НА ЗАРЕ моей «туманной юности», помню, говорила мама: «Набивай свой «чердак». Потом решишь, что из него выкинуть». Чердаком называла единственная родительница мою «черепушку» над конопатым носом и часто по башке шутливо стучала костяшками натруженных пальцев: не сильно ли там пусто?
Пусто было недолго. Штукатура-маляра Ирину Алексеевну по здоровью перевели «на лёгкий физический труд», что означало конец заработкам. Подённый труд истопника в стройконторе оценивался в сорок рублей. В Союзе ССР меньших зарплат не бывало.
Первая самостоятельная «умная мысля» пришла в голову, когда поделил сорок рублей на два (по числу едоков) и на тридцать (по числу дней в месяце). Из школы ушёл в училище, не заканчивая десятого класса. Двадцать рублей стипендии уже заметно меняли положение.
Подсказали учителя-старушки из базовой школы, как заработать на уроках физкультуры. Это они сами отдавали мне, студенту педучилища, по 65 копеек за каждый факт подмены. Бабушки перед ребятишками 1-4 классов не светились телесами, в трико упакованными. А в моём кошельке появились «шальные» деньги: до двадцати рублей в месяц набегало…
Незабвенный наставник и друг моей юности, режиссёр нашего народного театра и «мент» по основной работе Александр Петрович Сотников (о нём я ещё расскажу позднее) втянул меня в… «мокрое дело». Это была фотография. Первую «Смену» за десять советских рублей купил «Петрович» на свои кровные. Он объявил меня «должником» до окончания лета, когда из пионерского лагеря я обязан был вернуться по плану студента-практиканта.
«Мокрым делом», на деле волшебным и увлекательным - проявлением, за-креплением, печатью фото – занимался ночами, а в дни «открытых ворот» лагеря сердобольные родители платили за фото своих чад сумасшедшие деньги... За три пионерских отдыхательных смены я привёз домой три оклада физрука и пару сотен «шабашки». Мне справили первый в жизни костюм. Остальные деньги мама заныкала про чёрный день.
Но не такие мозги были у меня на «чердаке», чтобы не заныкать ещё раньше и свою долю. Заначку эту потратил вместе с Александром Петровичем, который «долг» мой давно простил и отрекомендовал в казённой лавке редкий на ту пору «Зенит».
Зеркальная камера – это вертолёт против динозавра! К той поре испытаний моей технической обновки Сотников сказал пророчески: «Лезет уже говённая идея переводить нашу картинку на цвет. Запомни: «фото» – это свет! «Графия» - это письмо. Цветное фото – нонсенс!
Запомнил. И теперь ещё убеждён, что истинная фотография - всегда чёрно-белая. Всё иное в производстве мастера и камерных затворов – от лукавого. Но как бы там ни было, Муза у этого вида искусства одна. Казалось мне, что с нею даже подружился.
Однако захватившая меня репортёрская работа, документалистика часто отрывали от серьёзных изысканий в фотоискусстве. Муза моя вздремнула и в этом состоянии долго оставалась. С фото-и видеокамерой даже на год не расставался, но лишь изредка озаряла меня дремлющая повелительница. Снимки мои и телефильмы в такие счастливые моменты жизни отмечались конкурсными жюри, премиальными комиссиями и гонорарными ведомостями. Последнее помогало выжить, а первые два - поднимали тонус в творчестве.
Проходило некоторое время, редакционная текучка, бытовые передряги снова заедали, и страсть к рождению новых «шедевров» в светописи ослабевала. Муза (особа от природы не назойливая) опять умиротворённо впадала в дрёму.
ПРОШУ простить мне инфантилизм и кокетство. Надеюсь, и вы, читатель мой, понимаете, как все успешные и даже одарённые ремесленники, мастера или художники мало делают для удержания при себе самых верных слуг и сподвижниц, желанных и ожидаемых Муз.
Переметнулся я в другую творческую стезю: в журналистику. «Охомутала» там своя повелительница, прелестница. Самая долгая и прочная связь была в моей жизни именно с ней. И вот как она начиналась. В Каменском педагогическом училище писал сочинение. Учительница подсунула мою работу своему сыну, журналисту «районки». Написанное на тройку с минусом (по грамотности) творение «потянуло» на публикацию, весьма интересную по мысли.
Так я был «приговорен» к репортёрскому труду. Отбывая полувековой срок, дважды пытался совершить побег. И даже удачно, потому что настоящей волей казалась служба среди военных и чиновников от советской власти. Но о формированиях гражданской обороны и рутине канцелярского сочинительства писал в газеты так, что редакторы «нажимали» на обкомовские отделы по пропаганде и агитации - снова заполучали меня в качестве журналиста.
Клялся себе: снова убегу! И бежать не мог. Противная, продажная, объективная, руганая, подмятая властью, но всегда свободная (хотя бы в мыслях!) моя журналистика - мой крест. И никуда, знаю, не денется от неё ни один, хоть чего-нибудь стоящий властелин пера, бумаги и... факта.
А ЕЩЁ был театр – сквозное, всегдашнее моё увлечение. За руку для участия в спектакле «День рождения Терезы» в свой коллектив привёл меня из школы тот самый театральный режиссёр на общественных началах Александр Петрович Сотников. Сейчас бы о нём сказали – «мент поганый». И в самом деле, сволоты среди стражей закона теперь развелось немерено. Но этот, конкретный капитан, руководитель криминалистической лаборатории, был фанатом театра, его знатоком и режиссёром. Это Александр Петрович надоумил меня учиться заочно режиссуре параллельно с педагогикой. Первые уроки фотодела – тоже от него! Это он отдал мне младшеньких ребятишек из народного театра для занятий с… куклами. Так родился в городе театр Кукольный. Он же, этот «мент» (раньше и вовсе «мусор»), отвёл мне в режиссуре роль своего помощника, а потом и равноправного (очередного) постановщика.
Во втором составе труппы родилась идея отделения от Каменского народного театра, известного на всю страну. Новая творческая структура на тех же самых подмостках стала называться Каменским театром юного зрителя с режиссёром Пырьевым и с официальным утверждением в союзном перечне (сейчас бы сказали – в реестре).
Я чувствую, я знаю, я помню, как гордился мой наставник всяким проявлениям творческой инициативы.
Назвался актёром – полезай в кузов! Такова была общая установка партийно-советского аппарата.
Гастроли по городским площадкам чередовались с выступлениями на селе. Моё новое руководство – училищное начальство – было поставлено в двойственное положение. Театральный ТЮЗовский режиссёр по причине постоянных гастролей по месту учёбы отставал решительно во всех дисциплинах, зато на партийно-хозяйственных активах училище восхвалялось с трибуны всеми городскими и краевыми идеологами. А местная пресса и вовсе захлёбывалась восторгами в адрес мудрых педагогов, воспитавших режиссёра Александра Пырьева и ещё нескольких ТЮЗовских актёров.
БЫЛА у моего любимого «Камушка» кроме жизни в нём многих прославленных людей вроде моего двоюродного дядюшки режиссёра Ивана Пырьева и другая слава. Поодаль от делового центра с горкомом и горисполкомом не ютилась - возвышалась, господствовала с начала 18 века - громадная тюрьма. Во все времена от «государя-батюшки» до торжества социализма оставались в ней мрачные казематы для содержания зэков с «расстрельными» статьями. Примыкала тыльной стороной к тюрьме психиатрическая больница, что было городу удобно во всех отношениях: кормёжка, охрана, презрение - общее.
Лично знал я по своему отрочеству двух обитателей двуединого мрачного архитектурного комплекса.
По причине сумасшествия из каменного тюремного бункера был переведён в «психушку» некто Костыль, ожидавший расстрела. Через два ли, три ли года «дубина стоеросовая» (2 м 20 см!) была признана излечившейся. К той поре освободилась, ушла на заслуженный отдых сорокалетняя исполнительница расстрельных приговоров Шуряга, Шурка из добровольческого довоенного «Ежовского призыва». У неё, как и у Костыля, конечно, была фамилия. Да только кто теперь припомнит её, презренную!
Сказывал тогдашний каменский народ, что именно штатный НКВДэшный стрелок Шуряга должна была по графику исполнения приговора целить в затылок Костылю. А по жизни случилось, что эта, службой сдвинутая по «фазе» молодая пенсионерка, приютила в своей хибаре у Обской излучины убийцу и психа, для чего тюремный сварщик нарастил для двоих кровать с панцирной сеткой.
«Стрелок» и «мишень» сосуществовали мирно. Диаментрально противоположные по понятиям советской морали, они находили отдохновение и общий интерес в пьянстве. Со сладкой свеклой и житом на Алтае никогда проблем не было. Стало быть, и «пойла» хватало всегда.
Шуряга среди тюремщиков до самого «списания» считалась лучшей «сучарой». Оставалась такой и после. Костыль, на беду свою сложенный вполне пропорционально, другой бабы иметь просто не мог: шарахались от него даже общепризнанные в городе шлюхи.
Закончила земной путь бывшая тюремная снайперша во время очередного своего «урока» по ликвидации сексуальной безграмотности для послевоенного молодняка. Большой группой пэтэушников она была «уделана» до смерти. Похоронили Шурягу как неопознанное тело.
Костыль для себя решил, что надо жить вечно. Он официально завещал свой уникальный скелет науке и ждать учёных-препараторов долго не заставил. В Каменском медицинском училище и выставили Костыля в новом, скелетном обличии для изучения потомками.
Более полувека назад свой трогательный пацановский рассказ об этой парочке из тюрьмы и «психушки» я по свежему восприятию написал для местной газеты без всякого с ней согласования. Школьный директор у себя в кабинете говорил со мной коротко: если ещё раз на жизнь гляну со стороны помойки, он башку пробьёт. Жаль, сказал, что отца нет, что пороть меня некому. Так произошла моя первая встреча с Её Величеством Цензурой.