(Продолжение. Начало http://www.proza.ru/2017/10/12/740 http://www.proza.ru/2017/10/13/265 http://www.proza.ru/2017/10/13/375 http://www.proza.ru/2017/10/14/1673 )
Круговерть революции была наполнена для «новообращенного» Петра митингами, жаркими спорами, перестрелками, а, затем все больше – расследованиями происков контрреволюции, расстрелами «контры», сопровождением и охраной ценных документов и грузов, а также и вождей партии. Тогда-то он впервые увидел ее – «валькирию революции», как назвал Марию Ройзман ставший к тому времени для него не только соратником, но почти что другом, Юрий (самого Селивестрова товарищи-чекисты звали тогда просто - «Юра-француз»).
В марте восемнадцатого начальство отрядило их обоих для «охраны комиссара Волго-Каспийской флотилии на встрече с диппредставителями стран Антанты» в Рыбинске. Советское правительство, сдавая Украину, Белоруссию и Прибалтику немцам, пыталось одновременно… «вытрясти» с бывших союзников по мировой войне помощь против Германии! Для этого в старом волжском городе Рыбинске собрали дипломатов европейских держав, не успевших покинуть бурлящую гражданской войной страну и согласных иметь дело с Советской Россией. «Интеллигентно» поговорить с ними приехали несколько руководителей большевиков из старых мигрантов, хорошо владевших английским и французским; а также она – Мария Ройзман – объект восхищений и тайных желаний едва ли не всех гражданских совслужащих и военных высшего звена Красной Армии.
В великолепно подогнанной (как сказал Юра, «модельной от Карден») черной кожаной тужурке и красном шелковом платке на черных, заплетенных в тугой, тяжелый узел волосах, рослая, сложенная как Афродита, смелая в движениях и манерах, с низким грудным голосом - она обрушила вначале на дипломатов поток стихов Вольтера, Потье и Байрона о революции на их родных языках, а, когда они ошарашенные уже не могли отвести от нее взгляда, начала читать свои… на этот раз на русском. Лощеные мужчины в пенсне и с бабочками под туго накрахмаленными воротничками вскочили и зааплодировали! Они продолжали восторженно аплодировать, окружив ее, сошедшую со сцены, расточая ей улыбки и комплименты. Переговоры по займам и поставкам оружия после этого пошли намного веселей…
Петр и Юра сопроводили Марию до ждавшего ее «паккарда», загораживая собой от восторженной толпы матросов и красноармейцев, непременно желавших заключить революционерку в «братские» объятья. «По долгу службы» чекистам пришлось крепко обнять с двух сторон подопечную, и Петр несколько минут чувствовал под рукой сильное и упругое женское тело, разгоряченное дыхание, а также тонкий, всепроникающий запах ее «шанели». Открытый «паккард» мало спасал от потных, орущих поклонников в бушлатах и бескозырках; и потому чекисты не отпускали Марию, пока машина не выехала со двора бывшего купеческого собрания и не нырнула в ночные улицы города. Петр вдруг понял, что ему не хочется отодвигаться от теплых и упругих плеч этой женщины, которая, впрочем, и сама не отстранялась от чекистов - видно, холодно было на мартовских улицах приволжского города в открытой машине…
Она что-то рассказывала им своим низким, грудным голосом; весело смеялась, перебрасываясь фразами на французском с Юрой, иногда задерживая взгляд влажных, черных глаз на Петре.
…Петр очнулся утром в роскошной каюте парохода «Свеаборг», судоходного общества «Кавказ и Меркурий», что в «староприжимные» времена обслуживало все пассажирское сообщение по Волге и Каспию вплоть до персидского побережья. Сейчас революция реквизировала все корабли, а на этом разместился штаб красной флотилии.
- Просыпайся, мой паладин! Икра и кофе ждать тебя не будут! – Мария, в роскошном пеньюаре из красного японского шелка, была уже на ногах и с аппетитом уплетала тосты из белого багета за откидным столиком у иллюминатора.
Петр ошарашено то скидывал, то натягивал на себя легкое, тонкое, стеганое одеяло на гагачьем пуху. Он был абсолютно голый, в голове шумело от выпитого вина. Однако в теле была легкость и пружинистая бодрость.
- Гальюн и ванна, мой милый, за той дверью, - смеясь, уточнила женщина, не переставая при этом намазывать пахучим вологодским маслом хрустящий тост. – И тебе явно пора: командующий флотилией, по совместительству – мой муж, очень нервно относится к адюльтерам…
- А ты, оказывается, ходок! – удивленно и с нескрываемой завистью прокомментировал его ночное приключение Селивестров. – И как ты ее охмурил, дружище?! Я уж перед ней мелким бесом рассыпался, всего Бодлера вспомнил, все кафе на Монпарнасе перечислил… Ан нет – оставила она тебя! Ну как ты это объяснишь?!
Петр ничего объяснить не мог ни сослуживцу, ни себе: его захватила бездна чувств из смеси любви, вины, стыда и страха, не дававшая думать ни о чем, кроме Марии. Распаленный разум постоянно выхватывал из памяти ее образ, и она представала перед его глазами то читающей на французском стихи в купеческом собрании, вся затянутая в черную кожу, то обнаженная на смятых простынях в каюте «Свеаборга»… Так жарко Петр не молился, с тех пор как был еще Аглаем…
***
А потом были еще встречи и еще. Он жадно, взахлеб пил ее дыхание, сравнивая его то с нектаром, то с живой водой. «…О, ты прекрасна, возлюбленная моя, Ты прекрасна! – шептал он ей жарко строфы из «Песни песней». - Глаза твои голубиные под кудрями твоими; волосы твои - как стадо коз, сходящих с горы Галаадской…Как лента алая губы твои, и уста твои любезны; как половинки гранатового яблока - ланиты твои… Два сосца твои - как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями… Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе!»…
Она смеялась заливисто и накручивала на палец прядь его мягких, каштановых волос, отвечая ему новыми жаркими поцелуями и объятьями.
Едва придя в себя, он снова шептал горячо: «… Пленила ты сердце мое, сестра моя, невеста… Одним взглядом очей твоих… О, как любезны ласки твои, сестра моя, невеста! Округление бедр твоих как ожерелье, дело рук искусного художника; живот твой - круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино; чрево твое - ворох пшеницы,обставленный лилиями… Этот стан твой похож на пальму, и груди твои на виноградные кисти. Подумал я: влез бы я на пальму, ухватился бы за ветви ее; и груди твои были бы вместо кистей винограда»…
«Ну, так за чем же дело стало, мой паладин?», - ластясь к нему, шептала она, обжигая горячим дыханием…
И так ночь за ночью, день за днем… Он и жил-то этой весной только встречами с ней, со своей царицей-невестой. И не беда, что где-то там, в другой жизни у нее был муж; не беда, что в его жизни было столько чужих страданий и смертей; что там в эти дни верхушка некогда близких ему по духу людей шла «на поклон» к ни во что ее не ставящему государству, частью которого теперь был и он… Едва лишь его руки обвивали ее стан, он забывал обо всем, переносясь куда-то далеко-далеко, где были лишь они вдвоем и… никого кроме. Его номер в «Метрополе», куда его поселили, наряду со многими другими совслужащими, был островом их любви.
А еще были долгие прогулки под луной, встречи на Большом Каменном мосту, импровизированные пикники у Москвы-реки…
«… Сотовый мед каплет из уст твоих, невеста; мед и молоко под языком твоим, и благоухание одежды твоей подобно благоуханию Ливана!»…
И вдруг… Беда… Как тетива натянутого лука, ни с того ни с сего лопнула струна их любви, которая еще вчера казалась крепче, чем смерть. Вот тогда-то познал он лютую, как преисподняя, ревность, «стрелы которой – стрелы огненные»… Они терзали и рвали его душу незримыми, но вполне ощутимыми когтями. А она, его Мария, его и только его царица-невеста продолжала смеяться, но теперь уже с другим. Он встретил их как-то в «Яре», куда Юрий привел его «залить разлуку огненной водой».
«Большие воды не могут потушить любви», - помнится, пробормотал он в ответ, слабо сопротивляясь напору друга. Но тот не услышал, или, может, не захотел…
И вот ОН и ОНА – неожиданно пересекаются взглядами. ОН всеми силами пытается задержать ее, а ОНА… - ОНА безразлично отворачивается, тут же одаривая ДРУГОГО, не ЕГО, томным взглядом.
О, как же глубоко вонзил он ногти в кобуру, чтобы подавить желание выхватить револьвер и тут же закончить счеты и с ее, и со своей жизнью… как побелели при этом костяшки пальцев! К лицу же, напротив, прилила жаркая кровь.
- Эй, дружище, ты это чего удумал?! - заметил его метнувшуюся к кобуре руку Юрий.
– Ты это того… брось… Брось, кому говорят?! И вот что… идем-ка отсюда: я получше место знаю…
Как перебрались они в это «лучшее место», и что за девица храпела теперь рядом с ним на грязных простынях… - он не знал и знать не хотел: «чугуннной» была его голова…чугунная плита легла на сердце.
« Положи меня, как печать, на сердце твое»… «Да, вот она, печать твоя, паскуда!» - так впервые назвал он ту, которая так недавно была ему дороже жизни.
(Продолжение http://www.proza.ru/2017/10/15/1173)