Левтолстой любил выращивать тыкву. Странною, ах какою странною была эта его любовь! Светлая отцовская радость осеменителя земли, приторные муки собственничества, ревность, тщеславие, застенчивость, прочие глупые мальчуковые тревоги – это нормально, это у всех. А вот остальное…
Явиться в гости к каким-нибудь простодушным селянам, которые тыкву съели, а семена пораскинули сушиться, усесться там в избе на лавку и молчать, многозначительно пыхтя в бороду, потом вскочить и с нарочитою народностию жеста поклониться хозяевам в пояс. Или нет, нет, лучше земно поклониться, гулко пристукнув о половицу лбом. А когда ошалевшие от барской придури селяне станут бить поклоны в ответ, свистнуть с подоконника тыквенное семечко и удрать. Спрятать семечко в жилетный карман и забыть о нём до весны. Иногда выпадет, бывает, а ты глядишь и не узнаешь – дескать, это ещё откуда. Фу ты, ерунда какая. Однако не выбрасываешь. Лежало до сих пор, так пусть ещё полежит, ничего.
Но вот весною… Весною, когда нагрянут толпой все эти феерические безобразия и погонят на улицу без пальто, а ты весь такой побежишь, побежишь… Всей душою с диким мурлявом скакаешь по крышам и заборам, а телом бессознательно оказываешься вдруг на огороде. Дождаться бы только весны, дождаться и оказаться! А там уж припасть на хищныя четвереньки, по-кошачьи вырыть ямку и закопать в неё семечко. Всё. С этого момента можно считать, что пришла любовь.
Сначала никто-никто в мире не знает, где закопано семечко, только ты знаешь, ты, вчера ещё простой, бехитростный, не имеющий ничего тайного Левтолстой!
Обретение тайны придавало обычно затрапезному облику Левтолстоя некий оттенок величавости. Какая-то в нём начинала просвечивать мягкая, властная краса, первобытная сила, подспудный самеческий порыв. Вот кстати женщины прекрасно чувствуют такие вещи в человеке. Чорт их разберёт, как они это делают. Не понимаю...
Сладкая тайна тыквоводства привлекала к Левтолстою различных жещин, и он, я полагаю, умел этим воспользоваться. А если нет, то и дурак.
А потом приходит лето. Лето приходит! Такие они там все ходят в лёгких блузках, и руки у них открыты до самых плеч, и загорели, и смеховые морщинки в уголках глаз тоже загорели, и губы такие свежие, и зубки влажно сверкают, эх… Угостишь огурчиком с грядки, они хихикают, а у тебя прямо сердце замрёт. Стоишь, мычишь, смешной такой. Они и засмеются, и убегут, заразы. А ты плюнешь и идёшь тыкву смотреть. Там уж цветы вот такущие, торчат эдаким фанфарами, хоть ты марши в них труби. Но что это? Что? Батюшки, а у одного-то цветка под донцем пумпочка! Ух ты! Ух ты деточка ты моя! Зародилась!
Ну, тут уж само собою любовь переходит к открытой форме. Тут Левтолстой и днюет подле тыквы и ночью проведать приходит, о плети гороха во тьме запинаясь, валясь каждый раз головою в благоуханный росистый укроп. Песни по ночам тыкве поёт. «Калинку», «Дубинушку», а то юнкерскую «Тон кюль, Мими…». А тыква слушает и растёт, растёт, растёт! До размеров неимоверных!
«Оооо! – изумляется счастливый Левтостой – О, какова! Да ты уж, матушка, не тыква, а выква! Есть ли ещё такие на свете – вот такие счастливые Левтолстои, у которых вот так бы вот выросло? Нету, ой нету. Не тыква – мечта! Глюква! Факва-моргаква!»
А кругом уж и лето кончилось давно. Осень, осень на белом свете – листопад, заморозки, дымы, умиранье растений. Тыквенный стебель тоже уж жизни лишился, умер и высыхает. Это значит, и тыква мертва. А Левтолстой смотрит на тыкву и плачет, и светло у него на сердце как никогда. Потому что ради этого всё и затевалось, ради этих слёз. «И вот это, – думает, – вот это у них называется смертью? Вот это, такое огромное, оранжевое, круглое? Да господи! Да мне бы смерти вот такой!» И в небо взгляд кидает – слышат его там, нет? А там слышали.