно, я взяла их в руки. Представила себе, что... О, Господи! О чём я только думаю! Какие могут быть мальчики? И доживу ли я до того, что война окончится и я снова увижу мальчиков? И доживут ли мальчики до возвращения домой? Да и захотят ли вернуться в наш мёртвый посёлок?
Нельзя сказать, что я эти два года, даже почти три, совсем не видела мальчиков. Иногда к нам приезжали волонтеры или солдаты Нацгвардии. Привозили и раздавали бесплатно хлеб, пакеты с крупой, иногда даже конфеты. А, главное, воду. Солдаты разные. И молодёжь, совсем мальчики, как выпускники в нашей школе, и люди в возрасте. Добрые, улыбчивые. Иногда помогали мебель на дрова рубить. А как-то привезли целую машину рубленых дров. Настоящих. Они не прогорают так быстро, как мебель.
Прошлой зимой Международный Красный Крест привёз целых две машины угля. Высыпали посреди улицы и люди носили ведрами к себе во дворы. На заборах и воротах домов, где еще оставались люди, были надписи "Здесь живет семья" и если оттуда никто не выходил, приехавшие и военное сопровождение сами носили туда уголь.
Мы с дедом Митей носили уголь к себе во двор. Я набирала чёрное золото (а уголь для нас был дороже золота) руками, чтобы как можно меньше угольной пыли было, а потом согнувшись тащила во двор. И один мальчик, в камуфляжке, в каске, но совсем не похожий на настоящего военного, будто он играл в войну, подхватил ведро с другой стороны. Наши руки съехали к вершине дужки на ведре, и я вдруг почувствовала, как будто между ними, искря проскакивает ток.
Вдвоём донесли ведро до порога и поставили на пол. Неожиданно для самой себя своими чёрными, в угле, руками, я взяла его лицо и поцеловала в щёку. Мы оба почувствовали неловкость, но потом взглянули на чумазые, в угле, лица друг друга и рассмеялись. И вдруг он перестал смеяться, и тоже взял мое лицо в руки и стал медленно покрывать его поцелуями. Глаза, щёки, нос... потом остановился и заглянул мне в глаза. И я не отвела взгляд, а мои руки поднялись к его затылку, и очень нежно притянули его голову. Губы к губам. Глаза к глазам. Грудь к груди.
Вообще-то, я уже целовалась с мальчиками, но никогда в жизни не чувствовала того, что почувствовала сейчас. Раньше это было смешно и слюняво, и я никак не могла понять, что же хорошего люди находят в этих поцелуях, но сейчас... Я будто превратилась в туго натянутую струну, которая зазвучала, завибрировала, запела...
Под чьими-то шагами отлетел камешек на дорожке и мы отскочили друг от друга.
Иногда мне снится тот мальчик. А ведь я не знаю ни как его зовут, ни откуда он. И вообще, жив ли он, помнит ли меня?
* * *
Вот и еще одну зиму мы с дедом Митей пережили. Слава Богу, обстрелов было не в пример меньше, чем в прошлом году. Но зато навалились другие напасти. Мы болели. То по очереди, то вместе.
То, что мы голодали - было не самое страшное. Самым страшным было отсутствие нормальной питьевой воды. Приходилось ходить к ставку, разбивать лёд, брать воду из грязного ставка, или набирать грязного снега. Не всегда была возможность кипятить эту воду. Электричества не было уже давно, а дрова мы экономили.
А ещё холод и сырость. Даже если натопить нашу буржуйку, которую дед Митя сделал из старой бочки из-под солярки, она быстро остывала. Пришлось нам с дедом Митей спать вместе, согревая друг друга. Да и днём мы часто сидели на матрасе, лежавшем на полу, обнявшись и навалив на себя наши драные одеяла, и тёплую одежду. Матрас лежал на полу, потому что основания наших кроватей были деревянные и мы их давно сожгли.
Я боялась, что дед Митя не доживет до весны. О том, что я сама могу не дожить, я как-то не думала. Но если бы дед Митя умер, что бы я без него делала? Как бы сама выжила? Иногда я молилась, хотя молиться по-настоящему я не умела, чтобы если уж суждено умереть, то чтобы умереть вместе. Пусть бы уж прилетела мина или снаряд - ба-бах, и нас нет. И чтобы сразу, без страданий!
От недостатка информации можно было сойти с ума. Электричество за зиму появлялось лишь несколько раз, но хотя наш телевизор стоял целёхонький, толку от него не было никакого. Иногда, когда я чувствовала себя окрепшей, я отправлялась в соседнее село, расположенное километров в пяти от нас. Там проходила дорога между Дырой (как мы называли Донецкую Республику) и Украиной. По ней потоком шли и ехали люди. Как называл это дед Митя "Большой торговый путь". В Украину за покупками, лекарствами, документами, улаживанием денежных дел, оформлением новорожденных и новобрачных...
Пока у нас с дедом еще было что менять, мы могли и лекарства приобрести, и продукты. Правда втридорога, потому что дороги были небезопасные, да каждый еще хотел какую-то пользу для себя поиметь. Мы с дедом выехать за пределы серой зоны не могли. Я была беспаспортной, а чтобы получить этот самый паспорт, нужно было как-то выбраться из нашего гетто, нужно было иметь пропуск. А чтобы получить пропуск - нужно было иметь паспорт. Замкнутый круг.
Люди рассказывали, что можно было и на пропускных пунктах на блокпостах что-то оформить. Но там надо было ждать иногда по несколько дней. А где-же жить?
Впрочем, может мы и накручивали сами себе страхи, но в любом случае я боялась уходить далеко от дома, да ещё без денег.
Но именно там можно было узнать хоть какие-то новости от людей, возвращающихся из Украины. Правда, не все отвечали на наши вопросы. Кто-то был за ДыРу, кто-то за Украину, но и те и другие боялись друг друга, боялись заводить разговоры с незнакомыми. И все же мне, поскольку я не выглядела на свои шестнадцать лет, а лет на четырнадцать, доверяли больше.
Я возвращалась потом домой и мы, совсем даже не дети, играли с дедом Митей в телевизор. Дед садился на матрас, а я садилась на табуретку у телевизора, делала вид, что включала его, и дикторским голосом пересказывала деду новости.
А потом мы с дедом обсуждали "зрадныка Порошенко" (предателя Порошенко), которого дед называл ПарАшенко, и "дивчыну з косою" (девушку с косой) - Юлю Тимошенко, и взрывы складов, и гибель украинских солдат. А затем "добрый порядок" в Донецке, что "шахты сэпары угробылы", что "заводы Ахмэтова нэ роблять" (заводы Ахметова не работают), "алэ на вулыцях чысто" (но на улицах чисто), и что "дивчат гвалтують" (девушек насилуют). А потом снова через пять минут обсуждали что "дивчат гвалтують", но уже с украинской стороны.
Что здесь было правда, что вранье - поди знай.
Когда мне было очень-очень грустно я ходила в школу. Этим летом обстрелов было поменьше, а к первому сентября объявили о "школьном перемирии". Дед Митя кричал:
- Дивчына, чи ты нэ сповна розуму? Тут же хто зна хто швондяе. Он схоплять тэбэ, згвалтують та зарижуть, тьху, тьху, тьху. (Девчонка, или ты безмоглая? Тут же Бог знает кто шляется. Схватят тебя, изнасилуют и зарежут, тьфу, тьфу, тьфу)
А я ему:
- Нэ схоплять. В мэнэ пистолет е, ты ж сам вчыв мене стриляты. (Не схватят. У меня пистолет есть, ты сам учил меня стрелять).
И вот я снова здесь. За прошедший год школа еще больше обветшала. От зимней сырости и от дождей штукатурка во многих местах повздувалась, пошла трещинами, поотваливалась. В некоторых местах стены потрескались так, что сквозь трещины можно было видеть улицу.
Но я не видела всего этого уродства. Мне виделось, что школа прежняя, я даже чувствовала запах краски, который обычно витал в здании в начале сентября, так как каждый год школу к началу занятий ремонтировали, красили...
Мне слышались детские голоса и голоса учителей...
Слышались? Ой. нет. Кажется я действительно слышу голоса в коридоре. Может это кто-то как и я пришел навестить родную школу? Голос казался знакомым, и потому я, совершенно не почувствовав опасности, выскочила из класса в коридор. Там действительно, присев у окна на корточки, был парень.
Я помнила его. Он был из выпускного класса. Даже вспомнила, как он танцевал с девушкой, как его рука шарила по её спине, спускалась на попу, а девушка сбрасывала её. Как потом она вырвалась и дала ему пощёчину, а он через пару минут вышел на крыльцо школы с парой своих друзей. Они курили и передавали друг другу бутылку, отхлебывая из горлышка. Вот только имени его я никак не могла вспомнить.
Он сидел на корточках, держа перед лицом что-то вроде телефона, только с антенной, и называл какие-то цифры вперемежку с матами. И тут я услышала прилёт, кажется с сепарской стороны, и бах. Парень привстал, выглянул в окно, а затем снова стал передавать цифры. И новый прилёт. А затем целая серия прилётов.
До меня дошло, что это же наводчик. И что стрелять сюда не имеет никакого смысла, так как украинских постов здесь нет. А значит он наводит именно на жилые дома. Может быть и на мой дом. От этого понимания у меня ослабели ноги, я нечаянно облокотилась на дверь класса. Она, заскрипев, распахнулась и ударилась об стенку.
Парень, обернулся на звук и одним прыжком подлетел ко мне. Он схватил меня за платье, которое затрещало от его рывка:
- Ты что, сука, тут подглядываешь? Ну, б***ть, пи***ец тебе пришел! Я тебя, укропка х***ева, сейчас на куски порежу.
Я с ужасом увидела, что у него на ремне широкий нож в ножнах, и он пытается его достать. Я стала дергаться в попытках вырваться. Это мешало ему достать нож, и он изо всей силы впечатал меня головой в стену.
Когда я очнулась, я лежала на учительском столе. Моё платье было порвано, а трусы висели на левой ноге. Ноги свисали со стола, а он стоял между ними. Я ощущала во рту вкус железа и крови. Поняла, что он всунул мне между зубов нож.
- Попытаешься хоть пикнуть, падаль укропская, я сделаю тебе улыбку от уха до уха.
От страха я чуть снова не потеряла сознание. Под правым боком что-то сильно давило мне в ребра. И тут я поняла - это же пистолет в моём рюкзачке. Дрыгая ногами и извиваясь, чтобы помешать ему вставить его вонючий отросток в меня, я одновременно подсунула правую руку под спину. Какое счастье, что рюкзачок не закрывался на молнию, а только на липучку. Прошло, наверное, полминуты, которые показались мне вечностью, и вот пистолет у меня в руке.
Откинув большим пальцем предохранитель, я нажала на курок. Он отшатнулся, здорово порезав мне рот. Видимо я не попала, или только ранила его, потому что он взмахнул ножом и я почувствовала, как острое лезвие вошло рядом с левой грудью, но, скользнув по ребрам, пропороло мне бок под рукой и выйдя со стороны спины воткнулось в стол. Моя левая рука немедленно онемела, зато правая нажала на курок и не отпускала его до тех пор, пока я не расстреляла всю обойму. Причем, половину в потолок, так как этот гад уже валялся на полу.
Когда я снова очнулась, под меня натекло уже много крови. Потолок кружился перед глазами. Поняла, что если не найду в себе сил встать и как-то добраться до дому, истеку тут кровью. Встать было очень трудно. Левая рука не работала, голова кружилась... Я всё-таки сумела повернуться и упала со стола на колени. В лужу крови рядом с трупом. Меня чуть не вывернуло. Господи! Я же убила человека! На секунду я даже забыла, что не убей я его - он бы убил меня.
Отбросив пистолет, я цепляясь здоровой рукой за стол и чуть не перевернув его, сумела подняться. Затем, облокотившись спиной о стол, натянула трусы, оправила, насколько это было возможно, порванное платье и сделала пару шагов на ватных ногах. Потом ещё пару, и вот я уже в дверях. Постояла, отдохнула и... повернула назад. Подобрала пистолет, хоть и не заряженный, сунула его в рюкзачок и повесила на здоровое плечо.
Домой я добралась лишь к вечеру. По дороге несколько раз падала. Отдыхала и вновь поднималась.
Дед Митя напоил меня водкой, а потом обычной ниткой и иголкой зашивал мне грудь и плечо. И плакал. А мне виделось, что закончилась война, и в нашей школе выпускной бал. Только выпускница уже я. И что мой парень кружит меня под мелодию школьного вальса. А вокруг всё такое разноцветное - воздушные шары, платья девушек, букеты цветов...
Давно, друзья веселые,
Простились мы со школою,
Но каждый год мы в свой приходим класс.
В саду березки с кленами
Встречают нас поклонами,
И школьный вальс опять звучит для нас.
Сюда мы ребятишками,
С пеналами и книжками,
Входили и садились по рядам.
Здесь десять классов пройдено,
И здесь мы слово Родина
Впервые прочитали по складам.
Под звуки вальса плавные
Я вспомнил годы славные,
Любимые и милые края,
Тебя с седыми прядками
Над нашими тетрадками,
Учительница старая моя.
Промчались зимы с вёснами,
Давно мы стали взрослыми,
Но помним наши школьные деньки.
Плывут морями грозными,
Летят путями звездными
Любимые твои ученики.
Но где бы ни бывали мы,
Тебя не забывали мы,
Как мать не забывают сыновья.
Простая и сердечная,
Ты - юность наша вечная,
Учительница первая моя.
Сюда мы ребятишками,
С пеналами и книжками,
Входили и садились по рядам.
Здесь десять классов пройдено,
И здесь мы слово Родина
Впервые прочитали по складам.
Родина! Эх, Родина! Где ты? Ты с сепарской стороны или с украинской? Или ты вот эта "серая зона"?