ВЕНИК
Вечерний вызов – что может быть его хуже? Вечер, хлещет ноябрьский, вот-вот готовящийся стать декабрьским, дождь, воет ветер, по мутному сумеречному небу несутся вскачь рваные тучи, асфальт залит бьющимися в агонии лужами, по которым то и дело пробегает рябь, стирая штрихи лупящих с неба капель. Холод, промозглость, тоска, желание послать к дьяволу и работу, и вызывающего, и старшего врача, и клятву Гиппократа, которую я отродясь не давал; с ним конкурирует разве что желание забиться под синтепоновое одеяло, закрывшись им аж до бровей, задернуть шторы, впустив в комнату спасительный полумрак, включить на полную обогреватель, щелчком пульта заставить музыкальный центр мурлыкать что-то лирично-мелодичное, не цепляющееся за сознание, а телевизор – беззвучно транслировать мельтешение человеческих фигур, бросающих в темную комнату пляшущие тени. Вытянуть лапы, щелкнуть выключателем лампы, распахнуть книгу на заложенной странице, забыться, унестись куда-нибудь в миры, где есть эльфы, титаны и драконы, единороги и кэльпи, может – даже тролли, кобольды, каипоры, йомы и дэвы… но где нет мудаков, вызывающих бригаду «Скорой помощи» в такую собачью погоду по очередному идиотскому поводу.
Отвечу на свой же вопрос. Хуже – только вызов ночной. Где все то же самое, только полночь уже давно миновала, все работники офисов, бухгалтерий, адвокатских контор, парикмахерских, бутиков модной одежды и прочие адепты идеи «Все профессии одинаково тяжелы!» уже благополучно выводят носами рулады и разглядывают проекции собственного бессознательного на сетчатку дергающихся под веками глаз, укрывшись одеяльцами и прильнув к теплой спине второй половинки. Только ты, фельдшер «Скорой», рабочая скотинка, впахивающая за зарплату, куда как меньшую от той же зарплаты спящего бухгалтера, сдергиваешь ноги с кушетки, пытаясь попасть ими в ботинки (и не попадаешь, естественно), и, шатаясь, топаешь по коридору станции, краем просыпающегося сознания слыша, как лупит ливень за окнами, им же, краем, постепенно понимая, что тебе сейчас под этот ливень выходить. А подойдя к диспетчерской, взяв карту вызова, бонусом понимаешь, что под ним же придется работать – вызов уличный.
«Красноармейская 28, около гаражей. Избили. Мужчина, возраст неизвестен».
- Лара! – мгновенно вспенился я, поворачиваясь к окошку диспетчерской.
Лариса злобно шикнула, приложив палец к губам и вращая глазами. Охренел, мол?
Я тут же заткнулся. Ее пантомима обозначала только одно – у старшего врача Нины Алиевны очередной приступ стенокардии, очередной пшик нитроминта во время смены и очередная инъекция клофелина по итогам, когда цифры давления застряли на критических величинах. Сейчас она спит, скорчившись, как девочка, на диване в кабинете – и диспетчеры, аккуратно задвинув окошко, разделяющее ее кабинет и диспетчерскую, переговариваются исключительно шепотом.
- Тёма, не вариант. «Шоков» держим, два ДТП – неизвестно, куда дернут в помощь. «Кардиологи» аж на Хлебороб умотали, когда вернутся – можно гадать.
- Что там хоть? – буркнул я, сбавив тон и громкость.
- Да не знаю, Ленка принимала. Вроде соседка вызывает, кого-то бьют у гаражей этих.
- Бьют? В смысле, процесс идет? Полицию вызвали?
- Тём, езжай, не гневи бога, а? – Лара стала злиться. – Вызвали, вызвали, взвод ОМОНа, и авианосец по речке поднимается. Забыли только отчитаться, когда будут!
Понятно.
Выхожу, закидывая на голову капюшон форменной куртки, который тут же падает на глаза и сползает ниже носа, закрывая обзор. Почти вслепую нахожу свою машину, барабаню по мокрому стеклу, пока мутная в ползущих по нему каплях фигура водителя ворочается, просыпаясь. Почему, интересно, все наши водители предпочитают спать в машинах? Холодно же, неудобно, и рычаг ручника, наверное, в бок пихает во сне, нет?
Едем. Улица Красноармейская – она же улица Люковая, в неофициальной трактовке. Люков там, и правда – не сосчитать. Как-то попытался, из любопытства. На двухсотом сбился и плюнул на это дело. Потом, между делом, лениво размышлял, что же за коллектор такой там проходит, под мятым асфальтом улочки спального района. Не подземный ли город, с мутантами-черепахами, случайно?
Поворот, привычное двойное «ду-дух», когда сначала передние, потом задние колеса «Газели» пересекли ливневку, с которой чьи-то шаловливые руки уперли решетки еще тогда, когда я был санитаром. Слева – ярко освещенный двор, справа – темные ряды гаражных ворот, и шлакоблочные стены, их окаймляющие, вырастающие где в хибарку с неоштукатуренными стенами, где – в мини-дворец в три этажа, с балконом и мини-газоном, имеющим в составе три самшита, одну бегонию, фонарь и вымощенную белой плиткой дорожку, окаймленную с обеих сторон жидкой после недельного дождя грязью.
Вылезаю. Под струями дождя вижу какие-то фигуры, мельтешащие в остатках фонарного освещения. Фигуры перемещаются, резко дергают руками и ногами, и в шум ливня вплетаются звуки, которые не перепутает ни с какими другими любой прямоходящий, который хоть раз отбивал мясо на доске.
- «Скорая помощь»! – кричу я. – Вызвали?
Одна из фигур поворачивается.
- Пшелнахуй!
Под их мелькающими ногами я вижу скорчившееся, сжатое в комок, словно младенец в утробе, тело избиваемого.
Уйти? Я не герой, в скандалы любого рода встревать давно уже отучен – и работой, и опытом, и последствиями встревания, когда порой по мою душу являлись мстители (когда – при золотых цепях и бицепсах, когда – и при погонах) от обеих сторон скандалящих.
Мелькали ноги, натужно, с выдохом, стонал лежащий на грязной, размазанной ливнем, земле. Трое. На одного. Герои, вашу мамашу. Я у мамы рэмба, ублюдки ч-чертовы!
Выдернув из кармана телескопическую дубинку-«жук» (прозванную так за специфический звук, с которым она разворачивалась), я, коротко размахнувшись, от души врезал одному из бьющих по спине, аккурат в район почек. Вой раненной нерпы, раздавшийся в мокром и воняющим зефиром (почему-то у меня запах сырости всегда ассоциировался именно с этим производным кулинарии) воздухе прозвучал музыкой. Крутанувшись, я добавил второму – прямо по локтю, с удовольствием разбуженного, злого и очерствевшего душой фельдшера с семнадцатилетним стажем слыша, как дико верещит уязвленный «жуком».
- Ты чооооооо, урод? – раздалось недоумевающее от оставшегося нетронутым.
- ЗАШИБУ, СУКА!! – дико заорал я, описывая дубинкой звучные «восьмерки». – УБЬЮ НАХЕР!! СЪЕБАЛИ, ****И!! ЗАШИБУ!!
Топот трех пар ног прозвучал победными фанфарами.
Выдохнув и закашлявшись, я убрал дубинку. Наклонился над лежащим. Ну… подарок судьбы просто. Конечно, я не ждал голубоглазой девы с фигурой Афины и голосом Сирены. Но и мятого, вонючего, запахнутого в засаленное полупальто, лет так тридцать как вышедшее из моды, и лет так десять как гнившее на свалке – тоже не ожидал.
- Ты… как?
- О-ох… - прохрипело лежащее тело. От тела ощутимо смердило, вонь пробивалась даже сквозь запахи сырости, осени, прелой листвы и близкой помойки, откуда, несомненно, это тело не так давно и выбралось, прежде чем попасть под удары троих молодых говнюков.
- Валера, помоги.
Водитель выбрался из кабины, ожидаемо заматерился, ожидаемо обложил меня в три этажа, ожидаемо пообещал уволиться. Ожидаемо вцепился руками в пахучие колени (я придерживал плечи), пока мы укладывали избитого на выдернутые под струи ливня носилки.
- «Ромашка», девятнадцатой.
- ОТВЕЧАЕМ, ДЕВЯТНАДЦАТАЯ!
- У нас перелом основания черепа, перелом костей лицевого черепа, ушиб органов брюшной полости, возможно – разрыв селезенки. Пациент загружен, давление низкое. Куда госпитализировать?
- МИНУТУ.
Ага, вопрос еще тот. Хирургический стационар у нас в одном конце города, нейрохирургический – в другом. Оба с радостью отфутболят спорного больного, тем более –ночью, тем более – бомжа, который точно утром не побежит жаловаться в мэрию.
- ГРОМОВ, ВЕЗИТЕ В ТРЕТЬЮ БОЛЬНИЦУ! – раздалось в кабине. Резкий, чеканящий каждое слово, голос Нины Алиевны – словно и не спала. – ПРИЕМНОЕ ПРЕДУПРЕЖДЕНО!
- Принял, «Ромашка».
Мы тронулись с места, завыв сиреной – я с садистским удовольствием понаблюдал, как расцветает желтыми квадратами окон проснувшаяся «хрущевка». Спите, милые? А ваши детки тут у вас под окнами бомжа убивают. Те самые, что не так давно под этими же окнами песочек совочками копали и «агу-агу» говорили. Выросли вот маленькие, вовремя не воспитанные засранцы, во вполне взрослых ублюдков. А вы спите все.
- БРИГАДА ДВАДЦАТЬ ПЯТЬ - «РОМАШКЕ».
- На связи двадцать пятая.
- ВАМ ВЫЗОВ – ПЕРЕВОЗКА СПЕЦИАЛИСТА ИЗ ВТОРОЙ БОЛЬНИЦЫ В ТРЕТЬЮ, ВЫЗОВ СРОЧНЫЙ.
- Двадцать пятая приняла, поехал.
Закрутилось колесо. Сдернули нашу «перевозочную» бригаду – по факту, не бригаду, а просто «Ниву», развозящую поваров в роддом и больницы, на перевозку полостного хирурга во вражий стационар.
Бомж, лежащий на носилках, затрясся, стал издавать горловые звуки. Взвыв, я торопливо повернул его, кряхтя, лицом вниз, позволяя лупящей между гнилых зубов рвоте хлестать на красный дерматин носилок, удерживая его за поясницу и скрутив узел из одежды между лопаток. Он булькал и кашлял, елозя, пытаясь вырваться – я налег всем телом, не давая ему повернуться, локтем удерживая его шею, стянутую воротником Шанца. Капли желудочного содержимого, стекая в щели между секциями матраса, падали мне на ботинки.
- Мужик, лежи. Лежи, пожалуйста…
- Бхххххээээээ-эээх….
- Валера! – взвыл я.
Мы остановили машину, водитель держал, я, шипя и ненавидя все живое на свете, искал на загаженной грязью, густо усеянной волосами, кисти лежащего вену, бил туда струей церукал, молясь, чтобы это человекообразное не выдрало иглу, и не загубило это самую вену, которую сейчас найти было проще всего – относительно, конечно. Есть и другие, ага – вы же раздевали когда-нибудь ночью мокрого, вонючего и заблеванного бомжа, спецы по венам?
- Шшшшш… тихо. Все-все!
Тронулись снова – Валера периодически посматривал назад, я сидел, держа руки на пульсе и шее лежащего, не давая голове повернуться вверх и хлебнуть рвоты легкими. Над нами орала сирена. Маяки несущейся по улицам машины швыряли синий свет в окна спящих домов.
Крыльцо приемного отделения «тройки», украшенное покосившимся коробом «Городская больница №3», надпись, окаймленная облупленными красными крестами, тяжелая стальная дверь, после пяти звонков открытая замордованным фельдшером. Бегло окидываю взглядом «приемник». Три каталки на месте, только все три лишены простыней, одна стоит наискосок, пол изгажен кровью и теми же массами, что заляпали сейчас мою машину, валяется размотанный и разодранный окровавленный бинт, обляпанный косматыми волокнами пены перекиси водорода, кислая вонь бомжатины мешается с яростной – ни с чем не сравнимой вонью свежеопорожненного кишечника, выдирающей из глаз непрошенные слезы. Источник ее поблескивал в свете люминесцентных ламп, коричневым болотцем растекаясь по одной из каталок.
- Плодите их, что ли…
- Заткнись! – буркнул я.
Мы с Валерой вкатили наши носилки, натужно захрипев, переложили тяжело сопящего бомжа на каталку – ту, которая без подтеков кишечного производного.
- Нейрохирург где?
- Позвонил уже, - бесцветно ответил фельдшер, рассеянно, словно в забытье, проводящий рукой по глазам. – Придет.
Избитый конвульсивно дернулся, выпустив вялую струйку желчи на подушку, заперхал, выплюнул пенистую слюну на пол и на нас Мы увернулись, фельдшер, кажется, даже не заметил этого.
- Ну-ну.
Я вышел на улицу, с сопящим жадным наслаждением втянув свежий, после запахов «приемника», воздух улицы. Как же вы не цените это, смертные? Ведь вы же можете дышать вот этой вот прохладной влажной свежестью в любое время суток, без лимита и запретов. Без необходимости нюхать каждые двое суток в тесноте «Газельного» нутра совокупность ароматов кристаллизованной мочи и закисшего, склеившегося в тугие тяжи, говна на штанах спасенного бомжа, помноженную на общую немытость тела и компоненты хронических заболеваний, сродни гастриту, диабету и парапроктиту, добавляющих нюансов. Смешные вы, ей-Богу…
- «Ромашка», бригада девятнадцать, в третьей больнице, свободны.
На станцию, а?
- ПИШИТЕ ВЫЗОВ, ОДИН-ДЕВЯТЬ!
Хрен вам, фельдшер Громов. Отрабатывайте карму.
Пишу вызов.
Лупит дождь.
* * *
- Артем … эээ Николаевич?
Я остановился, удивляясь.
Он хромал ко мне – во всей красе своего свежетрепанированного черепа. Повязка сползла, швы алели, следы зелени бриллиантовой, «зеленки», в просторечии, которой малюют окружность на черепе, еще виднелись в редкой поросли седых волос.
- Тебе чего?
- Вы… это, - он смутился, затоптался рядом. – Вы меня тогда это… ну, спасли.
Я помялся ответно – ворота станции уже рядом, смена предыдущая ждет, ненавидя каждую минуту, которую она проводит на станции без необходимости.
- Ты кто вообще?
- Я – Веник, - пробормотал люмпен. – Веник… это.
- Ах, Веник…
Да, вспомнил. Тот самый, избиваемый. Выжил, надо же.
- И?
- Вы, это… ну, спасли…
- Да, спас-спас, чего хочешь-то?
Бомж с именем Веник попытался упасть на колени и поймать мою руку. Т-твою мать!
Я вырвался, подхватил его под ароматные подмышки, понимая, что руки мне теперь мыть аж до вечера, в трех мыльных водах, и то – без эффекта.
- Мужик, ты давай заканчивай это все, а?
Он заканчивать не хотел, все вырывался, стараясь, так понимаю, выдрать мою длань для того, чтобы запечатлеть на ней пламенный благодарственный поцелуй.
- Хорош, говорю!
Бесполезно.
Рывком освободившись, я отстранился на несколько шагов.
- Веник я… - бормотал спасенный, словно заклинание. – Веник, помните? Я. Веник я…
- Что за имя-то такое? – машинально спросил я, просто чтобы перебить его бормотание.
- Ве… - запнулся бомж, судорожно переводя кличку в нормальное имя, данное при рождении. – Вениамин. Ну? Помните?
- Слушай, Вениамин, - сказал я, отступив еще на пару шагов назад. – Ты меня не трогай больше, ладно? Помню я тебя, помню. Я тебе сделал доброе дело – довез живым, ты тоже сделал доброе дело – очухался и живешь дальше. Значит – мы в расчете, ага? Все? Понял, нет?
Я аккуратно, бочком, скользнул мимо почти что коленопреклоненного Веника. Вот уж, не хватало, честное слово. Где же вы, спасенные дети местных и не очень рокфеллеров, точно также кидающиеся мне в ноги, за излеченную простуду, депрессию и комариный укус, на которые вы вызываете в половину пятого утра?
Принял смену, закидал барахло в машину, быстро протер тряпкой салон. О, пардон, обработал, по приказу же фельдшер не должен мыть, но и в грязи ездить не имеет права. Не удивляйтесь, с правами у медицинского персонала вообще туго, все больше обязанности, зачастую – взаимоисключающие.
Выезжая со станции на вызов, покосился – Веник оккупировал газон, аккурат рядом с растущим кипарисом, под которым стоял бак с мусором. Мой выезд он проводил взмахами грязной руки.
- Мы в ответе за тех, кого приручили, Тёмыч? – насмешливо поинтересовался Валера.
- Да иди ты!
В течение дня мы заезжали на подстанцию трижды – все три раза мой подопечный безошибочно находил мою машину среди всех прочих, размахивал руками.
- Чего ему нужно, Валер? – жалко спрашивал я. – Чего привязался?
Водитель лишь улыбался, не отвечал.
Наступил вечер. Я сбегал в магазин, забил пакет пирожками, шоколадками, пакетиками с растворимым кофе, добавил на вершину пирамиды маленькую «чекушку» водки, вышел за ворота станции, где гнездился Веник.
- Слушай…
- Да, Артем Николаевич!
- Заканчивай! – гаркнул я. Какая, интересно, зараза ему про меня рассказала, вывалив даже имя-отчество?
– Короче, мужик. Вот тебе пакет – бери, и давай вали отсюда! Быстро, теряя тапки!
Подтверждая свои слова, я пихнул к нему указанный пакет.
- На, бери! Там и пожрать, и бухнуть есть. Хочешь отблагодарить? Сделай так, чтобы я тебя больше никогда не видел.
Веник открыл пакет, достал оттуда пирожок, стянул с него полиэтиленовую обертку, откусил, зажмурился, торопливо жуя остатками зубов.
- Спасибо вам. Огромное.
- Уйдешь?
- Да мне некуда идти, - проникновенно поделился прирученный мной бомж, разделываясь с остатками пирожка. – Кому я нужен? Жена умерла, детей нет, родителей – не знал толком. Я лучше тут.
Я глухо выматерился.
- Ты понимаешь, что я тебе не мама, мужик? А? Я с тобой нянькаться не собираюсь! Вот, что смог – держи. И отвали от меня, понял?!
Круто повернувшись на скрипнувших от незнакомого маневра каблуках, я размашисто зашагал в сторону освещенного фонарями здания станции.
Придя на следующую смену, я обнаружил Веника, деловито, на правах «своего», машущего мне рукой уже из глубины сада, доставшегося подстанции от превратившейся в кулинарное училище школы.
- Громов, твой, что ли, дружбан? – гыгыкнул Лешка Вересаев, наблюдавший за этим с крыльца. – Чего на улице держишь, домой не зовешь?
Пнув его под зад и увернувшись от ответного пинка, я торопливо нырнул в коридор станции. Принял смену, расписался во всех журналах, оттягивал до последнего момент, когда надо будет покинуть комнату и станцию в целом. До упора торчал перед графиком, изучая смены чужих мне бригад.
- ДЕВЯТНАДЦАТАЯ, ОДИН-ДЕВЯТЬ, ФЕЛЬДШЕР ГРОМОВ!
Выдернув карту из окошка диспетчерской, я вышел на крыльцо, огляделся. Нет его. Выдохнул. Повернулся к навесу, под которым стояли машины – диафрагма тут же отказала, и выдох застрял где-то в глотке.
Бомж Веник выбрался из нашей машины, стаскивая с грязных рук перчатки, протягивал водителю пластиковую бутылку с «самаровкой», украшенную по горлышку ярлычком с росписями сдавших-принявших.
- Да какого ж…?!
- Все вымыто, Артем Николаевич, - скороговоркой, пряча глаза, отрапортовал спасенный. – Все чисто. Можете ехать.
- Валера, ****ь!!
- А что я? – лениво улыбнулся Валера. – Сам захотел.
Что-то невнятно прошипев, я бухнул дверью. Мы поехали на вызов. На один – из девяти последующих. Да, не спорю – мой немытый подопечный выдраил салон до блеска, до такого блеска, которого он не видел даже при мне, чего уж там. Я стискивал зубы, звериным оком косился на Валеру, словно он был в ответе за то, что наконец-то из-под носилок была вынута годами копившаяся грязь и ржа, стены и потолок сочились каплями дезсредства (я, каюсь, порой, слегка отвернув крышку бутылки, просто разбрызгивал его по салону), блестели вытертые шкафчики, сидения и столешница.
Вечером, заехав на станцию на ужин – короткий такой, пятнадцатиминутный ужин, я лишь мельком скользнул взглядом по фигуре Веника, отложившего пирожок, устремившегося к нашей машине. Ругаться? Нет, не то настроение. Я просто молча смотрел, как бомж деловито распахнул двери салона, вооружился невесть откуда добытыми перчатками (Валера снабдил, не иначе), крутанул крышку на бутылке с «самаровкой», стал деловито тереть пол, стены, потолок, поверхности оборудования… Сплюнул, ушел в комнату.
Следующая смена – да, ждал с содроганием, втайне надеясь, что чья-то добрая душа оскорбленная видом этого добровольного санитара, вызовет на нашу станцию наряд полиции, который увезет моего свежеспасенного благодарного куда-нибудь в страну эльфов, где кормят три раза в день, плюс компот, а еще дают делать пуговицы, кнопки и прочую мелочь перед тем, как лечь спать под вой горна.
Веник, деловито сопя, мыл машину двадцать третьей бригады, что-то подвывая в такт радио, несущемуся из кабинного нутра. Рядом стояли шестая, девятая и одиннадцатая – судя по довольным мордам фельдшеров, эти машины были выдраены примерно так же, как моя – в предыдущую смену.
- Артем Николаевич! - кинулся он ко мне. – Ваша какая?
- Отвали! – взвыл я, уворачиваясь.
Вслед летели смешки.
Получив наркотики и расписавшись во всех возможных журналах, я, чеканя каждый шаг, спустился во двор.
- Арт…
- Слушай, ты! – я сгреб его за воротник дряхлого вонючего пальто. – Заканчивай цирк! Тебя кто-то просил мою машину вылизывать? Или их машины? А?
Веник молчал, скорчившись около скрутки, в которую мой кулак взял его горло. Не вырывался, не пытался высвободиться, лишь его черные, как маслины, глаза, не мигая, сверлили меня.
Я отпустил.
- Так како….
- Артем Николаевич, вы это… простите, если того… обидел, да, - тихо, как-то нетипично для вонючей алкоты, произнес мой бомж. – Вы вот просто… и пирожков, и водочки… а то ж только бьют и гонят всегда. Вы вот тоже гоните, только вы не так. И ребята ваши не ругают. Покушать вот дали… Я ж как отблагодарю-то? Так вот только... я ж тоже понимаю…
Слушая, я неловко потирал пальцы.
- Вы вот тоже… не морщитесь, а знаю, что от меня несет. Ну, ведь на улице же живу, воняю. Я только вам хотел тут помочь. Потом уйду, если прогоните.
Краем глаза я видел, как на все это смотрят ребята с шестой, девятой, одиннадцатой… других бригад, подошедших под навес, где стояли машины.
- Если прогоните – уйд…. – снова затянул Веник.
- Все, заткнись! – рявкнул я.
Повернулся.
- Парни, кому он еще машины мыть обещал?
- Мне, - холодно отозвалась Юлька Одинцова. – Я не парень, ничего?
- Пойдет. Валяй, мой, раз так приспичило.
Кто-то мне в спину юлькиным голосом негромко произнес что-то, подозрительно напоминающее «Вот урод…».
Я шагал в сторону машины. Валера молча завелся, молча поехал. Лишь по приезду на вызов спросил:
- Тём, а чего ты, правда? Ну, прижился мужичок, и пусть его.
- А я что – мама ему?
- Как знать, - Валера скосил глаза вверх, к желтому, прокуренному, «Газельному» потолку. – Ладно, я тебе тоже не мама. Топай, лечи. Раз приспичило.
Через четыре смены я осатанел. Веник оккупировал мою станцию – в прямом смысле этого слова. Себе он свил гнездо в саду, навалив под чахлый эвкалипт, посаженный бригадой реанимации, картонных коробок, неизвестно откуда натасканных, слепив нелепый домик с неким подобием крыши – стропила заменяли шины, подаренные ему, подозреваю, все той же двенадцатой бригадой. Утро он начинал с того, что выходил, зевал, почесывался, долго пил воду из крана, выведенного под навес, ухая, обмывался под ней же, вытряхивал в сторону кустов свое пахучее полупальто, натягивал перчатки, вооружался тряпкой, батареей бутылок с дезсредством – и пускался в странствие по машинам бригад. Фельдшера почему-то не напрягались – распахивали перед ним двери «Газелей», впуская его в недра, воняющие сменой – рвотой, меконием, кровью, фекалиями и мочой; Вениамин тенью скользил между носилок, тщательно, досконально вычищая тряпкой все, что успело загадить санитарный транспорт за смену, кряхтел, когда приходилось поднимать колесо носилок, выскабливая загустевший комок желудочного содержимого, сдержанно матерился, натягивая ткань на мизинец и выковыривая содержимое носов налогоплатящих, которое они вдумчиво размазывали при транспортировке по стенам. Трудился, оправдывал. Малое начальство сначала ругалось, потом просто косилось, потом – перестало ругаться, коситься и реагировать вообще, поскольку при проверке все машины сверкали чистотой, насколько могут сверкать впахивающие уже седьмой год санитарный «газёлы», начинающие обрастать ржавчиной прямо в день постановки на линию. Оно и понятно – дармовой труд, он никогда никого не оскорблял, особенно когда он был добровольным. Веник был неутомим – дежурил под навесом с раннего утра до глубокой ночи, куря «стрельнутые» у персонала сигареты, и кидаясь на каждую приехавшую с вызова машину с тряпкой и бутылкой. Через какое-то время в его домике появилось одеяло и подушка – понятное дело, с инвентарными номерами. Сестра-хозяйка расточала проклятия и обещания найти растратчиков, сгноить и расчленить – однако забрать инвентарь, который пользует немытый бомж, не рискнула.
Все бы ничего, если бы свою трудовую деятельность Вениамин осуществлял тихо, спокойно и без постоянных знаков вечного признания, которые он выказывал мне при каждом удобном и неудобном случае. Его проклятое «Здравствуйте, Артем Николаевич!», которое неслось в мою сторону всякий раз, стоило мне попасть в его поле зрения, заставляло меня вздрагивать, а свидетелей (куда ж без них!) – сначала хихикать, потом уже оглушительно хохотать. Я бесился, отворачивался, делал вид, что не слышу подначек и шуточек, которые тут же стали сыпаться на меня отовсюду в дозах, превышающих летальные, однако больше орать на подопечного не рискнул – Веник явно пришелся по нраву персоналу, и комментарий Юли мог оказаться самым безобидным из того, что могло полететь в мой адрес, схвати я его за горло снова. Угрюмо затягиваясь дымом на лавочке крыльца подстанции, я каждое утро наблюдал, как кто-то из фельдшеров (как правило, девочек) то и дело направлялся к картонным апартаментам бомжа, держа в руках пакетик с едой и куревом.
«Мы в ответе за тех, кого приручили» - слова Валеры нашего Сент-Экзюпери жгли мне мозг, заставляли кулаки сжиматься, зубы – скрежетать, а пальцы – писать чушь в картах вызова и расходных листах. Надо ли говорить, что со стороны старшего врача я встретил бурный и эмоциональный отклик?
Наконец судьба, долгое время демонстрировавшая мне свою ягодичную область, решила повернуться.
- Тёмыч! Ты ли это?
- Нет, мой брат-близнец, нас потеряли в детстве, - криво ухмыльнулся я, хлопая по лопате, что заменяла ладонь Сашке Мезенцеву. – Ты все худеешь, Мизинчик?
Сашка вздернул несколько раз вверх массивные плечи, заставив два пласта жира на груди, и один – в районе живота, подпрыгнуть.
- Капитан Мезенцев, салажня. Субординацию соблюдайте, юноша, пока я не стал суровый.
- У кого погоны поносить взял? – тут же отреагировал я.
Мы посмеялись - Сашка свалил в полицию лет так шесть назад, с тех пор карьера его пошла в гору, в прямой корреляции с весом. Но по «Скорой» скучал, то и дело забегал на станцию по всяким мелким бумажным делам, принося в отдел статистики запросы по вызовам бригад на разного рода поножовщины, ДТП и «огнестрелы». Самое капитанское дело, ага, больше послать некого.
- Ты как вообще?
- Да так. Тружусь на благо Родины. Родина делает мне ответное благо – меня за это не бьет, и вообще не замечает моего существования. Все довольны.
- Понятно. Алиевна снова пистон вставила?
Против воли я свесился с лавочки, заглядывая в полумрак коридора – не открыта ли дверь старшего врача.
- Ты это, давай, ртом много не разговаривай. Ты свалил, а мне еще до утра работать.
Сашка засмеялся, вытер вспотевший лоб ладонью, положив папку из черной кожи между нами. Потом прищурился и нахмурился:
- А это чего там за персонаж обретается?
Проследив за его взглядом, я увидел Веника, деловито застирывающего пальто под струей холодной воды из крана.
- Не понял. Что за помывочные мероприятия такие?
Веник, отжимая исходящую студеными струйками ткань, зашагал к свой хибарке, опасливо оглянувшись – людей в полицейской форме он привык бояться куда сильнее, чем то хулиганье, что било его месяц назад.
- Да бомж, Саня, - озарившись идеей, внезапно произнес я. Вполголоса, чтобы никто не слышал. – Живет тут. Не гоним, хотя вид, конечно, портит.
- А мне позвонить – денег жалко, да? – поднял бровь Сашка. Встал, натянул на голову фуражку. – Не парься, сегодня же его тут не будет. Сейчас в отдел вернусь, пришлю наряд.
- Куда вы его?
- Да разберемся. Все, бывай, ребятам привет. Я погнал.
Я проводил Мезенцева взглядом, не отвечая. Потом, посидев минут десять, рывком поднялся, направился в комнату отдыха. Зайдя, выбрался через окно на балкон, оглянулся по сторонам, вытянул сигарету (курить там строжайше, до лишения всех стимулирующих надбавок аж до первой седины в подмышках), щелкнул зажигалкой. Горький дым жег горло. И жгло невесть откуда взявшееся чувство вины, гаденькое такое, воняющее куда сильнее, чем сигарета и пальто Веника. Ну, заберут его… и что? Все равно ж – зима впереди, даже тут, в курортном городе, она обычно приходит с минусовыми температурами, ледяными ливнями и настоящими снегопадами, от которых домик из коробок не защитит. А так – может, в приют какой определят? Или еще куда, только подальше отсюда, туда, где тепло и кормят. И исчезнет это, ставшее популярным, «Санитар Веник Громов, машину помоете?», произносимое каждый раз, как я нахожусь рядом с говорящим, бомжом и ждущей помывки машиной. Сволочи вы, братцы по красному кресту и зассанным носилкам.
Селектор выдернул меня с балкона, заставив бросить недокуренную сигарету вниз. «Вызов срочный!», выкрикнутый голосом диспетчера Тани, таковым и оказался – на долгоиграющей, то оживающей, то затухающей, стройке сорвался работяга из дружественного Казахстана, выбравшийся из окна залить герметиком швы карниза. Упал удачно, в большой контейнер со строительным же мусором, преимущественно – мягким и амортизирующим. Исключение составил большой отломок оконного стекла, с цинизмом лезвия гильотины распоровший его голень надвое, практически ампутировав. Мы с Валей Холодовой полчаса провозились, накладывая жгут, заливая в почти невидимые вены коллоиды, два раза долбали перестающего дышать худого, как жердь, смуглого мужчину дефибриллятором, дожидались застрявших в пробке «шоков», поглядывая то друг на друга, то на второй, уже пустеющий, кислородный баллон. В итоге – перегрузив его на носилки бригады реанимации, начали оба яростно чесаться – помимо прочей мусорной мелочи, в баке были целые лоскуты стекловаты.
- Ты Веньку видел сегодня? – спросила Валя, пока мы катили на следующий вызов.
- Кого? – зло поинтересовался я, давя дичайшее желание разодрать себе предплечья ногтями до крови и сидя в салоне (Валя, как старшая, сегодня была за врача, поэтому, разумеется, сидела впереди).
- Друга твоего. Я ему пирог с грибами испекла, отдать с утра забыла. Видел, нет?
- Не видел, отвали, - буркнул я. Хотел еще добавить, что и не увижу, но не стал. Вот чего мне еще не хватало – врагов себе на станции плодить по такому вот поводу. Пусть его тихо заберут, тихо увезут, и фельдшер Громов к этому никакого отношения иметь не будет.
- Зря ты, Артем, - негромко произнесла Валя.
- Валь, тебе некому мудростей отсыпать? Может, сыну и мужу сгрузишь? Я не обижусь, честно.
Холодова отвернулась. Какое-то время мы ехали молча. Потом повернулась снова.
- Человек ради тебя из скотины обратно человеком стал. Машины моет, под краном купается, чтоб не так воняло. Пьет только от случая к случаю, а не без просыху, шутить снова научился, с девчонками нашими даже заигрывает. Хочет полезным быть для тех, кто людей лечит. В отличие от этих самых людей, которым гадить три кучи на нас всех, вместе взятых. Ты б гордился…
Протянув руку, я закрыл окошко, громко, со стуком. До боли стиснул зубы. Сейчас вызов на Пасечную – в другой конец. Пока там провозимся, моего подопечного уже упихают в «бобик» матерящиеся ребята в полицейской форме, и вывезут… куда? В приют? Очнись, Артем, ты много приютов в городе видел? Дадут ему по почкам, чтобы не сильно ерепенился, вывезут в другой район, вышвырнут из «обезьянника» на асфальт или в кусты - и бросят. Он никому не нужен. Даже тебе.
Я рывком распахнул окошко:
- Валь, давай-ка на станцию.
- Ты чег…?
- Шустрее, говорю!
Валера наш пожал плечами, повернул руль в сторону улицы Леонова.
- Не заезжай! – бросил я, выпрыгивая из машины и пересекая улицу. Желтое таксующее «Пежо» едва не снесло меня, проводило долгим негодующим сигналом. Не оглядываясь, я бегом несся по двору. Да, вот он, полицейский «УАЗ», расписанный в синее и белое, дверь аккурат закрывается, кажется, даже мелькнула пола неопределенного цвета пальто – слишком знакомого, примелькалось даже.
- Ребята… парни, подождите!
Патрульные «ребята», рослые, один в одного, смерили меня взглядами, синхронно положив руки на рукоятки дубинок.
- Вы кто?
Я оперся рукой на бок машины, тяжело отдыхиваясь, чувствуя, как колотится сердце. Не мальчик уже – так рвать с места.
- Я… фельдшер я, тут… работаю. Вы… отпустите бомжа, я вас… очень…
- Еще кого-нибудь отпустить? – холодно спросил один, коротким кивком давая понять второму, что надо слегка насторожиться. И правда, неправильный какой-то фельдшер, который тут работает. Взялся откуда-то из-за ворот, а не из здания, бегом, без сумки с красным крестом, носилок под мышкой и клятвы Гиппократа, выбитой на лбу синей татухой, сопит, как прохудившийся шланг насоса, кашлять пытается, в общем – настораживает и раздражает.
Сквозь толстую, крашенную в белое, решетку, на меня смотрели испуганные глаза Веника.
- Это наш… - я выдохнул и закашлялся, сплевывая на асфальт сгусток. – Наш это бомж, парни. Вас же Мезенцев прислал?
- Кто? – натурально так удивился второй полицейский.
- Капитан Мезенцев, Александр Степанович, - выпрямился я, наконец-то обретая контроль над дыханием, и над собой тоже. – Друг детства. Которому я сейчас могу позвонить, если что. Тут ошибка вышла, он меня неправильно понял.
- И что теперь? Вы нам лучше объясните, чем непосредственное начальство?
Понятно. Борзеть с полицией – это самое последнее дело. Даже если ты прав. Потому что в бодании двух правд победителем однозначно выйдет та, которая украшена погонами и имеет за спиной длинный список статей законов.
- Вы не детки, я не воспитательница, объяснять вам ничего не буду. И звонить никому не буду.
Я вытянул из кармана на груди сложенную вдвое купюру достоинством в тысячу рублей, отложенную на покупку нового чехла для телефона (старый уже трещал по швам и наводил ужас одним видом), обошел машину, бросил ее на пассажирское сидение спереди.
- Отдайте бомжа. Под мою ответственность. Без вопросов. И без комментариев.
Мне пришлось выдержать короткую борьбу взглядов, после чего дверь распахнулась.
- Артем Ник…
Коротким пинком я задал Венику направление в сторону сада.
- Пшел отсюда! Спрятался и сиди в своей халупе!
Стоя посреди пустого станционного двора, я проводил взглядом сначала его, потом машину наряда, выезжающую со станции. Громко, протяжно, тщательно подбирая выражения посочнее и поотвратнее, выругался. Выходя обратно за ворота, уже неторопливо, зло, от души поддал ногой по пустой пластиковой бутылке, заставив ее закрутиться и вылететь на проезжую часть, где она немедленно погибла с хрустом под колесами катящегося маршрутного «Богдана».
Перебежав дорогу, я нырнул в салон, от души хлопнув дверью.
- Артемий, ты вроде не специалист по дверным замкам? – тут же раздался голос Валеры. – А ремонтировать их, вижу, рвешься изо всех сил, э?
Валерино лицо из окошка в переборке пропало, возникло лицо Вали.
- Громов, ты точно с головой в союзе? Куда бегал? Какого хрена мы на станцию посреди вызова поехали? Чего лыбишься, а? Лыбишься чего, спрашиваю?
Гадливый привкус, не оставлявший меня с тех самых пор, как я пообщался с Сашей, исчез бесследно.
Я не отвечал моей бригаде.
Просто сидел.
Просто улыбался.
* * *
Котеночек был просто чудо – маленький, игривый, с пушистыми ушками, белой грудкой, длинными торчащими усами, и шелковистой рыжей шерсткой, задорно кусался, прыгал, порой сворачивался бубликом, хватая зубами полосатый хвост.
- Откуда такой? – умилилась Аня-Лилипут, наблюдая, как грубые, заскорузлые, в пигментных пятнах, руки Веника нежно перебирают извивающееся тельце.
- Кошку машина сбила, сука, - охотно пояснил бомж. – Насмерть, падла. Аж размазала. А он, смотрю – пришел, мяукать начал, маму, значит, звал. Забрал вот.
Аня мгновенно посерела лицом. Губы ее сжались в тонкую ниточку, глаза тут же стрельнули в сторону улицы Леонова, скрытой бетонным забором. Видела, так понимаю, кроваво-шерстяное месиво на асфальте, уже втоптанное…
- Веник, ты его только не бросай, - даже издалека я услышал, как что-то надломилось в ее голосе.
- Да куда ж его, - проворковал Вениамин, подставляя то один, то второй палец – котеночек, наигравшись, сосредоточенно их облизывал мелькающим розовым язычком. – Как такого подлизу бросить-то? Подлиз, тебя как бросить-то можно, а?
Котенок снова начал играть, вцепился в палец зубкам и передними лапками, задорно засучил задними.
Я прошел мимо, наблюдая эту сцену. Кошек на станции любят. Очень. Болезненная эта любовь, если покопаться. Любой котик или кошечка, что приходят и приживаются, заканчивают свою биографию одинаково – под колесами. Как-то так судьба распоряжается. Поэтому любое животное, которое становится на станции любимым, ласковым и хорошим, стараются либо забрать домой, либо завезти куда-нибудь. Больно это – завозить мяукающего котеньку и высаживать за три десятка километров прямо на улицу, ага. Зато не так больно, как видеть фарш, который два вызова назад был котом Васенькой, растертый на бугристом асфальте двора – бодрый папаша, тот самый, что «посажувассуки», влетел на джипе, что ему какой-то там кот, у ребенка сыпь на мошонке третий месяц не проходит, а эта ваша «Скорая» третий час едет.
Могу предположить, что Аня сейчас примет смену, наорав на предыдущую. Без повода. Потом вызверится на напарника, который работает с ней сегодня – так же, по мелочи, или даже без нее. Потом запрется в комнате и будет глухо реветь, накрыв голову подушкой. Она жуткая кошатница.
Не она одна.
Помешкав, я вернулся.
- Веник.
- Да, Арт…
- Меня зовут Артем! – отчеканил я. – Я тебя младше! Харэ мне «выкать»!
- Ну… это…
- Молодец. Котеночка забери к себе, понял? Еду приносить буду.
- Ну… вы… ты… это, ну, что ж я, не понимаю, что ли...
- Молодец.
Я торопливо ретировался. После того, как я его выдернул из-за решетки патрульной машины, мой авторитет, так подозреваю, вырос в глазах добровольного санитара куда как выше «Александрийского столпа». Хотите воздвигнуть себе памятник нерукотворный, мечтающие возвыситься? Спасите бездомного. Дайте по скотским рожам тем, кто хочет его загнать ниже асфальта, раздышите, откапайте, довезите до стационара живым. Потом – накормите. Потом – не отдайте его на растерзание закону. И все – вы в его глазах бог. Альфа и Омега всего сущего. Дерзайте, бездомных много.
Только теперь я всегда стараюсь смыться еще быстрее, когда вижу Веника. Не хочу я его благодарностей.
Приняв смену, я спустился в машину, помахивая картой.
- А у кого сегодня счастливый день? А кому сегодня срань подбирать не лень? Тёма Громов, такой-сякой, снова едет на мордобооооооооооооой!
Последний слог я проорал, от души хлобыстнув картой по двери машины. Сегодня работаю один. Повод к вызову - «ост. Молодежная, избили, без сознания». Утро начинается чудесно. Вы верите в приметы? Нет, вы же никогда не сидели в окопах, когда над головой тонко, с надрывом, воет падающая мина, а рядом лежит груда перемолотого мяса, размешанного с драной тканью бушлата, еще дрожащая, брызгающая красными фонтанчиками, только что бывшая вашим другом Петей Анисимовым из Белореченска – которого предыдущая мина порвала, а вас не зацепила? Я сидел. Знойным апрелем 95-го года под чеченским селом Бамут. Там от атеизма излечиваешься быстро, практически мгновенно.
Хочешь удачи? Облай вызов, в голос, матерно, натужно, от всей души. И велик станет шанс, что поножовщина обернется кошачьей царапкой, а пьяный скандал – легким хмельным недопониманием, а необходимость реанимировать сведется к инъекции феназепама или раздаче глицина всем желающим. Все проще…
На меня, орущего, не косились. Все так делают. Кто – прямо на станции, кто – машине, но – все. Суеверней медиков только священники.
Мы выехали со станции, завывая сиреной. Нас ждала остановка Молодежная в люмпенском районе. Я стиснул в кармане кастет. Мало ли…
Кот Подлиза кушал очень хорошо. Под крылечком подстанции очень быстро организовались три мисочки, в которые как-то сами собой поступали кошачий корм, вода и молоко (иногда – кефир, иногда – йогурт, у кого как сложилось). Он деловито трусил к мисочкам, хрупал сухариками, пил воду, лизал густую массу творожка или йогурта, после чего забирался на лавочку и ждал возвращающихся с вызовов. Все, кто приезжал, невольно улыбались, видя пушистый рыжий комок, сидящий на скамье, спрыгивающий, несущийся навстречу, мурчащий и трущийся об ноги. Кто-то его чесал, кто-то, вздернув, поднимал на высоту своего роста – Подлиза тут же начинал оправдывать свое прозвище, вытягиваясь к носу и начиная его сосредоточенно вылизывать.
Потом приходил Веник – и кот удирал с крыльца, мурча, устремлялся к нему, вился вьюном у его ног, пока наш бомж неуклюже начесывал ему бока. Потом приезжала очередная бригада – и они оба начинали санитарную обработку. Распахивалась дверь, первым входил Веник, следом проникал Подлиза, нюхая гамму незнакомых запахов, фыркая и чихая.
Веник, соглашаясь с ним, начинал выливать «самаровку» на ветошь, попутно ругая сволочей, что считают своим долгом очищать свои подошвы исключительно о лафет носилок, сочно проходился по теме бахил (мол, не выдавать ли их тем, кто лезет грязными ножищами в медицинский транспорт), ненавидяще клеймил плюющих на стены (слюдянистые засохшие плевки всегда выдавали себя слабыми взблесками), ядовито спрашивал кота, не начать ли ему тоже ссать в тапки всем этим замечательным людям, которые считают нормальным гадить в этом храме здравоохранения. Лексикон его ощутимо пополнился за эти недели – порой в своих проклятиях он даже поминал СанПиН, после долгой и плодотворной беседы со станционным эпидемиологом (после которой он стал обмываться под краном даже с мылом). Кот полностью поддерживал хозяина – мяукал, когда тот сыпал ругательствами, мурчал и терся мордочкой, когда тот требовал согласия с аргументами, фыркал и скреб когтями по линолеуму, когда надо было выразить возмущение.
Порой, чего греха таить – задирал хвостик, окропляя особо ароматные участки тонкой струей кошачьего неодобрения. Веник, ворча, все вытирал – кропотливо, досконально, стуча пальцем между пушистых рыжих ушек. Подлиза морщился, сбегал на улицу, лежал, положив виноватую мордочку на лапы, желтыми глазками следя – простят ли?
В домике у Веника появилась большая стопка газет – кажется, он их натаскал из окрестных домов. Кот спал исключительно на них, сворачиваясь клубком, утыкая розовый носик в полосатый хвост. Кто-то из девчонок (подозреваю, что это была Лилипут) купил шикарную кошачью кроватку – металлический каркас и пухлый матрасик на нем, однако Подлиза упорно спал на газетном ворохе, а матрасик Веник стал подкладывать поверх подушки.
- Слушай, Тёмыч, - как-то сказал мне Лешка Вересаев, с деланной задумчивостью вытаскивая сигарету из пачки. – Мы тут это… скинуться решили.
- Ну?
- Спальник я видел в «Туристо». Хороший спальник, на лебяжьем пуху, до минус двенадцати держит. На снегу спать можно. Восемь килорублей стоит.
Я молча пихнул пятьсот рублей и ушел, не дожидаясь ответа. Да пусть, в конце концов. И подопечному моему, которого до сих пор Громовым-младшим именуют, и котику – все теплее.
Скандал я унюхал – даже не услышал. За семнадцать лет развивается чутье – не поверите. Зайдешь в подъезд, вполне себе вроде обычный подъезд, втянешь его амбре ноздрями, и сходу поймешь – быть беде. Запах скандала – резкий, металлический, режет ноздри сразу на входе, растекаясь холодом по носоглотке, оставляя ледяное такое адреналиновое послевкусие вдоль позвоночного столба. Первый раз ты его просто не замечаешь. В десятый – замечаешь, но не придаешь значения. В сотый и более – распознаешь, и подбираешься заранее, готовясь без предупреждения заехать в физиономию того, кто тебя встречает. Слишком уж часто у этой, исходящей флюидами зла, физиономии, обнаруживается нож в руке, что упирается в твою печень, и все это сопровождается алчно сопящим в твое ухо: «Наркотики имеешь, да? Быстро дал, или режу нах!».
Сейчас скандалом вонял двор подстанции. Я огляделся, вылезая из машины. В чем дело? Вечер, солнце успело скрыться за горой Бархатной, голые ветки тополей, дергающиеся под порывами уже холодного ветра, пляшут в дикарском танце, сбрасывая с себя остатки скукоженных желтых листьев. Бригады потихоньку сползаются на станцию – пересменка, понятное дело. Тут и там мелькают фигуры фельдшеров, перебрасывающих имущество из одних машин, отработавших, в другие, только что прибывшие. Вроде бы повода напрягаться нет. Однако запах резал нос, а ему, несколько раз битому и один раз сломанному, я привык доверять. Огляделся снова, уже внимательнее обводя взглядом двор.
Ага.
За машиной шестой бригады ругались – мужской голос что-то гневно орал, срываясь на визг, девичий пытался отвечать, в нем мешались страх, обида и желание избежать скандала.
Понятно.
Мадина Алаева. Других вариантов нет.
Эта миниатюрная татарочка появилась у нас на станции сравнительно недавно – в июле месяце, и за остаток лета успела стать всеобщей любимицей. Огромные глаза, длинные ресницы, пухлые детские губки, точеная фигурка, которую лишь слегка отдаляли от карьеры модели чуть широковатые бедра – мечта, а не девочка. Впрочем, не фигурой она этого добилась – красивых, но пустоголовых, кукол тут сменилось много, кроме исключительно половых симпатий, иных они не вызывали. Мадинка была умницей – доброй, отзывчивой, приятной в общении девчонкой, понимающей и шутки, и ругань, задорно хохочущей на крыльце – и сосредоточенно сопящей на тяжелом вызове, сдавливая бока «Амбу», выгребающей, не кривясь, рвотные массы изо рта лежащего, спокойно реагирующей на хамство и правильно реагирующей на указания и взыскания. Самое главное, она умела слушать, и умела профессионально. Общаясь с ней, ты всерьез начинал ощущать, что кроме нее для тебя в этот момент во Вселенной никого не существует – никогда Мадина себе не позволяла отвлекаться на ковыряние в телефоне, разговоры с другими людьми, вежливое «угуканье» и прочие неприятные для говорящего вещи; нет, девочка не сводила с тебя своих огромных зеленых глаз, кивала, в нужные моменты удивлялась, охала и вставляла острое словцо. С ней любой, самый забитый и насквозь аутичный интроверт, сам от себя не ожидая, начинал разливаться соловьем.
Был у Мадины жених. Это мы узнали в первую же неделю ее работы на подстанции. Помнится, проходя по двору на вызов, я махнул ей рукой и что-то такое пошутил, жутко, как мне казалось, смешное и полуприличное. Девочка в тот момент стояла у крашеной в ярко-алый цвет «шестерки», за рулем которой сидел широкоплечий бритоголовый юнец, который тут же распахнул дверь и выскочил, скорчив зверскую гримасу. Мадинка обняла его за обтянутый футболкой торс, что-то затараторила на родном наречии, видимо, объясняя, что это так, сотрудник, женат, трое детей, женщин вообще не любит и про секс забыл уже лет пятнадцать как, а шутку просто в журнале прочитал, да и сам недалекого ума вообще. Наблюдая все это в легком смятении, я впихнулся в кабину.
- Ты давай поосторожнее, Артемий, - покачал головой Валера, наблюдавший всю сцену от начала и до конца. – Татары – народ дурной, когда дело их баб касается. Плавал, знаю.
- Да я что…
- Не объяснишь! – категорично сказал водитель. – Поверь. Сначала он полезет тебе рожу бить, потом будет разбираться. Или не будет.
Валера, разумеется, оказался прав – как всегда. Вышеуказанный жених, прогулявшись по коридору станции и внимательно изучив график, мгновенно узрел, что работает Мадина исключительно с врачами-мужчинами, и исключительно сутками – и мгновенно же принял меры. Теперь каждые сутки через двое, как на работу, он прикатывал на своей этой кровавой («менструальной», как говорили недоброжелатели, кажется, и я был в их числе) «шестерке», высаживал девушку – и оставался на сутки торчать во дворе. После каждого вызова, когда двадцать первую бригаду возвращали на станцию, Мадина топала, срываясь на какой-то суетливый, унизительный бег, к его машине, залезала внутрь – и все оставшееся время проводила исключительно со своим избранником. Наступала ночь, и она, вооружившись подушкой и одеялом, шла в эту самую машину спать – сама мысль, что его суженая будет делить одну комнату с другим мужчиной, вызвала, думаю, у бритоголового Отелло припадки неконтролируемой ярости. Ладно – летом, тепло, даже жарко, хотя ночевка на жестком, скрипящем сидении отечественного автопрома в промежутке между вызовами куда паршивее, чем попытка задремать на кушетке в комнате отдыха; но тут пришла осень, на смену ей – поздняя осень. Мы лишь хмыкали, наблюдая в свете фонаря, освещающего двор ночью, как ежится под одеялом на переднем пассажирском сидении девочка, пытаясь устроиться поудобнее, в десятый раз устраивая поудобнее гудящие от усталости ноги в узком салоне. Впрочем, даже это не спасало ее от периодических сцен ревности, когда возлюбленный орал на нее на весь двор, узрев, что она как-то не так общалась с водителем, фельдшером или врачом – мужского пола, разумеется. Как-то, в праздновании какой-то округлившейся даты, подпив, даже пытались обсудить этот загадочный вопрос – что же может привязывать такого ангелочка к такому вот ублюдку, но так к единому мнению и не пришли.
Сейчас, видимо, наступила кульминация. Вопли жениха были на две октавы выше обычного, в них периодически вклинивались сочные матерные выражения на татарском, а любые возражения голоска Мадины они тут же перебивали, почти срываясь в ультразвук.
- Валер?
- Не лезь, - буркнул он. – Этот хрен тебя на голову выше.
- А что, смотреть просто?
- Он тебя вырубит – маму позвать не успеешь. Пока ты по больным бегал, он на турнике вис и по секциям борьбы скакал. Объяснять надо, или сам допрешь?
Допру, разумеется. Только пройти мимо, словно ничего не вижу и не слышу, тоже не смогу – мама и работа не так воспитали. Дернув шеей, я зашагал к машине шестой бригады, пусть и робким, вязким шагом.
Но все равно опоздал.
Раздался сочный звук удара. Хорошего такого удара, нанесенного кулаком в скуловую кость, с размаху, желая выключить оппонента сразу и надолго.
Моргая, я смотрел на лежащую на асфальте Мадину, шлепнувшуюся, ударившуюся оземь головой, неловко дергающую ногами. И на здоровенное, ощеренное, тяжело дышащее яростью, существо, только что поднявшее на нее руку. Стрельнул глазами в «водительский» угол двора. Все наши орлы, заигрывавшие с девчонкой, шутившие, пытавшиеся, до появления татарского отеллы, ухаживать – как один скисли, отвернулись, притворились мебелью.
- Ты что творишь, урод? – раздался крик. Юлька Одинцова, выходящая между машин, нагруженная костылями, толстой скаткой одеяла с подушкой, мешком с шинами, уронила все это, кинулась вперед. – Охре…
- Син дэ телисэн?! – заревело в ответ, напружинившись, играя мышцами.
«Ну, божечка, спаси-сохрани, дай этому козлу помереть от инфаркта, если я промахнусь!», - на ходу помолился я, выдергивая из кармана руку с кастетом. «Второй-то попытки точно не будет…»
Но снова опоздал.
Веник вылетел между машинами бешеным вепрем, с размаху боднул скудно обросшей после трепанации головой хама в живот. Тот качнулся назад – только качнулся, такой слабый удар, понятно, его бы не снес. Бомж ощерился, демонстрируя неполный набор зубов, защелкал ими, завращал вытаращенными глазами.
- Укушу, сука!!! – заорал он.
Хам отступил.
- Ты, падла..!
- УКУШУ, СУКА!!! – вопль Вениамина заставил завибрировать стекла в окнах машин и здания, не считая барабанных перепонок всех присутствующих. - УКУШУ!!! Я БЕШЕНЫЙ! УКУШУ, ПОРВУ!
Бомж кинулся на рослого, в разы переросшего его, самца, визжа, обхватывая его ноги своими, вонзая зубы в бок.
- Ааааабл….
- БЕШЕН….
Вверх взлетел кулак – тут уж я вышел из ступора, успел перехватить, дернуть назад, выкрутить, пока незадачливый жених барахтался на земле, пытаясь избавиться от впившегося в него клещом Веника, раз за разом вонзающего в него зубы.
- …кушу… ля… н-н…беш… - ревел Веник, удерживаясь на бьющемся теле, как ковбой – на мустанге, сверкая глазами, источая белую пену.
Я оттянул назад буяна, стянув его глотку локтем.
- Вали отсюда, урод! Быстро! Слышишь? Он реально бешеный! Быстро вали! Бегом!
Упомянутый урод попытался встать – не смог, Веник терзал его живот укусами, выл, бил ногами, тряс головой, как породистый бульдог, дорвавшийся до глотки Белого Клыка.
- Венька, хватит… хватит! – откуда-то возник Валера, обхвативший бока моего подопечного. – Тихо, все, хорош!
Жених вырвался. Рывком, отпихнув и меня, и Веника. Взвыл, выматерился, бросился прочь, к воротам. Краем глаза я с удовольствием отметил, как по животу майки расплываются кровавые пятна. Больно, гаденыш? Да?
- Тёма!
Мы с Юлей подняли Мадинку. Гуляющие зрачки, судороги, замирающее дыхание, вязкие тяжи рвоты, стекающие с пухлых губок, которые все мужское население станции так стремилось исцеловать.
- Двенадцатую зови. Шустро!
Юля бросилась к диспетчерской, я остался посреди двора, сидя на асфальте, уложив голову Мадины себе на колено, повернув ее вбок – вовремя, девочку аккурат в очередной раз вывернуло в очередной раз. Валера когда-то успел сбегать к машине, принести КИ-3. Я, предварительно оглядев губки девочки (не синеют вроде), натянул на нее маску, повернул вентиль.
- ОДИН-ДВА, ВЫЗОВ СРОЧНЫЙ, ВО ДВОРЕ!
Мадина слабо дернулась, приходя в себя после струи кислорода. Я погладил ее по голове, успокаивая. Тихо, мол, милая, все позади.
Подбежали «реанимальчики» двенадцатой бригады вместе с доктором Рысиным. Я отступил, позволив им забрать ее, переложить на носилки, вонзить в вену катетер, взвыть сиреной, сорваться со станции. Проводил взглядом. Опустил его, разглядывая длинное пятно рвоты, тянущееся от бедра к ботинкам. Только поужинала девочка, переварить не успела…
Двор пустел – бригады разбегались на вечерние вызовы. Водители избегали моего взгляда – благо, взглядом я их сверлил, стоя пугалом, измазанным рвотой, с пыльными пятнами на заднице. Уроды, вашу мать. Джентльмены, драть вас задом. Самцы, холера вам в простату. Вашу же девочку, которой вы глазки строите, бьют во дворе – вы рыла воротите. Спать-то нормально будете, а?
Твари жеваные.
Сплюнув, я зашагал в сторону крыльца. У него остановился, закурил. Сделал две затяжки, после чего швырнул сигарету прочь, наблюдая, как она гибнет в россыпи искр о стену здания станции, оставив на белой стене черную запятую.
Долго и длинно выругался. Хочется кому-то заехать в рыло – за всю вот эту дрянь, что только что произошла на моих глазах. Заехать точно так же, наотмашь, не целясь, не думая о последствиях. Заехать так, чтоб хрустнуло, чтоб хлюпнуло, брызнуло кровью, проблевалось и упало наземь в корчах.
- Вениамин, - позвал я.
Он вынырнул из кустов, опасливо глядя на меня.
- Подойди.
- Чего я..?
- Подойди, ну!
Может, что-то было в моем лице – Веник выбрался из поросли, подошел, неловко отряхивая свое застиранное пальто и разглаживая на нем несуществующие складки. Встал передо мной – лицо иссечено глубокими морщинами, ежик черных с сединой волос, торчащий на висках в стороны и редких - на темени, клокастая борода, дрянной, несмотря на мытье, запах, мешки под глазами. Уверен, если перетрясти, обнаружится годовалое нательное белье, заскорузлое от дерьма и мочи. Алкаш, бродяга и уличная рвань - как она есть.
Если смотреть только глазами.
Я протянул руку.
- Дай.
Он медленно, боязливо, вложил свою ладонь в мою.
Я сжал.
- Спасибо. Спасибо, что оказался мужиком, Веня.
- Арт…
Вырвав его руку из своей, я торопливо преодолел шесть ступеней крыльца подстанции и нырнул в коридор.
Мне смену пересдавать надо, самому себе, между прочим. Отвали. Отвалите все.
Я никого не приручал, Валера. И в ответе тоже быть не хочу.
- БРИГАДА ДЕВЯТНАДЦАТЬ, ОДИН-ДЕВЯТЬ!
И пахать, кстати, тоже…
- Татьяна Михайловна, вы пытались спасать мир не красотой, а мозгом? Я только…
- Громов, ты не настолько красив, чтобы мне хамить! – прозвучало из окошка. Диспетчер Таня выразительно подергала бровями, мол, все понимаю. – Там давление пять дней и шесть недель как. Топай меняйся, потом езжай. Номерок перекину.
- Я говорил уже, что люблю тебя безумно?
- Неоднократно – когда нажрешься, и звонишь своим бывшим и несостоявшимся.
Дежурно посмеявшись, я поднимался по ступенькам на второй этаж, где комнаты отдыха персонала. Поднимаясь, невольно сжимал и разжимал руку, которой жал ладонь Веника.
Мыть?
Вспомнилась Мадина – лежащая на асфальте, дрожащая от неожиданного удара, беспомощная. Веник, злым хорьком кинувшийся на огромного медведя. Не испугавшийся, в отличие от всех наших самцов, которые все это прекрасно видели, но предпочли притвориться слепыми и глухими. Орущий про бешенство, вгрызающийся в накачанное пузо гадины, избившей беззащитную девушку.
А не буду.
Пусть.
- А еееедет «Скорая» на вызов, без гиииипертонических кризов!
Пустой коридор ответил эхом. Все на вызовах, никого нет.
- Мы вас прооооосто так позвали! Нас давненько не еб….
- ФЕЛЬДШЕР ГРОМОВ, БРИГАДА ДЕВЯТНАДЦАТЬ, ВЫЗОВ СРОЧНЫЙ!
* * *
С утра меня встретили две паршивые новости. Пропал кот Подлиза и мне дали врача. Первый пункт даже не обсуждается, тяжелая гневная аура окутала комнаты отдыха бригад – котика любили. Анька-Лилипут, Юлька Одинцова, Люся Микеш и иже с ними кошатницы ходили с красными глазами, периодически выбегали во двор, шуршали по кустам с жалобным «Подлиза, кис-кис-кис», размахивая ладошками с кошачьим кормом - тщетно. Мужчины были сдержанней – просто обходили эту тему в разговорах, кривились, отворачивались, лишь Витька Мирошин хрустел кулаками и выискивал жертву – дабы растереть. Вариантов много, и все невеселые – машина, собаки, малолетнее хулиганье, которое давеча оставило на Кипарисовой аж алтарь – расчлененный котенок, и перевернутая пентаграмма, намалеванная кошачьей кровью на асфальте. Даже в новостях показывали. Маминых радостей повязали, да отпустили до дальнейшего выяснения – несовершеннолетние, де, стоит ли линчевать сразу.
А врач… вроде бы радоваться надо, но не мне и не этому врачу. Максим Олегович Игнатович впихнулся в комнату девятнадцатой бригады этим сумрачным декабрьским утром как-то сразу и целиком, практически заполонив эту самую комнату, которую я, чего уж там, привык за полтора года самостоятельной работы считать своей. В нос мне ударил вязкий запах какого-то древнего парфюма, зашуршали пакеты, в которых новый врач приволок свое имущество, и тут же стал это все деловито распихивать по шкафам, полкам и ящикам тумбочки. Книги, бритвенный прибор, толстый свитер с оленями и ромбиками, эспандер для тренировки запястий, батарея каких-то мазей и баночек, кофеварка, толстенный скатанный плед, тапочки из черного велюра с вышитыми на них золотистыми скорпионами… Скривившись, я молча лицезрел это вторжение, уже мысленно наливаясь неприязнью – хотя бы потому, что этот пухлотелый, что-то напевающий себе под нос, лысоватый персонаж забыл поздороваться. Решив дать ему шанс, я кашлянул.
- Болеете? – стрельнул в мою сторону крохотными глазками доктор, безошибочно найдя мою фигуру, застывшую у окна, сквозь оптические прицелы массивных, в позолоте оправы, очков. – Рекомендую лечиться. И торчать на сквозняке – это не лечение.
- Что еще рекомендуете?
- Не хамить, - улыбнулся Игнатович. Мерзко так улыбнулся, одними толстыми губами, но не глазами. – Нам работать. Долго, надеюсь. Игнатович, Максим Олегович.
- Громов, - с плохо сдержанной ненавистью процедил я, наблюдая, как на тумбочку устанавливается фото лупоглазой мадам с прической кучеряшками – супруги, надо полагать. – Артемий Николаевич.
- Артемий, значит, - отреагировала толстая спина. – Ну, ладно. Все лучше, чем всякие там Васьки и Сережки. Смену принял?
В горле у меня что-то громко хрустнуло.
- Принял. А мы давно с вами на бруде…
- А проверю? – очки Игнатовича на миг отразили яркий блик солнца, отражающийся, в свою очередь, от стекла полуоткрытого окна. – Не огорчусь точно? Не хотелось бы начинать совместную работу с рапорта.
Хлопнув дверью, я вышел, оставив висеть в холодном воздухе коридора нечто, напоминающее «Ууу, ****ина!», сказанное, кажется, моим голосом.
- Громыч, ты чего? – удивился Мирошин, наблюдая, как я, натянув перчатки аж по локти, яростными движениями сеятеля расшвыриваю брызгающую из-под неплотно прикрученной крышки бутылки «самаровку» по салону. – Месячник стерильности открыл? Тебе ж Веник все выдраил!
- Отвали!
Игнатович возник как из-под земли – белый халат, колпак, очки в золотой оправе, осанка – цари земные позавидуют. Белый халат? Да ладно?
- Похвальная тяга к обработке дезсредствами поверхностей, - заключил он, заглянув в салон. – Только поверхности не должны быть мокрыми, вы, надеюсь, знаете?
Вежливый наклон головы, челка редеющих седых волос, выбивающаяся из-под нелепого колпака, скашивается влево.
- Максим Олегович, - ровно ответил я. – Ваше место – в кабине. Занимайте, раз вызов дали.
- Пока машина не приобретет вид, в котором она вправе принимать больного – она никуда не поедет. Вам надо объяснять, или сами все поймете, Артемий?
Заорать и обматерить? Этот хряк в очках только того и ждет, верно – его эта, сочащаяся ядом улыбчивая вежливость ориентирована именно на такую вот реакцию.
- Ладно, - задействовал я мимические мышцы, превращая оскал в улыбку. – Протру, до блеска. Больной пока подождет, правильно?
Улыбка мне была возвращена мгновенно – китайский ас пинг-понга не отразил бы удар быстрее.
- Боюсь, что нет, Артемий. Вы смену обязаны принять за пятнадцать минут. Любая задержка, связанная с ее принятием – на вашей совести. Кстати, этот разговор крадет время у него же.
Я, мысленно ругнув так неудачно вставленного в момент знакомства «Артемия», отвернулся, чувствуя, как кровь, ринувшаяся к коже щек, рвет ее огненными укусами. Давно, ох давно меня так не осаживали! И кто… кто, кстати?
Откуда на мою голову свалился этот адепт протертых поверхностей в колпаке?
Пять вызовов – везде Игнатович вел себя совершенно ровно, спокойно выбираясь из машины, величаво взбираясь на этажи, что странно при его комплекции, без одышки и непременных проклятий, в квартиру входил – как божество в храм, с завидным достоинством и некоторой вальяжностью профессора математики, которого позвали помочь юному недорослю в умножении столбиком. Встречающие, как один, чувствовали его ауру – откуда-то организовывался стул (один, разумеется – меня не замечали вообще), больной вытягивался в струнку на кровати, диване, или на том, что их заменяло, и, как по волшебству, переставал врать, начиная, сбиваясь и стыдливо покашливая, рассказывать о недельном запое, сексе без резиновых предосторожностей, лечении корвалолом взамен длинному списку препаратов, выписанных участковым врачом, рассказывая даже о кощунственном употреблении настойки «Ясного Поля» и прикладывании тертой простаты молодого дрозда, собранной серпом с чертова луга строго в полнолуние – в ущерб необходимым для гипертонической болезни бета-адреноблокаторам, ингибиторам АПФ и тиазидным диуретикам. После начинал говорить врач – и, чудо, никаких комментариев, перебивчивого «А мы вот в интернете читали…», ссылок на неких светил отечественной гомеопатии, парапроктологии и инфернальной тантрической психотерапии… замолкали, слушали, кивали, кто-то даже судорожно начинал записывать. Уходя с вызова – кто-то из вызывавших робко подплывал в полутьме коридора, пытаясь впихнуть в карман халата купюру. Игнатович преображался, как Киса Воробьянинов в момент предложения нищенствовать – очки плескали огнем, голос густел, плечи оттягивались назад, выдвигая на передний план массивный живот.
- Да как вы смеете?!
Указанный кто-то мелко пятился.
- НАМ ПЛАТЯТ ЗА НАШУ РАБОТУ! УБЕРИТЕ ВАШИ ДЕНЬГИ! БОЛЬНОМУ ЛУЧШЕ АТЕНОЛОЛ КУПИТЕ!
Уходя по лестницам подъезда, я сверлил его затылок, украшенный глубокими багровыми морщинами, усеянными жесткими противопехотными кольями седых, регулярно сбриваемых, волос, размышляя – где ж я так нагрешил? Не нужны тебе деньги, бессеребренник ты околпаченный, не бери, но за фельдшера зачем решать? Который, на секунду, получает зарплату поменьше твоей?
Ко мне он обращался на вызовах строго однообразно – «коллега». Это «коллега» в первые же сутки меня заставило возненавидеть это слово от первой до последней буквы.
- Коллега, надо произвести внутримышечную инъекцию. Мускулюс глютэус максима, верхний наружный квадрант, пожалуйста.
Я рвал обертку на шприце, нажимая пальцем на нее в область между шляпкой поршня и его стержнем.
- И руки вымойте, обязательно.
П-падла…
Мыл. Колол.
- Шприц и ампулы заберите, будьте любезны.
Рядом лежал пакет, растянутый пальцем – специально для использованного инструментария, он не мог его не видеть.
- Непременно, - ласково говорил я, мысленно представляя, как хватаю за мясистую холку эту рожу, и от всей души впечатываю ее физиономией в стол, аккурат в россыпь ампул.
- Можно молча, - тут же отвечал Игнатович, размашисто черкая ручкой в карте вызова. – Вы отвлекаете.
Снова вызов – бабушка далеко за семьдесят, гипогликемическая кома, негодующая родня, внук, вдумчиво снимающий все происходящее на камеру дорогущего телефона, дочь – скандальная, издерганная жизнью, вымещающая на приехавшей бригаде «Скорой» всю злость за неудавшийся брак, больную мать и сына-раздолбая. Рыхлая, покрытая пигментными пятнами, рука, ни намека на венозную сеть на локтевом сгибе. Игла входит наугад, в канюле краснеет, начинаю вводить, расслабив тяж жгута – и тут же вспухает предательский бугорок.
- Дует, - холодно говорит врач.
- Вот, вот так эта «Скорая» работает! – включается внук, залезая телефоном почти в локтевой сгиб, потом – в мое потное от злости лицо.
Не реагируя, задавливаю ватным, мокрым от спирта, тампоном, растущую гематому, заклеиваю его спешно отодранным от катушки лейкопластырем. Поворачиваю мелко дрожащую бабулю, выдергиваю другую руку, снова жгут, снова иглу наугад. Снова мимо.
- Да сколько вы над человеком издеваться будете, коновалы?! – прорывается у дочери ожидаемое. – Кто вас учил?!
Тот факт, что уж человека с ожирением третьей степени вену найти сложно, а с диабетом – практически подвиг, кого колышет? Нам же за нашу работу платят, верно? Игнатовича спросите, он расскажет. И учат – в специальных подземных бункерах по подготовке протыкания любых, даже нитеобразных, даже сожженных заболеванием, даже «бегающих», вообще любых вен – по двенадцать часов в день. А не на дряхлых муляжах с резиновыми трубками в медучилище.
- Доктор, может вы? – медленно произношу я, вытягивая иглу из очередной «запоротой» вены.
Снова эта мерзкая ухмылка, одними толстыми губами.
- Вспоминайте топографию вен, коллега.
Нимба не хватает. Сидит, сияет – весь в белом, включая халат. Диагноз поставил. Если что – виноват криворукий фельдшер, все верно.
Чувствуя, как струйки пота стекают по спине, я принялся наглаживать запястье лежащей, пшикая на него «Нитроминтом» и звонко шлепая ладонью по дряблой коже, моля, чтобы «акушерская» вена, в отличие от подруг, не выпендривалась. Ввел иглу, не дыша, молясь, скрестив ноги, ибо руки заняты. Поршень шприца поплыл вперед, пальцем я придерживал место вкола, уже будучи готовым при малейших намеках на разрыв сосуда выдернуть…
Бабушка заморгала, закашлялась.
- Лена, а ты кашку сделала?
Лена засмеялась, потом заплакала, потом снова засмеялась, размазывая ладонью слезы по лицу.
- Мама, а ты кушать хочешь?
- Хочу. А ты сделала?
- Сделала, сделала…
- А кашка с тыквой?
Уходя с вызова, я угрюмо пялился в расписанные бредом и похабщиной стены подъезда, слыша сзади и наверху, как дочь скороговоркой благодарит замечательного доктора за то, что маму спас. Жаль, не видел – не иначе, как очередное «спасибо» завершает земным поклоном. И правда, распознать гипогликемическую кому при наличии диабета в анамнезе – это ж титанический труд! Какой-то там фельдшер, пыхтящий, чтобы найти вену на отечных толстых руках, и близко по заслугам не стоит.
День пролетел. В вечернюю пересменку я уселся на крылечке, ежась от холода, но принципиально не желая заходить в комнату девятнадцатой бригады, насквозь провонявшую парфюмом Игнатовича, особенно когда вместе с запахом там присутствует его источник.
- Встрял ты, Громыч, - впихнулся мне под бок Лешка Вересаев. – Все узнал! Бывший главный врач «Полярного» - как тебе?
Как мне? Один из наиболее «блатных» ведомственных санаториев, расположенный в створе бухты Шикул, стянувший под свою эгиду здоровенную территорию, сплошь усаженную вековыми пихтами, тисами и самшитами, с трехметровым забором, каждый столбик которого украшен окуляром камеры наблюдения, разглядывающей столбик соседний. Раньше, там, кажется, парк был, люди гуляли, горки, качели и турники с «рукоходами» стояли, все такое. Ныне – ну, понятно… Даже белки, что скачут там по специально привезенным в светлые пятидесятые гималайским кедрам, зачислены в штат, при должности и звании… ну, или, на крайний случай, снабжены инвентарными номерами. Роскошное место, попасть туда работать – несбыточная мечта любого, получившего медицинский диплом, и одичавшего на подбирании бомжей и написании историй болезни в течение нескольких лет.
- Каким же боком их сиятельство на линейной бригаде оказалось?
- Версий много, все – отвратные, как запах от твоего Веника - Лешка аж подпрыгивал, в нетерпении озвучить мне их все до единой. – Самая достоверная – хапнул не по чину, и не по совести даже. Вышибли пинком под задницу, аж отпечаток три дня дымился.
- Наааааадо же! – протянул я. – Вышибли, значит. Дымился, выходит. А поверхности у него, сука, мокрые, да? Ах т….
Лешка дернул меня за рукав, снисходительно качая головой – молодой, мол, глупый...
- Тём. Ты давай, это, не спеши с выводами и действиями. Это главнюк бывший, помнишь, да? Законы, приказы, директивы, даже СанПиН – чем черт не шутит, все знает. Будешь идти на прямой конфликт – сгноит, и будет прав, что самое паршивое.
Я заткнулся. Верно. Взятка – дело недоказанное, а рапорт старшему врачу на криво пополненную сумку, неверно написанный расходный лист или тот же салон машины – аргумент бесспорный.
- Подлиза, Подлиза, Подлиза… кис-кис-кис… - долетело до нас. Девчонки не могли успокоиться.
- Лешка, ты в сглаз и порчу веришь? – тоскливо спросил я.
Вересаев промолчал, лишь участливо ткнул меня кулаком в плечо и пропал.
Прошли три смены – одна отвратнее другой. Игнатович, кажется, выбрал меня мишенью для самоутверждения по поводу своего недавнего понижения в должности – жрал живьем. Придираться он начинал с самого утра, придирался грамотно, въедливо, и, что самое паршивое – все это проделывал с улыбкой, подчеркнуто вежливо, снисходительно-добрым тоном особы королевской крови, волей судьбы брошенной оной судьбой в яму с помоями – и вынужденной растолковывать копошащейся в этой яме свинье азбучные истины. Я молчал. Переписывал расходки, снова-заново перебирал родовой и хирургический наборы, вдумчиво изучал надписи на каждой ампуле («Вдруг будет стертая, Артемий… а ввести больному непоказанный препарат – понимаете, да?»), сроки стерильности на каждом шприце, крафт-пакете, и упаковках с бинтами и салфетками, машину… ах да.
Веника он невзлюбил с первого самого раза, как узрел его, распахивающиего салон «Газели».
- Это кто?
- Это человек, Максим Олегович, - смотря в сторону, произнес я. – Тварь божья, венцом творения заявленная.
- Вижу, что пытаетесь шутить, Артемий. Вижу, что попытки пока неудачные. Что посторонний делает в машине бригады?
- Моет – если совсем упростить.
- Мо-ет, - раздельно повторил Игнатович, и оба эти слога обзавелись преступным душком в его изложении. – Мо-ет, зна-чит. Мило. А он что, имеет на это право? Этот ваша тварь божья – она имеет документ медицинского дезинфектора? И вообще – имеет какой-либо документ?
- Нет. Только здравый энтузиазм и желание помогать.
- Снова мило, - врач поправил очки, выпятил пузо, потер ладонью о ладонь. – Милейший. Подойдите-ка!
- А..?
- Подойдите, прошу. Вы имеете какое-то понимание о правилах, методах и принципах обработки санитарного транспорта? Чем и от каких инфекционных заболеваний обрабатывать? Слово «экспозиция» вам что-то говорит?
Веник сник, попятился, черные глаза сразу потускнели, в них, мгновенно сменив тихое спокойствие человека на своем месте, обретенное за эти месяцы, снова загорелось адреналиновое трусливое «Бить будете?».
- Максим Олегович.
- Да-да? – словно ждал, повернулся ко мне всем телом.
Ждал возражений, скандала, мата, даже пинка – вижу же, что подобрался.
Тварь ты конченая, Игнатович Максим Олегович. Жаль, что врач хороший – так бы без колебаний врезал бы тебе промеж очков, и совесть бы не мучила. Однако – больных смотришь без изъянов, на совесть, не халтуря, на хамство реагируешь правильно, когда – юмором, когда – острым словом, когда – нужным молчанием, и ни разу еще не напортачил ни с диагнозом, ни с тактикой ведения больного. И фельдшера своего, хоть и гноишь, ни разу еще не подставил.
- У меня вопрос.
- Ну-с?
Я выудил из кармана кардиограмму, которую давеча выпросил у Антона Вертинского, развернул, оттискивая его плечом, поворачивая к себе:
- Вот, взгляните. В третьем грудном – не пойму, что здесь?
Игнатович навис над моим плечом.
- Хм. Трансмуральный инфаркт миокарда… депрессия ST выраженная, а, собственно…
Я сделал зверское лицо, задергал бровями, показывая бомжу направление.
- Я просто сомневался.
Игнатович скривился.
- В мои годы фельдшеров учили лучше. Они не только шприц от шпателя отличать умели.
Он огляделся – Громов-младший (прижилось, все-таки) уже успел испариться в сгущающихся сумерках.
- И сейчас они распатор Фарабефа от лопатки Буяльского отличат, доктор, - надеюсь, взгляд у меня был достаточно ядовитым. – И папаверин с прозерином не попутают. И сульфокамфокаин при каждом непонятном случае не назначают.
Игнатович, разумеется, все понял. Тонкие лучи яркой ненависти стрельнули сквозь стекла очков, уперлись в меня, сфокусировались и замерли, запоминая.
- Время покажет.
В дверь постучали. Точнее – заколотили.
Я подпрыгнул, озираясь и разыскивая руками что-то тяжелое и острое, дабы прибить колотящего. Только прилегли, вот же гадина… Селектор молчал – зато в полутемной комнате освещенной «божьей коровкой» - ночником, который приволок и воткнул в розетку Игнатович, было видно, как вздрагивает под толчками дверь, запертая на многострадальной, много раз чиненный, замок.
- Кто…? Кого там?
- Громыч, вставай! – голос Вересаева. – Живо!
На дальнем конце комнаты завозилось.
- В чем дело? Почему…
Не обращая внимания на негодующего врача, я кинулся к двери, повернул ручку.
- Живо, говорю! – Лешка, всклоченный, с дурными глазами, в мятой форме. – Подлизу нашли!
Я даже не помнил, как на моих ногах снова очутились кроссовки, помнил лишь торопливый бег по пружинящему линолеуму второго этажа подстанции, торопливое ссыпание по лестнице, шлепающие шаги по плитке этажа первого. Диспетчерская в полном составе находилась на крыльце, все курили. Даже те, кто не курят.
- Что случилось?!
- Вкратце – пацаненок на станцию приперся. Из юных, начинающих. Шприцев просил. Послали. Уходя, сказал – не хотите меня спасти, котика хоть спасите. Котенок, говорит, мяукает третий день в кустах. Жалко, говорит. Показал, где.
Глаза у Леши бешено вращались.
- Рыжий, говорит, грязный, в ветках запутался. Умирает уже, сказал, почти не мяукает, хрипит.
- В каких кустах? В каких ветках?
Утренний холод полз по станции, забираясь под одежду, кусая за щеки, за еще теплую после сна кожу, выдирая из тела дрожь.
- Крапивин ручей. Там, - Вересаев махнул рукой.
- А, п-падла…
Длинный, заросший бузиной и ажиной, канал, когда-то забранный в бетон, дабы отвести воды от района Коммунстрой – ныне почти заброшен, там грязь, вонь дерьма из вклинивающихся в его многострадальное русло канализационных труб, месиво грязных тряпок, пакетов, презервативов и прочих отходов цивилизации, уцепившихся в стоке вод за свисающие в черный глубокий канал кривые ветки деревьев. Гиблое, мерзкое место. Даже дети, что обожают залезать на чердаки, в подвалы, в крысиные норы и паучьи логова – избегают Крапивина. Нехорошее это место. Слишком уж часто там воняет не только фекалиями, но и трупным запахом.
- Фонарик есть?
Лешка затряс головой, щелкнул кнопкой, порскнув мне лучом в лицо. Увернулся от подзатыльника.
- Тём, побежали, не зли меня! Не дай бог, дернут куда!
Мы побежали. Миновали улицу Красноармейскую – сонную, пустую, залитую желтым светом равнодушных фонарей, слегка поблекших под едва заметными волнами подступающего рассвета. Пересекли Цветочный бульвар, такой же пустой, безучастный, обмякший цветами клумб под декабрьским холодом. Короткий проулок между «хрущевкой» тринадцатого дома и детского сада, тьма лиственной гущи бузины. Тугой луч фонарика бьет в мельтешение ветвей.
- Где?
- Да хрен его знает. Вроде…
Темнота зашевелилась, заматерилась.
Мы отпрянули… чего там – шарахнулись, попятившись назад. Сразу вспомнились все детские страшилки, и сказки про тварь, живущую в заброшенном канале…
- Кто там?
Оттуда что-то закашляло, звучно зашелестело.
- Артем Николае…
- Веник?! – не веря, выкрикнул я.
Мокрый и грязный, он выползал из канала, цепляясь за ветки свободной рукой. Другой прижимал к телу мятый рыжий комочек, хрипло, надрывно давящий из осипшей глоточки стон.
Мы бросились вперед, рывком выдернули бомжа, подхватили за плечи, поставили на ноги. С него сильно лило – видимо, успел постоять по пояс в воде.
- Ты… откуда?
- Услышал вот… - пропыхтел мой подопечный. – Побежал. Сука, так и знал…. этот, как его… что Мадинку бил… он, тварь, больше некому…
Подлиза в его руках крупно дрожал, бил лапками, вертелся, кусался – рыжую шерстку покрывал толстый слой грязи, стягивающий ее в толстые колтуны, глазки котенка были размером с блюдце, он всеми силами пытался вырваться и сбежать от этих вот двуногих, которым поверил, к которым пришел, которые ему маму заменили, а потом вот так вот, подло, цинично – сгребли, утащили с теплой подстилочки, сграбастав за пушистое пузико, не отозвались на попытку полизать пальцы, молча, не слушая недоумевающего мяуканья, просящего молочка и почесать, швырнули в вонючую тьму гнилого канала, сквозь дерущие тельце жесткие сучья...
- Масенька, ну успокойся, ну… - бормотал Лешка, неловко пытаясь погладить бьющегося котика. Фельдшер бригады реанимации, стаж тринадцать лет, на поножовщине не трусил никогда, на огнестрелах, на массовых ДТП был кремнем, командором каменным, дона Гуана за похотливый орган прихватившим. А тут...
- Веник, ты его держи только, чтобы не сбежал, а?
Вениамин молчал, прижимал к себе котенка, не пытаясь его гладить и чесать. Просто прижимал, просто шагал. С него потоками стекала вода.
Мы шли обратно на станцию. С хребта Алек на город – и на нас, обрушился первый ледяной зимний ветер.
Я и Лешка, не сговариваясь, обняли Веника с двух сторон, закрывая его от порывов.
- Только донеси, - как заклинание, горячечно бормотал Лешка. – Только донеси, ладно? Немножко осталось, а? Донеси, ладно? Удержишь? Помочь?
Котенок хрипел на руках у Веника, дергался, сучил лапками. Он молчал. И я молчал, обнимая его, пытаясь согреть мокрого бродягу, без колебаний бросившегося в поганую тьму Крапивина канала.
Лишь кусал губу.
- Вот, уже сто метров осталось, - слышал я Лешкин безумный шепот. – Совсем немного, донесешь, да? Донесешь?
Сквозь липы Красноармейской мы уже видели фонарь станции.
- Сейчас переоденем тебя… котика под одеяло заберу… хочешь, свою куртку отдам… курочка у меня там лежит, принесу…
Я не хотел поворачиваться.
Я знал, что по лицу Леши Вересаева, непрошибаемого фельдшера бригады реанимации, сейчас текут жгущие кожу на холодном ветру слезы.
- Утром в ветеринарку повезу… ****ь, сейчас повезу!
Голос Лешки сорвался наконец, съехал на тонкое сипение.
С крыльца к нам кинулись фигуры девушек из диспетчерской.
- Сейчас же повезу! – тонко выкрикнул Лешка.
Я его сгреб, обнял.
- Тихо-тихо! Леха, все, хорош, угомонись!
Он глухо выл, впившись зубами куда-то мне в воротник. Ругался, бил меня в бок, надрывно хрипел.
- Котика… в канал… сссссссссука… убью пидора…. убью, нннах…
Краем уха я слышал, как воркуют наши диспетчера над Веником и спасенным котенком.
Далеко, за горами, медленно просыпалось зимнее солнце, расцвечивая крыши домов и верхушки кипарисов мягким розовым светом.
Игнатович подошел ко мне уже после пятиминутки.
- Артемий, можно вас?
Ну да. Я остановился, вздернув сползающий с плеча рюкзачок.
- Слушаю, Максим Олегович.
Монументальная фигура экс-главного врача «Полярного» заполнила все пространство под навесом, где была «курилка».
- Я не осуждаю вашего поступка.
- Мило, - вспомнил удачно я фразу.
Игнатович поморщился – он умен, умеет видеть отраженные удары.
- Не осуждаю – но и не одобряю. Кот – это прекрасно. Кот, которого любит вся подстанция – тоже прекрасно. Но если бы в тот момент бы вызов, где умирал человек – а у меня не оказалось бы фельдшера, который убежал спасать кота, вы считаете, можно было бы оправдать все это?
Колпак сменила какая-то несерьезная кепка с надписью «Пью-New» - явно подарок с какого-то алкогольного сходняка, проходившего в санатории, несомненно, богатеньких мальчиков-девочек, радостно заливающих себе в глотки наши налоговые деньги, ибо мамы-папы, хапнувшие в свое время, радостно за это платят. Седые волосы все так же скошены влево, под глазами – едва заметные «мешки», непременный атрибут работника «Скорой помощи», подарок бессонных ночей, оборванного отдыха, нерегулярного питания, больных почек и печени, непременного режима «жрать на ходу и ссать в кусты».
- Никак, Максим Олегович, - легко ответил я. Аж голова закружилась, как легко. Наверное, потому что, впервые за все эти наши четверо совместных суток я почувствовал себя правым. – Вообще никак. Кот – не человек, его жизнь ничего не стоит. По всем имеющимся, изданным человеками, законам, вы правы, любой судья радостно подтвердит. Только если бы мы сорвались бы на очередные головные боли после трехмесячного отсутствия секса у юной девы, а котик бы погиб – можно бы было оправдать все это? По законам – можно. А спать бы потом – смогли бы? Зная, что вы медик, и пренебрегли спасением жизни в ущерб капризам? Зная, что котик искренне и бескорыстно любит весь персонал подстанции, а та, ради кого вы сорвались – ненавидит и вас, и всю медицину в целом?
Повернувшись, я размашисто зашагал к воротам подстанции. Знал, что ответа не услышу.
Еще я знал, что Веника сейчас отпаивают водкой в комнате бригады реанимации, переодев в чистую одежду Лешки Вересаева, а потом поведут в городскую нашу баню – изгонять остатки намечающейся пневмонии и благодарить.
Знал, что котик Подлиза уже отвезен в ветеринарную клинику «Маська», осмотрен, выписано лечение, попутная бригада везет его обратно на станцию, с заездом в ветеринарную аптеку, а диспетчерская уже вывесила на стенде с графиками объявление «На лечение Подлизе – сдаем в заправочную».
Знал, что жениху Мадины, если этот ублюдок еще хоть раз нарисуется на территории подстанции, обеспечена встреча по всем правилам отечественного мордобоя.
А еще – Игнатович промолчал.
Может, не такая он уж и тварь?
* * *
И сказал Господь – плодитесь и размножайтесь.
Жаль, когда он это говорил, забыл конкретизировать – кому и когда это стоит делать, а кому – надо себе подол туго перевязать еще во младенчестве.
Я стоял на морском берегу, ледяной ветер, налетающий из темноты и секущий лицо шрапнелью соленых брызг, лез в глаза, задирал полы форменной куртки, даже в носовых пазухах успевал похозяйничать, пройдясь жидкоазотной струей аж до самой трахеи. Я курил – третью подряд, не чувствуя вкуса и даже не видя дыма, не сводя глаз с того, что освещал желтый круг луча фонарика.
Вызов одиннадцатой бригаде на вокзал, в час с мелочью ночи – плохо девушке в поезде. «Кардиологи», сонные, злые, вялые, как мухи после зимы, выбрались на вымощенный брусчаткой, моченный зимним дождем, перрон, к фыркающей стальной змее, раздраженно матернулись, видя машущую фигуру женщины-проводника. Зашли в вагон – и вялость их исчезла быстрее росы в пустыне.
- «Ромашка», одиннадцатой!
- На связи, одиннадцатая!
- Маточное кровотечение, давление низкое, льем, везем в гинекологию, предупредите приемное!
- Принято… - Таня помотала головой, сбрасывая дрему. Да, случай не самый чтобы ординарный, но чего в эфир-то?
Зазвенел мелодией песни Ричарда Маркса ее личный телефон.
- Альфия, ты чего?
- Тань, - голос кардиолога, обычно ровный и бесстрастный, ныне странно подрагивал. – Тань… она…
- Да говори ты, Господи!
- Родила она в купе… ребенка в окно выкинула. Девочка, говорит, представляешь? Не помнит, где, вроде бы – в районе Кипарисового. Десять минут до прибытия, с ее слов. На полу кровь, околоплодные лужей стоят аж, послед нашли в ящике под лавкой - не успела выбросить. Тань, слышишь меня?
Таня сглотнула, проводя ладонью по глазам, словно сдирая налипшую на них паутину. В висках что-то глухо бухало.
- Как… выкинула?
Они обе долго молчали.
Кардиобригада, подвывая сиреной, рванулась с вокзала в гинекологию – первая больница находится на горе Бархатной, у подножия которой была наша подстанция. Над лежащей на носилках скорчившейся охающей девицей, соплячкой из тру-молодежи, украшенной эпатажными яркими татухами по рукам и ногам похлеще матерого зэка, нависли Альфия Дамировна и Ленка Еремина – следящие за давлением, дыханием, тургором, зрачками, контролирующие цвет видимых слизистых и ногтевого ложа. Молча, с пустыми, ничего не выражающими, глазами. У обеих – дочки. У Альфии – поздняя, после ЭКО , долго не могла родить сама. Девица, тряся головой, которую, словно гипертрофированные иглы у ежа, усеивают пухлые серые «дреды», спрашивает, в какую больницу везут. Не дождавшись ответа, приподнимается, спрашивает, сколько стоит заплатить врачам, чтобы сказали, чтобы никакой беременности не было. Альфия молча, не меняя выражения скуластого лица, с размаху бьет ее по физиономии, швыряя обратно на носилки. Потом что-то говорит – тихим, шипящим, ненавидящим, полным бурлящей, сдавленной лишь врачебным долгом, ярости голосом. Девица замолкает, ставшие огромными глаза застывают на лице врача, на котором снова – полное отсутствие видимых эмоций.
А искать то, от чего это существо избавилось, отправляют, кто бы сомневался – девятнадцатую бригаду. Прочитав повод к вызову, я проглотил ругательства. Мужских фельдшерских бригад – всего три, из них две укатили в дальние села. Посылать на то, что я сейчас увижу, Аньку-Лилипута, Юльку Одинцову, Алину Вертинскую? Хрен. Сам, все сам. Еще и Игнатовича нет – перекинули на двадцать шестую, где вовремя врач на больничный ушла.
Когда моя машина, моргая синим, подкатила по паршивой, условно бетонной, набережной (в покрытие с завидной регулярностью вкрадывались промоины, проплешины, ямы и ямища, залитые водой), к устью реки Ухчи, нам из-под железнодорожного моста махнула фигура, запеленатая в плащ, сверкнувший полосами светоотражающей ткани.
- «Скорая»? Нашли уже.
- Где?
- Да там… не спеши уже, нечего там спасать.
Даже не «некого». Нечего. Из упрямства все же я нагрузился укладкой, тонометром, надернул на голову капюшон, потопал за полицейским под мрачную арку нависшего моста, навстречу воющему ветру и оглушающему реву прибоя, мелькающего в ночи пенными проблесками беснующейся воды. По мокрой гальке берега метались «зайчики» фонарей.
- Там вон, у насыпи.
Подойдя, растолкав кусты остролиста и боярышника, туго завитые петлями и листами пуэрарии, я какое-то время молча смотрел, пока встречающий меня полицейский терпеливо светил на кровавое месиво, разметанное по остробоким белым камням, забрызгавшее их яркой, еще ни разу не успевшей насытиться кислородом через свои легкие, а не через пуповину, кровью. Скошенное личико, полуоткрытый глаз, бликующий в свете фонаря. Полуоткрытые крохотные губки. Родинка на щеке.
Сссссссссука…
Я отошел, торопливо, чиркая колесиком зажигалки и закрываясь ладонью от порывов ветра, закурил. Отзвонился. Закурил снова. И снова. Ревело злое ночное зимнее море, совсем рядом, швыряя один за другим черные валы на гудящую в линии прибоя гальку.
- Доктор, ты как?
Кажется, я что-то промычал в ответ.
- На, глотни. Глотни, не выёживайся! Полегчает, ну!
Машинально я сжал узкие холодные бока плоской фляги, поднес горлышко к губам, передернулся от нежданного ожога слизистой рта абсентом.
- Для таких вот случаев держу, - произнес за спиной полицейский. – Отпустило?
Я молчал. Четвертую закурить, что ли?
- Знаешь, что самое хреновое? – кажется, ему ну очень надо было выговориться. Человек не камень, как бы ни пытался казаться им – вид убитого собственной матерью ребенка проймет любого. – Что нам – только смотреть на все это. А вам – еще ее лечить, так ведь? Никогда я врачей не пойму, вот честно. Врачей и адвокатов, хоть жена адвокат. Как можно лечить, как можно защищать тварь, которую надо живьем в землю зарыть, а?
Море ревело. Я молчал.
Кот Подлиза, мурча, терся о мои ноги. Я, сидя на лавочке, начесывал его бока – в бело-рыжую полоску, пока розовый носик требовательно тыкался в мои пальцы, намекая, что процесс надо продолжать.
- Артем, я вашу машину помыл, - дежурно отрапортовал Веник. От отчества вроде бы излечился, но «выкать» не перестал.
- Держи, - я протянул ему дежурные десять рублей. Он взял. Попробовал бы не взять – снова наградил бы его пинком под зад, как наградил, когда он в прошлый раз попытался заломить из себя принца крови.
«Веник, за идею работать в мире потре****ей – порочная практика. Себя сгубишь, а потре****ей – наплодишь. Понял, да? На, не выпендривайся. Булочку купишь».
Он помялся, явно желая что-то еще сказать. Я смерил его взглядом, и Громов-младший покорно пропал в кустах. Пожевывая сухарики из пакета, я слышал, как он кряхтит, устраиваясь на ночлег – зашуршали бумаги, гулко застукали коробки, из которых был сложен его домик, раздалось звонкое «вжжжжжих» расстегиваемой молнии спального мешка, который «реанимальчики» ему все же купили. Подлиза сорвался с места, запрыгал, задрав хвост трубой, прямо через кусты, стряхивая морось себе на шерстку. Понятно. Веник для него теперь – царь и бог, воплощение всей вселенской доброты и любви.
Снова ночь, снова дежурство. И снова дождь, будь он неладен. Даже здесь, в субтропиках, где, по расхожему мнению, даже в январе ананасы с магнолий падают, рискуя помять бабановые кусты и манговые клубни, подпертые ростками авокадо – холод с горных хребтов и сырость с моря создают адскую атмосферу, пусть без ледяных барханов и поземки, но – заставляющую организм биться в припадках озноба при одном взгляде на угрюмую серость за окном, размазанную стеной ливня.
На станции три бригады – моя, восьмая и тринадцатая. На восьмой – Юлька, на тринадцатой – незнакомый мне врач и малознакомый фельдшер-совместитель, аккурат с первой больницы. Спросил его в пересменку по поводу родильницы – хмыкнул, сделал глупое лицо, выдал дежурную обойму «я-всех-больных-не-помню-много-их». Понятно. Не доверяет. Впрочем, на его месте я повел бы себя точно так же.
Смотрю в небо. Неба, как такового, нет – если вспоминать небо летнее, разливистое, темно-фиолетовое, рассыпанное ярким покрывалом бешено мерцающих звезд. Сейчас надо мной низко нависшие над мокрым городом брюха подсвеченных заревом огней тяжелых туч, сочащихся, словно губка для мытья посуды, мерзкой капелью, барабанящей по остаткам листьев на деревьях станционного сада. Изредка по тучам пробегает блик – ночной клуб «Картахена» обзавелся прожекторами, выводящими на облачной пелене рисунки. Помню, как же – в первый же день, как они эту свою шайтан-машину запустили, на станцию обрушился шквал звонков – у бабушек шкалило давление, НЛО они узрели на склоне лет.
- ДЕВЯТНАДЦАТЬ, ОДИН-ДЕВЯТЬ!
А то! Кто бы сомневался.
Беру карточку.
«Гостиница "Береговая", ресторан "Арабелла", свадьба, не дышит, муж., возраст неизвестен».
Перечитываю. Ч-чего?
«Арабелла» - это чисто армянский кабак. Свадьбы там – минимум три-четыре сотни человек. Если каждый из них по разу в меня плюнет – я утону. А тут повод – «не дышит».
- Мила? Ты совсем ох…
Ну… это Мила Тавлеева. Миле давно уже за пятьдесят, но она настолько свежа, чиста и невинна, что вполне сойдет за человека из параллельной вселенной. Вечно изогнутые в хронической улыбке сочные губки, распахнутые в детском изумлении огромные глаза с длиннющими ресницами, нежный воркующий голосок горлинки из мультика.
- Тёмочка, зайчик, некого посылать. Двенадцатую держим под кортеж, одиннадцатая на Прогрессе с кардиогенным. Пятая и вторая – не успеют. А там орут и угрожают нас перестрелять.
Все это – нежным, милый голоском девочки пятнадцати лет. Была бы Мила помоложе… или я постарше, вот ей-богу, по-другому бы с ней общался бы, святой истинный.
- Ладно, поехал я... куда деваться.
Подлиза рыжим ершиком хвоста скользнул по моим ногам.
- Кис, свали! Не до тебя!
- Вы погладьте, Артем, - раздалось из кустов. – Хороший котик… добрый. От него всякому добро.
- Веник, тоже свали!
Утешитель и гуру отрылся из коробок, твою бабку.
- Да я… что… кот же, он же все чует…
- Что он чует? – остановившись, я вгляделся в кусты. Лежит же, гад, в тепле спальника, умничает.
- Боль вашу всю чует… страх там... все плохое... - долетело. – Ведь живая же скотинка, все понимает. Всю гадость забирает… потому его этот урод и выбросил, да.
Я медленно втянул и выбросил морозный воздух через ноздри.
Кот настойчиво терся о мои ноги.
А, собственно, чего я ерепенюсь?
Впереди – вызов с обязательным скандалом, ибо на многолюдной свадьбе кто-то перестал дышать, и именно туда мне сейчас предстоит ехать одному.
Подняв пушистое, теплое и мягкое тельце, я поднес его к лицу. Провел ладонью между ушками.
- Ну, Под…?
Подлиза, вытянув мордочку, не дожидаясь окончания, обхватил мои щеки пушистыми лапками, начал сосредоточенно облизывать мой нос. Мокрый язычок с зубчиками больно, но приятно скользил по ноздрям. Котик довольно урчал, словно студент, дописывающий последние строки своей дипломной работы. Звонко фыркнул мне в лицо, засучил задними лапами с полувытянутыми когтями. Я спустил его на пол. Котик деловито потрусил в сторону кустов.
- Разрешите ехать, Вениамин? – подчеркнуто вежливо вопросил я, отвешивая поклон в сторону уходящего Подлизы.
Кусты промолчали, шелестя лапами уходящего кота.
До «Береговой» мы долетели быстро – за семь минут, благо ночь, нет пробок, светофоров и деток чиновников, считающих забавным преграждать путь бригаде броском «крузака» аккурат под сирену с последующим длинным сигналом и оттопыренным средним пальцем в окно. Длинный ряд карликовых кипарисов, поворот, будочка охранника, с вытянутым вперед удилищем шлагбаума – и мечущаяся возле него фигура в стильном кожаном пиджаке.
Я опустил стекло окна:
- «Скора….
Сквозь оконный проем мне в щеку, заставив зубы скрипнуть, ткнулось холодное железо «Макарова».
- ЯТЕБЯЗАВАЛЮСУКА!!!! – вопль ультразвуком, ярость мешается с радостью – нашелся-таки объект для вымещения. – ЗАВАЛЮ!!!!
Валера замер. Если выстрелит – пуля обоим, понятно.
Машина глухо урчала.
- Так, - произнес я. – Давай….
- ХУЛИ ДАВАЙ, ЭЭЭЭ?!!!! – тут же перебило фальцетом. – ТЫ ГИДЭ ЕДИШЬ, ПАДЛА, Э?!!!
Щетина, рыхлая, несмотря на молодость лет, ряха, под кожей одежки выпирает пузо – явно парень на пистолет заработал не ударным трудом в три смены на макаронной фабрике. То бишь – не гаврош, выкормленный улицей, отчаянный и дикий, а мамина радость, возросшая в атмосфере комплиментарности, любви и безнаказанности. Такому спустить курок – слабо, нужно стальное парное то, что делает мужика мужиком. И то, чего нет у этого утырка, пихающего мне кусок железа в лицо.
- Стреляй, - коротко сказал я. – Или мы поехали помощь оказывать. Там же вроде кто-то не дышит, да? Ну? У него же время крадешь.
Само собой, ствол убрался. Мы поехали, вслед полилась тугая сочная струя отборного мата.
Длинный параллелепипед гостиницы, вытянутый к морю, затянутый мерцающим неоном рекламных баннеров – каждый куда как длиннее моего роста, яркий слепящий свет фонарей, крашеные золотом «мерседесы» с номерами в три одинаковые цифры, лаковые отсверки с поверхностей перил, вводящих простых смертных во чрево ресторана – фыркающее багровым инфернальным светом, намекающим, что простого смертного, покусившегося преступить пылающий золотом чертог, ждет смерть в адском пламени. Ибо нехрен.
Я преступить не успел. Стоило мне распахнуть дверь, на меня ринулись пятеро. Первый сгреб меня за шкирку и от души шарахнул о железо борта «Газели», второй бегло съездил по уху, третий – прицельно ударил в живот, вряд ли желая – но удачно попав аккурат в печень. Роняя чехол с тонометром, я скрючился у колеса, воняющего горячим железом и резиной, смутно ощущая, как оставшиеся два награждают меня уже незначительными в тот момент пинками в бока.
Бог Асклепий, ты там все видишь, на своих пушистых облачках, верно? Твой адепт приехал лечить человека – бесплатно, по зову души и диспетчера. Его, вместо вежливых поклонов, прямо с порога, лупят по физиономии, больно так лупят, от души, не пытаясь свести это к дружеским тычкам. Все видишь и молчишь? Ну, давай, молчи, просто смотри, как очередного внука твоего Телесфора и Подалирия сейчас мудохает внучек не пойми какого божка быдловатости.
- Парни... – выдавил я, тяжело и медленно выдыхая, гася боль. – Все понял, все вы мне доказали... хватит...
Успел уклониться от удара, он лишь оставил на волосистой части моего черепа жгущую болью полоску.
- Потом можете доказать все остальное. У вас там кто-то умирает вроде? Где он?
Выпрямился, кривясь, чувствуя, как в животе ползет сороконожкой боль. Но вопрос по теме – дальше меня бить уже строго не по понятиям.
Один из пятерых неохотно пихнул меня в сторону «ниссана», в котором силуэт, задрав голову, пил воду из бутылки.
Так. Я распрямил плечи. Если пьет – значит, дышит. А если дышит – значит, не все так уже паршиво.
- Щивились, давай! – очередной тычок между ребер.
Не отвечая, я наклонился над окном машины.
- Добрый вечер. «Скорая помощь», бригада девятнадцать.
- Добрый… - выдохнул сидящий – грузный мужчина армянских кровей, опуская руку с опустошенной «полторашкой» минеральной воды, скривился, и тяжело, надрывно, закашлялся. – Добрый, блин… Вот.
Распахнув дверь, я его полуобнял, извлекая.
- Пойдемте-ка к нам, ага? Кардиограмму вам снимем, для начала.
- А кожу? – с вялым юмором поинтересовался больной.
- И ее, если понадобится.
- Чемодан будешь делать, э?
- Шприц кожаный. Давно мечтал.
Как-то так получилось – оба натужно посмеялись, шагая к распахнутой двери «Газели». Пятеро размахивающих руками и вопящих на короткое время раздвинулись – аккомпанемент закрывающейся двери все одно пришелся на их совокупное «Я сейчас эту вашу «Скорую» мммммамину маму…».
Уложив мужчину на ложе носилок, я потянулся за вовремя подобранным тонометром.
- Так что случилось-то?
В салоне сочно пахло водочным «свежачком».
- Да вот… танцевали, сдавило тут вон… аж скрутило, - мужчина положил ладонь на левую половину груди. – Думал, пройдет, тудым-сюдым, водки еще бахнул, вышел на воздух, думал – покурю, так отпустит…
Он снова гулко откашлялся.
- А там совсем хреново – в глазах потемнело, очухался на земле.
- Понятно.
Расстегиваю рубашку, обклеиваю лежащего электродами кардиографа, наматываю на предплечье манжету тонометра.
На выползшей из «Фукуды» ленте кардиограммы – ожидаемые удлиненные и расщепленные наподобие буквы «М» желудочковые комплексы. Неполная блокада левой ножки пучка Гиса. По сути – ничего жизнеугрожающего, с такой живут, и не знают, что она есть, пока основное заболевание не поставит жирную точку в этом нарушении проводимости. Но вот водочно-сигаретные танцульки, помноженные на возраст, позднее время суток и перепад температуры помещения и зимней улицы – эти да, могут спровоцировать то, что я сейчас созерцаю, включая обморочное падение на пол.
Вопли на улице не утихают, наоборот – набирают силу и темп. Краем уха, набирая в шприц верапамил, слышу забавные подробности про всю свою семью, до десятого колена, и про то, что с ней сделает вопящий юнец в кожаной куртке с пистолетиком, присоединившийся к соратникам по негодованию. Кто-то из тех, что встретил меня пинками, решает не останавливаться – по борту машины что-то звучно шарахает, скорее всего – нога одного из буйствующих, таким образом выражающего свое сочувствие состоянию родственника, вплоть до готовности развалить машину с этим родственником внутри.
- А вы не могли бы…? Мешают, честно.
- Да-да, - скривился лежащий. Приподнявшись на носилках, он что-то гаркнул на армянском. Вопли не пропали, просто отдалились – и то хорошо. Понятное дело, у данного контингента переживать надо громко, напоказ и с максимальной экзальтацией, иначе не поймут.
- Аллергия на лекарственные препараты есть?
- Колоть будете?
- Да не хотелось бы, но Минздрав ругаться будет.
Вяло обмениваемся улыбками, он – прикусывая губу, когда игла вонзается в локтевой сгиб, мокрый от спирта, я – пытаясь избавиться от желания бросить шприц и начать щупать растущую «шишку» на голове.
Введя препарат, вылущиваю из конвалюты белый кругляшок анаприлина.
- И это – под язык. Таблетка мерзкая, жечь будет, сразу предупреждаю.
Пациент лицом изобразил знакомую гамму чувств, когда пропанолол, спрессованный с тальком, крахмалом, стеаратом кальция и прочими балластными веществами, впился зудящей струей в уздечку языка, наполнив рот литрами слюны.
- Легче?
- Когда иглу вытащил – полегчало, от таблетки твоей – снова умирать захотелось. Жить-то буду?
- Жить – да, смеяться – вряд ли.
Против обещанного, смеемся снова. На миг зацепились глазами – нормальный мужик, из упорных работяг в молодости, заслуживший свое право заливаться водкой в дорогущем кабаке своими трудами, а не родительскими авансами. Даже юмор его – без подначки, обычные сконфуженные шутки над собственным состоянием сильного человека, привыкшего решать свои проблемы самостоятельно, и непривычного к пассивному лежанию на носилках. Таких лечить приятно, а терять – жалко.
- Сегодня уже не пьете, лады?
- Да куда там…
- Домой есть вас кому отвезти?
- Вон, племянников куча, все на машинах - кто-нибудь довезет. Спасибо, врач, полегчало – чувствую.
Ну и чудно. А то – «не дышит»…
Распахиваю дверь, выпуская исцеленного. Пятеро скандалистов тут же окружили, дабы засвидетельствовать – мол, переживали, аж земля дрожала. Он небрежно оттолкнул их, зашагал к замершей у «ниссана» женщине, стоящей там по стойке «смирно» с самого моего приезда. Сжатые в тонкую нить губы, бледные щеки и лоб, в глазах – страх и надежда, пальцы комкают белый платок. Переживает, в отличие от вопящей подтанцовки, совершенно искренне – только не делает из этого шоу. Что-то спрашивает, слышит ответ. Порывисто обнимает, вжимаясь лицом куда-то ему в ключицу. Кажется, что-то шепчет.
Жена?
Я усаживаюсь на подножку машины, кладу на колено планшет с картой вызова, начинаю писать.
Тень человека заслоняет мне свет фонаря.
А, нет… не человека.
- На, - говорит владелец «Макарова», небрежным жестом бросая мне на карту две бумажки достоинством в пятьсот рублей. – За работу вазьми.
Ни намека на благодарность, сожаление и вину за свое скотское поведение. Волосенки, густые, уложенные в «битловскую» прическу, блестят от бриолина.
Наклонив планшетку, я резким движением стряхнул купюры на стилизованные под мрамор плиты двора.
- Ты, кажется, деньги уронил. Подбери, а то затопчут.
Стрельнул взглядом – и встретился им же с взглядом жены, которая всю эту сцену наблюдала. Как наблюдала, разумеется, пламенную сцену встречи приехавшей на помощь человеку бригады. Увидел, как она что-то зашептала моему больному на ухо.
- Ты, падла, щьто, савсэм аху…
- КАРЕН!
Повинуясь зову, он неохотно подошел. Мелькнула ладонь моего больного, влепившая гаденышу звонкую, хлесткую, музыкой прозвучавшую, пощечину – за малым щетина не поотлетала от холеной физиономии неудавшегося стрелка.
Пытаясь сохранять индиферрентное выражение лица, я продолжил черкать ручкой по графам карты, ставя галочки в нужных пунктах.
Свет снова заслонили.
- Доктор, - тихо, участливо. – Вам сильно больно?
Почему-то я не стал смотреть ей в глаза. Неудобно это как-то - видеть стыд человека за чужие поступки.
- Да нет… привычный я уже.
В мой нагрудный карман аккуратно легла пятитысячная купюра.
- Возьмите, пожалуйста. Спасибо… вам…
Женская рука легко, нежно погладила меня по голове. Пальцы подрагивали.
- И простите…
Я промолчал. Молчал почти всю дорогу до станции, куда нас вернула Мила, пока мы не свернули на улицу Леонова.
- Валер. Тормозни у «телефонного». И не трогай меня минут десять, ладно?
Машина остановилась на остановке, которую освещал вывеской круглосуточный ларек. Название свое он заслужил после реплики Вали Холодовой, громко осведомившейся как-то, цены ли изображены на ярлыках, или номера телефонов. Ценовая политика там, и правда, далека от приближенной к пролетариату – но не тогда, когда у тебя в кармане четвертая часть твоей зарплаты.
- Водка есть?
Маленькая «чекушка», аккурат тех же габаритов, которой я пытался откупиться от Веника. Я свинтил крышку, зашагал под арку в темный двор, образованный тремя, соединенными буквой «П», «хрущевками». Остановился, задрал голову, сжал губами нарезное стеклянное горлышко, в несколько глотков влил в себя жгучую жидкость, чувствуя, как по пищеводу течет огонь, из глаз струятся слезы, а из носа – сопли. Встряхнул головой, коротко размахнулся, и броском расколотил посудину о стену дома.
- АААААААААААБЛЯЯЯЯЯЯ!!!!
Дома молчали.
- НЕНАВИЖУ ВАС, ТВАРИ ГНИЛЫЕ! В АДУ СГОРИТЕ, ЯЗВАМИ ПОКРОЙТЕСЬ!! ЧУМА НА ВАШИ СЕМЬИ, ВЫРОДКИ ЧЕРТОВЫ!!
Я прыгал, махал руками, из глаз лило, щеки горели.
- ПОМОЩИ ВАМ НАДО, УБЛЮДКИ?! ПОМОЩИ?! КОТОРУЮ ВЫ ****ЮЛЯМИ ВСТРЕЧАЕТЕ?! ХЕР ВАМ В САМОЕ ДЫХЛО, ГНИДЫ ПОДВАЛЬНЫЕ!!!
Где-то вспыхнуло одно окно, второе. Мелькнули силуэты на фоне штор.
- ВАС ЛЕЧИШЬ, ВЫ РОЖИ БЬЕТЕ!!! НЕНАВИЖУ, ТВАРИ! НЕНАВИЖУ! НЕНАВИЖУ!! НЕ-НА-ВИ-ЖУУУУУ!!!
Последнее слово я провизжал, с размаху пнул ствол мушмулы, растущей у подъезда, так, что крона заколыхалась, роняя мелкий растительный мусор.
- Слышь… ты чего разорался? – прозвучало откуда-то сверху и справа. Зло и сонно прозвучало.
Я огляделся. Ага, банка из-под пива. Подобрав ее, я швырнул ее в направлении негодующего. Недокинул, понятное дело – она завертелась, ушла в сторону по кривой дуге, забренчала по асфальту двора.
- А ТЫ СПУСТИСЬ, РАССКАЖУ!! ДАВАЙ, СПУСТИСЬ!! МУЖИК ТЫ, ДА?! СПУСКАЙСЯ!!
Окно захлопнулось. Ага, конечно – вылезет сейчас доблестный менеджер по продажам из домашних тапочек, впрыгнет в одежку, выберется пешком по лестницам пяти этажей в холодный ночной двор разбираться с кем-то там, орущим в темноте.
Остальные тени просто присутствовали, не пытаясь вмешаться. Не люди – тени. Люди не бьют медика по лицу. Люди не пытаются откупиться паршивыми деньгами от сучьих поступков. Люди не тычут фельдшеру, которого позвали помочь, пистолетом в лицо. Просто тени, пустые и мертвые, живущие по инерции, молчащие, когда убивают, предают, обворовывают, издеваются.
Ты ведь ради них работать на линейную бригаду пришел, фельдшер Громов. Ради теней. Пытаясь за их мельтешением увидеть людей, которые эти тени отбрасывают – пытаясь, и не видя. Каждый раз, смену за сменой.
Тяжело дыша, я несколько раз сильно зажмурился и раскрыл глаза, наблюдая фиолетовые круги, плывущие перед ними. Все, Артем. Теперь вдохнули и выдохнули… еще раз, и еще. И снова. Успокоились. Выпустили пар. Можно уходить. Нельзя все то дерьмо, которым ты только что угостился на вызове, нести с собой. Пусть останется здесь, в этом темном дворе. Двору не привыкать. И теням в окнах – тоже.
Слегка пошатываясь, я вернулся к машине.
- Не звали?
Валера покачал головой.
- Тогда домой.
Освещенная фонарями, длинная, усаженная с двух сторон магнолиями, улица Леонова легла под капот машины.
Я сидел на крылечке станции, кот Подлиза снова терся о мои ноги. Машинально почесывая его шерстку, я бездумно пялился в темноту.
- Веник.
Кусты молчали.
- Да знаю я, что ты не спишь. Вылезай, потрындим.
Мой подопечный закряхтел, выбрался на свет, обогнул перила.
- А у вас есть курить?
- Все у меня есть. Садись.
Он сел рядом. Я щелкнул зажигалкой, обжигая кончик сигареты, впихнутой куда-то вглубь бороды Вениамина.
- Ты мне вот сказал – кота погладь. Я погладил. А на вызове мне по роже дали.
Веник молчал, затягиваясь и шумно выпуская дым, с каким-то странным причмокиванием. Видимо, виноват неполный набор зубов у него во рту.
- Ты говорил – мол, живность всю боль и гадость чует, забирает. А по итогам?
Подлиза вспрыгнул мне на колени, заурчал, свернулся клубочком, на миг впился коготочками в бедро, устраиваясь поудобнее.
- А ведь чует же, Артем.
- И я дохрена чего чую! - алкоголь еще не выветрился, и меня подзуживало злое желание спорить. – А смысл этого?
Снова молчит.
- Ты скажи. Понимаю, мол, примета хорошая – Подлизу почесал, и вызов удался. Ты ее и придумал, да? А вот это ты как объяснишь?
Наклонившись, я продемонстрировал ему гематому на темени, растянув волосы в стороны.
- Так вызов-то ваш… удался? Вылечили ж?
- Я ж не про то! – начал горячиться я.
- А я про то, - внезапно напряг голос Веник – в первый раз за все время нашего знакомства. – Вы ж это, вылечили кого надо… и как надо, ничего там не испортили, да. Подлиз-то – он все чует. Он, когда вы того, укатили – кругами бегал… фыркал все, не спал.
- И? – ядовито осведомился я.
Бомж посмотрел на меня.
- А сидите вот – пьяный, вижу, довольный. И денег вам дали, думаю. И диспетчер вас вон, не трогает. И менты вас утром теребить не будут. Вам мало?
Дернув щекой, я собрался нахамить – и не нахамил. А ведь – прав же Громов-младший, если вдуматься. На секунду, представить – реально, не дышал бы мой вполне адекватный пациент на той армянской свадьбе, завалил бы давление, «фибрильнул» бы, выдал бы самый настоящий инфаркт или полноценную картину ТЭЛА… как бы все прошло? Ограничилось бы все тычками и пинками, или все же тот набриолиненный Карен нажал бы на курок? Были же случаи…
- Где ж был твой Подлиза, когда я позапрошлой ночью в Кипарисовый мотался?
- Вы ж не просили.
Верно. Не просил. Наверно, поэтому и выгреб всю гамму эмоций, разглядывая труп ребенка, которого юная мамаша, не оттерев от сыровидной смазки, обрезав пуповину маникюрными ножницами, торопливо выпихнула в распахнутое окно вагона, навстречу ледяному ночному ветру и камням железнодорожной насыпи – выпихнула и захлопнула, чтобы не слышать, как последний крик дочери, доверчиво тянущей ручки к маме, оборвется глухим ударом. Против воли я встряхнулся. Слишком свежи эти пакостные воспоминания.
- Веник. Ты вот, смотрю, очень умный. А чего не богатый-то?
Он не отреагировал на шпильку, улыбнулся – если я правильно истолковал движение его бороды и усов.
- Так я богатый. Живу вот… помогаю. Не гонят, кормят. Работать дают… Бог даст, протянем с Подлизой как-нибудь. Богатый я, да.
- А спать в конуре из коробок…?
- А вы мне мешок спальный купили. Тепло в нем.
Какое-то время мы оба молчали.
Котик на моих коленях довольно урчал, уткнув мокрый носик куда-то в район предплечья.
Я вытянул из кармана тысячную купюру, сложил ее вдвое и впихнул за отворот пальто сидящего рядом Веника.
- Ладно, убедил. На! Кошкину корма купишь, и себе – тоже.
- Да… я…
- А в лоб? – грозно спросил я, сжав кулак и покачивая им для убедительности. – Дать? Или без этого поймешь?
* * *
- НА СТАНЦИЮ, ОДИН-ДЕВЯТЬ!
Тут же, почти без паузы – сообщение на телефон: «Езжайте медленно, шмон!», пришедшее от Лешки Вересаева.
Дернул же нечистый отзвониться…
Впрочем, сам виноват, должен был сообразить – близятся новогодние праздники, станционное малое и большое начальство готовится в отпуск, а для отпуска, чтобы хорошо отдыхалось, нужно что? Верно – полное финансовое благополучие. Речь не о зарплате, разумеется, хотя и она должна радовать – например, непонятного, женоподобного облика, юнца, устроенного на станцию в качестве «консультанта главного врача по общим вопросам», вечно с крайне деловым видом мотающегося по, административному, третьему этажу подстанции со свежесваренным кофе, и получающего сорок полновесных тысяч за свои загадочные консультации по не менее загадочным вопросам. В то время, как рядовой врач получает двадцать семь, на минутку… впрочем, все это мелочи, понятно, что начальство, которое не хапает – вызывает недоумение и подозрение. Но, так уж повелось, к сезонам – зимнему и летнему, начальство устраивает однотипный флешмоб, который уже давно практикуется, гораздо раньше, чем я сюда пришел работать санитаром. А именно – накануне зарплаты и «процентов», то бишь – надбавок стимулирующего характера, которые особо высоки к новогодним праздникам и летнему сезону (ибо сезон курортный, и тяжелый в плане количества вызовов), наш врач-эпидемиолог, (Смирнов Виктор Акакиевич, прошу любить и жаловать) для разнообразия облачается в белый халат, берет под ручку так же облаченную мадам из Роспотребнадзора, и они вдвоем, выбравшись во двор с синим пластиковым ящиком, начинают плановый обход приехавших с вызовов бригад, для взятия «смывов» и контроля противоэпидемической безопасности машин, которые, как гласит предание – являются палатами больных, временными, но – палатами. Счастливчики, не вовремя оказавшиеся на станции, лишь покорно, сжимая кулаки, наблюдают, как эта парочка деловито проводит проволочными петлями с ватными тампонами на конце по стенам, потолку, поверхностям стола, носилок, внутренностям распахнутых для досмотра укладок, по складкам постельного белья. Разумеется, что-то находят – а как же. Машина – это машина, это не палата, это даже не амбулаторный кабинет, в нее на ходу летит пыль, брызги и прочие приятные бонусы родных дорог, в нее заходят в уличной обуви, хватаются за все, что там лежит, грязными руками (ибо любые руки, не обработанные дезсредствами, в эпидемическом смысле – грязны), там периодически льется кровь, опорожняются желудки и кишечники, да и иные полые органы – тоже; взятые для сопровождения родственники, как один, стараются устроить обувь на лафет носилок, и об него же очистить указанную обувь от уличной грязи; да и не все подбираемые бомжи и люмпены, из профессионально пьющих, знают, что харкать на стены и гадить под себя – это плохо и негигиенично. Попросту говоря, если ты там что-то такое, способное явиться возбудителем инфекции, хочешь найти – найдешь, со стопроцентной гарантией. Дальше – измаранные о поверхности тампоны торжественно погружаются в пробирки, что стоят рядком на пластмассовом штативе в ящике инспектирующих, и эпидемиолог величаво удаляется писать отчет. Хороший, грамотный, со ссылками на СанПиН и прочие регламентирующие документы, подробный, с детальным перечислением всех риккетсий, клебсиелл, клостридий, шигелл, стафилококков, гонококков и прочих кокков, которые были выявлены при осмотре машин выездных бригад (список номеров бригад, список фамилий допустивших сие врачей и фельдшеров), размашистая рекомендация лишить надбавок стимулирующего характера всех упомянутых за столь вопиющее нарушение санэпидрежима… короткая вклейка, с рекомендацией наградить (фамилии станционных малых начальников, участвовавших в своевременной ликвидации этого самого вопиющего – четко, разборчиво) перечисленных лиц за вовремя проявленную бдительность. Дальше главный врач, который все это видел не раз и не десять даже, джентльменским жестом к указанному списку вручную добавляет фамилию эпидемиолога. Ну, и все, собственно. Выездные, те, что лечат людей, тихо матерятся, очень тихо, про себя, не решаясь делать это вслух, пытаясь сообразить, как объяснить ребенку, почему подарок на этот Новый Год отличается от обещанного, или отсутствует вообще – а начальники, те, что людей не лечат, уходят на полумесячное зимнее алкогольное застолье с солидными отпускными, сдобренными премией, выдранной у персонала.
Шакальё, ага. Я вот слышал, что где-то, в другой географии, начальство со своими сотрудниками так по-проститутски не поступает.
Хотя, может, так эпидемиолог нам мстит за столь неподходящее должности отчество «Акакиевич»? Так-то, в разговорах, требует, чтобы по батюшке Аркадьевичем называли.
Видимо, дразнили в свое время Витьку-«пидимиолуха» отчеством….
Я открыл окошко переборки:
- Максим Олегович, на станции проверка.
Игнатович, не поворачиваясь, кивнул, ухитрившись даже затылком изобразить, что я ему сообщил информацию недельной давности, о которой он был давно в курсе.
- Валера?
- Понял, понял.
Наша машина, именно в эпидемическом смысле, крайне нечиста – пациент постарался. Добрые люди вызвали, в общественное место, с шикарнейшим поводом «мужчина, без сознания, не контролирует мочеиспускание». Нет, без юмора совершенно говорю. Я, выдергивая карточку из рук Тани, даже не улыбнулся. После «ушиб задницы», «мастурбирует неделю, звонят тревожно», «плохой аппетит с утра», «плачет после фильма», «нет стула три часа», «боится секса, настаивает на вызове врача» - смеяться? Да боже упаси…
Маленький рыночек на улице Гранатовой, пьяное тело, с расквашенной физиономией, в мокрых от неконтролируемого того, на что вызвали, испускаемого, портках. Вопли сопереживающих: «Человеку плохо, СУКИ, ДЕЛАЙТЕ УЖЕ ЧТО-НИБУДЬ!!». Вопли, разумеется, отдаленные – все сопереживающие хорошо, дорого и чисто одеты, лично кто-то из них не рвался подобрать елозящего в луже, пополам состоящей из дождевой воды и собственной мочи, дабы поучаствовать в спасении. Или рвался, но очень хорошо это скрывал – по крайней мере, перчатки я натягивал в гордом одиночестве, в нем же подбирал брыкающегося индивида, фыркающего в лицо мокрым и перегарным дыхом, тянущего долгое «НАААААААХХХХХБЛЯЯЯЯ», падающего, пытающегося меня лягнуть в живот. Ей-Божечки, завидую полиционерам – заломали упырю ручки назад, пихнули в нутро «бобика», два-три, может - чуть более, раз врезали по чувствительным местам, стимулировали к социальному поведению, дознались, кто таков и откуда, отвезли в отдел на Пушкина-29, заперли в камеру, влупили штраф. И ни один из ратующих за права человека не влезет эти самые права у этого самого человека отстаивать – грубо, мол, бесчеловечно, мол, неправильно, мол.
Но то – полиция. А бригада «Скорой», приехавшая на то же самое, обязана, по сути, и сделать то же самое, но, по мнению социума – с глубокой любовью и максимальной гуманностью к пьяной скотине, опорожняющей свой мочевой пузырь прямо посреди улицы на радость проходящим мимо детям (школа – в двух десятках шагов, детский сад – еще тремя десятками дальше).
Я попытался. Вы когда-нибудь поднимали мокрое, пьяное, здоровенное тело из лужи, в которую оно плюхнулось после ударной дозы этанола, и нашло ее, лужу, комфортной средой для отдыха? От первого удара локтем я успел уклониться, пинок в колено пропустил, а когда в лицо полетел кулак – осатанел, отбил, перехватил и выкрутил. Лежащий тут же заверещал, толпа – загомонила, делясь впечатлениями по поводу нелюдей от медицины, что над людьми издеваются, и на органы продают. Держа его руку на опасном для плечевого сустава изломе, я ухитрился его поднять на ноги – ненадолго, ноги персонажа не держали, он снова рухнул, на сей раз - теряя сознание.
Надо ли говорить, что доктор мой самоустранился, углубившись в написание карты? Верно, негоже барину в навозе ковыряться, холопы для этого есть.
- Уважаемые, можете помочь? Его в машину надо бы…
«Уважаемые», как один, посмотрели на меня, как на опасного идиота, и, на всякий случай, удвоили дистанцию, мало ли – кинусь еще.
Спасибо Валере, он у меня был. Вышел, выругался, помог загрузить. В машине, сдернув постельные бебихи с носилок, я уселся в их изголовье, придавливая бедром плечо лежащего, нашел вену и влил туда «коктейль Будильник» - глюкозу с кордиамином. Почти безотказное средство для таких вот.
- Моешь, Тём, - пробормотал Валера, сдавливающий ноги лежащего. – До блеска. Или удавлю! Он же сейчас…
- Пппппп... пппп… ппп… - завозился лежащий. – ПпппППППЧХААААА!
Вязкая слизь, связанная сгустками, плеснула на стену машины – голову я ему вовремя повернул вбок.
- ПЧХААААА!!! ПП… ПЧХАААА!!!
Сорок восемь «чихов» подряд – считали. Очухался. Снова заматерился, снова полез драться. Снова был уложен на носилки выкрученной рукой.
Дальше – куда? В вытрезвитель бы – да вот беда, закрыли их, какой-то умный товарищ от власти принял волевое решение, что нехорошо это, пьяных буянов в чувство приводить методами, им привычными. Значит, третья наша многострадальная больница, некстати открытое в новом корпусе отделение токсикологии.
Скандалиста сдали, получили взамен дозу ненависти от персонала приемного отделения, отдышались, я даже успел сбрызнуть носилки «самаровкой» и растереть по ним грязь. И тут – на станцию. Где сейчас эпидемиолог и его подтанцовка из контролирующей организации будет вдумчиво изучать каждый миллиметр поверхности салона, ибо от этого зависит их премия и мой штраф. А не ехать – нельзя, сами же отзвонились, ч-черт рогатый.
Одна надежда – дадут вызов. Отстояться – не вариант, машины аккурат оснастили навигаторами системы GPS, отслеживающими их местоположение.
- Валер, а можешь поломаться?
- Не могу, - буркнул водитель. – Нам аккурат позавчера с утра, как эти хреновины смонтировали, расклад дали – каждому поломавшемуся, что не сможет это потом документально оправдать, режут зарплату. Извини.
Извиняю его, куда деваться. Тут уж каждый за свой зад дрожит, без вариантов.
Улицы мелькают. Дагомысская, Конституции, Гагарина, Чайковского….
Я сжал телефон – может, придет долгожданное «Свалили, заезжайте!»?
Улица Леонова – двойной почетный караул толстолистных магнолий по краям, дома пятидесятых годов, латаный асфальт, башенки и барельефы «сталинских» домов, мелькнувших в свое время в фильме «Бриллиантовая рука»… черная пирамида гималайского кедра справа, посаженного первым советским космонавтом, и белый памятник с его же бюстом, остановка у малосемейки, другая – напротив, сзади которой бывшее здание аэровокзала, позже – здание станции «Скорой помощи», до той поры, пока моя служба не переселилась за забор, в более благоустроенное, четырехэтажное, специально под ее нужды построенное. Защелкал «поворотник», мы вывернули во двор, минуя два кипариса, который, как часовые, окаймляли въезд на территорию подстанции.
По двору текли лужи. Оно и понятно – пока до них не дошла очередь, персонал торопливо обливал машины изнутри литрами «самаровки», остервенело растирая ее по всем возможным поверхностям, не жалея и не экономя. Жалкая попытка спастись, если учесть, что эпидемиолог просто не может оставить заинтересованных лиц без новогодней премии. Хоть искупай ты свою машину в растворе, ершиком ее всю вычисти, оближи от ступиц колес до крыши – все равно «при посеве на питательную среду был выявлен рост колоний следующих патогенных микроорганизмов…». Валера коротко зыркнул на меня исподлобья, коротко и виновато. Я не отреагировал. Да понял, понял. В выборе между целостью двух задниц все равно выберешь свою.
Тяжело вздохнув, я открыл дверь, выбираясь. Посмотрел – парочка, потрошившая машину двадцать восьмой бригады, аккурат заканчивала. Эпидемиолог что-то говорил, миледи из контролирующей организации согласно кивала, фельдшер Дима Вилемов, угрюмо застывший поодаль, горел небритыми щеками и играл желваками, слыша каждое слово. Видимо, мысленно прощался с зарплатными процентами, выстраивая многоступенчатые конструкции проклятий тем, кто на эти проценты будет нажираться следующую неделю. У Димки две дочки от двух бывших жен… хотя, конечно, кого это колышет, кроме бывших жен.
Было холодно – декабрь заканчивался, и зима, хоть и с опозданием, вступала в свои права. Ярко-голубое небо, подернутое перьями редких облачков – и вялый солнечный свет, льющийся откуда-то справа, а не сверху, как обычно, уже в обед создающий ощущение вечера. Голые ветки тополей, очищенные ветрами от остатков листвы, выглядели жалко на фоне разлапистой зелени пихт и кипарисов. Лужицы, из тех, что оставались от позавчерашнего дождя, поблескивали слюдой тонкой наледи. Ежась, я оставался у машины, покорно ожидая – все равно ж дернут обратно, если уйду.
- А эта бригада?
- Эта бригада только что приехала с вызова, - холодно произнес Игнатович, глядя куда-то поверх «дульки», скрученной на голове проверяющей. – Салон загрязнен, нужна обработка и экспозиция – пациент был с педикулезом.
Парочка приостановилась. Отчетливо запахло взаимной неприязнью.
- Понимаем, Максим Олегович, - произнес эпидемиолог. Я почти слышал, как в морозном воздухе скрестились и заскрежетали, рассыпая искры, два врачебных «эго». – И учтем. Но в укладки ваш пациент, я так понимаю, головой не залезал, их мы и …
- Вы собираетесь проводить процедуру противоэпидемического контроля в салоне машины, где только что находился педикулезный больной? – глаза Игнатовича за очками превратились в две узкие щелочки, горящие ядовитым пламенем. – Без средств защиты волосистой части головы? Я вас правильно понял?
Эпидемиолог по-петушиному вздернул плечи, начиная злиться. Еще бы – ему, на его же поле боя, кто-то пытался навязать правила. Тем более, что он, в отличие от моего доктора, в этой ситуации находился без колпака.
- Мы…
- И зная, что при оказании помощи такому пациенту укладки имеют свойство открываться, вы сейчас готовы выносить заключение? – врач по-прежнему смотрел куда-то поверх оппонента. – У нас в машине только что был необследованный, с неясным эпиданамнезом, находящийся в состоянии возбуждения, пациент, подобранный на улице, с кровотечением, деградант, с педикулезом, грязный, и в алкогольном опьянении. Вы сейчас серьезно говорите о взятии смывов, или это какой-то такой юмор к праздникам?
- Можно укладки вынести на улицу!
- Артемий, сообщите, пожалуйста, что мы вернулись на станцию, - четко рассчитанный посыл презрения шарахнул шрапнелью по проверяющим – врач величаво повернулся ко мне, демонстрируя покрасневшему от гнева эпидемиологу широкую спину в белом халате.
Я кивнул, борясь с желанием козырнуть, устремился к крыльцу.
Пауза сделала свое дело – противник смешал ряды, затоптался, захлебнулся эмоциями, теряя инициативу. Контратака последовала незамедлительно.
- Вынести укладки на улицу, говорите? – услышал я за спиной – голос Игнатовича поднялся на одну октаву, в нем звонко отозвались первые грозовые нотки надвигающейся бури. – На улицу? На улицу, где возможна контаминация возбудителями инфекционных заболеваний, я вас правильно понял?
Ступени, лавочка, рыжий хвост Подлизы, коридор, окошко диспетчерской.
- Ларик, девятнадцатая на станции, зашли нас подальше! – отбарабанил я одним духом.
- Ага, пакуй носочки, - фыркнула диспетчер, поднимаясь и забрасывая номерок с цифрой «19» в самый верх столбика из оргстекла, определяющего, кто поедет на вызов следующим. – Как по заказу – тишина. Ночью все проснуться, тогда и поездите.
- Стерва ты, Тишкина.
- Других не завезли, - хмыкнула Лариса. – Топай отдыхай, пока дают.
Пока я поднимался по лестнице на второй этаж станции, где находятся комнаты отдыха бригад, душу терзал извивающийся червь тревоги, грызущий ее острыми зубами сомнения и страха. Кто кого, а? Бывший главный врач санатория – или бывший военный врач неведомой мне дивизии? Самое время болеть, размахивая флажком с надписью золотом «Игнатович», при всей моей личной антипатии - если учесть, что моя зарплата сейчас зависит именно от вышеуказанного.
Кому-то покажется странным, что я сейчас переживаю не за больного, не за качество оказанной помощи, прогноз и варианты реконвалесценции нашего буйного «педикулезного» с Гранатовой? Не горжусь, что обработал, протрезвил, довез, усмирил и сдал персоналу больницы? Да, забыл предупредить – все именно так. В нашей работе медик обычно переживает не за то, что помог. Он обычно переживает, чтобы за помощь, даже правильную и своевременную, его не отодрали во всех позах.
Грубо? Да нет.
Грубо – это когда дерут во всех позах благодарные родственники, друзья, товарищи по работе, и сам пациент. Первый раз – даже плачешь. Потом – обрастаешь защитной скорлупой. Как я сейчас, например.
- Громыч, ну чего?
Лешка Вересаев пробрался по балкону, нырнул в окно. Ему-то что, бригада реанимации, по негласному факту – личная бригада главного врача, ее никто не тронет.
- Попал?
Я позволил себе снисходительную ухмылку.
- Кто еще попал – вопрос.
Лешка щелкнул зажигалкой, пустил дым в комнату.
- Думаешь, твой мега-Игнатович перебодает Смирнова и всех, кто бабла ждет? – кивок наверх, с намеком на начальство.
- Думаю – перебодает, - я сел на кушетку, вытянул ноги. – А ты сомневаешься?
- Я-то? – Лешка подергал бровями, изображая задумчивость. – Бывший главнюк против главнюка текущего? Даже не знаю… Весовые категории равные, однако…
Дверь распахнулась.
- Артемий, почему посторонний в комнате бригады? – полоснул лезвием слегка задыхающийся от подъема голос Игнатовича.
Лешка поперхнулся дымом, пряча сигарету за спину.
- Я вас спрашиваю, - в голосе врача отчетливо ревела не до конца израсходованная боевая ярость, - почему посторонний?! Почему курит?!
Вересаев исчез из оконного проема, оставив лишь струйку дыма, путающуюся в виноградных лозах, заплетающих балкон. Кажется, даже помахал рукой, разгоняя клубы – словно подросток, первый раз закуривший, и застигнутый за этим делом родителем с карающим ремнем наперевес.
Скотина…
- Артемий, я вам задал вопрос. И хотел бы услышать на него ответ! Глупое лицо – это не ответ, намекну.
«Г-гадина», - мысленно цедил я.
- Вам, взрослому человеку, надо напоминать о том, что курить в комнатах отдыха строжайше запрещено?
«Я, что ли, курил?».
- Мне рапорт написать?
Зажмурив глаза, я вдохнул и выдохнул, подергал диафрагмой – говорят, помогает очень, когда желание убить одолевает.
- Максим Олегович, кофе будете?
На миг – пауза. Пауза а-ля Игнатович, сбивающая с ног и с аргументов.
- Я сварю, а вы пока пишите свой рапорт. Бумага в столе, ручка у вас в кармане.
Встав, я повернулся спиной, доставая пакет с мелкомолотым кофе, баночку с сахаром и пластмассовую кофеварку. Опрокинул над ней бутылку с водой, размешивая темно-коричневый порошок. Бросил две ложки сахара. Воткнул в розетку, услышал ожидаемое гудение.
А звука открываемого ящика стола, где лежат листы бумаги – не услышал.
Что за человек, а?
Сквозь смены – россыпью.
- ДЕВЯТНАДЦАТАЯ, ПИШИТЕ ВЫЗОВ! АБРИКОСОВАЯ, ТРИДЦАТЬ ТРИ, КВАРТИРА…
Торопливо вожу ручкой по выдернутой из пачки пустой пока карте вызова.
- … ТРАВМА ГОЛОВЫ, КОД ДОМОФОНА…
Моргая «мигалками», вкатываемся в просвет длинного ущелья между домами на Абрикосовой – стоящими рядком стенами из бетона, вяло заросшими деревьями, и густо заставленными машинами. Валера шипит что-то сквозь зубы, маневрируя в опасной близости от бамперов и капотов иномарок налогоплательщиков. Тех самых, у которых не хватает денег на аптечный анальгин, но хватает совести на вызов линейной бригады, дабы его привезла.
Восьмой этаж. Длинный коридор, сводчатый, словно кишечник, дивертикулами ряд однотипных, выпирающих проемами, дверей, толстая вена мусоропровода в конце его, фистулой - зев распахнутого окна. Холодная струя несется по коридору. Зато не тянет по квартирам тем, что в этот мусоропровод скидывают, понятно. Оригинальное решение. Не зря ассоциация с кишечником возникла.
Дверь открывается, на пороге женщина – лицо собрано в маску из ранних морщин, в глазах застыла хроническая горечь и покорность судьбе.
- Вызывали?
Чары Игнатовича на сей раз не действуют – она лишь коротко машет рукой куда-то в сторону санузла, поворачивается спиной и уходит на кухню.
Оттеснив врача, открываю дверь в ванную, первым вхожу. Всякое бывает. Откроешь так вот дверь наивно – а оттуда бультерьер, заскучавший по добыче, на тебя. Или сынок с эфедроновой ломкой и топором. Или труп в ванне киснет уже три дня как.
- Сш… ш… шш-шлыш… - раздалось пьяное.
Кафельный пол щедро залит кровью, хозяин квартиры, обросший длинными патлами волос, усеянный по живому телу бесчисленными татуировками рун, свастик и прочих коловратов, удерживаясь левой рукой за край раковины и опасно шатаясь, правой, пялясь в зеркало, настойчиво водит по лицу. В зеркале отразилось – в пальцах зажато лезвие от безопасной бритвы, им он пытается раскромсать свежий кровоподтек под глазом. Пытается, кажется, не первый раз, натекло прилично, а разрезы выстроились в небольшой частокол.
- Ты чего творишь, дегенерат?!
- Дохх… тор… не пиз… - пациент громко икнул, поворачиваясь. – Эт… ты… ты эт…
- Мужчина, вы полностью отдаете себе отчет в том, что делаете? – раздался сзади голос врача.
- Братух… ты давай мне… - больной даже головой помотал, сгоняя мысли и глаза в одну кучку. Несколько капель крови по косой дуге полетели в нашу сторону, заставив нас синхронно шагнуть назад. – Кровь там… выпустить можешь, не? Я пой… ду, отвечаю, рыло им… - его качнуло. Потом качнуло повторно – с падением на пол.
Я торопливо рванул из кармана перчатки.
Кое-как, волоком, дотащили бойца до машины. Сзади бледной сгорбленной тенью шла жена, вполголоса, нехотя, глядя в сторону, отвечавшая на вопросы Игнатовича. Пьет две недели, ибо уволили. Пил и сегодня, не хватило, выбил из благоверной последние деньги, пошел в ларек за добавкой. Нарвался на кого-то, не сошелся в вопросах правильности поведения, выхватил по физиономии, вернулся домой без денег, со зреющей гематомой под глазом, этот самый глаз почти закрывающей. Как истинный викинг и сын Сварога, решил выпустить кровь из гематомы, вернуть бинокулярность зрению, и вернуться к ларьку за сатисфакцией. Нет, полиса нет.
- Братан! – пахнуло в меня сложной смесью разных стадий переработки этанола организмом. – Ты вот скаж… жи…
- Скажу, скажу, лезь в машину! – я, не подумав, попытался его подтолкнуть. Зря. Воин Света ожидаемо уперся, я ожидаемо напрягся.
- Ты чё-о?!
- Я вызов полиции отменяю? – Игнатович как-то ненавязчиво возник справа. – Уже едут, они нам нужны?
Воин тут же стих, отпуская мой воротник.
- Ментов, с-сук… ненавиж… жу…
Покорно полез в салон, запнулся, ткнулся носом в изголовье носилок, в металлическую раму, ломая его к чертовой матери.
Начало шестого утра, лупит дождь. Погода – угрюмое пасмурное утро, мокрое, холодное, отвратное. Спускаемся с Высокогорной. Игнатович дремлет, уткнувшись в воротник куртки. И я пытаюсь последовать его примеру, но не могу, рваный сон по двадцать минут за ночь – это не отдых, это пытка. Спросите китайцев, насколько эффективная – это они ее придумали.
А наши пациенты идею подхватили, развили и усовершенствовали.
Если честно, ждал, что после шести вызовов подряд вернут на станцию, всю ночь, не вынимая, с вызова на вызов, без заезда... Ан нет, получите – улица Чехова, девятый этаж, бабуля с фамилией Михеева шестидесяти с хвостиком лет и «плохо с сердцем».
«Плохо с сердцем», - тупо стучится в моей голове. «И без сердца плохо. И без мозгов плохо. Без сна плохо. Вообще, сволочь, все плохо, когда у тебя уперли даже последний час подремать перед сдачей смены».
Выбираемся под струи и холод, тщетно пытаясь закрыться капюшонами – ветер, хохоча, задирал эти капюшоны назад, швыряя морось и размазывая ее по лицу.
Узкий лифт, старенький, обшитый шпоном, с насквозь сожженными огоньками зажигалок кнопками (кроме некоторых, металлических), остро пахнущий мочой из углов, издающий зловещее «гдум-гдум» на подъеме. Длинный балкон, открытый всем ветрам, и вход в коридорчик с квартирами, перегороженный надежной стальной решеткой, запертой на кодовый замок. Слева, на стену, выведены пуговки звонков с нарисованными номерами квартир.
Встречать? Зачем?
Жму – от души, изо всех сил, надеясь, что поднявшийся звон выбьет серу из ушей вызывающих. Коротко смотрю назад – по угрюмому небу клубятся сивые тучи, опорожняющиеся на район струями дождя, то налетающими, то отступающими. И холод, холод, будь он неладен, забирающийся под одежду отовсюду, находящий любую лазейку, и тут же бросающий в нее длинные фаланги ледяных пальцев.
Вдали, во тьме коридора, распахивается дверь, возникает фигура. Шаркающе-неторопливо добирается до решетки.
- Кто?
- «Скорая помощь», открывайте!
- Документы покажьте!
- Что показать?
- Документы покажьте! Или не пущу!
Сзади звучно зарокотал гром. В такт ему у меня в горле что-то звонко щелкает.
- Бабуля, хватит херней страдать! Вы «Скорую» вызывали? У вас плохо с сердцем?
- Сейчас на горячую линию позвоню! – тут же радует эрудицией старушенция, вскидываясь. – Кто такую сволочь ко мне присылает, а?! Совсем оскотинели!
Игнатович шагнул вперед:
- Женщина, послушайте…
- Завтра же с работы повылетаете! – беснуется за решеткой вызывающая. – Хамло приехало!
Ор хороший такой, звонкий – видимо, бабушка, несмотря на больное в шесть утра сердце, горло драть привыкла, и не стесняется этой привычкой похвастаться.
- Послушайте…
- Уже звоню! – долетело из конца коридора. Забыв про необходимость шаркать ногами, вызывающая исчезла за дверью с завидной резвостью. – Завтра же! Завтра повылетаете!
Оглушительно хлопнула дверь.
- Громов, вы думаете головой, или тем, что ее заменяет? – куда там уличному холоду до интонации Игнатовича.
Я заскрежетал зубами.
- Да эта старая сволочь…
- Я ЗАПРЕЩАЮ! – рявкнул врач. – СЛЫШИТЕ?! ЗАПРЕЩАЮ!
Выл зимний ветер, швыряющий в нас облака брызг.
- Утром вы в рапорте! Брысь в машину!
Против воли я, словно на автомате, поставил со стуком оранжевый ящик на пол подъезда, развернул плечи, сжал кулаки, шагнул вперед.
- Повтори. Что я должен сделать в машину?
По лицу Игнатовича, не выспавшемуся и злому, разлилась отравленная улыбка.
- Собрались драться, Артемий? А валяйте. У нас осталась скандальная больная с жизнеугрожающим поводом и неоказанием помощи, самое время на врача руку поднять. Ну?
Молча, рывком, я сгреб укладку с пола, круто повернулся и зашагал к лифту.
Тварь.
Сволочь.
Гнида.
В горле комом стояла горечь.
Мразь, чтоб тебя…
Морозь бриза на морском берегу, остывающем после только что закатившегося солнца. И другая морозь – та самая, что предвещает неприятности.
Позади осталась мокрая и скользкая грунтовая тропка, петлями спускающаяся с улицы Пальмовой, подсвеченной моргающими фонарями через один, к морскому берегу через небольшой лиственно-ольховый лесок. Когда-то тут был роскошный район, любимый местными – дикий пляж, минимум цивилизации, максимум уединения, особенно, если хочется посидеть у костра, любуясь на тонущее в волнах солнце, перебирая струны гитары, обнимая свободной рукой талию второй половины, или претендентки на нее, с надеждой поглядывая на треугольник расставленной заранее палатки. То было давно, ныне – берег пришел в запустение, завален мусором – естественным, выбрасываемым прибоем, и тем, что приносит на него эта самая цивилизация, с прибоем или в пакетах с собой.
Костер, однако, имеется. И четверо возле него. Точнее, трое.
Четвертый скорчился на гальке, поджав колени и руки, приняв ту самую позу, в которой девять месяцев его вынашивала мать.
Нас встретили у самого конца тропы, схватив за локти и пихнув в сторону гремящего прибоя.
- Живо, бля, уроды! Живо, говорю! Чтоб спаси, твари, или я вас..!
Не отвечая, мы затопали к мерцающим огонькам угасающего костровища.
Понятно.
Бросающаяся в глаза худоба, обнаженный локтевой сгиб в луче фонарика, вялая струйка кажущейся черной крови, стекающая куда-то на камни, синее лицо, сгустки пены у каймы губ.
Игнатович опускается, проверяет наличие пульса – на запястье и шее, проверяет чисто формально, надавливает на глазное яблоко, качает головой в колпаке. По виду и положению тела понятно, что мы опоздали, как минимум, на час – пока коллеги умершего по шприцу и кайфу пришли в себя, осознали ситуацию, вспомнили номер, по которому нас надо вызвать…
- Ну что?! – визгливо, истерично, с толчком мне в плечо.
Я не отреагировал, обводя глазами его товарищей. Они не вопят и не кидаются на нас. А это плохо. Значит – уже сообразили, что произошло, приняли решение, что им терять нечего, и один труп – или три, им уже без разницы… Оба стоят чуть поодаль, у обоих – руки в карманах, что в этих карманах… вот ведь шарада, да, фельдшер Громов?
- Труп, - спокойно произносит Игнатович. – Передоз.
Скандалящий тут же взвился.
- ТЫ, ПАДЛА, СОВСЕМ СТРАХ ПОТЕРЯЛ?! ЛЕЧИ ДАВАЙ!
- Не верещи, - так же спокойно произнес врач.
Я подобрался, наблюдая краем глаза, стараясь не поворачивать головы, как из карманов выныривают ножи.
- Ты-то тут причем? Не ты его колол.
Глубоко дыша, я пытался сообразить, куда броситься, когда в нашу сторону полетит отточенная сталь.
- Твой друг сам пришел на пляж, перебрал с дозой и умер. Ты тут ни в чем не виноват. И вы все – тоже. Пришли и увидели. Вызвали нас. Мы приехали.
Все это – короткими, вескими, и спокойными фразами.
- Вы нам помогали. Но, так бог распорядился, не спасли.
Ревел прибой, небо меняло оттенок с темно-синего на чернильно-черный.
- Вы все чисты. Чего ты горло дерешь?
Долгое молчание.
- Не в-врешь, в-врач? – заикаясь, произнес скандальный.
- Вы бы лучше валили отсюда, по-тихому, - проникновенно произнес Игнатович. – Мы не полиция, вас задерживать не обязаны. И видеть вас – тоже. Ну?
Торопливо заскрипела галька под тремя парами ног.
Я уселся на бревнышко, одно из четырех, окаймлявших костровище, вытягивая ноги с дрожащими коленями.
- Фуууууууутыннннах….
Наступила ночь, сквозь легкие тучки пробивается серп нарождающейся луны. Через пару недель будет полнолуние – которое я уже всерьез приготовился не увидеть. По взопревшей, покрытой «гусиной кожей», спине что-то струилось, кажется – пот. Слабо вам вспотеть спиной зимней ночью на холодном пляже, а, работники магазина по продаже кухонных комбайнов? Те, что громко скандируют про то, что все профессии равны?
Игнатович присел рядом, засопел, прижал щекой фонарик, чтобы луч падал строго вниз, положил планшетку с картой вызова на колено.
- Коллега, вызовите полицию. И опишите все этих персонажей максимально подробно.
Я окинул взглядом пляж, скорчившееся застывшее тело с раззявленными губами, закатившимися зрачками, буруны темной воды, три удаляющиеся хромающим неверным бегом фигуры юных наркоманов, едва не выпустивших нам кишки пару очень долгих минут назад.
Оглядел и Игнатовича. Спокоен, как памятник вождю мировой революции - ни малейшей эмоции на лице, сплошное сосредоточение на оформлении медицинской документации, словно в кабинете сидит.
Достал телефон. Руки тряслись. Даже набрать простенькое «02» - проблемой оказалось, не попадаю в кнопки...
Вызову. Будьте спокойны, Максим Олегович. И опишу.
В деталях.
Распахнутая зевом дверь, оттуда – крики, звон стекла, тяжелый, многоступенчатый мат.
Останавливаемся на пороге.
- «Скорая»?! – выдохом спросила молодая девушка, практически – девочка, наряженная лишь в майку, едва прикрывающую бедра, задирающуюся при каждом шаге. – Пап, приехали… не кричи!
Мат загрохотал, вопреки просьбе, с утроенной силой, приобретая вектор и тематическую окраску.
Узкая квартира, не квартира – халупа самая натуральная, удушливый запах клопов, сырости, плесени и давно нестиранных носков, обои лохмотьями, пол пружинит гнилой древесиной половиц под ногами. Коридорчик, выходящий на кухню, освещенную лампочкой, одиноко, словно висельник, болтающейся на черном, замотанным в прокопченную паутину, проводе. Стол, заставленный немытой посудой… не сегодняшней и не вчерашней даже; в свете лампы поблескивают спинки тараканов, деловито снующих по остаткам еды на сваленных в кучу тарелках, пробегающих по руке и волосам сидящей за столом… кажется, женщины. По крайней мере, запахнутая в халат с давно стертым рисунком, тощая фигура, налегшая всем телом на стол и что-то невнятно мычащая, мужскую не напоминала точно. Мать?
Девочка скользнула взглядом по сидящей, равнодушно, словно по мебели, открыла дверь справа, ведущую в комнату.
- Пап… пап? Приехала «Скорая».
На большой, трехспальной, кажется, кровати (такую раньше, в шутку, называли «Ленин с нами»), в комканом нестиранном, несущим ядреным многодневным потом, постельном белье ворочался отец семейства – тоже, разумеется, пьяный в дымину, худой, жилистый, с глазами навыкате.
- Хххх-хера… с-с-ссссуки...!
Одежды на нем не было. Вообще. Я коротко стрельнул глазами – девочка смотрела на все это абсолютно спокойно, видимо, видела не первый, и даже не сотый раз.
Господи, сидящий там где-то в верхней тундре и насаждающий мораль и справедливость, ты куда смотришь, а?!
- Что с вами случилось? – голос Игнатовича, слегка севший. Тоже – не ожидал.
- Хххххера случилось?! – прошипело в ответ, плюнув пенистой слюной. В нас. Я не успел заслониться, плевок пришелся прямо в лицо.
Я промолчал, вытираясь. Есть у нас такой врач Игнатович, рапорты писать любит на говорливых фельдшеров. Пусть сам общается.
- Вы нас вызвали, верно? Жалобы на здоровье есть?
- Ты, п-падла, чо, не вт…ыкаешь, н-на?
- Видимо, нет.
Лежащий забил ногами, пытаясь достать черными от грязи пятками врача. Тот сделал шаг назад, сильно пихнув меня спиной и отдавив ногу.
- Папа, папа, ну успокойся! – девочка скользнула между нами, забралась на кровать, попыталась обнять беснующегося люмпена. Майка задралась, обнажив попку, обтянутую трусиками в горошек. Одна из рук, размахивающая в нашу сторону, сгребла то, что не было обтянуто трусиками, сильно сжала, полезла пальцами с грязными ногтями под ткань.
Да твою же ж мать!!
Я шагнул вперед, обхватил девочку за талию, сильно рванул назад.
- ЧЕГО ТВОРИШЬ, ПАДЛА?! – взвился крик. – ТЫ… МОЮ ДОЧЬ…!!
- Хлебало заткни! – не выдержав, заорал я в ответ. Перед глазами плясали красные круги.
Пациент попытался вскочить. Я, оскалившись, отпихнув девчонку в сторону коридора, слегка согнул колени, отвел правое плечо, готовясь заехать от души в это пропитое отечное рыло.
- Громов!
Тяжело дыша, я обвел ненавидящим взглядом всех присутствующих.
- Выйдите!
- Да легко! – я пихнул девчушку в сторону прихожей, хлопнул дверью.
Какое-то время молчал, успокаиваясь, дергая диафрагмой. На кухне что-то мычала пьяная женщина, елозя щекой по предплечью, сплевывая на пол тугие сгустки, размазывающиеся по отвисшей щеке.
Девочка смотрела на меня, молча, безучастно.
- Тебя как зовут?
- Марина.
- А лет?
Девочка замялась, одергивая маечку, обтягивающую намечающиеся грудки.
- Ну… тринадцать, кажется…
Кажется! Ч-черт!
- Это мама?
- Там? А… да, мама.
Я сжал челюсти. Девочка красивая, видно же – вырастет, будет модельной внешности. Если эта гадючье логово ей даст вырасти вообще.
- С папой твоим что?
- Болеет, - с готовностью ответила она. – Отсидел, туберкулез у него, открытая форма. Сегодня в груди заболело, кашлял сильно. Хотел, чтобы вас вызвала. Поплакал даже. Вы его вылечите?
Голубые глаза, наивное детское личико, в нем – искренняя любовь к тому человекоподобному существу, что валяется на вонючих от многодневного пота простынях.
- А… - я осекся. Не мое это дело, есть у нас управление по социальной защите населения, в конце концов. Оно пусть и спрашивает с таких вот отцов, тискающих за задницы своих почти что половозрелых дочерей.
- Коллега, зайдите, - дверь открылась, Игнатович показался в просвете, смотря в сторону.
Я зашел, куда б я делся.
Пациент снова возлежал на кровати, разбросав руки-ноги в стороны, громко, с присвистом, дыша.
- Кардиограмму, пожалуйста.
- Ему? – кажется, говорил не я. У меня не бывает такого, визгливо-рычащего голоса, я точно знаю.
- Кардиограмму, пожалуйста, - повторил врач, скривившись, выдавая гримасу уставшего гуру, вынужденного втолковывать недоумку очередную азбучную истину. – Дважды.
Туберкулез. Открытая форма.
Только теперь я увидел банку у кровати, заполненную больше чем наполовину чем-то, напоминающим видом и консистенцией томатный сок.
Почувствовал жжение на тех местах щек, куда попала слюна этого ублюдка. Слюна, которая наверняка содержит бодрую компанию палочек Коха.
- Я т-тебя грохну… шелупонь… - пообещал мне лежащий, когда я склонился над ним. – От… (он икнул, кашлянул, дернулся)… вечаю, бля…
Нет у пациента ни национальности, ни вероисповедания, ни социального статуса. Есть лишь страдание, которое мы обязаны ликвидировать. Кто бы ни был страдающий.
Так говорил Гиппократ. Жаль, его сейчас со мной рядом нет. Может – пересмотрел бы свое высказывание?
Сжав зубы до боли в деснах, я дернул молнию на чехле кардиографа.
Солнце садилось. Смена закончилась.
Я тяжело выпрыгнул из машины, потянулся, с наслаждением хрустнув суставами.
- Артем, я помою.
Посторонившись, я пропустил Веника, нагруженного бутылками с «самаровкой».
Пусть моет, сегодня не моя смена, Костенко выдернула на дневную «дэпэшку». Сдамся сейчас Ирке Ютиной, и свалю домой. Аж на целые сутки.
Мимо пробежала Юлька Одинцова.
- Тёма, позволишь обнять?
- Позволю, - растерянно произнес я, пока девушка на короткий миг прижалась ко мне, обдав ароматом духов, шампуня и чего-то такого, слабо поддающегося описанию, но наводящего на мысли о долгой и счастливой семейной жизни с самой лучшей женой на свете. – А по поводу?
- За кошкина, - шепнула девушка. – И за Веника. И вообще…
Она пропала, а я остался, провожая ее непонимающим взглядом. Нормально так, под конец нежданной смены, а?
Помотал головой.
Вообще, говоришь?
Засунув руку в карман форменной куртки, я вытянул оттуда пару перчаток, натянул ее на руки, залез обратно в салон.
- Двигайся, Веня.
- Да, ну… чего вы? Я ж сам…
- Помолчи, а? – я выудил из ведра, пристегнутого к лавочке жгутом, ветошь, облил ее дезраствором, перелез через носилки, провел ладонью по шкафчикам.
Веник промолчал, как просили, сопя, выглаживая лафет носилок. Где-то у него под ногами, урча, бродил Подлиза.
- Ты мне вот чего скажи, Вениамин.
- А?
- Игнатович – он тебе как?
Бомж не ответил, сосредоточенно надраивая станину. Кот терся мордой о его плечо.
- Веник, ты не глухой, мой вопрос слышал. Не заставляй меня его повторять.
- А чего я? Врач как врач…
- Врач как врач, - повторил я, с садистским наслаждением смакуя каждый слог, проходясь тряпкой по стенке шкафчика. – Типа, такие у нас через одного, не стоит обсуждать, да?
- Не мне обсуждать, - буркнул Веник, вылезая из под носилок, опрокидывая бутылку над ладонью с ветошью.
- Да почему не тебе? – я развернулся. – Вень, на меня посмотри, чего морду воротишь?! Этот же урод тебя ненавидит лютой ненавистью! За человека не считает! Будет вариант – сгноит заживо, сдаст ментам, под землю упрячет! Ему ж, кроме его сраных функциональных обязанностей, больше ничего не надо! Он меня с дерьмом каждую смену мешает – именно по этому поводу, Веня!
Громов-младший упорно избегал моего взгляда.
- Ну?
Отвернувшись, он принялся тереть стену.
- Ты для него – бомжара немытый! – злясь, продолжал я. – Не человек – гой, тварь грязная, несуществующая, понимаешь? Это главнюк, которого со службы вышвырнули, потому что хапал, как будто от этого судьба человечества зависит! Он же нас всех за людей не держит – ни тебя, ни меня, ни…
- Он мне вчера селедочки принес, - глухо прозвучало в ответ.
Я осекся.
- И три дня назад – булочек купил, и Подлизу – фарш в пакетике принес. И просил, если кто-то на вас будет что-то говорить – ему сразу рассказывать.
- В каком смысле?
- Ну… если ругать будут там, сплетни всякие… Все ему – и фамилии, кто говорит, и что говорят - тоже. Про вас же все равно говорят, вы ж не знаете… Ну, ругают, да, бывает. Он вон, уже двум пообещал, что проблем наделает, если будут еще.
- Ты… - голос меня подвел, съехал на какой-то петушиный сип. – Ты… серьезно?
- Да, - все также, не поворачиваясь, ответил Веник. – Денег мне дал вот… сказал, надо анализы сдать, кашель, говорил, какой-то не такой… сказал, к кому подойти. Адрес даже дал…
Моя рука, сама собой, без команды, выводила на столике разводы дезраствором.
- Он это... просил не говорить. Вы это, не говорите, ладно?
Я выбрался из машины, сдирая с потных ладоней перчатки.
- Артем… Николаевич?
- Не буду, - пообещал я.
Котик Подлиза ткнулся мне мордочкой в колено, заурчал, поднял лапку, заскреб коготками. Я почесал его между рыжими ушками.
- ФЕЛЬДШЕР ГРОМОВ, ПОДОЙДИТЕ К ДИСПЕТЧЕРСКОЙ!
Пелена мгновенно упала с глаз. И верно, коллега Артемий свет Николаевич, сообщать, что вы на станцию изволили прибыть, за вас Веник будет?
Сгорбившись, я бросился к ступенькам крыльца – навстречу нагоняю от Нины Алиевны.
На стенде, где скучковались суточные графики – висел свежеотпечатанный список лишенных процентов за нарушение санэпидрежима в бригадных машинах.
Девятнадцатой бригады и моей фамилии в этом списке не было.
* * *
- ФЕЛЬДШЕР ГРОМОВ, ЗАЙДИТЕ В КАБИНЕТ СТАРШЕГО ВРАЧА!
Гулко, раскатисто.
По всему двору. Который я только что собрался покинуть.
Сделав сложное движение челюстью, я круто повернулся, выматерился в голос и зашагал обратно. Чего не так-то? Где я успел нагрешить, сдав уже смену?
Мимо прошла тенью Мадина Алаева, скользнув по мне торопливо отведенными в сторону глазками. Она уже третью смену как вышла с больничного, вышла в свою смену. По классике жанра – должна была бы кинуться Венику на шею, благодарить, кланяться земно, обещая, что никогда больше не свяжет свою судьбу с существом мужского пола, считающим вполне нормальным бить ее по лицу. Но – то классика, а тут – реальность. Мадинка вернулась тихая, молчаливая, неразговорчивая, шарахающаяся от всех, в том числе – и от спасителя. «Менструальная» машина жениха больше на станции не появлялась, ночевала девушка в бригадной комнате, но – словно ослепла и оглохла, ходила тихо, общалась вполголоса, смотрела на всех искоса, словно боясь чего-то, а Громова-младшего вообще сторонилась, как зачумленного. Жених, разумеется, где-то был поблизости, когда она работала – но на станции не появлялся. Ему не простили бы и Мадину, хотя это их дело, личное, кто спорит… но Подлизу не простили бы точно. Периодически, в ее смену, Лешка Вересаев и Витька Мирошин обходили станцию дозором – не нарисуется ли? К их патрулированию присоединялся и я, сжимая и разжимая пальцы на холодном металле кастета.
Крыльцо, коридор, дверь с надписью «Старший врач», голоса диспетчеров из смежной комнаты, назойливая трель телефона.
- Звали, Нина Алиевна?
- Сядьте, Громов.
Подавив желание сказать, что, мол, присяду, а не сяду – я опустился на диван.
Алиевна сдернула трубку трезвонящего «Панасоника», долго и терпеливо объясняла кому-то, почему бригада кардиореанимации не может прямо сейчас спуститься на парашюте на крышу дома платящей налоги безработной многодетной матери, вызывающей в третий раз за последние сутки на температуру к своему больному отпрыску, не признающему участковых педиатров в принципе. Заканчивая разговор, чуть сильнее, чем требовалось, шлепнула этой трубкой о рогульки аппарата.
Я сжался.
- Громов, что происходит на вашей бригаде?
- На моей бригаде?
- На вашей бригаде, - старший врач сумела голосом выделить мою косвенную причастность к цифре «девятнадцать». – Почему ваш врач настаивает на другом фельдшере?
- Бог ему судья, - ханжески протянул я. – Нин-Алиевна, спать хочется, честно. Нужен ему другой – пусть ищет себе другого. И другую бригаду. В чем проблема-то?
- Громов, вы кривляться вздумали?
Я встрепенулся, привстал, придал голосу холопский оттенок.
- Нина Алиевна, и в мыслях не держал. Вы не подумайте. Игнатович – хороший врач, лечит строго по показаниям, документацию оформ…
- Артем! – коротко, спокойно. – Угомонитесь. Я врачей за свою жизнь повидала много, всяких, со своей придурью. Хороших, плохих, гнилых и святых – всякое бывало. И ни разу фельдшер, который доволен своим врачом, не называл его при мне по фамилии. Что у вас там случилось?
Против воли – выдохнул. Она меня вызвала не ругать. Такое точно бывает?
Кого и когда «железная леди» вызывала на откровенный разговор вообще? Даже в архивах записей таких не существует.
Только на кой мне вот эта вот откровенность?
- Все у нас нормально, - пробормотал я, отводя взгляд.
Никогда я стукачеством не промышлял, Нина Алиевна. Извините. Даже на такого козла, как Игнатович. Не мое это, спать после такого, рассказывают, не с первого раза получается.
- Подставлял? – тихо, негромко спросила старший врач.
- А?
- Наркоту списывать, деньги брать, «левые» вызовы оформлять – было? – в голосе Нины Алиевны прорезалось железо.
- Ну… нет.
- Идите, Громов. Работайте.
Я поднялся, громко сопя ноздрями.
- Отработал уже…
- Идите, Громов!
Уходя, я аккуратно прикрыл за собой дверь с табличкой «Старший врач».
Мы обступили конуру Веника втроем – я, Лешка и Юлька Одинцова.
- Веня, вылезай.
- Чего… - в его голосе сквозила тоска.
- Ничего! – категорично отрезала Юлька. – Мыться пора! Пошли!
- Да мылся я….
- Полторы недели назад! Ничего знать не хочу! Вылезай!
Громов-младший, кряхтя, выбрался на свет божий.
- Что вы вот… я же…
- Веник, не зли меня, - в тон девушке поддержал Лешка. – Вши – они тоже чистоту любят. Давай, выковыривайся, пошли. Я тебе уже и сменное барахлишко припас.
Он похлопал по большому пакету, который держал в руке.
- Артем Ник… э-э, Арт…
- Веня, надо-надо, - давя смешок, включился я. – Не я виноватый, меня заставили. Пошли, пока не началось, гипофиз через анус вынут, если спорить будешь.
Подталкивая в спину упирающегося бомжа, мы затащили его в коридор станции, мимо диспетчерской (Таня согласно закивала головой, не отрываясь от трубки телефона), мимо заправочной (Яна хмыкнула – именно она дала нам ключ от душевой ЦСО), взяв за локти, сволокли его по лестнице в подвал.
Темное помещение, сильный запах теплой сырости, тусклый отсвет из-под дверей душевых.
- На! – Юля пихнула ему пакет. – Мыло там, шампунь, ножницы маникюрные, бальзам положила, чтобы…
- Юль, не продолжай! – Лешка страдальчески стрельнул глазами в потолок, демонстративно зажал уши. – Давай, он сам уж разберется, а?
Юлька сверкнула огненным взором.
- Заткнись, Вересаев! Веня, все понял?
- Да понял…
- ВСЕ ПОНЯЛ?
Бурча, Вениамин скрылся за дверью душевой.
- Вещи-то здесь оставь! – встрепенулась девушка.
- Да-да, Юлик, тебя это зрелище точно порадует, - гыгынул Лешка.
Девушка повторно смерила нас взглядом матерого убийцы со стажем, топнула ножкой.
- Заберете у него, я вас там подожду.
Гордый встрях головы, она исчезла в дверном проеме, уходящем на лестницу.
- И самое сложное, разумеется, она безропотно взвалила на мои хрупкие плечи, - скорбно произнес Вересаев. – Ладно, Венька, давай – вытряхивайся. Барахло кидай сюда, на пол, иди, мойся.
- А…
- Не сопрем, не паникуй. Иди, говорю.
На указанный пол шлепнулось грязное пальто, следом – брюки, гулко стукнули разбитые ботинки, поверх их улеглись носки, добавив аромата уже упавшему.
- Неудобно мне, - пожаловался Веник, голый, тощий, жалкий, поглаживая впалые ребра. – Грязное ж…
.- Неудобно – это когда твоя жена тебя Васей в тот самый момент называет, а ты Петя с рождения, - назидательно произнес Алексей, с достоинством поворачиваясь к двери. – Громыч, не стой столбом уже, подбери.
Упырь, а?
Мысленно посылая ему лучи любви в спину, я, натянув перчатки, подобрал пахучее хозяйство Веника, принялся упихивать в освободившийся пакет. Вышел на лестничную клетку – Юля забрала у меня его, морща носик от запаха, затопала по ступенькам. Яна нам дала также и ключ от хозяйственного помещения, где находится стиральная машинка.
Мы вернулись обратно, уселись на единственную лавочку, что была в этой пустой комнатке ЦСО.
Зашумела вода, охнул голос бомжа – видимо, не рассчитал с температурой изначально.
Опершись спинами о стену, мы синхронно вытянули ноги.
- Сменка, да? – провокационно спросил Лешка.
Я промолчал.
- Я вот чего думаю. Дарвин, когда свою обезьянью теорию выводил – он ничего не напутал?
- Что он мог напутать? – спросил я. Понятно же, что от разговора не деться никуда.
- А не знаю! – хмыкнул Вересаев. – Этапы развития, например. Или последовательность этапов. Человек, может, и произошел от обезьяны. Я вот, например, все больше склоняюсь к мысли, что обезьяны от человека произошли. От определенной группы человеков… нет? Чего молчишь, Тёмыч? Неправ я?
Я, против воли, ухмыльнулся.
Да как – неправ… Только вчера вызов был – бабулька, семь десятков лет уже на этом глобусе обитает. Революцию застала, если верить заявлениям, и не верить паспорту. БАМ строила, Сталина видела, в Ленина стреляла. Повод к вызову – «вывести мочу». Пол, правда, женский, исключающий аденому простаты, но всяко бывает – опухоли и не в таких местах имеют свойство появляться. Ан нет – бабушка встретила нас, удерживая на руках взъерошенного, вырывающегося, кота, яростно его наглаживая, проводила нас в комнату, где и обрисовала проблему. На ковре, закрывающем блеклые обои – приколотая булавкой вырезка из очередной «Медицинской Газеты Народного Оздоровления», где черным по желтому глаголится о пользе кошачьей мочи, втираемой строго в полнолуние по точками циркуляции энергии Ци. Кот, однако, добровольно сдавать мочу в специально выделенную для этого баночку из-под майонеза (вымытую, простерилизованную кипячением, избавленную от наклеек) категорически отказывается, сбегает на улицу. Поэтому и вызвала – уколите коту мочегонное, вы же врачи, вы же Гиппократу давали…
- Удивил, - Лешка засучил ногами, устраиваясь поудобнее. – Нас вот недавно дернули…
Ночь, самый дальний закоулок улицы Кирова, с замысловатой дробью. Пятый, само собой, этаж – ночью принципиально не вызывают на этажи ниже третьего. Повод – что-то размытое, звучащее как «Плохо, тошнит, боли в сердце, теряет сознание». Бригада реанимации в полном составе топает на этот самый пятый этаж, ибо потерянное в тошноте сознание, в совокупности с болями в сердце – самый их вызов. Распахивается настежь дверь, встречает монументальная мамаша, в которой годы, несмотря на их солидное количество, куда как проигрывают килограммам в числе, громогласным голосом задает бригаде направление. Юный паренек, скорчившийся в постели, жмурящий глаза от света люстры, которую маман оживила, хозяйски входя в комнату.
- Вы же доктор?
- Допустим, - сдержанно отвечает Рысин, пытаясь понять, что в лежащем под одеялом парне выдает больное сердце и потерянное сознание.
- Вот и объясните ему! – львиный рык в ответ, колыхание монументальной груди, яростная гримаса. – Он врачом собрался становиться! Объясните, почему!
- Простите… что объяснить?
- Объясните, почему ему не надо быть таким вот, как вы! – громогласно объявляет мать семейства, становясь в позу обвинения. Паренек мечется – то хочет спрятаться от стыда под одеялом, то осознает, что не дело это уже для шестнадцатилетнего парня. – Объясните, давайте!
- Женщина, вы серьезно? Вы вызвали бригаду реан…
- ТО ЕСТЬ ВЫ НЕ ХОТИТЕ?!
Лешка забил ногой по полу, хохоча. Я скривился.
- Пацана жаль.
- Ты бы этот вой раненой нерпы слышал, Громыч!
- А то не слышал. Это ж категория, что «для себя рожала» - хуже не придумаешь. И вызывают куда чаще…
- Этот - не слышал! – категорично заявил Вересаев. – Да, парня жаль, слов нет. Но рожу Рыся ты бы видел – думал, он ей в глотку вцепится.
- Не вцепился же…
Скрипнула дверца, вернулась Юля.
- О чем вы тут, мальчики?
- О делах наших скорбных, половых, безутешных, женской любви лишенных, - с готовностью затянул Леша.
- Да угомонись ты, ей-богу. Прямо, не натрахался за свою недолгую жизнь, бедолага - буркнула Юля, распихивая нас и втискиваясь на скамейку.
- Веник чего?
Вода шумела, плескала, слышны были шуршащие звуки – судя по всему, Вениамин нашел мочалку, и даже сумел ей воспользоваться.
- Жив, вроде.
- Угу.
Какое-то время мы молчали. Лешка кряхтел, хмыкал и дергал лицом, отчаянно краснея. Понятно – задело станционного херувимчика такое вот осаживание в половых притязаниях от обычной, по сути, девушки, которых он привык менять раз в неделю.
- Нас вот тоже вызвали, - внезапно произнесла Юля, откидывая светлые волосы на плечо. – И смех, и грех…
Шестнадцатая «детская» бригада подкатывает к коттеджику – маленькому, симпатичному, сплошь крытому бардовой черепицей, скромно занимающему тридцать соток бывшей санаторной земли, с неохотой приютив под мраморный забор большую часть некогда санаторного же парка, с прилагающимися пихтами и соснами, нависающими над морским берегом.
После третьего сигнала распахиваются ворота – без намека на встречающих. Машина осторожно вкатывается на мощеный брусчаткой дворик, самым краем проходя мигалками под перекладиной ворот, цепляясь антенной.
Льет промозглый осенний дождь.
Открывается дверь. На пороге – хозяин дома, неумеренно пузат, размашисто скуласт и щекаст, декор дополняют треники и оттянутая вперед майка. Что-то спокойно и даже вальяжно дожевывает, разглядывая две мокрые фигуры медиков.
- «Скорая», да?
Врач и фельдшер, стоя под струями, синхронно кивают. Да, мол, она самая, что у вас…
- Ясно. Вы только это, давайте там – форму свою снимите. Он у нас врачей не любит.
На лице Дарьи Сергеевны, видимо, скользнула легкая тень недоумения.
- Форму, говорю, свою, снимите! – возвышает голос бонза. – Или в дом не пущу!
Ночь, дождь, холод. Залитый желтым светом фонаря дворик. Картина маслом.
- Сняли? – ухмыльнулся Лешка, обводя Юльку сканирующим взглядом, несомненно – сдирающим с нее синюю форму, воплощая ее фигурку в обнаженном виде под ночным ливнем.
- Угу, в трусах, на одной ноге прыгая. Остынь уже.
Юля от души пихнула его локтем, заерзала, устраиваясь между нами поудобнее.
- Тёма, а ты бы?
- Я бы? – удивился я, отодвигаясь. Я – человек женатый, тепло девичьего тела рядом изрядно смущает, если что.
- Разделся бы?
- Ага, в основном.
- ВСТАЛ НА КОЛЕНИ! – визгливо, хрипло, кашляюще.
Я встал. Куда бы я делся.
- БЫСТРОБЛЯ!!!
Ее дружок, возникший из-за входной двери, торопливо обшаривал мои карманы, разыскивая коробочку с наркотиками.
- ДАВАЙ ИХ СЮДА, ТВАРЬ! – голос вибрирует, соскакивая в фальцет. – ИЛИ СТРЕЛЯЮ!
Пистолет дрожит в руках – настоящий, в смазке, вороненое дуло со следами нарезки, хоть и дрожа, целится аккурат в меня.
- Нету, Надька… - воющий от злости голос сзади – того, кто шарил.
- РАЗДЕВАЙСЯ, СУКА!
- Девушка, они у меня в машине, - стараюсь говорить медленно и раздельно, дабы зубы не цокали от страха. Наркоманка – судя по виду, с небольшим по времени, но компенсированным лошадиными дозами, стажем, ломка у нее долгая, день третий, а то и пятый, такой выстрелить – раз плюнуть. – Мы сейчас по приказу не имеем права наркотики брать на…
- БЫСТРО!! – орет девица, вскакивая, рваным, неестественным движением с дивана. С того самого, где она только что изображала умирающую, когда я вошел. – БЫСТРО!!
Палец, вижу, побелел. Еще секунда – и нажмет. Ей терять нечего.
- Да, хорошо. Давайте только спокойнее…
Стягиваю через голову робу. Бросаю на пол. Стараюсь играть мышцами, или тем, что у меня их заменяет. Трясу головой.
- Штаны сним…
Бросаюсь вперед, рывком с колен, на которых только что стоял, бодаю головой сучку в живот, локтем подбиваю ее руку вверх, задирая пистолет, заламывая эту самую руку назад. Вторым локтем – сдавливаю глотку, жестко, как мужику, не церемонясь. Сзади на меня кидается дружок – его нападение я скорее предугадываю, чем слышу.
Шарахаюсь вбок, бью его тем же локтем в солнечное сплетение. «Торчок», выдохшийся на бесконечном внутривенном марафоне эндорфинового счастья, за противника не считается – сгибается и падает на пол. Встаю, от души добавляю ему ногой.
Тело жжет – расцарапана грудь. Той же ногой отпихиваю отвоеванный «ствол» в прихожую, слышу, как он с грохотом ударяется в плинтус. Голова горит, в горле – ревущая, рвущаяся наружу, ярость. Обвожу комнату взглядом, словно вспоминая, как я сюда попал. На полу – мятый лист карты вызова, выпавший из нагрудного кармана.
Вызвали на «ребенок, 1 год, судороги». Твари жеваные, рвать вас на полоски….
Девица скулит, извивается на разложенном диване-кровати, ее говнюк-дружок – сипит, глотая пустым, внезапно пересохшим, ртом воздух, пытаясь загрести его отказавшей после моего удара диафрагмой.
Оглядываюсь. Табуретка. Деревянная, тяжелая. Поднимаю ее, с размаху шарахаю о стену, отламывая ножку.
- Штаны вам с-с-снять, б-б-****и?!
- ДОКТОР… НЕ НАД…!
- Темыч стеснителен, никогда бы, - смеется Лешка. – Я вот, помнится, когда на утопление вызвали – голым торсом в бурны воды…
- Бреши больше, - фыркает Юля.
- Ну, не голым.
- Ага.
- И не в бурны, - сдается Вересаев. – Так, прибой был небольшой.
- Спас?
- Да как сказать…
Повод к вызову – «мальчик, оторвало ногу в море катером». Мила Тавлеева, глазки в слезах, вручает карту Рысину. Бригада несется, распихивая обязательные летние «пробки» орущей сиреной, вталкивается на пляж, «кряканьем» отшвыривая добровольных встречающих, желающих лично засвидетельствовать.
- Где?
- Там… там! Мальчику ногу оторвало! Вылез на берег!
Шелестя галькой, два фельдшера и врач вылетают на берег.
- Мальчик где?
- А воооооон, - машет рукой девица в синем, микроскопическом, бикини, отчаянно строящая глазки Лешке. – Вон, видите?
В волнах мелькает черноволосая голова, метрах в тридцати от берега.
Вылез, говорите, на берег?
- Лёха?
- Да понял, понял.
Лешка торопливо раздевается до трусов (девица плотоядно взвизгивает), кидается в воду, яростно гребет. Добирается до мальчика. Рысин и Витька Мирошин стоят на берегу, сжимая зубы, ожидая.
В море какое-то время происходит, судя по жестикуляции Вересаева, оживленный диалог, после чего две головы уже, периодически ныряя, направляются к берегу.
Выбираются на берег.
- Дяди врачи, отвалите, а? – задыхаясь после заплыва, говорит мальчик.
Машет культей, к которой ремнями пристегнут протез. Тот самый, что оборвался от удара лопастью катамарана, повредившего крепеж. Протез всплыл – свидетели взвыли, понятное дело.
- Тебе помощь… кхм?
- Да отвалите со своей помощью!
Пацаненок снова ныряет в волны.
- А вы что, в больницу не повезете? – сзади, требовательно.
Лешка, мокрый, злой, рыскает по пляжу взглядом.
- Дайте полотенце, а?
Пляж вокруг него пустеет. На глазах.
Мы смеемся. Я – сдержанно, Юлька – заливисто. Лешка ожидаемо обижается.
- Юлия, а вам поведать про фельдшера Громова страшную тайну, раз уж вы развеселились?
- Ту самую? – выпучив глаза, страшным шепотом спрашиваю я.
- Не-не. Не ту. А ту, - в глазах Вересаева пробегает резвящийся чертик.
- Тёма? – насмешливо спрашивает Юля, роняя, словно невзначай, ладошку мне на колено. – А ну, колись? Где нагрешил?
Улица Трудовая, я и мой доктор – Наташа Воробьева, повод к вызову самый тривиальный – «Заговаривается, Ж, 38 л., на учете». Вызов поступил, впихнули нам, Таня коротко аргументировала: «Громов, ты на психбригаде работал, ехай давай». Поехали. Психбригада на весь город у нас одна, а город – растянутый. Приедет не раньше, чем через пять-шесть часов, я сам слышал, как их пару часов назад отправили в аул Ийгеш.
Свежеотстроенный рабочий микрорайон, чистота дворов, пока не обросших гаражами, деревьями и столбиками с цепями, подъезд даже без домофона. Входим. Нам в лицо бьет сложная гамма ароматов дамы, давно и сосредоточенно за собой ухаживающей – волосы завиты в замысловатые кудряшки, окрашенные по завиткам белым, губы выведены в тонкую линию татуажем, ложбинка грудей, демонстрируемая нам из разреза халата, аккуратно сведена к кучку утягивающим лифчиком.
- «Скорая»? Проходите.
- Добрый день, что у вас случилось?
Хозяйка лицом изображает забавную гримасу, поворачивается, не отвечая, жестом приглашает за собой.
Я оттесняю Наташу назад, следую за дамой – мало ли. Вроде бы поводов нервничать не наблюдается – квартира под стать хозяйке, евроремонт, чистота и свежесть, яркие фотообои на стене коридора, натяжной потолок, отражающий нас, как в зеркале, фигурная полка с цветами разных видов и форм, красивыми и яркими. Однако, хрен вас знает, господа вызывающие.
Мы минуем коридор, дама открывает дверь в комнату.
Я слышу, как Наташа ойкает.
Да уж. А вот в комнате – все плохо.
- У нас тут – вот.
Комната дико контрастирует со всей остальной квартирой, хотя бы тем, что она практически пуста. Стены с ободранными обоями, изгаженный паркет на полу, покрытый какими-то непонятными разводами, заклеенные бумагой окна – вместо занавесок. У дальней стены разложен одинокий диван-кровать, с заскорузлым, мятым, и даже на вид, без попытки принюхаться, несвежим бельем. Рядом стоит стул, на нем – несколько грязных тарелок, металлическая кружка, ложка, рулон туалетной бумаги. Ну и – запах, как без него…
Больная стоит посреди комнаты, вперив взгляд куда-то мне в живот, взгляд безразличный и явно застывший. Худая, в ночной рубашке, стиранной последний раз, кажется, в период отбития Перекопа у Врангеля, волосы рано поседевшими косматыми прядями неряшливо раскиданы по плечам, спине, свисают на лоб. Уголок левой губы опущен, тонкая слюдяная нитка слюны свисает с подбородка, покачиваясь в районе груди. Подбородок и носогубный треугольник украшают черные волоски, кое-где даже собирающиеся в пучки.
- Так вот у нас уже семь лет, - горько констатирует стоящая сзади дама. – Мучаюсь вот.
- А она вам..? – проглотив комок в горле, оживает Наташа.
- Сестра родная, - доза горечи в голосе вызвавшей удвоилась. – Видите, доктор, болеет, ничего не помогает. Сюда вот переехали, говорили – климат тут у вас хороший, квартиру я вот купила, а ей еще хуже стало.
Наташа, слыша нотки зарождающихся слез, тут же оказалась рядом, взяла даму за руку, погладила, участливо заглянула в глаза. Наташа – чудо, человек из параллельной вселенной, по недоразумению оказавшийся в нашем мире. Кажется, если бы я ей не рассказал в свое время, что на свете существует зло, она бы до сих пор была бы не в курсе.
- Ну-ну, моя хорошая, не надо, не надо…
Банальная фраза, в большинстве случаев – лишь провоцирует, а не помогает. Но не в случае, когда ее произносит Наташа.
- Устала я, доктор. Вот не поверите… - голос вызывающей упал до шепота, - уже три года не сплю. С мужем разбежались, детей так и не завели… все вожусь с ней вот. А она только все громит… занавески поджигает, рвет все, плюет везде, гадит, прости, Господи, под себя и на всем, что видит…
Я, повернувшись к ним спиной, не сводил взгляда с больной. Та стояла столбом, все так же изучая неведомую точку у меня на животе. Я, эксперимента ради, сместился на шаг в сторону – взгляд пациентки тут же вильнул следом.
- Меня хотят изнасиловать! – громко произнесла она.
- Вот! – сестра всплеснула руками. – Изнасиловать хотят! Уже пятый день подряд! Не спит толком, стоит тут посреди комнаты, и твердит!
- Меня хотят изнасиловать!
- Да кто, Маша, кто хочет?! – плачущим голосом воскликнула вызывающая. - Ты хоть скажи нормально?
- Тихо-тихо-тихо, - Наташа обняла ее за талию, повлекла в коридор, моргнув мне – следи, мол.
Слежу, мол, куда ж я денусь-то. Из коридора я слышал воркование моего доктора, утешавшего даму, ибо врагу не пожелаешь – вот так вот, возиться с неизлечимо больной сестрой, которую не бросишь, не выгонишь, не переложишь ответственность на чужие плечи.
В комнате воцарилась неловкая пауза. Я стоял, переминаясь с ноги на ногу, поглядывая по сторонам.
- Меня хотят изнасиловать, - поведала моему животу больная.
- Бывает, - ровно ответил я. Вроде бы колюще-режущих в окрестностях не наблюдается, сосудов с незнакомой жидкостью – тоже, а ростом она ниже меня на голову. Хотя последнее, если что – не показатель.
Сделав шаг назад, я навострил уши, повернул голову в сторону двери. Сестра рассказывала про то, когда и сколько лет уже они мучаются, меняют психиатров, схемы лечения, препараты, все бестолку. Наташка, не будучи психиатром, лишь сконфуженно угукала, видимо, не понимая, как и чем она может в этой ситуации помочь.
- Меня хотят изнасиловать!
Прозвучало рядом. Практически – возле моего подбородка.
Я шарахнулся.
- Уважаемая, вы, ваш-шу мать…
Больная, невесть когда успевшая приблизиться, несколько раз быстро кивнула, потом рывком оказалась на диване, задрала ночную рубашку аж до подмышек, распахнула ноги в стороны с грацией профессиональной балерины.
Я поперхнулся слюной.
Разумеется, нижнего белья на ней не было, да и личной гигиеной она, судя по виду и амбрэ, люто злоупотребляла.
- Меня хотят изнасиловать!
- Да встань ты, зараза! – осипшим голосом выдавил я, моргая, пытаясь содрать с сетчатки глаз то, что сейчас им пришлось увидеть. – Встань, запахнись, говорю!
- Меня хотят изнасиловать! – один глаз, все так же сверлящий невидимую точку на моей робе, игриво подмигнул.
- Я вас очень понимаю, моя хорошая, но, если честно, в этой ситуации… - в комнату, аккуратно придерживая за ручку сестру, вплыла Наташа. – Вам над….
Кажется, я слышал тот звук, с которым у нее сомкнулись голосовые связки – что-то вроде гулкого «э-ээпп!».
- АРТЁМ!!
- Да что я?
- Что ты?! – взвыла моя врач, указывая обвиняющим перстом в застывшую перевернутой буквой «Т» на диване больную.
- Я-то здесь причем? Она сама…
- Меня хотят изнасиловать! – подтвердила мои показания пациентка, по очереди подмигнув обоими глазами.
Вызвавшая нас дама схватилась за грудь слева, шагнула назад в коридор, мелко крестясь свободной рукой, кажется, даже не той, которой следовало.
- Да что же это…
- Женщина, подождите… куда… ах, черт! Артем! Сумку давай!
- Да не ори, обморок это, - буркнул я, перехватывая намеревающуюся упасть женщину из ее рук. – Сама тащи, я пригляжу.
- За кем приглядишь? А? Ты как посмел вообще, Громов?! С пациенткой, да еще – с такой?!
Юлька закатилась звонким хохотом, Лешка, понятно, поддержал, гаденыш. Я, заалев щеками до такой степени, что даже в полутьме подвала можно было разглядеть их инфракрасное свечение, отвернулся.
- Ты, чучело реанимационное, вообще-то обещал никому не рассказывать.
- Ничего я тебе не обещал, - давясь смехом, мотнул головой Вересаев. – Тем более, жениться тебя все равно никто не заставил, выкупа не потребовал, так что – в ходе эксперимента ни одно животное, в том числе, и выездное, не пострадало.
Из душевой донеслись подозрительные звуки, пробивающиеся сквозь шум воды. Подозрительные, потому что кашлем замаскировать смех не всегда получается, особенно, когда ржешь в голос.
- И ты, Брут… - уныло произнес я, обращаясь к двери. – Ладно, гогочите, мои слабоумные братья по красному кресту, я не против. Все равно все помрем.
- Безысходный ты какой-то стал, Громыч, - Лешка унял смех, перегнулся через Юлю, принялся меня разглядывать. – Дома чего-то случилось, а?
- Да ничего не случилось.
- Тёма, не обижайся. Мы ж не со зла, - в глазах Юли теперь просто плескалась вселенская нежность. Милейшая девочка, добрая, начитанная, русоволосая, фигурка, хоть и не модельная, но вполне укладывается в предел мужских сексуальных предпочтений. А еще у Юли чуть низковатый, грудной голос, вибрирующий где-то на нижней границе баритона, который в нужные моменты будоражит отолиты, передавая сигнал по слуховым косточкам куда-то ниже пряжки ремня.
- Да я и не обижаюсь, - невольно улыбнулся я.
Глаза у девочки едва заметно вспыхнули. Замуж тебе надо, Юлик, да поскорее. Негоже – такой вот девушке до сих пор принца выглядывать. Нет их, поверь опыту.
- Да-да, не обижается он, не умеет от рождения, - встрял настырный Вересаев, чутко уловивший изменение в атмосфере общения и тут же возревновавший. – Даже расскажет, в доказательство этого, как в новогоднюю смену со своей Воробьевой отработал три года назад.
Я смерил его ядовитым, как запах от носков Веника, взглядом. Все хорошо в фельдшере Вересаеве, кроме его языка трехметровой длины.
- А как? – Юля на станции трудится только полтора года, не в курсе, разумеется. – А?
- Ну… смена как смена – ожоги, оторванные пальцы, битые морды, Деды Морозы по подъездам в состоянии «в хлам», салат «оливье» в раневом канале, выпавшие с этажей желающие поздравить хором всех и сразу, раздавившие собственную машину.
- Да-да, - Лешка, подпрыгнув, встал. – А еще была бабка Клуценко, мир ее костям. И твоя пьяная рожа. Или вру?
- Да иди ты…
Как я уже говорил, Наташа Воробьева – человек не из нашего мира. Худенькая, стройная, волосы пушистой волной разлетаются вокруг головы, чуть раскосые глаза смотрят на мир радостно и удивленно, как у ребенка. Маленькие ручки, коротко, по-студенчески, остриженные ноготки, подчеркнутая аккуратность в одежде, вежливая, грамотная речь девочки-книгочея, и нежный голосок, разом наводящий мысль о стране Вечного Детства, из которой этого херувимчика кто-то ненароком выдернул, запихал в медицинский институт, и выпустил в наш жестокий мир с дипломом врача. А потом, дабы не мелочиться, отправил ее работать на «Скорую помощь».
Вызов около десяти вечера, ночным декабрем, тридцать первым числом, в грузинское село. Повод какой-то самый обтекаемый, то ли «плохо кашляет», то ли «кашляет плохо». Огромный дом, куча встречающих, винтовая лестница на четвертый этаж, бабушка, явный матриарх клана, судя по тому, как выстроились все у комнаты, пока мы там находились. Выслушав больную и ее легкие, полюбовавшись на показания термометра, Наташа быстренько поставила диагноз «Хронический бронхит», упомянула участкового врача, после чего сама же, хихикнув и сообразив, что в новогодние праздники поликлиники, в отличие от всех остальных звеньев здравоохранения, закрывает двери на замок, назначила лечение. Не положено, и даже нельзя, но хрен бы с ним – все мы люди…
Мы спустились вниз, провожаемые благодарностями бабушки, аж на двух языках, русском и грузинском. В большом зале нас ждал здоровенный, накрытый яствами, стол – как в детских фильмах Роу, где показывали царский пир. Первое, второе, горячее, заливное, закуски, фрукты в вазочках, длинная батарея разнокалиберных бутылок с чем-то явно спиртным, но точно не магазинного разлива.
- Да вы что…? – пролепетала Наташа. – У нас же вызовы!
- Слущий, да эти ваши вызовы! – монументальный мужчина, судя по смелости манер – старший сын и хозяин семейства, покровительно обнял нас за плечи, подтолкнул в сторону стола. – Вы когда кущили, а? В обэд, не? Тут праздник, давай уже не спор са мной!
Нас впихнули за стол, перед нами очутились здоровенные тарелки, наполненные чем-то дымящимся, мясным и овощным, исходящим жутко вкусным запахом, назойливо взбирающимся по ноздрям, стрелой проносящимся по носоглотке, пищеводу, и бьющим по слизистой желудка, заставляющим его судорожно сокращаться и выделять пепсин фонтанами.
- Кущаем, кущаем, быстра, да, ничиго знат нэ хачу! – категорично произнес за нашими спинами хозяин дома. – Маму лечил?
- Амм-мм?
- Лечил! – заключил глава семейства. Остальные умиленно понаблюдали за нами, лопающими за обе щеки, тоже потянулись за стол. – Врач благодарит надо? Надо! Тэпэрь ещь, ничего не знаю!
- Мы только… - Наташа торопливо проглотила кусок чего-то очень… ну очень вкусного, яростно отдающего острыми кавказскими пряностями, - … ненадолго, нас же по рации…
- Рации-шмации, - засмеялся мужчина, подтягивая к себе здоровенную бутылку, откупорил ее, аккуратно наклонил над фужером. Что-то рубиновое, источающее виноградно-розовый аромат, тягуче полилось, растекаясь по хрусталю. – Тут такой вино ест, ты про свой раций этот!
- Только одну! - решительно произнесла Наташа, дожевывая и проглатывая кусок. – И поедем!
Сопя, я доволок Воробьеву, находящуюся в полуобморочном сознании, до окошка диспетчерской.
- Лар…р… ик… девят…
- У-у, - Лариса скорчила гримасу, демонстративно потянула ноздрями. – Вы, ваше благородие, вижу, нарезались.
- Я-т-то… - будь оно неладно, это грузинское вино, с волшебным вкусом и отвратным последующим эффектом. – Я норм-м-мально, Нашатка… э-э, Наташка вот…
- Вижу бревно вместо врача Воробьевой, - хихикнула диспетчер. – Тащи ее в комнату, сам будь готов. На станции три бригады, вариантов, что сдернут – выше крыши.
Я наклонился над окошком, подпирая опасно шатающуюся Наташу коленом.
- Ларик… я… мы… не в сос… соз….созтоян… иии.
И, самое обидное – голова-то почти светлая, мысли не путаются. В отличие от ног и языка.
- Тёма, как получится. Извини.
Извиняю, сгребаю своего врача в охапку, волоку ее по коридору, кое-как, с горем пополам, забираемся на второй этаж. С пятой попытки, нагнувшись и изучая замочную скважину практически на расстоянии поцелуя, попадаю ключом в замок.
- Девят… нац… сегодня, - укладываясь на кушетку, категорично изрекла Наташа, дирижируя ручкой в темноте комнаты, - не… раб-ботает… понял?
Да понял, понял, спи давай. Несколько раз споткнувшись, я рухнул на свою кушетку, мгновенно выключаясь.
- ОДИН-ДЕВЯТЬ, ДЕВЯТНАДЦАТЬ, ФЕЛЬДШЕР ГРОМОВ! – почудилось мне.
Я помотал хмельной головой в темноте.
- ДЕВЯТНАДЦАТАЯ БРИГАДА, НА ВЫЗОВ!
А, б-бл…
Кое-как я встал, шатаясь, выбрался в коридор. Часы показывали начало пятого утра. Три часа уже провалялся, надо же.
Белый прямоугольник карты вызова уже ждал меня, втиснутый в окошко.
- Тём, извини, никак, - отводя глаза, произнесла Лариса. – Клуценко вызывает, пятый раз звонит. Станция пустая, задержка уже полчаса. Езжай.
Смерив ее ненавидящим взглядом, я зашагал к дверям. Подстава – как она есть. Бабка Клуценко – наказание станции скорой медицинской помощи нашего города, ибо она, помимо возраста, является председателем совета ветеранов, когда-то была, в военные годы, медсестрой, «таскала раненых», с ее постоянных утверждений, ноги у нее отморожены, а эта «хохляндия проклятая» (так она обычно величала бессменно встречающего нас дедушку Клуценко) ей жизни не дает. Жалобщики оба – со стажем, знающие наизусть телефоны всех начальников, горячих линий, газет, радиостанций и прочих чудесных людей, способных изгадить жизнь рядовому медику в течение одного неполного дня.
- Г-гореть тебе в аду, Л-лар… - я громко икнул. Голова уже прояснилась, но язык до сих пор не слушался. И во рту – как стадо коней ударно гадило три дня…
Как-то я ухитрился вползти в машину, буркнуть водителю адрес. Пока ехали, не слушая его протестов, крутанул ручку оконного стекла, впуская в кабину струю ледяного ветра, сунул голову под его поток. Обдует пусть, может – отпустит это волшебное вино, скривившее девятнадцатую бригаду до невменяемого состояния с трех бокалов всего?
Не отпустило. Входя в квартиру Клуценко, навстречу услужливо распахнутой двери, первое, что я сделал – это споткнулся о порог, и в эту квартиру практически влетел, снеся собой встречающего дедушку.
- Нормаааааальная у нас тут медицина! – тут же раздалось с его стороны, после того как мы расцепились.
Ругаться, объяснять, оправдываться? Исключено. Не услышат, сгноят – опыт есть, большой и богатый.
- Больная где? – буркнул сквозь сжатые зубы я, придавая нечеловеческие усилия собственной глотке, дабы два этих коротких слова получились слитными и внятными.
- Да там она, там… - дедуля махнул рукой в светлый проем двери гостиной, и тут же потерял ко всему происходящему интерес, удалившись в сторону кухни. Под его ногами, елозя по ним, проструились в ту же комнату несколько кошачьих фигурок. Да, забыл сказать еще про одну особенность данного дома – у Клуценко восемь котов, все домашние, на улицу не ходят. Куда ходят… ну, понятно, поэтому атмосфера, особенно зимой, когда окна не открывают в принципе, абсолютно непригодна для кислорододышащих. До рези в глазах и носу.
- Ооооо, дооооооктор… - вызывающая была в наличии, на той же кровати, на которой она встречала бригады уже лет так пятнадцать подряд, практически в той же позе. – Ооооо…. оооо… все болиииит…
Сбор анамнеза сейчас, когда я не в состоянии выговорить свое имя – невозможен даже теоретически, но, по счастью, бабку и ее заболевания знает вся станция. ИБС, стенокардия, диабет II степени, лютейший тромбофлебит на обеих голенях в обнимку с варикозом, а совокупно – мочекаменная болезнь, периодически выдающая ей почечные колики, ибо лечением бабушка Клуценко часто манкирует.
- Почки? – натужившись, выдал я.
- Даааа… оооо… все аж гориииит…
Возведя очи к потолку, я послал главному врачу этого глобуса немую благодарность. Найти вену и загнать в нее стандартный в такой ситуации коктейль – это не снимать, и уж тем более, не анализировать кардиограммы, не лить поляризующую смесь и не морщить мозг над выбором антиаритмического препарата (если учесть, что у большинства из них – длинный список противопоказаний). Даже я справлюсь. А уж карту мне кто-нибудь на станции напишет, бабульку, как я уже говорил, знают все – любой, кто назвался фельдшером «Скорой помощи» и проработал хотя бы год, побывал тут минимум раз пять-десять.
- Сдел`ем, - категорично произнес я, с ненужным стуком водружая на стол, толсто укрытый газетами, укладку. Сзади зашаркало, захлюпало. Ах да, очередная дань традиции – дедушка, встретив бригаду, уходит на кухню делать чай, и с ним же возвращается, наблюдая весь процесс оказания помощи. Когда бригада удаляется, помощь оказав, обязательно предлагает чайку – протягивает кружку, из которой только что шумно отхлебнул. Анька-Лилипут как-то покаялась, что ее первый раз вывернуло сразу же после выхода из квартиры.
Я быстро отломал носики у ампул но-шпы и платифиллина, чуть сложнее было с ампулой баралгина – стекло толстое, а скарификатор упорно выскальзывал у меня из пальцев, не желая подпиливать «шейку», распотрошил шприц-«двадцатку», втянул содержимое открытых емкостей в него, полез за жгутом, натянул его на левое предплечье больной, развернув кисть тыльной стороной к себе. Вены у Клуценко знают все лучше, чем географию собственной квартиры, в локтевые сгибы можно даже не лезть. Провел ваткой со спиртом, пристроился было иглой… задержался взглядом на шприце, в котором почему-то было мало жидкости, после чего, внутренне чертыхнувшись, натянул на иглу колпачок, и полез в укладку за ампулой физраствора. Громов, ты чего, ну? Вызов и так сам по себе подставной, так зачем лично участвовать?
Прокол толстой, покрытой пигментными пятнами, тускло поблескивающей в свете люстры, кожи, вялое рысканье иглой в поисках невидимой «акушерской» вены, долгожданная кровь при взятии «контроля». Расслабляю жгут, медленно, плавными, мягкими толчками поршня ввожу жидкость в сосудистое русло.
- Лех… кх-кх… че?
- Ох, да… да-да! – бабушка обмякла, расцвела.
Фу-уф!
Выдергиваю иглу, сдавив место инъекции тампоном, тянусь за картой. Роспись взять – а дальше уже…
- Спасиииибо, доооктор, - тянется голос Клуценко. – Ой… вы такой хорооооший…
- Д`нез`чт, - согласно промямлил я. Где она, ч-черт, карта эта?
- Вы такоооой хороший… только что ж вы такоооой пьяныыыыый?
Оп!
Мне на голову вылили ведро ледяной воды, а после смачно добавили дубиной по затылку.
Попал – так попал. Рассказать сейчас про то, что Новый Год, что праздник, что вино, несмотря на малые дозы, оказалось ударной кондиции? Знаю, все знаю – оборвут, зажимая рот пальцем: «Сынок, не продолжай, сами молодыми были, все понимаем!». А на станцию не успеешь вернуться – уже жалоба. И хорошо, если только туда.
- Да знай… те, - слова пришли сами. – Я вообще-тт… не пью…
Водянистые глаза Куценко, обезболенной, исцеленной до времени, снова готовой к вредительской деятельности, сверлили меня.
- Сын вот… род-дился, Сашкой назвал. Ну и…
Замер, переваривая. Не слишком ли умеренно? Может, надо было про то, как только что детдом из пожара в одну физиономию эвакуировал?
- Как-как назвал? – прозвучало сзади.
- Сашкой, а чт..?
На стол, рядом с укладкой, повторяя ее стук, приземлилась бутылка армянского коньяка.
- Я Сашка, - довольно произнес дедушка, убирая с глаз долой чашку с чаем. – За Сашку надо выпить!
Юля хохотала заливисто, подпрыгивая на лавочке, толкая нас локтями, вздрагивая всем телом, даже слегка повизгивая. Лешка, почуяв реванш, язвительно скалился.
Злиться на них? Глупо, свои же, родные…
- А потом что?
- Потом, как мне рассказали, водитель выволок меня как-то, притащил к диспетчерской, прислонил, и сказал ставшую бессмертной фразу: «Уберите это бабушкиной мамаше из моей машины, оно, сука, храпит».
Смех с новой силой – и я присоединяюсь, сам, не ожидая даже. Правда, чего уж кривляться – вывернулся тогда. Когда еще и кто может похвастаться, что пил коньяк в кошачьем раю Клуценко новогодней ночью, и вернулся на станцию без статуса безработного?
Дверь душевой распахнулась, выпуская волну влажного теплого воздуха.
- А я… это… полотенце бы…
Юля, ахнув, спрятала личико на моей груди.
- Сволочь ты, Громов, - с явной досадой произнес Лешка, вставая и протягивая голому, мокрому, исходящему паром, Венику, полотенце, которое мы ему забыли дать изначально. – Все тебе, все тебе.
Я, поджав губы, пытался изобразить на лице искреннее возмущение. Ну, спряталась девочка от зрелища, чего такого-то… не я же на этом настоял, верно?
- Ты вымылся, Веня? – спросила Юлька, не поворачиваясь и не отрываясь от меня.
- Да вымылся, ну…
- В чистое одевайся, твое стирается.
Лешка, бровями изобразив короткое, но очень емкое пожелание мне утонуть в компостной яме, куда успел нагадить слон, набросил на бомжа толстый пушистый халат, который Юля принесла из дома.
- Я бы покурил…
- Вредно курить, Вениамин, - с удовольствием произнес я, демонстрируя Лешке оттопыренный средний палец. – И пить тоже.
- И жить, - хмыкнул Вересаев, пинком подталкивая к Громову-младшему резиновые банные тапочки. - Так что сохни давай, за отсутствием других вариантов.
Юля хихикнула откуда-то снизу, упираясь носом мне в грудь.
- Всем спасибо, пятиминутка закончена.
Персонал, с непременным гулом голосов, поднялся с кресел, стягиваясь в ручейки, вливающиеся в узкий проем двери, выходящей из конференц-комнаты в коридор подстанции.
- Громов, Вересаев, Одинцова – останьтесь.
Ненавистная фраза – зато любимая нашим заведующим. Больно уж эффектно звучит, под конец, когда все уже расслабились и собираются уходить небитыми. Конные воины Парфии одобрили бы.
Юля, что шла рядом, замерла – и по ее щекам разлилась мерзкая бледность. Еще ни разу ее так не одергивали, понятно. Привыкай, дорогая. Такова политика нашей станции уже лет пять так. Раньше, при прежнем главном враче, тебе за твои проступки втыкали публично, раскатисто, на публику, дабы неповадно было – ни тебе, ни тем, кто тебе соболезнует и ведет себя соответственно. Правда, недели так через две после публичного нагоняя, тот же главный врач, не прекращая хмурить бровей, вызывал тебя к себе в кабинет, усаживал, молча наливал тебе рюмку дорогущего, с неимоверным количеством звезд, коньяку, ждал, пока ты ее выпьешь, молча толкал в твою сторону блюдце с нарезанными кольцами лимона, после чего наливал тебе еще две. Дожидался снова, после, убирая посуду в шкаф, коротко бросал через плечо: «Иди давай, работай». При условии, что ты все понял и осознал, сам по себе сотрудник ценный, а главному врачу по должности не положено извиняться.
То – раньше. Ныне – не та политика, другие времена, иные нравы.
Мы втроем покорно выстроились перед столом, за которым восседал заведующий подстанцией, хорошо так восседал, вальяжно, откинувшись на спинку стула, барабаня по столу пальцами одной руки и закинув на спинку стула вторую, задумчиво поглядывал в окошко, подернутое легкими переливами зимнего солнца, изредка пробивающегося сквозь обязательную пену туч, наплывающих с моря каждую ночь.
- Остались, Василий Анатольевич, - прервал я выдерживаемую паузу. – Стоим, мерзнем, ждем.
- Стоите, значит, - произнес заведующий. Тонкие, а-ля Петр Первый, усики, задергались в неудовольствии – не все еще покинули «пятиминуточную», эффект внушения не тот будет. – Молодцы, что стоите.
- Да не падаем пока, - нагло произнес Лешка, измеряя сидящего взглядом.
- Куда вам падать – таким вот молодым, борзым, уверенным в себе, - голос «зава» заполнился боевой дозой яда. – Любящим чистоту и аккуратность. Гигиену даже соблюдающим.
- А по существу?
- Бомжей водящих в помещение ЦСО, - музыкально продолжил Василий Анатольевич. – И вот ведь странно – вроде бы все фельдшера, образование медицинское имеют, о противоэпидемических мероприятиях, судя по квалификации, наслышаны – а тут…
Он сокрушенно развел руками.
- Даже не знаю.
Красиво, плавно, эффектно, с нужной долей здорового трагизма в голосе. Не иначе – репетировал перед зеркалом. Впрочем, о его сладких речах давно легенды ходят.
- Василий Анатольевич… - дрожащим голосом произнесла Юля. – Веник… ну он же тут, на станции живет, он же…
- Веник? – живо переспросил заведующий, почуяв слабину. – Это кто, простите? Наш сотрудник?
- Он…
- Мне вам надо дополнительно рассказывать, чем опасен контакт с лицами без определенного места жительства, фельдшер Одинцова? И напомнить, что вы с больными людьми работаете, в том числе – и с детьми?
- Он же человек, Василий Анатольевич! Что ему, помыться нель…
- Вы же в квартире живете, Одинцова? – боевой яд ударил точно в цель. – В хорошей такой квартире на улице Кузбасской, если не путаю? Скажите, что вам мешало забрать этот самый предмет для подметания к себе домой и там устроить ему полный комплекс ванных процедур?
Предмет. Ах ты, жаба давленая…
Лешка схватил меня за локоть, сильно сжал, оттягивая назад. Очень сильно, до боли.
- Мы все поняли, Анатольевич, - произнес он. – Пойдем, а?
- Да идите, конечно, - улыбнулся заведующий. – Объяснительные только напишите, о самоуправстве – и топайте. Бумага вот, на столе, ручки тоже. Коротенько пишите – мол, я, такой-то, в свободное от работы время, самовольно привел в помещение ЦСО лицо без определенного места жительства, где оно находилось почти полтора часа, пользуясь муниципальной водой и моющими средствами. И идите, кто ж вас держит.
По щекам Юли стекали яркие бисеринки злых слез обиды.
- Хорошо, - сказал я. – Вам принципиально, чтобы мы здесь писали?
- А что?
- Да отлить бы, - я подпрыгнул, потер ногой о ногу. – Цистит и простатит разыгрались, в наших теплых машинах заработанные. Аж жжет. Вы же не против?
На миг наши взгляды скрестились, словно рапиры: мой – нарочито-наивный, и его – профессионально-прожженый, понимающий, чующий подвох.
Я, не дожидаясь ответа, сгреб листы бумаги и ручки, дернул за собой Лешку и Юлю.
- У нее тоже – простатит?
- В острейшей стадии, - оскалив зубы, произнес я, хлопая дверью конференц-комнаты.
В коридоре мы какое-то время молчали.
- Что теперь? – тоскливо произнесла Юля, отвернувшись и водя ладонями по щекам.
Вместо ответа я их пихнул по коридору, в сторону двери комнаты девятнадцатой бригады.
Из комнаты пахнуло удушливым парфюмом Игнатовича, который, что-то бубня себе под нос, обмотав шею полотенцем, аккуратно выбривал себе щеки и затылок жужжащей советской механической бритвой, кося налитым кровью глазом в карманное зеркальце, наклонившись над пластмассовым тазиком с надписью «Бр. 19».
- Стучаться вас не учили, молодые люди?
- Нужна ваша помощь, Максим Олегович, - безапелляционно заявил я, вталкивая моих спутников в комнату и закрывая дверь.
- А вы уверены, что пришли по адресу, Артемий? – зрачки врача сузились, скользнули по мне жгучими ледяными пятнышками ненавидящего взгляда главного врача, к которому вломился со скандалом работающий третью неделю молодой и амбициозный санитаришка. Взобрались вверх по сгорбленной фигуре Лешки Вересаева. Задержались на мокрых щеках Юли.
Мигнули и погасли. До времени.
- Чем могу?
* * *
Стоя на крыльце, втягивая и выбрасывая в морозный воздух табачный дым легкими, я следил за Веником. Вот он открыл дверь машины шестнадцатой бригады, забрался внутрь, сопровождаемый рыжим прыжком обязательного Подлизы… возится внутри, моет, стряхивает на улицу тряпку, если уж слишком грязна… выбирается ополоснуть ее под струей крана, выжимает, зябко дергая пальцами в синем латексе перчаток… снова забирается… Вроде же все так, как всегда? Почему тогда, черт бы его, я уже третью сигарету курю, не уходя после сданного укатившей смене дежурства?
Машина в очередной раз качнулась, Веник выбрался на свет божий, прижимая правой рукой к боку бутылки с дезрастворами, левой потянул дверь, закрывая. Шатнулся, уронил бутылки, согнулся, закашлялся, длинно, сухо, с последующим непременным плевком на пол. Подлиза отпрыгнул, прижимая ушки.
Отшвырнув сигарету, я спустился с крыльца.
- Веня, иди сюда.
Громов-младший угрюмо посмотрел на меня, остался на месте, дергая кадыком.
- Да нормально у меня все…
- Вижу, что нормально. Подойди, я сказал.
Он неохотно выпрямился, но в глаза все равно не смотрел – смотрел куда-то в район моих ключиц.
- Ты к врачу ходил, к которому тебя Максим Олегович отправлял?
- Ходил…
- А честно?
- Да ход…
Я, не сдерживаясь, греб его за воротник, силой нагнул к бетонному полу, к плевку, которым он его украсил. К которому уже, мной замеченному за последний месяц.
- Веня, зенки разуй, твою мать! Ты видишь это? Видишь, а?
В размазанной на холодном бетоне пенистой мокроте змеились красные прожилки.
- Это туберкулез, братец! Ты знаешь, что это такое, а?
Бомж вырвался, отпрянул, едва не оставив у меня в руках часть воротника.
- Думаешь, я не знаю, как ты кашляешь с утра? – понизив голос, прошипел я. – Не вижу, как ты с утра спальник вывешиваешь сушиться? Ты в нем потеешь – хотя за бортом минусовая температура! Вень, ты башкой своей думаешь, нет? Если вижу я – видят и другие!
Он молчал.
- Если кто-то из этих, - я мотнул головой наверх, недвусмысленно намекая, - прознает, что ты являешься носителем и владельцем вторичного туберкулеза – как думаешь, сколько времени тебе еще разрешат машины тут мыть, а?
Веник сморщился… отшатнулся. По легкой дрожи его бороды я внезапно понял, что его губы сложились в гримасу обиженного ребенка, задрожали, а из глаз… уууу, ч-черт!
Я рывком сгреб его, прижал к себе, забыв и про туберкулез, и про запах, и про методы противоэпидемического контроля имени Акакиевича.
- Веня… ну все, не реви… не надо, слышишь? Не реви, говорю!
- Не… хо… чу… - едва слышно простонал он, прижавшись ко мне своим бородатым, морщинистым, очень пожилым лицом… Господи, да он же мне в отцы годится, кому кого утешать надо?
- Тихо, ну тихо… что ты, ей-божечки, как маленький…
Подлиза нервно мурчал, терся о наши ноги, завивал вокруг них хвост.
- Некуда мне… - голос Веника звучал глухо, страшно, с надрывом, с дикой тоской человека, который никому и никогда не был нужен. – Некуда… я ж только с вами… тут… не могу никуда… не хочу…
- Да и не надо тебе никуда, - бормотал я, прижимая к себе его лохматую голову и безостановочно ее гладя. – Слышишь? Не надо тебе никуда! Ты тут нужен, без тебя эта станция загнется, Веня, слышишь?
Он тихо плакал, уткнувшись мне в грудь. Бедный, раздавленный жизнью, больной человек, когда-то где-то упавший – и никем не поднятый, зато много раз втоптанный в грязь теми, кто яростно ратует за права человека в общем и целом на публику, отворачиваясь от лежащего на холодной лавочке автобусной остановки бомжа, проходя каждый вечер домой. Привыкший унижаться и быть никем, смирившийся с тем, что его жизнь ничего не стоит, ни на что не годится, никому не нужна. Нашедший здесь свою семью, домик из коробок, кота Подлизу, заботливую Юльку… меня, в конце конц…
Кусая губы и ненавидя себя, я прижимал к себе Веника, вновь и вновь проводя рукой по его волосам.
- Завтра же пойдем к фтизиатру, понял меня? Или, слово даю - пинками туда тебя погоню!
Жгут не помог – кровь лила и лила. А еще помогали встречающие.
- Бы... ст… трее, еб!
Размашистый удар мне по затылку, хорошо – не кулаком, ладонью. Повернуться и врезать в ответ – некогда, передо мной корчится агонирующее тело неудачно упавшего прыгуна с «тарзанки» в воду, напоровшегося на нечто острое и торчащее в воде, ныне мутно-бардовой от разлитой в ней крови.
Тело успели выволочь на берег, остановили нас, кативших с вызова. Ну как, с вызова… повод звучал «госпитализация в детскую больницу». Обе педиатрические бригады застряли где-то на многочисленных приступах консультации, а тут солидный человек пожелал отвезти чадо в стационар на плановую госпитализацию, минуя очередь в приемном отделении – посему, наученный опытными и проплаченными консультантами, вызвал бригаду «Скорой помощи». Послали нас, ибо нефиг нос кривить – приедете во двор небольшого такого, в девятнадцать этажей и пять домов, кондоминиума, поднимитесь на девятый этаж, встретите некого сановитого товарища, кряжистого, с врожденной гадливостью на лице, который смерит вас взглядом, скажет что-то про «долго ехали» и «за что этим врачам деньги платят», после чего его жена и ребенок провояжируют в санитарную машину, а он сам – в джип, и вы таким вот кортежем покатите в детскую больницу, не забыв написать сопроводительный лист. Это не работа для «Скорой помощи»? Вас давно не увольняли, врач Игнатович, фельдшер Громов? Вот-вот. Ехайте, пока не началось.
Однако самый главный диспетчер направления, тот, что на небе, за облачками, имеет свое видение на развитие событий, поэтому оное «пока» - началось, стоило нам только миновать небольшой мостик через речку, покидая район Лесной. Наперерез машине кинулись пять фигур, яростно замахали руками, заплясали, одна даже замахнулась чем-то, зажатым в кулаке, хочется верить, что не камнем.
Мы остановились, игнорируя негодующий вопль матери сановитого семейства и того же рода длинный сигнал джипа сопровождения.
- Доктора, нах! Там, нах! Умирает, нах! – сбиваясь, отбарабанил юноша, пьяный, возбужденный, подпрыгивающий от бурлящего в крови адреналина.
- Вы куда?! – взвизгнула матрона.
- Мы не имеем права отказывать в помощи, - не поворачиваясь, произнес Игнатович, выбираясь из кабины, одергивая полы халата.
- ДА МОЙ МУЖ ВАС…
Не отвечая, врач повернулся к ней спиной, а я с наслаждением захлопнул дверь машины, отсекая негодующий вопль.
- Как-кого вы?! – раздалось возмущенное – нашелся муж, высунувшийся из опущенного окна урчащего мощным двигателем «крузака».
Мы с врачом перепрыгнули через отбойник (я перепрыгнул, он - кряхтя перелез), углубляясь в небольшой лесок, вытянутый вдоль неровного берега горной речки. Вдали угадывался тусклый отблеск костра. Оттуда же неслись крики.
- Зараза…
Крови натекло знатно – насколько мог осветить луч моего фонарика, она окрасила всю прибрежную воду заводи, и расплылась по мокрому песку берега. Неудачно упавший, молодой еще паренек, одетый в одни лишь плавки, дышал прерывисто, дергано, пока один из подогретых водкой добровольных спасателей яростно давил ему на грудь, пытаясь вернуть его к жизни с помощью воспетого в американских фильмах закрытого массажа сердца – без попыток подышать рот в рот, разумеется. И без попыток остановить кровотечение.
Прыгать в ледяную воду горной речушки в одних труселях в начале февраля – да, понимаю, подвиг еще тот. Нужный, благородный, обязательный для общества, гордость для родителей. Баран пустоголовый, чтоб тебя…
- В сторону! Отвалил!
Я попытался наложить жгут… кажется, уже упомянул об успехах – торчащий под водой сук коряги пропорол паховую артерию, хрен там что сдавишь, по факту.
- Не с-спасешь, я тебя, пид…
Игнатович опередил меня, пихнул орущему фонарь.
- Свети! Хорошо свети, понял?!
Лучик затрясся, потом сфокусировался на моих руках, измазанных красным, возящихся со жгутом.
Врач опустился на колени, поднял ногу лежащего, задрал ее, сгибая в бедре, прижимая исходящий темно-бардовым сосуд. Дырка там небольшая, бог даст – натечет крови под кожей, быстро и много, сдавит порванную артерию «биологическим тампоном», не успеет паренек посинеть…
- Коллега, вену ставьте. Физраствор пятьсот.
- Аминокапронку?
- Делайте, что сказал!
Плюхнувшись коленями на мокрую землю, я вытянул руку лежавшего, выгибая. Вены, на удивление, были – спасибо тебе, братец, что занимался спортом, полупустые сейчас, ввиду почти полного отсутствия циркулирующей крови, но угадываются под резко побледневшей кожей. Ввел катетер, выдергивая проводник, молча матернувшсь - забыл провести по локтевому сгибу ватой со спиртом… хотя, черт бы с ним, лишь бы вена не пропала, не ушла, не сбежала от льющихся в нее кристаллоидов.
- Держи!
Второй встречающий – молча взял пластиковый пакет с раствором.
- Выше подними… не выдерни, твою мать!
Грубо и властно – словно ты имеешь право ими командовать. Только это и отрезвит пьяных, но жаждущих свалить неприятно дерущее когтями мозг чувство вины на любой объект окружающей среды – особенно, на такой сочный, украшенный красными крестами и синей формой.
Игнатович протянул мне три, неизвестно когда, оторванных от катушки, полоски лейкопластыря. Я, тяжело сопя, принялся прикреплять их к «ушкам» катетера. Коротко глянул – в промежности лежащего, все равно, несмотря на согнутую и задранную вверх ногу, несмотря на наложенную давящую повязку, струился бардовый ручеек.
- Ремень у кого-нибудь есть?
- У меня…
- Снимай!
Кое-как, вспоминая иллюстрацию в пособии по накладыванию импровизированного жгута – задираю ногу еще выше, стягивая ее ремнем к телу, заставляя лежащего принять позу футболиста, отходящего после удара по голени. Критически смотрю на все это, достаю еще три бинта, начинаю приматывать ногу к телу.
- Парни, теперь очень быстро! Ты… и ты! Бегом к машине, вытаскиваете носилки, и сюда их! Очень быстро, если хотите, чтобы ваш друг жил! Врубились?
Две фигуры исчезают в зарослях камыша.
- Доктор, а он... как..? – шатающаяся девичья фигурка, в несерьезном топике, не по погоде, и не по времени года даже, тоже, понятно, пьяная. – Просто мама… я ей обещала…
- Шшшшшш! – грозно говорит Игнатович, привставая, вращая головой в колпаке. – Вы слышали, что каркать нельзя, девушка?
Вернулись двое засланных за носилками парней – внезапно вернулись быстро и с носилками, не заплутав в потемках и не свалившись в воду.
- Теперь, братец, свети строго нам под ноги и никуда больше! Слышишь меня? Будем нести, ронять нельзя!
Озадаченный проблемой освещения сосредоточенно кивнул, кивнул аж всем телом, едва не упав.
- Дышит? – едва слышно спросил Игнатович, после того, как мы погрузили лежащего на носилки.
- А черт его знает…
Ночь, шелестящие камыши, гул голых веток ольх над головой, пьяное петляние пятна фонарика перед нами, подъемы и спуски протоптанной дорожки, мокрые и раскисшие под ногами проходивших ранее. Отбойник дороги, синие моргающие маяки машины. Ощеренное лицо сановитого папаши, с прижатым к уху телефоном, уже, понимаю, звонящим сотне главных врачей, главных над нашим главным врачом.
- Прими! – тяжело хрипит один из тащивших носилки, пихая ему ручку и налегая всем телом на отбойник. – Сил… ссссука… выдох…
Тот, машинально, убирая телефон, хватается.
- Аккуратно, парни, аккуратно, перетаскиваем!
- ДА НЕ УРОНИ ТЫ, СУКА!
Вопль не мой, орет тот самый, что бил меня по затылку, ныне вооруженный фонарем. Папаша, вздрогнув всем телом, напружинивается, кряхтит, втягивает живот и непременную грыжу, помогая перетащить носилки с лежащим.
Машина уже открыта, стационарные носилки выкачены на асфальт, опущены вниз.
- Кладем, аккуратно! Стой! Назад! Тихо!
Я уже не вмешиваюсь – дальше друзья пострадавшего, облеченные доверием и озадаченные функциями, разберутся сами. Ведь лютый враг паники – понимание и осознанное руководство.
Хлопнули, складываясь, колеса носилок о лафет.
- А дальше, доктор, чё?
- В больницу повезем, там – видно будет, - скупо ответил я. – Вам – спасибо, братцы. Вовремя остановили, все хорошо сделали, помогли, как надо. Так что…
Один из стоящих дергает мою руку, сжимает в своей, шлепает ей по своей щеке.
- Ты это, братан… вот так вот ударю символ…тич-чески. Захочешь ударить, как я тебя ударил – ты это, приходи в любое время, адрес скажу.
Пьяное братание? Вот уж чего я не переношу, так это…
Смотрю. Глаза – открытые, слегка влажные, не прячет, не машет руками, не кривится в гримасе, не играет на публику… как оно обычно бывает. Не накачанный – пузцо выдается под оттянутым свитером, но здоровый, плечи куда шире моих. Такой, опасаюсь, если драка начнется, согнет меня, сожрет и выплюнет. Однако – стоит, хоть и подшофе, раскрывшись, подставившись, ждет удара.
- А если не бить, а пить приду? – невольно улыбаюсь.
Он улыбается в ответ.
- Тог… ик-к… еб… тем более – пиши адрес!
Пишу.
Лешка – бледный, злой.
- Слышал?
Слышал, а как же.
И даже видел Юльку, безликой тенью уходящей со станции.
- Может, башку проломим этому ублюдку, а? Не шучу, где живет – могу узнать, карту...
Я, болезненно скривившись, сложил пальцы в решетку, поднял ее на уровень пылающих глаз Вересаева.
- Проломим, Леша. Дальше – сам сообразишь, или подсказку дать?
Лешка выругался, пнул ногой стену станции.
- Так что, промолчим просто, а?! Мирно примем и простим?!
Я уселся на лавку, сверля глазами пол. Да, именно. Промолчим. Примем.
Вызов шестнадцатой бригады ночью на «теряет сознание». Добрые, ласковые встречающие, отнявшие у приехавшей Юли Одинцовой сумку прямо на выходе из машины, вежливо препроводившие ее в достаточно благопристойную квартиру. Милый юноша, расставшийся с девушкой по ее инициативе, пьющий пятый день, мучающийся от абстинентных явлений – красивый, ухоженный, со слезящейся тоской по оборванной любви. Настойчивые просьбы «Доктор, прокапайте, мы отблагодарим, пожалуйста…», обещания подписать все, что надо, обещания любить до гроба, обещания молчать об этом отклонении от обязательного функционала работы «Скорой помощи» аки рыба. Юля, поколебавшись, согласилась (семья явно порядочная, а мальчик – симпатичный), влила в венозное русло страдающего юноши нужную дозу раствора Рингера с ацесолью, сдобрив все это витаминами группы В, и завершив терапию инъекцией феназепама в «резинку» системы. Страдающий от неразделенной любви и лютого похмелья благодарно задремал. Юле вложили в карман пять тысяч рублей – пятью красивыми, новенькими, купюрами. Вежливо, приобнимая за плечи и бесконечно благодаря, проводили до дверей. Распахнули их, широко и настежь – впуская сотрудников полиции с камерой. Дальше – по классике, номера купюр, разумеется, уже были переписаны, фельдшера бригады номер шестнадцать Одинцову Юлию Игоревну стали допрашивать…
Василий Анатольевич, скорбно вздыхая, на всю пятиминутку, то и дело задирая голову вверх, словно взывая «Ты слышишь, Отче, слышишь?!», выдал долгую и крайне красивую речь о волках в овечьей шкуре, которые вкрадываются под личиной девушек-фельдшеров в наши стройные ряды, и из-под этой самой шкуры злобно и намеренно позорят гордое звание медицинского работника, обирая пациентов, производя неположенные манипуляции, оформляя «левую» документацию, предавая саму идею клятвы Гиппократа…
Понятное дело – Юлю уволят. В лучшем случае.
Лешка опустился на лавку рядом.
- Ты же понимаешь, Громыч, откуда ноги растут?
Медленно киваю.
Да понимаю, как не понять. В этом беда всего, за редким исключением, мелкого начальства – в его мелочности. Амбиций хватает, а вот власти – нет. Любой щелчок по носу от нижестоящих в табели о рангах для них – как удар хлыстом по мошонке, заставляет взвиться, и начать ударно гадить смутьянам в карму, благо – должность дает такие возможности. Только для Василия Анатольевича сейчас объект для закидывания навозом имеется только один, к его жгучему сожалению. Меня он не тронет – боится. Игнатович, ага. После наших объяснительных, которые он, уверен, порвал сразу же после прочтения, рыпнуться повторно на бывшего главного врача ведомственного санатория – кишка тонка. Лешку Вересаева тронуть тоже не может, он фельдшер реанимационной бригады, неофициально, как я упоминал – личной бригады главного врача данной станции, священная корова. Остается только Юля.
Надо ли удивляться, почему так экстренно нашелся подставной вызов для шестнадцатой бригады с переписанными номерами купюр?
- Мы ничего не докажем, Леш.
- У меня знакомые в прокуратуре есть, - отвернувшись, говорит Вересаев. – Знакомая… могу попросить.
- Деньги нужны?
- Когда они были не нужны? – угрюмо произносит Лешка. – Выгребай из бюджета все, что не жалко, Громыч. Я по бригаде пройдусь, тоже спрошу.
- Выгребу.
На крыльце возникла фигура заведующего.
- Чего сидим, молодые люди? Чего домой не идем? Смену отработали, вам на станции делать нечего.
Широкая, как арбузный ломоть, улыбка, зачесанные набок волосы, тщетно пытающиеся замаскировать лысеющий лоб, сутенерские тонкие усики, ухоженные, смазанные бриолином… или чем там их смазывают. Явная провокация – благо, над крыльцом подстанции торчит око камеры, которая все это снимает, говорят, даже со звуком, и в хорошем качестве.
«Строите планы мести, юноши?» - перевожу сказанное. – «Не стоит. Ляжете следом – дайте только срок, сучата. Никому еще не позволялось…»
- Уходим уже, - произнес я, вставая. – Спасибо, что напомнили. А то бы заночевали тут, ей-богу.
Лешка поднялся – молча, отвернувшись, сжимая кулаки.
Уходим со станции, провожаемые сверлящим наши спины взглядом заведующего.
- К Юльке? – произносит Лешка, когда мы выходим под тень магнолий Цветочного бульвара. – Или дадим время – пусть пока попсихует, пар выпустит, все такое?
- Втроем психовать веселее. Поехали, чего уж там.
- Да в душ хотел сначала…
- В морге вымоют, до блеска, когда пора придет. Поехали, говорю.
Машина ревела двигателем, визжала плохо натянутым ремнем генератора, грохотала железом дверей и носилок, виляла из стороны в сторону а-ля маркитанская лодка, но не справлялась с подъемом. Вчера выпал снег, и ночью счастливая детвора раскатала единственную дорогу на гору до зеркальной поверхности. Детям радость, а машина подняться не может. Никак. В кармане карта вызова с текстом «25 лет., ж., болит сердце, слабость», украшенная двумя красными полосками в знак срочности (сердце же!), под ногами уже наготове терапевтический ящик и черная сумка с кардиографом, в кармане куртки – маленький справочник по особо каверзным ЭКГ, в телефоне на кнопке быстрого набора номер нашего много лет работающего кардиолога. А машина подняться не может. Водитель, чертыхаясь, остервенело дергает рычаг ручного тормоза, бросает педаль сцепления, манипулируя педалью газа – все тщетно. Вокруг уже собрались люди, кто-то пытается машину подтолкнуть, кто-то засыпает советами и жестикулирует, демонстрируя участие и навыки дирижера, но толку от этого никакого.
Тротуар на спуске тоже заснежен и успел обледенеть, а службы, занимающиеся расчисткой и засыпанием песком, сюда не добрались – видимо, по той же причине, что и мы. Краем глаза вижу, как пешеходы осторожно спускаются по ступеням, нащупывая ногой каждую из них, прежде чем перенести вниз вес тела. Поэтому и успеваю заметить, как мужчина в кожаной куртке оскальзывается, и, нелепо взмахнув руками, падает. Удар головы о бордюр и хруст костей черепа я не слышу за ревом двигателя, зато отчетливо вижу всплеск темной крови, мгновенно пропитавшей снег.
Игнатович снова отсутствует – на больничном, как по заказу. Смешанные чувства – аккурат из того анекдота, где теща падает в пропасть на твоем новом «мерседесе». .
Я выскакиваю из машины, собирается толпа. Пострадавший без сознания, конечности судорожно подергиваются, из носа вытекает кровь, слишком густая, чтобы быть просто кровью, дыхание… проклятье, ну очень нехорошее дыхание, никак не попадающее под диагноз «Ушибленная рана волосистой части головы». Крики: «Доктор, да живее ты, ч-черт! Человек умирает!». Хватаю сумку, торопливо натягиваю перчатки, пытаюсь приподнять неестественно тяжелую голову упавшего, аккуратно, чтобы не дергать шею. Не получается. Ригидность затылочных мышц уже в наличии, кровь заливает мне руки, изо рта лежащего вылетают кровавые пенистые плевки. Торопливо наматываю бинт вокруг его головы – кровь пропитывает повязку моментально.
Сдираю одну перчатку, хватаю рацию:
- «Ромашка», девятнадцатая бригада! У меня тут в пути… травма головы, ушиб мозга и кома… передайте мой вызов другой!
Шипение, тишина. Голос старшего фельдшера (любит она в диспетчерской сидеть, уши греть и особо обожает влезать в эфир):
- Так, Громов, прекратите тут панику! У вас есть вызов, езжайте на него! Там повод к вызову – «сердце»! К вашему «в пути» отправим бригаду сейчас!
Угу. Сердце. Двадцать пять лет. Где-то там. А прямо передо мной лежит во все увеличивающемся кроваво-снежном месиве мужчина, закатив глаза с уже разошедшимися в разные стороны зрачками, и очень паршиво дышит, сменяя череду дыхательных движений все увеличивающимися паузами. И толпа, которая готова тебя растерзать, если ты просто сейчас повернешься и уйдешь, оставив человека без помощи.
Вычленяю из всё густеющей толпы двух наиболее серьезных, пихаю одному бинты и перекись:
- Ребята, у меня там вызов срочный! Сердце болит у человека! Поймите меня тоже…
- Какое, на хрен, сердце! – тут же режет по ушам ожидаемый крик откуда-то – женский, злой, сочащийся нарождающейся истерикой. – Ты чё?! Тут человек умирает!
- Там тоже человек умирает… поймите! – говорю, и сам себя не слышу.
- Да не пускайте его никуда! – визгливо кричит та же женщина. – Охренели они совсем, в своей «Скорой»! Мужчины, слышите? Не пускайте его!!
Кто-то сильно толкает меня в спину:
- Давай, лечи его, падла! Куда собрался?
Не отвечаю на оскорбление, вручаю всё же перевязочные материалы выбранному мной «серьезному»:
- Я вас очень попрошу – сейчас другая бригада приедет. Голову ему поддержите, чтобы не захлебнулся, если его рвать будет… вот так вот, локтями подоприте…
- Он же помрет, - тихо, но рассудительно отвечает «серьезный», становясь в момент еще серьезнее.
- Вы, главное, его не оставляйте, - бормочу я. – Другие сейчас приедут…. скоро.
Торопливо, осыпаемый бранью и оскорблениями меня лично и всей моей родословной аж до Киевской Руси, хватаю терапевтический ящик, кардиограф, кислород – все, что может пригодится на кардиологическом вызове, уворачиваюсь от очередного, пытающегося дернуть меня за плечо, бегу в гору. Морозный воздух режет горло, гулко колотится в висках. Меня провожает истошный вопль той женщины: «Да что же это делается?! Держите его!».
Искомый дом по улице Лесной, ожидаемый пятый этаж без намека на лифт и встречающих. Вдавливаю кнопки домофона:
- Кто?
Дьявол! Хочется заорать, но не могу отдышаться после пробежки по зимней улице:
- «Скорая»… открывайте!
- Наконец-то!
Лестница, гулкий грохот моих шагов по бетонным ступеням, теплый зевок распахнутой двери натопленной квартиры, юная дева с заранее кислым выражением лица, закутанная в халат.
- Что случилось? Кто вызывал?
Дева окисляет гримасу до максимума (хам, даже обувь не снял), кивком приказывает следовать за ней в комнату:
- Я вызывала.
После этого теплота квартиры начинает вызывать у меня дурноту:
- Это у вас сердце болит?
- Да ничего у меня не болит, - презрительно отвечает вызывавшая. – Температура у меня пятый день, тридцать восемь. В поликлинику очередь, участкового не дождешься. Хорошо работаете, нет слов!
Я прислоняюсь к дверному косяку.
- Тогда какого… лешего вы сказали про сердце диспетчеру?
- А вы выражения выбирайте! – мгновенно вскидывается девица. – У меня тетя в Крайздраве, могу ей позвонить, если надо! Оборзели совсем! Если бы не сказала, что «сердце» болит, вообще бы не приехали!
Сам от себя не ожидал потока выражений, которыми я окатил ее в ответ.
- Да вы… да я вас… куда?!
Не слушая ее, я бросился назад, вниз, в гулкий колодец подъезда. Четвертый этаж, третий, второй, быстрее, быстрее, черт возьми… и он же возьми эту проклятую ватную слабость в ногах, и холод страха в животе, и горький привкус предвкушения беды в горле. Спотыкаясь, я бегу обратно, поскальзываясь на поворотах тротуара. Мелькнул магазин, который я миновал не так давно, обледенелый тополь на повороте, заваленная снежными глыбами клумба… Уже слышу гомон толпы.
Уже вижу медленно крутящиеся синие мигалки моей «Газели».
И вижу труп на тротуаре.
Я опоздал.
Падаю на колени рядом с лежащим мужчиной, озябшей рукой пытаюсь нащупать пульс, задираю веко.
- Дождался, козел?! – бьет в уши назойливый голос. – Дождался, сука?! Дождался, Гиппократ хренов?! Дождался?!
Веник выбрался из кустов, тяжело дыша, моргая.
- Можно… вас?
Доктор мой отмолчался, я выдвинулся вперед – понятно, не по чину обратился.
- Что, Веня?
- Не… я не к вам… я к…
Пауза. Стою, молчу, перевожу взгляд со сгорбленной фигуры Громова-младшего на монументальный торс главного врача всея девятнадцатой бригады.
- Идите, Артемий.
Молча ухожу, без мин и выказывания гордости. У Веника на руках – заключение фтизиатра, я его читал, но – понятное дело, Игнатович все расскажет лучше и подробнее. И правильнее – смягчая. Не называя сроков.
- Лар, девятнадцатая на станции.
- Угу, - по желобку скользнул пластмассовый номерок бригады. – Тём, зайди к Алиевне.
- А?
Лариса мотнула головой, указывая в сторону кабинета старшего врача, поджимая одновременно губы – мол, нельзя же быть таким тупым на четвертом-то десятке лет. Просит тебя старший врач зайти… просит, а не приказывает.
Аккуратно, размеренно стучу костяшкой среднего пальца по двери с надписью «Старший врач».
- Нина Ал…
- Зайдите, Громов…
Глухо, как-то, нетипично. Захожу.
Нина Алиевна тяжело дышит, сидя на диване, ощутимо кренясь вбок, задрав подбородок.
В горле у нее что-то звонко булькает – словно закипающая вода в банке, куда заблаговременно был опущен кипятильник.
Острый взгляд врача с хрен знает каким стажем, сильной женщины, которая всегда лечила других, но никогда не вспомнила о своем здоровье. Острый, жалящий… молящий.
Пустая станция, все бригады на вызовах, кардиологи и реанимация – вернутся, в лучшем случае, под утро…
Молчала. Все это время. Юные девы с температурами и бабки с приливами крови к пяткам важнее же, проклятье!
- Давно?
- Два часа… - тяжело дыша, отвечает она.
Какого ж вы хера ждали, Нина наша Алиевна, драть мою спину!
И перестали ждать прямо сейчас….
- Лара!
- А?
- Бегом в машину, сумку и кислород тащи! И кардиограф!
- Что …. что?
- Да быстро ты, твою мать!!
Кажется, я добавил еще что-то, куда нецензурнее звучащее.
Ты же тоже фельдшер, Лариса – неужели не видела и не слышала?!
Падаю на диван рядом с Ниной Алиевной, аккуратно усаживаю ее в позу «ортопноэ», еще выше задираю ей голову.
- Ниночка Алиевна, слышите меня?
Обнимаю ее, задираю рукав халата, рассматривая вены на руке.
- Моя родная, моя хорошая, вы только сейчас не валяйте дурака, ладно?
Тяжелое, сопящее, клокочущее и неровное, с паузами, дыхание.
Вены есть – паршивенькие, но угадываются.
Дверь распахивается, Лариса вбегает, сгружая на пол укладки из машины.
- Лара, кислород врубай, я пока вену ставлю! Игнатович где?
Диспетчер откручивает вентили КИ-3, напяливает маску на запрокинутое вверх, заострившееся лицо Нины Алиевны. Губы у нее дрожат, руки – тоже.
- Сейчас, Тёма, идет уже…
- Нина Алиевна, слышите меня?
Ее веки опускаются, лицо скрыто маской.
- Помните… фельдшер Громов, раздоблай… карточки хреново пишет… - лепечу я, вводя катетер, молясь, чтобы не промазать мимо вены. – Вы меня еще ругали часто… и бригаду мою… и медучилище, которое мне диплом выдало, да?
Сдобренный нитратами физраствор лился по пластиковой кишке системы, пропадая в узле впившегося локоть сидящей на диване женщины катетера.
- Помните, я диагноз еще такой поставил – «Счесанная рана лица»… помните? На пятиминутке же еще про него говорили…
Я гладил ее руку, пока кардиограф пищал, выплевывая «пленку», украшенную очагами ишемии на миокарде.
Игнатович влетел, протянул термоленту по руке, изучая.
- Коллега, нитраты подключаем, живо!
Директор землетрясения, черт бы тебя…
На миг сцепились взглядами. Мой – злющий, его – оценивающий, увидевший поставленную систему.
- Молодец, Артем. Лариса, бригада реанимации далеко?
(Артем?)
- На Колхозной-второй, Максим Олегович. Уже едут, уже сказала!
- Третья больница?
- Предупредили.
- Хорошо.
Он выдернул из кармана халата металлическую коробочку, стянутую резинкой, раскрыл, доставая ампулу морфина.
Я, сжимая запястье старшего врача, тихо, очень тихо, выдохнул.
Молча гладил Нину Алиевну по седой голове, прижимая резину маски к ее лицу.
Дышите, Нина Алиевна. Дышите, пожалуйста.
Дышите.
Дышите.
Пусть не врут вам глупцы – что никому врачи не нужны, пока со здоровьем проблем нет. Вы мне нужны. Вы станции нужны. Игнатовичу, тяжело сопящему у меня над ухом, Ларисе, трясущейся рядом, не знающей, кому сейчас и куда звонить – нужны.
Краем глаза увидел в приоткрытой двери сгорбленную фигуру Веника, прижавшегося к косяку входа на станцию, тревожно вглядывающегося.
Где-то под его ногами жалобно мяукал Подлиза.
Вы нам всем нужны!
Орите, ругайтесь, раздалбывайте нас на пятиминутках и в этом самом кабинете в пыль, что хотите, делайте!
Только дышите…
- Слышь, ты – Артем?
- А кто спрашивает? – поинтересовался я, не отрывая мутного взгляда от пивной кружки… которой уже по счету-то?
- Я спрашиваю.
- О как… - качнувшись, я перевел взгляд с пены, украсившей стеклянный сосуд изнутри, на стоящего рядом рослого парня – бритого наголо, широкоплечего, с крупным носом и выдающейся вперед челюстью, как у бульдога. – Я… кто – «я»?
- Поговорить надо!
- Кому – надо? – нарочито вежливо уточнил я.
Две ручищи сгребли меня из-за стола, выдернули рывком.
- Ты еще борзеть собрался, козлина?! – дыхнуло на меня.
- Нет, - коротко ответил я, с удовольствием заезжая коленом в пах держащего меня. Он взвыл, согнулся – но, к сожалению, рук не разжал. Наоборот – рванулся вперед, бодая меня в живот, бросая на пол бара через что-то угловатое и деревянно загрохотавшее при моем падении, затрещавшее и захрустевшее. Хана столу…. Дальше я, не успев еще почувствовать боль от падения, откинулся назад от трех подряд обжигающих и ослепляющих ударов в лицо. Один пришелся точно в левый глаз – и полутьма «Красного горна» на миг полыхнула кругами фиолетовых вспышек.
- Парни, хорош! Вы чего?
- Э-э! Прекратите!
Еще два удара в живот – ногами. Я, кряхтя, хрипя и глотая воздух, борясь с подкатывающей рвотой, отполз, попытался подняться – по затылку что-то сильно ударило, заставив воздух между ушей взорваться звоном, а рвотные массы – успешно рвануться по пищеводу наружу.
- УБЬЮ, ****ИНА!!
- Мамка твоя… бля… дина… - успел выдохнуть я, отплевываясь и уворачиваясь от очередного удара, дергая за пойманную ногу в ботинке-«дерьмодаве», и изо всех сил выкручивая.
Бивший меня упал, не удержавшись, на миг растопырив ноги. Все еще лежа, смотря на мир одним глазом, я от души пнул его снова – и снова в пах, от души, надеясь, что там, в глубине джинсового гульфика что-то отзовется сочным хрустом.
Нас растащили. Помню, как кто-то настойчиво плескал мне воду в лицо, заливая рубашку, и так уж мокрую и липнущую от крови, видимо, уверовав, что именно она вернет меня обратно, исцелив от сотрясения головного мозга и прочих приятных последствий избиения.
Люди мельтешили вокруг, кричали, куда-то звонили, кого-то ругали. Я лишь моргал, лежа на полу и глядя на то и дело расплывающийся круг лампы на потолке.
Интересно, все разводы происходят таким вот образом?
В принципе, давно уже надо было догадаться – слишком уж часто Ира не брала трубку, когда я ей дежурно звонил со смены утром, в обед и вечером. Каждый раз – или в душе была, или с мамой разговаривала, или соседка попросила помочь… я не проверял, и верил, верил, разумеется. Любые отношения основаны на доверии, иначе их нельзя назвать отношениями в принципе. Даже тот странный факт, что меня все чаще встречала утром со смены тихая квартира и спящая наповал жена, в очередной раз проспавшая приготовление завтрака уставшему после суток мужу – я игнорировал, не делая выводов и глотая объяснения, что долго сериал смотрела, вымоталась, делая уборку, заболела, полночи утешала очередную разбежавшуюся с неудавшимся кандидатом в мужья подругу. Всякое же бывает – и подруги-неудачницы, и уборка, и сериалы. Жена же, святое же…
Кульминация наступила – все знают, что существует закон подлости – аккурат после той смены, когда мы с Игнатовичем передали Нину Алиевну бригаде реанимации и, пошатываясь, побрели в комнату отдыха. Отдыха, ч-черт – разумеется, до утра ни он, ни я глаз не сомкнули, сидя на кушетках, заключив временное перемирие, снова и снова обсуждая – все ли мы правильно сделали? Рассчитали ли дозу нитратов? Вовремя ли ввели морфин? Правильно ли интерпретировали кардиограмму? Я, плюнув на субординацию, то и дело открывал окно в бригадной комнате, курил, впуская в комнату морозный воздух. Игнатович не обращал на это внимания, снова и снова занудно заводя разговор про кардиограмму и нитраты. Не из страха. Он уважал Нину Алиевну… наверное, это был единственный человек на станции, перед чьей харизмой он добровольно отступал.
Первое, что я почувствовал, входя в квартиру – сильнейший запах перегара. Хорошего такого, который не может принадлежать одному человеку. Прямо в прихожей валялись брошенные ботинки… те самые, которые только что лупили меня по животу. На вешалке висела камуфляжная куртка. Чужая. Какое-то время я просто стоял, моргая, глотая сухим горлом, не веря. Не могла Ира… так вот, нагло, цинично, не стесняясь…
Почему-то крадучись, стараясь не шуметь, опустив рюкзак на пол, я открыл дверь нашей спальни. Долго смотрел на то, что лежало на нашей кровати.
Ира проснулась, словно почувствовав мой взгляд. С третьего раза попала ногами в тапочки – два пушистых котенка, с довольными вышитыми улыбками, я ей сам их выбирал в подарок. Пошатываясь, подошла ко мне, кривясь и моргая, натягивая халат на голое плечо.
- Давай т… ты только о… орать не будешь…
Здоровенный товарищ, всю ночь пользовавший мою жену на измятых в хлам простынях, громко храпел, хозяйски раскинувшись.
- Это кто? – ровно спросил я, глядя поверх ее головы. Научился у Игнатовича, видимо.
Минимум эмоций. Минус всегда притягивает к себе плюс.
Подействовало. Ира взорвалась.
Это оказался Ярослав, человек, который единственный на этом глобусе, кто ее любит и понимает, который видит в ней женщину и человека, который нужен был ей всю ее жизнь. В отличие от того урода, что приперся так не вовремя со смены, а еще изгадил всю ее молодость в частности, и ту самую жизнь - вообще.
В идеале, конечно, надо было бы заорать, смести Иру ударом по лживой физиономии куда-нибудь в сторону, поднять что-нибудь тяжелое и заехать развалившемуся понимающему и любящему Ярославу, демонстрирующему пробивающимся сквозь шторы солнечным лучам голый зад, поросший шерстью, прямо по затылку. Мужик, в том понимании, в котором его рисуют в боевиках, так бы и поступил. Значит, я не мужик. Я просто выдохшийся после паршивой смены фельдшер, уставший и желающий отоспаться, пришедший домой и внезапно обнаруживший, что жена давно уже ему ветвит рога – ведь нелепо думать, что данный индивид сумел разглядеть в моей супруге женщину и человека за одну короткую пьяную ночь.
- Раз… - Ира в очередной раз икнула – возлияния, обозначенные стоящими и лежащими бутылками из-под вина около кровати, дали о себе знать, - раз… вестись…
- Потом поговорим, - я повернулся и направился к двери.
Развестись, значит? Со столь любимым разделом «совместно нажитого имущества» разводящимися дамочками, конкретно – квартиры моих родителей, в пользу чудесного юноши Ярослава? Жирновато будет.
Я вышел во двор, посидел, куря одну за одной сигареты, пока слизистая рта, покрывшаяся жесткой на ощупь языка коркой, не запротестовала. Вздернул на плечо рюкзак, где воняла потом суточная форма. Прыгнул в маршрутку – не понимая, куда она меня отвезет.
Тогда я промолчал. Не звонил никому, не жаловался, не закатывал скандалов. Вечером, вернувшись домой, застал пустую квартиру – распахнутая форточка выхолодила ее до уличной температуры, бардак на кровати, который никто не собирался убирать, разил кислой вонью измены. Бутылки исчезли, вместе с ботинками и курткой плечистого Ярослава – и вместе с моей женой. До боли укусив губу, я сгреб с кровати все постельное белье, скинул его в кучу, принялся рвать на части… Потом очнулся. Вынес все это за дом, залил «розжигом» для костра, чиркнул зажигалкой. Добрался до магазина, вымученно улыбнулся продавщице, сгреб бутылку коньяка, открутил крышку прямо на выходе…
Через два дня начались звонки – я не брал трубку. Потом – сообщения на телефон, с предложениями развестись, угрозами, обещаниями проблем. Были и звонки с незнакомых, потом – с закрытых номеров. Живя и работая по инерции, я лишь пассивно наблюдал, как мой телефон, неделю как лишенный голоса, тихо жужжит, в очередной раз напоминая мне о желании моей некогда жены разорвать все то, что нас связывало пять лет. Читая периодически прилетающие сообщения, я с вялым удивлением узнавал, что являюсь импотентом с коротким «хозяйством», вызывающим у любой женщины естественное отвращение, узнал от трех сделанных абортах, ибо рожать «от такого» - себя не уважать, прочитал про то, что почти все мои друзья (включая Лешку) успели побывать в моей постели, пока я «своих вонючих бомжей и бабок» лечил… даже жаль, что Лешка со мной в одной смене работает, не укладывается в легенду. Узнал и про то, что моя трижды проклятая «Скорая помощь» развалила все, что Ира пыталась выстроить в нашей семье за все это время. И именно благодаря ей увиденный мной кусок мяса оказался в моей постели. Только благодаря ей.
Сменившись в очередной раз, я коротко кивнул Игнатовичу в знак прощания, погладил Подлизу, отделался от Лешки, Витьки Мирошина и Антона Вертинского, ушел в сторону нашего любимого бара, желая наконец-то надраться вдрызг – один, без сочувствующих, советующих и лезущих в душу. Уселся за самый дальний столик, выстроил перед собой небольшой бруствер из пивных кружек с целью одолеть все их содержимое.
Горящий жаждой справедливости герой-любовник Ярослав не дал мне завершить начатое.
Я слушал, как он орет, пока его скручивают и прижимают мордой к полу охранники бара.
В глотке стоял кислый вкус рвоты.
Глаза закрывались.
Накатывал сопор.
Я ведь просто хотел людей лечить, боженька, чтоб тебя… Это – награда?
Молчишь?
Сволочь…
Аккуратно я раздвинул ветви юкк – колючие, воткнутся в ладонь, потом будет зудеть – постучал пальцем по картону коробки.
- Веня. Спишь?
Внутри завозилось, закашляло.
- Артем… вы?
- Я, - не стал спорить, уселся прямо на землю. – Точно я. Вылезай. Или, хочешь – я к тебе залезу?
Веник выбрался наружу из своего домика. Он сильно похудел, щеки ввалились, глаза даже в ночном освещении фонарей станции (аж трех) горели нездоровым блеском.
Подлиза проструился по моим коленям, заурчал, ткнулся пушистой мордочкой мне в подбородок, требуя ласки. Я податливо почесал его под мохнатым подбородочком, чмокнул в розовый носик.
- Не сидите на холоде, там… это… плохо будет…
- Простатит, Веня? – участливо поинтересовался я, сидя задом на земле. – Да он у меня есть, не парься. И цистит. И паранефрит. И прочие гадости. Куда уж дальше. Да не п-парься… импотенту с полным от… тсутствием мужских прин-надлежной… стей это уже не пригодится. Давай уже…
Бутылка не хотела выдираться из кармана нормально, плеснула мне водкой на колени.
- Артем, - Веник встал на колени, принялся меня приподнимать. – Встаньте… ну? Не надо… плохо это…
- Плохо, - скорбно согласился я, пассивно наблюдая, как его слабые руки елозят по моим бокам, соскальзывая. – Плохо. Все в этой гнилой жизни плохо.
- Арт… ну я прошу… ну…
- Лааааааааадно, - я перевалился на бок, с трудом поднялся. Земля под ногами шаталась, станция шаталась, станционный сад шатался. Все шаталось.
- Стою… стою… д-доволен?
Веник, приобняв меня за талию, довел до лавочки курилки под навесом.
- Тут давайте. Стойте!
- Стою-стою… все стою, - покорно отозвался я, пассивно наблюдая, как бомж достает откуда-то толстый лист картона, подкладывает на холодное по зимнему времени дерево лавочки, аккуратно усаживает меня. Садится рядом.
- Я вот пью.
- Вижу, - коротко ответил Веник. Не комментируя. Ответил и замолк.
- Меня…
- Знаю, - произнес он. – Говорили тут ребята.
Пока отлежал неделю в отделении нейрохирургии – да, ходили ко мне. Лешка обязательный, Витька, Антон, Алина его, Анька-Лилипут, Юля… Подробностей никому не рассказывал, но слухи на станции всегда расползаются, как вонь от прорвавшейся канализации.
- Кто?
- Рассказали, - тон Громова-младшего ясно намекал на дальнейшее неразглашение. – Вы это… не пейте.
- Могу не пить, - сам удивился, насколько тупо звучали слова, мерзким таким, нудным голосом законченного алкаша. – Могу. А не хочу. Хочу пить. Меня побили, Веня, знаешь? За то, ч-ч….
- Вы бы лучше спасибо сказали.
На миг я осекся – настолько эти слова, сказанные задыхающимся от фиброзно-кавернозной формы туберкулеза моим подопечным, шли вразрез с моим настроением.
- С-с-спасибо?
- Да.
Глаза Веника – два горящих черных оникса.
- Бог от вас дрянь забрал.
- Да-ааааа! – заорал я, вскинув в воздух кулаки. – Даааааа! Божечка, холера тебе в простату, спасибо тебе! Забрал ты от меня дрянь!! Забрал жену! Забрал личную жизнь!! Забрал смысл жить! Вссе забрал, с-с-ссссука…! Херло ты гнойное!!
Смутно я понимал, что я пьян и плачу, уткнувшись во что-то теплое – кажется, в живот Веника, который сейчас меня обнимает, гладит по голове, молча, без слов, и это все неправильно, не должно быть так, не надо меня утешать, не родился еще тот, кто…
- Молодой ты еще, Артем, - тихо прозвучало у меня над ухом.
Я всхлипывал, надрывно, скрипя зубами, до боли сжимая исходящие слезами веки.
- Не понимаешь… меня вот жена бросила куда как сильнее. Жили двенадцать почти лет, душа в душу. Потом… как бабка отшептала. Пришла, говорит – вали, Венька, на все четыре, дом свой ты уже на меня оформил, все, хватит, другого нашла, отсидел уже, дождалась. Ходил, ругался, дрался… били меня.
Мозолистая рука мягко прошлась по моим волосам.
- Он бил … и Варька била, и отец ее.. вот какое дело. Долго в больнице лежал, там же и узнал, что заразила – ее-то хахаль из сидевших был. А я-то дурак наивный, уже все подписал – и дом, и корову, и участок…
Прижавшись к моему нежданному подопечному, я слышал ухом, как он резко, удлиненно, тяжело выдыхает.
- Никому я правду не доказал тогда – выгнали просто. Пить начал.
Как-то странно струилась его речь – без обычного запинания и пауз.
- Долго пил, пока было, на что. Ругался, помню… Снова пил. Ходил правду искать. Везде прогоняли. Жаловаться ходил – понял, что никому мои беды не нужны. Очнулся как-то вот так вот – а я в канаве, грязный, воняю. И документов нет, и денег. И лицо подбито. И не ждет меня никто. Ушел вот… Долго так вот… с разными путался, все думал, что сейчас еще злости наберусь – и жизнь по-другому пойдет, как надо. Не пошла, Артем. Только хуже стало.
Даже голос стал какой-то другой – сильный баритон некогда хозяйственного мужика, прочно сидевшего на своей земле, эту землю пахавшего, не чуравшегося тяжелой работы, встававшего в пять утра, заработавшегося мозоли не штангой в тренажерном зале, а в поле, надрывая живот пахотой.
- Скатился я так…. Заболел. А теперь вот – у вас… Живу вот – я и Подлиз. Хватает мне. А ты же еще молодой. Бога лаять – каждый может, тут много ума не надо. А спасибо ему сказать – это мужиком надо быть…
- Может, не мужик я… - глухо произнес кто-то, по имени Артем Громов, не желая отрываться от Веника.
- Людей лечишь, меня спас, Нину вон выходил, Максим Олегович за тебя глотку готов порвать, Подлиза кормишь… да? Не мужик? Еще какой мужик.
- С-сука он! – слезливо выкрикнул я, глухо, в вату пальто Веника. – Где был твой этот Максим, мамашу его, Олегович, когда я там лежал?! Пришел, помог? Хоть посочувствовал бы, ур-род!
Веник промолчал, продолжая гладить меня по голове – как недавно гладил я его. Все в жизни возвращается – верно же?
- Юля вон снова работает, - произнес он, закашлявшись. Отплевался, вытер рот ладонью.
Я вскинулся, выпучился на него:
- Юля?!
- Он как-то узнал, что ваш этот… ну, что заведует, знакомые его это были, которые с деньгами записанными были. Утром позавчера, когда заседание это ваше было утреннее, все рассказал, какие-то там видео показывал. Скандал даже был. Вроде увольняют, кажется…
- Игнатовича?!
- Заведующего вашего.
Моргая двумя глазами – здоровым и заживающим, я смотрел на бородатую личину Веника, расплывающуюся в пьяной фокусировке указанных глаз.
- Веня… ты серьезно?
Он кивнул. Снова закашлялся.
Я стиснул зубы, откинулся на спинку лавочки, тяжело дыша.
Неужели это правда?
- Таблетки мне купил… рифацин там какой-то, сказал в тетрадке писать, как пью. Пишу даже. Утром проверяет, как приходит.
Можно ли сильнее стиснуть зубы, чем сейчас?
Веник снова обнял меня.
Я молчал. Мне нечего было сказать.
* * *
В душе угнездилась пустота. Гулкая, щемящая, мерзко отдающая алкоголем и табачными парами, черными пустыми вечерами и шелестящим безумным шепотом стен квартиры, давящих на тебя со всех сторон. Медленно, неторопливо, вкрадчиво и неспешно – сводящая тебя с ума.
Развод состоялся быстро – относительно быстро, конечно, за два месяца. По добровольному соглашению сторон – моя сторона оставалась при своей квартире, разводящаяся сторона, обнимаемая скалящим зубы и корчащим мужественные гримасы Ярославом, оставалась без повестки в суд по делу об избиении супруга бывшего кандидатом в супруги будущим в публичном месте, под прицелом камер наблюдения. Насколько можно было торопливо, я подписал все, что надо. От бумаг смердело. Смердело от самого слова «развод». Смердело и от моей некогда жены, сидящей за одним столом со мной, нетерпеливо стучащей ручкой по столешнице, торопящейся поставить свою подпись на документе, который окончательно сделает нас чужими людьми. Так торопившейся, что в заявлении написавшей «Громов А. Н.» - вместо полных инициалов. Заявление не приняли, заставили переписать.
Пока вершилась эта унизительная процедура в загсе, мы упорно избегали встречаться взглядами, держались поодаль, смотрели в разные стороны. Словно издеваясь – в соседнем доме завопила музыка – песня была та самая, которая некогда нравилась нам обоим, которую мы часто пели, обнявшись... Зашипев и что-то невнятное выплюнув, я вышел на улицу, хватив дверью. Стоял, курил, тяжело сопя сквозь искривленные гримасой ненависти ноздри. Честно? Ждал, что прибежит, что обнимет сзади, скажет, что дура, что оступилась, что бес попутал, что не нужен ей никто, кроме меня, позовет порвать к чертовой бабушке это самое заявление, и не дождется нас штамп в кабинете номер тринадцать, ждущий, чтобы впиться в наши паспорта надписью «Брак расторгнут».
Никто не прибежал, не обнял и не покаялся. Окурок отправился в урну. Чуда не произошло.
Не прощаясь и не оборачиваясь, я покинул здание загса почти бегом. Какое-то время шел просто наобум, не понимая, куда и зачем я иду. Помню, что остановился, прижался к кипарису, обнял ладонями его чешуйчатый ствол… осознал, понял, что теперь я окончательно остался один, брошенный и никому не нужный. Теперь мою жену тот самый урод, что сидел в машине, пока я ставил подписи, стараясь не завыть от тоски и безысходности, может официально раскладывать на простынях и делать с ней все, что его сучья душа пожелает…
- Молодой человек, вам плохо?
Бабушка, опираясь на палочку, остановилась, положила сухонькую ладошку мне на поясницу.
Я очнулся – костяшки кулаков были разбиты в кровь о ствол дерева, из горла прекратил вырываться воющий звук – тот самый, который мне удалось задушить в душном кабинете номер тринадцать.
- Может, вам «Скорую» вызвать?
- Что..?
- «Скорую», спрашиваю, вызвать? – бабушка покрутила ладошкой над головой, изображая мигалку, надо полагать.
Я сделал шаг назад. Против воли начала хихикать. Действительно. А не вызвать ли мне?
- С вами точно вс…
Хихиканье перешло в хохот. Да, бабуля, да! Давай, вызови! Коллег моих! Всю станцию разом! Игнатовича того же! Или Лешку вместе с бригадой реанимации! Пусть вдолбит по мне разрядом дефибриллятора, самая показанная процедура при разводе, чтоб вас всех!
Бабушка опасливо отступила назад.
- Юноша? Вы точно..?
Я порывисто обнял ее, чмокнул в сморщенную щеку.
- Точно, моя сладкая, точно. Точнее не придумаешь.
Отстранился.
- Простите.
- Сынок, если тебе жить негде – у меня комната есть, могу сдать, - произнесла бабушка, поправляя сбившийся на голове берет с помпоном. – Только без наркотиков, сразу предупреждаю! И без этих… экстазов, что ли... Были одни такие тут…
Все еще смеясь, страшным, задыхающимся, икающим смехом, я несколько раз кивнул.
- Я подумаю. Обещаю. И без наркотиков – обещаю!
Дальше просто шел, глядя прямо перед собой, чувствуя, как зудяще болят разбитые кулаки.
Потом – неделю пил, запоем, прерываясь лишь на дежурства, и продолжая сразу после них. Игнатович, словно не видя и не понимая, вел себя как бесплотное существо, на вызовах отдавал распоряжения вполголоса, вне вызовов, когда мы находились в бригадной комнате, утыкался в книгу. Лешка – не приближался, помня мою же просьбу – не трогать. Юля – работала эту неделю в другой смене, может, даже звонила и писала, я всю неделю жил без телефона, бросив его куда-то в угол опустевшей ныне кровати.
Венику становилось хуже. Он все чаще кашлял, несмотря на принимаемый рифампицин, глаза его приобрели отвратный блеск, худоба его стала настолько заметной, что даже пальто его болталось на нем, как на вешалке. Машины он мыл до сих пор, тяжело, натужно, иногда пошатываясь, кашляя в маску, которую стал надевать с самого утра, несмотря на уговоры фельдшеров не напрягаться и полежать. Как-то, выйдя на крыльцо и моргая мутными глазами, я увидел бригаду реанимации в полном составе, возящуюся в кустах – белый шест стойки капельницы, выдернутый из амбулаторного кабинета, пластик пакета раствора, синие спины Вересаева и Мирошина, согнувшиеся над распростертым на каремате Веником. Подобрался к ним.
- Леш… плохо все?
Лешка мотнул головой – не сейчас, мол, отвали.
Утром ко мне подошла Юлька – с красными, зареванными, глазами. Уткнулась в грудь, сжала кулачки.
- Я его домой хочу забрать, Тёма… папа не хочет, а я заберу!
- Юль… он уже всё, понимаешь ты?
- Не понимаю! – один из кулачков ударил меня в грудь, больно, от души. – Не понимаю! Не понимаю!! Не хочу, чтобы на сраной подстилке, в саду…! Тёма, он же хороший, он же добрый, он же…
Юлька плакала, колотила меня по плечам и спине. Я молчал, глядя куда-то поверх ее головы, механически ее обнимая.
Чем так нагрешила эта станция, отче ты наш небесный? Неужели мало мы по дерьмовым вызовам мечемся, раз ты нас так караешь, живьем душу в клочья рвешь?
- Купаться же его водили… спальничек купили… я ему подушку принесла…! Почему так?! ПОЧЕМУ ТАК?!
Котик Подлиза лежал на лавочке крыльца – мятый, осунувшийся, со свалявшейся шерсткой, ничего не кушал из того, что ему приносили Люся Микеш и Аня-Лилипут. Лежал, положив рыжую мордочку на пушистую лапку, опустив усы, и часто, протяжно мяукал.
Уходя со станции, я от души пнул мусорный бак, стоящий у ворот, повалив его на бок. Потом, остервенев, долго бил его ногами, вминая крошащееся синей краской железо…
В городе просыпалась весна. Еще было холодно – как всегда, море рядом, с него то и дело налетал на городок ледяной шквал, проходясь морозью по замершим в оторопи крышам домов, скользя между стенами, ввинчиваясь в створы подъездных дверей, завывая в лестничных пролетах. Снега уже не было, его пора прошла еще в феврале, и лишь этот промозглый, отдающий солью, ветер напоминал о том, что до сих пор еще пора зимы, расслабляться не стоит. Потом наступал день, из-за гор на небо выбиралось солнце, все левее и левее каждый раз, и его лучи губили этот холод, сгоняя его пинками в подворотни и дворы, растекаясь жгучим теплом по преющему асфальту. Почки на алыче, чутко реагируя на поцелуи солнца – начали набухать, высыпав на голых еще ветвях рядками зеленых бугорков.
Мы стояли в кабинете старшего фельдшера – я и Игнатович. Заведующего уволили, начмед в отпуске, жалобы разбирать отправляли по умолчанию – к Костенко. Кто еще добровольно займется подобным, как не заслуженный собиратель сплетен всея станции «Скорой помощи».
- Максим Олегович, вы должны понимать – ситуация серьезная.
Игнатович холодно смотрел куда-то за спину старшего фельдшера, сплетая руки за спиной.
- Роман Иннокентиевич хочет разобраться в данной ситуации, не доводя дело до искового заявления.
- Иннокентиевич, - произнес мой врач. – Надо же.
Мне бы научиться так вот – одним повторением нелепого отчества спустить жалобщика ниже плинтуса. Жаль, жалобщик был не один.
- Мой клиент не жалуется на отца и доволен отчеством, - тут же отреагировал лысоватый, упитанный, сидящий в закинутой ногу на ногу позе, его спутник. На верхнем колене покоилась рука, в ней – телефон, и окуляр его камеры далеко не случайно упирался в нас.
Клиент завозился – юный, ухоженный, с пижонистой челочкой на голове, и не менее пижонистой бородкой, подозреваю, тщательно взращиваемой на лице, подстригаемой в специальном заведении, с откровенно «голубоватой» серьгой в ухе. Молодежь. Ухоженная, чистенькая, изнеженная, отупевшая от интернета и обилия информационного мусора, льющегося оттуда в глаза и уши. Дергающая на Гитлера, сатану, Че Гевару и Боба Марли, бурлящая агрессией в онлайн-играх и скандалах на сетевых форумах – и моментально сдувающаяся при виде пьяной шпаны у подъезда.
- Вы ознакомлены с сутью жалобы?
- Уверен, что доставлю вам удовольствие, если попрошу ее повторить, – яда в голосе Игнатовича хватило бы на роту гремучих змей.
- Суть или жалобу? – подчеркнуто вежливо поинтересовался адвокат.
Не отвечая, мой доктор красноречиво скосил глаза на висящие на стене часы.
- Понятно. Жаль, я надеялся на большее понимание от людей, которые давали клятву Гиппократа.
Молча, разглядывая отрешенным взглядом происходящее, я вспоминал.
Паршивейший вызов. Дивноморская, тридцатый дом. Плохо стало Якулёву – почетному гражданину города. По рассказам – он, в очередной раз поругавшись с сыном, тем самым, что сейчас сидит, скрипя обтягивающими джинсами о тощие ноги, спустился во двор, допил то, что не успел допить с вечера и ночи. Якулёв пьет очень давно, и практически непрерывно, все это знают… Там же и тихо умер. Судя по положению тела, он какое-то время даже успел пролежать на пригревающем весеннем солнышке, прежде чем его заметили. Вызвали нас соседи. Игнатович констатировал биологическую смерть, выпрямился, успел отдать мне распоряжение вызвать полицию. Далее налетел сын – до того стоявший поодаль, не отлипая от телефона, и только сейчас осознавший боль утраты, когда загомонили соседи. Стоять и делать равнодушное лицо, строча сообщения многочисленным незнакомым друзьями уже было некомильфо, поэтому юнец, отыгрывая роль страдающего, схватил доктора за отвороты халата, пнул в живот и бросил на землю. Я стоял спиной, звонил в полицию, все это проморгал, а вмешаться не успел – удержали, растащили.
- Несвоевременность оказания медицинской помощи, Максим Олегович, - сверля глазами моего врача, произнес адвокат. – У нас на руках есть записи телефонных звонков – на 03 вызывающие звонили семь раз. По закону, который вы, надеюсь, знаете и соблюдаете, прибытие бригады должно было быть в течение четырех минут.
Игнатович молчал, рассматривая что-то далекое и невидимое. Хотя, может, просто мысленно пытался переварить выражение «прибытие должно было быть».
- По прибытию… вы слушаете меня, простите?
- Очень внимательно.
- Признателен. Так вот, по прибытию – вы обязаны были сначала провести весь комплекс реанимационных мероприятий, прежде чем выносить заключение «Биологическая смерть».
Лига Защиты прав пациентов. Вот так вот – пафосно, с заглавных букв, никак иначе. Этот лысоватый, записывающий каждое наше слово, и готовый каждое оно же повернуть против нас – аккурат оттуда. Юнец Иннокентиевич, наглаживая то челку, то бородку, ерзает на стуле. Ему скучно, он ждет, когда речь зайдет о деньгах. Папа Кеша Якулёв тяжело бухал, был буен во хмелю, и черт бы с ним, но негоже смерть почетного гражданина города оставлять бесплатной.
- Вы, разумеется, в курсе, что существуют некие симптомы смерти, которые исключают реанимационные мероприятия?
- Конечно, - с готовностью согласился адвокат, пошевелив телефоном, не иначе – выбирая нужный ракурс. – А еще существует закон о медицинской тайне. И тот диагноз, что вы озвучили при множестве свидетелей – как думаете, он в этот закон укладывается?
- То есть, если бы я соврал, ваш подзащитный не кинулся бы меня бить?
- Вы играете словами и передергиваете факты, - сладко улыбнулся сидящий, покровительственно кладя руку на плечо занервничавшей рядом сироты. – А от прямого вопроса уклоняетесь.
- Мне непонятен ваш вопрос и ваше присутствие здесь, - Игнатович пожал массивными плечами. – Вроде бы здесь нет ни судьи, ни присяжных, да и повестку мне и моему фельдшеру никто не вручал. А допрос идет именно такой. Анна Петровна, вы сознаете, что вы сейчас действуете против своего коллектива, нарушая установленный порядок разбирательства, коль оно возникло вообще?
Костенко, жадно слушавшая до того, обмякла.
- То есть, я вас правильно понял – вы жаждете именно судебного разбирательства?
- Я жажду выспаться после суточной смены, юноша. Она была достаточно тяжелой, боюсь, вам сложно это понять. Поэтому, если я не задержан – и я вас не задерживаю.
- Тогда, Максим Олегович, встрет…
Дверь хлопнула, отсекая его слова.
Мы вышли в коридор. Игнатович, не прощаясь, тяжело зашагал в сторону комнаты девятнадцатой бригады. Я пригляделся – он слегка кренился на правый бок. Удар в печень коленом в его возрасте, могу предположить, не пройдет бесследно, как оно бывает в кино.
Стоя на крыльце, я выдернул из пачки сигарету, прикурил. Пуская дым, разглядывал домик Веника. Третий день он уже не моет машины, просто лежит, отплевываясь в баночку багровым содержимым каверн, в которые превратились его легкие. Мы его колем, капаем, кормим. Ждем… Кто-то молча молится, кто-то просто молчит, без молитв и нелепых надежд.
Молчу и я. Сколько раз я хватал Костлявую за ее тощую руку, выкручивал и давал ей смачного пинка? Эта тварь каждый раз покорно отступала, потому что знала – всегда будет тот миг, когда я буду не готов. Когда я буду стар, слаб, устану, расслаблюсь, поверю жене, своему врачу и своему эго, утрачу на какой-то момент бдительность. И ответный удар всегда будет точным, сильным и страшным.
Сродни этому.
Надо к нему подойти. Я боюсь. Мысленно толкаю себя туда, в кусты, и нахожу сотни отговорок, почему я не должен этого делать.
Почему не хочу даже мысленно произнести то, что уже давно понимаю.
Я фельдшер. Я ведь должен хоть что-то…
- Слушай, это! – меня в бок пихнули.
Юный Иннокентиевич. Юный, живенький, здоровый, откормленный, напичканный витаминами. Без морщин на щеках, без каверн в легких. Ни разу не избитый, ни разу не спавший на мокрой земле, отродясь не выдраивший ни одну машину «Скорой помощи». Ничего не сделавший для этой службы, в отличие от того, кто сейчас, задыхаясь, хрипит в мокром от пота спальном мешке в кустах.
Зато готовый требовать с нее.
- Давай мирно, а? К тебе у меня претензий нет.
И как по заказу – тоже телефон в руках, который все снимает.
- Жидок твой просто борзый очень. Если поможешь с него нормально получить – поделюсь, отве…
Что-то тяжелое, жгучее и злое опустилось на меня сверху, окутав голову багровым туманом, запеленав глаза, выключая кору, растормаживая подкорку.
Даже не помню, когда я, сделав короткое движение плечом, заехал ему прямо в бороду, сбивая на пол. Кажется, из холеных волосков плеснуло красным, а едва зажившие костяшки пальцев рассадило зубами. Помню только, как разбил дорогущий телефон о пол, добавив по нему ногой.
- Это тебе за жида, падла!
- Т-ты… не…
- А это от меня лично! – добавил я, вскидывая руку и снова опуская. И снова.
И снова.
- Громов!!
- Тема, ч-черт! Тормози!!
- Ребята, держите его!!
Вдох-выдох, вдох выдох. Онемевшие уже от усилия пальцы жмут ребристую резину бока мешка Амбу.
- Леха, давай!
Нарастающее «уиииииии» дефибриллятора, набирающего заряд, короткий удар электричества в размазанный кардиогель, сухонькое тело старушки Филиппчук вздрагивает, и снова обмякает. На мониторе дефибриллятора пляшут разрозненные осцилляции вздернутого пинком кардиоверсии миокарда – и снова зеленой змеей тянется изолиния.
Пришпиленный скотчем к обоям, медленно худеет пластиковый пакет физраствора, сдобренного дофамином, капельно цедя раствор в длинный пластиковый хобот системы.
- Ссссссссука…
Лешка – злой, тяжело дышащий, снова наваливается на лежащую сверху, давя прямыми руками на грудную клетку, узенькую, впалую, украшенную вмятиной слипчивого перикардита.
- Качаем дальше! - командует Рысин. – Виктор, адреналин, атропин – по одному, струйно!
Мирошин с цвирканьем набирает препараты в шприцы, толчками вбивает их в катетер.
Игнатович молча присутствует – сидит на стуле, слегка кренясь на правый бок. На столе перед ним – длинные витки термоленты, где горячей иглой самописца последовательно расписан «кошачьими спинками» возникший инфаркт, а после – фибрилляция желудочков, и последующая трагедия в виде длинной траурной линии через несколько метров «пленки», регистрирующая вялую тишину остановившегося сердца. Ионы калия и натрия в нем, вздохнув, обмякли, расползлись по мембранам клеток, прекратив свое бесконечное движение, перестав расщеплять АТФ… Если менее муторно – бабушка просто захрипела и перестала дышать. Дочка дико заорала. Изабелла и Изольда Филиппчук – две старые девы, мама и дочка, дочке уже за шестьдесят, маме – и того больше. Обе глубоко верующие, отродясь не бывавшие замужем, сидящие на здоровом питании, оздоровляющем дыхании по Бутейко, практикующие в узком кругу цигун, рэйки и прочие альтернативные методы бесконечного самосовершенствования. Их знает вся станция – так же, как и ныне покойную бабушку Клуценко, разве что обе они – на хорошем счету, ибо всегда вежливы, встречают бригады улыбками, провожают благодарностями, и каждый вечер, выгуливая своего пекинеса Чапку по Цветочному бульвару, в старомодных, бог весть каких годов, шапочках-канотье, украшенных искусственными розочками и лилиями, видя идущих на смену и со смены медиков «Скорой помощи» - непременно узнают, и непременно раскланиваются и здороваются.
- Не-вмою-****ь-смену… - слышу я. – Не-вмою-*****-смену… не-вмою-*****-смену…
Лешка, сопя сквозь зубы свою талисманную фразу, помогающую отмерять ритм компрессий, раз за разом давит на грудь лежащей.
- Разряд!
Изабелла Львовна снова вздрагивает всем телом – дочь Изольда с неизвестным отчеством, сидя в полуобмороке на карло с гнутыми ножками, стоящем у дверей, синхронно охает и сползает по его спинке. Изольда, дочка-одиночка, ни мужа, ни семьи, никого, кроме мамы…
В соседней комнате, завывая, дерет дверь когтями пекинес Чапка.
- Дышим, дышим! – толкнул меня в спину Рысин. – Не тупим!
Я снова вцепился правой рукой в мешок, сдавливая и распуская его, левой рукой прижимая маску к лицу лежащей.
Молодец Игнатович. Вовремя вызвал бригаду реанимации, вовремя наорал на Костенко, заставив вернуть ее с улицы Благодатной (повод «задыхается», вызывает третий раз за сутки, и пятый – за неделю, дочка очень богатого папы, у которого ноги растут откуда-то из администрации аж региона, пристрастившаяся к инъекциям реланиума на сон грядущий ввиду общей ослабленности своего девятнадцатилетнего организма). Когда «реанимальчики» во главе с Рысиным ворвались в дверь, я успел только поставить катетер и начать лить физраствор с дофамином, шаря по укладке, разыскивая адреналин.
Возимся с лежащей. Понятно, что возраст уже за восемьдесят, что уставшее и измученное всякого рода диетами, методиками дыхания, его задержки и усиления, сердце уже не справляется – но, собака ваша тетушка, тучки небесные, вечные вы странники, не вам решать, шлюха ваша бабка, когда Изабелле отправляться к вам в гости, слышите, твари?! Не сейчас, не сегодня, не в этом году!
И не…
- Не-вмою-****ь-смену… не-вмою-*****-смену….
- Мама… - тихо, в полузабытьи стонет Изольда.
Короткие толчки отмеряют шипение Лешкиного речитатива.
Игнатович вытягивает еще одну ленту из кардиографа, отрывает, изучает. Тяжело вздыхает, показывает Рысину. Тот видит и сам, но – не какой-то интерн ему очевидное показывает, а Игнатович, человек, выпнувший со станции урода-заведующего, отмеченный судьбой, Избранный, просветленный, аватара практически. Качает головой, показывает часы на запястье. Более тридцати минут уже возимся. Игнатович хмурится, глазами показывает на лежащую, коротко сверкает в свете лампы глазами и стеклами очков.
- Разряд!
Вой дефибриллятора, удар взбесившихся джоулей в мокрое мясо растекшегося в сердечной сумке миокарда.
Хриплый кашель, вырвавшийся из пересохшего горла лежащей…
Торжествующий писк кардиомонитора, регистрирующего ритм – крайне паршивый, сбивающийся, лупящий экстрасистолами и выдающий зловещие провалы желудочковых комплексов, но – ритм!
Лешка отваливается, проводя ладонью в синей перчатке по мокрому багровому лбу.
- Ааааа!
- Вить, лидокаин подключай, шустрее! – мгновенно реагирует реаниматолог.
- Уже, - отозвался Мирошин, выдергивая шприц, до того впившийся в бок пакета физраствора. – Завели, Григорьевич! Завели, а? Завели же!
- Не в мою… ****ь… смену… - прохрипел вымотанный Лешка, сидящий на полу, привалившись потной спиной к худым ногам обморочной Изольды, затянутым в толстые вязанные чулки, скалясь счастливой, идиотской, но безумно красивой сейчас улыбкой. – Не в мою… хер вам…
Рысин, недоверчиво глядя на Игнатовича, с какой-то легкой опаской протягивает ему руку – и крепко жмет.
Я, убирая маску, медленно, осторожно, смотрю, как медленно, сама, без принуждения, поднимается и опускается грудная клетка лежащей бабушки Филиппчук. Замираю, боясь спугнуть.
Изабелла Львовна без сознания, но дышит. Такое бывает? После того, что я видел на ее кардиограмме долгих полчаса назад?
- Артем, кислород давай, охренел?! – стегнул меня голос Рысина.
Торопливо напяливая маску на лицо бабушки, я поймал взгляд Вересаева.
Мысленно повторил его талисманную фразу.
Какое-то время молчал, разглядывая его счастливую ухмылку, расплывшуюся на потном, исходящем паром, лице. Потом кивнул.
- Не в твою смену, Леш.
И не в мою.
- Ромашка, бригада девятнадцать свободна на Чайковского.
- НА СТАНЦИЮ, ОДИН-ДЕВЯТЬ!
На станцию? Сейчас? Первый вызов после вечерней пересменки – когда корешки с другими вызовами вытягиваются у диспетчера направления на столе в длинный частокол?
Я вопросительно посмотрел на врача.
Игнатович отвернулся.
- Валерий, на станцию. Артемий, сумку держите под руками.
- Ясно.
- Феназепам еще есть?
- Есть.
Улица Чайковского потянулась вдоль окон машины ветвями каштанов, на которых только-только стали набухать почки.
Я сидел в крутящемся кресле салона, закутавшись в куртку, сжимая ногами оранжевую укладку. Почему сейчас нас дернули на станцию? Что опять случилось? Алиевна на ожидаемом длительном больничном, отпадает она… кто еще? Лариса, Таня, Яночка из заправки? Аня-Лилипут?
Машина повернула на улицу Леонова.
Или..?
Первое, что я увидел, когда мы въехали на освещенный фонарем двор подстанции – фигурку Юли, какими-то странными, шатающимися шагами бредущей нам навстречу. Юлька не на смене, не в форме, видимо, приходила навещать Веника….
На миг обожгло – не жених ли Мадины снова наведался? Юля же тоже тогда была…
Не дожидаясь, пока машина остановится, я рванул тугую, заедающую замком, дверь, выскочил наружу, бросился навстречу девушке.
- Юль, ты..?
- Тёма…. – глухо, стонуще. – Тёма… Тёмочка…
Я торопливо обшарил ее руками – спина, голова, руки, живот. Нет ни крови, ни ран. Ни торчащих рукояток ножей, ни петель вывалившегося кишечника.
Сзади хлопнула дверь кабины, выпуская Игнатовича.
- Тёма…. он…
Я понял.
Мокрое от слез, опухшее, некрасивое в неверном свете фонаря, лицо Юли дергалось, стягиваясь в болезненную гримасу. Давно плачет. Больше часа.
Чья-то холодная и когтистая рука аккуратно взяла меня за затылок, вонзила когти куда-то в шею, парализуя глотку, после чего двинулась вниз, проводя ледяные полосы по позвоночнику, скручивая кишки в морозные дрожащие узелки.
Игнатович не приближался – стоял.
Оттолкнув Юлю, я побежал под навес, мимо курилки, в сад. Заросли юкки, станционное крыльцо слева, пустое и сияющее глупым, проклятым, равнодушным электрическим светом, узкая дорожка, протоптанная к домику из картонных коробок.
- ВЕНЯ!
Домик был пуст. На нем сушился спальный мешок – Веник каждое утро его развешивал. Горка тарелок, ворох газет, на которых спал кот, мыльница с обмылочком, пластмассовый чехольчик с зубной щеткой, мятая зачитанная книжка «Хождение по мукам», подушка с вышитыми на ней синими цветами, аккуратно развешенные носки на согнутых шинах Крамера, тетрадка с заложенной ручкой, где он отмечал для Игнатовича специально прием препаратов. Недоеденный, едва начатый, пирожок…
- ВЕНЯ!!
Опрокинутая банка, заляпанная красным. Застывшие пятна плевков на каремате, широкие, размазанные, такие бывают, когда дикий кашель рвет глотку, заставляя выплевывать содержимое каверн на все, что рядом…
Я вскочил, диким взглядом обводя пустой и холодный станционный сад.
- ВЕНЯ, ТЫ ГД…
Он лежал метрах в десяти – тихий, молчаливый, неподвижный.
На подгибающихся ногах я приблизился.
Бесцветное после многочисленных стирок пальто. Ноги в разбитых, много раз чиненных, ботинках. Лохматая борода, закрывающая грудь. Пятна крови на ней, впитавшейся в жесткие волосы.
Опустившись на колени, я провел рукой по его голове, задирая, приподнимая. Веник успел закрыть глаза перед тем, как умереть. Казалось, он просто заснул.
Перебирая ногами, я подобрался к его плечам, закинул голову себе на колени.
- Вень, ну ты чего, в самом деле, а?
Я не слышал рыдания Юли, не слышал голосов диспетчеров, появившихся на крыльце. Не видел Игнатовича и Валеры, медленно подошедших, остановившихся под навесом. Все понявших еще в тот момент, когда нас вернули на станцию после первого же вечернего вызова.
- Вень, хватит. Слышишь? Хватит дурака валять! Мы тебя вылечим, я обещаю!
Он был холодный, очень холодный. И не хотел мне отвечать.
- Веня, мы бабушку Филиппчук сейчас спасли, слышишь? И тебя спасем!
- Мужчины, вы сделайте уже что-то, а.. ? – донеслось с крыльца.
- ВЕНЯ, СЛЫШИШЬ МЕНЯ? – заорал я. – МЫ ЖЕ «СКОРАЯ ПОМОЩЬ»!! МЫ ВСЕХ СПАСТИ МОЖЕМ!
- Артем…
Игнатович.
Мягкий комок шерсти – Подлиза, нервно мурчащий, тыкающийся мордочкой в мои пальцы и в лицо лежащего Веника.
- Веня, ну пожалуйста… не сейчас, не в мою, НЕ В МОЮ, ****Ь, СМЕНУ!!!!!
Смутно я видел, как мой врач уходит, держа в руках Подлизу. Видел Юлю, которую обнимали Таня и Лариса, бьющуюся, вырывающуюся. Слышал, как вызывали полицию. Понимал, что скоро Веник, безмолвным манекеном лежащий у меня на коленях, уйдет навсегда.
- А помнишь – я тебя спас? – шептал я ему на ухо. – Помнишь – ты этому уроду, что на Мадинку кинулся, живот разгрыз?
Мелькнула машина приехавшей бригады.
- Помнишь, Вень, ты на станцию пришел? А котика… помнишь, как котика из Крапивина достал?
Лешка Вересаев, тяжело топая, бежал ко мне.
Обнимая лежащего, я не реагировал на его тычки, на какие-то глупые попытки меня оторвать, поднять, оттащить.
- Помнишь, Веня…?
- Мирошка, помоги, ну!
- И кушать тебе приносили, и спальник купили…
- Громыч, ну пожалуйста, прошу же! Иди давай! Или двину тебе сейчас!
«Реанимальчики» тащили меня в сторону крыльца.
Веник остался там, на земле – холодной, пустой, равнодушной.
Оказавшись в коридоре станции, я пришел в себя. Оттолкнул фельдшеров бригады реанимации, уперся лбом в стену. Несколько раз с всхлипом вдохнул и выдохнул.
- Игнатович… где?
- Подлизу унес в бригаду, - глухо отозвался Лешка.
- Хорошо.
Пошатываясь, я направился по коридору в сторону лестницы на второй этаж.
- Тём, там Юлька плачет…
- Так займись! – рявкнул я. Пнул лавочку, свалив ее набок.
Длинный, чудовищно длинный коридор, залитый равнодушным светом галогеновых ламп. Поворот направо – в подвал, куда мы водили Веника купаться…
Лестница на второй этаж – тоже пустая, равнодушная, видевшая все. Второй этаж. Новый коридор – комнаты отдыха бригад.
Я подошел к двери моей девятнадцатой бригады. Замер. Рука, потянувшаяся к ручке, опустилась.
За дверью, я знаю, Игнатович, держа на коленях тоскливо мяукающего котика Подлизу, пачкающего лапами белый халат, неловко гладил его по рыжей шерстке, неумело чесал его за ушком, пытался утешить, сдержать, не дать сбежать, не пустить обратно, в опустевший домик в саду станции. А может – вообще не так все. Может, отпущенный Подлиза мечется по комнате, а мой врач, отвернувшись, сжав массивное лицо ладонями…
НЕТ! Не хочу этого видеть и знать!
Вдох-выдох. Вдох – тяжелый, натужный, сипящий. Длинный, выпущенный сквозь тесно сжатые челюсти выдох.
Никого на станции нет. Пусто.
Я сполз по стене, сел, подтянул колени. Впился зубами в кулак.
Громко, надрывно завыл.
ЭПИЛОГ
Открываю глаза. В окно маршрутки стучит назойливый дождь, сменивший снег после внезапного потепления – обычная картина в курортном городе. Улица Леонова, как всегда, полутемная в это время – плотные листья магнолий создают сумрачный коридор, освещенный только фарами машин и их бликами в лужах на асфальте. Мистики добавляют еще вкрадчивые щупальца тумана, вплетающиеся в древесные кроны, скользящие над крышами домов и цепляющиеся за мокрые провода. Неба нет, есть серая, сочащаяся мелкими каплями непроглядная пелена. Я сижу на сиденье у окна, напротив гудящей печки, жарко дышащей мне на ноги. Мелькнул перекресток, моргающий желтыми глазами светофоров, проплыла слева тускло освещенная «малосемейка», магнолии сменила стена высоких хмурых елей.
- Кто на «Скорой» просил остановить? – спросил водитель.
Неторопливо встаю, ссыпаю ему в руку заранее заготовленную мелочь, выхожу из теплоты салона в холод весеннего утра. Ежусь и запахиваю куртку. Служебную куртку, в которой ездить на работу категорически запрещено –эпидемиолог Акакиевич прямо и недвусмысленно грозил карами за ослушание, ибо – форма, контакт с биологическими жидкостями больных, инфицирование и пандемия чумы впоследствии, все такое. Опасно, в общем. Правда, в грохот его слов то и дела вкрадывалась фальшивая нотка смущения, ибо, да, как человек, насквозь проштудировавший СанПиН и кичившийся его доскональным знанием, он прекрасно понимал, что многие нормы, и уж тем более, правила, неприменимы практически. Да, наша форма должна храниться у каждого в отдельном шкафу и ни в коем случае не стираться дома – но по причине отсутствия этих самых шкафов вообще и собственной прачечной в частности, хранится она вповалку и стирается, естественно, своими силами. К форме он не придирался, зато нашел спасительный шанс помахать кулаком в виде форменных курток – они-то и являются корнем зла и рассадником особо опасных инфекций.
Криво улыбаюсь. Эпидемиолог - бывший военный врач, ему можно…
Ворота во двор нашей подстанции, как часовые, бессменно охраняют два высоких кипариса, замершие справа и слева от бетонных столбов, эти ворота обозначающих. Рядом с правым стоит синий, с облупленными после моих пинков боками, мусорный контейнер, заваленный всякого рода мусором, и, о, ужас, на самом видном месте распластался пакет, полный шприцов и пустых ампул. Кому-то сегодня не поздоровится – наша Анна-свет-Петровна, она же старший фельдшер Костенко, страсть как любит собирать сплетни и нырять в мусорные баки в поисках недолжным образом утилизированных отходов медицинского назначения. Опять же, инструкции – ампулы надо в один, маркированный, контейнер соответствующего класса, шприцы – в другой, и с обязательным погружением в дезраствор… но только у кого-то из ребят ночью, как обычно, всмерть замордованного количеством вызовов, на это просто не осталось сил. Все бы ничего, но он бросил улики на видном месте, и теперь – аминь. Для Костенко не составит никакого труда выудить пакет из мусора, пересчитать ампулы, и сверить названия и количество растворов с расходными листами за смену, в поисках того самого…
Двор станции, как обычно, в утренние часы был полон народу, шумен и задымлен выхлопными газами машин. Я сонно улыбаюсь, глядя на это. Мокрые от дождя «Газели» с красными крестами и цифрами «03» на бортах… для кого-то просто машины, санитарный транспорт (или бесплатное такси, кому как), а для меня каждая из них – это повод для воспоминаний. Вон в той, например, с номером 345, притулившейся у ограды, я первый раз, еще санитаром, трясущимися руками делал внутривенную инъекцию под насмешливо-успокаивающим взглядом моего фельдшера; ставшая наискось 778-я – это водитель Гриша, алкоголик и скандалист, который однажды, услышав подозрительный шум в салоне (меня пытался душить благодарный за порцию налоксона наркоман), ворвался туда, как пушечное ядро, и долго тот наркоман пытался удрать от него по Цветочному бульвару, получая через каждые три шага удары обрезком трубы по разным частям тела – Гриша в свое время занимался легкой атлетикой и бегал, несмотря на возраст и образ жизни, очень даже быстро. А вот моя 434-я старушка, «спальный гарнитур», как называли мы ее с моим напарником по психбригаде за относительную мягкость сидений, позволявшую мирно дремать при раскатывании по дальним вызовам – сколько раз я, чертыхаясь, драил ее салон раствором гипохлорита, старательно и остервенело. А вон вкатывается в ворота 810-я – мои первые принятые роды, прямо в машине, у закрытых дверей приемного отделения роддома: дежурная акушерка там обычно находится ночью аж на шестом этаже, долго спускалась… Вот и моя теперешняя, 354-я. Та самая, на которой я пытался подняться на гору по обледенелой дороге, будь она неладна. Я провожу рукой по борту машины – наклейки в виде красных полос уже основательно потрепаны частым мытьем и непогодой.
Крыльцо. Стиснув зубы, я посмотрел вправо. Домика Веника больше нет. Лишь мятое пятно на жухлой листве сада указывает, что здесь когда-то жил человек.
Отвернулся.
Коридор первого этажа станции с его обычной суетой. Три или четыре человека читали ежедневный график – судя по выражению их лиц, Анна Петровна сегодня снова в ударе, и пришедшие нашли себя совершенно не на тех бригадах, что ожидали. Или не нашли вовсе – бывало и такое. Я осторожно отодвинул Ирочку Ютину, принялся вдумчиво изучать прикрепленный на стенд листок. Нет, у меня все стабильно, моя фамилия аккурат напротив цифры 19. В гордом одиночестве, как и ожидал.
- Вот это как, а? – пробормотала вполголоса Ирочка. Проследив ее взгляд, я убедился, что для возмущения есть повод – фамилия «Ютина» красовалась на двух бригадах разом.
- Видимо, это тебе на выбор, - громко, чтобы слышали окружающие, произнес я. – Какая больше нравится. Или просто кто-то откровенно халтурит, когда графики пишет.
Окружающие услышали – вокруг нас сразу образовалась зона отчуждения в полтора метра.
- Да тихо ты… - почти неслышно прошипела девушка. – Рехнулся, что ли?
- Казалось бы, за четыре года «старшинства» уже медведя можно научить их делать, нет? – не понижая голоса, продолжил я. Теперь от меня шарахнулась даже Ирочка. Вижу, как двое или трое, сделав безразличные лица, неторопливо направляются прочь. Угу. Агентурная сеть у нашего старшего фельдшера на высоте.
- Идиот… - почти неслышно донеслось мне в спину, но я уже шел дальше по коридору, к лестнице на второй этаж, где находятся комнаты отдыха.
Полтора месяца отпуска – вынужденного, в который меня практически вытолкали… а вот вернулся, и словно не было его. Та же станция, те же люди, то же начальство. Тот же бардак в графике. И больные, думаю, остались без изменения. Разве что с моей бригады исчез Игнатович, судя по графику – и судя по другому графику, месячному, исчез с дежурств вообще, его фамилии среди врачебных я так и не разглядел.
Навстречу попался Лешка. Остановился он – остановился я. Наши глаза, как по команде, расползлись в разные стороны – как оно обычно бывает после ссоры друзей.
Стоим, молчим.
Молча перевариваем в очередной раз тот мерзкий вечер, когда Лешка пытался меня, пьяного, истеричного и дико орущего, утихомирить, а я – выливая на него длинную струю отборнейшего мата, пытался его пнуть, кричал, что ненавижу, ненавижу его, ненавижу эту станцию, всю службу «Скорой» ненавижу, жизнь эту – тоже… и бил, не стесняясь, по лицу и плечам.
Полтора месяца молчания затем.
- Леш…
Вересаев молча, без комментариев, стоял, нагруженный дефибриллятором, что заряжался в бригадной комнате. Ждал, не уходил.
- Дурак я. Пьяный, жизнью обиженный. Мозгом, наверное, тоже.
Лешка не мешал мне продолжать, к сожалению.
- Много я тогда наговорил… - угрюмо произнес я, изучая пятно на линолеуме пола. – Много, и все не по делу…
Почему, когда хочешь искренне извиниться, от всей души – всегда твой язык рожает какие-то убогие вербальные конструкции, от которых самого же тошнит?
- Все понимаю. Если…
- Если-если, - Лешка сгреб меня за воротник, прижал к себе, отпустил звонкого «леща» по затылку. – Цицерон, твою тетку! Макиавелли, твою пробабку! Бар-ран ты безрогий, Громыч! Мог бы уже и не говорить, сам знаю!
Уткнувшись носом в его плечо, я, против воли, хихикнул.
- Хрена ж не звонил?
- А ты хрена не звонил?
- Много ты баранов, которые звонить умеют, видел?
Засмеялись, стукнулись лбами. Простили. Забыли. Выдохнули.
- На смену пришел?
- Нет.
- Нет? – удивился Лешка. – Ты ж в графике.
- Я заявление написал.
Вересаев замер, измеряя меня взглядом.
- Ты серьезно?
- Более чем.
- НА ВЫЗОВ БРИГАДАМ! – ожила пластмассовая коробочка селектора. – ДЕВЯТЬ, ДЕСЯТЬ, ТРИ, БРИГАДЕ ШЕСТЬ, БРИГАДЕ ШЕСТНАДЦАТЬ, БРИГАДЕ СЕМЬ, БРИГАДЕ ДВАДЦАТЬ, БРИГАДЕ ДВЕНАДЦАТЬ, ОДИН-ДВА, ВЫЗОВ СРОЧНЫЙ!
- А подумал хорошо, Темыч? Веника ты этим не вернешь.
- Тем, что буду всяких уродов нянчить – я его тоже не верну.
Лешка хотел что-то сказать, я видел, как он уже напрягся, вдохнул, сжал губы. Знаю – хотел мне напомнить про бабушку Филлипчук, про принятые в одну каску роды, про тот самый овраг в ауле Яйхад, где мы с ним, сползая по глине, сцепившись «вязками» для буйных больных, вытянули ребенка, которого уронила вниз мама… вытянули, раздышали, поставили вену и довезли живым до детской больницы – тогда еще, в молодые годы, радостные, довольные, грязные, громко хохочущие на крыльце станции перед неизменно серьезной Ниной Алиевной. Не сказал. Махнул рукой.
- Слуш… ну ты не маленький, а я тебе не мама. Уму и жизни учить не стану.
Дверь двенадцатой бригады распахнулась.
- Хорош ****оболить, Вересаев, двигаем! – выдохнул Рысин, пробегая мимо. – Привет, Тема! Бегом, бегом, «огнестрел» там!
Я машинально хлопнул по его протянутой руке и руке Вити Мирошина, бегущего следом.
Лешка, пожав плечами, устремился следом. На лестничном пролете на миг остановился.
- Ты только подумай об одной вещи, Громыч. «Скорая помощь» без тебя не загнется. А ты – без нее?
Он пропал за коричневой полосой перил, гулко грохоча ногами по ступеням.
Я остался.
Я – без нее?
Против воли челюсти сжались, заставив скрипнуть зубы.
Проживу ли я без этого всего? Без бессонных ночей, без пьяных рыл, без пинков и зуботычин, без жалоб, без въедливых адвокатских расспросов и хитрых журналистских расследований? Без регулярных выволочек у старшего врача и на пятиминутках? Без лишения зарплатных «процентов»? Без, с-сука, вечного страха, что за твою помощь сегодня тебя завтра возьмут за зад те, кому ты помогал, и тебе придется, наплевав на отдых и желание выспаться, с пеной у рта искать оправдания, изящные формулировки в объяснительных и лазейки в законах? Без этого мерзкого, не отпускающего тебя на всем протяжении твоей работы чувства, что ты занимаешься не тем – успевая на температуры, и не успевая на инфаркты?
Проживу. Пошли бы вы все, братья и сестры мои по нолю с троечкой!
Я постучал в дверь с надписью «Старший фельдшер».
Ответа не последовало. Я постучал сильнее, от души, заставив изделие из фанеры и ДСП заходить ходуном.
Потом пихнул, заставив распахнуться.
- Громов! – взвизгнула Костенко. – Это что еще такое?
- Догадайтесь, - произнес я, толчком ноги эту дверь запахивая. – С первого раза, если можно. Мне некогда в угадалки играть.
Старший фельдшер смерила меня ненавидящим взглядом. Странным таким взглядом, в котором ненависть мешалась с каким-то непонятным опасением… словно я уже был облеплен чумными бубонами, и она боялась любого контакта со мной.
Это Костенко-то? Стервозное «сельпо» станции «Скорой помощи», любящее поорать на всех по поводу и без него, не упускающее ни одного варианта затащить проштрафившегося в кабинет и вылить на него ушат грязи в виде обещаний уволить, посадить, лишить надбавок, вышвырнуть с бригады?
- Вы в курсе, что вы сегодня в смене стоите, Громов?
- В курсе. Еще я в курсе, что я этой смены не просил, а еще припоминаю, как приносил две недели назад заявление на увольнение. Уверен, вы его видели. И должны были расписаться.
- НА ВЫЗОВ БРИГАДАМ – ТРИНАДЦАТЬ, ОДИН-ТРИ, ВОСЕМНАДЦАТЬ, ОДИН-ВОСЕМЬ! – глухо прозвучало из угла. Динамику селектора орать, подозреваю, мешал десяток-другой горшков с цветами, выстроившийся рядком, развалив листья, на шкафу.
- Я вам ничего не должна!
- Мило, - оскалился я, стараясь балансировать между издевательской ухмылкой и откровенной гримасой умалишенного. – Вот и я – ничего вам не должен. И работать - тоже. Заявление мое подписано?
- На эту тему идите общаться с заведующим.
- С каким еще заведующим? – искренне удивился я. – С каких это пор завподстанции увольняли фельдшеров?
- Я СКАЗАЛА – ИДИТЕ К ЗАВЕДУЮЩЕМУ! – завизжала Костенко, стуча кулаками по столешнице, закрытой толстым стеклом. – ИДИТЕ, ВИДЕТЬ ВАС НЕ ХОЧУ!
- Анна Петровна, - слегка поклонившись, проникновенно произнес я. – Поверьте, это полностью взаимно. Тот день, когда я приду на эту станцию и не увижу здесь вас – я буду до конца жизни обводить красным в календаре.
Выходя из кабинета, я чуть сильнее, чем хотел, грохнул дверью.
К заведующему, значит?
Нового взяли, да? Ну-ну.
Кабинет его чуть дальше по коридору, практически у окна, выходящего на станционный двор.
А и хрен с ним, пообщаюсь.
Я постучал.
- Войдите, - раздался голос. Голос знакомый.
Не веря, я открыл дверь в кабинет, зевнувший мне в лицо знакомой волной удушливого парфюма.
- Входите и закрывайте дверь, Артемий, дует.
Не находя слов, я просто последовал совету Игнатовича. Кабинет преобразился – ремонт, аккуратные пастельные обои на стенах, разложенные по ячейкам бумагонакопителя документы, на стене – точно такие же ячейки, украшенные напечатанными ярлычками «На подпись», «График», «Объяснительные», «Табель»…. толстый ковер на полу, здоровенный, затянутый тисненым флоком, диван, уютный и домашний, в дальнем конце которого в пирамидку выстроились картонные папки с обтрепанными уголками, завязанные тесемками – несомненно, бардак со времен прежнего заведующего, который Максим Олегович еще не успел разобрать. На самом верху пирамиды лежал Подлиза, уткнувшись мордочкой в хвост, разглядывая меня сквозь узкие щелки якобы спящих желтых глаз.
- Хорошо отдохнули?
Я молчал. Игнатович… ну чего кривить душой, тут был прямо на своем месте – монументальный, солидный, величественный, за столом сидел как влитой, неизменный колпак, накрахмаленный и безупречно белый, возвышался словно корона, безукоризненной чистоты белый халат, как мантия, облегал его фигуру, спадая на пол. На столе царил образцовый порядок, ручки выстроились по ранжиру и цвету в пластиковом стаканчике, рядом македонской фалангой горделиво выглядывали диспенсеры для скрепок, блоки с клейкими листочками для записей, два дырокола, и прочая канцелярская пехотная мелочь, готовая к бою.
Царь Иудейский, как он есть, хоть картину пиши.
- Я задал вам вопрос.
- Вас интересует общий ответ, или подробный? По каждому дню?
- Вполне хватит информации о том, что вы успокоились и снова готовы работать.
Подлиза зевнул, почесал задней лапкой подбородок, задрав мордочку с забавно вытянутыми усами вверх, после чего, повернулся спиной, вытянул лапы, едва слышно мявкнул, устраиваясь на папках.
- Боюсь, я не готов вас порадовать.
Или мне показалось – или огненный блик пробежал по золотой оправе очков моего врача? Или не моего уже? Передо мной же не врач девятнадцатой бригады Игнатович М. О. какой-то – а, судя по осанке и окрепшему голосу, сам лично заведующий третьей подстанцией станции скорой медицинской помощи Игнатович Максим Олегович, прием с девяти до часу, по записи, вытирая ноги предварительно…
- Присядьте, Артем.
Снова «Артем»? Куда же пропал «Артемий»? Впрочем…
Я отодвинул стул, уселся, вытянул ноги.
- Мое заявление у вас где-то, судя по всему. Вы подписали?
Губы заведующего расплылись, демонстрируя жабью ухмылку.
- Давайте сначала пообщаемся.
Против воли я улыбнулся в ответ. Так же гадко.
- «Фауст», кажется, примерно так же начинался?
- НА ВЫЗОВ БРИГАДАМ – ПЯТЬ, ДВАДЦАТЬ ДВА, ДВАДЦАТЬ СЕМЬ, ДВА-СЕМЬ! БРИГАДЕ ОДИННАДЦАТЬ – ВЫЗОВ СРОЧНЫЙ!
Спасибо, Ларик. Дала обоим отмолчаться, отвлечься на крики селектора, не дала сцепиться.
Игнатович сверлил меня взглядом – впервые за все это время, и, вопреки ожиданиям, я чувствовал себя неуютно. Молчал. Не кашлял, не ерзал, не перебирал канцелярское барахло на столе – просто сидел, вперившись в мое лицо, словно пытался в нем что-то прочесть. Против воли и ненавидя это, я почувствовал, как щеки заливает краснота.
- Я прекрасно осведомлен о вашей неприязни ко мне, Артем. И о вашей семейной… кхм… позиции – тоже осведомлен.
- Надо же….
- Ирония – это хорошо, - произнес врач, куда-то в воздух, словно сообщая невидимой комиссии, за всем этим наблюдающей. – Это обнадеживает. Речь не об этом. Ваше заявление у меня, я его не подписал. Я не вижу ни одной причины, по которой наша станция должна терять фельдшера.
Я ухмыльнулся.
- Максим Олегович, вы бы с Костенко…
- С Анной Петровной, Артем!
- … с Костенко, - повысил голос я, - посоветовались бы для начала! Она любит пораспинаться, что нас тут никто не держит, и двери всегда открыты! И я вам пару десятков фамилий могу перечислить, хороших фельдшеров, до которых мне не дорасти даже в принципе, которые ушли – именно благодаря ее распинаниям!
- Понимаю.
- Понимаете? Вы?
На миг я заставил себя поднять глаза, и выдержать его жгучий взгляд. Взгляд главного врача в отставке, всю жизнь каравшего и увольнявшего, растаптывавшего и унижавшего таких, как я… перемоловшего ни одну судьбу, плюнувшего на сотни каких-то там безымянных фельдшеров и санитаров… Ведь именно это сейчас я твержу себе, глядя на ярко сияющие очки Игнатовича, на его морщинистое полное лицо, на густые, с проседью, брови, на синеву выбритых щек.
Не вру ли себе сейчас отчаянно?
Разве не было того вызова на пляже, где он сумел осадить трех наркоманов, за малым не прирезавших нас обоих? Не было того самого, отвратно пахнущего, но, что обидно – обоснованного вызова, с папашей-туберкулезником, хватавшим дочку Марину за неправильные части тела – с подтвержденным интрамуральным инфарктом на кардиограмме, который я бы неминуемо проморгал, поддавшись эмоциям? Не было грамотно написанной докладной по вызову бабки Михеевой, обзвонившей вся «горячие линии» - не объяснительной, докладной, где не было ни слова про фельдшера Громова, зато красиво перечислялись пункты федеральных законов, которые скандалистка нарушила, не пустив вызванную бригаду за решетчатую дверь – с приведенной статистикой ждущих в то же время вызовов, которую он не поленился собрать? Не было ответного искового заявления на противоправные действия Якулёва Романа Иннокентьевича, на его расистские и хамские высказывания (спасибо работающей и пишущей звук с видео камере над крыльцом имени прошлого заведующего), спровоцировавшие фельдшера бригады девятнадцать, находящегося в состоянии аффекта (после вызова с констатацией смерти пациента и после развода – бонусом) на неоправданную агрессию?
Не он ли, проклятье, в итоге выложил собственные деньги и собрал их по станции, чтобы моего спасенного закопали на хорошем секторе кладбища, с памятником и оградкой – а не в глухом его участке, у ручья, под помойкой?
Да. Все так. И сейчас – он прав, как всегда бывает прав, а я, как обычно, лишь давлю из себя ненависть, потому что не хочу, потому что воротит меня от этой станции, от этих стен, от этого сада… от той пустоты, которая поселилась где-то там, между расцветающих по весеннему времени деревьев, где еще совсем недавно жил Веник…
Игнатович, пытливо разглядывавший мое лицо все это время, кажется – все понял без слов. Выудил откуда-то мое заявление, небрежно бросил на стол.
- Сами справитесь?
Справлюсь.
Я встал, сгреб бумагу, смял ее, порвал надвое, потом еще надвое, еще и еще, до тех пор, пока бумажное крошево не стало падать между моих пальцев на пол.
- БРИГАДЕ ДЕВЯТНАДЦАТЬ, ОДИН-ДЕВЯТЬ!
- Не успею я смену принять, - не глядя на него, пробормотал я.
- И не надо, - прозвучал спокойный голос Игнатовича. Игнатовича-заведующего, Игнатовича-администратора. – Анна Петровна слегка ошиблась, ваша смена через три дня. Не опоздайте, пожалуйста.
- Постараюсь.
Снова один и без врача. Впрочем, может оно и к…
- Я не могу оставить вас одного на девятнадцатой, - в голосе Игнатовича что-то было такое, странное, непонятное, непохожее на его манеру изъясняться. Не смех ли?
- То есть?
- Вы сейчас не в том состоянии, чтобы работать самостоятельно. Пока месяц… или больше, как решу, поработаете с фельдшером Одинцовой в паре. Она – девушка уравновешенная, рассудительная, с хорошими задатками клинического мышления, думаю, сумеет вернуть вас в рабочую колею. Это все.
Открыв дверь, я обернулся.
- Точно все?
- Нет, - Игнатович улыбнулся. Нет, не шучу. По-настоящему, искренне. Никогда не виденной мной улыбкой Игнатовича-человека. – Она сама об этом просила. Можете идти, Артем.
Старое кладбище молчит. Оно всегда молчит. Входишь за ворота, в гулкую аллею тополей, шумящих ветвями над головой – и кажется, что те, кто здесь спит, наблюдают за тобой сверху, радуются, едва слышно смеются, хлопают в призрачные ладоши, соскучившись и стосковавшись.
Я опустился на лавочку соседнего участка – на этом еще не слежалась земля, нельзя ставить надгробие, неминуемо «поплывет», скашиваясь.
Холмик, наваленный на могилу, украшенный венками. Деревянный крест, вымазанный морилкой, со стандартными символами на нем. Фотографии нет… разумеется. Просто деревянная рамка со стеклом, чистый лист за ним. С намеком – может, кто-то когда-то фото раздобудет.
Читаю надписи на венках.
«Вечная память».
Кривлюсь. Какая, к собачьей мамаше, вечная…
«Спи спокойно».
Куда уж спокойней.
«От коллег по работе».
Вздрагиваю. Приподнимаю проволоку венка, обтянутую искусственной зеленью.
«Лучшему санитару станции скорой помощи».
Глажу пальцами черную ленту с золотым тиснением. К венку привязан маленький пакетик, желтый, точно такие же раздают на наши бригады, для утилизации шприцев. Открываю его.
«Веник, никто и никогда не заменит тебя на нашей станции. Клянусь! Ф-р. Микеш».
Вторая записка.
«Веня, когда родишься снова – приходи, я тебе чайку сделаю и тортик вкусный! Ф-р. Холодова».
Буквы расплылись в трех местах – там, где упали слезы.
«Венька, никогда и никто не показал себя таким мужиком, как ты тогда – в Крапивином канале! Если родится сын – ты уже точно знаешь, как я его назову! Ф-р. Вересаев».
Беру еще одну.
«Веня… просто спасибо тебе за то, что ты был у нас. Если наша станция и заслужила что-то хорошее – то это был ты. Спи спокойно…. или просыпайся, и приходи обратно работать. Я и котенька тебя всегда ждем Ф-р. Одинцова».
Глотая слезы, сижу, перебираю записки в мешочке, оставленные на могиле.
«Вениамин, если еще когда-то встретимся в верхней тундре – я буду поить тебя до тех пор, пока ты мне не начнешь читать лекции о вреде алкоголизма, клянусь! Ф-р. Мирошин».
Вытирая глаза, улыбаюсь. Ну, Витька…
Перестаю улыбаться, выдергивая очередную бумажку.
«Вениамин. Просто спасибо тебе за то, что ты есть, за твою работу, за то добро, которое ты принес на эту станцию. И за фельдшера Громова – тоже спасибо. Вр. Игнатович М. О.».
Одна бумажка. Пустая.
Рывком выдергиваю ручку из кармана.
Над головой громко каркает ворона, устраиваясь на кривой ветке сосны.
- Заткнись, сука! – ору я, и, схватив ком земли, швыряю в нее. – Пош-шла отсюда!
Птица улетает.
«Веня….», - расползающимися, дрожащими буквами, пишу я, чувствуя, как гулко бухает кровь в висках. «Прости меня за все, если можешь. И, если можешь – возвращайся, пожалуйста».
От земли идет пар. В город возвращается весна.
«Если и есть на свете справедливость, божье царство и прочая нирвана – приходи, пожалуйста, на нашу станцию снова! В любое время приходи!».
Ручка трясется, буквы сливаются.
«Когда захочешь - приходи! Просто постучи в дверь девятнадцатой бригады! Или в кабинет заведующего!».
Я глотаю сухим горлом, сжавшимся, неспособным к внятной речи, смотря на могильный холмик.
«Ты нам нужен, Веня. Всем нам. И мне – очень нужен. ОЧЕНЬ НУЖЕН».
Трижды обвожу последние два слова. Запихиваю записку в пакетик.
Выдергиваю лист из рамки.
Размашисто пишу.
«ГРОМОВ ВЕНИАМИН АРТЕМОВИЧ».
Старое кладбище молчит. Оно всегда молчит.
Пусть молчит.
Плевал я на него. Веник – я точно знаю, уже где-то на пути домой, обратно на станцию.
И вопрос времени лишь, когда его мозолистая рука снова распахнет дверь моей, приехавшей с вызова, машины, и он, улыбаясь сквозь лохматую бороду, придерживая юлящего у ноги Подлизу, спросит снова:
- Артем Николаевич, вам машину помыть?
И тогда, будьте уверены, я не буду колебаться ни секунды, честно. Просто обниму его, прижму к себе, так крепко, как позволяет здоровье, стисну изо всех сил.
И отвечу:
- Нет, Веня. Я помою. Ты отдохни. Хорошо?
Он, конечно, не согласится. А Юля, я знаю, еще пихнет меня локтем в бок – мол, не стыдно ли, у человека работу отнимать?
А я?
Я кивну.
Обниму Юльку, пущу Веника в свою машину.
Закрою глаза, забуду все.
И Игнатович – я знаю, он же все видит… он непременно ухмыльнется, наблюдая за всем этим своими золотыми за оправой очков глазами.
22.12.2017