(Продолжение. Начало http://www.proza.ru/2017/10/12/740 http://www.proza.ru/2017/10/13/265 http://www.proza.ru/2017/10/13/375)
ИЛИ: ИЗ ГЕРМАНСКОЙ - В ГРАЖДАНСКУЮ
Третий год Германской войны для Российской империи стал итогом больших воинских неудач в году предыдущем, 1915. Тогда Германия, пытаясь вывести из игры вмешавшуюся в ее колониальный спор с Великобританией и Францией Россию, предприняла ряд наступлений на Восточном фронте и в итоге заняла большую территорию в Польше, Прибалтике и Западной Белоруссии. Затем, успокоенная своими успехами, империя Гогенцоллернов вновь развернулась на Запад, обрушившись на франко-английские войска под крепостью Верден, пытаясь прорваться на территорию центральной Франции. «Верденская мясорубка» началась в феврале и завершилась в декабре 1916г., унеся с собой более миллиона жизней немцев, французов, англичан и также их смуглых и чернокожих подданных из Индии, Марокко, Алжира.
Отец Савватий и Аглай попали на северный фланг русского Западного фронта вместе с 37-м пехотным Екатеринбургским Святой Троицы полком под командованием полковника Леонида Ильича Вермана. Неделя перед отправкой полка с Урала прошла для них в хлопотах получения церковной утвари и палаточного снаряжения для полковой церкви.
Аглай, понимая, что его теперь уже старшему товарищу и наставнику нужно время для решения проблем с оставляемым на попечение епархии семейством, взял на себя беготню по штабам полка и округа, епархиальным и воинским складам. В епархии и, само собой в семинарии, о его беде знали, сочувствовали и старались помочь, чем могли. Как ни странно, но сочувствие он встречал даже среди тех записных содомитов, что голосовали за решение по нему с отцом Савватием на заседании педсовета. Тот же Никодим развил бурную деятельность для получения Аглаем лучшей характеристики из семинарии для штаба полка и даже добился немалого подорожного денежного пособия! Когда удивленный семинарист поделился этой новостью с отцом Савватием, тот только усмехнулся:
- Мы же с тобой теперь не опасны! Можно и христианское милосердие проявить!
Командир полка - полковник Верман - из новоросских немцев, что с екатерининских времен жили в Херсонской губернии, хотя и был по вероисповеданию католик, к нуждам полковой церкви проявил самое живое участие, подписывая все нужные бумаги и делая необходимые телефонные звонки. Он также приписал к храму двух расторопных солдат из челябинских кержаков-староверов – Ахазию и Абрама. Офицеры полка покатывались от смеха:
- Вам только Давида с Соломоном не хватает! Не церковь православная, а сплошной Ветхий Завет!
- Господа! - крутил кончики усов начальник штаба полка Евстигнеев. - Предлагаю приписать к нашей полковой церкви и царицу Савскую!
Как бы то ни было, после всех долгих сборов, неразберихи и потраченных нервов (сопровождающих отправку железной дорогой полутора тысяч людей, многочисленных коней, десятков пушек, тысяч тюков и ящиков) в январе 1916 года полк прибыл в Западную Белоруссию – в местечко, расположенное немного южнее озера Нарочь, где и разместился в двух небольших деревеньках среди сосновых лесов и болот. Впрочем, пока стояли морозы и лежал снег, обстановка была вполне терпимая. Но уже в конце месяца подули теплые ветры, и снег начал чернеть и оседать; на дорогах завязли обозы, везшие в полк снаряжение и боеприпасы, передвижной полевой госпиталь и прочие вспомогательные службы.
Савватий с Аглаем и двумя «ветхозаветными воинами» свою полевую церковь с Божьей помощью привезли со станции на одной из первых подвод еще до распутицы и развернули новенькую шатровую палатку рядом с полковым штабом. На службах народу было пока мало – все были в разъездах, на работах по благоустройству частей, перевозке грузов.
Полковник Верман чертыхался, требуя ускорить доставку, не позволявшую превратить полк в полноценную боевую единицу. После последнего выезда в штаб корпуса, куда собрали всех командиров и начальников штабов, он вернулся возбужденным и тут же собрал всех офицеров. Приглашен был и отец Савватий.
- Господа офицеры, - без обиняков начал командир, - из Ставки Верховного Главнокомандующего получен приказ о наступлении силами Западного фронта. Задача наступления состоит в том, чтобы достичь линии Митава, Бауск, Вилькомир, Вильно. Ближайшие цели - Ново-Александровск, Свенцяны и Дукшты. Таким образом, противника предполагается выбить с территории западной Белоруссии, а также из Латвии и Литвы!
Офицеры завозились, переглядываясь, напряглись: наконец, то самое дело, ради которого учились, служили по гарнизонам, получали чины, звания и назначения, потели и мокли на полигонах и стрельбищах, терпели лишения и тяготы и они, и их семьи! Впереди враг, которого надо изгнать с родной земли, столь позорно отданной в кампанию прошлого, 1915 года! И никто из них, в том числе и командир полка, не знал, что вся эта операция была лишь отвлекающим маневром, всвязи с панической мольбой Франции, попавшей в «Верденскую мясорубку»….
***
Русские войска, участвовавшие в наступлении, были разделены командованием на три группы: Северную, Центральную и Южную, каждая из которых включала в себя по несколько дивизий. Всего русские войска, задействованные в баталии, насчитывали более трехсот пятидесяти тысяч пехотинцев, семнадцать тысяч кавалеристов, двести восемьдесят две тяжелые и шестьсот пять легких артиллерийских орудий, двенадцать аэропланов.
37-й Екатеринбургский полк, вошедший в 3-й Сибирский армейский корпус, попал в Южную группу, на которую ложилась основная тяжесть наступления: прорвать фронт противника между озерами Вишневское и Нарочь и развить дальнейшее наступление на Лынтупы.
На следующие утро, после совещания в штабе полка, на утренней литургии было необычно много исповедовавшихся и причащавшихся офицеров, а чуть позже, когда весть о предстоящем наступлении была доведена до нижних чинов, от исповедников не стало отбоя. Даже Аглаю, в черном подряснике, постоянно приходилось отбиваться от солдат и унтер-офицеров, требовавших непременно их исповедовать, перенаправляя их к отцу Савватию: перед церковной палаткой целых два дня стояла очередь из серых шинелей…
Часто офицеры, исповедуясь, не ограничивались бытовыми грехами и начинали высказывать обиды на воинское начальство: командир артиллерии полка, капитан Петр Болбачан, жаловался отцу Савватию:
- О чем думает начальство, не знаю! У нас на стосемимилиметровые пушки – всего по половине боекомплекта: двадцать пять выстрелов на день; да на трехдюймовые – по сорок! Как тут проводить артподготовку?!
Отец Савватий, только крякнул:
- Ты, Петр, мне грехи дивизионных и корпусных интендантов описываешь, или свои?! За артподготовку я, конечно, мог бы спросить с командующего фронтом, да боюсь, он ко мне на исповедь не придет – у них в Минске собор имеется…
От артиллериста не отставал командир Уральского казачьего полка – соседа екатеринбуржцев с левого фланга. Их полковая церковь так и не доехала до расположения соединения, и казачий полковник Андрей Серов, зайдя поприветствовать своего коллегу Вермана, наведался к отцу Савватию.
- Войны, отче, не бегу, – признавался высокий, худощавый казак, тиская под мышкой белую папаху. - Но коли тобой руководят бездари, не могу не подивиться тому, употребляя черное слово! Артиллерия полковая почти без снарядов! Как оборону немчуры прорывать собираются?! Вся надежда на казаков и шашки с пиками! Добро еще ремонт конного состава провели накануне переброски из Гурьева: бухарские карабаиры – один к одному, спасибо эмиру!
- Причем здесь этот нехристь?- удивился священник.
- Так карабаиры-то – его подарок! С самой Восточной Бухары до Термеза табуны перегоняли, потом по железной дороге к нам, на Урал! – пояснил казак. – Этот нехристь почитай половину конного состава Уральского и Оренбургского казачьих войск помог пополнить!
…Накануне сражения отец Савватий отслужил молебен перед строем полка, а командир последний раз обратился с краткой речью к нижним чинам и офицерам. Солдатам выдали двойную порцию щей и каши. Части и подразделения начали занимать позиции к атаке.
Ранним утром 3 марта был отдан приказ о переходе в наступление. После артиллерийской подготовки, продолжавшейся двое суток, русская пехота и кавалерия пошли в атаку на немецкие позиции. 2-я армия южнее озера Нарочь вклинилась в оборону 10-й германской армии на втором—девятом километрах.
Наступление их происходило в неимоверно тяжелых условиях: цепи шли в атаку, проваливаясь по пояс в талую воду и рыхлый снег. Среди погибших было множество обмороженных. Тем не менее, атаки русских отличались поразительным мужеством и презрением к смерти.
Для отца Савватия и Аглая день смешался с ночью: исповеди и соборование под свист шальных пуль и недалекий треск пулеметов; далекое «ура-а-а» и телеги с окровавленными бойцами; желтые ступни и небритые лица покойников под рогожами; сосновые некрашеные гробы; пение литии и склоненные бритые головы нижних чинов у могил товарищей. Две недели крови, грохота, стонов, слякоти и холода…
- Всему цена есть: цена нечестию и цена чистоте, цена правде и цена неправде, цена горечи и цена сласти. Что говорил Авмросий Медиаланский? «Пусть не желает человек слишком многого, ибо и малого ему слишком много; ведь бедность и богатство – названия нужды и довольства. Небогат тот, кто в чем-то нуждается, и небеден тот, кто не нуждается…». Так что, мол, относительны цены эти самые. Потому не бойся, чадо, - подкрепляя духовные силы Аглая в тяжелые минуты, поучал отец Савватий, - цену за добро давать. Плати самую что ни на есть высокую, не прогадаешь. Бойся одного - не воздать должного. Ничего, если что передашь: оно, лишнее это, сторицей к тебе вернется. Что потупился? – глядя в самую душу отрока, вдруг, прервав сам себя, вопросил он. - Ладно. Будет с тебя на сегодня наставлений. Иди-ка лучше воды принеси раненому. Да после захвати из палатки мощевик преподобного. Приложится к ним, болезный, глядишь и полегчает, если, конечно, на то воля Божия будет.
…И вот бежит Аглай за мощевиком… бежит, а страх бежит еще быстрей - прямо впереди него… он почти видит его воочию: отвратительный такой, мерзкий, уродливый. «А что, если и с тобой так когда, - шепчет вязко в самую душу. - Нутро, как у солдатика того, вырвет, и будешь в своей же крови и дерьме лежать в одном исподнем, не в силах ни одним членом дрогнуть. Почто отец Савватий того не боится и на самый что ни на есть край жизни лезет? Так он, видать, заговоренный от бед его матушки любовью, ожиданием чад заговоренный, их молитвами Бог его и бережет. А за тебя кто молится?! Он же и тебя за собой тянет».
…Резко встряхивает головой парень, отгоняя морок; торопливо отбрасывает полог их церкви-палатки и… останавливается, как вкопанный – нет мощевика! Вот здесь вроде под тряпицей вышитой всегда лежал, а сейчас... «Ах да, не вынул, видать, его отец Савватий из сумки своей походной, с которой ночью в лазарет отрядный ходил... Да… вот она, сумка его, и мощевик тут же, на месте».
Схватил его парень - и назад. Бежит и страх липкий отгоняет моленьми к Богородице: «…на Тя одну уповаю, Пречистая…».
И так почти каждый день с трепетом душевным нес Аглай свой крест в войсках русских, которым, наконец, в ночь на 17 марта Ставка отдала приказ: «прекратить наступление и прочно утвердиться в занимаемом положении…».
***
Нарочская операция, в результате которой потери русских составили тысячу сто восемнадцать офицеров и семьдесят семь тысяч четыреста двадцать семь нижних чинов убитыми и ранеными (из них двенадцать тысяч обмороженных и замерзших), несмотря на то, что стратегические ее цели были достигнуты (немцы прекратили наступление под Верденом и перебросили на Нарочь четыре дивизии с Западного фронта!); навсегда осталась в военной истории России примером поспешного и неподготовленного наступления, предпринятого единственно для помощи западным союзникам. Масштабная воинская неудача аукнулась упадком боевого духа солдат и офицеров, усилением брожения умов в государстве Российском.
Буквально нутром почуял неладное отец Савватий, неожиданно для своего псаломщика почти всю проповедь посвятивший идее мученичества за Христа, за веру православную.
Вечером во время уборки храма Аглай не удержался:
- Батюшка, никак в толк не возьму, какое отношение к нашей баталии имеет подвиг сорока мучеников Севастийских? По моему разумению, солдатики, священного писания не читавшие, подумали, небось, про себя, что, чем на мучения идти, эти люди лучше бы начальнику своему сопротивление оказали, или как-то обхитрили его, а то и вовсе порешили треклятого, захватив власть в городе. Разве не так?
Добро бы Вы им об Александре Невском рассказали: тот, известное дело, немецких лыцарей под лед пустил… или о Дмитрии Донском и Мамае; чернецах-воинах Ослябе и Пересвете…
Отец Савватий как-то особенно медленно и бережно опустил на поставец очищаемый им в этот момент от восковых «слез» и копоти подсвечник:
- Ну, в общем, Аглай, я бы сказал, что в твоих размышлениях есть истина, - не сразу ответил он своему помощнику, как бы взвешивая на весах логики доводы парня. – Конечно, рассказ о победах православного воинства не может не радовать, не греть душу каждого русского. И, честно тебе признаюсь, я и сам сейчас не знаю, почему вдруг заговорил об ином… Просто, понимаешь, глядя на истощенные лица солдат, их запавшие от постоянного недосыпа глаза, я неожиданно подумал, что мучимы в действительности они даже не людьми, но врагом рода человеческого – диаволом; потому, пройдя все до конца и претерпев мученическую смерть по примеру этих воинов-христиан, получат и они свои венцы из рук Господа… Знаю, Аглай, - глядя куда-то в пустоту, добавил, немного погодя, священник, едва слышно, - придет и твой черед… и ты, как твой небесный покровитель мученик Аглай – тот самый, один из сорока – пойдешь, осеняемый его крылами, на свой подвиг за Христа и Отчизну нашу… Знаю… будет так…и очень скоро…
- Когда же, отче? Война того гляди кончится, и пройдет мимо меня мой подвиг! - вскинулся псаломщик.
- Нет, Аглай, твой не пройдет, если только сам не струсишь. Главное помни, что кто в малом был верен, над многими поставлен будет… Вижу колебания твои, - принявшись суконкой натирать медную крышку дароносицы, строго и торжественно подытожил сказанное священник, - и понимаю, чем они вызваны: думаешь, единожды ты уже отступил, не сумев встать за правду на памятном для нас обоих совете. Но у Бога – свое время для каждого. И сорок страстотерпцев, о которых в проповеди я говорил, не один день к подвигу своему шли; не сразу, не вдруг прозрел и бывший их мучитель, в один строй на казнь с ними вставший…
В палатке вдруг повисла тишина, потому что в последние слова отца Савватия неожиданно вплелся резкий и пронзительный крик: «А-а-а, вашу ж… налево, ровней носилки несите, уроните!»… и жалобная мольба раненого: «Лучше добейте, братцы»…
***
Неудачи тем временем длились и длились. И вместе с ними длился и разрастался народный протест. Аглаю и отцу Савватию это было хорошо заметно по разговорам и исповедям их прихожан в серых шинелях, которых после завершения наступления стало в церковной палатке даже больше, чем две недели назад.
Помимо этого, нижние чины, в большинстве своем – неграмотные, постоянно просили Аглая написать домой письмецо, подписать рождественскую открытку, а то, и почитать Евангелие. Правда, с последней просьбой солдаты чаще обращались к «ветхозаветному» Абраму, который неплохо владел церковнославянским, а, помимо того, любил порассуждать на библейские темы. Отец Савватий за вольную интерпретацию Священного Писания на своего «церковнослужителя» косился, но, видя, что слушавшие кержака-старовера солдаты уходят с просветленными лицами, одергивать не стал.
Однако вскоре маленький клир полковой церкви начал замечать и другие настроения: нижние чины стали рассуждать не просто о стяжательстве интендантов, доставивших на кухню мясо с душком, а о «глупых министрах» и «мироедах–буржуях», «шпионке-царице», которым «эта война – мать родна». Для Аглая не составляло труда выяснить, откуда подул этот ветер: накануне самого наступления полку придали бронедивизион из четырех броневиков с пулеметами. Командир его, поручик Яровой, щеголял в расположении в черной кожаной куртке, кожаных крагах до локтя и кожаной же фуражке с большими автомобильными очками над козырьком. Этот наряд дополняли высокие хромовые сапоги в обтяжку, для блеска проглаженные ординарцем сахарной пудрой.
В Нарочском наступлении бронедивизион практически не участвовал: три броневика застряли в грязи в начале атаки, а четвертый получил осколок от немецкого снаряда в колесо, заменить которое было нечем: вся ремонтная база вместе с запасными частями доехала лишь до Минска! Верман после такого конфуза вернул машины в гараж, где они и простояли вплоть до конца неудачного наступления.
Не только сам поручик Яровой, но и все его унтеры и нижние чины держались особняком: «технари» с Путиловского завода из Петрограда, мастеровые из Москвы, Киева и Казани – ими был укомплектован состав бронедивизиона. Именно у них учились солдаты полка «политграмоте» о «шпионках–царицах» и «предателях-генералах». Особенно горазд был на душевные политбеседы Семен Нечаев - механик третьей машины, на боку которой, чуть пониже номера, горделиво светилась выведенная белилами надпись: «Смерть Вильгельму Гогенцоллерну!». Ее автор красовался в погонах фельдфебеля, хотя в армию попал только четыре месяца назад – чин дали по его важной технической должности.
Лет около сорока, вежливый, грамотный, хитроватый - он быстро находил общий язык с людьми, угощая кого табаком из вместительного кисета, кого веселя похабным анекдотцем, что в результате делало его их лучшим приятелем. По словам дошлого механика, он с самого малолетства работал на Путиловском, сначала в литейке – делал железнодорожные рельсы, а позже, как обучение при заводском реальном училище прошел – электротехником.
К подошедшему в бронедивизион Аглаю Семен отнесся со вниманием – оторвался от возни с мотором; весело улыбаясь, вытер масляные руки ветошью и поинтересовался:
- Почем опиумом торгуешь, батюшка?
И тут же пояснил ошарашенному Аглаю:
- Религия твоя – дурман для народа! Вот и получается, что ты, отец, опиумом торгуешь! - Весело хохоча своему каламбуру, Нечаев указал растерянному псаломщику на снарядный ящик возле дощатого стола; сам же сел на соседний.
- Не журись, отец, я же шучу!
- Я не «отец», вообще то… - слабо запротестовал Аглай.
- Но ведь и не «мать» наверняка! – Продолжил ерничать механик. – Из какого сословия-то будешь?
- Из крестьян.
- А, что в попы подался? У нас в Питере тоже поп один был – Гапоном звали. Так он под пули народ в девятьсот пятом прямо на дворцовой площади завел! Царь всех и пострелял, как курят - и старых, и малых! Ты об этом слышал?
Аглай отрицательно помотал головой.
- От нашего прихожанина слышал, - решился задать вопрос Аглай, - что ты солдатикам говорил, будто война скоро кончится. Правда? Немцы что замириться с нами хотят?
Семен странно усмехнулся, незаметно поведя глазами на открытую дверь гаража, и, опершись на локти, доверительно придвинулся к Аглаю:
- У нас кто воюет с нашей и с немецкой стороны? – хитро прищурившись, спросил он.
- Ну, солдаты, казаки…
- Рабочие и крестьяне, глупая твоя башка! Трудовой народ! Дворяне да буржуи – все офицеры! А то и вовсе в тылу сидят: мошну набивают на поставках в армию!
Аглай было открыл рот, чтобы возразить – дескать, те же офицеры и вшей кормят, и гибнут наравне с солдатами; но Семен, как опытный пропагандист, не дал ему сказать:
- Ну, а твои-то черноризцы - те, кто саном повыше – всю эту мировую бойню одобряют и благословляют! Сам-то как на фронт попал?
Аглай поерзал и сказал правду:
- Сослало начальство епархиальное нас с отцом Савватием… Его я так и не понял, за что, а меня… В общем, я одному содомиту в семинарии в глаз нечаянно локтем заехал… Домогался безобразник! Ну, вот вскоре и сюда…
-О, брат, да ты у нас репрессированный террорист! В глаз содомиту! – Семен откинулся от стола, хохоча во все горло. – Ува-а-ажаю! Из тебя толк в революции выйдет!
***
Для Аглая, выросшего в условиях деревенской глуши, монастыря и семинарии раскованность и кругозор Семена Нечаева были прямо-таки притягательны: хотелось слушать и слушать этого простого и так много знающего о мире человека, у которого были ответы на любые, самые трудные вопросы! Весь внецерковный мир, так настораживающий, а порой просто пугающий молодого псаломщика, для Семена был открытой книгой, которую он то листал, то без сожаления захлопывал; а иногда даже вырывал безжалостно листы, объявляя их бесполезными и вредными! От него Аглай заново узнал историю России, которая представлялась ему по семинарскому курсу проявлением промысла Божьего; узнал об обездоленных рабочих и безземельных крестьянах, гнущих спину на мироедов; о великой теории свободы, равенства и братства; о борцах за народное счастье. И не только о полубылинных Степане Разине и Емельяне Пугачеве, но и о Чернышевском, Плеханове, Багрове, братьях Ульяновых, Вере Засулич и многих, многих других, не выпрашивающих милости перед иконами, а бесстрашно берущих у жизни все, что считают нужным и правильным!
Вскоре отец Савватий стал замечать, что Аглай тайком что-то читает за палаткой, суетливо пряча каждый раз листки при его приближении.
- Да ты, чадо, никак зазнобу завел в нашем лазарете? Что пишет твоя сестра милосердная?- пошутил как-то он.
Аглай покраснел и ничего не ответил, убеждая своим молчанием священника в его правоте. «Дело молодое, пущай себе!», - подумал тот, и на долгое время успокоился, объяснив, как ему казалось, для себя поведение псаломщика.
А тот на самом деле читал вовсе не любовную переписку, а большевистские прокламации, что регулярно стал привозить из Минска ездивший туда по своим техническим надобностям Нечаев.
«Всякий рабочий и крестьянин, одетый в серую солдатскую шинель должен желать поражения царской армии! Только это поможет свергнуть власть царя, помещиков и буржуазии и дать нам ту власть, что вернет вас всех домой, даст землю и волю! Да здравствует власть народа! Вся власть рабочим и крестьянам!».
Читать было до жути интересно. Тем более, что Аглай нутром чуял, что в этих словах есть и правда, которую так ждут нижние чины. А те уже не только самокрутки из этих листков делали, а передавали их от одного к другому, обсуждали между собой прочитанное и все чаще недоброжелательно зыркали на офицеров.
Правда, в июне настроение в полку немного улучшилось – мощное наступление Юго-Западного фронта, позже названное «Брусиловским прорывом», воодушевило многих, помнивших зимнюю Нарочскую неудачу: «Есть еще порох в пороховницах! Скоро и мы намнем бока немцам!».
Семен Нечаев, среди общего подъема боевого духа, несколько попритих, и только усмехался:
- Помяни мое слово, гроза содомитов: этот успех у нашей армии – последний! Солдатики - и наши, и германские - в грязи окопов и со вшами в кальсонах, скоро штыки в землю повтыкают и конец войне!
Однако увидеть процедуру «штык в землю» ни Семену Нечаеву, ни Аглаю не пришлось: в сентябре в расположении полка появился жандармский офицер с тремя рядовыми своего ведомства, и Семена взяли «под белы руки»: в Минске провалилась вся большевистская ячейка, через которую механик бронедивизиона получал литературу. Были проведены обыски во всех казармах и помещениях, не исключая и жилищ полкового клира. У Аглая и еще двух солдат обнаружили злосчастные листовки.
Когда всю пропагандистскую и рас-пропагандированную братию в наручниках сажали на подводы, к Аглаю подошел отец Савватий, безуспешно пытавшийся «выпросить свободу» своему неразумному псаломщику.
- Бог тебе судья, чадо! Впереди тяжелые времена. – Священник вздохнул. - Одно хочу тебе сказать: не отворачивайся от Бога в душе, сверяй свои поступки с совестью христианской…
Он осенил парня крестным знамением. Подвода тронулась, увозя того в новую, неизвестную, страшную жизнь.
***
В Минске Аглая с товарищами по несчастью поместили не в городскую тюрьму, а в какую- то выгородку для особо опасных нарушителей на гарнизонной гауптвахте.
Правда Нечаева, как главного зачинщика и пропагандиста, от них отделили и куда-то увезли. Как позже узнал Аглай, его, как проходящего по делу минской большевистской ячейки, на время следствия, до суда, держали в жандармском управлении.
Молодой псаломщик оказался в общей камере с двенадцатью нижними чинами, среди которых были не только «политические» и «неблагонадежные», но и убийцы товарищей «по пьяни», расхитители воинского имущества, и даже один сектант-молоканин, не бравший в руки оружие.
Впрочем, среди «неблагонадежных» оказался и бывший студент-юрист из Питера – Юрий Селивестров, парень весьма начитанный и информированный. Они сразу сошлись с Аглаем, от которого последний узнал много нового о жизни не только России, но и тех же Германии и Франции, где студент был в отрочестве вместе с отцом. Только много позже по отдельным эпизодам он сопоставил, что родители, не раз фигурировавшие в Юриных рассказах – не кто иные, как ближайшие соратники Виктора Чернова, основателя партии социалистов-революционеров.
После 1905 года семья вернулась в Россию. Однако вскоре, в 1907 году, старшие Селивестровы были арестованы и получили срок за революционную деятельность. В сравнении с другими (многих из которых повесили), они отделались сравнительно легко: их просто выслали в Туруханский край. Но жизнь там, увы, не сложилась - отец к началу Германской войны умер от чахотки. Тогда матери разрешили вернуться в Петербург, где учился в университете оставленный у тетки сын. Однако в 1915 году Юру призвали на фронт, где он неумеренно распространялся о социализации земли, бесплатном наделении ею крестьян, гнилости власти дворян и буржуазии. Итог этих горячих споров было нетрудно предвидеть: вот он - сидит перед Аглаем на своих нарах с соломенным матрацом и с аппетитом уплетает жиденькую тюремную баланду…
- Тебе, дорогой мой черноризец, учиться нужно серьезно: ты парень толковый, фронтом обкатанный, такие нам, ох как нужны!
- Это кому нам? - не понял Аглай.
- Партии нашей, социалистам-революционерам, «эсэрам», - воодушевленно пояснил Юрий.
Аглай только вздохнул:
- Для этого, брат Юрий, попервоначалу из узилища нашего выбраться бы надо…
- Выберемся, не сомневайся: войне скоро конец!
- Как бы вместе с этим концом и нас не кончили, паря! - вмешался в разговор их сосед по нарам, солдат Иннокентий Онуфриев. – Поставят к стенке, и вся недолга!
Аглай торопливо перекрестился:
- Да неужто без суда?! Грех-то наш не больно велик…
Онуфриев только хмыкнул в ответ и буркнул, устраиваясь на шуршащем соломой грязном матрасе:
- На месте жандармерии я бы именно так и сделал – мороки потом не будет ловить нас заново…
***
Аглаю казалось, что о трех «неблагонадежных» из 37-го Екатеринбургского полка попросту забыли: допросов никто не проводил, и никто ими не интересовался. А между тем на ежедневных прогулках в тюрьме гауптвахты становилось все многолюдней: серые шинели «преступных» нижних чинов заполняли ее почти полностью, да и в камере стало намного тесней – Аглаю с Юрием приходилось спать на нарах по очереди.
Вместе с новыми «пассажирами» к ним приходили все более тревожные вести: в войсках все чаще случалось неподчинение офицерам; солдаты отказывались идти в атаку, издевательски предлагая атаковать немцев самим взводным и ротным во главе с генералами. С одним из новых сидельцев пришло и скорбное для Аглая известие: при одном из таких отказов в его родном 37-м пехотном в атаку солдат попытался увлечь штабс-капитан Евстигнеев, с винтовкой в руках вскочивший на бруствер, но был прошит немецкой пулеметной очередью. Его место на бруствере тут же занял отец Савватий, с одним лишь крестом в руке свершивший то, что не удалось командиру: ошарашенные его смелостью, солдаты воодушевленно пошли в атаку и взяли-таки треклятую высотку. Но священник это уже не увидел. Лишь его душа, беззаветно отданная «за други своя», безмолвно радовалась на пути в Бессмертие...
Аглай знал, что она там и только там, но все же плакал, как ребенок - навзрыд до полночи, не слушая утешений сокамерников; пока его не двинул в ухо сосед по нарам Иннокентий Онуфриев: «достал ты меня, чернец – тут каждый день на фронте тысячи гибнут! Будя тебе, не баба чать, так убиваться!».
***
В начале февраля 1917 года с кормежкой на минской гауптвахте стало совсем плохо – щи из гниловатой капусты с мороженой картошкой составляли весь их рацион. 23 февраля на прогулке конвойные сбились в кучу и что-то тихо обсуждали. До топчущихся во дворе заключенных доносились обрывки фраз: «восстание…», «Выборгская сторона…», «булочные погромили…», «войска на усмирение послали…». В последующие несколько дней напряжение и растерянность среди тюремных властей нарастали и становились все заметней: часть конвойных принялась особенно жестоко колотить сидельцев по малейшему поводу, а часть – наоборот, начала заискивать перед ними, угощая махоркой и даже передавая в камеры водку.
Наконец дошло до того, что 2 марта заключенных на прогулку вовсе не вывели; а вечером те через решетки камер могли наблюдать странную картину: во дворе выстроились солдаты и офицеры гарнизонной гауптвахты и начальник – ротмистр Елагин - зачитал строю «Акт отречения императора Всероссийского Николая II» и передаче власти в стране его брату, великому Князю Алексею Александровичу!
В камерах этой ночью никто не спал: разговоры, опасения, радость и фантазии, но в основном – надежда и еще раз надежда на грядущее скорое освобождение. Аглай, Юрий и Иннокентий, как «сидельцы-ветераны», долго обсуждали произошедшее, строя планы на будущее… А оно, это самое будущее, уже настойчиво стучалось в жизнь их страны: через два дня они узнали, что все венценосные особы принять власть отказались и она была передана «Временному правительству».
День освобождения пришел к ним еще через два дня после этого: Временное правительство в Петрограде объявило амнистию по всей стране, и двери большинства тюрем распахнулись!
Выходивший вместе со всеми из тюремных ворот Иннокентий с непонятным сожалением констатировал:
- Я бы никого не выпустил; всех к стенке поставил!
Юрий Селивестров как-то по-новому посмотрел на него и сказал:
-Я почему-то в этом не сомневаюсь…
***
А там, во вдруг погрузившемся в безвременье мире, недаром названном Иваном Буниным «Окаянными днями», трех сокамерников - Аглая Перфильева, Юрия Селивестрова и Иннокентия Онуфриева - завертело в вихре событий со скоростью револьверного барабана: недаром слова «революция» и «револьвер» от одного корня!
Селивестров, мгновенно оценив «диспозицию», здраво рассудил, что возвращаться в свои части теперь им незачем: революция от присяги царю-батюшке освободила, и потому все они теперь – люди вольные, свободные граждане новой, демократической России. Ни у него, ни у Иннокентия воевать «неизвестно за что» желания не было; Аглаю же после гибели отца Савватия в 37-й Екатеринбургский полк и вовсе возвращаться было незачем. Посоветовавшись, решили отправиться в городскую управу – по расспросам, именно там сосредоточилась нынешняя власть.
«Штаб» власти при ближайшем рассмотрении оказался вполне себе мирным заведением, наполненным ровным стрекотом пишущих машинок, клубами папиросного дыма и юркими людьми с портфелями в мундирах без погон. Каковы же были удивление и радость Аглая, когда навстречу им в одном из кабинетов с воплем, - «Заходи, дорогой черноризец! Как рад видеть тебя, Аглаюшка, гроза содомитов!», - кинулся вдруг никто иной, как разодетый в щеголеватый по нынешним меркам френч, Семен Нечаев!
Спасенный амнистией Временного правительства от уже вынесенного ему по делу минской ячейки расстрельного приговора, он вместе с другими, счастливо миновавшими казни членами большевистской ячейки, тут же создал вполне легальный Совет рабочих, солдатских и крестьянских депутатов, развернувший бешеную деятельность, как в Минске, так и в частях Западного фронта. В управе Совет занял сразу три кабинета на втором этаже и отбил у городских властей два легковых автомобиля, грузовик и восемь телефонных номеров. К удивлению и зависти представителей других, в том числе и думских партий, в большевистском совете откуда-то появились солидные средства, на которые они наняли и рассадили в разные службы управы своих людей, штамповавших паспорта, проездные документы, справки, мандаты.
- Так, мужики, я с вами долго разбираться не буду – вижу вы из застенка!
Нечаев схватил телефонную трубку и крикнул в дверь смежного кабинета:
- Выдать трем гражданам продуктовые документы на офицерские пайки!
И тут же, вновь обернувшись к ним, поинтересовался:
Что за документы у вас, товарищи?
Все дружно вынули справки об освобождении, а Селивестров, как вольнонаемный, еще и паспорт. Семен, серьезно почитав документы, заявил:
- Нет, так дело не пойдет! Ладно ты, Юрий, со своим паспортом еще проживешь – документ солидный; но Аглай с Иннокентием ведь просто дезертиры получаются! А возвращаться им в свои части с таким «революционным послужным списком» - не след! Если вы все не против, оставайтесь-ка при мне. Мне такие люди нужны!
Тут же, взглянув в бумагу Аглая, хмыкнул:
- А тебе, братец, и вовсе новый документ выдавать надо – ведь никогда, поди, паспорта и не было?
- Не было, – почему-то виновато признался псаломщик.
Семен, усмехнувшись, обратился к его товарищам:
- У чернеца нашего имя не то что староприжимное, а попросту ветхозаветное! Негоже в революцию с таким имечком идти! Давайте-ка его сменим! Как сам мыслишь?
Аглай растерянно захлопал глазами: и вправду, мол, в революцию меня не пустят…
Все засмеялись, и Селивестров предложил:
- А что если, Аглай, выправить тебе имя Петр? Христос на апостоле Петре основал церковь свою; а с тебя, смотришь, начнется новая вера в светлое будущее!
Псаломщик, поерзав в нерешительности с минуту на жестком конторском стуле, молча ошарашено воззрился на друзей. Те одобрительно загоготали:
- Почему бы и нет?! Быть тебе Петром! С этим именем и пойдешь в революцию!
***
Так начал свой путь в новой жизни Петр Перфильев. Несколько месяцев семнадцатого года - с марта по октябрь - были наполнены для него малопонятными событиями. На глазах разваливалась его родина – Россия; вчера еще вполне благонамеренные и рассудительные люди становились вдруг хитрыми и жадными хищниками, старавшимися урвать кусок пожирнее во все большем безвластии и беспорядках. Будто легион бесов начал править страной: сотни смелых, презирающих смерть, наглых, развратных и жестоких людей в солдатских шинелях, в ватных поддевках, студенческих тужурках, захлебываясь от вседозволенности, шли напролом, присваивая себе право отнимать и жаловать, судить и миловать, обвинять и убивать.
Беспорядок в тылу и армии нарастал с каждым днем: призыв «Штык в землю!» выплеснул сотни тысяч вооруженных дезертиров на железнодорожные станции, речные пристани, улицы городов. Вся эта грязная, завшивленная, дымящая махоркой и матерящаяся серая масса гудела и бузила, требуя отправки домой, в родные деревни; требовала хлеба и земли, будучи, по сути, весьма довольной воцарившейся анархией!
В этой обстановке Семен Нечаев чувствовал себя, как рыба в воде: указания большевистской партии о развале фронта и поражении русской армии, бывшей «главной опорой буржуазии и помещиков», выполнялись с успехом! Фронт трещал по швам и целые части с выборными командирами снимались с позиций, покидая кровью занятые за последние три года рубежи. Тех же командиров, что были не согласны с желанием «революционной массы» смазать пятки, сразу переизбирали; а были случаи, что и отстреливали!
Именно такой самосуд Петр впервые увидел в одной из запасных частей, которую командование фронтом пыталось перекинуть на оголенный братаниями с немцами участок фронта. Петр и Иннокентий были посланы Нечаевым в Жлобин (где запасной полк бунтовал уже двое суток, отказываясь грузиться в вагоны состава, шедшего на фронт) для поддержки «революционных настроений». Оба полномочных комиссара, снабженные мандатами с непонятными и грозными формулировками, приехали в жлобинские казармы в самый разгар событий: выбранный накануне командиром полка саперный капитан, оказался настроенным патриотически. Дважды раненый и побывавший в австрийском плену, происхождением из ярославских мещан - этот рассудительный и спокойный офицер без лишней аффектации и демагогии почти убедил расхристанных и возбужденных солдат в необходимости защиты Родины, далеких их деревень и семей:
- Большевики и эсэры хотят вас по домам распустить, товарищи! Дело хорошее! – солдаты оживленно загалдели. - Землю обещают – тоже хорошо! Однако вы эту землю распахать не успеете, как кайзер вам на пуп наступит: немцы, в отличие от большевиков, войны кончать не хотят! Завтра, минимум послезавтра они будут у нас в Курске, Воронеже, Краснодаре и Костроме. Для кого вы будете свой хлеб растить?!
Солдаты зашумели, ругаясь и пуская в небо клубы махорочного дыма: «Прав командир, язви его в душу, немчура-то не успокоится…», «…до Саратова далеко, чать немец туда не дойдет!», «…ах ты, падла, а мне, значит под Псковом под немцем оставаться?!».
- Дело плохо, Петя! - послушав некоторое время дискуссию, заключил Иннокентий. - Переломит он их, сволочь! Ты пойди вон к тем, у водокачки – они, кажись, не очень-то в бой рвутся; напомни им о земле и воле, о вшах в окопах и отмороженных ногах. А я, пока, этого оратора окорочу.
Пока Петр говорил с кучкой «непримиримых дезертиров» у водокачки, на импровизированной трибуне из снарядных ящиков сменилось четверо ораторов. Причем одного слушатели стащили силой и побили: народ все больше распалялся, орал и матерился; некоторые в возбуждении стреляли в воздух из своих винтовок.
Неожиданно откуда-то сбоку вынырнул Иннокентий: шинель расстегнута, сутулится, глаза бегают:
- Вопрос решен, Петя, нам тут делать больше нечего, айда до мотодрезины…– буркнул он. - А то сейчас начнется…
Почти сразу за их спинами послышались возбужденные крики: «…командира убили!».
Ускоряя шаг вслед за Иннокентием, Петр подозрительно поглядывал на товарища, чуя что-то неладное и несправедливое. Наконец, когда они свернули за последний станционный пакгауз, он решился спросить:
- Иннокентий, это не ты его, того...?
- Того, сего! – огрызнулся товарищ. - А что прикажешь делать с таким контрреволюционером, ты мне скажи?! Воевать ему до сих пор хотца, вишь! – Новоиспеченный комиссар злобно ощерился и сплюнул.- Считай, что это был революционный суд и исполнение революционного приговора, черноризец!
Петр ошарашено молчал, шагая рядом с Иннокентием, от которого веяло решительностью и жестокостью - такими страшными и привлекательными в этом зыбком мире…
(Продолжение http://www.proza.ru/2017/10/15/792)