Черный, несмываемо черный подвал, где каждый миллиметр пространства свидетельствует о страданиях человеческих, никак не осветить свисающей с потолка на цепи закопченной керосиновой лампе с жестяным абажуром. Нет… Это еще не пыточная, но…
Худощавый, молодой следователь в гимнастерке и кожаной тужурке с неумело зашитой дырой на левом рукаве откладывает перо и, тяжело опершись на столешницу, встает. Откинув со лба висящую чуть не до подбородка прядь давно немытых волос, обводит усталым взглядом комнату, в которой сегодня успел допросить десятка два разного рода «контр»; и непроизвольно морщится от омерзения то ли к себе, то ли к ним – тем, кто только что размазывал здесь по потным рожам слезы и сопли, выкрикивая ничего не значащие в его глазах клятвы и обещания.
«Кровь, что водица»... - откуда-то просочились и завертелись веретеном в мозгу слова, сверля его и буравя. Казалось, кто-то другой, не он властвует сейчас над своими мыслями.
Мужчина с силой трет виски, стараясь освободиться от наваждения. Но оно, как бы насмехаясь над ним, еще более сгущается, стелясь туманом в темных, прокопченных углах, казалось, прямо из него сотканных. Кирпичи же сводчатого потока лишь едва угадываются близ освещенного слабым светом угла у бойницы зарешеченного окна.
Он зябко ежится и торопливо переводит на него взгляд, стремясь напитаться хотя бы этим слабым светом. Но нет... и тот оказывается почти что миражом: это - не луч солнца, а отсвет снега на тюремной стене…
- Заводите следующего! - кричит он в темный проем двери, вновь усаживаясь за стол.
За дверью слышится возня, вслед за которой в подвал вводят патлатого, грязного человека. Его одежда и лицо окровавлены.
От вида арестанта следователя аж замутило. Совладав с собой, он открыл его «Дело».
«Опять поп! Николай, етишь его, Полуянов, по чину же - отец Севастьян. До меня Севастьяна этого допрашивали уже дважды»…
Он бросил короткий взгляд на грузно осаживающегося в этот момент на шаткий табурет «патлатого».
«Совсем дохляк… Особенно после «бесед» с Вальком-контуженным», - промелькнула мысль.
Но православный священник - человек лет сорока пяти–пятидесяти, получив даже эту малую опору, вдруг с видимым усилием, но все же расправляет свои щуплые плечи и слабым жестом оправляет свисающие на глаза волосы... Взгляд его встречается с его, Петра, взглядом. О Боже, ЧТО это были за глаза! В них не было ни укора, ни боли, как в глазах остальных. Скорее, в них светилось участие и сострадание. К кому?! К НЕМУ что ли?!
Петр зажмурился от некстати нахлынувших воспоминаний: «И при чем тут отец Савватий?!»...
Отгоняя морок, он резко мотнул головой, от чего шею вдруг пронзила тупая боль.
- И что, гнида, зенки выпялил? – злясь одновременно на боль, «дохляка» и себя, оскалился он и вдруг осекся, вновь пересекшись взглядом с оборванцем: тот в этот миг непонятно каким образом заполнил собой все нежданно посветлевшее пространство. Во мраке души Петра, что-то всколыхнулось.
- Чего, спрашиваю, зенки, пялишь? - пересиливая себя, повторил он почти шепотом: голос сел и перешел на хрип.
Священник покачал головой и улыбнулся окровавленными губами.
Петра вновь замутило. Ему настоятельно захотелось прервать допрос, сославшись на усталость или болезнь. Но он хорошо знал, как это малодушие скажется на отношении к нему подчиненных: «Нет. Надо продолжать...».
- Итак, - стараясь более не смотреть на арестованного, глухо произнес он, сразу переходя к сути допроса, - где изволил дурман свой религиозный распространять? Что конкретно на власть народную клеветал?
- Служил я в Сергиевом посаде, чадо. Только что тебе до того? Сам же знаешь, ничего я такого не распространял. Так разве ж это имеет значение? Ведь, правда? Все насчет меня уже решено?
- Ну-ну, мученик нашелся... святой и непорочный, - бросив короткий взгляд на попа, зло ощерился следователь. - А где ты, эдакий святой и непорочный, был, когда в церквах за царя молиться перестали?! Скажешь, небось, указание выполнял? Ведь выполнял, сознайся?!
- Он отрекся,- глухо произнес священник. - Хотя... Многого я могу здесь не знать... Быть может, и его смерть мученической признана будет... как и семьи его, да и иных людей в годину сию за Веру и Отечество пострадавших.
- Ты не юли, поп! - начав входить в свойственный ему уверенный тон, оборвал Петр мужчину на табурете. - Мутил ты или нет народ против власти?! Сознайся, ведь проклинал нас за то, что кресты с церквей ваших срывали, что заразу, от служителей культа исходящую, пресекали?! Про-кли-на-ал!!! Глянь-ка, что тут твой прихожанин нацарапал: «Отец Севастьян на проповеди в субботу сказал с амвона, что власть совейская (следователь чертыхнулся на ошибке) не от Бога, и что продразверстка, что солдаты вместе с губчекой (снова чертыхнулся и хмыкнул) проводят по деревням дело не христианское»…
- Бог ему и вам судья. Не я, грешный. В душе же, не скрою, разное бродило - ведь и я человек слабый. Но на службах, как принято, за Отечество наше молиться не переставал. А уж как Богу угодно его устроять, не мне решать: Богу-богово, а кесарю – кесарево! Для меня важно было паству мою в трудные времена в вере укреплять, в надежде на спасение….
- От власти что ли нашей - по-вашему антихристовой?!
- Ты это сказал, - почти что словами Христа ответил священник.
Петра покоробило от елейного, как ему в тот момент показалось, тона. Даже захотелось ударом стереть улыбку эту всепрощающую с губ допрашиваемого.
- Юродствовать кончай, падла! Не перед прихожанами своими лукавствуешь! Сознаваться, скажи, будешь или как?!
- Слаб я. Может, в чем и погрешил противу Христа...
- Опять?! - аж подскочил на стуле следователь. - Не о грешках твоих поганых спрашиваю! О власти большевиков, кайся, какую клевету распространял?! Помочь?! Почитать, что тут до тебя собратья твои по вере кропали?!
«Кожаная тужурка» немного порылся в столе и вынул стопку исписанных листков.
- Вот смотри: «Введен был в заблуждение епископом нашим Феофаном, потому и проповедовал несогласие советской власти, в чем искренне раскаиваюсь и впредь служить отказываюсь, извергая себя добровольно и с радостью из сана священнического…»; «По неразумению и слабости духовной пошел в младые годы в семинарию и, став священником, морочил головы трудовому народу, призывая его к терпению и прощению помещиков, буржуазии, жандармов и прочих эксплуататоров. Обязуюсь впредь отказаться от священства и более не вводить в заблуждение людей…»; «Полностью и безоговорочно согласен с утверждением родоначальника большевистского учения Карла Маркса, что религия есть опиум для народа. Обязуюсь впредь не проповедовать и отказываюсь от сана священника, который принял по неразумию…». Ну, так как научился у своей братии-то?! Будешь каяться?!
Священник молча отрицательно покачал головой и, не глядя более на своего истязателя, приготовился к новой боли, которая, как правило, за чередой этих, раз за разом повторяемых здесь вопросов, неизменно следовала (привычно зазвучал в сознании псалом 90-й: «Живый в помощи Вышняго...»).
Однако чекист, устало упершись локтями в стол, как-то странно вдруг обмяк и уставился невидящим взором в стену за его спиной:
- «…Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей…», -
вдруг задумчиво произнес он и, тяжело вздохнув, перевел взгляд на заваленный бумагами стол.
Отец Севастьян молча с удивлением посмотрел на него, улавливая чутьем опытного пастыря изменение в состоянии сидящего перед ним человека.
Через минуту-другую следователь, с таким же отрешенным видом поворошив серые исписанные листки под рукой, медленно поднялся и так же медленно направился вглубь подвала.
Скрипнула створка одежного шкафа у боковой стенки. Священник инстинктивно вобрал голову в плечи в ожидании удара, когда «кожаная тужурка» оказался за его спиной.
- Облачайся, - вдруг глухо и односложно произнес тот, протягивая медный наперстный крест и епитрахиль. – Исповедовать, раз трижды не отрекся, в таком разе меня будешь: рассказать об этом все равно уже никому не сможешь…
(Продолжение http://www.proza.ru/2017/10/13/265 )