В память о маме П.М.Подопригориной
Панюшкины рассказы.
Полное моё имя Прасковья, по церковным святкам – Параскева, а звали меня Пашей, Панькой, Панюшкой. Детство было, как у всех ребятишек весёлое и беззаботное. Рассказывала мама моя.
Года в три, стою на крыльце, а на подводе везут арбузы во двор, тут я как закричу: «Ой, дюдюзиков много!» Всех рассмешила. Я то этого не помню конечно, а вот уж потом, всё как на ладони. Помощница я была бедовая.
Однажды попросил отец покормить жеребёнка. Насыпала я в торбу овса и пошла в поле. Зову – кось, - кось, - кось и торбу показываю, приманиваю. Он понял, мчится ко мне, грива развевается, ушами прядает, хвостом машет, а я боюсь его жутко и убегаю. Он остановится, как вкопанный, я опять зову и убегаю. Потом догадалась, высыпала овёс на землю, кое – как покормила. На ночь надо было барана закрыть в сарае, загнать - то я его загнала, а закрыть не могу. Он разгоняется и бьёт лбом в калитку, а я не могу заложку найти, да и сунула палец на её место. Ох и натерпелась я с этим хозяйством.
А зимой такое со мной случилось! Братья у меня были двоюродные постарше и не очень хотели со мной возиться, а я с ними очень хотела гулять и на санках покататься. Снега так много, деревья все в снегу, всё белым – бело. Очень холодно. Взрослые на улице, расчищают дорожки от снега, смеются дети и я, вся в ожидании, вот сейчас возьмут меня братья и я буду с ними гулять. А они мне говорят, мол если лизнёшь колесо, тогда возьмём. Они оглянуться не успели, а я уже у колеса с примёрзшим к ободу языком.
Какую боль я перенесла знают только те, кто как и я провели этот эксперимент. Отливали меня от колеса всей семьёй и ещё с неделю я сидела дома, с вываленным языком, но в окружении заботливых родных и наказанных братьев. Вот так пошутили.
Много было всяких случаев, да всего и не упомнишь, но один случай был с участием опять таки двоюродных братьев.
Уже подростком я была у них в гостях, собиралась уходить. Вышла на крыльцо, а один из братьев снял со стены отцовское ружьё и, шутя, наводит его прямо мне в грудь, потом поднял ружьё вверх, опустил вниз и нечаянно нажал на курок. Прозвучал оглушительный треск, порожек подо мной в щепки, я онемела от страха, а он побелел и рухнул, как подкошенный. Привели его в чувства, долго не могли успокоиться. Старший брат говорил младшему, чтобы не брал ружьё, вдруг оно заряжено. А младший не обращал на него внимания, в полной уверенности, что ружьё не заряжено. Шутил, смеялся, дурачился, крутил его вокруг себя, наводил дуло на меня, на брата.
Подумать страшно, что могло бы произойти. Говорят же, шутки до добра не доводят. Вот так мы взрослели.
Лет с десяти я полностью была на хозяйстве, особенно летом. Мать с отцом косили сено и я с ними, снопы тоже вязала, а став постарше и сено сама косила и с лошадьми управлялась. Отец в кузне работал от зари и до зари. Жалела я его. Попрошу маму разбудить меня и иду на окраину станицы, а сама любуюсь всем вокруг и наблюдаю восход солнца, затаив дыхание. Растоплю кузню и огнём любуюсь. А когда отец начнёт работать, это вообще завораживающее зрелище. Слежу за его движениями, всё так чётко, красиво, размеренно. И звуки кузни, как оркестр. Мелодичные перезвоны так и идут со мной по жизни. Давал отец и мне задания, учил. Радостно было – дело делаю.
Рыбачил отец, так и я с ним, лодкой управляю. Плавала, как рыбка, к четырнадцати годам Дон переплывала, это все дети умели. Всё свободное время на речке пропадали. Мальчишки в одной стороне нагишом плавают, мы подальше от них за кустиками, тоже нагишом, рубашонки сбросим и ныряем. Подшучивали мальчишки, то напугают, то одежонку заберут нашу. Визг, хохот, выкрики – весело. Рыба в реке всякая была, рыбалка всегда удачная. Смотрим мужики сома везут, голова сома и часть туловища на телеге, а остальное за телегой тянется. Вот удача, так удача!
Почти каждый день, чуть свет, мама тесто ставила и пекла пироги со всякой начинкой – и с тыквой, и с капустой, и с фруктами и с рыбой обязательно. Печка русская в доме, да ещё голландка для тепла. А летом под навесом во дворе печка и пироги в ней выходили вкусные, а хлеб румяный.И запахи разливались от подворья до подворья - запахи свежего домашнего хлеба и парного молока.
Корову подою, мама молоко кипятит, сливки собирает и в погреб на лёд, чтобы собрать каймак к блинам на масленицу, а я полезу за чем – нибудь, да пальчиком слижу, а мама мне: - «Панька, не озоруй, грех! В праздник уж наешься.» Праздники были красивые, весёлые, с песнями да хороводами, с качелями.
Мама маленькая, шустрая, всё по дому, по хозяйству с раннего утра до позднего вечера. Я на подхвате и у неё и у отца. Это я потом узнала, что не отец он мне, а отчим. Но от перестановки этих слов, ничего в моей жизни не изменилось. Дочка я его с трёх лет. Уж не знаю, как бы родной отец ко мне относился. Умер он рано, мне и года не было. Светлая ему память. У отчима я отказа не знала, конечно в разумных пределах.
Мама моя замуж второй раз вышла с нами двумя, у меня ещё родной брат был на десять лет старше меня. Но он жил с дедушкой и бабушкой (родители родного отца), быстро вырос и отделился. Во взрослой жизни редко мы с братом виделись, разошлись наши дороги.
А в этой семье моего отчима, Павла Андреевича, родился мой брат, Федя и моя сестра, Олечка. Федю не помню, чтобы я нянчила, а вот Олечку приходилось. И грех на мне большой. Мне так хотелось к подружкам, а тут Олечка маленькая. Качаю, качаю, а она не спит. Ну и думаю про себя, это же сколько я около неё просижу. Возьму и тихонечко ущипну её, она как заплачет. Мама тут же к ней, а я бегом со двора. Мне то лет шесть – семь, что я там понимала. А вот когда беда случилась, умерла Олечка от ветряной оспы в три года, я плачу, прошу прощения, маме рассказываю какая я нянька была. Мама не ругала, а только сказала: « Что ты, что ты, не кори себя, ты же сама дитё.»
Время шло. Я подрастала. Опять беда, брат Федя умер от сыпного тифа. И осталась я одна у мамы с папой и за девчонку и за мальчишку. Пекла и варила с мамой, ловила рыбу, управлялась с лошадьми и по хозяйству с отцом; скакала на лошади, в ночное с мальчишками опять я, а больше просто некому. И удивлялся отец моей сноровке, смекалке. «Вот, Панюшка! Ить только подумаю, что подсказать, а ты уже догадалась, подхватываешь. Смекалка у тебя не девчоночья.»
И всё хвалил, хвалил за самую малость. Обновками любил удивлять и меня и маму, если что – то попрошу, так всё бросит, а уж расстарается для меня. И всё беспокоится, тепло ли я одета, интересуется, что там у меня с учением. Сижу допоздна с лампой, рефераты пишу. Отец обязательно скажет: «Панюшка! Глаза – то береги, не шибко усердствуй.»
Вечера зимние длинные и работы по дому много, а ещё вязали мы с мамой носки, чулки, жилеты.
Постарше стала, убегала с подружками на посиделки. Соберёмся человек десять девчонок, мальчишек и попросимся к одинокой пожилой женщине. Всё у неё приберём, дров принесём, печь натопим, самовар поставим, всё к чаю припасём и работу с собой прихватим.
И вот беседуем, мы вяжем, мальчишки читают вслух какую – нибудь новую книгу или все вместе играем в игры, поём, танцуем. Стелим на лавки половики, сверху простынки, сидим вяжем, можно прилечь. Одна девочка у нас всё поспать любила под наши разговоры. Однажды задремала она, а мы её за одежду к подушке, к простынке приметали нитками, а потом, как крикнем : «Ой, пожар, пожар!» Она подхватывается, бегает по комнате, а за ней подушка, да простынка… А мы катаемся по полу от хохота и она с нами хохочет. Так и отучили её лентяйничать. Было такое, было. Из песни слова не выкинешь.
На посиделках до утра человека три оставались, очередные дежурные и всё у этой женщины прибирали и по дому и по хозяйству помогали. Любили бабушки наши посиделки, приглашали в гости.
Это уж потом изба – читальня в станице открылась и все мы принимали участие во всех мероприятиях и в компании по ликвидации безграмотности населения.
В то время станичники все вместе детей воспитывали. Заметит кто – то из взрослых, что подростки закурили, или заругались, тут же их остановят и такую мораль прочитают, что и не захочется больше хулиганить. Да ещё дома добавят после этого. Все друг друга знали, бок о бок жили. Не скроешь, всё на виду – радость и беда.
Мой отец обучал подростков кузнечному делу, а мама кормила их и одинокого старика досматривала в своём доме. Занимал он тёплую лежанку на русской печи и звали его Ферапонтом.
Вот и Прасковья, Паня, Панюшка выросла на всём этом и сохранила добрую и благодарную память, только о хорошем. И никогда она не перечисляла, что там ей покупал отец, кроме красок да холстов для её картин, самого ценного в её жизни. Главное он был.
И люди всегда помнят добрых людей, готовых помочь в трудную минуту. Так и с её отцом. После раскулачивания не выслали их семью, дали хатёнку на окраине. Он так и работал на кузне для своих станичников, взявших его на поруки. Умер папа, Павел Андреевич Крапивин, чуть не дожив до дня Победы. Мама, Крапивина Любовь Яковлевна дожила до преклонных лет в семье Прасковьи Матвеевны, совсем в других краях.
Вы не поверите, что не было ничего предосудительного в станице и жили все благостно. Было всё.
И шёл брат на брата; и голод гнал людей за лучшей жизнью; и были бандиты, пропойцы и лодыри; и косили людей голод и страшные болезни – оспа, сыпной и брюшной тиф. И умирали маленькие дети, не дожив до года, без медицинской помощи, без прививок (у моей мамы их было девять, до меня), и брат младший умирал на глазах Панюшки, в сознании и кричал, что не хочет умирать.
А когда пришло время раскулачивания, так ведь всё, что у них забрали не куда - то ушло, а тут же всё разделили эти пропойцы и лодыри. А Паша вспоминала своего отца, каким трудом он всё наживал, свою маму, которая никогда не высыпалась из – за маленьких детей, да из – за работы по хозяйству, ещё старались они и для чужих людей.
Всю жизнь переживая лишения, беды, войну, она сохранила в душе этот островок безмятежной, светлой любви к ней своих самых родных людей, матери и отца, тепло родного очага, заботы и хлопоты, доброту людей. Свою станицу, расцветающую весной дивным, буйным цветом; осенью – жёлто - горячую, багряную под тёплым солнцем, с богатым урожаем; зимой – холодную, засыпанную снегом; летом - жаркую, знойную с палящим солнцем и самой любимой рекой, полноводным и рыбным Доном. Сожалела, что не смогла показать нам свою родину и что мы не попробовали стерлядушку, уж больно вкусная рыба была.
И когда рассказывала взрослая женщина, Прасковья Матвеевна всё это нам, молодым, бродила по лицу её, такая нежная и загадочная улыбка.
Родина - это всё, что случается у тебя в жизни в первый раз там, где ты появился на свет, и идёт за тобой всю твою сознательную жизнь, до конца и саднИт в сердце и мАнит встающими перед глазами картинами самого замечательного времени – детства.