или
В Т О Р О Е П Р О З В И Щ Е
Первый увиденый складной зонтик произвел переворот в моем мировоззрении.
Предмет материального мира показался воплощением совершенства. Не знаю, каким стало бы потрясение от Air Umbrella - возможно, я навсегда превратилась бы в материалистку. И уж точно не заработала бы свое второе прозвище. Которым по сей день встречает меня школьная компания - всех тогда озарило одновременно, весь школьный двор завопил с восторгом.
Но - по порядку!
Заветные три слона стали наваждением. Яркий нейлоновый купол складывался в волшебную палочку - довольно увесистую, надо сказать. Складывался не просто так, надо было поколдовать над упругим шариком. В руках пап нежная пружинка иногда ломалась, и мамы в отчаянии заламывали руки - другого не достать. Об автоматическом сложении никто не помышлял, такого еще в помине не было. Укладчицами зонтиков стали дочки. Наловчились тонкими пальцами нажимать упрямую кнопку, аккуратно расправлять складки. Правильно сложенный зонтик выглядел только что купленным.
Достать маленький пестрый зонтик из сумки на глазах подруг - стало первым осознанным вожделением девичества. Мы сочиняли наряды в цвет маминых зонтов - в тайной надежде, что однажды нам позволят пройти легкой походкой, в ярком сарафане под ярким куполом... картинка при этом неосмотрительно исключала дождь и ветер - как выяснилось, напрасно.
* * *
Надо сказать, отношения с зонтами у меня сложные, с самого сопливого детства. Я человек негабаритный, и зонтик - любой - меня здорово перевешивает, особенно если поднять его и, сопротивляясь ветру, удерживать над головой. И сегодня не смогу, а в детстве подавно. Собственно, проблем не возникало, дети тогда с зонтами не ходили. Но при случае, если подходящий зонт попадался, им пользовались. Порой самым нестандартным способом. Один, весьма нестандартный, в нашем дворе предложила я. Остер с его вредными советами опоздал на целое поколение. Первыми в Ойкумене прыгали с зонтом ребята нашего двора. Причем не из окошка, а с крыши, и зонт был не мамин, а папин. Моего папы. Я папина дочка, мне всякие проказы прощались, но за эту, одну-единственную, я была отлуплена. Несильно. Папина рука всегда была мне защитой, а не карой. Этот раз был исключением, потому запомнилось и наказание, и само преступление.
В нашем большом дворе как раз между нашим и соседним домом было самое интересное место - гаражи. Там мужчины служили своим автомобилям. По вечерам там собирались отцы и старшие братья, приглашали знатоков, проводили консилиумы и смотры. Днем двор и весь мир принадлежал нам. На полянке за гаражами дрались мальчишки. На площадке перед гаражами прогуливались девчонки. На асфальте чертили классы и стрелки для догонялок. Если человек хотел влиться в общество, он шел к гаражам.
Мы с братом были довольно независимы и двору не принадлежали. Выходили когда хотели - нечасто. Нам было интересно дома. Папа в тот год работал с рентгеновским излучением и возвращался домой рано. Как-то он сказал нам с братом, что земля - притягивает. Брат резко возразил. Папа растерялся. Открытого неприятия закона гравитации он не ждал.
-- Попробуй-ка поднять ноги, - сказал он брату, - сразу упадешь.
-- Вот, пожалуйста, - брат задрал правую ногу, балансируя, как журавль.
-- А вторую? - настаивал папа.
-- Вот, - брат опустил правую и задрал левую, расставив руки пошире.
-- Ты обе подними, умник. - сказал папа.
Брат подпрыгнул.
Закон тяготения был для него неочевиден.
Тогда папа вышел с нами на балкон. Гораздо позже, на уроках физики, мы узнали про опыты Галилея на Пизанской башне. Папе было сложней, чем Галилею: переубедить моего брата, если он стоит на своем, почти невозможно. Это вам не средневековая инквизиция. Папе удалось. Он спустился под балкон и, рискуя жизнью, наблюдал с хронометром в руке, а мы роняли с третьего этажа все, что под руку попадалось - старый бабушкин утюг (он при этом раскололся), ботинок, калошу, домашний тапок, резинового льва, футбольный и теннисный мячи. Убедившись, что ни мамы. ни бабушки рядом нет, сбросили подушку. Я папе доверяла, но не ждала от подушки, что время ее падения будет таким же, как утюга и тапка. Ньютон, Галилей и папа почти победили. И тут я притащила папин зонт - огромный, черный, под его куполом, слегка согнувшись, я помещалась целиком. Зонт посрамил законы тяготения. Он воспарил, помахал крыльями и медленно опустился папе в руки. Папа стал объяснять про подъемную силу крыла, и меня посетила идея.
Назавтра я отправилась к гаражам с папиным зонтом. Народ развеселился. В меня тыкали пальцами, не находя слов. "Зима напала", - так у нас дразнили неженок, укутанных сверх меры. Меня не подразнишь, я в майке, шортах и сандальках. Но - при ясном солнышке - с зонтом. За мной шли гурьбой, подбирая дразнилки в тему. Ни одна не подходила.
Гаражи покрыты одной на всех огромной покатой крышей. Со стороны полянки скат поближе к земле, "большие" - старшие ребята - могут взобраться наверх, подсаживая друг друга. С другой стороны, над асфальтовой площадкой высота, пожалуй, на уровне второго этажа.
-- Подсади, - попросила я главного богатыря двора. Подсадил. Я закинула зонт повыше на скат и с трудом вскарабкалась, царапая живот и руки. Оказалось, раскрыть зонт на крыше нелегко, гораздо трудней, чем дома. Над крышей гулял ветер, зонт парусил и не слушался. Получилось не до конца - зонт не щелкнул. Это меня не остановило. Я подошла к высокой стороне ската. Земля была далеко, ребята - и большие, и маленькие - перебежали на асфальтовую площадку и смотрели во все глаза. Я вцепилась в зонт обеими руками, зажмурилась и прыгнула - не вниз, а вперед. Зонт попробовал вырваться из рук и наконец щелкнул. Я открыла глаза. Это был настоящий полет, и ужас, и счастье, и вопль всего двора. Зонт, приземляясь, немножко проволок меня по асфальту, обдирая коленки. Я этого не заметила. Я все еще парила, ничего лучше не было в жизни. Старшие ребята принялись объяснять, размахивая руками. Двор был заводской, родители у всех - инженеры, сталевары, механики, слесаря, народ смекалистый и умелый. И в компании некоторые уже физику проходили. Выстроилась очередь на полет. Из камней, досок, обломков кирпичей под низким скатом соорудили пандус, подсаживать больше никого не пришлось. Коленки мои кровили. Никто из парашютистов не обошелся без ссадин. Сережка из второго подъезда прикусил язык. У Машеньки вылетел молочный зуб, она уронила тяжелый раскрытый зонт и растерянно трогала кончиком языка новое пространство, втягивая воздух и стараясь не зареветь.
Дураку Паше никто не собирался уступать очередь. Он проскочил между нами, оттолкнул Машеньку, подхватил зонт и полез на крышу. Паша был настоящий дворовый дурак. У него никогда ничего не получалось. Даже в играх, где не нужно было ли ловкости, ни умения - ему не везло. Если в начале считалки говорили "последняя курица жмурится", все заранее знали, что последней курицей будет Паша - неважно, в каком месте он встанет в круг.
-- Отдай зонт, дурак! - закричала я.
Машенька наконец заплакала.
Алеша, главный богатырь, побежал за Пашей и попытался стянуть его вниз.
Паша с неожиданной прытью вырвался, бросился вверх по скату и замер на самом краю. Там все робели и замирали на минутку. [Даже после третьего полета [мне] было страшновато смотреть вниз.] Перед прыжком, ясное дело, надо было раскрыть зонт и оттолкнуться. Паша не сделал ни того, ни другого. Нелепым кулем он ринулся вниз, зонт зацепился за скат и громко сломался. Двор замер. Медленно, с треском рвалось черное крыло, медленно падал Паша и - новый треск, и тишина, и страшный рев большого, глупого, толстого мальчишки, и кровь, и рука странно висит, и торчит вбок сквозь кожу отломок кости.
... Не лететь ему, как птице, над взволнованной толпой...
Он не летел, он валился, птицами летали мы -
и теперь мы всей взволнованной толпой Пашу жалели,
а одна дура из первого подъезда даже влюбилась...
Папа вернулся с работы. Навстречу ему со двора выезжала неотложка.
...Ни слова не говоря, папа взял солдатский ремень.
С этим ремнем папа вернулся из армии. Он был замечательно прочен, брат однажды попробовал разрезать его ножиком - и ножик сломался. На ремне остался небольшой красивый разрез.
Ремень был строг - он молча висел в шкафу, и папе достаточно было сказать: вот сейчас возьму солдатский ремень, - как мы притихали. Мы не боялись папу, в нашем доме детей не обижали. Просто мы уважали ремень, как символ дисциплины и порядка.
Меня выдрали, и я навсегда запомнила тот день - весь, целиком, с запахом горячей крыши, восторгом полета, кровавой коркой на коленках, огромным, отчаянным Пашиным ревом. И летучую мышь сломанного зонта. И страшный, белый с красным, отломок кости.
... Не лежать ему в больнице с забинтованной ногой ...
не ногой, а рукой... в гипсе... на красивой марлевой повязке...
Все лето он изображал героя войны и воображал ужасно.
Но на реку ему нельзя было, тут он нам завидовал.
А когда сняли гипс, оказалось, что рука от ладошки до локтя
осталась совершенно белой, незагорелой.
И Паша первого сентября сказал учительнице, что это протез.
И его выгнали из класса, и он гулял по спортплощадке,
а мы помирали от зависти до конца урока.
Это были последние жалкие проценты с большого капитала.
И прошло то время.
Я доросла до физики и мечты о складном зонтике, а брат - брата должны были принимать в комсомол. Сперва на собрании в школе, потом - в райкоме, где выдавали красные книжечки, а перед тем вели какой-то важный разговор. Он был младше одноклассников: в прошлом году прыгал через класс. Ему предстояло идти в райком в одиночестве.
* * *
Не помню уж как случилось, за какие заслуги неприступная, неподкупная, никаким слабостям недоступная мама доверила мне новенькое сокровище, только что из Москвы привезенное. Зонтик, правда, оказался не японским. Трех слонов мы не нашли нигде, а на бирке вместо иероглифов написано было вполне понятно по-французски. От него исходил незнакомый, легкий, какой-то прозрачный запах. Шербурский, - сказал папа. Мы в ту пору из французских ароматов знали только Клима и Диориссимо - те из нас, у кого были старшие сестры. Иногда добрая фея мазнет по скуле ароматным пальчиком, и вся компания, зажмурившись, нюхает. Бабушки переглядывались и вздыхали, они помнили другие ароматы. Однажды старуха-соседка принесла конверт с фотографией немыслимой древности. Я еще подумала: вот как пахнут старые фотографии. Бабушка подняла брови и сказала - как во сне, как будто проговорилась: - Лориган де Коти? Гостья сжала невесомый кулачок и поднесла ко рту.
Они потом стали ближайшими подругами, носители общих тайных знаков, моя бабушка и та гостья, проведшая молодость, зрелость -- всю свою жизнь - в далеких лагерях, на лесоповалах, среди самых лучших и самых забытых людей века.
Новый зонтик был очень хорош. Нарядный, нетяжелый, он аккуратно втягивал длинную тонкую ножку и становился вдвое короче, точно по размеру маминой парадной сумочки. Но так силен оказался гипноз первого в моей жизни дресс-кода, что я была чуть ли не разочарована. Ну самую чуточку. Н а с т о я щ и й зонтик должен был быть японским.
Что произошло? Как зонтик оказался в моих руках и попал в школу? Что говорили подружки на переменках? Не хочу врать - тут тьма и провал памяти. Может, я и вовсе его весь день из портфеля не вытаскивала? С меня бы сталось. Я - человек тайных страстей. Сокровищами наслаждаюсь сама, мне не обязательно показывать их миру. И по сей день так.
Нет, не все позабылось. Одна удивительная деталь отличала тот день: в школе открыли парадную дверь, а ту, что вела во двор, к спортплощадке и теплицам, - закрыли. Поди знай теперь, почему. Может, ремонт? Что вдруг осенью? Но парадная дверь точно была открыта, и все выходили через нее - на широкую, новым асфальтом залитую площадку перед школой. Потому-то все и произошло при полном аншлаге [на виду у всей школы] - старшеклассники распахнули окна и наблюдали сверху, и даже из учительской кто-то выглядывал.
К концу уроков лил проливной дождь, и ветер был что надо. В нашем краю ветры сильны и дуют с востока на запад, от заводов к Реке. Город всегда окутан смогом, по запаху можно отличить, с какого завода несет ядовитый дым. Белесый, желтоватый, ржавый. Иногда в нем острые угольные порошинки. Злой у нас ветер. Но в дождь вдруг просыпаются запахи земли и травы, и в небе промываются синие окошки.
Та самая старая подруга бабушки рассказала однажды. Она в незапамятные времена училась в Москве, в Горной Академии. От нее я узнала про Розу Ветров - давно, в пору полетов с крыши и запойного чтения Библиотеки Приключений. Тогда же спросила: если все взрослые знают про Розу Ветров, зачем же Город построен так, что скверные дымы заводов всегда несет на наши дома, а свежий ветер с Реки улетает прочь, и не лучше ли сделать наоборот, чтобы Город дышал свежестью Реки.
-- То-то и оно, - сказала Александра Соломоновна, - так и планировали - строить Город на другой стороне Реки. Но вмешался Сталин и сказал: советский человек должен ходить на работу пешком... И вам построили душегубку...
Сталина Александра Соломоновна знала Кобой, бандитом и невеждой. Может, именно за то была сослана и всю жизнь, до 53-го года, провела в лагерных бараках.
Я начала расспрашивать, но бабушка выразительно посмотрела на нас обеих, и тема была закрыта. Бабушка могла одним взглядом, движением бровей навести порядок. Умела руководить лабораторией, школой, сумасшедшими подростками, строптивыми родственниками, при этом все ласково звали ее Леся, подчинялись любовно и радостно, и на ее слова и мнения ссылались через много лет. Бабушка была колдунья, сама не вполне это осознавая. Она знала, что женщина беременна, задолго до того, как об этом сообщал врач. Она, более того, всегда наверняка знала - всегда и наверняка. в отличие от US и прочих современных ухищрений - кто именно родится: мальчик ли, девочка или близняшки. На просьбы объяснить, откуда ей это известно, - отвечала: в и ж у.
Я тоже иногда в и ж у некоторые вещи. Узнаю о беременности подруг, например. Вижу, кто родится - но не так безусловно точно, как бабушка. Скорей, наравне с US.
Когда-то, еще до школы, бабушка любила брать меня с собой на базар. Это было приключением. Она пробовала масло - капала на руку, нюхала и давала нюхать мне. Потом позволяла лизнуть. При этом говорила загадочно: видишь? Запах и вкус неожиданно соединялись, и я в и д е л а: веселое, вкусное, хорошее масло. Или - скучное, больное, плохое...
И по сей день я так выбираю плоды - в и ж у. Так солю суп - не пробую, а - в и ж у.
Из колдовских умений бабушки мне досталось еще одно. Не хочу говорить о нем сейчас, это - трудное умение.
Тогда, в эпоху прекрасного. но - н е я п о н с к о г о зонтика - я была влюблена. Бабушка говорила загадочно: гадкий утенок превращается... Не договаривала, а я робела продолжить, даже в мыслях, во что такое новое превращаюсь. Меня впервые назвал Олевелой Эм один глазастый человек, и это было важней всех обзывашек, записочек и подножек - всех знаков внимания остального мира. Я читала сонеты и воображала себя смуглой дамой. Росту моего было полтора метра, и о каблучках с моим размером ноги мечтать не приходилось. Я водружала на темечко три тома Общей Физики Фриша и вырабатывала плавную походку.
Меня теперешнюю никто уже не назовет гадким утенком - не то чтоб я была собой хороша, а просто - давно уже не утенок. Во всяком статусе есть свои преимущества, надо только вовремя их оценить. Я - безусловно смуглая дама, хотя ни один, самый завалящий Шекспир этого пока не отметил. На мой размер по-прежнему не шьют башмачков с каблучком. Физику Фриша читает мой великовозрастный сын, два из трех томов он назвал устаревшими. Я по-прежнему умею считывать скрытые знаки, и в каждой девочке-подростке отчетливо вижу прекрасного лебедя, которому тесно и томно внутри гадкого утенка.
* * *
Я притащила в школу зонтик. Складной, красивый, и никому не видно, что - неяпонский.
Мой рейтинг среди девчонок рванул вверх.
Среди одноклассниц я не занимала никакого места. Вообще никакого. Ни среди красавиц, ни среди модниц. Тогда меня это очень огорчало, и в одночасье перегорело и отпустило. Зонтик помог. Эта лесенка, на которую я вознеслась, оказалась очень чужой, и вид оттуда открывался безрадостный. Эмоции, пережитые, верней - перегоревшие во мне в тот день, - были в чем-то оскорбительны. Я не захотела себя такой.
Пожалуй, именно тогда я впервые осознала: вот - м о ё, а это вот - нет, не м о ё. Тембр голоса, крой одежды, книги, песни, друзья. С того самого дня стало мне легко отказываться от не-моих путей.
-- Ирк, пойдешь с нами в Париж? Париж - кафе в самом центре, там настоящий крепчайший кофе и необычно маленькие пирожные, не по 22, а по 15 копеек. Птифуры, - называет их Александра Соломоновна. Заварные она называет эклерами, безе - меренгами.
-- Нет, не пойду, - отвечаю я. Мне на одну ночь дают Мастера. Александра Соломоновна же и дает. Ей сложным путем передали из Парижа - не из нашего кафе, само собой. И говорить об этом нельзя. Из рук Александры Соломоновны в наш дом попадают Солженицын и Лидия Чуковская, дневники Ландау и Надежды Мандельштам. По памяти иногда скажет строфу из Гумилева - помню озноб от его слов, с тех пор самое имя его - знак тайной, запретной, расстрелянной поэзии.
Квест читающих в то время был - имена в Алмазном Венце. Мудрый интриган Катаев маленькой книжкой как точным фильтром разделил мой мир. До того казалось - он однороден. Мы читали все, что можно было достать, однажды на ночь мне дали Евангелия с пометками на полях, а десятком лет позже в каморке часовщика я увидела обернутую в Правду книжку с испятнанным блоком-сердцевинкой - это оказалась Этика Спинозы. Старый часовщик вел род от португальских изгнанников и помнил имена предков-раввинов. Один его пра-пра был тем самым амстердамским раввином, который настучал бургомистру с просьбой об изгнании мятежника. Говоря об этом, мастер вынимал из глаза монокль и плевался. Его сын сейчас живет в Беэр-Шеве.
Пройдет
* * *
Был еще один судьбоносный зонтик - история с ним случилась через четверть века после первого.
РОЛЬ ЗОНТИКА В СТАНОВЛЕНИИ ЛИЧНОСТИ,
или
Л Ю Б О В Ь Н Е К А Р Т О Ш К А
Лондон, закат последнего дня.
все расписано поминутно - последняя пробежка, нырок в метро (режим "прыжками"), Виктория (в моем детстве такая станция называлась у з л о в а я), электричка в Хоршам (так и не успела в музей Шелли, балда!), аэропорт...
П Р И М Е Ч А Н И Я
* р е ж и м "п р ы ж к а м и"
когда-то, в вечном цейтноте московской жизни,
мы с друзьями так определяли хронометраж расстояний.
Московское метро работало безупречно, ни заторов, ни пробок.
Узкое место было - толпа на эскалаторе, и потому
мы определили три режима:
с т о я - когда после целого дня в библиотеке,
вымотанный и сонный, можешь даже задремать,
облокотясь о поручень.
Только - внимание! коварная лента поручня
не синхронизирована с бегущей лесенкой
Начнет тебя разворачивать, проснешься -
а тут и платформа, и твой поезд.
... осторожно. двери закрываются...
б е г о м - когда
п р ы ж к а м и - это цейтнот. Надо успеть на уходящий поезд