Дом у реки

О  людях, которым было суждено жить на земле Сибирской

Я закрыл глаза на мгновенья,
Представил мир, в котором нет уже меня:
Те же  парки, аллеи и скверы,
Та же прежняя суета…

Стая птиц к небесам устремилась,
От перрона поезд пошел…
Как же так? Никто не заметил?!
Я как поезд с рельсов сошел…

Россия живет в провинции: села, поселки, деревни выросли по всей территории России, словно грибы после дождя. В сельской местности выжить проще, если не быть тунеядцем  и дураком, от этого на протяжении многих столетий Россия остается провинциальной. Борется за свое существование человек, в каких временах не жил бы: выстраивает себе дом, дабы иметь кров над головой; огораживает своё владение, он, как и животное, метит территорию, не желая делить её с чужаком; пашет землю под огород, одним воздухом сыт не будешь, сначала потопай, потом полопай.
Приговор или награда родиться в провинции, стать свидетелем старых укладов и воспитанником добрых традиций?
 Сменяются люди с течением времени, меняются лица. Словно кочевники, найдя землю побогаче, перебираются люди с одного населенного пункта в другой, все лучшей жизни ищут! Сколько земель хранит останки брошенных деревень. Как памятники быту человечества стоят останки ломаных хат. Гнилой брус трухой крошенный на землю, равняется с ней, со временем порастает травой. Местами встретится рваное тряпьё бабской сорочки или рукав от школьной формы, которая прошла через поколение учеников одной из семей. Подобное скопление останков не привлечет внимание мародёров! На что зариться? Брошенное селенье свидетельство отрезка жизни. Многое кажется бессмертным, но проходит время, и потомки деда, рушат  все то, что было выстроено и нажито. Природа сильна и вынослива: земля поглощает останки, застилая все травой; пробиваются сквозь руины  кустарники и деревья. От прежних построек не остается и следа, будто и не было ничего. Хранить облик прежних человеческих селений может только людская память, с годами уходящая…




Всё чуждо в доме новому жильцу.
Поспешный взгляд скользит по всем предметам.
Чьи тени так пришельцу не к лицу,
Что сами слишком мучаются этим.
Но дом не хочет больше пустовать
И, как бы за нехваткой той отваги,
Замок, не в состояниьи узнавать,
Один сопротивляется во мраке.
Да, сходства нет меж нынешним и тем,
Кто внес сюда шкафы и стол, и думал,
Что больше не покинет этих стен;
Но должен был уйти, ушёл и умер.
Ничем уж их нельзя соединить.
Чертой лица, характером, надломом.
Но между ними существует нить,
Обычно именуемая домом.
Бродский

Дом возвели у реки.
Река Пойма, огорожена крутым берегом, словно каймой ушата, не позволяющей  воде выплескаться, поэтому приближенные к реке постройки ни когда не были потоплены по весне.  Песчаный берег, как дорогой сыр весь в дырку. На этом отвесном, обрывистом берегу, как в коммунальной квартире  заселены стрижи. Насверлили  лихо дыр, гнездуются. Летним утром только и разносится по берегу «сии-ирр», кажись, перекличку устроили. Весной разливается река Пойма, сильное течение несёт льдины, ломаные ветки. К лету природа одевает ярко- зеленый кафтан соснам, березам вешает серьги и кружит хоровод; только тальник, разросшийся по всему берегу реки, оплакивает всех тех, кто ушел в воду с головой. Солнце засветит, и по воде побегут золотые лучи, которые так и манят в свою обитель. Стой на берегу и любуйся красотой природы, такой настоящей и не пошлой!
Дом, возведенный у реки, сегодня вы не разыщете, в прочем, как и самого поселка. Где  дом находился можно определить по тополю, который возвышается на берегу, словно маяк. Когда ставили дом, тополь оставили, хоть и много сору он порождал, разбрасывая на всю округу тополиный пух и назойливые смоляные почки. Тополю было суждено наблюдать за строением дома, долго они прожили по соседству. С горечью смотрел тополь на то, как ломали дом, после тополь и вовсе стал забывать о своём соседи. От дома и дощечки не осталось, их давно растаскали люди для костра, приезжающие отдыхать на берег реки. Давно тополю не приходилось  слышать в свой адрес выкриков «надоел, срублю под корень», «опять полетел, этот чертов пух», одним словом, расти  ему, стало спокойней. Изредка в его памяти всплывают разговоры, доносившиеся со скамьи, которая стояла под деревом, а вот лица он напрочь забыл, что и говорить.
Дом жил полной жизнью: радостью и слезами, бедами и празднествами. В  доме бывало, становилось и вовсе тихо, что шорох мыши где-то между стен был отчётливо слышен. Дом замирал, начинал прислушиваться к его обитателям, и только скрип половиц говорил о том, что жизнь идет, дом не покинули. Так и жил бы дом…
Один из четырех хозяев дома, не испытывал к своему жилью особых чувств, считая свой кров этаким «прибежищем затравленного зверя», впрочем, о нем мы будем, говорить подробно в дальнейшем. Хочется ко всему прибавить, что эта самая половина, в которой проживал наш герой, изначально была выделена одному не совсем молодому человеку. Прожил он в этой части меньше года, но как то так вышло, что дом очень запомнил, своего постояльца. Этот человек был очень высокого роста, сильно худ и бледен. Он часто просиживал до позднего вечера на  берегу реки. Усаживался на бревно поваленного дерева и сидел до самих сумерек, после чего отправлялся домой и сидел до глубокой ночи у окна, не включая в комнатах свет. Все считали его безумным. Жил он в селе почти как год, но так не с кем не сдружился,  только лишь сторонился и шугался каждого взгляда, каждого прохожего. Ранее этот человек служил в одном из лагерей КрасЛАГА, те кто его помнили и знали, считали на удивление добрым и отзывчивым. В те годы он громко и весьма забавно смеялся, впрочем, и сам шутил не колко, от чего всех забавлял и располагал к себе. Что-то случилось на службе, от чего он сам чуть не загремел в лагерь. Дело ко всему удивлению сошло на нет, от службы его отстранили, он убрался подальше от тех мест. От пережитого, поведение резко изменилось, казалось странным, для многих и вовсе безумным. Глаза его были тусклые и пустые, такими глазами обладают люди теряющие рассудок. Отрешенный от мира он всегда молчал и порой казалось, что людей он совсем не слышит. Работал он в помощниках у лесничего. Жалоб на него не поступало, ко всему был исполнителен. Отрекшись от жизни людской, он пропадал в лесу и на реке. Соседи его ни когда не слышали, даже тонкие перегородки не доносили звука о существовании жизни за стенами. После того, как он не вышел на работу на второй день, его решили навестить. Дверь была не заперта и вошедшие  наткнулись на висячее тело практически сразу при входе в дом. Больше всего гостей шокировало не тело покончившего с собой человека, а удручающая взор картина,  комнаты были совершенно пусты. В одной из них стояла железная кровать, на которой не было постели, а только набросано какое-то рваное тряпьё и еще стояла одна табуретка у окна, в том месте, в котором этот несчастный просиживал до ночи. На потолке висел пустой патрон, в него не была вкручена электрическая лампочка, весь дом по наступлению темноты погружался во мрак.
Находился дом на окраине поселка, по типу строения носил название «четвертушка» от того, что предназначался для проживания сразу четырех семей. Дом и вправду был не завидный, выстроен  на скорую руку, со стороны был и во все не ладный. Каждую весну и осень, хозяева белили известью свою часть дома, и тогда он казался не так уж и плох. Летом дом украшал сосед-тополь, вместе они гармонировали весьма не плохо.
А сейчас хочется немного рассказать о трех соседствующих обладателях жилплощади. Описание буду излагать в хронологическом порядке. Первой, заселившейся в дом у реки, стала одинокая старуха. Ее звали баба Люда, хотя в разговорах местные называли её каргой, скрягой, ведьмой, в общем,  прозвищ придумали ей очень много. Баба Люда каждый раз своими поступками доказывала придуманные в ее адрес наименования. Внешне она выглядела на все сто, ей же было шестьдесят восемь. Лицо ее сходило на измятую тряпку, настолько оно было морщинистое. Волосы кудрявые, все седые стрижены по-мужски коротко. Нелепо на ее лице красовался всего лишь один передний зуб, который так и торчал из ее вечно приоткрытого рта.  Она была очень маленького роста. Ноги ее были выкручены от перенесенных еще в детстве болезней, маленькие ручки при ходьбе она закладывала за спину, при этом сильно прогибая её, к старости от такой походки у нее появился горб. Сильно скрючившаяся, она казалась еще ниже. Старожилы поселка говорили, что баба Люда на дух не выносит пьющих людей, запах алкоголя чует за версту, от чего сразу начинает жаловаться на головную боль. Эта неприязнь к спиртному у нее с юности. Выросла она в кулацкой семье. Замуж вышла за парня красивого, рослого, от чего по поселку сразу прошел разговор, как на такую-то позарился?  Но семейному счастью пришел конец сразу после свадьбы, муж стал беспробудно пить, лупил жену, как сидорову козу. Она будучи девушка характерная и себялюбивая не стала сносить издевки мужа, собрала вещи и ушла, сначала в родительский дом, а после  её кровом стал дом у реки. Детей в браке не нажили. Стала баба Люда жить жизнью отшельника, ни кого в дом не пускает, в прочем и сама ни с кем дружбы не водила, всегда одна. Также люди судачили, что это у нее от того, что раскулачили семью, отец её не стал мириться с новой властью, в драку кинулся с вилами, кого – то из партийных даже заколол. В лагере старик не вынес, умер. Вот так дочка и обрушилась гневом на всех людей, всегда волком глядела на прохожих. Соседство с ней впрочем, ни кому из жильцов не доставляло ни какого удовольствия. Шума баба Люда не терпела, если кто закричит или засмеется, сразу услышит сквозь тонкие перегородки, начинает кулаком бить по стене, чтоб замолкли соседи. Пришедших к ней, даже во двор не пускала. Говорят, ранее держала злого большого пса, хотела напрочь отгородиться от людей. Только соседи заметили, что почтальонша Настя, толстая рыжая женщина, входила во двор, но только до крыльца, там ее баба Люда и встречала, но в дом так  и не впускала в любую погоду. Дом у реки баба Люда любила, выходя на улицу, всегда говорила «пошла я хозяин», когда приходила, говорила «пришла, встречай». Особо неприятные чувства баба Люда испытывала к соседям, окна которых, как и ее выходили на реку.
Степановы – ежедневные раздражители бабы Люды, они  по ее словам «трепят ей душу и нервы, сокращают и без того поганые дни чёртовой жизни». Эта семейка состояла из отца Васелька (так его звали даже дети), Ленки (и она особого уважения не вызывала, только насмешки со стороны), Буськи так они называли своего сына. Они жили только тем, что ежедневно пили. На что они пьют, едят (если вообще они это делали) ни кто не знал. За работой их ни кто не видел, впрочем, как и трезвых не встречали. Огород их порос бурьяном, грядки заросли целинником, за что баба Люда кричала на всю округу:
- Своличи, немощные! Даже мне, бабки, подвластна работа. Чтоб вы потравились своим пойлом, скоты. Нет, да поглядите, ко мне опять полезли ваши сорняки. Если корни не лезут через забор, так семян насеет ваш «урожай», ветер сразу перенесет. Сволочи поганые! – в выражениях баба Люда была безжалостна.
В ответ же она не слышала не одного слова, что злило ее еще больше. Правда раз, перепитый Васелёк, замахнулся на старуху, ударить не ударил, но от этого баба Люда стала чуть тише. Но все же если она прибывала в сильной ярости, ее не в силах было ни что остановить, пока она не выкричится сполна. Интересна устроена натура русской провинциальной женщины, защищая своё будь-то место или семью, она не ведает ни страха, ни преград, она бросается грудью, как на амбразуру. Скажете «мужик в юбке» или хабалка? Нет, это самая что ни есть настоящая женщина, а всего-то ей и движет чувство самосохранения. И плевать она хотела на то, что подумают или скажут про нее в поселке, ну и пусть, одним словом бояться станут. А от таких ненужных и вредных для общества людей, как этакие Степановы, исходит всевозможная опасность для общества, а уж если подобные Степановы разделяют с вами крышу над головой, это и есть глобальная катастрофа! Баба Люда как – то проговорилась, что больше всего на свете ненавидит Советскую власть и Степановых, кого больше даже еще не определилась.
Сын Степановых Буська был всегда простуженный, не имея платка, вечно шмыгал носом. Соседи Буську жалели, видно ребенок смышлёный, просто ни кто им не занимается. Предназначенный сам себе он сутками проводил на улице. К работе приобщить его было не кому, как и к школе. Он возился в луже руками, копался в каком – то мусоре. Грязный, оборванный, но всегда чем-то довольный мальчишка. Улыбка не сходила с его лица.
- Скудоумный, - заключила баба Люда.
Когда Буська подрос он стал пакостить бабе Люде и воровать по огородам и дворам. Первое его больше всего забавляло, ночью возьмет и выпачкает грязью калитку соседки или дохлую кошку закинет во двор. Делал это он даже не со зла, а ради забавы. Мелким воровством промышлял только ради того что бы быть сытым. Когда его ловили на воровстве, он забитый и пугливый, робко стоял, опустивши голову в землю и молчал. Улучив в краже, Буську и били и за уши трепали, но он все продолжал идти на воровство.
Ленки не до чего не было дела, кроме как пить с Васельком. Вид их был удручающим. Склоченные, оборванные, они походили больше не на людей, а на персонажей комедийного мультфильма. От них за версту исходил неприятный запах. Впрочем, о личной гигиене говорить не приходилось. Баню они разобрали зимой, тем самым топили печь. Ленка была кокетка, не смотря на свой из ряда вон выходящий вид, вид облезлой кошки. Васелёк ее часто ревновал, из – за чего они устраивали драки, выглядело это, так как будто воробьи дерутся из-за крошки хлеба. В этих боях победителем выходил тот, кто из супругов был трезвея. Во время драки Буська бегал возле них, пытаясь разнять, прохожих эта картина только забавляла. Когда бой заканчивался, они расходились по сторонам, Василёк кричал что-то вроде любовных признаний, обнявшись, они шли продолжать пьянствовать.
Третья часть дома принадлежала семье Фидоренко. Они сильно отличались от бабы Люды и семейки Степановых. Это был тот тип людей, который живя в обществе, старается держаться особняком. Одиночки. Они не общались, как с соседями, так и с кем – либо с поселка. Баба Люда от чего -  то глядела на них волком, хотя поводов с ними поскандалить не находилось. Были Фидоренки неизведанной частью общества. Состояла семья из главы Алексея, крепкого, толстоватого мужчины с рыжими усами в виде щетки и лисьими, злыми глазами. Его жена Лариса, вообще не удосуживалась даже здороваться с соседями, к чему не была приучена дочка Маша. Не будем забегать вперед, эти личности откроют свои лица по ходу нашего рассказа. 
Последним кто заселился и начал обживать стены четвертой части дома, стала семья Василия Александровича. Он был еще молод, хотя выглядел на много старше своих лет. Высокого роста, крепкого сложения. В юности его можно было сравнить с камышом высоким и тонким, голова его была покрыта плотной шапкой густых и угольно - черных волос. Будучи мальчишкой его лоб вдоль рассекли полоски морщин, а все от того, что он часто погружался в свои мысли. Близкие искренне его жалели за столь частые думы, всегда спрашивали, по какому поводу его тревоги. После чего прозвали «чудаком» и даже отступили с вопросами. Зрение Василия Александровича ни когда не подводило, всю жизнь он ходил без очков, но глаза его были настолько малы да к тому же с прищурой, создавали иллюзию того, что он несколько слеп. Свой нос с орлиной горбинкой он всегда носил, чуть задравши к верху, окружающим и в голову не приходила мысль, что этот нос в юности был частым расстройством Василия Александровича, он его стеснялся. Губы тонкой полоской были очерчены на его лице. Вообще человек он был крупный и ростом вышел и плечами, но черты его лица словно на перевес были маленькими, кроме только что носа. Но не думайте, внешне он был хорош собой и всегда нравился женщинам. А все его комплексы по поводу внешнего вида шли с тех пор, когда он был еще подростком. Это наверное удел каждого молодого человека имеющего крупную фигуру: кости то растут, да только мясо медленно обрастает. К юности ситуация в корне меняется, гадкий лягушонок воплощается в принца.  А если этакой принц имеет внутренний стержень, каким обладал Василий Александрович, успех ему гарантирован. Чудачество, о котором говорили близкие, проявлялось в разном роде, оно то и служило его изюминкой. Например, он мог долго слушать собеседника, во взгляде было полное расположение к беседе, чувствовалась его поддержка и согласие по данной теме. Но как только рассказ заканчивался, Василий Александрович неожиданно выплескивал свое мнение по данному поводу, которое в корне противоречило словам собеседника. При этом Василий Александрович ни разу не пытался перебить разговор, сдержанно выслушивал, свою точку зрения отстаивал спокойно, без крика и ругани. Его доводы были всегда четки, конкретны, поддержаны примерами, фактами. И ни когда, он не пытался кого-то поучать, это для него казалось бестактным. Как он не любил поучения, так и сам не давал их. Вообще поучения для него было, приделом слабых людей, тех кто по жизни бездействуют, а избыток фантазий выплескивает в общество. Эти брызги летят непременно в глаза. Такие люди тем самым пытаются показать свою значимость и свои умственные способности, примени мол их в дело и ты останешься в выигрыше. Есть люди бескрайнее спорщики, которые даже приходят в ярость если с ними не соглашаются. Василий Александрович всегда уверял, что если не хочешь портить своего настроения, не слушай поучений и не вступай в спор:
- Все это лишнее. Я и сам начинаю заходить в тупик и соглашаться со спорщиком. Все если с головой начинать разговор. А останавливать собеседника, перекрикивать, кому это надо? Если он неправ, пусть все так и остается. Это его право.
И всегда сдержанный вид Василия Александровича…его многие за это не любили, считая зазнайкой. Он и сам чувствовал, что с мало знакомыми людьми, он несколько зажат. Когда он сидел или стоял перед ними он чувствовал свою скованность. Не подумайте, он не был забитым человеком. А эта зажатость, как понял он сам позднее, от того что ему всего на всего хотелось всегда казаться собранным. Все  перетекло в то, что он даже пытался каждый раз контролировать свое тело, от этой привычки он чувствовал эту самую скованность.  Свои длинные руки он всегда собирал на груди или же прятал в карманы, чтобы они не болтались, как он считал, плетями. Ноги ставил ровно, весь был прямой как струна, стоять так мог очень долго, даже если чувствовал, что его тело начинает затекать. И это все вошло просто на просто в привычку.
 Как мы сказали ранее, свой кров Василий Александрович нарек «прибежищем». Причина  расстройства была не в доме, а  в переселении на чуждую землю, на которой и был возведен дом у реки. Судьбоносную роль в жизни Василия Александровича сыграла Советская власть, такая грубая и колючая, как ежовые рукавицы. Она то, эта власть и выписала своей рукой путевку на Сибирскую землю… С приходом Советской власти русло, по которому протекала жизнь Василия Александровича, резко изменило направление, главным образом изменился статус от интеллигента - до зека, или ласковее назвать политзаключенного. А виной тому, резко вырвавшиеся строки: 
Я сегодня прочел газету,
Удивился! Наш Сталин хорош!?
Тут сомненья меня настигли,
Может все, что я знаю ложь?

Очень жаль, что дела – лишь бумага,
А газетные полосы – грязь.
Умилялся б, да хочется плакать,
Умертвляют души! За что?

Поражает, как много мы пишем
И как горло громко кричит.
Что хотите, вершите -
Жизнь не  сказка, наглец победил.

Когда  и где обронил он эти строки не помнил, но нашлись люди, которые забыть не могли, да и донести… Бунтовал Василий Александрович,  да жаловаться к власти против власти не пойдешь, замкнутый круг получается.
«Чувство власти – это, - размышлял он,  - клубок эгоизма! Сплетается он в самой душе, преломить это чувство возможно, дав обратную реакцию системе по которой проходит жизнь эгоиста. А состоит это самое чувство из сотни каналов:  гордости, амбиций, страха и прочих заморочек, которые отключают наш разум автоматически. Как хлебная мякиш раскисает понятие «Мы» остается лишь «Я». От этого возникают одни мысли «как удержаться в седле» и «чем утолить свои аппетиты» которые разыгрываются не на шутку, а насытить этот аппетит возможно только кровью. Увы!»
Обвинение по ст. 58-10 УК РСФСР, так сказать наказание за контрреволюционную деятельность. Теперь он «политический», но как сказал следователь для советского гражданина это еще хуже, чем «уголовник» или «бытовик».
Когда его и еще человек тридцать арестованных привезли на станцию, он чувствовал себя загнанным в угол. Вокруг стояли люди с оружием, рвались с поводов злые собаки. И это огромное желание, что-то изменить, оно сейчас самое заветное, вот сейчас бы как в детстве пожелать волшебную палочку, махнуть ей и изменить даже не мир, а просто получить свободу. Или может дать обещание Богу, что если он получит по счастливому случаю свободу, то не будет больше ни когда в жизни, к примеру, сомневаться в его существовании, или он обещает, клянётся, он всегда будет помогать тем, кто нуждается в его помощи. Он бы дал любое обещание! Только дай Боже свободу! Что за детские причитания... Необходимо держать себя в руках, он же не ребенок. Да что же это, он и не был ни когда в лагере, он не знает, как там, это всего на всего неизвестность, а все что говорят о нем очевидцы, так может они слабые люди… нужно искать утешение. Но он был на допросах у следователя... значит там в лагере… Надо только не задумываться об этом сейчас.  Рано еще думать, может он и не войдет в его пределы, может он умрет в пути. А как же хочется жить, и почему это он понимает именно сейчас, когда его жизнь забирают, нет ее не отняли ее просто заперли… Скверное чувство испытываешь находясь в критической ситуации, в голове так и крутятся вопросы:
«Почему я так сделал? – Иначе не мог!»
 «Разве не мог я быть осторожнее? – Мог! Критин!»
 «Как бы выбраться?- Ни как! Ни как! Ни как!»
 «Почему это не сон? – Лучше бы я спал! Проснуться бы сейчас!»
 Все его нутро дрожит от страха за себя, за свое настоящее, будущее, за свою жизнь. Мысли крутятся каруселью, все разные мысли, не на чем остановиться, сосредоточиться, беглый взгляд и эти пальцы рук, они так и натирают ладони все сильные и сильнее стараются давить, а все от того, что бы почувствовать «я живой, все еще живой». Если его о чем  и спросили, он не смог бы связать и предложения, может его о чем и спрашивали, да только он ни чего не помнил. На всю жизнь от этого события остались воспоминания серого пирона, в который он уткнул глаза и лай собак, такой неестественно злой, жестокий. И это ощущение беспощадной, жестокой охоты, которую он ни когда не любил, в которой ранее и не участвовал. Вот довелось…роль выпала только не охотника!
«Все кончено. Жертва от разума, - в тот момент решил он».
Ему так не хотелось быть жалким и показывать свой страх. Он всегда помнил, что говорил ему отец, когда он  был еще ребенком:
- Зверь не должен видеть твоего страха! Он его чувствует. Когда он тебя видит впервые, он еще не знает твоей реакции. Осмелься и наступи на него первый, тогда бояться будет он. Ведь маленькая собачонка от того кидается, как борзая, что боится.
Кинуться не пришлось. Оставался один выход, стоять и прятать в себе все чувства.
Пошел  один из самых тяжелых этапов жизненного пути Василия Александровича. Сидя в грязном вагоне, он впервые испытал чувство утраты. Вот, как значит выдрать  человека из жизни, словно кусок отменной говядины распластали на множество частей. Он обвел взглядом вагон. Людей ехавших вместе с ним, ни как нельзя было отнести к преступникам.
«Они все боятся, за себя или за семью, которую оставили. Господи, как же они жалки, а вчера, быть может, они сверкали на службе, их уважали, благодарили. Что же с нами будет? В воздухе словно нависли над нами кресты, даже если мы и выживем в лагере, то для чего? У меня уже блестят седины, от одной мысли о своем будущем. В мои 28 лет я имею столько же седин, как  и моя матушка. Что же она испытывает сейчас?»
Он сразу для себя решил, придётся зачеркнуть людей ставших близкими, родных. Их следует забыть… В области сердца что-то защемило, он задержал дыхание, сжался. Боль постепенно отпускала и он почувствовал, что глаза его сами собой становятся влажные. Он услышал тихий голос сухого старика, сколько ему было лет, сложно сказать, лицо его иссекли морщины, голова блестела серебром:
- Мальчишка, такой юный.
«Только не это, - подумал Василий Александрович, - он меня жалеет. Как это мерзко, я испытываю чувство жалости у этого старика».
Он смахнул слезы быстрым движением руки и закрыл глаза, чтобы отвлечься от терзающих его душу мыслей. Василий Александрович представлял улицы, проспекты, по которым было суждено бродить его ногам. Он жадно загребал в память пейзажи, пытаясь их сохранить на долгое время отсутствия (в тот момент ему казалось, что возвратиться суждено). Поезд уносил его все дальше и дальше от его дома…
 Стук колес его успокаивал, и он медленно начал погружаться в сон. Во сне он оказался в родном городе. День был чудесный, солнечный, он любовался яркими красками тюльпанов выросших на клумбе возле театра, пытался учуять их аромат, но они как – то предательски изменили запах, его можно было сравнить с перекисшей капустой. Он решил отойти от клумбы и любоваться цветами издалека, но запах по-прежнему был несносный. Вдруг он почувствовал, что на улице становится холоднее, недолго и простудиться, нужно отправляться домой. Он  решил идти на трамвай, но внезапно начал подниматься сильный ветер, который на своем пути ни чего не задевал и не уносил, вот только поднял в воздух Василия Александровича и он уже наблюдал свой город с высоты. Он боролся со стихией, хотел удержаться, зацепиться за здания, дотянуться до окон пятиэтажки, постучаться к жильцам, чтобы напроситься на то, что бы его спрятали, пока не утихнет сильный ветер. Но ничего не получалось: то жильцы заприметив его быстро захлопывали створки рам; в другом окне его бы и рады принять, он протягивает руки, чтоб ухватиться за руки спасителя, но пальцы предательски соскальзывают и ветер  уносил его  все дальше и дальше.  Проснувшись, он увидел все тот же грязный вагон, людей с напуганными лицами. Он почувствовал, что сильно замерз и не может выносить гнусного запаха. Колеса по-прежнему отдавали в такт «тук-тук-тук-тук». Он тихонько вздохнул и подумал: «Не было ни города, ни ветра! Сон. Надо согреться».
После почти месячного пути по северным железным дорогам, прибыли в Красноярский «Распред». Время было раннее. Лежа на деревянных нарах испытывали чувства опустошения.  Кто-то на нарах дал точное сравнение с испытуемыми чувствами «если рыбе вспороть брюшко, выполоскать в воде и бросить на берег, жабры еще продолжают хватать воздух, но насыщения и облегчения рыба уже не чувствует. Ощущение скорой кончины, огорчает больше всего. Выпить бы стакан водочки».  Чуда ждать не приходилось вовсе, реальность ситуации была давно ясна, приходилось ожидать подачу эшелона. Уже скоро  Решеты.
На станции Решеты (пос. Нижняя Пойма, Нижне – Ингашский район, Красноярский край)  находилось управление лагерей Краслага. Вообще, Краслаг, был образован в начале 1938 года, и его управление до 1948 года находилось в городе Канске (Красноярский край). Краслаг насчитывал около пятнадцати зон, были они в основном лесоповальные, лагпункты Краслага насчитывали по 600 – 800, реже более тысяче заключенных. Первые этапы: из тюрем Хабаровска, Приморья, Читы, Украины; 1939-40гг. – заключенные из Ленинграда и средней России; 1941 – литовские заключенные; 1942 – поволжские немцы («трудармия»).  Даже в 1956 году в Краслаге оставались политзаключенные. Вообще в зоны заключали представителей разных социальных слоев: около половины (!!!) политзаключенные; остальные это воры, убийцы, головорезы в общем все те, кто оставаясь на свободе несет обществу реальную опасность. Внутри зон были разделения, скажем так, по понятиям, делились заключенные на три группы: воровскую, сучью (представители этих двух групп считали себя благородными) и мужицкую (вечных работяг).
Что пришлось пережить за эти три с половиной года лагерей известно ему одному. Он был там, как гласит русская пословица, где Макар телят не гонял. Василий Александрович пытался искоренить воспоминания, выкорчевать, как корни дерева из земли, да все впустую… Краслаг язвой сидел у него в желудке, блестел сединами на висках, раздавался кашлем в легких, колол иголками в сердце. Здесь он на своей шкуре испытал страшные симптомы цинги (с ней его научили бороться отваром из игл хвои). Все кошмарные сны лишь о лесоповальном лагере… 1260 дней унижений, голода и холода. Все бы легче забыть, но ежедневные издевательства и оскорбления, никогда! Он помнил все клетками кожи… Еще Достоевский Ф.М. писал «Всякий, кто бы он ни был и как бы он ни был унижен, хоть и инстинктивно, хоть бессознательно, а все-таки требует уважения к своему человеческому достоинству. Арестант сам знает, что он арестант, отверженец, и знает свое место перед начальником; но никакими клеймами, никакими кандалами не заставишь забыть его, что он человек». 
Вот, как бывает, все самые лучшие надежды, ты подаешь на юношество. Это время твоих достижений и побед, время безумной любви и горячих поцелуев, время дружеских встреч и гуляний до рассвета. Время чудес – молодость наша, ведь только в этот период мы можем бросаться в омут с головой и исполнять все безумные мечты. Да пусть простят нас те, кому выпала сполна взрослеть рано, кто не смотря на тягость времени выжил и продолжил жить.
Свой первый день проведенный в лагере Василий Александрович  запомнил очень отчетливо: те чувства и даже биение сердца. Лица мелькали одно за другим: кто-то явно усмехался; кто пристально разглядывал; а кто и вовсе демонстративно хотел вызвать равнодушие и безразличие к новой персоне (тем самым подчеркивая свою значимость). Сейчас видя заключенных людей в лагерь впервые, он испытывал страх и брезгливость (эти чувства он пытался тщательно скрыть, чтоб не навести на себя беду). Но больше всего его воображение поражал выстроенный высокий деревянный забор, на который сверху поместили колючую проволоку (как ему казалось, этой проволоки вполне хватит  обвить всю Страну), на высоких вышках просматривались вооруженные солдаты. От всего этого становилось нестерпимо больно, душу рвало осознание, что до свободы рукой подать, отделяет лишь только этот забор, а там жизнь… от одной этой мысли подкашивались ноги, он почувствовал, что его тело начинает гореть, щеки пылали. Чтоб как-то привести себя в чувства Василий Александрович начал растирать себе виски. Эта мысль на протяжении всего срока не давала ему покоя, свобода так и манила… А только ли забор со своей колючей проволокой ограждали его от свободы?
Василий Александрович часто вспоминал случай, который произошел с ним в лагере. О том, что Россия просто кишит талантами, он думал всегда. Но в лагере, это носило особый шик, как глоток свежего воздуха, после подвального помещения. Этот день ни отличался от предыдущих вовсе ни чем. Он стоял возле барака, это было время между ужином и  вечерней перекличкой, и тут ему на глаза показалась труба, из которой торчало что-то. Он огляделся по сторонам, ни кого не было рядом. Быстрым движением он вынул сверток. На листах было набросано, что-то карандашом. Он знал, что чужое читать плохо, но любопытство взяло верх. Он беглым взглядом окинул  первый лист:
Сколько в мире мысли,
Каждый думает свое:
- Может встречу принца?
- Завтра я пойду в кино!

Невозможно быть всем чистым.
Мысли разные витают в голове:
- Один шаг и выстрел!
- Я сказал к стене…

И когда ты спросишь бога
(своего – кому поклоны бьешь),
Не страшись молчанья гробового.
Только мысль тебя на все ведет!

«Пожалуй, стоит прочесть, - мелькнуло в голове».
Он прочел выборочно листы. В память запало следующее:

Белую ворону изводят со свету,
Белой вороне не сыщется места.
Место под солнцем и место в тени,
Заняли куры, здесь не ищи.

Каркать устала ворона, охрипла.
Клюв свой прихлопнула, звуки все стихли…
Как же ей дальше жить на Планете,
Если ее нарекают все белой!?

- Нет места воронам!- крикнул Петух,
- Белого цвета я не снесу!
Прочь улетайте мерзкие птицы,
Чтобы в курятнике нам не ютится.

Что же поделать вороне, скажите:
Цвет поменять, или пароду?
Только ни как не обманешь природу!

Долго он после наблюдал за местом находки, хотел встретить автора строк. Много прошло времени, как он увидела человека, которому принадлежал клад. Он его знал и ранее. Этот человек у него не вызывал ни каких чувств, больно уж прост, говорить не мог, мешало заикание, когда отвечал, в речи его ни чего особенного он не встречал, одним словом «этакий простачек».
«Удивил, - думал Василий Александрович!»
Василий Александрович не разделял желания быть безумно богатым. Духовные ценности для него были выше. С большой досадой он думал о том, что в лагере нет хорошей литературы, его отягощала постоянная нужда, казалось бы, ранее в примитивных вещах, а теперь в жизненно необходимых, таких как еда, теплая одежда, кусок мыла. Он даже представить не мог, как многие великие люди  думают о прекрасном и творят мировые шедевры, когда тело не чувствует тепла,  а в голове только и крутятся мысли о еде. Что уж говорить, он даже парой чувствовал на своих губах вкус мнимых продуктов. Это было так же поводом для его расстройства, но в лагере он бы отдал все за кусок хлеба и мясной суп. О том, как помочь автору найденных произведений он сразу же позабыл, да и чем он мог помочь? И снова эти бесконечные мысли о своем теле, которое он нарек оболочкой. Василий Александрович продолжал во всем его винить:
- Было бы все лишним, не мешало думать, да что там, жить… человеческая душа не знала бы границ. А может мои мысли, приводят к мяслям о жизни после смерти?! Вот когда лишь возможно снять земные кандалы и не иметь преград. Наверное, только тогда я обрету спокойствие, но сначала нужно «отбыть срок», я заложник собственной жизни. А испытаю я счастья, после всех мук земных?
Василий Александрович всё чаще вспоминал отца, которого так рано потерял. Он его помнил  больше эпизодами: вот он сбегает с лестницы встречать  отца; вот они гуляют по парку и он сильно горд, что идёт с ним рядом; вот отец сидит с матерью в гостиной и маленький Василий невольно слышит разговор, о том, что в России идут страшные события, которые каким – то образом настигли и их семью. Ему хотелось взять отцовского совета  или просто поговорить с ним, хоть о чем, лишь только тот был рядом. Многие знакомые отзывались об отце как о человеке светлом, умном. Он в любой ситуации вел себя достойно, не позволял  опускаться до примитивности, его голова носила сотню идей, многим из которых не было суждено сбыться. После ранения полученного в Первой мировой, отец сильно хромал на правую ногу, походка бравого офицера превратилась в походку подбитого орла, было что-то в ней уродливое. Но не смотря на это маленький Василий не испытывал чувства стыда идя по улице рядом с отцом, напротив его переполняло чувство гордости. Отец его герой, ранение его только украсило и страшная рука войны клеймила его за дерзость и бесстрашие в бою. Вот на кого могли равняться солдаты, и он Василий его сын. Но отец почему-то не приходил, даже во снах. Он ушел безвозвратно.
«А видит ли он сейчас меня, - задавал себе вопрос Василий Александрович в лагере, - он наверное  не вынес, если  ему было суждено наблюдать такую картину! Самоубийство же он презирал более трусости. Помню его слова «терпение – одно из достойнейших черт характера. Кинуться в бой не выждав нужного момента и не оценив силы и возможности соперника, самая большая глупость, которая выражается, как самоубийство. Учись ждать, сынок!» Ох, если бы ты сейчас меня видел, то наверняка задался бы вопросом, для чего я породил тебя на свет!? А терпел бы он? Ждал? Надеялся? Да известие о самоубийстве может убить и матушку. Она, как и прежде верующая душа, не сможет жить с такой мыслью. О, почему вас нет рядом, - он сам того не заметил, как его глаза стали намокать, - терпи, ведь у тебя не покалечена рука или нога, да и голова цела. Но в желудке  образовалась дыра, ведь сколько бы я не съел, я всегда хочу есть. Но даже при отсутствии благ я не утратил желания жить, оно наоборот усилилось и этот вкус, а точнее запах, который так и манит на свободу, призрачное желание хоть малейшего счастья. Безумие! Всё же мысли о смерти будоражат мой мозг. Признаться страшно и думать о том, что все может кончиться, мне будет не суждено больше проснуться и увидеть грядущий день, совсем скоро меня позабудут, и я даже не смогу пожалеть об этом, совсем ни чего не будет, пустота! Насколько нужно пасть духом, уничтожить себя морально, чтоб наложить на себя руки? Забрать у самого себя жизнь! А те, кто после проделанного ритуала, выжили и считают себя героями?! Глупцы!  Они чудовищны, нечеловечны! И мне довелось общаться с одной представительницей… она уверяла меня, что человек, решивший покончить с собой очень силён духом! По мне самоубийство отсутствие или потеря его. Очень жаль, что сейчас я не припомню точной причины, которая подвергла молодую девушку на этот шаг. Помню точно, что у нее была семья: родители и сестра. Ей было лет восемнадцать, да и я был совсем юн. Невысокого роста, стройная, с милой родинкой над губой. Она была хороша собой, очень хороша. Грусть в глазах придавала ей еще больше шарму. Она просто манила своим взглядом. Сейчас я могу предположить, в силу её юных лет и грустных глаз, что побудила её на все любовь! Она говорила, что о намерении своем ни кому не сказала, ни записки, ни единого слова, даже намека не сделала. Взяла бритву, полотенце, мыльные принадлежности и отправилась в баню. Сначала она вздрогнула, долго не смела. В бане было жарко, тело ее нагрелось и она очередной раз взглянув на острое лезвие, решила, что пора!  Её спасли. Она долго потом корила себя за то, что долго не решалась. Родственники схватились, что девушка долгое время находится в бане, решили, как бы ей не сделалось дурно от пару. Шло время, мысль о самоубийстве крепко засела в её голове. Очередной приступ и снова это решение. Она не поколебалась и на этот раз. Чтоб раз и на всегда уйти из жизни, она направилась на железнодорожные пути. Решила броситься под поезд. Была зима, шел сильный снег, легкий морозец начал щипать щеки. Девушка шла между двух путей. Как вдруг услышала гудок, вдали загорелись два ярких огня. Пора, скоро все полетит в пропасть, будет лучше, чем сейчас, так она уговаривала себя. Девушка остановилась, чтоб бросить свое тело под паровоз. Приближаясь, поезд, издал протяжный гудок.  В миг полетели вагоны один за другой. Шквал холодного воздуха окатил ее, она поняла, что уже жутко промерзла и её начинает трясти, леденящими руками она обхватила свои плечи. Вагон проносился один за другим, их было нескончаемое множество. Она стояла, как вкопанная, ее трясло от холода. Как в друг на другом пути показался очередной состав и с такой же скоростью полетели вагоны в даль. От страха она упала на снег, сильно прижала своё тело к земле. Она плакала, дикое рыдание невозможно было услышать от стука железных колес. Что – то в этот  момент оборвалось в её душе, она почувствовала ни с чем не сравнимое желание жить! И этот страх, что она может уйти из жизни, впервые наведался в её душу. Вагоны разбежались в даль, паровозы утянули их по разным сторонам. Она не помнила, как добралась домой, пришла в себя через три дня, когда спал сильный жар. Но эта безумная и после считала подобные поступки, проявлением сильной воли!»
По истечению срока заключения, он понимал, выйдя на свободу, ему придется жить в новом мире, деться не куда, все изменилось не в его пользу. Ушел его старый мир, надо было сконструировать новый, в котором ему можно хоть как-то существовать. Но сделать этого не пришлось. По истечению срока, будучи на свободе, он понял: велосипед создать не дадут, придется адаптироваться в этих, пусть и жестких условиях. Приходилось принимать действительность под острым соусом. Возникло новое отношение к людям, ценностям, святыням. Какая играет музыка под ту и танцуй! В противном случае беды не избежать, но он бы лучше умер, чем вернулся обратно в лагерь.
А том, откуда прибыл, Василий Александрович не любил распространяться, может, не хотел тревожить память, больно уж  расстался с теми краями?  Как  знать! А  может и смирился с жизнью в таежных местах и жил с чистого листа, забыв прошлые обиды. Так  с собой  и унес правду.   Возвратиться на родину не пришлось, т.к. после освобождения он не имел права долгое время селиться ближе, чем в 100 км от крупных городов таким, каким был его город. Утомленный и измученный, Василий Александрович не хотел бродить по Стране, остался жить в глухом таежном поселке, расположенном в восточной части Красноярского края, обнесенном со всех сторон болотами да лесоповалами.
Жизнь в поселке протекала, как это лучше сказать, может одинаково, или же изолированно, в общем, она была глухая, как та тетеря! Все способствовало одичанию людей: лесная глушь, отдаленность от крупных город, низкая образованность (большая масса имела образование только лишь начальные классы). В этих местах не было ни гор, ни скал, какие встретишь на берегах рек, таких как Енисей, Ангара или Мана. Не большая, но с сильным течением река Пойма была любима жителям, здесь они и рыбачили и отдыхали, к концу июня, к началу июля открывали купальный сезон. Пойма имеет разные места: с сильным течением и косу, где течения практически нет, вода хорошо прогревается, такие места особенно любимы. Берега весьма разнообразные: есть каменистые, есть песчаные, на которые вода выбрасывает ракушки. Река со всех сторон обложена высокими берегами, хвойные деревья намертво сковали свои мощные корни, лишь только по весне вода добирается до берега, омывает их, тем самым, обнажает  древесные корни. Как бы там не было, природу часто бранят за комаров, слепней, оводов и мошек, которые водятся в огромном количестве, заедают людей и скотину. Частая картина, как только спряталось солнышко выходит армия летучих и кусучих, нападает без предупреждения со всех сторон, людям приходится только отмахиваться от них ветками черемухи или какого-нибудь кустарника.
Весь поселок был серенький, вылеплен на скорую руку, дома смахивали все больше на временные постройки. Не многие дома отличались, их можно было посчитать на пальцах одной руки, если встретишь красивый дом, значит, в нем живет уважаемый человек, который имеет не плохое место службы. Весной, что и говорить, общий вид поселка, больше напоминал, земляные лепнины, это время общей тоски  и печали, не где и глаз остановить, куда не посмотришь по всюду серо и грязно, все, что замело буранами оттаяло, белый снег и сам стал противно грязный. Выручала  природа летом, осенью и зимой, даже глаз радовался… Улочки узкие, тротуар был только на центральной улице, после дождя дорога превращалась в квашню ни проехать, ни пройти. Ненастная погода приводила к тому, что жители не вынимали ног из резиновых сапог и галош. Вообще люди уже знали по каким улицам пройти, как говорили «почище», лужи на дорогах тоже знали «в лицо», особенно те которые достигали очень больших размеров, были и такие, которые стояли даже не в дождливые летние дни. 
  Социальная замкнутость способствовала одичанию людей. Кто был лучше (образованнее, интеллектуально развитие) тут же обсуждался со всех сторон, мол «и вовсе глуп», «все, что он говорит, все это ерунда», «что он из себя строит, ни чего не стоит», а все по тому, что хотели оправдать свое удручающее положение. Жители пребывали в вакууме: первые новости обходили стороной, мода и вовсе не приживалась в такой почве. О жизни в городе ходили разговоры (хотя многие ни одного дня не провели там) такие как «Туалет в доме! Это сидеть, зажавшись, расслабиться и на минуту нельзя, глядишь того, до кухни отголоски и дойдут», «А ванна, эта их! Что мылся, что не мылся, грязный останешься, пару-то неоткуда взяться, покатаешь грязь по телу, полотенцем что смажешь и выходит, помылся! А ногам куда деться, они же не уместятся в эту-то ванну», «А всего хуже, скворечников налепили! Это проснулся, стой на нем, гляди на всех, а может кто и плюет на всех с верху- то. Нет, я лучше по земле похожу, в воздухе висеть не хочется». И не было не одного разговора, о том, что в городе может находиться театр, не плохо было бы посетить его, может и новый мир открыл перед тобой двери,  двери в мир воображений и мечты; а цирк, про него кто – нибудь думал, это ли не сказка взлететь под купол цирка; музей, кино, богатые библиотеки и многое другое. Думали о приземленном, о том, как там выжить и чем занять руки… Люди прожившие всю жизнь в деревне – это и вправду другие люди, со злобой глядят они на жителей городских, считая, что жизнь они проводят в безделье и в празднике, но все это дальше разговоров не уходит, тут же начинают вести разговор, как хорошо жить в поселке, и что эту жизнь, они не променяют ни на какой там город.
Конечно, не все пребывали в бездействии, поступки отдельных лиц гремели на весь поселок, как раскаты грома, а кто и вовсе летал шаровой молнией. Любое событие становилось темой для разговоров, его былиной передавали из уст в уста. Дети, подростки, взрослые, старики знали все детально, каждый норовил внести свое заключение. Каждый житель мог стать судьей чужой судьбы. А вот о своей старались смолчать, если дело пахло жаренным. В иных же случаях наоборот придавали огласке, мол «пускай завидуют, им и не снилось». Особо отличившихся в пересудах знали в лицо, знали и места их скопления, например, магазин, который был в единственном числе, лучшими местами для сборов так же являлись дворовые лавочки, перекрестки дорог, тут точно повстречаешь того, кого надо… Любимые темы такие, как пьяные дебоши, измена супругов. Все эти темы волей неволей стали интересовать и самого Василия Алексанндровича, как он не хотел от них отгородиться. Они просто его забавляли. Конечно не все, а те, которые могли поразить его разум и воображение, чаще они не вызывали восторг, а наоборот отвращение. О некоторых расскажу подробнее.
Соседи Фидоренко – та порода людей, которые живут за занавеской. Вроде и не образец для подражания, хотя много напускного кружева,  что-то все же заставляет к ним приглядеться. Открылись они пусть не сразу, а порционно, но все же сразили наповал. О том, что глава семейства Алексей алкоголик, к тому же буйный, сразу и не скажешь. Ну, ходит он с раскрасневшимся лицом, парой опухший и что с того. Подозрения подтвердились в тот момент, когда соседка Лариса прибежала в дом Василия Александровича в платье, без обуви в одних носках, зимней ночью. Она явно искала укрытия. Из носа текла кровь, она быстро стирала её кистью руки, от чего на лице стали появляться кровавые полоски. Очень хочется описать эту женщину. Она не была красавицей, но и дурнушкой ее не назовешь, это тот тип женщин, который относится всего-навсего к женщинам «интересным». Она была ниже среднего роста, внешность её говорила скорее о том, что в жилах ее течет еврейская кровь. Острый тонкий нос, большие черные глаза, тонкие губы сливались в розовую полоску. Ее большие, прижатые к голове уши покрывали локоны черных кудрей, которые выбивались из собранной очень аккуратно на затылке шишечки. Маленькая и тоненькая Лариса обладала безумной энергией, стирая с носа кровь, она что-то невнятно лепетала, из всего сказанного можно было понять, что она просится «посидеть чуть-чуть у них в гостях». Василий Александрович видел ее в таком состоянии впервые, для него она всегда была железной леди, но теперь она стояла пораженная железным кулаком своего мужа. Когда Клавдия усадила и успокоила ее, у Василия Александровича мелькнула мысль, бежав от Алексея, Лариса бросила дочь, настолько страх взял вверх. Она все же ушла в эту ночь домой, спустя час. На е ё лице было написано, женщина боится, но оставаться в доме у соседей, значило усугубить погоду в доме. Но больше всего Василия Александровича сразила утренняя встреча «идеальной» семьи. Супруги выходили из-за ограды взявшись под руки. Заприметив Василия Александровича, Алексей махнул рукой, Лариса отвела свой прежний высокомерный взгляд в сторону. После Лариса  придерживалась привычки не здороваться с соседями. Скелет в семье Фидоренко был заперт прочно в шкафу, скрытность членов семьи позволяла оставаться мало узнанными. Проблемы не для достояния чужих глаз, и пусть, не зевакам разрешать их, так они и оставались в семье под пудовым замком. Доводилось и после Василию Александровичу наблюдать бегущую соседку из дома, как с горящего корабля, в их же дом Лариса больше не прибегала.
Пьянки глав семейств носили всегда разный характер, кто-то бил жен, кто-то пропивал все до копейки, а кто и до последних штанов, были любители петь песни, валятся на улице. Катастрофических размеров достигало горе тех семей, где пьянству были подвержены оба родителя. Такие семьи, как правило, многодетны. Став старше дети сами пытались выжить во что бы то не стало, они собирали ягоду и грибы на продажу, при любых условиях помогали, тем, кто мог хоть чем-то их отблагодарить. Очень интересно, но дети в данных семьях ни когда не ругали родителей, напротив, они их жалели и всегда готовы были прийти им на выручку, оправдать в глазах окружающих. Дети росли затравленные, озлобленные, с детства им была чужда ласка и забота. Враждебно смотрели они на все доброе и чистое. Большинство детей вырастало в таких же пьяниц и гуляк, какими были их родители. Вины их в этом не было, они не знали, как жить лучше. Семью выстраивали все по одной схеме, жизнь набирала все те же обороты.
Была одна семья в поселке, жила, была и вдруг её не стало… А помнит еще её кто-нибудь? Жили они вольно, промышляя бытовыми грабежами и кое каким ремеслом (очень удивительно, людей склонных к пьянству, с выше награждают золотыми руками, любая работа им в силу). Детей в семье было девять человек, с небольшой разницей в возрасте год и два. Зачатые в угаре пьянки, дети были несколько уродливы, кто со страшными симптомами. Глава семейства был по национальности цыган. Внешне он имел сходство с бездомной собакой, со сбитой нечёсаной шерстью, выдранными в драке плешинами. Кудрявые черные волосы всегда засалены, свисали колтунами на его грушевидную голову. Голова его выглядела больше всего тела. Глаза ни когда не глядели в одно направление, они бегали по сторонам, даже в то время, когда он разговаривал с человеком. После его визитов в доме наверняка что-то пропадало. Был ли этот человек когда-то красив, трудно представить, кто его помнил молодым, говорили, он всегда прибывал в отвратительном виде. Его большое достижение в том, что он не пил, как-то около семи месяцев, но после сорвался, т.к. жена родила третьего ребенка, а за здоровья, сами понимаете не выпить грешно!  Историю о своем семимесячном трезвом пребывании в обществе он рассказывал всем, это было его достижение, которым он гордился. С ним всегда бродила собачка, он звал ее Муха. Она была копией своего хозяина черная и кудрявая. Собака таскалась за хозяином по пятам. На последние деньги он брал себе что-нибудь выпить и какое-нибудь лакомство своему четвероногому ребенку, каким считал он своего пса. Это могло возмутить тех, кто знал, что дома его ждут девять голодных ртов. Впрочем, его жена тоже не обладала хозяйственностью и чистоплотностью. В дом они старались ни кого не впускать, а те кто все же побывал, уверяли, что это страшное место. Жену можно описать одной фразой худоба до прозрачности. Говорила она очень быстро и много, из чего разобрать можно было не многое. Удивительная черта, заимев копейку, они тратили ее на сладости и много ненужных вещей. Сладостями угощали всю округу, ненужные вещи ко всему приходили в негодность. И снова голод и привычная картина дня. Умерли они все в один день, виной не потушенный окурок. Наверное, выше виднее, раз забрали семью в один день.
Порой ярко выраженной особенность обладают женщины поселка, это не про тех, о которых говорил Достоевский Ф.М. «Барышни цветут розами…», эти цветут диким шиповником, кусты их широкие, ветви толстые и колючие, так и гляди уколют. Женщину, о которой пойдет речь, можно назвать богатырем в женском обличии. Звали ее Тонька. Когда её впервые  увидел Василий Александрович, он удивился размерам данной особы. Рост ее был метра два, широкие плечи, большие сильные руки, огромный для женщины размер ноги, от чего она носила мужскую обувь. Ее грубый, басистый голос можно было услышать издалека, страшно себе представить, если она перейдет на крик, или придет в гнев. Впрочем, Тонька обладала доброй натурой, за что её часто дурили, где-то подшучивали. От чего она расплывалась в доброй улыбке. Муж её Петька был копией Гоголевского жида Янкеля, желтенький и пушистенький цыплёнок. Он каждый раз пропивал часть зарплаты, в первый день ее получки. Этот день он проводил в кругу «друзей», у которых в кармане водилась только что дырка от бублика. Напившись до пьяна, он становился смел, груб, шутки становились пошлыми, начинал всех задирать. Из всех его «друзей» был он самый маленький и жалкий щенок. Но это ему не мешало, и он начинал прыгать с кулаками на каждого, кто его когда-то высмеял за цыплячий вид. Порой складывалось ощущение, что в день получки пьет он напиток храбрости, тот самый, который искал Дровосек. Дебошира впрочем, тут же успокаивали, и он возвращался домой, к своей Тоньке, послушным мальчиком с разбитым клювом. «Друзья» в свою очередь, разобравшись с товарищем, забирали часть зарплаты, могли прихватить шарф или, к примеру, меховую шапку, компенсируя тем самым моральный ущерб. Домой Петенька возвращался гол как сокол. Тонька женщина без страха в этот же миг, по возвращению мужа, шла останавливать коня наскоку, после заходила в горящую избу. Обидчиков мужа она успокаивала, забирала все что отняли. Кто-то даже говорил, что после самых первых попоек, Петенька сильно покалеченный плача жаловался жене и она шла метелить мужиков, которым не было под силу дать ей сдачи. Продолжалось так до тех пор, пока Тонька справлялась с собутыльниками мужа. Когда в один из дней Тоньке разбили голову стеклянной бутылкой, тем самым усмирив женщину, она перестала быть заступницей мужа. Выздоровев, она схватила мужа за плечи, оторвав от земли и долго трясла. После разъяснительного разговора, Петенька стал пить один, шататься по поселку и возвращаться к своей Тоньке. Петеньке прилетало не раз, но это уже было дело рук не местных жителей, а тех кто еще не был знаком с его Тонькой.
Эти события давали людям забыться, почесать языки, занять свободное время. Не все так жили, такие экземпляры водились к счастью в меньшинстве. И все они были людьми слабой воли, плыли по течению, куда несет их вода. Не останавливали таких людей даже сильные удары о берег Поймы.
 Это был новый виток в  жизни Василия Александровича, в котором кроме банальных сюжетов, ни чего не мелькало. Он жил жизнь без тревожащих ее голову мыслей. Все потеряло ценность, блекло, тонуло в болоте реальности: топкой и сырой. Василий Александрович часто про себя проговаривал слова из Лермонтовского  «Демона»:
…в груди изгнанника бесплодной
Ни новых чувств, ни новых сил;
И все, что пред собой он видел,
Он презирал иль ненавидел.

И вовсе от мысли становилось больно, жизнь проходит, а ты не жил. Конечно, ты не пребывал в спячке, бодрствовал, но действия эти не то, что нужно, все не так, как хочется, ешь не тот хлеб и пьешь не ту воду, воздух не насыщает легкие. Окружающий его мир примитивен, скучен, в прочем жизнь, как у всех. Он хотел, чтоб было все иначе… что ему мешало? А мешала выпавшая на его долю судьба, с такой не поспоришь! Не стоит все же рвать душу и горевать о прошлом, время ушло. Если ты так жил, значит, так оно было надо…Глупо было всех и каждого винить, что дальше своей мысли ты не ушел.  В детстве Василий Александрович мечтал стать бравым офицером, который непременно будет влюблен в одну из красавиц, любовь обретет Шекспировские черты. Конец, станет печальным, его жизнь закончится на поле боя, ради победы над врагом. Вот и подвиг! О нем непременно напишут газеты, поэты сложат стихи, забыть потомкам его будет невозможно. Вот как он мечтал… А жизнь сказала иначе: детство твое наполнится мечтой, юность надеждами на завтра, на грядущее, в свете лет возложи все надежды на детей своих, в них ты и найдешь утешение. Так оно и вышло, костер был затушен ведром холодной воды, огонь угас, но продолжали дымить и отдавать тепло обгорелые поленья, спустя время остались черные головешки, холодные и сырые, как земля, костер не представлял ни пользы не опасности обществу. Оставалось получать тепло от детей своих, жизнь которых ему представлялась яркой, радостной и полезной.
С течением времени, как ни как он  стал приспосабливаться к той среде, в которой находился: сыро, значит, он надел сапоги; дождь, значит он непременно с зонтом. Все казалось просто. Только время от времени колыхались в душе ростки мыслей: неужели так будет и всегда?  Наверное, да, ведь он  часть чего – то большого,  зачем пятиться назад или задирать голову вверх. Нужно  идти, как все, пригнув спины или прикрыв ладонью лицо, чтобы не заметили.
По истечению не одного года, особой радости он не испытывал. Всплывали в памяти то разговоры, то жалкие глаза людей, то беззубые рты и измученные лица. А вот с улыбками было сложнее… правда была одна, о которой хотелось забыть! Она  принадлежала следователю ГПУ, которого он ненавидел и даже стократно проклинал в мыслях. Не удивительно, что образ следователя он запомнил с точностью до мелочей, до последнего дня своей жизни он помнил его безупречно. Если его с кем и сравнивать, так это с гиеной. Он был не высокого роста, коренаст, руки  выглядели весьма крепко, на кистях так и выпирали сухожилия и вены. Маленькие глазки близко расположены к носу, словно две щели из которых так и горят презрением две черные точки. Брови густые и почти белые, если на них падал свет, они начинали отливать золотом, когда следователь злился, брови сдвигались и ползли вверх.  Нос его был маленький, аккуратненький, глядя на его лицо Василий Александрович решил, что самое красивое на его лице это только нос. Губы  большие и пухлые, волосы светло рыжие, все лицо и руки были усыпаны конопушками. Гадкий вид подчеркивала гадкая улыбка. Улыбаясь большим лягушачьим ртом, он обнажал зубы, видимо от частого курения они были желтые. Весь он был желтый: волосы, брови, кожа, зубы. По внешнему виду следователя нельзя было назвать неряхой, был он аккуратен, но если ему взъерошить причесанные волосы, расстегнуть воротник, несколько растрепать форму, сгорбить спину, сошел бы он на гиену - зверька хищного, нападающего стаей. Следователя Василий Александрович вспоминал часто:
- И пусть его подвергнут наказанию, какой бы ни был этот суд! Человек должен нести ответственность за зло которое родит его разум. И я искренне верю, что учесть его будет не лучше моей! Пусть он все снесет, на каком бы свете не был. Смерть, о как это просто, земные муки вот чего достойны люди его натуры. И пусть земля его носит до тех пор, пока он не отдаст все до последней слезинки!
 «Я не могу понять, как можно ненавидеть остывшего к тебе, обидчика, врага, я радости не знал – сознательно обидеть…» не мог Василий Александрвоич согласиться с этими строками:
- Ведь такие люди, как тот следователь Соломенко гниющие фрукты. Нет в них ни чего цветущего и манящего, а только омерзительный вид и вред. И я желаю ему ни бед и горя, а только того желаю, что он заслуживает, не мне судить. Но участь его предвижу, жажду его финала.
В первый раз Василий Александрович  попробовал закурить на допросе у Соломенко.  Его одолевала сильная тревога, представить дальнейшую судьбу было не сложно, все решили, только несколько стандартных следовательских приемов, чтоб сломать человека, и дело кончено. Следователь протянул листок, на котором были написаны незнакомым подчерком обрывки фраз, четверостишья Василия Александровича.
- Вот это плохо, - начал, было, следователь, - это тебе не Горький!
Василий Александрович продолжал молчать. Соломенко закурил, глядя пристально на свою жертву, пустил прямо в лицо клубы дыма. Василию Александровичу стало противно вся эта обстановка, и неожиданно для самого себя он попросил:
- Можно? – рука нависла над пачкой папирос.
Следователь протянул папиросы. Василий Александрович закурил, в надежде, что от них он расслабит свое тело. Курить ранее он не пробовал, в горло словно влили стакан раскалённого масла, не в силах совладать с собой Василий Александрович начал сильно кашлять. Следователь вскочил, чтоб заглушить дикий кашель, закричал, что было сил:
- хватит, сука, концертов! Все и так ясно. Гнить тебе в лагерях, для таких как ты место приготовлено. Кто против товарища Сталина, тот против всего советского народа! Мы по всей стране гнид вытравим!
Василий Александрович почувствовал, что его душа стареет, мысли стали  глубокими… Может зря этот мир открылся ему сполна, зря раздвинул занавесу. Ведь он не был готов ко всему именно в этот момент. Дурное чувство окутало его…он испытывал чувство зависти к молодым парням, которые без чувства стыда бежали от одной девушки к другой. Он завидовал их беззаботной жизни, искренней улыбке, завидовал тому, что они не догадываются, что им уготовлено в будущем. От множества мыслей его разрывало чувство злости, которое он испытывал все чаще и чаще. Которое как нелюбимый сосед без стука и предупреждения навещал каждое утро. А злило многое: почему жизнь устроена так, а не иначе, почему близкие  предали, а еще больше его злило, что он не верит людям. Его сделали злым. Злость кипела, бурлила лавой внутри  его изношенного тела. Злился на всех, все чаще на себя. Злился за ложь, за правду – которая нет-нет да вырвется из его уст.
Единственное утешение его злости было излитие на бумагу своих мыслей:
«Словно гнилой зуб, разрушается изнутри душа, пораженная злобой. Выжигает остатки всего того доброго под призмой солнечных лучей. Убереги себя, возлюби неприятеля своего. Стань сильнее, породив добро в душе своей, выкорчевывая гнев и ненависть с корнем.
Почему я хочу отделиться от того тела в котором присутствую Я – душа. Сижу там,  мертвею, черствею, каждый день, напоминая о своих потребностях в пище, воздухе, тепле. Все это нужно не мне, а ему, этому постоянно ноющему телу. Надлом есть во мне, я все чаще словно вижу себя со стороны и ужасаюсь.»
Он отключался от мира, словно по щелчку пальцев, погружаясь в свой блокнот и писал все-то что его тревожило, это было спасение. Мысли уходящие в строки, разряжали его тело, искрящиеся от напряжения. Что было написано им, он не читал, порой что – то смутно припоминал. Когда блокнот был исписан больше чем на половину, он его сжег из чувства страха, что его мысли может прочитать кто-то еще.
«Интересно, что чувствовал Гоголь, когда горели его труды, - думал он, - смешной, ты разве можешь сравнить себя с ним! И тысяча  таких блокнотов не сравниться  с одним листом такого писателя».
Он мечтал стать писателем, хорошим писателем, хотел, чтобы его книги были доступны  для чтения и интересны каждому пусть это будет взрослый или ребенок, инженер или домохозяйка. Как такое будет возможно и возможно ли вообще он не знал. Писать книгу не начинал, не было сначала темы, потом времени, а потом и все шансы сошли на нет. Порой злился, что уходит время.
«И в этот час кто – то рождается. И в этот час на смертном ложе с кем – то простятся. Для каждого наступят эти часы: рождения и смерти. Как же сложно устроена Вселенная, наверняка происходят временные настилы, благодаря которым происходят миллионы событий. И мне суждено носить морщины на своем лице, впрочем, как и седины, с которыми я познакомился так рано. Ведь может, и я оставлю частичку себя, и меня забудут не сразу. Почему я боюсь смерти, ведь наверняка лишь она помогает стать человеку абсолютно счастливым? ».
Мир снова засиял яркими красками в тот момент, когда Василий Александрович пропустил через себя множество мелких лучей, которые просочились через его организм, окутали легкие и плавным дыханием вышли на волю. Он встретил человека, который не был готов объяснить хитросплетения жизни, а человека, который просто дал тепло, которого так давно ему не хватало. Вкус к жизни возвращался. Он встретил будущею жену - Клавдию.  Повстречал её на центральной улице, сразу запала ему в душу. Василий Александрович порой смотрел на свою жену и думал, могла ли она, эта простая девушка приглянуться ему, если бы не настигла революция. Но точного ответа он дать не мог, а точнее признаться самому себе. Ответ «нет» начинал крутиться назойливой мухой. Первое время он даже расстраивался, что жизнь раскидала так карты, но после успокоил себя тем, что жить надо в это время и прелести искать здесь же. В его век приходиться разгребать руины воздушного замка и обустраивать новое гнездо в доме у реки.
Клавдию сразу купило в Василии Александровиче то, как ненавязчиво он подносил себя обществу. Его душевная свобода, говорила о многом, человек он – одиночка.  И когда, на свиданиях, он не умолкая болтал, она была польщена, что смогла вызвать в себе доверие. Он ей открылся! Но больше всего гордости за своего жениха, у нее вызывало то, что он человек образованный, не то, что она – Клавдия четыре класса образования. Читать она могла, но почему-то боялась всяких книг и газет, да и вроде не находила необходимости в этом. После знакомства с будущим мужем она могла смело заявить: всё, что ей необходимо она знает, ей рассказал об этом её Васенька, ну или ещё не настало время об этом рассказывать. Что же касалось  арифметике, так это Клавдия мигом рассчитает! Сложит в уме стоимость килограмма сахара, да два килограмма соли! Вот и вся арифметика, а большее знать ей не зачем. Поэтому первое свидание с Василием Александровичем Клавдию вознесло на небеса. Что он только ей не рассказал, про какие-то экспедиции, необычные африканские племена, да и еще много чего, что она не запомнила и не поняла. Казалось ей, что он и сам с какой-то там Африки, уж больно необычный. Василия Александровича восхитило в Клавдии, как она его внимательно слушает: не перебивает, а только робко кивает головой. Среди его родственников и друзей его никто так внимательно не слушал, только если мать.
Свадьбы не гуляли. Расписавшись в сельсовете, пошли в выделенный им дом. Первой в дом пустили кошку, больно суеверной была Клава (Это еще что, она даже когда что-то теряла или слышала сильный шорох, под вечер наливала в блюдце молоко и ставила в уголок, домового задабривала, Василий Александрович хоть и дивился, но с женой не спорил). Первой их мебелью была кровать, стол, табурет. Когда садились за стол Василий Александрович уступал жене табурет, а сам восседал на чурке.
Детей родили трое. Старший сын – Анатолий, и две девчонки – Валентина и Галина. Их детская жизнь особо не отличались от детей поселка, балованы не были, но родительскую любовь и опору чувствовали всегда.
- Выпало же Тольке на детство, - плакала Клавдия, выпив рюмку самогона на день рождения сына, - уж досталось! Наскитался сынок.
После этих слов Василий Александрович шел курить во двор. Правда его цепляла, надурил же он в первые годы семейной жизни. Как родился Толик, так захотелось ему новой жизни, а таком говорят «романтика» да и только. Много плакала Клавдия, с горем поглядывая на сына. Как только отняла его от груди, так сразу и дала на воспитание родителям, мол пока не до сына, надо мужа воротить. Но у мужа была «романтика» не такая какая была Клавдия, а городская, с высшим образованием. То и дело пропадал Василий Александрович у нее днями и ночами. Новая возлюбленная работала учительницей в сельской школе.
Клавдия и плакала перед мужем и ребенком трясла, но ни что не могло удержать супруга. Потеряв всякую надежду, в полном отчаянии пошла в дровяник, нашла полено поладнее и направилась к той учительнице. Смеркалось. Как и положено учительнице, вечером при свете лампы, за письменным столом, который стоял у окна, сидит она молоденькая, вся такая хорошенькая и красной пастой исправляет ошибки учеников. Клавдия рада бы стукнуть разлучницу поленом, что приготовила, но удержаться не было сил, пустила палено в то окно, в котором увидела силуэт девушки. Зазвенели, посыпались разбитые стекла, а с ними и отборные слова из уст той учительницы, да такие, какие в педагогическом институте ей не преподавали. Долго кричали они  на всю округу, публика собралась быстро. Так бы и кричали, если не подоспел Василий Александрович. Когда услышал брань от своего нового увлечения, так будто его тем поленом и стукнули по голове. Вместе с разговорами о его любимом поэте Лермонтове и Блоке, полетели в осколки разбитые чувства, что он питал к молоденькой учительнице. И как положено порядочному супругу, взял под руку свою Клавдию и повел домой. После этого инцидента, узнала Клавдия от людей, что учительницу перевели работать подальше, в другой район.
«Оно и спокойней, - решила Клавдия».
Клавдия в девичестве не понимала, что бабий век короткий, в прочем она это могла понять, да только задумываться стала, будучи с первенцем на руках.  До замужества, она любила кокетничать, и как упрекал ее  отец «крутить хвостом», но дурного ни чего не делала, и поэтому статус легкомысленной девушки не заработала. Разбивать сердца она умела, не одному парню пришлось дать ей отказ. Было время, что мать Клавдии горевала, как бы в девках не засиделась. А Клавдия окрыленная мечтами, парила в облаках, как многие девушки ее лет. Бывала она так уходила в свои мысли, строя планы на красивое будущее, что опомнившись, бежала делать работу, которую ей наказала выполнить мать.
Придя с мужем домой, после поражения соперницы, Клавдия спросила:
- А стоит ли вообще мечтать?
Василий Александрович молчал, не нарушая традиции молодой семьи, которая заключалась в том, что бы выслушать супруга, а потом сделать вывод. После небольшой паузы, Клавдия подняла опущенные глаза, и в этот момент Василий Александрович понял всю горечь обиды жены, и ему стало тяжело от этого взгляда, который он не смог сдержать. Оставалось отвести глаза в сторону. Клавдия продолжила:
- Тебе не в домек, о чем мечтает девушка в девичестве? А я скажу! Не о том, что я начинаю переживать в первые годы нашего брака. Глядела я на всех и думала, как то просто, скучно у кого, а у кого и вовсе страшно… у меня так быть не может и ни когда не будет. Ведь судьба не имеет права поступить со мной так, злого я ни кому не делала, с чужими парнями не гуляла, даже в детстве, когда ребята шли воровать подсолнухи или огурцы в чужой огород я не шла, и ворованного после я не ела! Так за что со мной так? Думаешь, есть на это причины? Ан нет! Нету той причины. Я даже сейчас мечтать не разучилась, бывает, как замечтаюсь…очнувшись плачу и ругаю себя! Каждый раз так. Мне и мама говорила, легкомысленная я,  тебе говорит муха на нос сядет, а ты и не заметишь. А я все вдаль смотрю, знаешь, а сейчас я там ни чего не вижу. Словно с неба скинули меня, ногой спихнули прямо в спину. Обидно в спину когда, все лучше в лицо удар держать. А то в спину! Черствею я, даже руки вон глянь, всегда гладкие были, а теперь даже царапают. Думаю я сейчас каждый раз о том, о чем каждая мать, жена и хозяйка думает в мире: о ребенке, муже и доме. А я ведь занавески повесила, ты даже не заметил. Сложно мне без тебя Васенька, сложно. Хватит причитаний мне, молчу. Наверное, в жизни так бывает, счастью есть придел и мера, но наше не закончено, хотя бы по тому, что во мне желания полно! Много у нас будет хорошего, отдать свое я ни хочу, да и сил не хватит, бесценно все это для меня. Ты коли, со мной, так не уходи. Да и идти ведь не куда. Может ерунду несу, да только ты молчи, слов не надо. Время все само скажет. А я, я прощу, а сейчас не надо.
С тех пор жила Клавдия с мужем вдвоем, как чужие, даже словом не обмолвятся. В эту пору дом грустил, уж больно холодно в нем было. Он чувствовал, каждый огонек нежности исходящий то от одной стороны, то от другой, но гордость и обиды не давали им сойтись и они расходились по разные стороны. Грустно от этого было дому, да еще этот холод от реки так и веет…


Пришла Весна. На улице потеплело. С раннего утра за окном распевались птицы. Наверное, не так давно прилетели из теплых краев? На чужбине ведь петь  не захочется, не то, что дома. Дома и голос звучнее, увереннее. Серые крыши домов, как состарившиеся осенние грибы греются на солнце. Первое весеннее солнце с большей отдачей раздаёт своё тепло, перестаёт его жалеть. Снежный хвост зимы уже скрылся за поворотом. Осмелевши солнце, дает первый залп по реке, закованной на долгий зимний период. Небо над головой прозрачно - голубое, нет ему придела, лишь горизонт очерчен далью. Весна пришла! На улицу, почтить долгожданную гостью, стекается народ. Словно после зимней спячки, вышедшие из мрака люди, щурятся от ярких лучей солнца. Первые весенние лучи солнца пригрели супругов, смирили.
- Делать нечего, - начал разговор Василий Александрович, - сына растить надо, что он как сиротка, при живых родителях. Старухе матери твоей все тяжелее с ним управиться, -  он замолчал, тяжело давался ему этот разговор, - да и… шугается от меня, как от чужого. Надо склеить, что порушили.
Клавдия по-женски ликовала, но виду не показала. Сделала задумчивый вид, такой словно «Я и не знаю, может, не соглашусь». Покачала головой и робко сказала:
- Склеим. Глядишь, что и выйдет.
Тем днем и забрали сына. Вскоре Василий Александрович узнал, что семью ждет пополнение. С появлением второго ребенка семейных драм переживать не пришлось. Толик по-прежнему чаще гостил у бабашки с дедушкой, чем бывал дома. Валентина росла ребенком спокойным, проблем с ней не знали.
Василий Александрович был горазд на выдумки. Каждый раз перед сном, когда дети были маленькие, любил придумывать различные истории и рассказывать их на ночь. Так один рассказ запомнил Толик, а понять его смысл смог, когда стал старше. Она звучала так:

« В одном большом городе, большой страны, жил маленький человек. Родился он, когда на небе не светили звезды, обычной ночью, в обычном году. Внешне он ни чем не отличался от окружавших его маленьких людей, да и от больших людей его отличало только одно, ему было суждено остаться маленьким.
Имени у него не было. Когда пришло время, привели его в Нумерационную палату, где и присвоили номер, который и служил в качестве имени.
-  Девять, четыре, шесть, - отчеканила молодая девушка в круглых очках, - следующий!
Вот так и прошла церемония вручения номера. С этого дня носил маленький человек этот номер, как имя. Большим людям не присваивали номеров, давали им родители с первого года жизни имя, как это было в давние годы, о которых маленький человек позабыл.
В этот день – присвоения номера, маленький человек и простился со своей мамой. «А будет ли у мамы номер и какой? - порой думал маленький человек».
Жизнь маленького человека шла своим чередом. Шел он по определенному маршруту № 8, к рабочей станции № 41. Работал маленький человек в своей секции, до тех пор пока не зазвенит гонг.  Этот звук означал, что нужно идти в Пункт приема пищи № 3 по маршруту №12. От рабочей станции № 41 до Пункта приема пищи №3 целых 250 шагов. Маленький человек их сам сосчитал. Ведь цифры он знал.  После обеда, пройдя 250 шагов, он шел снова работать. Конец рабочего дня ознаменовал звук гонка, с ним в такт мигала красная лампа. День прошел.
Уже смеркалось, когда маленький человек следуя маршруту № 8, возвращался домой. Была у маленького человека заветная мечта, увидеть другой мир, прежний. «А как это ходить по маршруту №1, - всё думал он, - сколько нужно сделать шагов?». Но сойти со своего маршрута было невозможно. Один раз, маленький человек видел, как какой – то смельчак сошел с маршрута.  В этот же миг раздался страшный вой сирены, звук которой прошелся  дрожью по позвоночнику. Память об этом звуке только и останавливает маленького человека сойти с маршрута № 8. Звук сирены стих, ему на смену явились люди в оранжевой форме. Номера у них начинались не как у всех, а с нуля, после сопровождался чертой, за которой следовала цифра. Один номер маленький человек помнит до сих пор № 013/13.  Смельчака схватили. Что с ним сделали люди в оранжевой форме, маленькому человеку было не ведомо, он прошел то пересечение маршрута, оборачиваться было нельзя. Лишь в его маленькую спину доносилось:
- Я всё вспомнил, люди! Мы должны быть свободны, - кричал смельчак.
И всё тиши доносилось:
- это не ваша жизнь, маленькие люди…
«Что с ним будет, – думал маленький человек, - что он вспомнил? И что такое свобода? Гибнет он, а кричал про нас!»
Хоть к маленькому человеку сон и не приходил, но он заставлял себе заснуть, скорее заснуть. Завтра любимый его день, вечером их соберут за столом и они будут разговаривать. Тему разговора им выведут на большой экран в комнате. Жалко, что такой день бывает очень редко, как высчитал маленький человек должно пройти 29 дней и наступит этот день. В остальные дни разговаривать было нельзя.
Вот и сегодня должна состояться подобная встреча, на которой им будут, что – то рассказывать, потом можно будет поговорить на предложенную тему. Маленькому человеку было невдомёк, а почему нельзя общаться всегда, когда тебе вздумается, а только в подобный день, и только на предложенную тему.
Вот и сегодня на встречи, он повстречал девушку с № 1001. Ему совершенно, не было обидно, что он не принял участие в беседе, что он даже не запомнил, о чем говорили… за то он полностью рассмотрел и заполнил ее – 1001.
Довольно высокого роста, неуклюжа, сильно худа.  Маленький человек невольно подумал, не больна ли она. За весь вечер она не разу не улыбнулась, не произнесла не единого слова.
Как железная, подумал маленький человек, да и номер колкий, две единицы. Но всё же он смотрел на нее, не без восторга.
Эту девушку маленький человек больше не встретил, но продолжал помнить её всегда.
А его жизнь протекала все по тому же маршруту, который был задан»
После этих слов Василий Александрович поднимался, желал спокойной ночи и шел во двор. Перед сном он не курил, старался ограничить себя в табаке, с годами от вредной привычки он приобрел жуткий кашель, который забивал легкие. Он стоял во дворе и гладил своего любимого пса. Собака очень любила хозяина, всегда радостно мотало хвостом, и предано смотрела в глаза. «Как же можно не любить эту псину, - постоянно задавался он вопросом. - Она ведь любит меня больше чем свою жизнь. Такая преданность может быть только у животного. И ей совсем не важно, кормлю я ее телячьей отбивной или вареной картошкой с отрубями».  Он потрепал ухо пса.
- Хотя от телячьей отбивной ты бы не смогла отказаться! - радостно воскликнул он.
Собаки с детства были ему любимы. Он помнил, как в детстве у него была собака, она прожила очень долго в их семье. Как - то раз, когда Василий Александрович ее дразнил, она дала обратную реакцию, укусила его за руку. Чувство боли перебивала обида.
- Да как же так? Фу, фу, - кричал он собаке, которая все еще скалила зубы, - фу, я сказал.
Об этом случае он не рассказал родителям. Так как понимал, что от старого пса родители решат избавиться. Рану он обработал сам йодом. После ему долго приходилось прятать руку от родителей, пока она не зажила. Спустя время мать обратила внимание:
- Что у тебя с рукой, милый мальчик, -  держа его руку, воскликнула она, - я никогда ранее не видела этого шрама! Что ты от меня смел скрывать?
Но Василий Александрович продолжал молчать.
- Я жду объяснений! – требовала мать.
- Это просто шрам мама, рука намести. Я мужчина, а это значит, шрам только украсил мою руку. Бравые офицеры в боях получали сильные увечья, и я думаю, им не приходилось объясняться с матерями.
- Ах, ты негодник, - прижимала она его к себе, - ты просто непослушный мальчишка!
Время летело, жизнь шла своим чередом. Так незаметно прошло пять лет. Толик пошел в первый класс, Валентина ходила в сад.
Василий Александрович, пытался многое вложить в своих детей, хотя и не всегда это получалось, за что он себя корил. «Надо развить в них эстетический вкус, - думал он, - школа даст им азы, заставит шевелить мозгами, но разжечь в душе огонь, может только искусство. Но как?» Музыкальной, художественной школ в округи не было, как и хореографических кружков. «Вот я и на дно, вместе с детьми осел! – досадовал он, - как жаль, что им может и вовсе не будет суждено увидеть хотя бы часть того, что видел я!» Гнать эти мысли он не хотел, нужно было искать выход, на Клавдию рассчитывать было нельзя, что взять с этой женщины, все что она знает о воспитание, так только то, что ребенок должен быть сыт и тепло одет. «Затесаться в одном из углов Краслага, вот так поворот судьбы. Лучшего и желать не приходиться. Я участник «Божественной комедии» Данте. В аду я уже побывал, пролетарская лапа меня зажала в тески, от злого натиска  приходилось  валить лес, чтоб разжечь огонь, на котором меня бы и жарили, да только ад оказался, больно холодный, край Красноярский видимо для ада выбран не верно, но выход они нашли, не жарить, так гасить. Контингент, выбранный для гашения, в аду больно уж хорош, души населяющие его не назовешь ничтожными!  Тут не то, что воронка, засасывает, тут целая стихия обвила Россию! Пожирает же всех «Люцифер» ни кто иначе! Девятый круг ада, я бы заселил представителями ГПУ и им подобными, это самые ужасные люди, им на ряду стоять с Иудой Искариот. Ну а сейчас видимо я в чистилище, искупаю свои грехи перед властью! А узнаю ли я земной Рай? – он улыбнулся сам себе, - А как же! – душа играючи ликовала, - Врата Рая непременно откроются, я ведь познал крещение еще будучи мальцом!»
Василий Александрович нашёл выход! Библиотека!
«Если в ней покопаться, откинуть труды Ленина и другую чушь, можно непременно отобрать то, что нужно. А этого дедушку пусть рабочие детки читают!»
Валентине очень полюбились русские народные сказки. Где как не в сказках говориться о человеке, который ездит на печи; о девушки, которая ест золотой хлеб; а мальчик бывает с пальчик! Пока дети были маленькие, и не умели читать, Василий Александрович читал вслух. После ряда прочитанных сказок Валентина сказала:
- Папа, не читай больше и ни чего не рассказывай!
- А что? Тебе не нравится? – удивился он.
- Сама не знаю. Просто не пойму, почему дуракам всегда везет? Вот Иван, он ведь ни чего не делает, а в конце ему достаётся полцарства, и принцесса! Я порой сама и не знаю, стать Иваном что ли?- сказала девочка. - Вот если я буду такой, ты понял какой, мне тоже повезет?
«Дети! – подумал Василий Александрович»
- Ты верно заметила, - начал он, - но в жизни все не так! Я не видел не одного дурака, которому бы сказочно повезло! Быть бездельником это плохо! Нужно учиться, трудиться, слушаться маму и папу! Я прочту тебе другую сказку, в которой Настенька трудилась и была послушной девочкой и к ней повернулась удача!
О третьем ребенке разговоров не вели. Василий Алексендрович сразу пресёк этот порыв:
- Незачем нищету плодить, - коротко и ясно объяснил он жене.
Клавдия обладала природным здоровьем, её организм никогда не беспокоил. Она даже не знала, в какой стороне тела у человека находится сердце. Но её самочувствие резко ухудшилось: то ее тошнит – всему виной прокисшее молоко, то клонит в сон – виновата погода, то живот болит – подняла тяжелое ведро. Через полгода она стала округляться, Василий Александрович понял, к чему ведут такие перемены.
Галина родилась слабым ребенком, часто не спала по ночам, плакала. На помощь Клавдии приходил сын, по своей воле или нет. А как не хотелось Толику сидеть теплыми деньками дома с сестрой, качать люльку, а то бежать в баню полоскать пеленки.
- Мамки всегда некогда, - говорил он сверстникам, - может, позже к вам приду.
Но мамки было некогда, и он все чаще и чаще оставался дома.
- Не может она чаще спать? – задавал вопрос он матери.
Время шло, росла Галина, Толик все больше привязывался к сестренке. Сидел с ней уже не после отцовского подзатыльника, а сам вызывался нянчиться. Ему первому довелось увидеть, первые шаги сестры, слышать ее первое слово «бат» (брат). В любой перепалке заступался Толик за Галину, чаще тогда когда она ругалась с Валентиной.
- Они за одно, - кричала Валентина, - он ее всегда покрывает, мама.
На крик всегда приходил справедливый отцовский ремень.
- Все хороши, - говорил Василий Александрович.
Попадало всем! 
Недолго пришлось дому давать кров всем членам семьи. Все случилось в один из жарких июльских дней. Раскаленный диск солнца уже не первый день пек безжалостно, спасенье сельчане находили в домах хранивших прохладу  и на реке.
Уже начало смеркаться, Анатолий с Василием Александровичем возвращались с рыбалки, улов был не велик одна молодая щучка, да пару ельцов. Клавдия полола грядки в огороде, как к ней подлетела Валентина:
- Мамка, ты Галку не видела? – переводя дыхание после долгого бега, начала она.
- Я что по пятам брожу, ты коли носишься как коза по улицам, так и гляди за ней! Совсем голова дурная от такой жарище то, пойду в дом в подпол слажу, может банка кваса осталась.
«Кажись мамка не в духи, - подумала Валентина».
Тревогу забили, когда начало смеркаться. Дети лихо пробежали по улицам, мужики прочесали окрестности. Нигде Галины не было.
 На вторые сутки её тело вынесло к берегу реки. Девочка утонула.
В течение трех дней дом слышал всхлипы и рыдания. Тело Галины лежало в гробу в самой большой комнате дома. Все окна, зеркала занавесили белыми простынями, чтобы тело в гробу не отражалось в них. С села тянулись люди попрощаться. Посидев у гроба, тихо вставали, освобождая место пришедшим.
В эти дни дом наполнился гулким молчанием. Дом не издавал ни звука: ни скрипела половица, не дрогнула створка окна. Не зная как быть, дом молчал, в такой ситуации ему приходилось бывать впервые. Вот как задержать тепло в своих стенах он знал, а как проститься с той, чей младенческий крик он слышал одним из первых, он не знал. Она не войдет в его двери, не разбудит с утра своим громким голосом, а как резво она поднимала пыль на его чердаке. Дом слышал, от обитателей, что Галину должны увезти, куда он не понял, лишь понял, что навсегда. Ему было жаль, она входила в число его фавориток.
 На третий день, день похорон резко испортилась погода, поднялся сильный ветер к вечеру пошел дождь. В большой комнате дома, где пару часов назад стоял гроб с умершей, стали слышны звуки, их создавал тополь, который беспощадно хлестал в окно своими разросшимися ветвями. Это огромное размеров дерево словно хотело вырвать свои корни с земли, ворваться в дом и хлестать, хлестать своими ветвями всех поминающих. Не уследили, не уберегли… слышали все дикий крик.
- Тук, тук,  – издавало звук стекло, которое поддавалось все большему натиску ветвей.
- Дзынь - дзынь, - раздавалось сокрушающим звуком в голове присутствующих.
- Погода испортилась, - уронил кто-то не решительно.
- Небо плачет, - отозвалось в комнате еще тише.
- А я то, я – глядя в стакан с водой, бормотала Клавдия, - я ни чего не чувствовала. День как день начался  и тут раз, - она закрыла глаза и с усилием заглотнула тяжёлый ком, который подступил к горлу, - кошка и та беду чувствует.
Стук ветвей в окно усиливался. Первым не выдержал Анатолий. Он резко выскочил из-за  стола и ринулся на улицу.
- Толик, - вскочила мать, хотела кинуться за сыном и только резко схваченная за руку мужем, молча села на место.
Анатолий выскочив из дома. Забежал в сарай, схватил топор, приблизившись к дереву с яростью начал обрубать его мощные ветви. Его не останавливал хлеставший прямо в лицо дождь, лишь когда с крыльца донесся голос отца:
- Хорош, довольно.
Он остановился, только сейчас он понял, что стоит по колено срубленных ветвей. Взглянув на дерево, он горько заплакал.
Ночью после похорон Василий Александрович не спал, все думал:
«Господи, ты давно меня покинул! Так хоть не бей по дорогому,- сердце сильно защемило, оно все чаще давало сбой, от таких приступов он не мог даже вздохнуть, - Почему не я. Я хоть на каторгу, хоть в ссылку, хоть в лагерь… Верни». Он закрыл глаза. За эти три дня из глаз покатилась первая слеза, словно выдавленная из самого сердца. Ему тоже хотелось кричать, когда тело дочери придавали земле, но он не мог. В душе бушевали стихии, рвалось сердце; но все внутри, все сдержанно. Он не боялся быть осужденным, тем, что мужчины не плачут, нет, просто сильное напряжение парализовало тело. Многие потом шептались:
- Василий то не плакал, стоял столбом!
А как ему хотелось поменяться местами с дочерью. Он бы все отдал, остановить ее от похода к Пойме. Как прошли похороны, он совершенно не помнил, хоть не выпил и капли спиртного. Помнил только больше чувства: сильные лучи солнца обдавали кожу; уши закладывали уже хриплые крики жены, они раздавались все тише и тише, а потом снова крик; клубы земляной пыли, подымались из-под лопат, которые быстро закидывали землю в могилу, эта пыль забивала нос, он явно чувствовал, как частички земли оседали на его щеках и губах, после жутким хрустом раздавались на зубах. Сильно давили легкие, значит, много курил. От дикого кашля, резало сердце. Он пытался сдерживать кашель, но ни чего не выходило и снова нестерпимая боль. Он сжался. Клавдия повернула к нему лицо:
- Не спишь? – шепнула она ему.
- Нет!
- Ты знаешь, - начала Клавдия, - ведь ты не хотел ребенка. Может поэтому она ушла.
Василий Александрович отвернулся от жены. «Что она несет, - думал он, - бьёт в самое сердце»
- А я её видела сегодня, - продолжила Клавдия, - когда Людку, ну Ивановну пошла, провожать, смотрю, стоит Галинка  у тополя прямо. Я ей сказать хочу «милая, ты уже пришла?», рот открою, а звука нет, не шевелится язык. Она мне и говорит: «мам, порубили то зачем? Света в доме мало, затемняют ветви?» Я и бросилась к ней, а она мелькает, убежать хочет, заливается смехом, потом раз-раз засверкала вся и пропала.
Василий Александрович вжался в кровать. Совсем не пугали слова жены. Он ни когда не боялся, тех кто покоится. А вот жене, помощь точно понадобится, если и прежде будет начинать такие разговоры. Он ни чего ей не сказал, попытался обнять, чтоб успокоить. Она откинулась от него, в темноте ее глаза были бесноватые. Заговорила она тише прежнего:
- А вот и сейчас она мелькает. Галочка, покажись папе!? Нет! – Клавдия села на кровать, замолчала, Василий Александрович видел, что она к чему-то прислушивается. Потом она закачала головой и глядя в пустой угол комнаты чуть громче начала, - Ах, так ты просто уснула! Моя красавица! Спала тихим сном? Тебя разбудили шорохи и вздохи! Нет, я не плачу больше, ты же рядом!
 Василий Александрович, как только пришел в себя от услышанного, вскочил с кровати и начал трясти жену за плечи. Он сам не заметил, как перешёл на крик:
- Замолчи, - кричал он,  - её нет, нет больше с нами!
- Как, как вот же, - вырываясь из крепких рук мужа, кричала уже Клавдия.
На крик сбежались дети, по их лицам было заметно, что и они не спали:
- Валя, собирай мать, - взяв всю волю в кулак, Василий Александрович принял решение, - мы едем на ночном поезде в больницу. Документы возьми и мои! Толик беги к главе, проси машину, скажи до станции.
Валентина стояла остолбеневшая. Поняв, что с дочери помощницы не выйдет, он скомандовал:
- Ладно, иди спать, мы с Толей сами!
В этот момент, Валентину словно кипятком обдали, она бросилась отцу на шею:
- Папа я боюсь!
- Толик иди с сестрой, будь рядом, пока мы не вернемся с матерью. Ни на шаг! Мы успеваем на поезд. С вещами я сам.
В райцентре они пробыли не долго, следующей ночью вернулись домой. Врачи не видели опасений, объяснили все сильным стрессом. Клавдии выписали таблетки и постельный режим. От приема таблеток Клавдия почти все время спала. Как и велели врачи, Василий Александрович наблюдал за её поведением. Подобных разговоров она больше не вела.
 С этих пор дом молчал. Ранним утром Клавдия приступала готовить завтрак, выгоняла корову с загона пастись, после чего шла безмолвно будишь мужа, раскрывая занавески на окнах. Василий Александрович вставал каждое утро со спешкой, одевался, шел во двор, где висел умывальник, прибитый к высокому начинающему подгнивать столбу, черпал холодную воду из стоящей рядом деревянной бочки. Умывался, после чего зачерпнув еще один ковш, поливал голову, сон улетучивался мгновенно. Проделав водную процедуру, он окидывал взглядом огород, поле с картошкой, ограду, сараи, одним словом свои владения. Так Василий Александрович каждое утро оценивал фронт работы, что-то откидывал, что-то прибавлял, работы всегда хватало.
Детей Клавдия не будила. Они просыпались, услышав, мать начинает накрывать на стол. Первой поднималась с постели Валентина, шла следом за отцом на улицу. Через некоторое время, когда хлопала дверь в доме, Анатолий был оповещен, умывальник свободен надо подниматься, а то отец начнет ворчать, что он бездельник, которого кормить не следует.
После завтрака все расходились по своим делам, о которых говорить не приходилось, каждый знал дело наперед. Василий Александрович позволял себе маленькую слабость. Он выходил из дома, не спеша. На лавке под тополем его уже поджидал сосед Фидоренко, один из немногих людей поселка, с которыми хоть как-то общался Василий Александрович. Наверное, причина была в том, что Алексей, как и сам Василий Александрович отбывал срок в лагере. Чувствовалось, что это объединяет их и сплачивает. Они испытывали друг к другу чувство сострадания, ведь на своей шкуре испытали все прелести лагерной жизни, в которой нет и доли привлекательности. О том, за что были высланы, они не разговаривали. «Наверное его за какую – нибудь глупость, но точно не за происхождение! Думал Василий Александрович». Разговаривали все чаще о чем – то общем: погоде, урожае, хозяйстве… в это время каждый заворачивал уже в заранее подготовленную бумагу табак, облизав край бумаги, склеивая папиросу. Курили не спеша, молча, пуская клубы дыма в свежий воздух. Покурив поднимались, пожимали руки, желали всего хорошего и расходились каждый по своим делам.
Один из разговоров заставил поменять в корне мнение Василия Александровича об этом человека, словно кошка пробежала между ними. В этот день Алексей был довольно-таки пьян, как только Василий Александрович поднялся с лавки, он его остановил:
- Погодь, посиди еще чуток, а я еще покурю, - начал он.
Василий Александрович остался сидеть рядом. Сосед приступил закручивать еще одну папиросу, это давалось не легко, табак сыпался из его рук, после бумага не клеилась.
- Вот незадача, - говорил он, - десять лет курю, а мастерство не отточил!
- А я все бросить хочу, да больно уже привык!
- Нет, - засмеялся сосед, - я лучше жену брошу, но не папиросу!
«Что-то гнусное есть в этом человеке,- подумал Василий Александрович. - Алкоголь разом все вымывает на поверхность».
- А у меня своя же мышеловка хлопнула, - продолжил сосед, - свои же и отправили ходом, - он пришурил глаза и уставился на Василия Александровича, ждал реакции.
- ГПУ?  - обезумив глянул на соседа Василий Александрович.
Он еле сдержался не крикнуть «Вот те новость!», но выработанная привычка молчать, взяла верх. Он смотрел на него округленными глазами, как смотрят на что-то сверхъестественное, если встретить пришельца с другой галактики или снежного человека. Сосед продолжил:
- Нет, это было бы куда жёстче! Партийный я. Не совпало мнение с большинством, вот и накрыли. В коммуналку в которой я жил ворвались, все что-то рыли. Книги нашли, где я пометки делал, да решили, что не на то внимание мое обращено! Анекдот!!! - он жадно затянулся. Замолчал.
- Мне пора, - поднялся Василий Александрович.
Он резко устремился во двор,  что бы избежать дальнейшего разговора.
- Сука белая, - словно удав прошипел Алексей. Сидя по-прежнему на лавке, он ногой втирал в землю окурок.
После этого разговора они только здоровались, кивая головой. Василий Александрович его всячески избегал. Утром выходил курить на лавку только в то время, когда там ни кого не было.
Полным составом собиралась семья лишь только к вечеру. Объединял их по-прежнему накрытый нехитрыми блюдами стол. Особо любимы всеми были драники, а если они испечены с молодой картошки, так их съедали сразу, не давая остыть. Целый ритуал проводили для приготовления блюда, начинался он, как правила осенью, когда на полях начинали копать картошку.  Василий Александрович с  Анатолием подкапывали кусты вилами, а представители женского пола в это время рыли кусты. Когда оставалось несколько рядков картошки, Клавдия с Валентиной, начинали отбрасывать в небольшой холщовый мешок самую крупную, ровную по форме картошку.  По возвращению домой Валентина соскабливала ножом тонкую кожуру с картошки, а Клавдия в это время натирала на самой мелкой терке уже приготовленный дочерью продукт. Чтобы драники были плотнее и толще, Клавдия сливала выделенный картошкой сок и жарила на летней кухне, уже на разогретой железной печи. К вечеру мужчины, ссыпав мешки картошки в подпол, спешили на кухню.
Вообще осень проходила незаметно. Для детей осень - это новый виток жизни, ты идешь на класс старше, новые книжки пролистываешь с особым рвением, представляешь, что пройдет время, и они сменятся другой программой, белее сложной, которую ты будешь готов принять. Для старших жителей села осень – это подготовка к долгой и суровой зиме: уборка урожая, можно успеть кров подлатать, в общем, заняться всем тем, что за лето не успел сделать. Для Василия Александровича главным развлечением в эту пору становилась охота, да и вовсе любил он неделей пропадать в тайге.  Будучи парнем, ему казалось охота жестоким занятием, а сейчас нравилось это, как он сам называл «злое увлечение».
 «Наверное,- делился он с такими же заядлыми охотниками, - природа берет вверх. Меня словно злой голос зовет на охоту. Руки чешутся спустить курок, даже не знаю чем это объяснить».
Василий Александрович проживший детство и юность в другом крае, вовсе не похожем на земли Сибири, поначалу не принимал природу Красноярского края. Она казалась ему черствой, жестокой, совсем не пригодной для существования человека.
- Здесь только ссыльным и существовать, - бранился он, - КрасЛаг лучше и не придумать, что можно здесь организовать!
 В тайгу вовсе боялся ходить, думая, что сразу на опушке повстречает медведя, который то и дело поджидает его. Первый его поход в тайгу запомнился навсегда, вспоминал с улыбкой, но рассказать кому-либо стеснялся. Наверное, тайга и примирила его бушующую душу, дала возможность примириться с проживанием в этих местах. Как только почувствовал он природу, прильнул к ней всей душой, так сразу и задышал в один ритм с Сибирской землей. Любил один уходить в тайгу, оставаясь наедине с миром, в этот момент для него ни чего не существовало, ни злых языков совершавших доносы, не власти. Мир словно останавливал движение, замирал, уходил к первобытному строю.
Очередной раз возвратившись домой с тайги, он было хотел выспаться, морила приятная усталость, как в дом вошла Клавдия. С недоумением взглянула на мужа:
- Что-то не ясное… жив тут, кто-то выходит. Из твоих говорю, - растерянно сказала она.
- Ты о чем? Яснее сказать не можешь? – раздраженно спросил Василий Александрович, он не всегда понимал, что ему хочет сказать жена, от этого злился, - Вот всегда самому догадываться, додумывать приходиться!
- Да почта сегодня была, вот и письмо. Глянула, а у девки  фамилия наша, то-то и думаю. Вот, - она протянула конверт мужу.
Василий Александрович встал. Посмотрел на адрес отправления, посмотрел не жену, та явно ждала объяснения.
- Думаю ошибка, - с этими словами Василий Александрович сунул письмо в карман и вышел во двор.
Во дворе ему стало не хорошо, пересохло горло, стало тяжело дышать. Он проследовал на лавку под тополем. Закурил.
«Мария, - подумал он, - жива!»
В течение дня он так и не решился вскрыть конверт. Клавдия то и дело бросала косые взгляды в сторону мужа, но объяснения так и не последовали. Василий Александрович ловя на себе косые взгляды жены, вышел на улицу покурить. Пришлось изменить жесткому правилу - вечером без табака. Закурил. Пальцами нащупал лежавший в кармане бушлата конверт. На месте, не выронил. Сделав пару затяжек едкого дыма, он вскрыл конверт. Листок был исписан красивым, ровным подчерком:
«Привет, Васенька! Так и не довелось нам свидеться. Если жива я буду, Бог даст, встретимся. Долго не смела тебе писать, сам знаешь, боялась. Матушки уже нет, Бог хранит её на небе. Сейчас жалею, что тянула с письмом. Много  времени прошло! Сейчас плоха я, врачи не дают надежды на скорое выздоровление. А я все же верю. Врачи – это люди, диагноз, который они ставят – это не приговор на смерть, только Бог может решать, жить мне или нет. Люди говорят, если чего-то сильно желать, исполнится непременно.
В последнее время за мною ухаживает соседка Наталья, ты ее и не вспомнишь, мала она была. Она из той породы – добрячков. Чудачка! Ухаживает за мной, а взамен ничего не просит. Сам понимаешь, этакие добрячки вызывают смех и непонимание у окружающих. Суждено же ей было родиться словно в противовес многим. Её тревожит привычная картина дня: голодная, оставшаяся без крова собака, жалкий старик и сироты дети. Она кормит брошенных собак, переводит через дорогу сгорбленного старика, печется о покинутых детях. И ей не важно, что не скажут спасибо. Очень жаль, что таких, по-настоящему рожденных добрячков, очень мало. Извини, что трачу твое время, описывая моего Ангела Хранителя, но она поистине заслуживает нашего внимания! Ведь мы можем говорить о своей правде, настаивать на своих советах, обсуждать нелепые поступки других, а вот на помощь  не можем прийти. Нас  не волнуют чужие слезы так же, как и лежачий на земле без сознания человек. Что удивительно нас и не радует чужое счастье. Оно только нас озлобляет. Толкает на зависть.
 Я все изливаю душу своими переживаниями, а сама ни разу не спросила, как ты? Как семья, дети? Верю, что у тебя все сложилось, мне не дано было испытать этого чувства. Осталась я одна. Теперь остается переживать за наш домик. Меня не станет, кому он достанется? Как мы с мамой его берегли, душа за него болит! Приезжай, Васенька, если сможешь! У нас не Сибирь!
Пишу тебе и диву даюсь, как сохранил себя? Пусть продолжает хранить тебя Бог!
Целую, Мария!»
«Бог твой, Бог – думал Василий Александрович, - Эх, Мария! Я во многом не согласен с коммунистами, но с тем, что дурь ту выбивают с головы верующих это да. О Боге печется, а о брате только на смертном ложе вспомнила. Где же ты Мария с Богом то своим раньше была, когда меня в лагере истребить пытались?  Все то-то же!»
В памяти всплывал разговор, он часто спорил с другом. Причина ссоры была на религиозный мотив. Его друга восхищали монахи, их отречение от жизни в обществе, отшельничество. Уже тогда Василий Александрович не мог понять, в чем же заключается подвиг этих людей:
- Они ищут истину!, - пытался объяснить ему друг, - отрекаясь от всего земного, что может вредить их миссии!
- Если мы рождены в мире, где полно людей, в этом мире мы и должны жить, окруженные такими же, как и мы. Отходя от общества можно прийти к мыслям, которые будут не подвластны общественной жизни.
- Это будет истина!
- Это будет, что то другое. Если Бог живет в каждом из нас, так искать его нужно не отходя от проблем и реальности. Вот попробуй вытерпеть соседей по коммуналке, в течение не одного дня и при этом не сорваться на крик, даже в мыслях не обругать. Это и будет умиротворение! Вот когда ты живя в окружении людей придешь к истине и у тебя не появится желания покончить с собой или с обидчиком, тогда и тебя можно будет причислить к лику святых. А жить одному, знаешь, в современном мире это роскошь, - он обвел взглядом стены коммунальной квартиры, - когда я пойму людей, я приму Бога. А пока, пустота. Я не могу ее ни чем заполнить!
Василий Александрович и сейчас не мог простить сестру. Обида – она ведь, как короед в дереве, сидит крепко и точит изнутри. Долго она точила Василия Александровича, так все доброе к сестре и выточила.
«Жалеет,- плевался Василий Александрович, - времени много прошло!»
Разлад в семье пошел еще в годы Гражданской войны.  Бежала тогда Мария с красным офицером. Когда  его убили, пришлось ей возвратиться домой. Не мог тогда понять Васенька, как его маменька приняла домой и кажется, простила дочь. Ведь его папеньку эти самые красные расстреляли, будучи безоружного, не в силах сопротивляться! А она с ними, на их стороне! Слова Марии, которые он подслушал, когда сестра объяснялась с материю, казались ему оскорбительными и даже пошлыми:
- Не брани меня, мама, - шептала Мария, - Не за себя стараюсь, а за всех нас! Ясно все, в чьи руки сила попадает. Самой  противно было, а потом я поняла, что не можем мы ругать, как тех, так и этих. Русские все мы, за что боремся? Видела я, как  красные, так и белые людей расстреливают, все одно смерть... Страшно мне, ох, как страшно. Я стала свидетельницей одной расправы, поверь, одного раза хватило… ночами, бывает, вся мокрая в поту просыпаюсь и кричу, кричу, кричу. Сейчас спокойней стала, думаешь, забылось?  Нет! Ты, наверное, меня осудишь, за папу, за родных, но они ведь так же убивали, сына или мужа таких же матерей как ты. Ох, молиться надо, молиться. Страшно. Вот рассказываю, а у самой крик в ушах стоит и гул автомобильный.
Ясно, в чьи руки сила попала, а с ней и власть. Арестовали Василия Александровича. На встречу пришла к нему Мария, тогда он видел её в последний раз. Она была суха и казалась  напуганной. Она громко поздоровалась, улыбнулась и перешла на шёпот:
- Васенька, ты уже не мальчик, просьбу мою думаю, поймешь и не осудишь. Ты только меня с маменькой и словом не тронь, - Мария глубоко вздохнула, опустила глаза, разговор для неё, казалось, даётся с трудом, но она продолжила, - маменьку может и не тронут, она старуха, да только если этому бывать, в ссылке она не выживет. Да и мою жизнь не ломай, сам  знаешь, как жить хочется. Не губи, не топтай жизнь мою. Я может, выкручусь и еще поживу… молчать я в отличие от тебя умею, - она ещё раз глубоко вздохнула и замолчала.
- Стерва, - на прощание только и сказал сестре Василий Александрович. Он сжал кулаки, в такой тишине кости громко хрустнули.
- Бог простит, - Мария опустила свои длинные и черные ресницы, - а я зла на тебя не держу.
Так и попрощались.
Долго ни чего не слышал о родных Василий Александрович. Сам не нарушал просьбу сестры, не тревожил свою семью весточками. И вот теперь это письмо, зачем?
«Наверное, и впрямь последнее, - подумал он»
Наступив на гордость, он взял листок бумаги, карандаш (в доме нашел он только с красным графитом, даже глупо выходило) казалось, забыв о прошлых обидах, написал первые слова «Мария, здравствуй».  Долго ещё он просидел над листком бумаги…
«Что писать, - все думал Василий Александрович, - Как ты? Нет, ведь и так ясно. Зачем написала, все же спросить ещё раз? Пожалуй, извещу сразу, о том, что не приеду!»
Так и остались два слова «Мария, здравствуй» на листе бумаге, написанные красным карандашом.
Следы от обиды разные, рубец нанесенный сестрой с годами не зарубцевался…
Прошло менее полугода, и снова, лавиной сошла на голову телеграмма «Мария Александровна умерла. Все ещё ждем». Телеграмму отправила та женщина, которая в последнее время ухаживала за сестрой, та «чудачка». На почте в этот же день Василий Александрович дал ответ «Сожалею, приехать не смогу. Деньги выслал за все хлопоты».
С почты Василий Александрович шёл сильно подавленный. Тогда, получив письмо, он не простил сестры. Сейчас он явно чувствовал её присутствие рядом со своим плечом, про себя он твердил «Простил». Василий Александрович думал, если она и вправду рядом, то и мысли его она слышит. Не первая потеря в его жизни, но он снова разбит, к этому невозможно привыкнуть или подготовиться. Он жалел, что тогда получив письмо, он не ответил, Марии было важно, получить его прощение, умирала она наверняка с ужасными чувствами. Следовало ему утешить душу сестры, которая готовилась отойти в мир иной. Он осудил сестру только за то, что она хотела жить… Спустя время Василий Александрович стал понимать, что нет ни чего дороже на белом свете семьи, ее любви и заботы. Он уже принял поступок Марии, её пламенное желание выжить и жить, чуть лучше, чем это могло быть. Она в этом не виновата. Нет! Она раньше смогла осознать и подстроиться под те условия, в которых предстояло существовать.
В детстве сестра его бесконечно опекала. Когда он болел, она поила его морсом, читала его любимые сказки. Почему он ей не ответил, хотя бы за это? Мать всегда шептала им обоим:
- Вы два родных сердца. Храните друг друга, и вы не останетесь в этом мире одни.
Отсюда и это вечное чувство поисков в окружающих его людях тепла и родного плеча. Но он так и не нашел его, зачем искал? Если бы он раньше понял, что только в семье нужно искать радость, в семье чувствовать заботу, в семье не сдерживать чувство любви. Жизнь бы сложилась иначе, он не огорчил бы мать, не потерял связи с сестрой, не обидел бы жену… не один даже самый заботливый человек, не даст столько, сколько можно испытать чувств живя в семье. Эти чувства пропитаны генетическими сходствами, инстинкт кровного родства сближает на самое минимальное расстояние. Не один человек не сможет нанести смертельные раны таких масштабов, какие сможет нанести родной человек, все раны приходятся получать в область сердца. Есть одна таблетка от этих ран, таблетка «прощения». Забудь все обиды, они отравляют твою жизнь, разлагают организм. Не позволяй обидам всплывать при первой же возможности, чтоб не получать следующие раны.
Сестры не стало. Как же ему не хватало её все эти годы. Он больше на нее не зол, полностью простил. Досадно, что он её не хотел знать и помнить. Он её любит. Он её будет помнить всегда.
Подойдя к дому, он решил побыть на улице.
«Пойма еще долго будет стоять закованная. А почему я раньше не любил весну? Она прекрасна! Пахнет свежестью, все же здорово, что дом мой у реки. Этот  холодок несколько бодрит, а солнечные лучи щекотят щёки. Матушки бы понравилась река Пойма, а вот Мария бы пожаловалась на ее холодные воды и местами сильное течение».
 Его манило весеннее тепло и расслабляло душу пение какой-то птички, которая пела с раннего утра. Озорной воробей соскочил с ветки тополя и весело попрыгивал на прогретых досках тротуара. Сугробы сильно осели, словно обиженные представители зимы, собирались в след, за своей хозяюшкой. Проталины особо радовали, скоро весь снег растает и начнется пробиваться молодая, зеленая травка. Почки на деревьях показывали свои любопытные носы, скоро, совсем скоро они, почувствовав тепло, воспрянут духом и возродят молодые смолянистые листочки. Скоро, уж скоро, хвойные деревья насытятся солнышком, заблестят ярко-зеленой рубахой. Едино лес засияет зеленью, не будут его прорезать голые макушки берез и пихты, которую дети забавно называют «заячьей капустой», за ее кислый вкус. Горизонт очертится  ярко-зеленой далью.  Василию Александровичу не хотелось, чтоб улетучилось,  то явное ощущение присутствие сестры. Он чувствовал легкость и неземное блаженство, которое он так искал все эти годы. Земные цепи спадали с его ног, пудовые оковы растворялись в воздухе и это то, чего он боялся, а порой так ждал. И даже совсем не страшно. Легко.



Потеряв мужа Клавдия, словно сама умирала. Лицо её приобрело мраморный цвет, черный платок, который в дальнейшем она сменила на серый, казалось, отражал ее дальнейший жизненный путь. Первая потеря в её жизни, потеря дочери. В это самое время ушел тот мир, с которым ассоциировалась легкость – молодость, ушел и покой. Она жила в новом мире терзаний, всё за то, что не уберегла дитя свое, Мир её наполнился кошмарными явлениями. Часто видела Клавдия сны, где её тело за грехи терзают страшные существа, боль чувствовала и после пробуждения от сна. И так ныло в области груди, что – то изнутри отяжеляло всё тело.
После пережитого потрясения Клавдия не сделалась религиозной, хотя часто задумывалась, что стоит чем – то занять пустующее в душе место, предназначенное, как ей казалось для света и тепла. В поселке церкви отродясь не было, да и вообще в округе. Ехать в город, что бы увидеть святыню, желание доброе, но казалось безрассудным: нужно тратить деньги, сам страх города, что она скажет в храме… Клавдия всю жизнь прожила в глуши, в городе была настолько редко, одна мысль о поездки бросала её в дрожь. Она ни разу не прочла молитвы, не знала как правильно креститься, святые ею были не узнаны, про крещение и речи не велось. Думала она просто:
- Если и есть кто там на небе, не услышит что ли, если креста на шее нет? Если его мы рук творенье, так и мысли и поступки наши ему ясны, как день. А ехать в город, чтоб водою меня умыли, да крест на шею повесили? Попы речи разные ведут, и все не ясно мне. Да и что людей мне слушать, красивых их слов не разберу. Вот умру, так крестом обзаведусь, только он меня напоминать будет.
Когда не стало мужа Клавдия начала увядать и вовсе. Ей было ради кого жить, но ведь не стало её Васеньки. Почему именно сейчас, потеряв, она поняла, как сильно его любила. Она хотела его всегда жалеть, больше заботиться о его здоровье, но как он был сух…обрывал на корню все порывы. Он не был всегда таким, она знала его и веселого и ласкового. Будучи женщиной не грамотной, она мало чего знала из истории и культуры, но точно отдавала отчет, что стало причиной, для такого поспешного ухода мужа. Врач местной больницы в утешенье сказал:
- Он и сам понимал, что здоровье его подорвано. Спасибо и на том, что сорок пять лет прожил. Да и дети у вас уже взрослые, кажется. Мои соболезнования, впрочем, о вашем муже.
Поведение Клавдии сделалось совсем безумным, она то смеялась, то горько плакала, её спонтанное пение по выражению Валентины «вовсе не выносимо». В сорок лет Клавдия напоминала больше старуху. Её глаза от ярко зеленых, стали тусклыми, словно наполнились туманом; волосы посеребренные  пробивались прядками сквозь черный платок;  она вся осунулась, некогда пышные формы тела, казалось, никогда не принадлежали ей вовсе, высохла она за несколько месяцев, словно кустарник в засушливую погоду. Одно осталось не тронутым лицо, морщины она не носила, только это и говорило о том, что обладательница данного лица еще вовсе не стара.
После смерти мужа врач снова прописал Клавдии психотропные таблетки, от которых она почти всегда спала. Она была не в силах заботиться о детях, о чем-то задуматься. Пошли дни похожие один на другой, дни которые не были наполнены событиями, только тишина и крепкий сон. После того, как своим решением Клавдия прекратила принимать лекарства, она постепенно начала возвращаться к реальности, которая несмотря ни на что протекала все с той же бешеной скоростью. Не заставили себя ждать скорбь и отчаяние, они пришли с повседневными буднями. Клавдия даже приятно удивилась, как за это время повзрослели её дети, до этого она считала их еще маленькими. В доме было прибрано, с кухни чем-то вкусно пахло, белье белое, местами стоят не её рукой заштопанные латки, а эти герани, которые цвели на окнах, посажены тоже ни ей. Оказывается, её маленькая девочка выросла! На улице она увидела сына, который вскапывал огород под грядки, во дворе тоже порядок, местами заменен сломанный штакетник. И это её мальчик! Каких детей они воспитали с Васенькой!
Первые порывы радости, после долгого небытия скоро угасли. Случилось это в первый теплый летний вечер. Она осталась дома одна… воспоминания уходили в юность…она и её Васенька…они счастливы…они вместе…гуляют за поселком у реки, уже начинает распускаться верба. Они спускаются к берегу и вдруг эти светящиеся радостью глаза. Она не забудет их ни когда. Он наклоняет к ней ветку вербы и тут его голос, она слышит снова, как наяву:
- Солнышко моё, я мог бы наломать тебе букет этой вербы. Но только не смейся, не обижай меня, пойми. Мне жаль это дерево. Да и букет, разве он может быть столь прекрасным в наших руках? Нет! Он прекрасен здесь, цельно деревом, на этом берегу. Посмотри на вербные почки, им только и надо было, что тепло. Солнышко пригрело и дало толчок к жизни. А хочешь, я подарю тебе всё это дерево? Каждый раз, когда ты будешь его видеть, знай, оно твоё!
Клавдия громко смеялась, после чего дурачилась, обнимая свой «подарок». Ей казалось, что нет и не может быть лучше подарка, чем это дерево. Воспоминания шли одно за другим. Вот он дарит ей горсточку малины, полянку огоньков, подснежник…много было таких подарков.
Не в силах бороться с чувствами Клавдия выскочила на улицу. Её явно все предали, она не встретила на улице ни души. Подниматься вверх в поселок она не пожелала, пришлось в бессилии сесть на лавку под тополь. Шум ветвей тополя погружал её словно в транс. И снова эти видения, перед лицом начал мелькать образ дочки Галины, она то убегала, то садилась на лавку рядом, качала ногами, то спрыгивала на землю и обхватывала ноги Клавдии, снова исчезала. Клавдия сидела не чувствуя ни страха, ни холода. Ей даже стало спокойней, радостно, что в час её одиночества к ней пришла дочь. Очнулась она от прикосновений руки сына.
И снова потянулось мучительно долго время. Клавдия уже не жалела, что оно уходит от неё.



Сидя на крылечке, которое  еще с раннего утра прогрелось  лучами июльского солнца, она отогнала от своего уха подлетевшую осу.
- Гнездо кажись свили,- сказала вслух старуха, - тварь добрая, не то что муха, пусть соседничает!
Утро было доброе. Еще не разгорячённое солнце, плескало на землю свои лучи, балуя сибиряков таким коротким и редким теплом, грело  нежно плоть, душа же и без того согретая не пойми чем, не застывала и в лютые морозы. Клавдия любила утреннее солнце, под которым можно было сидеть, прогревая старые кости, беспокоившие в последнее время все чаще и чаще.
- Молодость хорошо, - говорила она сама себе, - и босыми бегали по снегу, мороз лишь щеками чувствовали, когда коченеть начинали. Рукавиц отроду не носила. И задумываться не приходилось, о здоровье, всегда его хватало! А сейчас иное время для меня,  жизнь за все расплаты требует, а чем платить то? Нечем. Вот и мучаюсь, то нога не идет, то спину заломило. Злостный должник я у неё кажись! Так пускай и всю меня забирает.
Особенно ругалась она на молодежь, которая жаловалась на здоровья, при этом утверждая, что старики крепче, нежели они сами и век проживут, ни куда не денутся.
 К обеду от жары стало кружить голову, Клавдия пошла в дом. Она уже не первый год соблюдала свои традиции: утром рано вставала; хлопотала по своим ежедневным делам: когда печь истопит, когда бельишко постирает, собаку накормит, да на обед чего приготовит, комментируя вслух  все свои движения; после чего шла на улицу дышать воздухом; к обеду непременно сон брал вверх и она, не борясь с ним, шла в дом, да валилась на кровать, спала час, да то и другой. Вечером прогуливалась по окраине поселка, по дороге домой могла проболтать с соседкой до самой темноты, на ночь она ни когда не ела, ложилась натощак, т.к. если чего съест, начинала жаловаться:
- Сожрала щи, боялась, что испортятся, так всю ночь не спала! Уснуть не могла, это все по тому, что щи сожрала!
К вечеру жара не спала, воздух наполнился пылью, земля просохла вовсе, что на дороге начали появляться трещины. Этот год обещал быть неурожайным, дождей вовсе не было, рассада сохла на корню, а та, что приживалась, не давала хороших побегов. Такой аномальной жары, сторожили поселка, не помнили давно.
Как только Клавдия вышла во двор, почувствовала, что по такой жаре долго не прогуляет и решила, что перед сном посидит на лавке под тополем, там тенек, немного прохладней. Как только она решила идти в дом, заприметила дочь Валентину с внуком. Очередной раз Валентина приехала к матери,  не виделись они чуть больше недели. Она заметила, что мать за это время стала спокойнее, видно, что тени прошлого ее начали отпускать, ей от этого стала легче.
- Я вот вчера баню натопила, - начала было Клава, - мылась вечером, белье стирала.
- Среди недели? – удивилась дочь.
- А я сама себе хозяйка, дров напасла, так вот, хоть каждый день протапливай. Вода еще теплая в котле, можешь обмыться, а то жара, несносно от нее. Вчера еще письмо Тольке написала, сказала, не едешь, дело твое. Я не настаивала. Но хоронить, приехать обязан! Не охай! Не охай! Все вам молодость! Может, в дом зайдешь?
- Да нет, мам. Саша только разыгрался, смотри, забавно, как одуванчики дует. Я вот, что хотела, ты моё фото детское дай, мужу покажу, ведь Саша вылитый я! А он спорит, моё все носит!!! Вот покажу, так хоть поверит, - Валентина засмеялась.
- Рожа та твоя, да только, - Клавдия улыбнулась.
Ей на ум пришла матерная частушка, которую она тут же исполнила дочери.
- Мам, ну в прям, тошно! Стыд то какой. Еще Саша услышит.
- А вы в детстве, чай не ругались?
- За это нас папа строго наказывал.
- Сиди. Щас карточки твои вынесу.
Прошло около четверти часа. Валентина не дождавшись матери, зашла в дом, за ребенком обещала приглядеть соседка. В доме ее сразу обдала прохлада комнат, на веялись детские воспоминания. Клавдия сидела без движений перед ней были разложены фотографии.
- Уснула, мам, что ли? – крикнула Валентина, - но мать не откликнулась,- Мам!- чуть громче сказала дочь.
Клавдия не дышала. По ее лицу можно было сказать, что она спит. Она сидела, разложив перед собой фотографии: вот на бревнах сидит Валентина с Галиной, ранняя весна. Вот Василий Александрович и она Клавдия молодые, первое совместное фото. Армейская карточка Анатолия. Какие-то женщины в красивых нарядах ей не знакомые, эти фото были по всему сделаны позднее всего. Одно фото Клавдия зажала крепко в руках, на нем была запечатлена она с Василием Александровичем, который держал на руках запеленованного Анатолия, на обороте фотографии было написано «мой первенец». 
После всех событий, которые обстояли в связи с похоронами матери, Валентина вспомнила разговор:
- Умереть бы, - говорила Клавдия, - так хоть ты бы рядом оказалась, а то витать моей душе, над этим  мерзким телом, гадость-то какая. А жара если, жуть. Сейчас только этого и боюсь.
- Ты мама эти мысли брось! Ты у нас еще молодая и красивая.
- Ну, сама брось, глупость, молодая, - она качала головой, - красивая, ох, уж, посмотри на руки. Толик может стыдится меня, раз приехать не хочет, седьмой год носу не кажет, все в своем Владивостоке живет. Я и внучку не видела. Писал тут, служба мама, не могу приехать. Дожила я до старости, а семьи не нажила, не семья это, коли все разбиты. Дерево по бревнам рубленное, это не дерево. Корни в земле, поленья рядом раскиданы, а суки полетели… не дело это! А если в школе спросят внучку, кем бабка твоя является, ответить не чего будет. Меня рядом с отцом ложи, да с Галиной. Порознь, не смей! Вместе всем надо.
- Мама, - криком перебивала разговор Валентина.
- Не мам! Хоть изредка да гляди за мной! А то мне глядеть на себя, коли молодой лежать это еще ладно, а я ведь старуха, тело мерзкое…
- Что причитаешь. Я тебя не раз звала, поехали со мной, но ты корнями вросла в дом.
- Куда покину я! Придут сюды Галка с Васенькой, а меня нет! Да и дома сразу не станет! Им грустно будет! А когда я к ним приду, - она ткнула пальцем в небо, - так и скажу, мол, что теперь всегда мы рядом будем, а не короткими встречами. Дом должно тоже на небо перейдет к нам, не знаю, бывает такое, а все же хорошо если так. Он ведь тоже душу имеет. Меня не станет, где ему устоять. Да и поселок наш, домов уже сколько осталось?
- Мама ты невыносима,- вздыхала Валентина.
«Она как кошка свой уход чувствовала, - горевала Валентина, - Еще и сон накануне. Не верующая я, но как нахлынет».
Валентина накануне,  до смерти матери, приснился сон: за столом сидит она, мать, отец, Галина, много родственников в красивых нарядах, такие уже не носят. Они все о чем-то беседуют, и тут мать толкает её в бок, сейчас, скажу всё Васеньке, почему не берег себя, её оставил. Валентина её успокаивает. Встав из-за стола, отец берет Валентину под руку, и они оказываются на берегу Поймы. Дует ветер, развивает её волосы. Отец настойчиво просит приглядывать за матерью, т.к. они уже собрались уходить. Валентина начинает плакать, кричать отцу в след. Над берегом нависает сильный туман, вокруг ни чего не видно. Просыпается она вся в слезах. Наутро упросила мужа, который только пришел с ночной смены, ехать к матери. 


Дом чувствовал, его стены пустуют… А вокруг все по-прежнему: веет той же свежестью от берега реки, шумит своими могучими ветвями сосед тополь, по безлюдной улице нет-нет да и пройдет кто-то из местных. В последний раз дом видел Валентину около месяца назад, она складывала вещи матери и сильно плакала. Закончив, она обошла все комнаты дома, даже гладила стены. Прежде чем уйти, она немного посидела на сумках опираясь спиной на бело - голубую стену, как говорится на дорожку, все время она молчала. И снова эта тишина, которую так не любил дом, все лучше смех или разговоры, от них ему даже теплее становилось. В его окнах больше не будет гореть свет, включить его некому; из трубы больше не пойдут клубы дыма, печь давно ни кто не топит; стены стали сырые, холодные. Охранник дома – сторожевой пес, был так же увезен куда-то Валентиной. Надежно было жить с такой собакой, спокойно. Дом было, уже перестал думать о собаке, но пес взял и вернулся. Хороший это пес решил дом. Собака долго сидела и выла у высоких ворот, некогда еще своего жилища. От того что его ни кто не впускал во двор, собака начала царапать ворота, лаять, а после и вовсе протяжно и долго скулила. К ночи от одиночества и отчаяния собака завыла. Так она просидела две ночи, ее подкармливали соседи, жалели. Хоть собака и мешала людям своим воем её ни кто не смел, прогнать, рука не поднималась. Только на третьи сутки приехала Валентина и забрала пса снова. С тех пор дом не видел пса, впрочем, как и саму Валентину. Оставленный жильцами дом стоял угрюмо, в памяти всплывали веселые дни, лица хозяев. Дом  огорчался, что в его кровле больше не нуждаются. Он чувствовал, что скоро и его не станет… все шло к тому: стены отсырели от чего начала сыпаться штукатурка, оконные рамы снял какой-то мужчина, после чего заколотил окна и двери досками, особо больно было сносить, как снимали шифер с крыши.
Вот бы тополю устоять, думал дом, тогда он непременно поведает историю, а жизни семьи в доме у реки.

2014-2015гг