- Как же не ленинградка, когда вся жизнь прошла здесь, в Ленинграде, - говорит Екатерина Макаровна своим соседкам по даче. Имя Петербург она не употребляет, - для неё это чужое название.
- А как оказалась в Ленинграде?
- Да после войны из голодных деревень, если находилась хоть какая-нибудь зацепка, люди уходили в город работать и выживать. Здесь был хлеб, а в колхозах - "шаром покати".
Вечерами соседки по даче собираются на одной из дач (по очереди) пить чай; хозяйка дачи обязательно рассказывает свою историю жизни в Ленинграде. Сегодня соседки чаёвничают у Екатерины Макаровны.
Я из очень большой семьи,- рассказывает хозяйка. - Только детей было одиннадцать! В голодный 1933 год у моего отца в первой семье, где-то на Украине, из семи детей выжили только четверо. От голода умерла и жена. Засуха была такой, что на земле образовывались трещины, которые надо было перешагивать, – так они были глубоки. Вымирали целые деревни. "Голодомор" называли это время.
- Отец с четырьмя детьми остался один; сам стирал, убирал, варил, пока не женился на нашей маме, которая была на двадцать лет его младше и имела ребёнка. Было это перед войной. Мама была русская, а папа - украинец. Вместе они родили ещё семерых детей, но мама седьмым ребёнком умерла. Отец овдовел ещё раз, но теперь у него на руках было уже одиннадцать ребятишек.
Во время войны и особенно после войны нищета в доме была ужасающей - ни одежды, ни обуви. На всю семью - две пары чуней; в школу ходили по очереди. Сестра Галя, которая была старше меня, в четырнадцать лет стала дояркой. Какая уж там учёба?!
А я в семь лет научилась варить еду. В доме посреди горницы стояла русская печь. Вот в ней я, семилетняя, управлялась чугунами и ухватом. Бывало, двигаю, двигаю чугун по шестку, пока не поставлю его достаточно далеко в печь, чтобы варилось, а уж вынимать приходилось братьям, что были постарше меня. Хлеб не покупали, его в те времена в магазине не продавали. Если доставали муку, то пекли хлеб сами. Я, бывало, замешу тесто на молоке (а мука - отличная!) и испеку хлеб такой вкусный, что в один день съедим. Краюшка хлеба да молоко – вот и сыты.
За печью и по её сторонам перегородками и марлевыми занавесками делали спаленки, и так размещались все в одной комнате. А нас было – ой, как много! Работали дома и в колхозе. Нормы детям давали такие же, как и взрослым, и оплата шла трудоднями – палочками, которые отоваривали только осенью, когда выполнят государственный план поставок, и мы постоянно были без денег.
Отец Макар Иванович приходил домой поздно, когда мы, сморённые непосильным трудом за день, уже спали. Братья вечером чувствовали голод особенно и, не дождавшись отца, сметали всё, что ещё оставалось в чугуне.
- Бисова кровь, - кричал отец и будил нас. Всё сожрали: и мясо, и молоко, и хлеб. Дармоеды! Сидите на моей шее!
Малыши (их было двое - Валечка и Юрочка), испугавшись крика, плакали. А мы, старшие, с трудом продирали глаза, но, привыкшие к ночному шуму, мгновенно засыпали, как только отец успокаивался и укладывался спать.
Сестра Галя работала на колхозной ферме. Доить коров руками – тяжёлый труд, а она, совсем ещё девочка, доила несколько коров и каждый день вставала на дойку в пять часов утра. Первая дойка - в пять тридцать, зимой вставать так рано было просто невмоготу, постоянно боялась опоздать.
- Батяня, - просила она отца, – давай купим будильник. Я ведь просыпаю, а Даня (бригадир) ругается.
- Вишь, чего захотела – будильник ей подавай! Встанешь и без будильника, чёртова дочь! - отвечал отец, хлопал дверью и оставлял нас в большом огорчении и тревоге.
Что стало с нашим отцом Макаром Ивановичем? Он как будто заболел скупостью, перестал нам доставать одежду, обувь, стал экономить на еде и с каждым днём становился всё скупее.
Однажды я варила борщ и, чтобы не слышать упрёка отца, что слишком много тратим масла, решила совсем не добавлять его в борщ. Вечером отец стал ругаться:
- Почему борщ без масла?!
Он схватил ухват и стал стегать им меня по спине. Из-за печи выскочил брат Николай, ему тогда было тринадцать. Он выхватил ухват из рук отца и замахнулся.
- Ты что, старый дурень, бьёшь ребёнка? Посмотри на неё, что ты сделал?
А у меня рубцы по всей спине надулись кровью и синевой, и глаза от боли готовы были выскочить из орбит.
- Если нет мамки, так ты стал руки распускать! – кричал на отца Коля.
Наша мама была младше и сильнее отца, она частенько побивала его за нас. Никогда она не делала различия между его детьми и своими - никого не давала в обиду. Как узнает, что он кого побил, тотчас сама берётся за ремень и порет отца. Тот убегал из дому, отсиживался у родни или в бане – боялся возвращаться домой.
Коленька замахнулся ухватом на отца и очень серьёзно сказал:
¬- Ещё раз захочешь кого бить, знай – я так двину тебя, что и копыта откинешь.
С тех пор как стена встала между нами и отцом. Всё чаще он не ночевал дома, перестал заботиться о нас. Деньги, которые он получал от случайного приработка, не тратил, а прятал в мешочке в сундуке.
У него завелась женщина. Звали её Пошутина. Она стала появляться в нашем доме: варила еду, стирала одежду и штопала многочисленные дыры на наших штанах и рубашках. Пошутина нас жалела, а старшим ребятам Виктору и Денису, которые учились в городе, тайно от отца посылала деньги и так спасала их от голода. Деньги брала у отца. Вечером, когда ей было надо, подпоит его самогоном до бесчувствия, выкрадет ключ от сундука, где он хранил свои деньги, при нас возьмёт сколько надо и велит отослать нашим братьям в город.
Как-то поздно вечером собрались мы старшие за столом и стали думать, как нам жить, что делать, и первое - как помочь Гале, чтобы она не просыпала.
- Ведь Пошутина всё равно берёт деньги у отца. Давайте и мы возьмём и купим Гале будильник, - рассуждали мы.
Долго ждали случая, и, наконец, Пётр ухитрился выкрасть у отца ключ. Он открыл сундук и из мешочка взял пять рублей.
- А кто пойдёт покупать будильник?
- Пусть Катя идёт. Она маленькая, подумают, что отец послал.
Я пошла за будильником в магазин. Купила и иду себе домой счастливая. Игрушек у меня никогда не было, а часы блестят: покрутишь ключ, стрелки передвигаются, а потом как зазвенит - одна радость! Да только крутанула я не в ту сторону, часы-то и остановились. Принесла покупку домой, а она не работает.
Не успели разобраться в чём дело, как явился домой отец. Увидел часы и давай кричать:
- Бисова кровь! Украли деньги, а теперь часы купили! Кто купил часы??
Все молчали. Отец стал замахиваться на нас. Каждый прятал голову в плечи и говорил: - Не я, Батяня, не я! И я тоже, глядя в злые глаза отца, отвечала: - Не я купила часы!
Шум был страшный. Отец кричал, что у него было пять рублей, и они пропали .
- Кто взял?
Мы не сознавались. А у меня, не знаю, как и вылетело:
- Наверно, это Пошутина. Она Виктору и Денису в город ваши деньги отсылает.
Отец побагровел, схватил фуфайку с гвоздя и разъярённый кинулся за Пошутиной.
А та и запираться не стала:
- Да, деньги для ребят брала я. Какой же ты отец? Дети в городе с голоду помирают, а ты деньги гонобишь? Креста на тебе нет, нехристь ты поганая!
Когда укладывались спать, Галя сказала мне:
- Не ходи завтра в школу, пойдём вместе коров доить. Дам тебе тех, у которых титьки послабее. Не бойся, справишься.
Так вместо школы стала я ходить доить коров, - Гале помогать. На попечении Гали было девять коров, которых надо было накормить, напоить и подоить во время. А летом, когда коров угоняли на пастбище, нам приходилось два раза в день ходить за несколько километров с вёдрами - туда с водой, а оттуда - с молоком. В жаркие дни уставали до упаду. А дома на глаза отцу я старалась не попадаться. Он не мог мне простить, что я знала и не сказала ему, что Пошутина брала у него деньги и отсылала их нашим братьям.
В 1947 году летом приехал в отпуск самый старший брат Виктор с женой Светланой, врачом. Они приехали специально, чтобы забрать Галю в Карелию, где Виктор служил - им нужна была нянька.
- Галя, у нас тебе будет хорошо, - уговаривал Виктор сестру. Днём будешь Верочку нянчить, а вечером ходить в вечернюю школу. По воскресеньям Света будет отпускать тебя в кино. Соглашайся!
Но Галя не соглашалась и отказала им. Она не захотела терять годовую оплату заработанных трудодней, которую выдавали в колхозе только глубокой осенью. Тогда выбор пал на меня, а я и отнекиваться не стала, согласилась сразу. Стали собирать меня, а у меня – ни трусов, ни платья, ни обуви.
Светлана отдала мне своё платье, отец у кого-то купил старенькое пальтишко и стоптанные ботинки не моего размера. Вид у меня был нищенский, но я радовалась, что хоть было что надеть. С удивительным спокойствием я покидала деревню, свой дом, сестёр и братьев. Мне не жаль было расставаться с отцом, и ни одной слезинки я не обронила, когда вся семья шла провожать нас до Большой дороги к автобусной остановке.
Целый год я нянчила Верочку, что было для меня совсем не трудно, ведь я больше всех нянчила братика Юру, который остался младенцем после смерти мамы. Я варила суп, стирала бельё, убирала комнату, словом, была хозяйкой в доме, так как Светлана много работала, а Виктор пропадал на службе.
Пока была карточная система, хлеб получали в Военторге (специальный магазин для военных), и подсобное хозяйство при военной части выделяло небольшое количество мяса и овощей для семей командного состава, так что в голодные годы 1947-1948 я была сыта и даже поправилась. Одно не давало мне покоя – школа. Как увижу во дворе ребятишек с портфелями, так моё сердечко сожмётся, и станет мне грустно. Очень захочется ходить в школу, слушать учителей на уроках, получать отметки, дома делать уроки; весь день только и думаю о школе. На коммунальной кухне соседка по столу, Мария Фёдоровна, наблюдая, как я ношусь из комнаты в кухню и обратно (часто с Верочкой на руках), качала головой и говорила:
- Учиться тебе надо, девонька.
Учиться! - Когда? - Где? Вечернюю школу так и не открыли.
Во дворе я слышала от нянек и домработниц (все деревенские), что Ленинград восстанавливается молодёжью из провинции, что при заводах и стройках созданы школы фабричного - заводского обучения и ремесленные училища (ФЗО и РУ), где ученики получают профессию, находясь на полном государственном обеспечении. В такие школы принимали детей с четырнадцати лет с любой школьной подготовкой. Как это подходило мне! И я стала мечтать о Ленинграде. Там жила мамина сестра Валя с детьми. Она уехала из деревни ещё в 1945 году, устроилась работать на стройке и даже получила жильё в семейном общежитии. У меня возникла идея - ехать в Ленинград, прописаться у тёти и поступать в школу ФЗО (низший тип профессионально- технической школы в системе Государственных Трудовых резервов).
О своём решении я рассказала брату.
– Не оставаться же мне всю жизнь в няньках!
Наши же, деревенские, дали мне адрес тёти, и я уехала в Ленинград.
В вагоне поезда я рассказала о своих планах девочке (ровеснице) Эле из Ленинграда. На перроне Московского вокзала её встречал отец Владимир Константинович. Эля познакомила меня с ним и сказала зачем я приехала в Ленинград. Владимир Константинович посмотрел на меня и весело предложил:
- Катя, сначала надо хорошенько отдохнуть с дороги и поужинать. Твоя тётя не поменяет места жительства за ночь; завтра ты найдёшь её, а сейчас идём к нам. Мы живём здесь рядом, на Невском.
Так, в первые же минуты в Ленинграде я испытала ласковое гостеприимство ленинградцев.
Мы пересекли большую площадь с пустым постаментом в её центре и пошли по широкой улице - Невскому проспекту. Огромные дома, большие окна, трамвай, бегущий по рельсам, поток спешащих озабоченных людей не удивляли меня. Как будто всё это я уже видела и знала, как будто я когда-то здесь была. Мы свернули под огромную арку и через неё вошли в небольшой двор, окружённый высокими домами. Это был ленинградский «колодец», которых позднее в городе я видела множество. На лифте, выступающем наружу дома слева, мы поднялись на этаж. От громкого клацанья и лязга лифта я так напугалась, что не заметила, как оказалась в коридоре огромной коммунальной квартиры, где нас встретили жена Владимира Константиновича Дина Соломоновна и их сын Лёня, мальчик лет тринадцати.
Едва узнав, кто я такая, Дина Соломоновна принялась хлопотать около меня. В комнате, разделённой тяжёлыми шторами на две части, мы сели ужинать. Ласковая заинтересованность родителей Эли, их искреннее желание помочь мне душевно согрели меня, сделали свободной, и я рассказала им о своей семье. Лёня присвистнул, когда я назвала количество (одиннадцать) детей в нашей семье. Разговор этих милых взрослых людей укрепил во мне надежду на поступление учиться и работать в Ленинграде. Владимир Константинович посоветовал мне поехать на Кировский завод в ремесленное училище № 2, где государство бесплатно обеспечивало профессиональную подготовку, проживание и полное обеспечение (одежда, питание).
Хорошо выспавшись на диване в комнате, где спала Эля на раскладушке и Лёня на другом диване, я утром отправилась искать свою тётю. Нашла я её на Ивановской улице, на стройке. Здесь же, недалеко, она жила в семейном общежитии строителей, где семья от семьи отделялась ситцевой перегородкой. Вид у тёти Вали и её детей был истощённый - вид явно недоедавших людей. Очень худая и почерневшая лицом тётя Валя была рада мне. Мы до поздней ночи говорили о наших родных, о голодной жизни в деревне, о трудностях, которые она переживала в Ленинграде. За то, что я хотела учиться и работать, она меня похвалила, но помочь не могла. Да я и не просила её ни о чём, понимая её положение.
На следующий день рано утром я села на трамвай, который повёз меня через весь город на проспект Стачек к Кировскому заводу. Из окна трамвая я смотрела на дома, все ещё не восстановленные после войны, на людей, многие из которых так и не сменили военную одежду: шинели, сапоги, гимнастёрки, ремни с планшетами. На всём ещё лежала печать прошлых страданий и трудностей, но одновременно я видела, что всюду идёт стройка, люди работают, и это помогало мне не отчаиваться, а действовать, - ведь отступать было некуда.
«Язык до Киева доведёт!» - и я стою у двери красного кирпичного здания – это профессионально-техническая школа при заводе. Я открыла тяжёлую дверь и вошла в здание. В это время по коридору шла к выходу женщина лет сорока. Она остановилась около меня и спросила:
- Ты к кому, девочка?
Я смотрела на неё – такой могла бы быть моя мама - и вдруг я расплакалась. Сквозь слёзы я выговорила:
- Хочу учиться на рабочего.
Женщина помолчала, потом повернулась и сказала:
- Иди за мной.
На втором этаже в небольшом помещении, усадив напротив себя, она расспросила меня обо всём, и я, глотая слёзы, рассказывала ей о нашей семье, о жизни у брата в Карелии, о тёте, которая жила за занавеской. Женщина слушала меня, и её большие распахнутые глаза смотрели на меня с сочувствием. Я показала ей справку из сельсовета (её дал мне брат Виктор), в которой были указаны цель и срок моей отлучки из колхоза (посещение брата с 16 сентября по 16 октября 1947 года). Справка давно была просрочена.
На какое-то время я осталась одна в комнате. Не зная ни одной молитвы, я молилась, просила Боженьку помочь мне. Не знаю, что и помогло, но меня зачислили в Ремесленное училище -2.
Радости моей не было предела - я осуществила свою мечту. Форма одежды: шапка зимняя, берет на осень, шинель, гимнастёрка, юбка, ботинки - ах, если бы это видели мои родные! Учиться я стала на фрезеровщицу. Когда впервые попала в цех, мне показалось, что я нахожусь где-то в неземном мире: огромный цех, множество станков и невероятный шум. И я буду работать на станке?! Нет, в это поверить было невозможно!
Однако за шесть месяцев нас сделали фрезеровщицами, присвоили разряд и направили работать на завод. Мастерами были бывшие выпускники РУ-2, вернувшиеся с фронта или из эвакуации, а ученицами - девочки из Ярославской, Новгородской, Смоленской и других областей, Из детских домов и колхозов (от 100 сельчан – 2 человека) в четырнадцать лет их призвали на учёбу.
Режим и дисциплина в школе были строгие: подъём, туалет, построение, физзарядка, завтрак, учёба, работа в цехе, обед, опять работа на заводе, ужин, отдых, вечерняя поверка и отбой. Строем ходили на учёбу, на работу в цех и на прогулку. Наши учителя знали, как важны режим и дисциплина для подростка. В войну это спасало жизнь; ведь Кировский завод был в 4-2 километрах от линии фронта. Подростки - ремесленники нередко на санках отвозили изготовленные ими снаряды на линию фронта. Выработанное в войну чувство дисциплины наши наставники передавали нам. Те, кто нарушал режим и дисциплину, получали жестокое наказание. Существовал Указ об уголовной ответственности сроком до 1-го года: «За самовольный уход или за систематическое и грубое нарушение школьной дисциплины …. ….» Редко, но случаи бывали, когда провинившегося подростка судили.
Нас учили профессии и одновременно воспитывали «ленинградца»: вежливость, тактичность в отношении людей, опрятность в одежде, добросовестность в выполнении заданий. Не помню, чтобы кого-нибудь ругали, стыдили. Нас жалели и часто хвалили, даже за самое скромное достижение. Мы были «Фабзайчатки» ( с лёгкой руки мастера), а ремесленное училище – Цех завода № 6.
Наш мастер Виктор Фёдорович за короткое время обучил нас схеме станка и чтению чертежей. На первых порах я плакала, когда не могла натянуть ремень от общей трансмиссии. Виктор Фёдорович всегда помогал, при этом обязательно говорил: - расти скорее, Катюша! Я легко овладевала работой на станке и даже работала на повышенных скоростях, а в конце обучения перестала получать замечания контролёров.
В общежитие приходили шефы – студенты педагогического института. Галя Зверева, пережившая блокаду и чудом не погибшая на Дороге жизни, училась на втором курсе и каждую неделю посещала нас. Мы душевно привязались к ней; девочки из детских домов называли её старшей сестрой. Под влиянием этой замечательной девушки мы серьёзно относились к урокам учителей, которые приходили в цех и учили нас после работы. Я поступила в вечернюю школу, закончила семь классов и стала студенткой вечернего отделения Ленинградского машиностроительного техникума при Кировском заводе. В техникуме я встретила своего Василия Филипповича, с которым прожила более сорока лет. Как жаль, что не пришлось ему нянчить внуков. Он умер, не дождавшись их.
Много лет я работала техником на заводе, однако в перестройку блок оборонной промышленности был преобразован, и я потеряла работу.
А в деревне, когда приезжаю проведать своих родных, меня зовут не иначе как ленинградка. Иду по селу, сельчане приветствуют:
- Здравствуй, ленинградка! На долго ли приехала?
- Как живётся тебе,ленинградка, в городе? Что у тебя нового?
Остановимся и обязательно поговорим.
А к концу срока затоскую - скорее домой, в Ленинград хочу вернуться - в мой родной город,- закончила свой рассказ Екатерина Макаровна. - Как же - не ленинградка? Она самая и есть!
Шёл 1996 год.
Рошино Ленинградской области, август, 2017г.