Финн вел свой ялик вниз по реке. На середине течение было довольно быстрым, и ему не приходилось грести. Лодка плавно покачивалась на волнах, мерно чавкая просмоленными бортами. Финн развалился на корме. Ему казалось, что его пальцы, лежащие на руле, бесконечной длины, и он медленно перекладывал их, чувствуя мгновенный ответ суденышка на любое его движение. Ему казалось, что из туго обтянутого мышцами плечевого сустава его рука, жилистая и бронзово-охряная от загара, словно свешенный с борта жгут, перетекает в склизкую, порыжевшую от времени доску и, поворачиваясь, режет дегтярно-плотную, холодную массу воды.
Финн любил воду еще со времен военно-морской службы, где несколько лет бороздил северные моря под руководством обветренного, вечно пьяного старика Морэ. Он бы и дальше исследовал океан, устроившись на торговую шхуну, но дома умер отец, а потом и мать – всего полгода спустя. Облачать усопшую помогала Симон – худенькая рыжеватая девушка с нежным станом и тонкой линией подбородка. Спустя несколько месяцев они поженились.
Финн продал безделушки, оставшиеся от матери, купив на вырученные деньги старое рыболовецкое корыто. Он просмолил рассохшиеся доски, заткнув паклей щели, спилил и обтесал крепкую молодую сосенку, приладив ее вместо сгнившей ореховой мачты. Свадебное платье Симон пришлось отдать за рулон парусины.
Ранним утром Финн выходил на реку проверять поставленные с вечера сети и верши, сбывая рыбу торговцам в речном порту. В полдень он возвращался к жене, и они обедали вместе свежей рыбой и сыром, обмененным у соседки. Иногда Симон доставала Финну поношенные бриджи и рубахи из тонкого сукна, – она работала прачкой и, если предоставлялся случай, расшивала подолы бисером и мягким, невесомым кружевом из южных земель. Финн и сам получал неплохой доход, приторговывая снастями и наживой.
Они жили вместе почти год, когда Симон поняла, что ждет ребенка. Первые месяцы протекали легко: молодость и крепкое здоровье позволяли Симон сносить свое положение безболезненно. Финн никогда еще не опекал жену так, как в эти дни. Они и раньше были близки, но нетерпеливое ожидание, предчувствие счастья, витавшее в воздухе, сблизило их еще больше. Тело Симон приятно округлилось, привычная бледность исчезла – теперь на щеках цвели две прелестные розы. В глазах поселилась тайна – вечная тайна женщины, носящей дитя.
Однажды Финн повел жену на ярмарку. Ее живот уже порядочно выпирал из-под платья, и Симон забавно расставляла плечи, надеясь, что так он будет менее заметен. Вдвоем они бродили меж разукрашенных ларьков, чувствуя себя самыми большими счастливцами на свете. Финн присмотрел премиленькую дамскую шляпку, и Симон, кокетничая, одаривала прохожих своей детской улыбкой в обрамлении голубых лент. В полдень Финн нехотя оставил ее: нужно было занести моток лесы одной матроне – для прически. Он дал Симон несколько монет, условившись встретиться через полчаса. Уходя, он заметил цыганский шатер и нахмурился: цыгане в городе не к добру.
Когда Финн вернулся, Симон нигде не было. Прождав ее с четверть часа, он не спеша обошел ряды прилавков, заглядывая в прилежащие улочки и расспрашивая торговок. Ни одна не вспомнила ее. Финн бродил до тех пор, пока не пробило пять, и женщины не начали собираться, вытряхивая наземь помятые яйца, шелуху и увядшую зелень. Встревоженный, Финн побрел домой, бросив последний взгляд на обедневшую ярмарку, несколько часов назад обещавшую все удовольствия мира.
Погруженный в мысли о Симон, он чуть не сбил с ног черноволосую женщину в пестром платке. Рефлекторно Финн поддержал ее, но, поняв, кто перед ним, брезгливо отдернул руку. Цыганка подняла на него свои черные глаза и нагло расхохоталась.
– Брезгуешь, дорогой? А жена твоя иного мнения. Улетела пташка, не воротишь…
– Что-о-о?! – взревел Финн. – Откуда ты знаешь ее, мерзавка? Где она? Говори!
Он хотел поймать ее за руку, но цыганка проворно скрылась в толпе. Вне себя от ярости, Финн еще с полчаса метался по ярмарке, но цыган и след простыл. Смеркалось, и он уже сомневался, правда ли видел шатер, или это все ему померещилось.
Домой Финн ввалился за полночь, порядочно надравшись. Симон как ни в чем не бывало сидела у печки и шила. При виде него она вскочила с каким-то странным выражением, но он, не помня себя от радости, бросился к ней на шею. Облегчение наступило слишком стремительно, и Финн отключился прямо у нее на плече. На следующий день он проснулся одетый в своей постели. Был уже полдень, и Симон давно ушла по делам. Только вечером Финн заметил странный разлад, произошедший в ней: при разговоре с ним Симон теперь опускала глаза и молча принималась за работу, а когда он спрашивал, что случилось, она лишь качала головой. Ночью она отодвигалась на противоположный край кровати, и часто Финн чувствовал, как она трясется от беззвучных рыданий.
Финн перепробовал все, – от травяных настоев соседки до совершенно бессмысленного визита к доктору Шмидту, на который были потрачены их последние сбережения. Пожевав губами и бегло осмотрев пациентку, доктор недовольно пробормотал: «Нервное», – и выписал рецепт препарата, который на деле оказался снотворным порошком. Симон по-прежнему оставалась глуха к мольбам и расспросам мужа. Через два месяца она родила, – на месяц раньше положенного срока. Ребенок родился слабым. Через два дня он умер, унеся с собой последнюю надежду Финна восстановить контакт с женой. Казалось, Симон оттаяла – они даже начали разговаривать, как раньше, но каждый раз, когда Финн пытался спросить о том дне, она отворачивалась. Иногда он успевал заметить мелькнувшие в глазах слезы.
Финн не сдавался – несколько раз они пытались завести детей снова. Все начиналось прекрасно: Симон полнела, на щеках расцветал румянец, а в глазах – бледный лучик надежды. Но все планы рушились, когда через несколько недель она просыпалась в поту и крови и сиплым голосом звала мужа. Наутро она подолгу лежала без движения, отказываясь от еды. Финн суетился вокруг. Он старался не донимать жену расспросами, проклиная тот день, когда решил сводить ее на эту злополучную ярмарку. После каждого выкидыша Симон становилась все суше и раздражительней. Первые морщинки пролегли в уголках ее глаз и губ, таящих горькую насмешку над миром. Финн сам не заметил, как начал пить: после очередной ссоры он отправлялся шататься по улицам, пока не забредал в какую-нибудь захудалую пивную, где у завсегдатаев было достаточно собственных бед, чтобы обращать на него внимание.
В последние дни торговля у Финна не ладилась, да и все богачи-заказчики Симон разъехались кто-куда на зиму. Приходилось перебиваться от улова к улову. Их ссоры участились, и в непогоду, когда принести было нечего, Финн почти не появлялся дома.
Но сегодня был замечательный день – Финн пребывал в том особом расположении духа, когда после одного-двух удачных происшествий веришь в то, что наступила белая полоса. Утром один торгаш выложил кругленькую сумму за сома, за которым Финн гонялся три ночи подряд. По дороге домой в забытой верши вверх по течению Финн обнаружил трех крупных карасей – будет что приготовить на ужин. Одним словом, утро выдалось удачным, и, возвращаясь, Финн довольно насвистывал известный мотив. С удовольствием подставляя лицо дождю, он вглядывался в темные громады облаков, представляя, что его ялик, одинокий и бесстрашный, затерялся на безбрежных просторах океана.
Вдруг что-то глухо стукнулось о борт. Ялик дрогнул, будто перевалившись через бархан, и Финн вскочил, всматриваясь в воду. Через мгновение из-под кормы выплыла бледная фигура. С ужасом Финн осознал, что это мальчик. В следующее мгновение он был уже в воде.
Пара мощных гребков, и он схватил ребенка поперек туловища. Как раз вовремя! Рывок! – веревка у Финна на поясе натянулась. Лодку снесло на добрых десять шагов – не привяжи Финн себя, пришлось бы туго.
Изловчившись, Финн обернул веревкой талию ребенка. Мальчик был без сознания. Рубашонка соскользнула и исчезла. Веревка тоже еле держалась. Финну приходилось тащить мальчугана под мышками.
Отплевывась, он дюйм за дюймом подтягивал их к ялику. Р-р-раз! Другой! Взяли! Долгие, бесконечное долгие секунды, и вот они уже у кормы. Кое-как Финну удалось перевалить ребенка через борт.
Считанные секунды, и Финн оказался рядом. Проверил пульс – слабая, еле заметная ниточка. Мальчик не дышал. Недолго думая, Финн перевалил его через колено. Одной рукой проник в рот, разжав зубы и вытащив наружу язык. Другой стал ритмично надавливать на спину. Еще никогда он так не желал оживить кого-то: даже в порту, увидев однажды спившегося матроса, Финн не испытал ничего, кроме отвращения. Но чувствовать, как в его руках угасает жизнь ребенка, – выше его сил. Дети как розовые кусты – не должны, не могут умереть в цвету!
Вдруг ребенок вздрогнул и закашлялся. Вода, окрашенная кровью, полилась на палубу. У Финна перехватило дыхание. Медленно, чтобы не напугать, он поднял лицо Ланса за подбородок. Кровь шла из носа. Финн облегченно вздохнул.
– Как тебя зовут? – спросил он, аккуратно усаживая ребенка спиной к мачте.
– Ланс, – прошептал мальчуган.
– Ланс… А я Финн. Ты сегодня заново родился, парень!
Мальчик растерянно поглядел вокруг. Он так ослабел, что едва мог повернуть голову.
– Отдыхай, – сказал Финн, поудобнее укутывая мальчишку своей курткой. – После поговорим.
– Ма… вка-дёт, – пробормотал Ланс.
– Чего?
Финн уже успел отойти, и, обернувшись, с удивлением увидел молящее, отчаянное выражение лица мальчика. Вернувшись, он наклонился. В глазах Ланса застыли слезы.
– Ну-у! Так не годится! Чего стряслось-то?
– Ма-мка... дома ждёт. С с-самого утра, – ответил Ланс, сдерживая рыдания.
– Ну ждёт. И что теперь? Я отпущу, ты не боись. Вот поспишь чутка и сразу к ней.
– Н-нет. Бу-дет поздно. Я д-должен купить ле-карство, – сказал мальчик, и первая капля скатилась у него по щеке.
– Купишь! Я знаю одну…
– Нет, – прошептал Ланс, – не полу-чится.
Финн понял, что зашел в тупик.
– Почему?
– Мо…М-мо-нетка… Я ее потерял, – сказал Ланс и заплакал.