МАМА, помню, сказала: «На отпевание отвезёшь – в гробу перевернусь прямо у попа на глазах!». Понимала и приветствовала послевоенная «брошенка» атеистов страны. Не по наущению партии – по убеждению и собственному несчастью.
Жили мы в доме-пятистеннике «того самого» великого Ивана Пырьева, и потому не шибко бедствовали: коровёнка (а то и две) всегда была, свинюшки водились, козочки, кака-никака птица крыльями шлёпала. Когда Софья Никандровна, бабка моя по матери, упокоилась по болезни своей, пришла в дом вслед за чахоткой другая беда – местный поп. Сдался бы он нам, да только повод был явиться. Половодье великое случилось в ту весну на Оби. Улочку Телефонную затопило и козочек наших унесло. Хавроньи выплыли, куры на крышу взлетели. Вот тут он, служитель культа, и пригрёб на вёсельной долблёнке.
Сказал батюшка: «Потому, Орина (маму-то Ирину все так звали), воды много, что не таку веру имешь!» И то правда: по всем тогдашним понятиям только в нашем «кержацком» доме и оставались идолы в ином обличии. Их как раз тоже унесло с половодьем.
- Давай, - говорит долгогривый, - свинюшек твоих продадим, да я тебе в угол пристойные образа повешу.
Покой, значит, обещает во веки веков. Увёз он со двора означенных двух свиней в тот же день. Сам пачкаться не стал, другую оказию прислал на вёслах. Пособники икону сразу и привезли.
Вода ещё не спала – снова гребёт в нашу сторону: «Орина! – кричит, – Корову выводи! Я тебя окрещу – завтра вода уйдёт. Смотри, дочь моя, через тебя сколько дворов страдает!» Отдала матушка и кормилицу нашу. Присобачили попёнкины служки крест деревянный на ворота – и, правда, вода ушла к вечеру.
Пообсохли мы малость. И пошла мамка спрашивать попа, что у неё кроме бородатой морды в углу да деревяшки крестом сколоченной остаётся?
- Орина! Куры все при тебе. Чадо – живое и здоровое. А главное – благо словление Господнее. Жить будешь счастливо. Век воли не видать!
Вот такая ряженая была церковь на Алтае в холодное лето 53-го, в первое лето моей полной сознательности.
Терпежу на этих мироедов у нас с добрейшей моей маманей всегда хватало. Тем более, что далеко не всякий из них хапужничал. Помню отца Филимона. Филькой все звали, и он не обижался: кабы не ряса, никто не отличил бы в толпе этого щуплого мужичонку.
Хоронили мы в том году деда Сысоя. Ваньке Пырьеву ещё позавчерась телеграмму в Москву отстукали: приезжай, мол, дядька твой неживой лежит. Куда там! Вот с батюшкой Филимоном и занималась улочка наша упокоением старца. Надо было видеть Фильку, чтобы церковь зауважать. Накинул он поверх малахая тулупчик овчинный, пал в розвальни и от самого края Камня-города к реке нашей по сугробам спустился. Ухи с мороза пообтёр, все дела скорбные справил. Ничего не просил, только крестился, напяливая тулупчик заново. Десяток яиц и шмат сала принял с благодарностью, потому как жил в приходе своём только подаяниями. Честной и порядочной вижу церковь 60-х годов через тот сердцу памятный случай в своих наблюдениях.
Сорок лет спустя убедился, как она опошлилась. В прямом смысле. «Новорусский» бандюган гонит тачку прямо к ступеням храма. Выходит ряженый батюшка, водичкой через затейливую метёлку обрызгает машину – освятил, значит. «Отстёгивает» от своей пачки пошлину счастливый «верующий». Торг состоялся. Крестины, отпевания, отпевания на дому, причастия, помин за здравие, за упокой – теперь всё по прейскуранту.
Была единица измерения – подаяние. Теперь – прейскурант! И очень я сомневаюсь, что накинет малахайчик с тулупчиком нынешний новорусский батюшка, чтобы уехать в тьму-таракань справить святое дело без мздоимства. А коли всё-таки поедет, то пересчитает все вёрсты, чтобы в карманную калькуляцию расходы заложить. Сетуем: жить дорого! А помереть дешевле? Потому скриплю, но живу. И, как мама, обещаю в гробу перевернуться, коли за деньги ладаном окуривать меня, покойного, станут.