Иван Дерёмов, писатель из местных, ещё числимый в молодых (тридцать девять), возвращался пешком с льнокомбината. Месяц за месяцем льнокомбинат проваливал план, и Дерёмов пообещал редактору областной газеты разобраться, в чём дело. Он всегда так поступал, когда сидел на мели: брал трудную тему, раскручивал, его печатали, и это снимало заботы о куске хлеба на ближайшие пятнадцать календарных дней.
Возвращался поздно, транспорт уже не ходил. Был конец октября, снег с дождём, слякотища. У входа в гостиницу на чемодане сидела девушка, чемодан заметно продавился. Здесь, у гостиницы, всегда толпились командировочные, и Иван привык к их вытянутым лицам, но девушки на чемоданах ещё не встречались. Он прошёл мимо, потом вернулся.
- Послушайте…, нельзя же так. Моя фамилия Дерёмов, следующий дом, квартира шестнадцать. В крайнем случае я заночую в Союзе писателей, сторожиха меня пустит.
Девушка рассматривала лакированные носки промокших туфелек и не подняла головы.
- Так… Он смешно развёл руками и опустил их на хлопающие полы плаща. – И не надо. И говорите всюду про наш скверный городишко.
«Хотя он в самом деле скверный».
Через полчаса Дерёмов забыл о девушке. Факты не влезали в статью, а бросать их по старой журналистской привычке не хотелось, и Иван решил, что даст два подвала «писем с отстающего предприятия». Это придало ему сил; он застучал на машинке двумя короткими, сильными пальцами.
Показалось, будто кто-то скребётся за дверью. Он открыл и увидел ту самую девушку.
- Извините…
- Давно бы так.
Дерёмов поставил ширму (она служила ему, когда ещё была жива мать), а девушка в это время шуршала плащом в передней, то снимая, то надевая его.
- Сквозняк! – крикнул Дерёмов, и тогда она решилась, захлопнула входную дверь.
Дерёмов взял её чемодан и отнёс за ширму, где стояла раскладушка. – Горячая вода пока есть, - сообщил он.
Она сразу прошла в ванную. Дерёмов удивлённо посмотрел ей вслед. «Женщина, - определил он, - женщина и горячая вода – синонимы». В подтверждение тоненько засипел кран. Он усмехнулся, и, стараясь не отвлекаться, погрузился в статью.
Протопало назад существо с полотенцем на голове, в длинном халате. Повозилось, пошуршало в трёх шагах от него и затихло. Дерёмов закурил.
- А…отчего вы не пристаёте? – раздался вдруг молодой, акающий голос, и, обернувшись, он увидел полную, с круглым лицом и живыми блестящими глазами довольно красивую девушку. Свободного покроя цветастая блузка скрадывала её фигуру.
- Ещё будут вопросы? – угрюмо спросил он. – Я работаю.
- Там…платье.
Он помедлил, выпуская кольцо дыма. – Ну.
- Сюда могут войти?
- Это мамино платье.
- А где мама?
- Завербовалась на север.
Она закусила губу, не зная, верить или нет.
- А для чего ширма?
- Это творческая ширма: зайдя за неё, я пишу авторучкой, а выйдя – печатаю на машинке.
- Допустим… А как мы устроимся?
- Знаете, я в таком возрасте, что уже забыл, как ухаживают за женщинами.
Она сверкнула глазами: «Как сказать?» и скрылась. Очевидно, ей хотелось как-то поблагодарить его, а заодно составить впечатление, насколько он опасен в этой, пока не прояснившейся ситуации, но он не поддержал. «Теперь она заткнётся и – до утра», - подумал он, довольный, но не прошло и минуты, как она вновь появилась и попросила сигарету. «У-у», - чертыхнулся про себя Дерёмов. Ещё абзац, и он бы закончил. Пришлось достать сигареты и чиркнуть зажигалкой.
- Рассказывайте, что там у вас. Я же вижу.
- Вы писатель?
В дверь громко постучали, и Дерёмов пошёл открывать. Девушка застыла посреди комнаты, теребя одной рукой мокрые волосы, а в другой держа сигарету.
– Кто? – испуганно вырвалось у неё, когда он вернулся.
- Задолжал соседу. Помните, у Бальзака: «Войдите, если вы не кредитор!»
- Странный вид у вашей комнаты. Будто гранату взорвали. Хотите наведу порядок?
Он запротестовал. – Ни к чему. Вы только что приняли ванну.
- Я едва голову вымыла. Там грязища.
Она походила по комнате со скрещёнными на груди руками и сигаретой на отлёте, остановилась у самодельной книжной полки во всю стену. Её рука ласково потрепала корешки книг.
- Надеюсь, ваши?
- Вы пианистка?
Брови её взметнулись. – Как вы угадали?
- Не знаю. Просто спросил.
- К сожалению. И приехала искать работу.
- Жаль, у меня нет инструмента…, - вырвалось у него. – А вы, простите, концертмейстер или преподаёте?
- Преподаю.
- Что-то не сложилось?
- Не сработалась с непосредственной начальницей.
- Где?
- В музыкальном училище.
- Где обитают ангелы?
- Ангелы? – с дрожью в голосе переспросила она, и Дерёмов увидел, как у неё дёрнулась щека.
Это его насторожило. Он взял пишущую машинку и отнёс её на диван; туда же кинул напечатанные листы. Девушка стояла в пол-оборота к нему с поникшей головой и влажными волосами, казалось, она прислушивается к тому, как ветер позванивает за окном крючьями котельной трубы. Возникла пауза, и он только тут сообразил, что не предложил даже чаю.
«Однако», - укорил себя Дерёмов и, стараясь не скрипеть половицами, прошёл в кухню. Вскоре оттуда донеслось шипение чайника. Он принёс его вместе с пачкой печенья, сахарницей и двумя большими – маленьких не нашлось – чашками.
Как сумел, он отвлёк её, рассказывая байки из своей журналистской практики, а она, кажется, отошла (однажды даже засмеялась). Звали её Ниной, окончила она консерваторию и несколько лет проработала по направлению, километров четыреста отсюда, она назвала город. Она призналась, что любит чай, но он подумал, что всё ещё боится его и благодарит из вежливости.
- Эта штучка собралась меня выжить. Рассчитывает – я не выдержу.
Она рассказывала, а он незаметно разглядывал её. Гордая посадка головы, независимый, открытый взгляд… Пожалуй, слишком независимый, слишком открытый.
- …она заведует отделением, распределяя учеников так: себе хороших, мне – плохих. Однажды проворонила хорошую ученицу; та за два года набрала у меня силу. Так что вы думаете? Вызвала мать, наплела про меня с три короба и отобрала.
Дерёмов засмеялся. – Современный человек, узнаю!
Нина тоже повеселела. – Мне она выговоры объявляет, себе – благодарности.
- Не хотелось мне вам говорить, Ниночка, - помрачнел Дерёмов, - но вы напрасно сюда ехали. Эти люди есть везде. В замкнутых коллективах, как ваш, чувствуют себя превосходно. Живут по законам жизни, а не по законам искусства, как вы.
- Легко вам… – Нина вспыхнула. – А попробуйте с ними – каждый день!
Она отошла к дивану, на котором лежала пишущая машинка и были разбросаны листы. – Я люблю своё дело, учеников люблю!
Дерёмов усмехнулся. – Думаете, любовь – признак силы?
Она, не чувствуя подвоха, гневно посмотрела на Дерёмова, как бы говоря «и ты, братец, того», но Дерёмов выдержал взгляд. «У неё слишком много крови, - определил он. – Малейшая несправедливость бьёт по нервам, лишая способности рассуждать, а это – находка для противоположной стороны».
- Вы, Нина, очевидно, воспринимаете мир таким, каким он должен быть. А он такой, какой есть.
Она недоверчиво покосилась на него.
- Вы так и не ответили мне, в чём суть ваших разногласий. В профессиональном отношении она сильнее?
- Её ученики поступают в консерваторию.
- Тогда она вправе отбирать себе лучших. Сейчас до чего договорились? Непрофессионально – значит безнравственно.
- Ну знаете… Нина разразилась таким потоком слов, что Дерёмов, внутренне улыбаясь, подлил себе чаю. Он выпил чашку, а она всё не могла остановиться. По её мысли сильных и слабых учеников надо распределять поровну, то есть создавать равные стартовые возможности.
- Мне чем-то импонирует эта ваша княгиня Марья Алексевна, - не сдавался Дерёмов, - может быть, вот этой моралью через профессию: можешь – я тебя уважаю, не можешь – скушаю.
- Если бы по этому принципу строились отношения, было б в сто раз легче. Я была б второй, ну, третьей.
- А так?
- Естественно, последняя. Мелких услуг не оказываю, подхалимаж осуждаю, а для других – это способ существования. Они об этом крепко помнят.
- И в итоге?
- Заниженные оценки моим ученикам. Не хочется идти на работу.
- Так что же это за зверь, ваша Фуга Менуэтовна?
- Вы сами и ответили: зверь. Ему подавай лучшего ученика, он хочет быть в самом красивом платье, ему надо поглотить все произнесённые вокруг комплименты… Ненасытность какая-то.
Дерёмов покачал головой:
- Никогда б не подумал… У вас такая прекрасная сфера деятельности… Переходите тогда на наш льнокомбинат: там этих проблем нет.
- Койку в общежитии получу, - подыграла Нина.
Дерёмов представил, как он запросто заходит в общежитие к прядильщице Нине…
- Ваша противница, - решил он переменить разговор, - способна, к примеру, под влиянием каких-то обстоятельств изменить мнение о человеке? О вас, скажем.
- Никогда, - сразу ответила Нина, - и ни за что.
- Тогда я знаю эту породу. Дерёмов неожиданно выпучил глаза и подставил ладонь к носу.
Нина нервно расхохоталась: «Да ну вас!»
- А коллеги ваши что из себя представляют?
- Выхожу из училища с единственным нашим мужчиной; на улице драка, я – в гущу, мне – по скуле, а его и след простыл.
- А вы сильная, оказывается. Я драк боюсь.
- Нормальная я…
Она смутилась, сделав несколько неверных шагов по комнате. Дерёмов видел только её круглую спину, но чувствовал: она улыбается. «Девчонка издёргалась; маленькая похвала – и она взлетит, - подумал он, - но некому разжать маленькие рты… А эта фиалка Монмартра, видать, та ещё штучка. Видит – никто не сопротивляется – и жмёт».
Нина заглянула в пустые чашки, потеряла туфельку и грациозно присела. Дерёмов задержал дыхание – признак того, что девушка ему понравилась. Собственно, это произошло раньше, у гостиницы, когда он взглядом обнял её фигуру.
- А директор? – спросил он из кухни, куда отправился за чайником.
- Отдал ей дочку в обучение.
Обжигаясь, они отпивали маленькими глотками. Нинины волосы просохли, она их завязала сзади в пучок. Дерёмов – хотел того или не хотел – наблюдал за ней, сжимая подлокотники кресла; головам его наполнялась туманом. Она раскраснелась и была хороша, а Дерёмов ни с того ни с сего вдруг почувствовал себя на месте пресловутой Менуэтовны-Монмартровны. Ему почему-то захотелось (ну буквально без всякой причины) испортить Нине настроение. Девчонка умела радоваться жизни, и лицо её буквально светилось, но ведь кто-то, чёрт возьми, не умел ни того, ни другого…
- Товарищ Дерёмов, почему вы такой мрачный?
Она засмеялась, и Дерёмов не удержался, обнажив в улыбке ряд металлических зубов.
- Александр Блок всю жизнь боролся за справедливость и тоже был мрачным.
Он встал и посмотрел на часы.
- Куда же вы? – тихим голосом спросила Нина, когда он нахлобучил короткополую, не просохшую от дождя шляпу.
- Как договорились.
- Но я разрешаю вам остаться.
- Собаки, не прошедшие прививку, считаются бродячими и подлежат отлову, - попробовал отшутиться он.
- Вы без меня не уйдёте! Нина сорвала с вешалки дождевик.
«Этого мне только не хватало», - присвистнул Иван. Идти ему решительно было некуда. В отделении Союза писателей сторожих не держали, и вообще это была маленькая комнатка, в которой кроме стола с пишущей машинкой и нескольких стульев не на чем было задержать глаз; оставался зал ожидания на вокзале, недалеко, в десяти минутах ходьбы. «Неужели и она пойдёт», - покосился он на неё, поднимая воротник на холодном ветру. Она взяла его под руку как ни в чём не бывало.
В просторном вестибюле нашлась свободная лавка, они сели, и Дерёмов вытянул ноги.
- Отделение Союза писателей? – Нина засмеялась. – Покажите-ка ваш носовой платок.
Дерёмов машинально полез в карман.
- Так… Плюс оборванная вешалка… Следит ли за вами хоть кто-нибудь?
Дерёмов не ответил.
- Мне ясно, отчего вы такой заброшенный, мама на севере, папа на юге.
Она подождала в надежде, что он возразит, но он только поёжился, заворачиваясь поглубже в плащ, словно хотел утонуть в нём.
- Вообразили себя писателем, вот и бедствуете.
- Нина? Он тронул её за рукав. – Вспомните, товарищ Сталин берёт взятки?
- Это называется подарками.
- А дети торговых работников у неё учатся?
- На пятёрки с двумя минусами.
- Еду с вами, - решительно поднялся он, - я этого так не оставлю. Когда поезд?
- В шесть, - испугалась она.
Часы показывали половину второго. Дерёмов походил взад-вперёд с руками за спиной, сел. Сон брал своё; в конце концов он склонился Нине на плечо и сладко задремал, а Нина обняла его за короткую сильную шею. Последнее, что он помнил, - она рассказывала ему про концерты на Павловском вокзале, что под Петербургом, и то ли от её ломкого голоса, то ли он согрелся, ему приснилось далёкое лето – военной поры.
…Мать шепчет несколько слов, и он бежит к знакомой канаве, где растёт столбиками крапива. Он уже знает, что крапива жжётся и по пути срывает лопух, а потом уже этим лопухом, как варежкой – крапиву. Мать ловко крошит её, и вот они едят остро пахнущую травяную похлёбку. «Тепло?» Он кивает, а потом мать, смеясь, вытаскивает у него из языка несколько маленьких заноз. «Это что, - говорит она, - смотри сюда» и показывает на дне кастрюли рой злых, как немецкие солдаты, жёлтых иголок…
Голос девушки удивительно напоминал материн; он смеживал веки, и тотчас вставал перед глазами зимний полумрак кухни, тенью у плиты – мать, её низковатый, с хрипотцой голос, какой бывает у курящих, хотя мать никогда не курила.
Когда Дерёмов проснулся, Нины рядом не было. Он протёр глаза: часы показывали шесть. Хлопали входные двери, вестибюль наполнялся привычным гулом. Поезд ушёл.
Дома его поразили свежевымытые полы, от них пахло снегом. Он скинул бо-тинки и с удовольствием походил босиком. «Как же так, - с трудом соображал он, - она, что ли, вытащила из моего кармана ключ, пришла сюда за чемоданом, а потом вернула ключ назад?»
Записка лежала на подоконнике, он сразу её заметил, но подойти не решился. В записке было: «По законам искусства?». Иван повертел её, вытянув при этом челюсть: «Проспал такую женщину!»
Не успел заснуть – звонок. Иван проковылял к телефону, но, оказалось, звонит сосед. Пришёл уточнить, когда Иван отдаст ему долг.