Максим Крепицкий, известный ловец хаотиков, попробовал найти свое сердцебиение под одеждой, плотью и ребрами. Он вроде бы получил чувственное подтверждение наличию очага в груди, но чувства не внушали ему доверия. Подержать бы заветную мышцу в руке - взглянуть на ее жизнеутверждающие движения…
Докурив сигарету, Крепицкий потушил ее о тыльную сторону левой ладони, собирая вокруг болевого ощущения растекшиеся мысли.
Двери, перед которыми он стоял, не содержали на себе пояснений, что за ними ждать. Только кусок таблички с полусловом “…клинич…” лежал неподалеку.
Максим погладил бороду, которую ровнял каждое утро с доскональной точностью, полагая в этом один из столпов своего здравомыслия. Прислушался к себе - не слышен ли надоедливый зов сна или излишнее урчание в желудке - и, ничего не приметив, надавил на кнопку звонка.
Створки мгновенно отворились и в проеме возникла фигура, облаченная в черную униформу, бронежилет и балаклаву. Дуло автомата уставилось Крепицкому в грудь, а голова в маске качнулась назад, приглашая войти.
Максим шагнул, оказавшись перед столом и сидевшим за ним сорокалетним человеком с обвисшими от усталости усами.
“Максим Крепицкий – ловец хаотичных”, представился Максим, предъявляя мятое удостоверение.
Мужчина утомленно взглянул, не проявляя интереса к чему-то помимо своего измученного состояния.
Черный автоматчик осмотрел куртку, рюкзак, капюшон и штаны Крепицкого, взглянул на найденный нож, пистолет и подсумок со шприцами, которые заряжались в пистолет. Все эти предметы не вызвали в нем даже подобия любопытства. Вероятно, ему надоела однообразная практика осмотра, бессмысленная, ввиду того, что источник замыслов в человеческой душе всё равно оставался в ряду непроверенных факторов.
- Доктор вас примет, - вяло проворочал языком усач, вставая. Его левое ухо было сильно изорвано. В нем недоставало неровных фрагментов, а один маленький кусочек сиротливо болтался. То, что осталось от ушной раковины, походило скорее на огрызок, покрытый старыми и новыми пластырями, ватками и болячками - свежими и давними.
Мужчина вздохнул, потеребил истерзанное ухо и двинулся по коридору.
Выстроив мысли в систему, Максим двинулся следом. Его голова вновь закружилась от возможных и невозможных сомнений в наличии у себя сердечной мышцы или ее духовного аналога. Допустим, он нечаянно обронил свой ключевой орган или тот сбежал, не в силах терпеть телесные и душевные условности Крепицкого?
Стиснув зубы, Максим воткнул длинный, заточенный и единственный не остриженный ноготь большого пальца в палец указательный. Из пальца пошла кровь, а раз она шла, ей нечто помогало циркулировать. И что же это как ни сердце?
На дверях, вдоль коридора, висели картонки со словами “растяпа, дурачок, непоседа…”, за которыми произносились нечеловеческие звукосочетания.
У двери “обжоры” Максима настигло тревожное и всеобъемлюще подозрение, что его жадная брюшная полость, в момент голода, могла переварить все внутренние органы, само нутро, а заодно и Крепицкого в целом.
Ноготь глубже вошел в палец, ища опровержений в глубинах теплой плоти.
Максим переключил внимание с дверей и табличек на трещины в стенах коридора, грязный линолеум и торопливых санитаров, сновавших туда-сюда. Он не улавливал смысла атрибутов внешнего мира - тот всецело сосредоточился на острие ногтя и его кровавой работе.
-Пришли, могли б и через окно всё обсудить, - выразил недовольство усач и, хлопнув кровоточащее ухо, развернулся уходить.
Максим, наконец, оказался у двери, не угрожавшей его психике. Ее украшала картонная табличка, наподобие виденных ранее: “Главный врач – Болдин Александр Филатович”.
Крепицкий поскреб глазницы, постучал и вошел.
Комната главного врача была скромно оборудована столом, тройкой стульев, окном и шкафом. Окно скрывала штора, несмотря на дневное время суток. Шкаф наполняли тетради. Также они находились на одном из стульев, полу, подоконнике - но везде представляли собой упорядоченные стопки.
Александр Филатович в белом халате сидел за столом и в свете настольной лампы торопливо записывал что-то в толстую тетрадь. Его иссохшее от постоянного напряжения лицо оставалось неизменно собранным. Кожа стянуто объяла череп, почти не скрывая костяных форм. В лице доктора Максим опознал схожесть с самим собой, и даже десятилетнее превосходство в возрасте Болдина умалялось жизненными обстоятельствами.
Болдин Александр Филатович – выдающийся врач и исследователь, управляющий одной из двух оставшихся больниц для хаотиков. Хотя больницей это учреждение считалось лишь условно, по инерции былых времен - тут практически не занимались лечением, а лишь содержали в заключении опасных субъектов. Тем не менее, Болдин был одним из немногих, кто верил, что врачебной практикой в клинике когда-нибудь обязательно займутся. Надо только понять о болезни больше.
Он прилагал все усилия, ежедневно рискуя рассудком и жизнью, ради понимания хоть чего-нибудь.
Управляющий другой клиникой на северо-западе города, чья фамилия не сохранилась в слухах, недолго выражал озабоченность вопросами исцеления непонятных и опасных подопечных. Однажды он попросту лишил их жизни. Эти решительные действия привели к катастрофически быстрой вспышке устрашающе нетипичного помешательства, охватившего целый городской район. По слухам, там происходило ужасное - настоящий коллапс всего жизнеспособного. Только вмешательство правительства, отправившего в зону бедствия большой отряд теней, предотвратило дальнейшее распространение погибели.
Никто не мог рассказать, в чем именно состояла правительственная спецоперация и к чему прибегли тени, устраняя проблему размером с конец света. Но учитывая, что по их кодексу цели порядка всегда оправдывают средства против хаоса, можно построить наиболее вероятные теории.
В самой больнице, ставшей эпицентром заражения, как говорят, ничто человеческое не сохранило своей формы – остались лишь неопознано перемешанные части целых организмов. Ходили толки, что эти органические элементы не могли окончательно умереть и продолжали невнятное существование, как случайно выстроганные вариации существ, для которых не находилось способа жизни.
Впрочем, это были лишь устные предположения. Тот район давно уже оцепили, а в саму клинику вряд ли рискнули бы зайти даже самые стойкие из теней – столь высок там концентрат всепожирающего безумия.
Болдин продолжал черкать по бумаге, а Максим, проверив биение в груди и подавив пищеварительный зов из глубин капризного тела, задался извечным вопросом: кто такие хаотики?
Но сказать об этом кто-либо мог немного. Они были невольными эмиссарами враждебного мира, что раскинулся за пределами ныне обитаемых земель. Жилая зона включала крупный город, пригород с несколькими городками и некоторую область необозначенных точными границами территорий. А далее простирались земли расплывчатые... Стоило к ним лишь приблизиться, как горизонт распадался, одни его части ползли относительно других, без всякого принципа. То же происходило и с живым существом, рискнувшим не только взглянуть на пространственную аномалию, но и ее пересечь: мысли смешивались в нерасчленимую суспензию, а в абрисе тела как будто возникали пробоины, через которые содержимое человека вытекало, как из проколотого сырого яйца.
Из тех, кто только приближался к границе обитаемых территорий, полное разрушение разума и личности получили многие. Из тех, кто хоть немного погрузился в этот пространственный плотоядный кисель, не вернулся никто. Ходила, правда, легенда о старце с седой бородой и тросточкой, якобы ушедшем в аморфный горизонт и не утратившим очертаний до тех, пока не скрылся вдали. Впрочем, это легенда.
Александр Филатович закончил излагать мысли, закрыл тетрадь и взял блокнот. В нем он что-то написал, бросил на Крепицкого скорый, но крайне внимательный взгляд и, глядя на текст, прочел вслух:- “Здравствуйте! Пожалуйста, присаживайтесь. Рад, что Вы пришли.”
Крепицкий сел напротив доктора.
- Здравствуйте. Правильно ли я знаю, сбежал один из Ваших подопечных?
Болдин быстро записал слова в блокнот и прочел:- “К сожалению, это так”. Еще произнося слова, Александр Филатович заносил на лист новые.
- Его зовут Плаксой. Очень необычный типаж. Мне не встречались такие ранее и я не нашел свидетельств, что встречались кому-либо вообще. Если обыкновенно хаотик имеет одну определяющую черту, то рассматриваемый субъект имеет их две. Более того, по своему характеру они кажутся противоположными. Это слезы не знающей утешения горести и веселый, именно искренне веселый, жизнерадостный смех, - прочел написанное Болдин, вздохнул и дописал, - Давно я не слышал жизнерадостного смеха.
Заметив текущую по руке Крепицкого кровь из пальца, доктор протянул ему ткань и пузырек антисептического раствора.
- И что еще более необычно, обе черты в характере Плаксы реализуют себя одновременно. Он заливается слезами и смеется, вызывая обе эти эмоции у того, кто оказался под его влиянием. Подобное сочетание, даже быв разово и недолго пережито, скорее всего, необратимо и фатально деформирует рассудок… Мы потеряли двух стойких сотрудников из-за Плаксы.
Болдин перевернул страницу.
- Сколько теней на территории больницы? – нарушил задумчивое молчание Крепицкий.
- Десять.
Максим озадачено помял мысли, выдавливая из них сонливость.
- Знаю, что Вы думаете. И тут кроется еще одна неясность. Похоже, что Плакса научился временно подавлять проявления безумия. Когда в его камеру зашли двое санитаров, он состроил почти нормальное лицо – с грустным взглядом и забавной улыбкой. Без хохота и слез, которые, как считалось, хаотик не может остановить в принципе. Но сдерживал себя он недолго. Едва обескураженные санитары утратили бдительность, Плакса выбросил потоки слез и смеха. Один из наших сотрудников, похоже, полностью разорвался между этими чувствами и забыл, как дышать и жить. Второй сумел несколько оправиться и пересказать произошедшее.
Болдин хрустнул изработавшимися фалангами пальцев.
Крепицкий покрутил в голове мысли об услышанном.
- Выдайте мне его дело. Также прошу страницы блокнота с нашим разговором, - Максим свел вместе размышления, - И мне нужно взглянуть на его недавнее жилище.
Доктор кивнул блокноту и вырвал страницы. На стол перед ловцом легла папка и листы - Максим, положив всё это в свой небольшой рюкзак, встал.
Душевные порывы и побуждения, стимулируемые сердечной работой, наконец, сложились в нем в нечто устроенное. Однако, спускаясь в подвал, он вмиг утратил основание всех убеждений – сердцевина его внутренностей резко прыгнула куда-то прочь.
В подвале было пять дверей, но лишь две закрытые. В самую дальнюю, с другой стороны, что-то неистово и с ревом билось – не из желания вырваться, а из ненависти ко всему лояльному жизни. Табличка содержала имя “Забияка”.
- Тоже опасный случай, но от него пока понятно чего ждать, - написал и проговорил доктор.
Сжав мысли и чувства в кулак, они зашли в одну из приоткрытых дверей. Изнутри она вся была обита мягким покрытием, а у самого потолка имелось узкое окно с дневным светом.
Должно быть, невыносимо жить в комнате, где нет ничего, кроме безудержного веселья и бесконечного отчаяния. По сути, такой комнатой можно назвать само тело хаотика, из которого, в отличие от этой камеры, ему не сбежать.
Мысли Крепицкого перевернулись.
Но лучше ли быть хладнокровным стражем порядка, функцией, добровольно упразднившей все эмоции до такой степени, что возникают сомнения в реальности собственного сердца? Может, оно и неплохо – быть всегда навеселе, хотя бы половиной личного состава, чем вообще не иметь жизненного потенциала ни на что, кроме выработки крови?
Максим потряс головой и поковырял ногтем палец.
Болдин слабо улыбнулся со всем теплом, которое в нем еще не угасло:- “Возможны остаточные влияния, от былого присутствия”.
Крепицкий ощупал рассудок и кивнул.
***
Крепицкий поискал сознанием признаки души, но ничего не нашел.
Следовало сосредоточиться. Он достал нож и нанес, похожий на улыбку, порез на левой руке. Подобных вырезанных ножом ртов, отражающих самый широкий эмоциональный спектр, там было множество. Случалось даже, Максиму хотелось с ними заговорить, и потому он поспешно прикрыл раны рукавом, чтобы не отвлекаться.
Крепицкий ехал в метро. Размеренный гул поезда успокаивал и настраивал его на потребный делу образ мысли. Правда, сидевший напротив мужчина, вытаращивший глаза на нечто удивительное и невидимое, несколько сбивал настрой.
Максим надавил на недавно высеченную рану под рукавом, рассеял зарождающееся в чреве желание пищи и открыл на коленях папку с характеристикой Плаксы.
К первой странице были приколоты фотографии с размытым пятном человеческой головы. Фотограф, очевидно, не добился успеха, поэтому далее лежал лист с нарисованным портретом.
Плакса был лысым, как будто новорожденным. Его взрослых размеров голова имела на себе детского вида лицо: рот разорвался смехом, а глаза истекали слезами. Максим увидел в этом портрете лишь бесконечное отчаяние плача, к которому дополнительной степенью горести прилагался давящийся страданием рот. Однако, он чуть абстрагировался от собственного восприятия и понял, что все черты в лице Плаксы можно интерпретировать по-другому. Нарисованный лик - счастлив, как в те моменты, когда свершается нечто долгожданное, во что уже и не веришь. Слезы же – следствие невероятной радости, для выражения которой недостаточно никаких улыбок, смеха и восторга. Подобное восхищение пожирает целиком, не оставляя ни одной лицевой детали в покое.
Крепицкий мимолетно ощутил что-то сродни страху. Однако он в нем не укоренился, выйдя, как и прочие эмоции, в длящемся акте кровопускания.
Далее в папке находились листы с текстом доктора:
“Пациент. Плакса.
Представляет собой уникальный пример хаотика, так как содержит в себе две черты характера - смех и слезы. Тем не менее, есть вероятность, что черта всё же одна. На это, в частности, указывает то, что Плакса никогда не являл только рыдание или только хохот. Исходя из многочисленных примеров, обе черты у пациента проявляются практически непрерывно (явно или не совсем), из чего можно заключить, что плач и смех манифестируются Плаксой перманентно и без возможности остановить синхронный процесс.”
Около этих слов стояло два вопросительных знака, выведенных карандашом.
“По общему, ныне существующему убеждению, те или иные хаотические свойства приобретаются вследствие некоторых жизненных обстоятельств и событий. Как правило, не разовые события становятся причиной помешательства человека, а определенный цикл, серия, жизненная история, другими словами.
Возможно, есть и некоторые от рождения существующие предрасположенности к хаотическому недугу.
Мне удалось воспроизвести некоторые очертания истории Плаксы, пользуясь государственными источниками, а также личными беседами с пациентом. Во втором случае, разумеется, есть значимая доля интуитивных построений, ввиду того, что не существует универсального метода дешифровки хаотического языка. Не говоря уже о том, что у каждого хаотика язык не просто различен, но зачастую даже воспроизводится совершенно по-разному: судорогами тела, воем, урчанием живота или выделением слюны. В случае Плаксы дело осложняется еще и тем, что говорит он двумя голосами и, как мне показалось, нередко они друг другу противоречат, хотя иногда, вроде бы, говорят одинаково и об одном.
Я внимательно выслушал слезные выделения моего подопечного и эмоциональные ноты его смеха и, думаю, получил из этого дополнительную информацию биографического характера.
Пациент проживал…”
Далее следовал адрес и, быстро сверившись с картой метрополитена в архиве памяти, Максим понял, что едет в нужном направлении.
“С раннего детства между малолетним Плаксой и его отцом существовал конфликт. Сложно сказать об его интенсивности, тем не менее, он оставил в нем травматический след. Сомневаюсь, что по причине одной лишь семейной коллизии, но в нем зародилось некое зерно раздвоенности, болезненной внутренней противоречивости.
Разумеется, хаотиком он тогда не стал. Наука не знает примеров, чтобы кто-либо становился им в раннем возрасте. Хоть дети и более подвержены хаотическим влияниям, оно в них не закрепляется, не проникает в, условно говоря, душу.
Юный Плакса, для сглаживания психической бреши, любил играть со своими игрушками. Преимущественно, с солдатиками. Кроме того, ему нравилось посещать метро, кататься в поездах и успокаиваться от гула и кряхтения вагонов…”
Поезд довольно резко затормозил и свет погас. Такое случалось всё чаще и могло длиться часами.
Максим закрыл папку, засучил повлажневший от крови рукав, нанес антисептик и забинтовал вслепую. Отнюдь не всегда он прибегал к боли для сосредоточения, иногда к воспоминаниям, которые, впрочем, при частом к ним обращении утрачивали силу.
Нанеся новый порез на локте, из опасений, что сон с ним совладает, Крепицкий закрыл глаза и принялся ворочать воспоминания. Едва ли не каждый день он их бегло осматривал, из страха забыть что-нибудь важное и утратить часть того, что от него и в нем осталось.
***
Я ехал в метро, преисполненный досады и злости – прежде всего, на свою неуклюжесть и еще, почему-то, на отца, читавшего газету справа от меня. Хотя в чем его винить! Я же сам, дурак, себе локоть ободрал.
Полез зачем-то на гору из бетонных блоков, ящиков и прочего хаотично набросанного строительного мусора. Его тут много было, известное место. Здесь часто детишки лазают и я с ними, нередко, тоже. Подростки еще сюда приходят выпить и покурить.
Папа смотрел на мои акробатические трюки со свойственным ему терпением и взрослым скепсисом. Не нравилось ему это всё.
Ну а потом я нелепейшим образом ободрал себе локоть об какой-то здоровенный гвоздь, торчащий из досок, бесцельно всунутых между блоками.
Его будто специально поместил сюда какой-то злодей! Почему эту железяку никто не вытащил?! Сейчас тут никого, конечно, кроме меня, нет, но каждый день на брошенной стройке бывает куча народу!
Я разрыдался от своей неосмотрительности. Со злостью схватился за чуть влажную от моей крови шляпку гвоздя и, шатая и дергая пару минут, наконец, выдернул. Не так уж глубоко он был забит.
Длинный гвоздь. Сантиметров десять, наверное. Темный и старый. Примерно посередине деформирован, как бы искривлен в поклоне.
Я озадачился. Никогда таких железяк не видел.
“Скоро ты там?! Надо рану продезинфицировать”, – не строго, но с недовольством позвал отец.
-Да, да, иду, - ответил я, всё еще зачарованно глядя на гвоздь.
Ну а потом мне рану йодом помазали и мы поехали на метро домой. Только я вот зачем-то прихватил этот кажущийся уникальным предмет. Сам не знаю зачем.
***
Свет зажегся и Максим вернулся к текущему моменту. Мужчина, ранее сидевший напротив и таращивший на Крепицкого глаза, исчез. В вагоне он нигде не присутствовал.
***
Распахнутый зев подъезда походил на глотку дома, а тянущиеся вверх этажи и пролеты - на пищевод. Скольких должно быть он ежедневно пожевывает, выплевывает или даже съедает. Ненасытное существо, хотя и изрядно постаревшее.
Максим огляделся по сторонам, но не увидел вблизи живых людей, а только лишь коня, одиноко и печально топтавшегося у подъезда. Возможно, животное хотело поесть или желало скакать галопом, однако в первую очередь оно просто тихо грустило, смущенное бездомностью.
Конь имел коричневый окрас, был красив и благороден. Максим разделял с ним ощущение собственной неуместности в неуместности окружающего мира и, в знак формального сочувствия, погладил морду. Животное благодарно мотнуло головой в ответ.
Крепицкий сел на опаленную с одного края скамейку, у дома. Достал папку и продолжил чтение:
“Всякий из хаотиков имеет некоторую определенную ориентировку в пространстве, связанную с его жизненной историей. Два или более места, на которых он зациклен, к которым вынужден возвращаться. В некоторых случаях эти места ему достаточно посетить, в других совершить специальные действия. Над небольшой частью больных ориентировка довлеет почти полностью и, ввиду невозможности ее выполнить в стационарных условиях лечения, они чахнут и со временем умирают, чем вызывают у персонала больницы приступы помешательства. Иногда очень серьезные. Большинство хаотиков не столь сильно привязаны к опорным точкам своего безумия и, тем не менее, оторваться от него полностью, принципиально, не могут.
Если оценить степень привязанности по десятибалльной шкале, то Плакса относится к группе с показателем, близким к семи.
Я могу ошибаться в отдельных подробностях маршрута умопомешательства, упускать те или иные опорные пункты, но всё же общее представление мне составить, думаю, удалось. Контур, по которому проходит сумасшествие Плаксы, образует треугольник.
Первый угол этой фигуры – квартира, где он жил. К ней у него присутствует ярко выраженная неприязнь, а еще очень сильная привязанность. Подробнее выяснить ничего не удалось.
Второй угол – школа, где, по всей видимости, юный Плакса подвергался насмешкам и неоднократным унижениям со стороны одноклассников. В то время он находил отдушину, подкармливая кого-то. Может, голубей, бродяг или кошек, но, скорее всего, собак.
Наконец третья, самая острая, если можно так выразиться, точка его ориентировки - это вокзал на севере города.”
Сладкая и тревожная дремота объяла Максима и он провалился в болото сна. Папка упала с расслабленных коленок, а листы рассыпались по асфальту.
С потребностью спать у Крепицкого были сложные отношения. Осознавая необходимость в этом деле, он всеми силами старался свести к минимуму его протяженность. Не из страха, ведь и самые жуткие видения сна не оседали в его памяти, а из разумных опасений, что бессознательное на него повлияет. В состоянии бодрствования у него имелась отточенная система защиты, во сне же эти методы становились бесполезны. Он оказывался беззащитен в мире, где действующих правил и законов было еще меньше, чем в мире ясного сознания. Поэтому Максим поместил рискованное время в четкие, регламентированные и довольно узкие границы, из которых сон изредка выходил, как вода из берегов.
Спал Крепицкий, как правило, очень плохо, прерывисто и тревожно. Сны его не посещали – вместо них были неупорядоченные фрагменты былого и невозможного, которые он впоследствии никогда не вспоминал.
Одно лишь видение являлось ему постоянно, преследовало из ночи в ночь. Словно Максим, оставаясь или не оставаясь в теле, находится внутри фиолетового кокона. И этот кокон дышит - колышется мягкими органическими стенками, сотрясается жидкостью своего содержимого. И Максим плавает в этой жидкости, а может быть он и есть она.
В конечном итоге, это сновидение всегда обрывалось разрывом фиолетовой стенки – по воле Максима или по желанию кого-то еще.
Крепицкий и сейчас погряз в мареве навязчивого сна, бултыхался в нем и не мог выбраться. Ему недоставало воли для прорыва из фиолетовой темницы.
От липкого барахтанья в живом пузыре его избавил конь, дважды ткнувшийся влажным носом в щеку. Жеребцу, наверное, не хотелось оставаться наедине со своей тоской и он был готов разделить ее хотя бы и с прохожим человеком.
Максим протер клейкие от сонливости глаза, поднялся, дезориентировано пошатнулся, от большей, чем обычно, боли в голове. Злясь на себя, он закурил сигарету.
У ног валялась пустая папка. Листы пропали и только портрет Плаксы покачивался на асфальте, чуть в отдалении. Максим поднял его и вгляделся в рисунок второй раз. Ему показалось, что слез прибавилось, а смех, наоборот, чуть обесцветился, утратил естественность и правдоподобность.
Крепицкий сложил портрет вдвое, отделив сгибом радость от отчаяния, и убрал лист в рюкзак. Докурив, он потушил окурок о местами почерневшую, тыльную сторону ладони.
Конь смотрел ему в глаза, заискивающе надеясь получить еще чего-нибудь, кроме формального сочувствия. Но у Крепицкого не было никакой еды и не было веры в то, что сердцем он может произвести что-либо, кроме однообразного биения. Он погладил морду скакуна и, подарив ему слово “Спасибо”, отправился в пищевод жилого дома.
***
Большинство дверей на всех пройденных этажах вплотную прижимались к стене. За ними жила, в основном, тишина, в которую, теоретически, вкраплялись люди. Лишь на третьем этаже одна из дверей интригующе приоткрывалась - там сидел убеленный сединой старик в кресле-качалке, всецело поглощенный чтением книги.
Крепицкий дошел до четвертого этажа, попутно пройдя мимо лужи рвоты рядом с развороченной пастью мусоропровода. Могло сложиться впечатление, что мусорный рот, в неведомых переживаниях, ее и исторг.
Искомая деревянная дверь неплотно прилегала к створке. Ранее ее явно кто-то выбил, сломав замковый механизм.
Максим достал пистолет и зарядил в него один из шприцов. Несколько раз надавил на свежие, перебинтованные порезы под рукавом, готовясь к опасной ситуации.
На двери он заметил множественные царапины на уровне головы. В первую очередь ему подумалось, что их нанесли ногтями, но, рассмотрев борозды более детально, Максим пришел к выводу, что это работа зубов.
Плакса явно тут побывал.
Крепицкий осторожно приоткрыл дверь, не сумев избежать скрипа. В прихожей и коридоре не было никого, но, судя по шуму, некто находился в помещении кухни и большой комнаты. Инстинкты не сообщали об опасности, но не стоило недооценивать таланты беглеца.
Максим осторожно заглянул в большую комнату - на полу сидел ребенок, в задумчивости играющий с миниатюрными медвежатами. Он, конечно же, почувствовал на себе взгляд постороннего, но судьбы мифических животных его занимали куда более взоров незнакомцев.
- Что Вам угодно? – строго спросила вышедшая из кухни женщина. В руках она держала сковороду и нож, точно щит и меч.
Максим убрал пистолет в кобуру и примирительно развел руками: - “Я разыскиваю и ловлю нарушителей порядка. И мне кажется, Вас они как раз недавно побеспокоили.” Медленным движением Крепицкий вынул удостоверение.
Женщина несколько расслабилась. Ее молодое, красивое, но уже необъяснимо морщинистое лицо немного разгладилось, и на Максима она посмотрела без беспокойства, со спокойной доброжелательностью, явно присущей ей в повседневности.
-Да, к сожалению, кто-то выбил дверь, когда я ушла за покупками, ребенок находился в саду, а муж на работе. Это сегодня произошло…
Она поманила гостя рукой и вернулась на кухню. Максим зашел следом.
-Давно тут живете?
-Пару лет, - женщина готовила суп, повернувшись к собеседнику спиной, - не знаю уж почему, но злоумышленник ничего не взял. У нас конечно и так мало чего есть, но вот, например, картина. Такие ведь очень высоко ценятся, - она указала рукой.
На стене висел пейзаж в рамке. Лес в солнечных лучах, в траве животное, известное как заяц, на одном из деревьев белка. Такую обстановку только на картине и можно было узреть, так как из насущного бытия давно уже исключили и солнце, и зеленую траву. Солнечный круг себя иногда еще являл, в редких, совершенно не теплых, прикосновениях. Современная трава же имела в себе зеленую составляющую, но в большей степени представляла собой что-то серо-коричневатое.
Максим считал, что так стало со временем. Ему помнился другой цвет природы и другой характер солнца. Тем не менее, находились люди, считавшие всё это художественным вымыслом или мифом. Для них мироздание было таковым всегда, а любые альтернативы современному воплощению реальности почитались как абстрактные фантазии.
Мир в окне имел мало общего с образом на картине: там возвышались многоэтажные дома, выглядящие заброшенными и по ошибке возвезденными. Их обнимал и своеобразно гладил туман. Небо казалось пасмурным, но дождя в нем не подразумевалось. Озабоченные своими делами, мыслями, пустяками и еще чем-то, по улицам неторопливо прохаживались люди. Проезжали и автомобили, похожие на грустных от мирской тщеты насекомых.
Женщина всё это время говорила. Опомнившись, Максим сильно сжал израненную руку.
- Раньше вот, если врывались в квартиры, то с определенной целью хотя бы. Украсть, отомстить, напакостить. Были цели у поступков. Пусть и корыстная, злая, но мотивация, объяснение. А сейчас ничего определенного и не скажешь. Вот у меня муж работает близко к окраинам, там блок-посты теней повсюду понаставили. Потому что непонятные люди из пригорода приходят и нападают на местных жителей. Ничего не берут, не воруют, никого не убивают и даже, как говорят, серьезно не калечат. Но зачем-то нападают, развлечения ради, что ли… - она сделала паузу, - может у него ненависть к замкам просто? Хотя он внутри квартиры тоже был. И даже лужу оставил в большой комнате. Я сперва напугалась, подумала, что он тут нужду справил. Но нет. Не воняло, точно это вода. Я всё вытерла, разумеется.
-А как давно Вы в магазине были?
-Ну, приблизительно три часа назад вышла и через час, наверное, вернулась.
-Я бы хотел осмотреть большую комнату.
Она насторожилась, опасаясь за ребенка, но в конечном итоге кивнула.
-А Вы есть не хотите? Почти готово уже.
Максим опешил, а один из органов внутри него мерзко хрюкнул.
К необходимости подкреплять себя едой он относился с тем же презрением, что и ко сну. Его раздражала природная аксиома, велевшая есть, чтобы жить. Он бы с радостью избавился от всех органов пищеварения, вместе с их навязчивыми урчащими условиями. Сохранил бы в себе одно лишь сердце, заполнив им освободившуюся брюшную полость. Тогда бы, наверно, и для сомнений места не осталось.
-С Вами всё хорошо? – взволновалась хозяйка.
-Да… Простите, задумался. Извините, но я ем обычно только вечером, а в дневное время этого избегаю. У меня есть более важные дела, чем ублажать утробу.
-Совсем утробу свою не бережете, - покачала головой женщина.
Максим кивнул и пошел осматривать комнату.
Ребенок по-прежнему руководил судьбами медведей. Игрушечные звери выстроились в круг, ведя немую беседу о совсем не пластмассовых проблемах. Взглянув на важную игру, Максим испытал тень сожаления - детского желания достаточно, чтобы оживить миниатюрное животное целостным смыслом.
Крепицкий не особо верил, что существует инстанция, наделяющая жизненным целепологанием таких как он.
Комната была обустроена скромно – шкафы, кровать и кроватка, стол, стулья, окно, в которое постукивает вездесущий туман. Сосредоточившись на своих отточенных интуициях, Максим заметил здесь то самое двусмысленно-раздвоенное, невыносимо блаженное и безнадежно сокрушенное, что уже фиксировал ранее в месте заключения Плаксы. Оно витало повсюду, но ни к чему не приставало – оттого казалось бессильным. Еще тут пребывала тихая теплота, бывшая очевидно здесь и ранее, до прихода хаотика.
Крепицкий произвел попытку улыбнуться – уголок рта неуклюже дрогнул.
Максим вынул сложенный портрет Плаксы, приметив, что в этот раз смех и слезы беглеца показались ему совершенно наигранными и фальшивыми.
-Не приходилось видеть это лицо?
Мальчик бегло взглянул и покачал головой.
-Солдатики, - неожиданно сказал ребенок, не отрывая взгляда от медвежьего круга. - Тот, кто к нам приходил, забрал солдатиков.
***
И почему у меня такая круглая голова?! Я ее даже руками мял, за челюсть вниз тянул, за виски вверх, на уши давил – а она всё равно не вытягивается! Контур ее не меняется. Родители сказали, что голова поменяет форму, но не скоро, с годами. Наверное. Но сейчас- то! Мне как с такой кожаной черепушкой жить?!
Не сиделось мне на месте. Ходил по комнате туда-сюда, злился на себя и на своих одноклассников. На себя больше, потому что не смог держать удар против насмешек над собственной башкой.
- Колобок! Колобок! От кого ты там убёг?! – вот так они мне кричали. Особенно один надрывался, инициатор всей это травли. Толстый такой, здоровенный. Одним ленивым движением руки мог меня на пол свалить.
Все их возгласы и прозвища были вздором полнейшим, глупостью даже для восьмилетнего возраста. Меня сами эти прозвания ничуть не задевали, но вот то, что всем смешно было – это да! И девочкам и мальчикам. Мне казалось, что нелеп я и забавен сам по себе, не только формой головы, но и всем образом существования. И от того просто плакать хотелось! Я все эти слезные потуги подавлял нещадно, но нет, что-то из уголков глаз всё же вытекало. Влажное, соленое, мерзкое. От этого им еще веселее становилось – просто лопнуть были готовы со смеху, особенно пузан-предводитель. Он буквально в два раза увеличивался за счет хохота изнутри. Я надеялся, что толстяк взорвется, наконец!
Только одна девочка не смеялась со всеми. Сочувствия тоже не замечалось, как и вообще интереса. Для нее вся эта ситуация была ничего незначащим событием: и гогочущая толпа, и одинокий плакса, и их бессодержательные взаимоотношения.
Странно, но меня такой взгляд на происходящее несколько ободрял.
Но в эту минуту, в этой комнате – трудно, очень трудно было успокоиться. Досада на то, каким я родился, провоцировала гнусные слезные выделения и сколь усердно я их не толкал назад, что-нибудь непременно просачивалось.
Устав ходить по комнате и ограждать глаза от соленой гадости, я остановился перед стоящим на полу игрушечным замком. Он был собран из купленного конструктора. Но кроме комплектных деталей я привлек и другие элементы: например, из карандаша сделал флагшток с родовым знаменем, из спичек колья по ободу рва, а сам ров воспроизвел с помощью синей ленты.
Разозлило меня что-то в этом всём: слезы, наверное, в мозги уже просочились и нервную систему отравили. В общем, я с размаху ногой половину замка снес. Башни, бойницы, стены – брызнули фонтаном деталей.
Ой.
Очень больно это оказалось, настолько, что даже слезы во мне вырабатываться перестали и все системы внутренние стали кровь генерировать, когда она из ноги потекла.
Я смотрел, как под ступней образуется красная лужица и хмурился. Среди разбросанных руин замка лежала перевернутая баллиста, а дальше - снаряд, в нее еще недавно заряженный: огромный черный гвоздь, согнутый примерно посередине.
Оставляя красные следы, я подошел и подобрал его. Поднес к глазам поближе. Потыкал острием в подушечку пальца. Не сказать, что такой уж острый…
***
Мыслительные продукты и рассудочные тени никак не желали укладываться, неповоротливо циркулируя или складываясь в бессвязные цепочки.
Максим вздохнул и глубоко погрузил ноготь в открытую рану на руке. Ранее у него не было нужды так часто прибегать к болевой практике. По всей видимости, с самого момента прихода в больницу, Плакса опосредованно нарушил привычный ток жизни.
Школу номер 177 давным-давно покинули как ученики, так и учителя. В отличие от некоторого числа еще действующих образовательных учреждений, этот храм знаний бытийствовал жизнью заброшенного и забытого здания. Тем не менее, школа 177 имела известность в городе, благодаря своей обширной библиотеке, хранителем которой выступала бабушка древнего возраста. Она делилась книгами с любым приходящим гостем, но ее фолиантами почти никто не интересовался.
Государство датировало библиотекарше пищу на каждый день и объявляло благодарности за сохранение архивов людской мудрости. Однако, ее занимали лишь книги и их сохранение, а еще, как поговаривали, книжная пыль, которую она укладывала в библиотеке особым порядком.
Именно занятную старушку Максим и решил посетить в первую очередь, тем более, что в покинутых помещениях вряд ли можно было кого-то еще повстречать. Кроме, разве что, хаотичного беглеца…
На всякий случай Крепицкий держал руку поближе к заряженному пистолету.
Войдя внутрь здания, Максим не приметил ничего, кроме запустения. Двери, стены, парты, стулья… всё пространство между ними молчало самым однозначным образом. Посередине коридора лежал на боку бюст древнего пророка с лысиной и бородкой. В белой плеши отсутствовал неровный фрагмент, точно кусок, вырезанный из торта.
Ловец хаотического двинулся по коридору в сторону, где им предполагалась библиотека.
Вдруг Максим уловил изъян в тональности тишины. Безмолвие школьных помещений не равнялось должному беззвучию. Существовал дисгармонический фактор – Крепицкий ощутил его где-то над собой и, как ему показалось, тот тоже его почувствовал.
Плакса…
Стремительно и бесшумно Максим поднялся на второй этаж и оказался в схожем с тем, что покинул, коридоре. В тупике коридорной протяженности сжалась тревожная тишина, а далеко в другом конце рвался из чего-то отвратительный, противоестественный звук.
У Крепицкого загудело в висках. Он напрягся и сосредоточился.
С противоположного предела коридорной кишки к нему устремилось нечто жуткое. Оно бежало, отталкиваясь от пола четырьмя лапами, и безобразно смеялось, опровергая допустимое природой.
Во время бега морда пса непрерывно выбрасывала громкий, резкий возглас - некую помесь лая и получеловеческого-полусобачьего смеха. Такой объем эмоций не вмещался в пасть и та буквально разрывалась, исходя кровавой слюной.
По спине Максима прошелся холодок.
Рука неожиданно дрогнула, когда он выстрелил и шприц вонзился в линолеум пола.
Сократив расстояние между зубами и жертвой до шага, обезумевший пес прыгнул в направлении человеческого горла… Крепицкий нанес ему сильный удар ботинком в шею, отбросив к стене.
Пасть сомкнулась, а все формы смеха провалились вглубь животного нутра.
Пес неповоротливо и несогласованно заелозил лапами по полу и по воздуху, а из тех глубин, куда рухнули порывы раздирающего веселья, стал доноситься скулеж. Он быстро нарастал и одних лишь утробных звуков для выражения ему уже недоставало: животное заплакало подобно человеку, но на собачий манер.
Максима охватил озноб. Его трясло, зубы стучали, а ноги не слушались. Дрожащими руками он вытащил из подсумка на ремне усыпляющий шприц, подошел к стонущему в луже слез и слюней псу и ввел ему в шею снотворную инъекцию.
Конвульсивно дернувшись несколько раз, животное уснуло там, где все эмоции были слышны лишь ему.
Максим содрогался всем телом. Неверной походкой он ввалился в ближайший класс и рухнул за первую парту. Трясущимися руками он взял нож, собираясь нанести очередной порез, но тот внезапно выпал из пальцев на пол. Все раны разом открылись, а рукава мгновенно повлажнели от свежей крови.
Не зная, что предпринять, Максим рывком снял рюкзак и дергаными движениями принялся выбрасывать из него предметы.
На стол упал лист с портретом Плаксы. Едва он соприкоснулся с деревом парты, как с нарисованной поверхности брызнули слезы и сорвался полный всепожирающего смеха рот. Он проглотил Максима, школу, город и даже расплывчатые земли. Всё исчезло в беспредельно радостных, мышечных сокращениях ополоумевшего существа.
Осталось только воспоминание…
***
Лыбится, хохочет – сейчас не надо мной, над кем-то другим, но меня это всё равно злит до тошноты.
Толстый хохотун, вместе со своими прихвостнями, восседал на скамейке в школьном дворе. Вещал очередную гадкую шутку или унижал кого-нибудь заочно, а его миньоны в унисон смеялись. Громче же всех заливался сам шутник. Его телеса раздувались от непрерывных гогочущих потуг, а становясь больше телом, он будто бы приобретал и большую власть.
Но я положу этому конец! В кармане мои пальцы нащупали длинный, черный гвоздь, достаточно острый, чтобы проткнуть стенку плоти, этого начиненного смехом шара. О, как же мне хотелось видеть, как этот бутуз скукожится, теряя свое наполнение!
А если не выдергивать гвоздь сразу, то шутничек с ним как с пробкой какое-то время походит, трясясь, как бы затычка не выпала, и он все свои смешки не растерял.
Нет, лучше не выдумывать, просто лопну пузырь и дело с концом!
Я вынул руку с гвоздем, вдохновился его остротой и сделал шаг… Чья-то холодная рука обвила мою вооруженную кисть.
-Не надо.
Она сказала это без всяких эмоций, не как указание или приказ, а как простое откровение, к которому нельзя не прислушаться.
Ее взгляд проходил сквозь меня, а маленькая голова качалась влево-вправо.
В холоде этих пальцев было что-то согревающее, так что даже гвоздь в моей руке стал будто бы немного теплым, а не отчужденно теплохладным.
-Не надо… - это уже мои слова.
***
Пробуждаться было тяжело. Фрагменты личности медленно стекались с черепной периферии к мыслительной оси, с усилием слепляясь в единую группу.
Максим пока не вспомнил свою роль в осколках мироздания и лишь недоуменно моргал, рефлекторно ощупывал сердце и размазывал холодный пот по лицу.
Наконец ноздри вдохнули воздух осмысленно.
Плакса был здесь и направился сюда сразу, как посетил стартовую точку маршрута помешательства. Из этого следовало, что интервал времени между опорными пунктами безумия хаотика крайне мал и заключительный этап пути он постарается пройти как можно скорее. Нужно спешить…
Максим рванулся со стула, но, не сумев встать на ноги, завалился обратно. Он был совершенно истощен, руки висели подобно плетям и кровоточили множеством незаживших порезов.
Отдышавшись, он достал бинты и антисептик из рюкзака, приступая к обработке ран. Руки были бледны, истерзаны и чужды телу.
Внимание Крепицкого привлек рисунок на столе. Сквозь привычный хохот и плач Плакса смотрел на Максима будто бы со снисходительной насмешкой. Создавалось впечатление, что за видимой плоскостью рисунка есть еще одна, на которой он более реален и менее нарисован. И такая тенденция уходит вглубь портрета… и если эти лица соскребать одно за другим, есть шанс добраться и до самого Плаксы.
Максим вновь рванулся, но осекся и потряс головой.
На парте, перед лежащим рисунком, была лужица… те самые слезы, что брызнули из намалеванных очей хаотика, за мгновение до того, как Крепицкий рухнул в забытье.
Закрыв глаза и глубоко втянув воздух, Максим почувствовал, что слегка слезоточит на щеки… Так, значит не лист бумаги исторг соленую влагу, а он сам!
Торопиться. Следовало торопиться.
Дрожащими руками Крепицкий подобрал нож и собрал остальные вещи в рюкзак. Рисунок, как он заметил, был слегка мокрым с одного угла.
Выйдя из пустующего класса, Максим обратил внимание на спящего пса, тихо мучимого сладостно-горькими кошмарами.
***
Поезда давно не ездили, разве что изредка отправлялись в ближайший пригород и обратно. Несмотря на это, вокзал и прилегающая к нему территория оставался одним из наиболее оживленных мест города. Сам воздух казался подвижным, текучим, а не застоявшимся и пыльным, как повсюду.
На вокзале шла бурная торговля, встречались и расходились люди, попадались и томимые скукой искатели впечатлений. Они надеялись в беседах с незнакомцами найти смысл хотя бы на остаток дня.
День клонился к вечеру, а активность вокзальной зоны стремилась к кульминации.
Среди скоплений людей, обособленно от их групп, попадались люди в черной униформе с оружием. Они находились во всяком месте, где концентрировались массы горожан. Некоторые стояли прямо, открыто, одним своим видом снижая вероятность эксцессов, другие, в соответствии с прозванием, скрывались в тенях, всматриваясь и вслушиваясь в настроения людских потоков.
Максим присел у сухого фонтана посреди вокзальной площади и огляделся. Ничто не привлекло его внимания, предчувствия ни на что ни реагировали. Возможно, это было связано с тем, как слабо он себя чувствовал. С другой стороны, здесь находилось столько теней, что Плаксу бы они вмиг приметили.
Хотя… Тени хорошо справлялись с выполнением приказов, с охраной территории и прочими прямолинейно решаемыми задачами. И будь беглый хаотик из тех, кто не способен совладать со своей одержимостью, они бы сразу его схватили или ликвидировали. Но Плакса был не так прост, он обладал специфическими маскировочными талантами. Чтобы его поймать, обостренных чувств недостаточно, нужен своеобразный охотничий навык, творческий азарт. Наверное, потому, когда требовалось поймать хаотика, чаще обращались к касте ловцов, чем к теням, в лучшем случае преуспевающим в уничтожении цели, а не ее поимке.
Максим трижды глубоко вдохнул. Он чрезвычайно остро ощущал потребность во сне и еде, чтобы восстановить резко утраченные силы. Первое позволить было никак невозможно, а вот гнусно урчащему желудку пришлось уступить.
Крепицкий подошел к ларьку с пирожками. Продавец в фартуке, чьи национальные черты потускнели, вслед за прочими личными качествами, внимательно уставился на клиента.
- Пирожок с мясом. Сделайте как можно горячее.
Продавец кивнул и, приняв деньги, отправил продукт в печку для разогрева.
- Лица на тебе нет… - высказал наблюдение пирожковых дел мастер.
Максим вгляделся в отражение на стекле… И в самом деле, ужасная бледность, глаза ввалились, а лицо, точно лишнее на голове, рисковало сползти и опасть на асфальт. А ведь он еще не добрался до цели. И не сказать, что так уж приблизился…
Но я положу этому конец!
Крепицкий затряс головой, сбрасывая возникшее наваждение.
- Готово, - с долей опаски продавец протянул укутанную салфетками, дымящуюся пищу.
Максим вцепился в него зубами, горячее тесто обожгло губы и они тут же болезненно облезли. В полости рта и в ближайших пищевых каналах всё запылало ожогами, а желудок кротко сжался, предчувствуя накликанный огонь.
Всё же, несмотря на испытанную боль, он стал трезвее мыслить и более ясно смотреть на окружение.
Собравшись, Максим прошелся по площади в разных направлениях, но следов Плаксы нигде не заметил. Значит, необходимо ждать и готовиться.
Пылая изнутри, Крепицкий вернулся к фонтану и сел на прежнем месте. Физической боли пока хватало и дополнительно укрепить себя, Максим решил болью воспоминаний…
***
Я так запыхался, что никак не мог выдохнуть поспешно набранный в легкие воздух– он карябал и теснил меня изнутри.
Всё-таки я опоздал, но надеялся на удачу – вдруг поезд задержится или возникнут другие какие-нибудь проблемы при отправлении. Они же нередко случались.
Мне так хотелось хотя бы с ней проститься, взглянуть, быть может, последний раз в глаза, дотронуться до руки, сказать глупую фразу. Да хотя бы посмотреть на ее затылок, полный значимых для меня волос!
Поезд уже сдвинулся с места. Двигался, набирая скорость и удаляясь в направлении расплывающегося горизонта… Я знал - она сидела в одном из звеньев транспортного червя, ожидая увидеть глуповатое, нервное лицо, но это лицо не успевало достичь обозримого пространства. Ему мешали ноги, телесная нескладность и душевная несостоятельность.
Я услышал встревоженный окрик, когда спрыгнул с платформы к рельсам, но не мог придать ему никакого значения. Нужно было бежать за поездом, в направлении почти тотальной размытости… пока она не приняла в аморфное лоно упрямо прущую вереницу вагонов.
Мне казалось это последний или один из последних поездов, который покидает город по маршруту дальнего следования. Внешние территории становились всё менее различимыми, мало кто решался рискнуть их пересечь и никто не возвращался, чтобы подтвердить или опровергнуть саму такую возможность.
Ей нужно было ехать.
Она непременно хотела вспороть неотчетливую, довлеющую массу неопределенности, теснившую город со всех сторон…
Я бежал до тех пор, пока убегающая точка окончательно не исчезла в горизонте и передо мной не осталось ничего, кроме рыхлых границ бескрайней ловушки.
Дальше я просто шел, потому что бежать не осталось сил, а стоять было жутко.
Попытался закурить… но сигарета упала сквозь пальцы и у меня долго не получалось ее подобрать дрожащими руками. Подняв ее с земли – отбросил.
Я опоздал.
Явил свою нелепость! Этот вердикт, пожалуй, можно применить не только к текущей ситуации.
Слезы подступили к изнанке глазниц, поднявшись из потаенных шлюзов, но я задавил их… втолкнул обратно в слезоточивые колодцы. Зачем вообще идти на поводу чувств и эмоций, вместо того, чтобы исполнять должное?!
Со стороны я, верно, был похож на абсурдную тряпичную куклу, анекдотично дергающуюся в водоворотах страстей. Бесхозная марионетка с трясущимися конечностями. Жалкое зрелище. И смешное.
Мне захотелось рассмеяться над собой - над тем, как дергано я двигался по эпизодам жизни. Нервно совершал несуразные и напрасные поступки.
Смеху я тоже не предоставил права выражения.
Движения тела остановились из-за разлившейся по нему злости. Мне была ненавистна эта жадная мгла, отвратительны свойства времени, а больше всего зла я испытывал к самому себе. В частности, к этому обременительно тяжелому телу и слабым, недостаточно быстрым ногам…
Расстегнув куртку, мои пальцы порвали внутреннюю подкладку, извлекая наружу длинный, погнутый годами кусок металла. Во мне не должно сохраняться эмоций, сосуд моей сущности отныне будет чужд любому сентиментальной содержимому!
Сдернув пакет, обернутый вокруг острия, я зарычал вовнутрь и вогнал гвоздь себе в ногу…
***
Вещество воспоминаний плавно перетекло в субстанцию сна, которая, в свою очередь, влилась в фиолетовый кокон. Максим вновь окунулся в бессилие жидкого состояния…
За дышащей оболочкой пузыря мерцала белая точка… Крепицкий напряг расслабленную сущность и со всей силой ударился в органический предел сна.
Глаза резко раскрылись, а ноги самопроизвольно вскочили. Максим уловил обстановку всеми порами тела и, возможно, души. Охраняющие тени суетливо оглядывались, нервно перемещались по периметру, но не понимали причину тревоги.
Плакса рядом. Даже уже здесь.
Человек среднего роста, одетый в плащ-дождевик, брел к платформам. Максим видел идущего со спины, плащ покрывал его с ног до головы, а голова скрывалась под капюшоном. В общей толпе он не так уж выделялся - внешний вид его был не самым экзотичным в здешних местах. Плакса умело подавлял хаотические вспышки, так, что даже опытные в своем деле тени не выделяли его из общей массы людей.
Но Максим за этот день сблизился с мироощущением хаотика и теперь примечал тончайшие проявления исходящих от него дисгармоний.
Плакса зашел на платформу. Крепицкий сдавил раны на руках, провоцируя отрезвляющую боль, и двинулся следом.
Тени с пристальным подозрением посмотрели на Максима, но потом отвернулись. Плакса же удалялся к краю каменного плато, где почти не обитали люди. Крепицкий попробовал его догнать, но физических ресурсов на это явно не доставало.
Дойдя до конца, хаотик сошел на рельсы и отправился вдоль путей. У Максима не получалось сократить дистанцию между собой и целью. Ему мешали ноги, телесная нескладность и душевная несостоятельность.
Морок заволакивал глазные дыры. Идти становилось всё труднее.
Ловец хаотического спрыгнул с платформы, едва не упав на четвереньки. Он услышал встревоженный окрик, но не мог придать ему никакого значения. Что-то дурное, непонятное сдавливало его изнутри и подступало снаружи.
Ничего не замечая вокруг себя, Плакса шел в направлении расплывающейся трясины горизонта. Крепицкий старался не отставать, несмотря на явившуюся из ниоткуда тошноту.
Небо давило на плечи. Максиму мерещилось, что за серым небесным слоем находится другой, фиолетовый, а всё вокруг - лишь подрагивающая омертвелая жидкость под своеобразно живым куполом.
Под правой ступней, при шаге, стал раздаваться хлюпающий звук. Остановившись, Максим обнаружил, что под ступней образуется красная лужица… Открылись старые порезы на ноге… странно, учитывая, что ее он уже давно не истязал.
Вдоль рук тоже потекли алые ручейки…
Нет времени возиться с увечьями. Крепицкий попытался закурить… но сигарета упала сквозь пальцы. Осмотрев траву, он так ее и не нашел. Так же куда-то запропастился нож и пистолет. Остался только один снотворный шприц на поясе. А рюкзак? А где рюкзак?
Идти, идти…
На путях попался плащ-дождевик. Плакса отбросил его за ненадобностью, как устаревший кожный покров.
Переступив через плащ, Максим упал на четыре конечности и изверг на землю полупереваренный пирожок, вместе с заветным мускульным мешком - сердцем.
Нет, нет… нужно вернуть мышцу на место! Ее отсутствие отрицает факт жизнедеятельности.
Крепицкий затрепетал, схватывая рассудком утрату ключевого элемента. Он суетливо ворочал объедки и бесформенные комки рвоты в поисках самого важного. Жалкое зрелище. И смешное.
Судорожно заелозив гранями зубов по слюнявому выросту во рту, Максим стремительно и сильно сомкнул зубную гильотину на языке. Боль волновыми сигналами прокатилась от сдавленного отростка вглубь естества.
Сознание вернулось, по крайней мере, его работоспособная часть.
Максим встал на ноги и осмотрелся. В отдалении нашелся Плакса, он сел на корточки рядом с рельсами и осуществлял по отношению к ним какие-то действия руками. Сделав шаг, Крепицкий неспешно побрел к цели. Бежать не осталось сил, а стоять было жутко.
Бесформенный горизонт затекал под глазные яблоки, просачивался в ноздри, уши, кожу. Аморфная даль покачивалась всеобъемлющей жидкостью ирреальности, переваривая взвесь из телесности и душевности Максима. Растворенный в этом агрегатном состоянии, Крепицкий перетекал вперед.
Происходящее удивляло… ведь размытые территории располагались за много километров отсюда и таких влияний оказывать, по идее, не могли.
Бесхозная марионетка с трясущимися конечностями.
Максим с остервенением вдавил зубные тиски в язык, возвращаясь к твердым, ограниченным в пространстве, формам вселенной.
Плакса сидел рядом с рельсами и плавными движениями гладил одну из них, как домашнее животное. Он молчал, но непонятные, приглушенные постукивания доносились откуда-то из недр сутулой спины.
Крепицкий вынул шприц и сделал еще пару шагов…
Рука хаотика резко остановилась, не окончив поглаживания. Он неспешно разогнулся, вставая вертикально и поворачиваясь.
Почти такой же, как на рисунке… Лысый, словно младенец. С глазами, смотрящими как будто бы белками, а не зрачками. И с овальным черепом, туго обтянутым гладкой, сероватой кожей.
Одет Плакса был в распахнутую рубашку, в которой отсутствовали все до одной пуговицы, а еще в измятые брюки и кеды без шнурков. Но что буквально заворожило Максима, остановив его приближение, так это лицо хаотика: оно не выражало ничего, в нем, как будто бы, не было даже предпосылок для эмоций.
Затем уголки рта тихо начали подниматься, а края глаз стягиваться. Передняя часть большой головы, как распускающийся цветок, расширялась ослепительной улыбкой, а из жалостливых глаз выходили первые горькие дорожки. Загипнотизированный необыкновенным зрелищем, Максим упустил момент, когда лицо лопнуло от смеха, брызнув слезами во все стороны…
Несколькими стремительными прыжками Плакса достиг растерянного человека и, прыгнув, подобно дикому животному, сбил его с ног. Усыпляющая игла отлетела прочь…
Безумными, хохочущими рывками хаотик вгрызся в куртку Максима, вырывая из нее клочья. Он стремительно раздирал всё на пути к плоти и уязвимой груди, а из его карманов нестройной оравой посыпались фигурки солдатиков.
Защищаясь, Крепицкий ударил сам себя и укусил чье-то плечо. После чего неудержимо рассмеялся, плача над своим положением.
Из разорванной на тряпки куртки вылетел предмет, оцарапав подбородок Плаксы. Неуловимо дрогнув, где-то в тех основаниях, откуда исходили лицевые выделения, хаотик схватил предмет и быстрыми, дергаными движениями принялся бить им себя в живот, отступая. Ударив около двадцати раз, он отбросил вещь к телу распростертого Максима и плюхнулся наземь, как марионетка, с мгновенно оборвавшимися нитями управления.
Несмотря на почти полную утрату сил, Крепицкий, тяжело дыша, поднялся на локти, погружая их в мокрую от слез почву. У его бедра лежал длинный, деформированный гвоздь, чей черный металл блестел цветом, из-за покрывавшей его крови.
Плакса сидел напротив. Вытянув вперед ноги, он глядел на своего ловца насмешливо. Ниже шеи его тело изрешетили гвоздевые проколы. Содрогнувшись, хаотик выпустил из правого века одинокую слезу, потерявшуюся на его же губах. После чего рот искривился от небывалой печали, углами вниз, а взор рассмеялся, насколько это допустимо совершить глазами.
Всё в нем перевернулось, но в тот краткий миг, что слеза бежала от глазницы до губы, он, несомненно, был человеком.
Плакса затих навечно, оставшись при переменившейся маске.
Максим лег на спину. В голове его множилось суетливое столпотворение домыслов, заполняя собой всё и вся.
Откуда вообще у людей берутся слезы и смех? Считается, что от определенной душевной нужды, возникающей в виде соленых истечений или содроганий физиономии, в ответ на обстоятельства и события жизни. Но откуда черпаются средства для этого? Полагают, что из человеческих желез и каких-то анатомических особенностей.
Да, да… всё так. Но, безусловно, так, видимо, было только раньше. Ведь Плакса вырабатывал столько гомерического хохота и слезной жидкости, сколько не уместит ни один плотский резервуар, какими бы физическими преимуществами он не обладал. Значит, черпал он их откуда-то еще…
Из неведомых никому далей Плакса приводил в наш мир веселье и грусть.
Хаотик мог быть проводником или даже источником для двух эмоциональных возможностей. И с его гибелью вход для них в наше бытие закрылся. Больше не будет злорадного, веселого и счастливого смеха! Горьких, умилительных и восторженных слез!
Что если так?! Не останется ли нам единственного жребия - навсегда слиться с расплывчатым маревом под фиолетовым куполом?!
…захотелось рассмеяться над собой…
И Максим расхохотался, сотрясаясь до самых потаенных оснований существа, а вслед за тем безутешно зарыдал.
И то было лишь зримой вершиной всплывающего айсберга исступления.
Сердце переполнялось противоречивыми аффектами, разрывалось. Но ломалось не только оно. Всё в Максиме трескалось, распадалось от чувственного конфликта. Он хрипел, сквозь беспрерывный хохот пытаясь, хотя бы хрипом, затормозить подступающую следом волну безудержного восторга. Он жмурился изо всех сил, стараясь хотя бы так воспрепятствовать траурному шторму, уже вливавшемуся в черепную коробку.
Еще немного и на земле останется лишь бурлящий смехом бульон слез с человеческой приместью…
Максиму показалось, что сквозь соленую пелену он увидел поезд… приближающийся или удаляющийся…
Резко согнувшись, Крепицкий схватил острый предмет у бедра, и… зарычав вовнутрь… вогнал гвоздь себе в ногу…
***
Ночь опустился на город, поглотив туман и остатки дня. Максим лежал на влажной почве, собираясь с силами. Рукой он периодически ощупывал черный гвоздь, торчащий из ноги…
На мрачном полотне неба показалась белая луна. Она походила на ослепительно веселую слезинку, спадающую по печальной щеке ночи.
Полночь редко пускала слезу... Максим закрыл глаза и хохотнул ей в знак приветствия.