Скрепка

Валерий Буланников
        Матушка Сергия, настоятельница Запотецкого монастыря, торопливо пересекала пустынный двор в резиновых калошах на босу ногу. Под подошвами хрустел мокрый песок дорожки, шелестели желтые жухлые листья облетающих монастырских яблонь. Яблоки собрали на прошлой неделе в ящики и, накрыв брезентом, поставили возле погреба, надеясь, что рабочие рано или поздно поправят для них подгнившие полки.
“Только бы успеть позвонить в колокола до пяти, а то ведь опять скажут, что служба запоздала и чего это за монастырь – ни порядка, ни служб, ни духовной жизни. Вот приезжали паломники из области на праздник, так потом владылке сказали, что, дескать, недолжным образом их принимали. А что недолжным? На службе были, ну немного позже начали. Ну что поделаешь, если отец Владимир из райцентра ехал, вот опоздал. А так ведь поводили, показывали-рассказывали, кормили, водичкой из святого колодца снабдили, иконочками с календариками всех наделили. И сами говорили, как благодатно и с какой духовной пользой они провели время! И вот – недолжным! А чего мы еще должны, если четыре монахини и две послушницы?! Дорожки стелить, в ножки падать, прощения просить?! А мы и попросили. Так нет мало, теперь, говорят, комиссию пришлют с проверкой. А чего проверять, всё как на ветру – и деньги, и материалы, и строительство, и жизнь наша. Все до копейки покажу!”
Стирая бисер пота со лба, матушка поднялась на невысокую, белого кирпича звонницу и взялась за длинный потертый канат. Худые тонкие пальцы крепко сжали его и изо всех сил потянули язык большого главного колокола. Тяжело, как бы преодолевая земное притяжение, поплыли первые удары под пологом низкого осеннего неба и через несколько секунд начали подниматься над крышами келейного корпуса, скотного двора, хозяйственных построек, гаража и недостроенных игуменских покоев. Немного повисев над  ними, покачиваясь, они двинулись выше к голым вершинам столетних тополей, окружавших монастырь с востока и юга, где, из последних сил оттолкнувшись от длинных гладких веток,  погрузились в низкие облака, налитые серым плотным туманом, и растворились в них. Следом взмыли и легко поплыли звуки мелких колоколов, быстро и отважно пронзая пространство между крышами и кронами, но, подхваченные внезапным порывом ветра, улетели за постройки, стены и деревенскую околицу, чтобы рассыпаться в полях, оврагах и пустынных рощицах и там затихнуть...
Служба, как и всегда по будням, шла в нижнем храме. Голоса священника и монахини Серафимы, несшей клиросное послушание, были едва слышны, слов молитвенных прошений и песнопений разобрать было нельзя, только тихое позвякивание кадильных колокольцев было четким и различимым. Матушка Сергия пересекла трапезную часть храма, стала на свое настоятельское место напротив левого клироса и начала негромко подпевать вторым голосом. Голос ее был низок, четок, и слова службы стали более различимыми, хотя в понятные фразы все ещё не связывались. Впрочем, для стоявших в храме двух послушниц, нескольких трудниц и местных старушек-прихожанок, прекрасно знавших службы, не составляло труда восполнять пробелы в молитвах, а песнопения просто слушать.
Полуприкрыв глаза, матушка смотрела под ноги на потертый коврик.  Бордовые и темно-коричневые узоры были едва различимы и по причине полумрака, и из-за великого множества ног, когда-то прошедших по нем. Остатки летнего тепла, еще сохранившиеся в полуподвале после жаркого лета, проникли сквозь мантию и рясу и быстро согрели. Вечное недосыпание от тепла давало о себе знать – веки матушки сомкнулись более плотно, и уже ни желтые язычки свечек, ни красные огоньки лампадок не тревожили ее. Только из-за мысли о возможной проверке и звуки собственного голоса ее мозг не погружался в короткое, но освежающее забытье сна. “Ну что они хотят проверять? И почему не позвонили из епархии, не предупредили? Может,  это только досужие разговоры и слухи? Но как они к нам проникли и кто их распускает? Может, отец Владимир? Ну ему-то что, ведь никакой выгоды? Обиды? Вроде не на что ему обижаться, ведь мы и не ссорились с ним никогда. А прихожанки? Им то зачем, к тому же и польза им есть от монастыря немалая – на прошлой неделе несколько мешков пожертвованной муки раздали. Благодарили, благословения и молитв просили. Ну вот все-таки с батюшкой что?” 
Мысль об отце Владимире вытолкнула ее из полузабытья, мозг начал работать более упорядоченно, соединяя обрывки воспоминаний и впечатлений. Когда отец Владимир пришел вместо ушедшего на покой  старенького благостного отца Александра, с которым  расстались в слезах и плаче, то приняли его настороженно, даже отчужденно. Хотя новый батюшка как батюшка – высокий, плотный, даже дородный,  голос его хоть и тих, мягок, но с хрипотцой,  он все время немного откашливается, ходит согнувшись, поеживаясь. Недомогает? Болеет? Расспрашивать и задавать вопросы никто не стал. В общем, и она, и сестры приняли новоназначенного без особой радости – новый священник всегда новые проблемы, а они от них так отвыкли за последние несколько лет при спокойном и рассудительном батюшке Александре. Но первые  проведенные отцом Владимиром службы, благоговейные и неспешные по стилю, ей понравились, а его обращение с насельницами монастыря – ровное, доброжелательное, без особых привязанностей и лишнего любопытства – даже согрели ее сердце. Так протек весь год и все бы хорошо, да вот случай со скрепкой, происшедший  в начале июня месяца, этот хрупкий монастырский мир нарушил и породил сумятицу и смущение в сердце матушки и, возможно, в душах сестер.
Тогда на молебне после воскресной литургии кто-то подал записку с поминанием о здравии. Прямо посередине, над нарисованным синей ручкой крестом была прикреплена скрепка. Отец Владимир после службы подошел к матушке, спросил, не знает ли она, что бы это значило, и подал ей сложенную половинку белого листка в клетку из школьный тетради. Матушка развернула его, увидела над столбиком имен обычную канцелярскую скрепку и сказала:
- Кто-то колдует, батюшка. Может, кто из деревенских бабок сказал, что вот так со скрепкой, дескать, чтоб скрепить, надо имена на поминание подавать. Тогда будет все по-настоящему и Господь услышит. Столько суеверий и путаницы, батюшка!
Отец Владимир долго не отводил глаза от записки, потом поглядел на матушку, покачал медленно головой, откашлялся и сказал лишь:
- Странно.
Матушка, взглянув на него,  быстро скомкала записку и сунула в карман рясы. Непонятно, почему он так сказал? Может объяснение происшедшего его не удовлетворило, показалось непонятным? А может – несерьезным? Матушка пожала в ответ плечами.  Повернувшись, отец Владимир неслышно удалился в алтарь, из которого в тот день не выходил так долго, что пришлось трапезничать без него.
Он появился только около полудня, вошел в трапезную, прочитал шепотом молитвы, перекрестил уже давно остывшие лапшу с грибами и картошку. На предложение подогреть лапшу он мотнул головой и начал медленно есть, неподвижно глядя на идеально белую скатерть на столе. Покончив с супом и картошкой, он попросил дежурную послушницу принести кипятку и чашку с пакетиком зеленого чая. Когда чашка оказалась перед ним, он потянулся за чайником с кипятком, но то ли неудачно перехватил, то ли был ли слишком задумчив и рассеян, но чайник выскользнул из некрепких пальцев, ударился о край чашки и перевернулся. Кипяток хлынул из-под отскочившей крышки на белую скатерть и мелким, но быстрым ручейком полился на подрясник батюшки. Он вскочил из-за стола, задев его, отчего из чайника выкатилась вторая волна кипятка и полилась маленьким водопадиком уже на брюки и туфли. Послушница Наталья, подававшая чай, стояла соляным серым столпом и смотрела на чайник.
- Чего уставилась? полотенце! – вскричал батюшка и, выгибаясь и притоптывая, начал лихорадочно стирать рукавом воду с подрясника.
Он толкнул стул и выскочил из-за стола, что-то шипя и все сильнее взмахивая рукой, словно с чем-то или кем-то борясь, отталкивая, пытаясь отбиться. Схватив поданное полотенце, он стал истово тереть подрясник, потом брюки, потом промокший рукав. Потрудившись с минуту, он скомкал полотенце, бросил его на стол, повернулся и было уже собирался выйти из трапезной,  как,  взглянув на все еще неподвижно-испуганную послушницу, сказал:
- У вас такое часто случается?
Послушница смотрела на него и даже не пыталась ответить – в ее глазах отсутствовал малейший след мыслительной деятельности.
- Ну что ты как жена Лотова онемела? Не на Содом же оглянулась, а на православного священника смотришь! – Батюшкин несильный глуховатый голос подобрался к верхним нотам. – Часто?
- Не знаю, – выдавила послушница, – я только месяц здесь.
- Это видно, даже чайник подать не можешь. А в храме ты за свечным ящиком записки не принимала?
- Несколько раз матушка благословляла в храме помогать.
- А записки что?
- И записки принимала.
- Скрепки часто прикрепляют над крестиком?
- Скрепки? – Глаза послушницы испуганно и недоуменно смотрели на отца Владимира. – Как  это?
- Просто – прикрепляют над крестом  и подают.
- У нас только те подают, кому матушка благословит, а так – не знаю, – с трудом, все еще не отрывая взгляд от батюшки, проговорила Наталья.
Нелепость ответа была очевидна. Отец Владимир понял, что так ничего не узнаешь, махнул рукой и вышел из трапезной. Уехал он тут же, не подойдя по обычаю к матушке Сергии.
О происшедшем, смущаясь и сбиваясь, прибежавшая Наталья поведала ей немедленно. Матушка, не перебивая, выслушала поток звуков из ахов и охов и посмотрела на еще открытые монастырские ворота – облачко пыли, поднятое машиной батюшки,  неподвижно висело в летнем теплом воздухе. Она благословила послушницу и пошла в свою келью читать канон мученикам Киприану и Устинии.
Все тогда разрешилось благополучно – через два дня отец Владимир позвонил и попросил ее забыть о происшедшем, назвав его недоразумением. “Видимо, бес попутал”, – как-то даже буднично сказал он. “Да, да, батюшка, путает лукавый, ведь монастырь, всякое случается”, – ответила матушка, мысленно перекрестившись.
После того происшествия  отношения между ней и священником не особо укрепились, но и не разладились, тем более что ни скрепок, ни разлития кипятка больше не случалось. Образовавшееся  равновесие в отношениях было пусть и шаткой, но достаточной основой для монастырского спокойствия, тишины и благополучия в течении всего прошедшего лета.  И вот на тебе – проверка! Может, это все-таки не из-за того июньского происшествия, а из-за поломников? Ведь сколько их было за лето – и из райцентра и из области, и всем разве угодишь? Нет, и раньше всякий шепот и шелест бывали, ну, мелкая и средняя рябь, и до владыки доходили, но чтоб вот так! А если это – слухи?..
Неяркий свет центрального паникадила заставил матушку открыть глаза – батюшка в царских вратах сделал поклон в сторону клироса, развернулся, поднял руки и возгласил:
- Слава Тебе, показавшему нам свет!
“Слава Тебе, Господи, и промыслу Твоему! – шепнула матушка и неспешно наложила на себя четкий крест. – Может, все и устроится?!”
Служба заканчивалась, и этот момент для матушки был не менее дорог, чем ее начало и ровное течение – день завершался, суточный круг был пройден, осталось только с крестом и иконами совершить обход монастыря. Вот и отпуст, в конце  которого отец Владимир всех благословил, зашел в алтарь и закрыл царские врата. Как быстро! Надо становиться на ход. Матушка кивнула матери Серафиме, чтобы та подошла.
- Матушка, благословите взять икону Спасителя? – склонилась та в ожидании.
- Бог благословит. Возьми сегодня икону Спаса Нерукотворного.
Подняв икону в простом деревянном окладе, как бы прижав ее к себе, мать Серафима встала впереди, следом послушницы – Наталья  с деревянным облупившимся крестом и Ксения с медным колокольчиком и фонарем, за ними – трудницы и местные бабульки. Все замерли, глядя на матушку. Она неспешно направилась к центру храма, поглядывая на правую дверь алтаря. “Чего это батюшка не подает возглас на начало хода? Чего мешкает, не выходит?” Обычно после вечерней службы отец Владимир выходил из алтаря, становился перед храмовой иконой на правой стороне амвона, подавал возглас и возвращался в алтарь – в крестном ходе он не участвовал.
Матушка подождала с полминуты, потом повернулась, поглядела на послушниц и подошла к ним.
- Ты что, мать, с фонарем-то зарядилась, еще вон как светло? – Она остановилась перед послушницей Ксенией. – Оставь. Возьми-ка лучше чашу со святой водой и кропило,  стань рядом со мной, а колокольчик дай мне.
В этот момент из боковой двери вышел, чуть пригибаясь, отец Владимир, окинул взглядом людей, сгрудившихся посередине храма в ожидании крестного хода, и спросил чуть сдавленным то ли от усталости, то ли от волнения голосом:
- Матушка Сергия, можно вас на минутку?
Он повернулся и пошел на дальний правый клирос, на котором возле стены стоял высокий резной аналой, что по праздникам выставляли в центр. На него клали соответствующую празднику икону, украшая ее цветами.
Что такое? Матушка, спиной почувствовав на себе насторожившиеся взгляды послушниц и богомольцев,  метнулась к клиросу и почти одновременно с батюшкой остановилось возле аналоя, тревожно разглядывая на темно-зеленой бархатной поверхности крышки небольшую стопку записок, приготовленных матерью Серафимой для завтрешней литургии.
- Вот. – Отец Владимир поднял записки и вынул из-под них тетрадочный листок с аккуратно прикрепленной сверху над крестиком скрепкой. – Подали сегодня. Видимо, в начале службы.
- Кто подал? – опешенно прошептала матушка и протянула за ней руку, желая еще раз поглядеть на клочок бумаги.
Отец Владимир однако руку с запиской отвел и сказал:
- Странный вопрос. Откуда я могу знать. Когда после малого входа я заглянул в пономарку, то увидел эту стопку. До службы ее не было. Алтарник сказал, что он не видел, кто принес и положил их на требный столик
Матушка, покусывая губы, смотрела в круглые и немного выпученные глаза батюшки и  лихорадочно думала: “Кто-то из своих? Деревенские? Может, днем занесли до службы? Кому это надо?”
- Матушка, это надо прекратить. Я поеду к благочинному, попрошу его вмешательства, иначе дойдет до владыки, и тогда могут быть неприятности.
“Неприятности? Да они уже начались! Только – не к начальству!”
- Матушка, что вы молчите? С этим надо бороться. Ведь точно пойдут слухи!
- Слухи? – матушка встрепенулась. – А кто их будет распускать? Для чего? Кому они выгодны?
- Выгодны? А разве дело в выгоде? Просто захотят помутить воду, внести смуту и расстройство, разрушить мир, ведь вы знаете, как лукавый действует!
- Вот вы, батюшка, и ответили. Давайте лучше поймем: кого-то крутят бесы, и этот кто-то стал его орудием. Ведь помните, что было в июне?
Напоминание о июньском происшествии еще более встревожило отца Владимира, он понизил голос и, наклонившись, почти в ухо, прошептал: 
- Да, матушка, но это может всплыть и дойти туда, куда это доходить не должно. А это – неприятности. И может, крупные, вплоть до комиссии.
Батюшкин голос от напряжения и подавляемых эмоций почти свистел, ему становилось явно не по себе .
- Комиссия? – Матушка запнулась и отодвинулась немного от склонившейся над ней головы батюшки.
“Вот оно что! Тогда, может… Нет, не надо комиссий, уговорить, а потом разберемся”.
- Отец Владимир, не надо комиссий, сами разберемся, все устроится. – Голос матушки звучал и просительно и твердо. – Иначе будет всем вред.
- Да, главное не навредить и разобраться самим, – согласился он и тут же продолжил. – Вот давайте сейчас и спросим у матушки Серафимы, подавали ли ей записку со скрепкой и кто это сделал. Может, кто-то из присутствующих, и она сможет указать и тем поможет нам?
От клокочущего внутри желания добиться своего и разрешить ситуацию у отца Владимира выступили на лбу крупные капли пота. Он  выпрямился, лихорадочно обтер их рукавом подрясника и снова склонился к матушке, которая в ответ прошептала:
- Батюшка, может, мы сейчас это не будем делать. Действительно могут пойти слухи, начнут о колдовстве шептать. К тому же после первого случая со скрепкой сестры были предупреждены, так что мать Серафима сообщила бы, если что не так.
- Матушка Сергия, – сильно сдавленным голосом почти прохрипел батюшка, – а вдруг это она сама сделала?
Холодок пробежал по стопам – будто потянуло осенним сквозняком и сыростью из вдруг внезапно открывшейся на улицу двери. Видимо, от порывов ветра на звоннице загудели колокола, и от этого внезапного глухого гула стало как-то особенно неуютно и холодно под низкими серо-белыми сводами храма. Матушка поглядела на открытую  форточку в верхней части узкого зарешеченного окна, подошла к нему и, взяв стоявшую у стены длинную тонкую жердь, осторожно прикрыла ею форточку.
-  Сквозняк, – сказала она, вернувшись к аналою. – Холодать начинает, скоро капусту убирать.
Отец Владимир внимательно и напряженно следил за ее движениями.
- Так что, матушка, поговорим с Серафимой?
- Сейчас не надо ничего выяснять, тем более звать ее – кроме шума и перешептований ничего не будет.
- Будет. Мы ее обличим и тем самым избежим неприятностей, слухов и, главное, возможного повторения случившегося, – почти прямо в лицо прошептал отец Владимир и просительно посмотрел ей в глаза. – Давайте ее позовем.
- Нет, батюшка, подайте лучше возглас на крестный ход, все ждут, и нам в монастырской жизни лучше следовать не нами установленному порядку.
- Возглас? Порядок? Посмотрите тогда на это. – Отец Владимир быстро засунул руку в подрясник, достал что-то и протянул раскрытую ладонь – на ней лежала канцелярская скрепка. – Видите? Три дня назад на всенощной после литии алтарник обнаружил ее под тарелкой.
Алтарником подвизался подслеповатый деревенский старик Василий, и мог ли он это заметить? Матушка с недоверием поглядела на отца Владимира.
- Батюшка, как же он мог заметить, если он даже иногда и мимо меня проходит – не замечает? У него же зрение – никакое.
- Какое “никакое”? Он близорук, да, но то,  что на тарелке и что под ней на столике, он прекрасно видит.
“Все. Стоп”. Матушка поняла, что разговор перерос уже в дискуссию на боковые темы, что сейчас пойдут в ход другие аргументы, и тогда все происходящее может приобрести эмоциональный и, что самое страшное, необратитый характер. За довольно долгую монашескую жизнь она подобное наблюдала неоднократно, и единственное, что можно сделать в этой ситуации – согласиться, постараясь при этом схитрить.
- Хорошо. – Она кивнула головой. – Но давайте это сделаем все-таки после крестного хода. Подождите нас, ведь это не более получаса, недолго. А вы пока пойдите в трапезную, попейте чаю. Вы сегодня едите домой или в своей келейке останетесь ночевать?
Нехотя, как бы поднимая груз на своих плечах, отец Владимир распрямился, кивнул и, ничего не ответив, пошел на амвон. Склонив голову перед иконой Спасителя, он две-три секунды стоял неподвижно, потом бросил взгляд на образ – и звуки придавленного встревоженного голоса поплыли под низкими сводами, отдаваясь эхом в дальних темных углах. Стоявшая неподвижно маленькая колонна в черных монашеских и более светлых мирских одеждах развернулась и, немного скомкавшись, стала подниматься по широкой лестнице в сентябрьские еще неплотные сумерки. Матушка, наверху подождав поотставших деревенских, окропила вход в нижний храм, монастырский забор, брызнула на восток и запад, зазвонила в колокольчик – процессия тронулась.
Останавливались за алтарем храма, возле монастырского кладбища, сестринского старого корпуса, недостроенного игуменского, возле гаража, фермы, курятника, овощехранилища, окропили и огород и сад – в уповании на будущие урожаи. Пели тропари, кондаки  и на каждой остановке благословляли крестом и иконами все стороны света.
Матушка шла, не оглядываясь по сторонам,  часто крестилась и внимательно смотрела под ноги будто считала шаги. Когда подошли к монастырским воротам, она с особым усердием окропила их и, взяв крест у послушницы Натальи, сама как можно широко осенила их. Обратный путь к храму прошли быстро. Вот последний звонок колокольчика, и все начали осторожно спускаться вниз.
Положив икону Спасителя, поставив крест, сначала Серафима, следом послушницы, а за ними и остальные подходили под благословение к матушке, после чего крестились, кланялись и покидали церковь. Тонкая озябшая ладонь игуменьи раз десять опустилась на такие же озябшие ладони. Покончив с благословением, она подошла к иконе и, подобрав широкую мантию, с трудом стала на колени. Потом она наклонилась, и ее лоб коснулся каменного пола, что еще не был холоден. Она выдохнула и замерла. Мысли и минуты поплыли одна за другой.  “Господи, помоги, вразуми и не оставь, ведь Ты знаешь мои труды. Ведь все для блага монастыря и сестер! Помоги и пронеси эту чашу раздора и нестроений! Если на то будет Твоя воля”. Усталое лицо отца Владимира, тревожные и напряженные взгляды сестер промелькнули перед ее мысленным взором, неприятно-гулко забилось сердце, слабость разлилась по опять озябшим ногам, рукам, плечам. Идти и снова говорить с отцом Владимиром? Просить? Объяснять? Доказывать? Но что здесь можно доказать? Если позвать Серафиму и поговорить с ней, может, он успокоится и забудет? А дальше что? Ведь любой повтор этой нелепой истории со скрепкой может привести или к докладной по начальству или взрыву эмоций! Еще неизвестно, что хуже!
Матушка Сергия поднялась, оперлась на аналой и склонила голову к иконе – светло-карие глаза Спасителя смотрели спокойно и внимательно. “Может, Ты, Господи, так испытываешь, чтобы укрепить меня, ведь все равно ни на какой подвиг я не способна, вот только и делаю, что строю, хозяйством занимаюсь и молюсь, чтобы чего не случилось? Может Ты попускаешь быть таким мелким каверзам, чтобы научить меня им противостоять, ведь погрузилась в мелочи, суету. Все списываю на мир, время, людей, а сама что? Господи, подскажи! Может, уйти в другой монастырь простой сестрой, оставить эти заботы, пусть другие, более уверенные и сильные, занимаются монастырем, управляют и направляют. Я то этим душу не спасу…” Она не успела додумать, как сбоку послышались осторожные шаги и тихое покашливание
- Матушка, – позвал отец Владимир, – можно с вами перемолвиться? Я хотел бы сейчас вам кое-что сказать.
Матушка неловко уперлась руками в аналой, неторопливо, даже нехотя распрямила спину и взглянула на явно смущенного батюшку, который старался на нее не смотреть – его глаза косили в сторону то алтаря, то входа в храм.
- Видите ли, – кашлянул он, – я думаю, что ситуация некоторым образом разрешилась и объяснилась
- Что значит разрешилась? Что вы имеет ввиду? – В ее голосе удивление смешалось с неожиданно откуда появившемся раздражением. – Вы что, успели переговорить с матерью Серафимой? Без моего присутствия?
- Нет, нет матушка, я  просто вот что хотел сказать… – Он оглянулся на глубокий полумрак храма, где горела только дежурная лампа над входом и несколько лампад перед особо чтимыми иконами, откашлялся. – Я хотел сказать, что с матерью Серафимой не говорил, но вот что получилось. Как-то все неудобно… – Он запнулся, поглядел матушке в глаза – испуг метнулся тенью от  пламени лампады, и замолчал.
- Так что объяснилось? Скажите внятно и по порядку.
- Когда я дал возглас и вы ушли на крестный ход, ко мне подошел алтарник. Знаете, он все слышал в пономарке, когда мы с вами разговаривали. В общем, – отец Владимир опять замялся, – это – он.
- Кто он? Что вы хотите сказать? – Матушка почувствовала, как кровь прихлынула к голове – гул переходящий в гудение раздался в мозгу. – Это он все проделывал?
- И да, и нет. Видите ли, – смущение отца Владимира почти исчезло, – когда приносили записки, то они иногда были скреплены скрепкой. Так вот эта святая простота, дабы скрепка не терялась, прикреплял ее сверху на одну из записок, прямо над крестом, дескать, на ящике заметят и скрепку снимут. Экономил так сказать. Обычно он это проделывал после молебна или службы, но иногда в спешке или просто по старческой забывчивости делал это заранее. Вот так они и попали мне на молебен.
- А как скрепка попала под тарелку на литию?
- Да ведь на столике для литии он и сортировал по вечерам записки, вот, видимо, снял скрепку, положил ее и забыл. Ему же под восемьдесят, – извиняясь, закончил отец Владимир и, слегка улыбнувшись, поглядел на матушку.
Матушка глубоко, явно сдерживая себя, вздохнула, поглядела на отца  Владимира, потом перевела взгляд на выход.
- Знаете, батюшка, давайте поскорее забудем эту историю. Она, может, и анекдот, но кто знает, как ее воспримут и что скажут. А то и в епархию напишут, ведь у нас традиция такая – писать, да не правду, а что-нибудь с воображением и прикрасами. Ну, да ладно.
  Вздохнув еще раз, она скрестила ладони и, взяв благословение у отца Владимира, пошла к выходу. Возле двери она остановилась, повернулась вполоборота и, поглядев на все еще неподвижно стоящего и все еще смотревшего в ее сторону батюшку, хотела было сказать ему, напомнить о разумности и терпеливости в монашеской жизни и церковном служении, но не стала, а лишь кивнула и открыла входную дверь. 
Шаг за шагом, пригибаясь, она шла по белой песчаной дорожке, размытой вчерашним дождем, и, изредка поднимая голову, бросала взгляд на уже темный сестринский корпус, на высокие скрипящие тополя, на тонкие, легко гнущиеся ветви монастырских яблонь. “Да, надо завтра поторопить, чтобы закончили полки и снесли ящики в хранилище, а то ведь и до заморозков могут простоять”. Возле входа она обила песок о деревянную решетку на пороге, посмотрела на восток, где на фоне беззвездного неба храм был едва различим своим исчезающим контуром, глубоко вдохнула холодный воздух и вошла в пустой и темный коридор…