В ПОСЛЕДНЕЕ ЛЕТО С МУСЛИМОМ МАГОМАЕВЫМ. СТРАСТИ ПО МУСЛИМУ
Итак, семнадцатого августа, пенсионерка по болезни...
Да что уж так про себя?
Лучше сказать: бодрая Нина кружилась вокруг итогов своего состояния.
И БЫЛО УТРО
Утро разбудило ее тишиной и легкостью на сердце. То есть, ее сердцу было легко. Еще поприслушивалась к себе. Да, легко.
И примерилась к предстоящему дню, к вечеру. К тому, что могло еще предстоять. Склонилась к мысли: да, есть желания, хотелось бы для себя новых испытаний и элементарно скромно хотела бы иметь силы осилить свои желания и испытания.
Да что уж, даже не испытаний ей надо было, эта анемия безжелезная была уже достаточным испытанием, но если подумать, то болезнь - это испытание для тела, всего лишь для тленной плоти, а Нине хотелось, да, хотелось эмоций, потрясений духа, а, вот, праздника какого-то, его бы получить-пережить, осилить! Народный праздник ей нужен был.
Предчувствие о таком она носила в себе последние дни. И оптимистично надеялась, что вечером, сегодня вечером будет для нее катарсис духа, получит она очищение своей душе... Какую-то обузу, последнюю тяжесть с себя стряхнуть надо было. И вдохнуть нечто легкое, летящее. Да, должно быть так, просила она себя и свою волю.
ххххх
В десять пятнадцать утра ритуально зазвенел телефон. Это была Вера.
«Мама, мы со смены как раз, Коля спать лег. Как ты?»
Сдержанно-искренний вопрос средней дочери был надежен. Ответила ей взволнованно:
«Верочка, а у меня настроение, будто я ожидаю важное личное событие: я буду вечером из Целинограда, теперь это Астана, концерт ко Дню семидесятилетия Муслима Магомаева смотреть!»
Ответ дочери заставил ее растерянно вытянуть лицо.
«А я не буду его концерт смотреть. Я не могу.»
Нина не нашлась сразу, что сказать. Вера, Золотая Серединка в Троице ее дочерей, не высовывалась никогда и не раскрывалась легко, не подпускала к себе, если не хотела. Не скрытничала, просто держала себя н е в и д и м о й. Умела так. Но сейчас ее голос обещал прорваться через плотину умолчаний.
И Нина вдруг застопорилась, что-то осеклось в ней. Начинать-не-начинать бередить по больному... или ускользнуть от Вериного объяснения... Какого объяснения?
«Доченька... Это же твое дело.» – Ответила, не понимая, то ли так она вызывала Веру на противостояние, то ли наоборот, останавливала ее. – «Ты сама распределяешь свое время, свои личные планы, желания.»
Но если напрямую - фи! - ответила в чисто формальном «немецком» стиле. И представила себе, как сейчас ее Вера сидит на кухне, наверное, посуду после завтрака уже убрала, ноги в чистых носочках к себе подтянула, подбородок на колени положила и дверь в комнату аккуратно прикрыла. А ее глаза, глаза отца, выжидательно в тишину телефона просят:
«Мама, выслушай!»
В трубке Нина услышала:
«Разве ты не знаешь, что за меня наша жизнь, наши обстоятельства распределили все мои желания и мои личные планы. При чем здесь время? Да при чем здесь - время и м о и желания!» - Как ужаснулась Вера.
Нина побудительно ровно произнесла:
«Верочка, говори, да я и знаю, наверное...»
И Вера стала торопливо говорить... о Магомаеве!
«Мама, я помню Магомаева столько, сколько помню себя. Мне тоже кажется, что он был всегда. Но я росла уже в другое - от тебя другое - время. Он для меня по-другому пел. То есть, я его по-другому слышала. Я была маленькая – я еще в школу тогда не ходила, не любила слушать его песни. Я телевизор и магнитофон переключала, потому, что от боли в его голосе меня начинало колотить, у меня все сжималось внутри!»
Озноб что ли по телу? О, как издалека дочь начала. Но почему она начинает с М а г о м а е в а? Какая у нее к нему связь и какая у нее к нему н е л ю б о в ь?
«Я не помню, чтобы ты хоть раз переключила его пластинку или кассету! У нас же все его песни всегда просто заигрывались, да мы еще пели вместе с ним!»
«У меня внутри по-другому было. Как будто судьба, я уже с детства убегала от его песен, и как будто знала, что так все получится.»
«Вера, от чего ты убегала? От его песен? Может, теперь тебе все это лишь так представляется? Не от его песен!»
Про себя думала: вот тебе и праздник вечером. А от будней не уйдешь.
Про давнее и тайное убегание от судьбы своей средней дочери Нина всегда уже знала. И все-таки ее признание именно в это утро стало таким неожиданным, что Нина, как мать, была болезненно более чем удивлена, именно потому, что сама Вера стойко (и гордо) никогда и никому не напоминала о своем убегании, не проявляла себя «помнящей» и не желала, чтобы другие помнили...
Как сама Нина тогда после смерти мужа...
Но, наверное, теперь пришло время Веры.
Отвернувшись от телефонной трубки, Нина сделала всторону вдох и выдох, и уже ровным голосом сказала: «Верочка, отойди от мистики и говори, что у тебя болит. Я тебя слушаю, дочь.»
«Мам, никакой мистики нет. Просто я точно знаю, что какие-то закономерности, определенные объективные черты характера или индивидуальное мировосприятие жизни влекут за собой определенную судьбу.
Что я не останусь с Амангельды, я предчувствовала с детства. А теперь я объективно реально понимаю, что моя любовь к нему была и непрактична, и беспомощна. И так же беспомощно я себя всегда чувствовала, когда пел Магомаев. Даже когда он веселое что-то исполнял, у меня было такое чувство,- у него все равно внутри все болит. И у меня вместе с ним, вместе с Магомаевым все внутри болело. Я только не понимала, что это от его пения идет, которое меня лично очень сильно касается.
Мама, он очень хорошо поет, но у него много страдания! Оно мне передается, и уже всегда передавалось. И потом, когда я старше стала, когда я Амангельды видела... Да ты вообще помнишь Амангельды, про которого я говорю?»
«Конечно, ты же... переписывалась... с ним. И вы здесь еще года три... перезванивались. Но я больше его отца помню, он зоотехником был, и потом в жуткие расхристанные годы он сохранил, не распродал совхозных лошадей...»
«Да, да, Амангельды - его сын, Амангельды тогда на твоем последнем празднике, на стадионе, на первом коне скакал, а я на него смотрела, мне кажется, он тогда всегда ко мне, мне навстречу скакал, это было к сорокалетию освоения целины...»
«Мы еще потом в отдельной юрте всех ребят-наездников и их коней чествовали...»
"А мы уже не были ребята-дети! Я Амангельды запомнила навсегда, потому что я тогда вся молча выгорела, потому что уже тогда у вас с отцом витала в планах Германия, и вы твердили Вике: «Только не влюбись в последний момент, чтобы семейной драмы не было.» Вика тогда отшутилась, а меня вы в расчет не брали. Аленка вообще маленькая была. И я тогда послушно про себя молчала, мы же были дружная семья, по-настоящему дружная. А у меня внутри все болело, если б ты знала, как! Я телевизор и магнитофон переключала, потому что от боли в его голосе меня начинало колотить, у меня все сжималось внутри! Но я даже себе ни в чем не признавалась, я убеждала себя, это из-за его, Магомаева пения, мне так плохо, такое ощущение боли от него всегда исходило, часто страшно становилось. Я думала, это он виноват своим гениальным голосом, гениальным пониманием моего, понимаешь, моего непреходящего горя, особенно, когда он пел "Ты - моя мелодия..." Мамочка, там он в той песне про меня пел!»
Нина, слушая голос-поток дочери, торопливо думала: когда ж такое было? Неужели она что-то не заметила тогда? Телевизор в семье был делом коллективным, какую передачу, какую музыку слушать-смотреть, всегда весело «решением собрания» регулировали, с магнитофоном то же самое. И она не замечала, может быть, как Вера выходила из комнаты или что-то демонстративно-отчужденное делала. Да она же совсем девчонка тогда еще была. Но какая сила характера, уже тогда.
Верин голос, голос тридцатилетней женщины, рвался к матери опустошенно-жестко.
«И я не понимала тогда, что это у меня на самом деле про Амангельды все болит, про его голос, про его смех, про его раскосые глаза, - он так хорошо на меня смотрел, когда мы на его коне вдвоем верхом ездили! Мамочка, послушай, я это все не могу забыть, может, потому что у нас все очень красиво было, а? По-настоящему красиво! Вся моя жизнь была тогда красивой, в то наше последнее лето в Казахстане, только болело, болело все очень сильно, понимаешь!? Я даже сейчас остановиться не могу, что я тебе говорю такое, будто горе может быть красивым, а?»
«Девочка моя, это правда: горе всяким бывает.» - Только бы меня голос не выдал, опять не пропал, – думала Нина, слушая шелестяще-рвущийся голос дочери.
«А когда я с папой в две тысяча третьем году туда поехала, и я встретилась с Амангельды, а он уже был женат, но, все равно, мы как родные встретились.
Но мой папа вдруг погиб, и ты тогда перестала разговаривать, у тебя голос пропал, я не хотела тебе еще хуже делать, поэтому я опять про себя молчала. И у меня всегда чувство вины перед тобой было, что я отца не уберегла, не поехала с ним на тот карьер.
Мамочка, прости меня, ты не знаешь, но я же как раз с Амангельды тогда встретилась. И моя встреча в тот день с ним была – как белый гром в июле, как мне было светло в тот несчастный день!
Я никогда сама себе ответить не могла, что мне бОльшую боль причиняет, то, что я отца проморгала, и он без меня так глупо погиб, или то, что мой любимый, но уже женатый Амангельды мне потом своим прощальным стихотворением сказал.»
«Каким стихотворением?»
«Он мне на похоронах стихотворение передал, там конец такой был: та..., та-та-та... «... твоим красивым именем Когда-нибудь я дочку назову.» Нет, вот так:
«Приснится в ночи зимние
что было наяву,
и я твоим красивым именем
когда-нибудь дочурку назову.» Или:
«Пригрезится ночами зимними, что было наяву... уже давно...
Твоим красивым именем я грежу все равно... Молюсь я все равно...»
«Ты это стихотворение мне не читала.»
«Я его сама себе никогда не читала, я только этот конец и то плохо вспомнить могу. Ты тогда на обрыве ту кассету нашла, где Магомаев поет, это для меня как знак был... Про мой путь. Но, мама, ты себя пересилила, ты потом еще работать смогла в отеле, и я здесь тоже, вроде, как свое место нашла, я моего Колю встретила.»
«Он любит тебя «за себя и за тебя». Он мне недавно так в одном разговоре сказал...»
«Я это знаю. Только детей у нас почему-то нет. Наверное, мои дети у Амангельды остались.» - Отшелестел вопросительно-тускло голос дочери.
А вот это поистине холодная вода на голову, это - тупик. Надо что-то говорить, надо отвечать.
«Доченька, тебе только тридцать, - Нина, прислушиваясь к своему голосу, примериваясь, начала. - у тебя еще все возможно. Спасибо, родная, что выговорилась. Я после вашего ремонта в моей квартире, после того, как вы нашу фотографию выставили, меня не спросясь, уже ждала, что ты должна заговорить.»
Подумала, а тут много ведь не наговоришь, попросила дочь:
«Уважай свою судьбу, девочка. Ты - хорошая, честная женщина, не выжидай ничего и ни от кого, и судьба сама повернется к тебе. Только я прошу тебя, милая, воспрянь, духом сама из себя воспрянь, вытяни себя наверх к радости жизни и поверь мне: чудеса бывают. Я в них до сих пор верю.»
«Правда, мам? Ты так уверенно это говоришь... Мама, а хорошо тебе, вы жили с отцом, осененные Магомаевым, он же вас сам благословил... Папка часто про это говорил, и еще какой-то старый грузин...»
Ах, как тут Нина вспыхнула, будто голос своего покойного мужа услышала, как она тут воскликнула с самодовольством молодой по жизни совхозной девчонки из Казахстана:
«Это Ромка тебе так рассказывал? Ну, молодец! Да, ваш отец был такой. Доченька, а мы с ним Магомаева и в глаза не видели живого! Я его лицо только сейчас в интернете изучила. Ну, то есть, заново рассмотрела.»
Нина как будто перед собой ту фотографию Магомаева держала, которую еще ее бабушка, «немка з Волиниен», сорок лет назад с любовью к своему потерянному в войну Михалу рассматривала и потом ее в свою Библию положила, чтобы про обоих помнить всегда.
«А благословенны мы, доченька, были, да, нашим временем, для нас совсем особенным.»
В телефоне опять Верочкин голос заторопился. Она хотела свою песню-мечту-идею, свою надежду матери пропеть:
«Мамуль, тогда, когда я с папой в Казахстан поехала, он мне много про вашу молодость рассказывал, меня вдохновило особенно то, что один старый грузин, совсем вам незнакомый, сказал ему, вроде, как объяснил ему, что будто для вас тогда ваше время было «наслаждаться самими собой», и оно дороже всего вам было... Это так мне понравилось! И еще отец мне как волшебную сказку рассказывал, это про тот вечер, когда у бабушки Розы ее соседи-казахи в честь вас праздник устроили, как вы тогда магомаевские песни все вместе пели, и как соседские парни потом совсем забыли эти песни петь, так они вашей непреклонной откровенностью потрясены были.»
«Это и есть мой катарсис.» - Подумала Нина. Сердце ее возликовало сознанием: дочь принимает мораль ее жизни, дочери нравится правота ее материнского времени.
«Да, это так и было у нас! Но потом, когда моего Ромы у нас не стало, я не могла ничего вспоминать, тогда, вроде, как само время ушло из меня. А теперь, видишь, Вера, ты же меня еще и ободряешь, восхищаешься, как мы азартно жили. Я скажу тебе, дочь, - Ромка, ваш отец, - был удивительно задорный человек. Он жил размашисто, и при этом умел ее со стороны видеть, и о ней так говорить, что у меня самой всегда, всю жизнь дух от него захватывало, а вы, наши дети, были для него всегда его девочки из сказки, вы были его Аленькие Цветочки, добрые и сильные, победительные.
Пусть он теперь сверху увидит, что вы, - замечательно хорошие дочери выросли, такие, какими он вас хотел бы видеть. И именно ты, Вера, ты всегда была его «Лепший Друг».
«О, он нам всем имена находил!»
«Веруня, слушай, дочь моя, у меня сейчас наоборот, все хорошо становится. И я скажу тебе, у меня как раз Магомаев «при чем». Я в последние недели переслушала все, что он поет, и много чего передумала. Понимаешь, у меня, благодаря размышлениям о нем, происходит очищение души, облегчение самой себя. Лишь теперь во мне происходит освобождение от горя по Ромкиной смерти. И мне особенно важно, практически важно, ты не поверишь, но я со своей болезнью начинаю примиряться и имею мужество смотреть на нее, если не сверху вниз, то, по крайней мере, со строптивой мыслью: «Отстань, не до тебя сейчас.»
Нина замолчала, слушая, тут ли еще дочь.
«Мама, ты где?»
«Да, я здесь. Послушай, у Магомаева, кроме его чисто песен о любви, есть песни-размышления, они у него драматичные, но ни в коем случае не жалобные, не нытливые. У него везде достоинство души, и в переложении стихов на музыку, и в манере донесения песен до слушателей - у него, как я чувствую, всегда побеждает преодоление всего второстепенного, Магомаев поет о главном, он состоит из главного. Это настрой у него такой, творческая позиция, она из его человеческой сущности произрастает, от самой его личности идет, она передается в его пении. Ты прислушайся к нему, доча.
Нет, Магомаев не зовет на подвиг, на борьбу, в ее революционном плане, - но он поет о сохранении себя перед Вечностью, перед Временем, перед обстоятельствами, он очень сильно утверждает благородство быть достойным собственного редкостного счастья - один раз пожить на земле.
Я переслушала его многие интервью, я поняла, ему тоже надо было к переменам в жизни, в эпохе, в нашей стране по-своему подойти, примерить все новое на себя. На меня впечатление произвело одно его дачное интервью, где ему уже за шестьдесят. Там молодые телевизионные шавки, не понравились они мне, это уже в новой России было, допросившись на встречу с ним, задают ему вопросы в тоне превосходства перед ним, якобы уже отжившем, уже свое отпевшем. А он отвечал им откровенно, как ровестникам, и сначала он им прямолинейно бухнул, что ему незачем «делать ремейки».
Магомаев и – ремейки, - представляешь?!
Но тут же, поправившись, и в добром тоне, он убедительно добавляет, что, нет, молодые - пусть новым занимаются, пусть ищут и находят, а он, что умел, сделал и чужого ему не надо, и на собственном прошлом он ездить не собирается. Он это сказал без снобизма и без обиды, но с мудростью человека, пожившего по-настоящему и по большому счету, то есть, со всей человеческой активностью: он «чужим» голосом петь не будет. Так ведь и каждому человеку надо в своей жизни своим голосом петь, понимаешь, жить в согласии с самим собою.
Я вот думаю, все, что он щедро для миллионов людей сделал, то он сделал, не стыдясь за себя и за свою работу: он никогда не пел в полнакала и не выступал в полталанта. А когда не смог больше петь на все сто, не смог больше быть таким, каким его все любили, он ушел со сцены. Нет, его слушать надо. Он – утверждение вечного движения вперед, только вперед.»
«Мама, упрямая ты, я тебе про мое, а ты мне про Магомаева. Ты меня Магомаевым учишь, да?»
Кажется, Верин голос улыбается.
«Ты, дочка, в начале пожаловалась, что его голос, его песни причиняют тебе боль. А я теперь именно по нему выправляю себя, по нему выправляю свое отношение к жизни. Выходит, да, я у него учусь, набираюсь сил.
Я через него поняла, что мне еще есть чем жить. В этом мне помогло... думанье про Муслима Магомаева, про одухотворенность нашей эпохи его Талантом, про его сопричастность к моей жизни с моим «соседским» Ромкой, моим милым мужем.
Вот так, моя милая доченька Верочка.»
хххххх
Собственно, тут наваждение Нины заканчивалось. Это она осознавала, она получала обретение себя. Она выздоравливала, душевно возвращалась в жизнь, точнее, - про-дол-жа-ла жить, - уже не боясь думать о годах, когда она не сладила с собой и уехала, как потом мучительно приживалась на прародине предков, и как теперь она не боялась в с п о м и н а т ь.
И БЫЛ ВЕЧЕР
И потом настал тот чудный вечер с концертом по казахстанскому телевидению «Пока я помню, я живу».
В тот день Нина после обеда с удовольствием искупалась в ванне и уже без принуждения растерла себе руки и ноги, плечи, грудь, лицо. Ведь и эти простые будничные действия еще недавно давались ей с трудом и не доставляли удовольствия, будто она долго отрицала свое тело, отрицала себя физически, будто отрицала всю себя и терпела себя по необходимости. Теперь все делалось легче, на свои места становилось, что ли? На какие места?
Жить – легко! Легко осуществлять жизнь, если жить с радостью, если осуществлять эту жизнь как дар свыше, как возможность и подаренную ей счастливую случайность от самой госпожи Великой Вечности.
Вечером, когда Левушка-Леон заснул, она одна в тихой торжественности своего почти физического личного соучастия в действии, транслируемом из города Астаны, вбирала в себя с экрана компьютера строго, не забыто профессионально концерт Муслима Магомаева, нет, правильнее будет сказать, концерт п а м я т и Муслима Магомаева, ведь его песни, которыми он одарил Вечность своего Времени, их теперь исполняли другие певцы – в память о Нем.
Нина слушала их без наваждения о Магомаеве или о самой себе, она была опять живая, страстная, по-жиз-нен-ная работник культуры, как действующая, участвующая в создании всенародного праздника, вместе с Муслимом, в память Муслима, в память о своей собственной работе там, в Казахстане. Участвовать - здорово!
Она увидела зал, показываемый панорамой, он был ей не знаком. В Астане, тогда еще Целинограде, Нина была в последний раз зимой девяносто третьего года, она от общества «Возрождение» возила туда коллекцию декоративно-прикладных работ советских немцев, и ее выставка была во Дворце целинников. В голубом Атласе ее родителей тот Дворец тоже был представлен большой фотографией, он больше тридцати лет оставался первым заслуженных культурным центром той легендарной целинной столицы. Теперь же концерт памяти Магомаева транслировался из нового, невероятно огромного дворца в Астане, новой столице нового Казахстана.
С первой минуты концерта Нина стала ощущать себя внутри этого дворца, она была акустически в самом зале, симфонический оркестр и голоса певцов фокусировались в пространстве и доносились до нее, как... как утонченное благоухание звуков-ароматов, будто плыли они из чаши огромного цветка, и этим цветком был весь электрически-голубой зрительный зал, чистота его прекрасной акустики, поддержанная современной техникой, была поразительной! Музыка доносилась до Нины первозданно через тысячи километров Азии и Европы...
Нина увидела в зале много зрителей старшего возраста, намного старше себя. Эти точно берегут в своей памяти голос Магомаева от самых его начал. Многие женщины были в народных одеяниях. Нина представляла себе, как невидимые ей телекамеры не надолго бережно где-то там зависают, цепляются за праздничные платки женщин деревенских, аульных, живущих, наверное, теперь в городе. Эти никогда не стеснялись носить свои казахские одежды - зримая презентация национальной идентичности. Нина цепко регистрировала на экране все новое, незнакомое ей, стараясь из концерта понять как можно больше о новом Казахстане.
По лицам публика была в основном восточная. А раньше город был русским. Да-а-а.
А интересно, как теперь билеты распространялись на этот концерт? И по какой цене? Но зал полный.
Лица у зрителей сосредоточенные, торжественно-серьезные. Наверное, видят, что их снимают. Или они прочувствуют ситуацию так строго-искренно, так сердечно-воспоминательно?
На самой сцене высоко вверху е г о портрет: Муслим Магомаев в зените дарения себя народу. На портрете у него руки на груди сложены. (Их не видно! Но так представляется!) И он смотрит сверху и так немного сбоку мягко-насмешливо вниз в зал: я свое спел. Теперь - вы. Ваши песни. Или: мои песни, но, как вы их споете и какие споете. А я послушаю.
О Магомаеве рассказывали трое Ведущих. Одна из них женщина. Они торжественно и порой наивно-сердечно, обращались каждым своим словом к зрителям – и к Муслиму Магомаеву прежде всего, они сделали его соучастником концерта. И при нем, в день его праздника им нельзя было и одного слова сказать фальшиво или буднично. И еще, ведь в зале среди зрителей была та Женщина, его Жена. Конечно, она должна была быть здесь!
Воспоминания о певце начинал оркестр. В его большом составе нет ни одного делового лица «при обязанностях», «при инструменте», но все музыканты во вдохновении и играют так, словно каждый - солист. За роялем властный, с античным скульптурным профилем мыслитель, о, этот - священнодействует. Магомаев ведь был очень хорошим пианистом.
А дирижер молодой и улыбчивый, готовый за своей дирижерской палочкой взлететь и улететь вместе с музыкой, узкоглазый и веселый, он любит управлять большой игрой.
Вначале пел сам Муслим, то есть, включили песню в его исполнении. Не стесняются, ставят его впереди. (И он поет прекрасней всех!) Ассоциативно, драматургически - будто он здесь, с ними. И они с ним. Его коллеги, друзья-ровестники - с ним.
...С удивлением и почти болезненным недоумением Нина услышала, что казахские певцы пели магомаевские песни совсем не по-магомаевски. У них голоса не такие.
Ну, да, они в Ла Скалах не учились.
Нина раньше знала всех оперных и эстрадных певцов Казахстана, многие ей нравились. А тут она сидела, как обиженная, и не могла понять, в чем дело. Похоже, и зрители в зале были напряжены в своем ожидании. Съемка была хорошая, камеры приближали лица, и крупные планы показывали, как зрители внимательно-требовательно вслушиваются в голоса своих, известных им земляков-певцов, они всматривались в их лица так, будто в их служении искусству хотели узнавать черты и голос самого Магомаева. Зрители не переговариваются между собою, они, каждый человек в зале чувствуют себя наедине с Певцом, наедине со своей памятью и возрождением.
Кззахстанские певцы упорно исполняли его песни как воспоминание о нем, они вспоминали Е Г О и пели его песни З А Н Е Г О... и они не «играли в Магомаева», не играли в его известность или свою популярность. Они пели своими, данными им голосами, и со своим личностным очень трепетным, бережным отношением к его музыке, к его песням. Концерт оказался чисто мужской, артисты были одеты классически строго, образно подчеркнуто мужественные, представительные, в европейских костюмах, как одеваются на Востоке ко встрече с дорогими гостями и родственниками, приглашенными в большой дом издалека и отовсюду.
С экранов лилась в зал любимая, незабытая хроника его концертов, записанных когда-то во дворцах и парках, на стадионах, в клубе у моряков, на экранах появлялись его современники-зрители и знаменитые в государстве люди, все восторженные и зачарованные, влюбленные в него; а на экране посередине - его лицо и друг-микрофон. Шесть экранов... и его лицо. Концертная канва видеоряда ткала ткань, создавая рисунок, нет, широкое полотно времени, и в глазах казахских артистов после исполнения каждой песни, после поклона вопрос к зрительному залу: получается ли?
Лишь очень постепенно зрители каждого нового исполнителя встречали все более щедрыми аплодисментами. От песни к песне их лица становились мягче, под властью песенной магии, смешанной с печалью, аплодировали они своим артистам бережно-зачарованно, сдержанно-сердечно... Боль за ранний уход великого Артиста в памяти у всех была еще так жива, так непостижима, она поднималась в каждом зрителе особенно в этот день. Муслим - душа и нежность эпохи, он - ее завоевание, ее преодоление, он - сопротивление надвигающемуся шальному разгулу свихнувшейся эстрады (и страны?!) после него.
Нина подсчитывала всякие-разные годы, свои и чужие, получалось, что Магомаев был бы еще не старше многих зрителей в зале, и даже некоторые из казахских певцов еще пели когда-то (неужели можно говорить про него «когда-то»?) вместе с ним, с Муслимом. У него даже имя такое всемирное, восточное, близкое всем здесь, в Азии, и у одного Ведущего концерта тоже отчество Муслимович, этого Ведущего Нина помнила еще из своей юности, он вспоминал, как молодой Муслим был в доме у его отца. Весь концерт показывает Муслима Магомаева в нашем доме, у нас дома.
Нина с удивлением еще раз подумала, что певцы, не обладающие ни похожими на него голосами, ни его тембром, ни его музыкальной школой, у них другие голоса, другая музыкальная и голосовая техника, но они ни на одну ноточку, ни на полноточки не отступают от его интерпретаций песен, они поют филигранно отточенно, прекрасно поют! Но не выказывают себя на первом месте, ведь все время слышно и по их лицам, по их глазам видно, что это - концерт Е Г О памяти, он – здесь главный, а они осуществляют, целебрируют память о нем, они уважают его Память, они несут его музыкальную требовательность к своим зрителям, к новому поколению!
О, как захотелось Нине хоть с кем-то тут же немедленно поделиться впечатлением о концерте, о том, как он построен, какой он многогранный, какой он сетью переплетающихся образов и музыкальных тем богат, каким волшебством сливаются воедино видеоряд и устное повествование о Певце, как пленительно к Его голосу присоединяются голоса солистов, и как все вместе соединяется в изумительное творение наяву... в праздник!
Его песни исполнялись дуэтами, трио, были квартеты. Вот на сцене группа, пятеро, они одеты стилистически свободно, самый молодой, говоря языком артистической ее юности –«вытрющивается»: в кепочке-нахалке, жилеточка приблатненная, он крутится больше всех, и твистует взахлеб так знакомо, Нина, впилась в экран, когда-то точно таким его уже видела и ...
...мобильник на ее столе затрещал, почти подпрыгивал.
Аленкин голос (кто ж еще так влетает к ней?) разорвался восторгом нетерпения:
«Мама, вот этот справа, он в формат не вписывается, я же это у него на руках сижу, на той фотографии, где артисты ВИА из Алма-Аты у нас дома, там папин друг был, мамочка, посмотри в альбоме за 1990 год!»
«Вот он на кого похож! Аленка, этот с кепочкой не мог тебя на руках держать, он же твой ровестник, но он, слушай, скорее всего – сын Есбола, который, точно, тебя на руках держал и рассказывал, что у него сынок подрастает, как ты. Я фамилии пропустила, но ты посмотри, это поет, точно, он, сын нашего друга!»
Ах, как Нина обрадовалась, что Аленка в Ольденбурге, помешанная на западных техно-дискотеках, смотрит сейчас на одной волне с нею этот концерт из Казахстана, ведь Нина думала, он был только для ее памяти, но и младшая дочка оказалась рядом с нею! Я совсем не знаю моих детей. Или мало думаю о них? - Не укоризненно к себе, а с любовью к ним подумала Нина, оставясь прикованной к Магомаеву.
Мысли о его феномене появлялись самые неожиданные. А Муслим Магомаев - певец городской? «По проселочной дороге» - такая у него только одна, территориально-«деревенская» песня, но именно она по ориентированности на счастье, по ликованию быть молодым и наслаждаться жизнью в окружении друзей, любящих все и вся, была Магомаевым спета - для всех; а большинство же его песен - все «Вдоль по Питерской», все городские и широкие, - про Баку, про Москву... И очень интеллектуальные, тонкие, но опять же, в голову не придет сказать, что он - певец города, нет, он не территориально-административный, не географический, он - певец единства разнообразных дорог нашей Родины, проводник тончайшей личностной общности людей в той стране, в том Времени, когда «я помнила счастливой себя». А это что, тоже строчка из песни? Или из моих разговоров с друзьями о Муслиме Магомаеве? Да, это у Лоры Шол есть такое стихотворение «Помню счастливой в Стране той себя...»
От концерта, которым Нина была поглощена до самозабвения, исходит понимание, что казахстанцы выстояли перед Временем, сделали имя своей молодой Республики известным, они уверенно занимаются развитием своей культуры и продолжают ее лучшие традиции.
Если рассматривать конкретные дела, а именно вот этот концерт, сквозь призму времени, как обобщение, то этот концерт предстает живым, цельным произведением технологичного современного музыкально-драматического искусства, этот концерт являет собой символ культурно-исторического становления молодой страны, ее эстетический самостоятельности и расцвета. Несомненно, для этого концерта в память об Артисте собрали лучшие творческие силы республики. Певцов, дирижеров, пианистов, оркестр.
Оркестр очень мощный, он играет стихию и нежность, он по насыщенности напоминает тот, что сопровождал Магомаева в песне «Синяя вечность», с которой у Нины началось ее фантастическое наваждение-возрождение к жизни, в той песне это был оркестр под управлением Константина Орбеляна. Теперь концерт сопровождает казахский национальный эстрадно-симфонический оркестр, и опять внимание Нины к лицам оркестрантов. Из них никто не во втором ряду. Все священнодействуют. Иное слово просто не подходит. И лица музыкантов в оркестре, каждое из них - как портрет, в них сияние творчества и значительности момента. Их лица озарены осознанием исполняемой ими музыки и значительностью Времени. Это - чувство гордости за свою страну, за Музыку, которую они вызывают к жизни.
Приписываю я это им умозрительно? Но такая мысль возникает у меня, слушая их музыку-игру и видя их лица. Крупный план на телевидении есть честный план.
Нина хладнокровно анализировала и хотела понять больше, чем могла видеть на экране и слышать, она хотела все компоненты концерта оценить в отдельности и тут же воспринимать их в едином и целом, обобщить, проследить взаимосвязи искусства т о г д а и т е п е р ь, она жаждала понять, что было главным для коллектива юбилейного концерта к 70-летию Магомаева, какая идея вела его участников и организаторов.
Нина, не имея сведений о состоянии музыкально-культурного развития нового Казахстана, хотела силой своего воображения и на основе прошлого собственного опыта работника культуры представить, какими, возможно, были дискуссии и сама подготовка к такому концерту.
Основываясь только на том, какой она свою страну помнила, каким она Советский Союз знала, и как дальнейшее развитие в отдельных, из него образовавшихся, новых государствах происходило или, по ее мнению, происходить могло, хотела она почувствовать своим взволнованным сердцем и сквозь призму отношения казахстанцев к памяти Магомаева.
Она увидела в этом концерте Казахстан как единый дом, защищенный государством.
И, может быть, потому Казахстан может так интенсивно развиваться, так величествено суверенно поднимается он на карте мира, что он щедро использует тот прекрасный творческий духовный запас великого Союза советских народов, частью которого был и остается Муслим Магомаев!
О, вот это обобщение может войти в результат большого социологического исследования! – Нина думала, надо будет рассказать об этом концерте, обязательно надо, чтобы наши лучшие прекрасные завоевания не забылись. Да, его юбилей отмечают, точно, везде. Надо будет дочек попросить, чтобы они поискали, как его семидесятилетие по Союзу (бывшему?) отмечается, а что его везде отмечают концертами и фестивалями, в этом она не сомневалась. И все жену Певца Муслима Магомаева Тамару Ильиничну Синявскую рады были бы у себя гостьей видеть.
Но Тамара Ильинична приехала в праздник Всесоюного семидесятилетия Певца сюда, в Казахстан.
Нина засмеялась своему «местечковому» патриотизму и неувядаемому в душе духу социалистического соревнования, кто завоюет право пригласить, кто победит! А, может, вовсе не так это было в период подготовки к концерту в честь его семидесятилетия, может, под другими стремлениями и исходными позициями шла подготовка?
Но, пожалуйста, Синявская-таки к нам в Казахстан приехала и слушает степных певцов, которые совсем не по-магомаевски магомаевские песни поют, и все-таки каждый слушатель чувствует, и по лицам артистов видать, что все певцы религиозный до святости праздник Магомаеву творят. Они прикасаются к его песням, как к драгоценностям, как к раритетам...
Она внимала тому, как на экране красавцы-джигиты разливались степными баритонами, - не, ну, совсем не по-магомаевски все они поют, - но как благородно они это делают! - Это Нина, просветленная, отдохнувшая, совсем другая, говорила так той прежней, усталой, скованной Нине, с которой теперь категорически расстаться желала.
Ее захлестнуло желание теплоты и обновления, жажда общения с близкими. На сцене слышалось «У любви короткий век...», а она искала глазами на полке с книгами и старыми записными книжками один блокнотик и нашла его, и аккуратно пододвинула к себе телефон.
Красавица ведущая объявляла: «...». Спели всего 18 песен. А наверное, будь возможность, зрители слушали бы В С Е.
При Магомаеве песня была больше, чем песня. У песни была высокая волатильная устойчивость. Ой, я опять пишу отчет! И у меня уже получается прекрасный доклад о творчестве Магомаева, о его воздействии на последующее развитие стран, ставших преемницами его наследства, о его воздействии на позднейшее время. На сцене... что?
На часах семь вечера, у них уже ночь, но... Заглядывая на страничку, набрала одиннадцать цифр.
В трубке послышались переливы та-ту-ту, та-ту-ту, потом дребезжание, и снова та-ту-ту, какой-то кашель-скрежет, и через тысячи километров до нее долетело это хрипло-знакомое, как в Европе не говорят, но умеют только русские и все, говорящие по-русски, по всему белому свету, это такое лениво-небрежное: «Але-е?!»
Нина прислушалась, повторилось более нетерпеливо: «А-лл-е-е-е???», - и она уверенно-звонко позвала:
«Се-ре-га! Привет!»
После некоторой тишины трубка насмешливо-хрипло отозвалась: «Привет... Германия!»
Нина выпалила: «Сереженька, ты концерт Магомаева смотришь, да?»
«Да. Что???»
«И я смотрю через интернет концерт в Астане к семидесятилетию Муслима Магомаева!»
Трубка утвердительным Серегиным голосом охнула:
«Чудеса! И ты!»
«Ты знаешь, ведение мне не совсем нравится, чересчур официально, а вот солистов много новых, и из наших пока что только ... Врач! И Алибека Днишева я узнала. Но ощущение у меня, как будто я этот концерт сама готовила, надо было кое-что иначе сделать, но в целом отточено все под гребеночку. Под идеальную организационную гребеночку. Песни выбрали, как рассказ о нем. Супер классно. А оркестр какой, чистейшая работа. Интересно, сколько раз программу прогоняли, минуты, секунды с видеорядом сводили, текст ведущих готовили...»
«Ниночка, никак ожила?!»
«Да, хочу, очень хочу ожить! Серега Кинжалов, а ты знаешь, откуда у тебя такая фамилия?»
«Что ты к моей фамилии хочешь???»
«У тебя фамилия, как сценический псевдоним матери Муслима Магомаева! Она же театральная артистка была, у нас в Казахстане в Чимкенте несколько лет работала, и в Петропавловске.»
«Я этого не знал, так я ему почти родственник, откуда ты это взяла?»
«Я в последние дни все про него на его сайте читала! Сергуня, ты во втором ПТУ кружок звукозаписи вел, я к тебе приходила, когда с горотделом комплект духовых инструментов училищу передавала, так ты можешь мне сказать, как ты те записи делал?»
«На электронно-механическое устройство с усилителя звукоснимателя поступает сигнал, он преобразовывается, и иголкой на круговой канавке наносится...» - Он замолчал.
Нина слушала, полузакрыв глаза, и веки ее подрагивали...
«Нина, через столько лет ты позвонила, чтобы узнать, как сто лет назад я пластинки делал?»
«Нет, я твой голос слушать хочу. Мне чудится, что рядом с тобой, чуть-чуть издалека, я услышу голос моего мужа. Сережа, я обидела тебя тогда, прошу, прости меня, слышишь, не обижайся на меня.»
Она долго слушала его взволнованный голос, переставший быть хриплым.
А потом Сергей Кинжалов перебил сам себя. «А вот, смотри, все наши собираются. К Лещенко подходят Алибек, Серик, Ведущий, они современники-ровестники Магомаева, а теперь этот, молодой из Азербайджана вышел и казахские молодые певцы, новая поросль, это символично, знаково, правда, Нина?»
И тут спавший внук Левушка-Леон на диванчике заворочался, молча встал и, волоча за собой плед, подошел к Нине, взобрался к ней на колени, подоткнул плед под Ниной, обнял ее, прижался к трубке и затих.
Сергей спросил:
«Кто сопит в твоем обществе?»
«Мой внук, Викин сын, в первый класс пошел.
Левушка смотрел на нее выжидательно.
Рядом с Серегиным голосом пробилось «Пусть бегут неуклюже...», он перекрыл сигнал: «Дочка что-то хочет сказать на мобильнике, она в Новосибирске, тоже концерт слушает. Я позвоню тебе завтра, я теперь тебе сам позвоню! Обнимаю всех твоих и всех наших!»
А, вот чего не хватает, бойко думала Нина, песню бы про казахстанцев из фильма «Битва за Москву». В ней есть такие слова: «Шли в бой сыны степного края На ближних подступах к Москве!» Эту песню пел в фильме Муслим Магомаев! И потом еще про после войны в ней есть такие слова: «И д а л ь н и х звезд судьба решалась На ближних подступах к Москве.» Ведь факт, что к «дальним звездам» потом полетели именно из нашего степного края, с космодрома Байконур. Что ж забыли-то? И еще ведущая несколько раз в свою торжественность разговорно-бытовое «кстати» совсем не кстати вставляла. Цензуры что ли у них совсем нету, литературно-художественная, стилистически-языковая обязательно нужна... Но это так, между прочим, это всегда можно будет поправить.
А им-то, зрителям, что пришлось пережить, они ведь тоже не в вакууме жили, тоже через кое-что прошли. Такая идея в заключение концерта. Магомаевские песни-заклинания. Они помогли людям перестоять эпоху, которой не хотели, не желали, но она случилась, из нее выкарабкивались с трудом и с памятью об общих человеческих ценностях.
Это, смотря что, ценностями считать. Казахстанцы от общих ценностей и свои собственные сохранили. Именно поэтому она, Жена Орфея, взволнованно говорит в многотысячный зал: «Спасибо Вашему поющему Президенту». Это – явление. И явления понимать надо, оценивать правильно и чувствовать, куда жизнь в стране движется.
И все-таки у нее ямочки на щеках!
А голос у нее, даже когда она не поет, а просто говорит, в звездном сиянии красок и тембра, не стареющий. Такая достойно была Женой Орфея.
Нина сидела, оглушенная праздником, подарком судьбы через интернет. Нет, надо будет обязательно записать свои впечатления об этом концерте. Он для нее - Возрождение большими буквами.
Плыли титры. Назывались имена...
Ххххххххххххх
И БУДЕТ МНОГО НОВЫХ ДНЕЙ
Мобильник вернул Нину к реальности. Теперь это был ее «немецкий умный зять», муж Вики. Патрик заговорил шутливо-почтительно и витиевато:
«Многоуважаемая мама-теща, я имею поручение от моей жены, это ваша старшая дочь, она, извините, уже делает свой вечерний туалет, она подчеркнула мне, что Вам будет приятно, если именно я сообщу Вам о том, что все ваши дети хотят утром приехать к Вам на завтрак, так.»
Нина, улыбаясь, слушала его обстоятельность. Он продолжил:
«Согласно объяснению моей милой Виктории-Победы, вам лично и всей моей казахстанской родне, необходимо обсудить концерт в честь Вашего любимого певца, которого Вы все лично хорошо знали, и для этого вам нужен семейный праздник, то есть, вам нужно собраться за общим столом. Поэтому со всеми мы уже договорились: наших трудящихся, Верошку и Колью, мы заберем по пути со смены, а так же горячие булочки тоже за нами. Ваша младшая, студентка Гелена-Вихрь, прибудет самостоятельно и привезет с собой дедушку, то есть, господина Гердта, они этот план уже оценили. Ваши дочери сошлись во мнении, что этот артист и весь казахский концерт всем вам очень важны, это все должно быть большим положительным сюрпризом для вас, для вашего удобного общего проживания здесь.»
Левушка-Леон смотрел на Нину распахнутыми глазами и громко шептал:
«Не говори папе, что я не сплю. Что у нас будет завтра?»
Нина поощрительно подняла вверх большой палец.
Он успокоился и слушал, как Нина важно отвечала:
«Патрик, мой милый зять, супруг моей старшей дочери, я могу с удовольствием тебя заверить, да, я буду всех вас утром ждать. И Леон будет ждать. И можешь поверить, да, это будет семейный праздник, мы будем много и с радостью говорить, «...мы будем петь и смеяться, как дети».
Нине было приятно, что и по-немецки эти слова из песни звучат ритмично, она их хорошо перевела.
Левушка-Леон ладошкой, мягкой лапочкой трогал ее щеки и торопливо спрашивал:
«Ома-бабулешка, ты плачешь или смеешься?»
«Я не знаю...»
Внук маленькой рукой растроганно гладил ее лицо и все пытался повернуть его к себе. Все кудряшки на его голове рыжими вопросительными знаками стояли.
С детской серьезностью, какая бывает сильнее взрослых клятв и обещаний, он попросил ее:
«Бабушка-омушка моя, а ты мне расскажи! А я запомню!!!
Когда я вырасту, я все в с п о м н ю и в с е пойму...»
Ххххххх
По-моему, вот здесь место точки.
Наваждение? Нет, это сама жизнь идет вперед. Жизнь продолжается. Если память жива.
Не надо бояться памяти.