Жизнь на ладонях

Детские крики успели его утомить. Пара светловолосых мальчиков-близнецов запекала в камине зефир. Такие же светловолосые девочки-подростки перешептывались в углу, то и дело посмеиваясь. Мальчик в полосатом костюмчике водил по старому ковру игрушечные паровозики. У книжных стеллажей болтали его сын со своей женой, какая-то пара, которую он видел впервые, и его старшая внучка, изображая умный вид и кивая время от времени.
Так было каждые праздники — вся семья съезжалась в их дом, кто-то с кем-то ругался, кто-то радовался встречи, дети били посуду и вазы (и пару раз пытались сжечь ковер). Кто-то притаскивал с собой кота или собаку — черт знает, зачем.
Он это ненавидел. Они либо не замечали его, либо общались с ним так, будто он умалишенный, или обращались с ним, как с чем-то раздражающим. Поэтому он отвечал им всем взаимностью. Имена многих он даже не помнил, да и кем они ему приходятся — тоже.
Но только не дети. Да, они однажды сожгли в камине его ботинки, да они притаскивают к нему кота, которого он ненавидел. Но они хотя бы слушают его. Делятся с ним своими историями так, будто ничего лучше с ними никогда не случалось. И он слушает их, а взамен рассказывает сказки или истории из своей жизни.
Они росли на его глазах, пока он еще мог отличить их одного от другого. Некоторые из них стали такими же, как их родители, и так же, как и они, теперь обращаются с ним. Но не старшая, нет. Она от них отличалась. Она больше напоминала ему его жену, чем того оболтуса, которого он называет сыном, а она — отцом. Раньше он рассказывал истории всем, кто здесь собрался, теперь только ей. Иногда он боится, что и она станет такой, как они.

Он подзывает ее к себе, и девочка с радостью ускользает из родительского круга, садится напротив него на диван, подперев голову руками. Она не говорил не слова, просто ждет, когда дедушка расскажет ей еще одну сказку.
Она выросла так быстро. Вот еще вчера она была ребенком, ела у его на коленях мороженное и просила в третий раз сказку о динозаврах, у которой всегда был разный конец. А теперь перед ним сидит уже почти взрослая девушка. Да, и внешностью, и характером, она больше напоминает его жену, но вот ее глаза — черные, пронзительные, словно два оникса — раз за разом напоминают ему о другом человеке.
Может, она уже достаточно взрослая, чтобы услышать эту повесть?  Может, она сможет понять, что он чувствует каждый день, и от чего так о ней печется? Вряд ли. Но он все же поведает ей эту историю. И, как знать, может, она,  как и он, пронесет ее через годы, раз за разом находя в ней что-то новое. Ответы на еще не заданные вопросы.
Выдохнув, он начинает рассказывать. Люди вокруг говорят громче, и только девочка рядом с ним внимательно слушает.
 
***

Когда-то я считал этого молодого человека своим другом, но сейчас, наконец, понимаю, как сильно заблуждался.
Он был самым настоящим глупцом, и заслужил все, что с ним произошло.
Дело это было очень давно, я до сих пор помню каждую деталь.
Будто только вчера он шел по бульвару; глаза уткнуты в газету, между зубов зажата дешевая сигарета. Куртку, что он носил на своих плечах, до него носил еще его отец. На лацканах рубашки россыпь едва заметных пятен от кофе. Натертые до блеска туфли,  никак не вяжущиеся с его образом, он выиграл прошлым вечером в карты, у какого-то приезжего, чье имя и лицо даже не старался запомнить.
Он шел, чуть ли не припрыгивая, слегка размахивая плечами. Руки у него все время были чем-то заняты: то он крутил зажигалку, то ключи, то просто прятал их в карманы. Иногда его можно было заметить с романом Фицджеральда, Жюля Верна или Артюра Рембо. Говорил он причудливо, не стыдясь выражаться, так что трудно было поверить в начитанность этого молодого человека. Кое-кто с работы даже считал, что книжки он таскал исключительно для показухи. Правда, высказать в слух это предположение никто не решался.
Он вырос в бедной семье. Его мать умерла, когда мальчишке стукнуло семь. Отец тогда сильно запил, так что вся работа по дому легла на хрупкие плечи его старшей сестры. Ей тогда не было и пятнадцати. Девчонка умная, хоть и молчаливая. Надо признать, что она старалась: стирала, готовила, хотя ее завтрак иногда выходил подгорелым. Она учила брата читать и писать, следила, чтобы тот вовремя ложился спать. Хорошая она была, но на долго ее не хватило: через два года она сбежала, не оставив никакой записки.
Отец не сразу понял, что произошло, а когда сообразил, что дочь сбежала из-за него, выбросил из холодильника всю выпивку и бросился на поиски. Ее так и не нашли, и дальше воспитанием мальца уже занимался отец.
В школе он учился плохо, а после нее сразу пошел работать вместе с отцом, на лесопилку. Там он впервые обыграл в карты на сигареты старого отцовского приятеля. Позже это увлечение еще сослужит ему и хорошую, и не очень службу. Но нас, вообще-то не это интересует.

Так вот, он шел по бульвару; глаза уткнуты в газету, между зубов зажата дешевая сигарета. Он не смотрел по сторонам, и едва видел, куда сам шагает; все его внимание было сосредоточено на статье, где какого-то мужчину обвиняли в убийстве. Наверное, если бы не эта злополучная статья, они бы и не встретились. Ибо, зачитавшись, он совсем не заметил стоявшую перед ним девушку, и, врезавшись, сбил бедняжку с ног.
Подскочив, он пытался извиниться, но слова спутывались у него на языке. Он помог ей подняться, отряхнул серое пальтишко, которое было велико его владелице. Сама же она только смотрела на него сперва огромными, как два блюдца, глазами. А, придя в себя, начала ругаться так, как обычно ругаются все интеллигентные барышни, если вообще позволяют себе подобное. Она была похожа на возмущенного ребенка, притопывая ножкой и сжимая маленькие кулачки, чем очень его насмешила.
В тот раз они разошлись, не узнав даже друз у друга имен. Он — посмеиваясь про себя, а она — злясь на него. Но судьба снова свела их всего через пару недель. У девушки той свидание было, сами понимаете, важное событие. А наш герой после работы шел в ближайший бар со своими приятелями. Увидев знакомое личико, он решил очень глупо подшутить, и стал изображать горячо влюбленного поклонника. Кавалер девушки, смущенный и обиженный, удалился, не сказав не слова. Оскорбленная особа ругалась на него, чуть не плача. Черт его знает, кто из них был больше удивлен; он, когда пригласил ее выпить, дабы возместить потерянный вечер, или она, потому что согласилась на это?
Пила она тогда только кофе, как, в прочем, и он. И разговор у них вышел странный – смесь того, что обычно рассказывают на свиданиях и оскорблений. В позднем часу он проводил ее до дому, и в ту ночь так и не смог заснуть.
Что она в нем только нашла? Острый язык? Или, может, пожалела глупца? Так или иначе, когда на следующее утро он заявился к ней, она сама предложила пойти куда-нибудь прогуляться. Что, вообще-то, было несвойственно ее натуре.

Вряд ли вы нашли бы в ее внешности что-нибудь особенное. Короткие, завивающиеся каштановые волосы обрамляли ее бледное личико, что так часто заливалось краской. Она была слишком худой, даже костлявой, и казалась ему просто стеклянной. Словно от легкого касания он может разбить ее тонкие ручки, сломать выделяющиеся, как птичьи крылышки, ключицы, исцарапать алебастровую кожу. Порой он целовал ее, и боялся причинить боль, слишком сильно сжимая руками, ведь на его фоне она была крохотной.
Пальто она  донашивала за сестрой, туфли на низком каблуке — за матерью, юбку из жесткой ткани, скрывающую ее колени, она сшила сама. Да и не только ее. Шила она вообще очень хорошо, но не могла позволить растраты на ткань. Иногда, правда, бралась ремонтировать платья своим подругам или соседкам, а те рассказывали о ней другим, так она и зарабатывала себе на жизнь.
Характер у нее был при странный.  В один миг счастливее и радостнее ее вы не нашли бы на свете; она кружилась, смеялась, улыбка озаряла ее лицо. Но внезапно эта легкость и беззаботность улетучивались; глаза смотрели куда угодно, только бы не на вас, она обнимала себя руками, замыкалась внутри, в свой невидимый панцирь, и от туда ее уже было невозможно вытащить.
Еще она была стеснительна со всеми, кроме него. С ним она постоянно ругалась. И это было, наверное, самым глубоким проявлением симпатии, какую она только могла себе позволить.

У них все развивалось очень быстро. Они могли говорить без умолку, заканчивая друг за друга фразы. Или сорваться с незнакомцами в другой город на выходные, никому ничего не сказав, и имея в карманах только мелочь. И черт знает, как потом они от туда выбирались, но я помню точно три таких побега. Они могли клясться друг другу в любви, и вдруг начать ругаться из-за пустяка.   
Ей потребовался ноябрь-месяц, чтобы влюбиться в него по уши. А ему хватило для этого встреться с ней глазами в первую встречу.

Она любила, как и он, Фицджеральда, и иногда зачитывала ему отрывки из «Великого Гэтсби». В те моменты для них не существовало никого и ничего вокруг.
Порой они ругались, и после могли по несколько дней друг с другом не говорить. Но тогда это еще не мешало им, только будто бы подогревало интерес друг к другу.

***

- А как их звали? - спрашивает девочка, по-птичьи наклонив голову.

- Это значения уже не имеет, - он слабо улыбается, непонятно, чему, а она хмурит брови, - но, если хочешь, выбери любые имена. В конце концов, это теперь и твоя повесть.

***

Я даже помню, как они переезжали в их новую квартиру. Такую маленькую, словно кукольный домик. С тонкими стенами и протекающим краном. Но это был их дом! Совсем скоро у них должна была начаться новая, семейная жизнь.
Она стала чаще браться за шитье, а он допоздна задерживаться на работе, и возвращаться с последним поездом. Иногда они засыпали от усталости на диване, не прикоснувшись к ужину и не сказав друг другу не слова за день. Они не могли урвать денек и встретиться с друзьями, или посвятить его себе. В то время компанию им составляла тишина. И их это, казалось, устраивало.
Впрочем, я немного вам вру. Когда наступали праздники, они откладывали все свои дела, зажигали настольные лампы и обязательно устраивали ужин для гостей. Готовил он, а она в это время, по его просьбе, залезала с ногами на диван и читала ему. Позже приезжал его отец и ее сестра (о своих родителях она ему не рассказывала, и он никогда их не видел). Они обязательно привозили что-нибудь с собой, обычно - железную коробку праздничных леденцов или бутылку полусухого вина, которое позже они все вместе пили из чайных кружек. Это была их идиллия. Большего и не требовалось.

Разговоры о свадьбе они оба как-то обходили стороной. А если же кто-то из друзей их об этом их спрашивал, они старались сразу сменить тему. Само слово «Свадьба» на обоих наводило пугающее благоговение. Будто оно могло разрушить тот мир и порядок, что царил в их доме сейчас. Не сговариваясь, не обсуждая, они похоронили мысли о ней в одном из старых чемоданов, и   чувствовали себя от этого вполне удовлетворенно. Так для них тянулись месяцы.

Пожалуй, единственное, что стало вызывать для них затруднения, так это их бесконечные ссоры. О чем бы они не спорили — а делали они это часто — каждому всегда хотелось выйти из спора победителем. Будто пытались подчинить своей правотой.
  Зачем? Что они этим пытались доказать и чего добиться? Я не знаю. Да и они тоже не знали. Но люди часто использую чувство вины, как способ контролировать друг друга. Запомните, так они обычно пытаются привязать к себе человека.

Катастрофа начиналась медленно, почти незаметно. Будь-то потерянная кружка, или счета, или опоздание домой на каких-то пятнадцать минут — ссоры было не избежать. Сначала они были короткие, но с каждым все длиннее и яростнее. Мне стало казаться, что они ищут повод, чтобы в чем-то обвинить, накричать друг на друга. Я перестал их узнавать.
Если раньше ссоры разжигали в них интерес, то теперь они были пыткой для обоих. Они были, как два заядлых алкоголика: нуждались в очередном стакане, зная, что это однажды может их уничтожить. И притворяясь, что все так и должно быть.
Они могли бы уйти. Так было бы даже правильнее. Но они слишком любили друг друга, и потому уничтожали. Когда-то они были спасением друг для друга от всего. Сейчас каждый был готов отравить другого, а после рыдать, прижимаясь к бездыханному телу.

***

Люди вокруг становятся все тише, пока полностью не замолкают, вслушиваясь в слова старика. В дверях гостиной стоит женщина, с давно поседевшими  волосами. Давно она там стоит? Он и не заметил, как она вошла.

***

Может, поговори они на чистоту, все было бы иначе.
Я должен был понять ее. Должен был заметить, как сильно это мучает ее. Так же, как и меня. А вместо этого только искал способ ранить ее. Это не приносило никакого удовольствия. Это было, как вредная привычка, от которой я не мог отказаться. И она всегда отвечала мне. Она единственная, кто всегда отвечал мне.
Я понимал, что это нас уничтожит. Мы оба понимали, и ничего не делали с этим. Я стал специально уходить пораньше, а возвращаться позже, только бы не видеть ее. Сначала мне казалось, что это нас как-то остудит. Что, если нам не надо видеть и говорить друг с другом, значит не надо и ругаться. Хотя, слово «Ругаться» здесь кажется просто неуместным; почти безобидным, по сравнению с тем, что происходило между нами.
Как же сильно я ошибался! День был почти бесконечным, без возможности накричать на нее. Но это, действительно, на какой-то миг нас остановило. Не могу точно сказать, что в ту пору чувствовала она, но я будто заново учился дышать. Тяжело, больно, но без воздуха-то жить нельзя.

Я возвращался, и находил ее спящей на диване. Или она только притворялась спящей, чтобы со мной не разговаривать. Мне, впрочем, этого тоже не хотелось. По правде, я стал даже думать, что без нее мне лучше. Время без нее уже не было бременем; оно успокаивало и дарило возможность снова быть счастливым.
А однажды, когда я вернулся домой, ее не было. В тот вечер я этого не заметил. Только на утро, обнаружив, что не только ее все еще нет, но и ее вещей, я осознал, что она ушла.
Сначала я злился, сам не знаю, почему, а после почувствовал облегчение. Словно я был узником, и вот с меня сняли кандалы.
Мне нравилось думать, что я ее больше не увижу. Что больше не надо с ней ругаться или разговаривать. Мне нравилось знать, что, когда я вечером вернусь домой, ее там не будет.
И особенно мне нравилось незнание о том, где она.

Так я и жил -  без забот, без воспоминаний. Без нее.
Наверно, это тянулось месяцы, точно не помню. За то время со мной ничего особенного не происходило, даты я даже не пытался запомнить.

***

Он замолкает. Проходит минута. Еще одна. Он начинает копаться в карманах, пока не выуживает от туда трубку и закуривает ее.

- Неужели это все?! - не выдерживает девочка.

Ох, он и забыл, ради чего все это начал. Копание в собственной памяти никогда не приносило ему ничего, кроме головной боли.

- Нет, извини, я немного отвлекся.

***

Но как-то раз я все-таки нашел ее. Точнее, всего лишь след ее пребывания в нашем доме раньше. Все женщины любят памятные безделушки, она, в этом плане, не была исключением. Я нашел под ванной ее забытую шкатулку, полную наших полароидных не ярких фотографий, местами размытых; жемчужных бус, которые она никогда не надевала, но часто перебирала в руках, иногда после замыкаясь в себе или утирая непрошеную слезу; одну-единственную золотую сережку, с пустой лункой от потерянного камня; потрепанный томик стихов, который я когда-то подарил ей, и который она зачитывала мне по вечерам; чье-то поблекшее обручальное кольцо, слишком большое для ее пальца; самая простая голубая лента.
Просто шкатулка. Я открыл ее, рассмотрел все содержимое, перебрал его в руках, сложил обратно, как было, и снова спрятал ее туда, откуда достал. Ничего не изменилось. Я не почувствовал от этого ни боли, ни злости, ни угрызений совести.
Но на следующий день я снова достал ее. И на следующий. Я просто смотрел на нее, иногда даже не открывая. А порой, рассматривал какой-то конкретный предмет и вспоминал ее. Не наши последние ссоры, не наше счастье в первые месяцы. Я вспоминал то, на что никогда раньше не обращал внимание, о чем даже не задумывался.
В нашу первую встречу я врезался в нее. Я не заметил ее, потому как читал газету, а она не заметила меня, потому что говорила с высокой женщиной, с такими же короткими и темными, как у нее волосами. Шею той дамы украшало жемчужное ожерелье и цепочка с обручальным кольцом. Позже это ожерелье я видел на ее сестре, в зимние праздники.
Я вспомнил, как в наш первый день здесь, она уговаривала меня сделать фотографию, а я в последний момент закрыл одной рукой лицо, а другой оттолкнул от нас камеру. Снимок получился размытый, косой, с ее широко распахнутыми глазами и моим обрезанным лицом. Она расстроилась тогда, и даже заплакала.
Когда-то я на всю зарплату купил ей сережки с двумя черными, как ее глаза, камнями. Были ли они драгоценными — понятия не имею, но ей они нравились. А я тогда влез в долги из-за этого жеста. Уже после переезда, мы как-то с ней сильно поссорились, и она метнула этими сережками в меня. Одну мы так потом и не нашли, а вторая осталась без камня.
Ленту подарила ей сестра на наше новоселье, считая, что я этого не заметил. «Может, ты, как и она, захочешь в свое время ее надеть» - прошептала тогда она. В тот вечер она еще спрашивала меня, собираемся ли мы жениться, а я не нашелся с ответом.
Я вспомнил, как во время наших ссор она собиралась что-то мне сказать, но вдруг вздыхала, резко становясь еще меньше, и замолкала. Тогда обычно прав оказывался я.
И вспомнил, как однажды, еще до того, как все началось, видел в каком-то дешевом кафе ее глаза, поглядывающие на меня из-за газеты. Или как в вечер ее свидания, когда я пригласил ее выпить кофе, она оглядывалась на меня через плечо, а потом бросала своему спутнику пустые реплики, явно не подходящие к тому, о чем он ее спрашивал.
А еще, как она дожидалась меня дома с книжкой на диване, когда я задерживался допоздна в первые месяцы. Она встречала меня улыбкой, и сразу шла разогревать остывший ужин.

Это все была она. Девушка, которую я так и не узнал, и которая полюбила меня еще до того, как узнала. Девушка, которая ждала меня и боялась потерять. Девушка, которая шла за мной, куда бы я ее не повел. Девушка, которую я сделал несчастной.

***

Он замолкает, уставившись в камин немигающим взглядом. Сейчас он точно был не с ними, а где-то в прошлом, с девушкой, чье имя они не знали.

- А что было потом? - снова спрашивает девочка, явно недовольная таким финалом.

- Потом? - он, казалось, не сразу сообразил, где находится и чего от него хотят.

- Вы ее нашли?

- Я находил ее везде: в пустых комнатах, в воздухе, в чужих лицах на улице. Я гнался за нею, как за собственной тенью, и так же не мог поймать.

Девочки переглянулись, то ли не понимая его, и желая найти ответа друг у друга, то ли жалея, старика, и не зная, что следует сказать дальше.

***

Знаете, когда-то я довольно неплохо относился к тому юнцу, которым был. Сейчас я его ненавижу. Единственное, что он умел, кроме как читать стихи, так это уничтожать все вокруг себя.
И она знала его, лучше чем он сам. Лучше, чем я смог узнать себя за сорок с лишним лет. Или пятьдесят? Уже потерял им счет.
За что она меня полюбила? Точно не за острый язык. И вряд ли то была жалость. Когда тебе человека жалко, тебе хочется помочь ему и избавиться от него. Ты не цепляешься за него так, как она за меня. Это она первой заметила меня. Она же первой и ушла.
Однажды я снова встретил ее. Но уже много лет спустя. Она шла по тому бульвару, где мы встретились, в компании того мужчины, с которым я расстроил ей в первый раз свидание.   И я бы бросился ей в след, и как и тогда, все испортил, не кажись она такой счастливой, что я не мог даже слова сказать, не говоря уже обо всем остальном.
Это была она. Но той, которую я любил, в ней больше не было. Мужчина, рядом с ней, сделал то, чего я не смог — осчастливил ее.

***


- Это правда все было?

Для него — да. По крайней мере, сейчас все это кажется ему реальным.

Женщина в дверях комнаты смотрит на него, и не может понять, правда ли то, что он говорит, или нет. Ее муж давно путается в собственных воспоминаниях, так что отличить реальность от вымысла, порой, не легко. И девочка перед ним знает это так же, как и она.

Была ли та девушка? Любил ли он ее на самом деле? Ведь если так, получается, что он никогда не любил ее, свою жену. Если она была на самом деле, неужели он до сих пор сожалеет о том, что потерял ее?

Он снова закуривает трубку, стараясь не дымить на девочку.

- Как знать, - говорит он, понизив голос, - эти стервятники вокруг, - он смотрит на людей в углах комнат, - хотят, чтобы это было вымыслом, ведь тогда для них все останется по-прежнему. И это просто история безумного старика, которого не стоит слушать. - он останавливается и выдыхает дым, - Но если это правда — им придется принять меня все-таки за человека, который когда-то воспитывал каждого из них. Им придется со мной считаться. И придется задуматься над своими поступками.

Он видел, как некоторые смущенно покраснели, как кто-то прячет от него глаза, и как его сын сжимает кулаки. Впрочем, до этого ему уже не было дела.

- Но, дорогая, эта история не для них. Она для тебя. Это не та история, которые я обычно рассказывал тебе. Она не будет согревать холодными зимними вечерами. Ты вряд ли расскажешь ее своим детям. - глаза старика на секунду остановились на сыне, и снова вернулись к девочке, - Я только надеюсь, что ты никогда не будешь такой, как я в ту пору. Что ты не будешь такой, как они, — на этот раз, на ощетинившихся вокруг людей взглянула уже девочка, - И, если мне повезет, твои братья и сестры тоже услышат меня сейчас. А нет, так может мне повезет прожить еще пару лет и однажды снова вспомнить эту историю для них.

Глаза старика останавливаются на жене. Отчего-то сейчас он казался присутствующим почти прозрачным. Будто остатки жизни покидают его.

- Мне бы очень хотелось верить, что ты не доверишь своего сердца тому, кто его недостоин. Но любовь — безжалостна. Так что мне остается надеяться, что ты сделаешь правильный выбор. Да, за такое чувство надо бороться, но делать это должны двое. Если ты ведешь борьбу в одиночку, значит нужно разворачиваться и уходить. Ты можешь это сделать. Увы, но не все те, кого ты считаешь близкими, стоят внимания. Поэтому запомни: ты не обязана никого из них любить или уважать. Ты сама выбираешь себе тех, кого назовешь семьей, даже если кажется иначе. Тех, кого мы все таки выбрали, заслуживают хорошего обращения. Не причиняй никому из них боли. И не делай того, от чего больно тебе.

За окном пошел снег. Первый в этом году. А у камина, замерев, сидели люди, не произнося ни слова. И каждый боялся прикоснуться к старику, неожиданно затихшему и закрывшему глаза.