ПНИ

- У тебя крестик есть?
- Был да куда-то пропал. А у тебя?
- Тоже пропал. Уже год как нет.
- Надо у батюшки спросить, когда прийдет.
- Я уже спрашивала, он сказал, что принесет.
- Принес?
- Сказал, что забыл.
- А когда он опять прийдет?
- Был после Пасхи. Теперь, значит, после Троицы придет. Если дождь будет
- А если не будет?
- Значит не придет, тогда на Петровку будет.
- А почему в дождь приходит?
- В дождь – ни на кладбище, ни на огород, ни в город. Значит, к нам.
Митрохин, нервно покуривая, стоял возле беседки в скверике из нескольких свеже-распустившихся лип и прислушивался к разговору двух обитательниц местного ПНИ. Обе – в застиранных фиолетовых халатах, в стоптанных тапочках,в приспущенных хлопковых чулках еще видно советского производства, в накинутых на плечи серых шерстяных платках. Первая – шарообразная, неправильной формы, как снежная баба к весне, волосы на голове черные, стриженные почти под ноль, сама голова вытянута кверху и издалека действительно напоминает голову снежной бабы с ведерком на голове. Вторая – худая, даже худющая, на ее плечах халатик болтается как на вешалке, лицо со впавшими серыми щеками, нос и лоб вытянуты вперед и похожи на голову селедки. Они курят дешевые сигареты, чей дым смешивается с запахом жареной рыбы, доносящейся из раскрытых окон кухни прямо за спиной Митрохина. Скоро – обед. От такой смеси и трехчасовой дороги на раздолбанном грохочащем пазике подташнивает…
Митрохин приехал проведать старенькую мать, которую по большой счастливой случайности  устроил сюда, в Новоникольское ПНИ, прошлой осенью. Мать раньше жила одна в ветхом домике на окраине Тулы, недалеко от литейного завода. К сыну она переезжать отказывалась, так как не хотела стеснять его с женой и детьми в трехкомнатной панельке на четвертом этаже. К тому же дом был пятиэтажный и в нем отсутствовал лифт, а потому  Наталье Семеновне по причине артрита и прочих старческих немощей почти невозможно было добраться по лестнице до квартиры сына. Прошлым летом она упала с крыльца и сломала берцовую кость. После трех месяцев больницы она, когда сняли гипс, передвигалась еле-еле, да и то с помощью ходунков. Оставлять мать одну было уже нельзя, но перезжать к сыну она по прежнему отказывалась. Так Митрохин с женой Машей и метались между своей квартирой и тульской окраиной, пока как-то утром он не встретил на автобусной остановке своего однокашника по институту Володьку Крепова. “Привет-привет”, в разговоре выяснилось, что Володька уже несколько лет работает в облсобесе или, как сейчас говорят, в соцотделе обладминистрации. Узнав о митрохинских метаниях, он пообещал посодействовать с устройством в дом престарелых. Через неделю он позвонил и предложил поместить маму в психо-неврологический интернат, ПНИ,  в Новоникольском.
- Это что, дурдом что ли? – спросил Митрохин с испугом.
- Не совсем. Да, там лежат люди с расстройством психики, но с неглубоким, и обычно находятся на лечении в течение нескольких недель, максимум месяцев. Там очень хорошие условия. Я смотрел бумаги  Натальи Семеновны, у нее есть некоторые отклонения, может, это уже старость сказывается. Так что мы можем поместить ее там, директор интерната мой хороший знакомый, положим в отдельную палату. Ты увидишь, отличное место – тихое, спокойное, хороший уход. Каждый год езжу туда с проверками – очень доволен и директором, и персоналом.
Митрохина слова товарища не очень убедили, он даже расстроился, попросил подумать. Маша, узнав о ПНИ, также испугалась и сказала, что лучше к ним. Мать, выслушав внимательно сына, неожиданно и даже, как показалась Митрохину, с радостью согласилась, но попросилась, чтобы не в отдельную, а если можно в двух- или трехместную палату. После нескольких бессонных ночей, субботней поездки в Новоникольское Митрохин решился…
- Слышь, мужик, а у тебя крестик есть?
“Снежная баба” смотрела на Митрохина не отрывая взгляда, внимательно, словно изучая его.
- Крестик? Да, есть, а что?
- А ты не можешь нам привезти, а то вот наш батюшка все забывает, а без крестика как-то нехорошо, по ночам плохо сплю, мужа убитого вспоминаю.
- Убитого?
- Ну, да. Шел вечером из магазина, какие-то подростки пьяные стали приставать,  денег просить, он сказал, что нет, они его – ножом. Он кровью истек.
Женщина  затянулась уже почти выкуренной сигаретой и продолжала пристально смотреть на Митрохина. Он судорожно сглотнул:
- Хорошо, в следующий раз привезу.
- И мне тоже сынок, хорошо.
Вторая худая женщина просительно посмотрела на Митрохина. Он закивал:
- Хорошо, хорошо.
- Сергей Михайлович, пройдемте, ваша мама ждет вас.
На пороге стояла полная пожилая медсестра.
- Мы уже привезли в комнату для свиданий.
- Привезли? Она что, не ходит?
- Вы знаете вашу маму, – медсестра как бы извиняясь поглядела на Митрохина, – она не хочет ходить, говорит, больно. Видимо, это последствия перелома сказываются, она последний месяц почти не встает с кровати, говорит, что все кости болят.
- А как же?..
- Ну, судно подаем. Да вы не беспокойтесь, так-то у нее все хорошо. Пойдемте, она ждет.
Подхватив пакет с подарками для мамы Митрохин прошел за медсестрой в длинный выкрашенный в веселые светло-зеленые тона коридор с высокими барскими потолками. Когда осенью Митрохин приехал посмотреть, что за заведение устроил ему Володька, стены и потолки сразу ему понравились, но более всего – обстановка и персонал. Это и подвигло его перевезти сюда маму…
Возле дверей палат, прислонившись кто к косяку, кто к стене, стояли обитатели интерната, пни, как выразилась соседка мамы по палате, Нина Ивановна, когда он в первый раз приехал сюда с визитом.
“Мы – старые трухлявые пни, и доживаем здесь свои дни”. Тогда от этих слов Митрохину стало не по себе, он почувствовал тяжесть на душе, чувство вины поселилось в сердце и стало потихоньку грызть его, но все-таки забрать маму он не решился. Тем более, что услышав слова соседки, она запротестовала: “Нина, что ты за чушь несешь, ну какой ты или я пень, пни не разговаривают, не общаются, не вспоминают”.  “Вот-вот, только и осталось вспоминать да лясы точить,” – пробурчала соседка и замолчала. В общем, неуютно тогда стало, неловко, даже стыдно…
В коридоре висел гул человеческого бытия – движение тел, шорох обуви, шелест одежды, потоки звуков гласных, согласных, нечленораздельных. Больные вели себя по-разному – кто-то безостановочно и молча мельтешил по коридору, кто-то, застыв или двигаясь, разговаривал сам с собой, кто-то с соседкой; худая, сгорбивашаяся старушка, стоя в углу на повороте, смотрела себе под ноги и громко вскрикивала. Молодая, лет тридцати высокая женщина с копной рыжих волос, увидев идущего по коридору посетителя, начала нервно дергать за ручку и пыталась открыть дверь в палату, толкая ее плечом.
- Не так, голубушка. – Медсестра отстранила больную,  нажала на ручку и открыла дверь на себя. – Проходите.
Больная проскользнула в палату и со стуком закрыла за собой дверь.
Коридор свернул направо, и прямо за углом они вошли в небольшую чистую палату – комнату свиданий. Пахло хлоркой, полы еще блестели полосками воды,  у дальней стены возле окна стоял небольшой столик – пластиковая столешница на металлических ножках. Вплотную к столику, глядя в окно, сидела мать Митрохина. Она повернулась на звук открывшейся двери и, увидев сына с увесистым пластиковым пакетом, всплеснула руками.
- Сережа, ну ты опять с подарками и едой!
- Мам, это от Маши пирожки, котлеты, вот немного копченой колбасы, сок, мандарины, а это письма от Тани и Миши, – сказал Митрохин и достал конверт.
Митрохин начал было начал выкладывать все на стол, но мама замахала руками:
- Не надо, скоро обед, а это я попрошу в холодильник положить, потом съем.
- Ну, вот письма почитай, что внучка с внуком пишут.
- Потом, потом. Ты скажи, домик-то продал?
Это был первый вопрос, который Митрохин всегда во время визитов слышал от матери. Она очень беспокоилась, что Сережа никак не продаст ее домик, который по ее представлениям был целое состояние – восемь соток земли, дом, сарай, сад и даже небольшой огород. Увы, за полгода никто серьезно не поинтересовался этой собственностью, и Митрохин сомневался, что на дальней окраине возле завода кто-то вообще захочет это все купить, ну хоть за небольшие деньги. Об этом он маме не говорил, старался ее успокоить, :
- Мам, ну конечно интересуются, хотят купить, но по нынешним временам мало кто может позволить себе покупку дома.
- Сереж, ты смотри не продешеви, не меньше полмиллиона проси, земля сейчас дорогая. Я вон по радио слышала, что многие сейчас строиться хотят, а у нас место какое отличное, сам знаешь. Так что торгуйся.
Митрохин успокаивал маму, заверяя ее, что он сделает все так, как она говорит, обязательно будет торговаться и, конечно, не продешевит, дабы получить средства на образование для Тани и Миши. Он повторил одну и ту же мысль несколько раз в разных выражениях, потом подробно поведал про успехи детей в школе, что вот Таня заканчивает год с одной четверкой по алгебре, а Миша – с четверками по русскому и летературе, зато он участвовал в районной олимпиаде по физике и занял третье место.
Рассказывая о семье, Митрохин с тревогой вглядывался в лицо матери. Тогда осенью, после больницы, она явно сдала, но и здесь, в интернате, как-то не поправилась, а сейчас, несмотря на весну и тепло, выглядела уставшей, осунувшейся. Лицо ее стало одутловатым, оттенок кожи – серым, даже грязноватым каким-то, словно она давно не умывалась, хотя мама всегда отличалась любовью к чистоте и порядку. Впрочем, и в интернате все было достаточно чисто и аккуратно. Она заметно располнела, явно замедленно реагировала на его слова, часто переспрашивала, взгляд ее после первых минут возбуждения от встречи потух, она почти неподвижно смотрела перед собой.  Маме еще было далеко до семидесяти, а выглядела она очень постаревшей и уставшей.
Митрохин продолжал говорить о детях, работе и перестановках в институте, где он преподавал, рассказал, что Маша переболела гриппом, но в его голове тикали как настенные часы вопросы “почему? что произошло?” Вскоре он заметил, что сбивается в последовательности вспоминаемых событий, повторяет одни и те же фразы и выражения. Разговор превратился в  сумбурный и сбивчивый монолог.
Он замолчал, поглядел на мать. Она явно устала, склонила голову на плечо, прикрыла глаза – еще минута, и она задремлет.
“Да, пора, маме надо отдохнуть, а мне – все это продумать”.  Митрохин приподнялся, тронул маму за плечо:
- Мама, пора обедать. Может, я отведу тебя в палату или лучше прямо в столовую?
Наталья Семеновна вскинула голову, поглядела на сына непонимающим, отстраненным взглядом, потом, как бы придя в себя, закивала головой:
- В палату, в палату. Мне туда обед приносят, я поем и потом отдохну. А ты, Сереженька, езжай. Машеньке передай поклон, поцелуй внуков, пусть не болеют и хорошо учатся. Их дед всегда повторял “ученье – свет, а неученье – тьма”.
Развернув коляску, Митрохин осторожно, чтобы не задеть дверной косяк, попятился задом и перекатил коляску через сбитый деревянный порожек. Потом направился в дальний конец коридора, где находилась мамина палата. Было пусто – время обеда. Палаты были открыты, в некоторых лежали больные, глядели в сторону двери, видимо, ожидая, когда санитарки придут с обедом и покормят.
“Да, поедят, потом они уснут, после сна принесут судно, потом будет полдник, затем ужин, опять судно и сон”. Комок подступал к горлу, защипало глаза. Митрохин катил кресло, ощущая медленное вращение его хромированных металлических колес, сопротивление коричневого старого линолеума под ногами, тяжесть маминого усталого тела, напрягшиеся мышцы своей согнутой спины. Вот и последние десять шагов.
В дверях предпоследней палаты стояла пожилая полная женщина все в том же больничном фиолетовом халате, на костылях и настороженно выглядывала в коридор.
- Молодой человек, а ты не батюшка?
Митрохин от неожданности опешил, растерянно поглядел на нее, не зная, что сказать, и как-то то ли кивнул, то ли мотнул головой.
- Так ты батюшка? А крестик у тебя есть?
Опять крестик. Почему здесь все спрашивают про крестик?
- Есть. Мой крестик. Но я не батюшка.
- А еще есть? А то я свой потеряла, вот теперь и мучаюсь, не сплю по ночам. А у бабушки есть?
- Зина, – мама, встрепенувшись, поглядела на больную, – ты не приставай. Есть у меня крестик, ты уже спрашивала. А тебе пусть твой Витька принесет. Пошли Сережа. Вечно ей делать нечего, все стоит в дверях, ко всем пристает. 
- Молодой человек, принеси мне крестик, пожалуйста.
Митрохин быстро закивал головой, глядя на ее наполняющиеся слезами глаза:
- Хорошо, хорошо. В следующий приезд привезу.
Он толкнул коленкой коляску и покатил к двери маминой палаты.
- Эта Зинка вечно никому прохода не дает, все чего-то просит. Сережа, не слушай ее, муж ее Виктор уже два раза привозил крестики, а она срывает и куда-то прячет. Зачем ей крестик, если она не носит?
Оказавшись в палате, мама вздохнула, встрепенулась и, не глядя на сына, обронила:
- Две недели назад Нина умерла. Ее на местном кладбище похоронили, никто из детей, ни сын, ни дочь, не приехали.
Митрохин вздрогнул, поглядел на маму, на пустую кровать в углу, где лежала Нина Ивановна. На подоконнике рядом обычно стояло несколько фотографий в рамках –  внуки и единственная внучка. Теперь фотографий не было, а вместо них стояла двухлитровая банка с первой едва распустившейся сиренью. Что сказать, как ответить? Митрохин не знал. Посочувствовать? Но – кому? Маме? Умершей? Не приехавшим детям и забывшим ее внукам? Он наклонился, как-то неуклюже вывернув шею, заглянул в мамины светло-серые глаза и зачем-то  спросил:
- А от чего она умерла, мама?
- От болезни, сынок.
- А она разве болела, всегда такая бодрая, даже веселая была?
- Одинокая она была, от одиночества и умерла, одиночество – болезнь стариков. А что веселая – не хотела никого огорчать и обременять.
Митрохин замер, даже перестал дышать. О чем это мама говорит? Она тоже одинока? Но ведь она сама настояла на переезде сюда, в интернат. Тогда, значит, надо сказать, что мы готовы ее забрать, увезти, если ей так плохо! А ведь ей плохо!
Пол под его ногами чуть качнулся как лодка на стремнине.
- Мам, может, мы тебя заберем, зачем тебе здесь одной. Маша, дети будут рады позаботиться о тебе. Ты стала хуже выглядеть. Поехали, мам? а?
Наталья Семеновна чуть наклонилась, одной рукой вцепилась в дерматиновую ручку коляски, а другой, словно отгоняя назойливые мысли и неуемных весенних мух, медленно повела рукой:
- Что ты, что ты? Я никуда отсюда не поеду, мне здесь очень хорошо. И выгляжу я ничего, ведь мне не семнадцать, а седьмой десяток давно идет. Не говори больше всякую ерунду. Через пару дней другая соседка появится, сегодня Вера Федоровна, старшая медсестра, пообещала.
Как  показалось Митрохину, а может, ему так хотелось, ее движения были энергичны, тон – уверенный и убедительный.  Он почувствовал облегчение и немного приободрился. “Да, она действительно хочет остаться здесь,” – подумал он и в  глубине души вздохнул, словно кто-то подал ему руку, и он быстро вышел из лодки на пусть илистый, но все же твердый берег.  Распрямившись, Митрохин стал подводить кресло прямо к краю железной кровати мамы, чтобы пересадить ее.
Да, да, конечно, она не одинока, она – не Нина Ивановна, а он очень заботится о ней. К тому же ей у них и вправду будет неудобно, шумно – дети, компьютер, телевизор; из-за отсутствия лифта ее невозможно будет вывезти на улицу, а ей очень нужен свежий воздух. В старости нужен свежий воздух, общение, вот как здесь с соседками, а там она будет чувствовать себя оставленной, ведь мы – на  работе, дети – в школе. А если что случится, а нас нет? А здесь врачи, медсестры, санитарки под рукой, всегда заметят, что не так, помогут, укол там или капельницу, а как дома? Никак. Лучше, гораздо лучше здесь. А что Нина Ивановна умерла, так ведь и возраст у нее был почтенный, она – старше мамы. Мы не знаем, до которого возраста мы доживем и как доживем. Может, тоже в одиночестве, без родных и близких закончим свои дни. И кто о нас вспомянет? Разве что дети?..
Маневрорование не удалось, коляска плотно застряла в узком проходе, развернуть ее было трудно, а ко всему левое колесо притерлось к тумбочке и чуть не придавило пальцы Натальие Семеновны.
- Сережа, оставь, – с явной досадой сказала она, локтем отталкивая тумбочку, – подвези меня лучше к столу, я обопрусь на ходунки и пересяду на стул – скоро принесут обед, я поем, потом  перейду в кровать, отдохну.
Митрохин подкатил каляску к столу и поставил на тормоз. Мама чуть приподняла  руку и попросила помочь ей подняться. С трудом, дрожащими руками опираясь на ходунки она сделала пару шагов, развернулась и, придерживаемая под мышки сыном, грузно села на деревянный скрипучий стул.
- Ну, вот и хорошо. Сынок, ты иди, сейчас санитарка принесет обед, она поможет мне.
Мама повернулась, обняла наклонившегося Митрохина и поцеловала его в лоб. Он уткнулся в мамино, пахнущее теплом и старой тканью плечо, прижался к нему, замер на несколько секунд, прощаясь.
- Ну все, езжай, скоро автобус. Поцелуй за меня деток и Машу, я ее люблю. Если сможете, приезжайте все вместе в следующий раз.
- Да, мам, скоро у детей начнутся каникулы и мы приедем…
Оглядываясь, кивая головой и помахивая ладонью Митрохин вышел в просторный коридор, уже наполнявшийся гулом голосов возвращавшихся с обеда больных. Резвернувшись, не глядя по сторонам, он торопливо направился в другой конец. Возле выхода Митрохин заглянул в комнату медсестер и сообщил, что он уходит.
- Хорошо, что вы были не очень долго. Иначе ваша мама бы устала, утомилась, плохо бы спала. Ей совсем не нужны лишние волнения, – оторвавшись от разложенных на столе бумаг и улыбаясь проговорила Вера Федоровна.
Митрохин кивнул, соглашаясь и одновременно прощаясь. Да, да хорошо. Конечно, маме нельзя слишком волноваться, ей нужно отдыхать, дышать свежим воздухом, хорошо бы ей начать все-таки стараться больше ходить, ходунки у нее хорошие, легкие, так она немного восстановится, будет себя лучше чувствовать, уйдет серый цвет лица.
Митрохин улыбнулся медсестре и с облегчением проговорил:
- Да, да, вы правы, ей нельзя переутомляться и излишне волноваться, ей нужен покой. Спасибо вам за вашу заботу. До свидания.
- Всего доброго, – проговорила медсестра и снова склонила голову над бумагами.
Митрохин закрыл за собой дверь и поспешил к выходу. Пересекая сквер, он увидел, что возле беседки опять стоят “снежная баба” и ее прежняя собеседница, курят и о чем-то тихо переговариваются. Завидев его, первая замахала рукой и спросила:
- Ну как, проведал мать-то? Да, а вот Нинка умерла, к ней никто так на похороны и не приехал. А ты приедешь?
“Господи, чего ей надо?” Митрохин торопливо бросил: “Да, приеду” и быстрым шагом по мощеной серой бетонной плиткой дорожке направился к проходной.
- Только про крестик не забудь, обещал ведь, – почти крикнула больная. – Нам без крестика плохо, никак нельзя...
Захлопнув за собой дверь на проходной, Митрохин с облегчением вздохнул и по узкому переулку вдоль высокого почти трехметрового забора из красного кирпича направился в сторону автобусной станции, с удовлетворением отметив, что спокойно успевает на двухчасовой автобус. Когда забор кончился, он свернул в городской парк, залитый солнцем, наполненный птичьим гамом, шелестом нежно-зеленых листьев, присел на деревянную скамейку в облупленной голубой краске и закурил. Пахучий дым сигареты, смешиваясь с запахами окончательно просохшей земли, нагретой листвы,  хвои елей  и сосен, росших возле памятника погибшим в Отечественную, поднимался медленными клубами и, становясь все прозрачней, терялся в нависших ветвях деревьев, чтобы среди их вершин окончательно раствориться в пятнах солнечного света и  кусках голубого майского неба.
Да, хорошо, весна заканчивается, скоро лето. Надо обязательно поехать в этом году на море под Геленджик – шипящий нежно-покалывающий душу прибой, прозрачная вода, песок, скалы, почти уже забытые радости юга. Друзья в прошлом году отдыхали, полный восторг – низкие цены на жилье, фрукты, хорошие столовые и кафе, рядом аквапарк для детей,  нам – верховые прогулки по парку реликтовых сосен, все дни – никаких забот, мыслей, размышлений, сомнений, воспоминаний...
Затушив сигарету, Митрохин поднялся и направился к выходу: “Да, сейчас наступает лето, так что в следующий раз можно приехать уже в июле после отпуска. Или лучше перед отпуском, перед поездкой на море? ” В конце парка под ажурным металлическим сводом, стиллизованным под арку, он остановился, оглянулся на проглядывающий сквозь деревья кирпичный забор интерната и с облегчением вздохнул, громко прошептав: “Слава Богу, у мамы все хорошо”. Он несколько секунд смотрел на ровную крепкую кладку. Да, с такой кладкой покой гарантирован, волнения и заботы не проникнут за прочный, высокий забор.  “Маме хорошо здесь,” – уже вслух и внятно проговорил  Митрохин. Как бы вытирая лицо, он провел по нему ладонью, на секунду прижал ее к заболевшим от яркого солнца глазам, потом повернулся и неторопливо, глядя по сторонам, вдыхая сладкий пополуденный воздух и слушая оживленный щебет и гомон птиц, так непохожий на человеческий шум и гул и очень отдаленный от него в своей беззаботности и беспечности, поспешил к автостанции на уже скрипевший тормозами автобус.