Посвящаю моей маме Марине Сагалович.
А так же её родителям
Гале Горевой и Саше Айзенштейну,
не дожившим до дня Победы...
литературный сценарий
ПРОЛОГ
Конец июня 1941 года. Война началась. Мальчик лет 10-ти, задыхаясь, бежит по болоту, слыша немецкую погоню, лай собак, голоса фрицев. Время от времени пулеметные очереди рыхлят болотную воду. Слышно тяжелое дыхание, свист травы, чавкающие всплески шагов… И сердце выпрыгивает из груди, а горло устало глотать воздух, который вместо легких отправляется куда-то в желудок… в желудке холодно и от этого нестерпимо хочется есть, почему-то…
На островке посреди болота, что-то вроде монашеского скита. Разоренная, полуразрушенная часовня с остатками фрески Богородицы. Мальчик вылезает из болота и прячется за камнями, стараясь сдержать выпрыгивающее сердце и громкое дыхание.
Мальчик подглядывает из-за камней.
Появляются два фрица с овчаркой. Осматриваются.
Переговариваются по-немецки. Тоже запыхались.
Мальчик их не понимает, но знает, что на своем страшном языке они говорят о нем. Они говорят. Говорят…
«Где этот волченок? - Предоставим его - его судьбе…»
Мальчик не знает, что на этом языке говорили многие великие люди, давшие человечеству великие мысли, переживания и открытия, великую музыку и поэзию…
«Пойдем, скоро темнеть начнет»
Для мальчика вот уже целый длинный день, как мир перевернулся.
И эта речь теперь связана только с автоматной очередью и смертью. Мальчик видел уже своих товарищей по пионерскому лагерю разбросанных по полю, огромные процессии беженцев, на расстрелянных и разбомбленных дорогах.
Он еще не умеет ненавидеть. Он пока еще только боится.
Для него нет двойной морали. Он уверен, что род людской воспрянет с интернационалом. Без фиги в кармане и грустной улыбки «про себя».
И Павлик Морозов для него не предатель папы, а мечтатель, который хотел, чтоб счастье и богатство было всем. Такой вот наивный ребенок…
Он не виноват.
Его так воспитывали.
Его так воспитали.
Как юного пионера.
Он смотрит на облупившиеся фрески и не знает, кто изображен на них, но постепенно проходит его страх, хотя немцы продолжают переговариваться, обходя развалины, и голоса их каркают совсем рядом.
«Смотри, это Богородица? - Эта фреска совсем испорчена. -
Может там иконы есть? - Ничего там нет… - Я читал, что русские сами всё разграбили… Им теперь даже на помощь своего Бога рассчитывать не приходится…»
Мальчик сидит в траве, как гриб, который не может найти ходящий кругами грибник, и поеживается.
Фреска Богородицы как будто ярче проступает. И вдруг это замечает один из фрицев. Останавливается, как вкопанный: «Смотри, Ганс, Богородица на меня посмотрела! – говорит один, - Да ну тебя, малахольный… Книги – это, правда, вред, Франц», - говорит второй.
А мальчик, пытается вжаться в щель останков часовни.
Что-то остро утыкается ему в спину. Мальчик нащупывает обернутую доску. Разворачивает тряпицу и видит икону. Богородица смотрит на него с любовью - мальчик отдает ей пионерскую честь и, заворачивая, прижимает икону к груди.
Собака немцев срывается с визгом с поводка и убегает обратно через болото. Немцы вздергивают затворы и стреляют в никуда, вокруг… несколько очередей попадают по фреске, разбивая Образ еще больше. Пули и осколки сыпятся со всех сторон.
Мальчик вжимает в себя икону, зажмуривается и пытается зажать уши плечами, так как руки заняты…
Немцы судорожно пятятся, и тонут в болоте…
Мальчик слышит их крики…
Мальчик кладет икону, хватает палку и бежит их спасать.
Один из немцев хватается за палку…
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
«Серёнь, а, Серёнь? Пособи?!»
Сергей спал на крыше кабины полу-разобранного трофейного грузовика, голос старика вернул его в действительность.
Сегодня 9 мая 1945 года. Вот-вот должны объявить о капитуляции. Легкий городской шум просачивается из-за кладбищенских стен. Сергей глубоко вздыхает и открывает глаза.
Небо, сквозь полуголые, с набухшими почками, распростертые над всем двором, ветви огромного старого тополя, смотрит приветливо. Хочется не только услышать это утро, но и увидеть его целиком.
Сергей садится и оглядывается. Полуразрушенная кладбищенская стена служит опорой старому сараю, к которому прислонили деревянную лестницу, со сломанной ступенькой.
Несколько незаконченных могильных плит разбросаны по всему двору. Ворох какого-то выцветшего барахла, чурок, опилок и осколков камня ютится у стены. В проеме сарайной двери стоит безногий старик и улыбается, виновато и беззубо.
- Костыль свой никак не найду… Дык… помоги…
Сергей встает, спрыгивает в кузов, перемахивает через борт, и всей своей долговязой фигурой оказывается на земле.
Идет в сарай.
Входит в полумрак.
Осматривается.
Выбирает какую-то палку, покрепче, поровней и покрупней. Оборачивается к двери. Из темноты двор кажется ярким, хотя солнце сюда еще не заглянуло.
С полки с инструментами Сергей берет большой нож и выходит на свет.
Подстругивает палку, подходит к деду, примеряет и обрезает палку. В углу среди щепок и опилок находит короткий аккуратный обрезок, «видимо от венского стула» - размышляет он, прибивая его к верхней части нового костылика. Протягивает деду. Отступает шаг назад.
Старик опирается на новый костыль. Улыбается радостно.
- Дак, это… победа же… небось уже объявили… отсюда тарелку
не слышно… сегодня и работать, поди, не будет никто… и похорон-то никаких не заказано… Вот ты когда воевал – думал разве, что вот так-то произойдет. Просыпаешься однажды – а её и нет больше. Войны-то… ты ж с сорок первого… ребята говорили…
Пока старик говорит - Сергей поднимает глаза к тополю.
Рассматривает раненную лестницу… Подходит к ней. Залезает на крышу сарая.
Вид так себе. Дом загораживает.
Сергей забирается на огромную ветку тополя, почти лежащую на крыше и по ней к стволу.
И дальше наверх.
Желто-зеленые почки рисуют и чертят по его лицу. Нестерпимо-горький, но сладостный запах весны впивается в ноздри. Блики солнца в каплях росы и смолы слепят глаза… Солнце уже нацелилось на мастерскую и скоро стечет по стволу тополя во дворик. У Сергея липкие руки в желтых пятнах, совсем как в детстве.
Наконец ему открывается панорама города.
И шум победы.
Шум победы.
ПОБЕДЫ.
Очевидно, что о безоговорочной капитуляции уже объявили.
Музыка из радиоприемников.
Крики: «ура», «победа»…
Сергей закрывает липкими руками уши. Наступает тишина…
Сергей смотрит на свой город. Он уверен, что смотреть на шум всегда интересней, чем его слушать… потому что кажется, что так он слышнее.
Он видит огромное полотно плотно занятое множеством людей. Счастливых. Озаренных светом Победы.
Людей, стоящих у столбов с тарелками радио…
Людей, подпрыгивающих и обнимающихся на улицах…
Людей, перебегающих от дома к дому, от подъезда к подъезду…
Людей, хватающих мимо проходящих военных и качающих их на руках…
Людей, накрывающих столы прямо во дворах…
Сергей смотрит на свой город и спешит домой. Но это не так просто, пробиться сквозь эту гущу счастья и слез. Домой он добирается часа через два.
***
Когда он открывает дверь в комнату, мамина сестра Шура сидит за круглым столом. Белая скатерть накрахмалена. Вокруг несколько «венских» стульев. Рядом зеркальный шкаф. Сбоку, в нише, маленький диванчик с откидными валиками и верхней полочкой. Слоники и кружевные салфетки. Сервант со стеклянными верхними дверцами, фотографии за стеклами. На серванте в большой вазе сухие ветки. Очень тесно – стол можно обойти только бочком.
Всё как всегда.
Только вот Победа. Это что-то новое. Она не осязаема и вместе с тем, она как-то навсегда изменила всё и всех.
Победа.
Это значит - война кончилась.
А многие уже забыли, как это «жить мирной жизнью». А многие и не знают вовсе…
Сергей, застыв в дверях, наблюдает за Шурой, которая
смотрит куда-то влажными глазами. Вареная картошка, яички вкрутую, соленые огурцы, черный хлеб.
Роскошное празднество.
На столе три довоенные фотографии в рамках. Красивой девушки, молодого человека в военной форме и общая мамы с папой.
Шесть рюмок с водкой. Пять накрыты кусочками черного хлеба. Рядом лежит свернутая довоенная газета с портретом какого-то военного.
Шура берет свою и одним глотком опрокидывает её.
Потом сосредоточенно смотрит на пустую и жует огурец.
Пустая тарелка.
И вилка с частью надкушенного огурца в руке.
Наконец Сергей заходит, и Шура, очнувшись от своих мыслей, смотрит ему прямо в глаза:
- Серёнька? Как дела? Вот видишь, дождались… Победа… а Галочка… а они…
Лицо её морщится, и дрожит подбородок…
И вот уже она рыдает в голос, так горько, как умеют только дети.
- Ну вот, - как не стыдно, ей же уже почти 30, - думает Сергей и, нарушая натюрморт, берет огурец. Надкусывает. Слышится хруст. Так они и хрустят с Шурой огурцами, пока он отходит к окну. С подоконника спрыгивает маленькая собачка, и семенит к столу.
- Рокировка, - думает Сергей глядя в окно.
За окном во дворе соседи устанавливают общий стол. Тащат патефон…
Сергей садится на подоконник, оборачивается, продолжая жевать, и видит в контровом свете собственный силуэт в зеркале. И уши двигаются. Смешно.
Шура перестаёт подвывать и вытирает глаза белым платочком с выцветшей, когда-то цветной каемочкой.
Это Галка обвязывала. Так Шура говорит.
Сколько Сергей помнит себя – он помнит и тётю Шуру. Она всегда была его нянькой…
С Галкой они больше подружками были, её Шура не успела понянчить, сама еще маленькая была…
Сергей оглядывает стены, с семейными фотографиями, и тремя пятнами на обоях, откуда сняты рамочки, стоящие, сейчас на столе.
Галкина дочь Маринка. Галка. Шура. Муж Галки – Шурик.
Сам Сережа – совсем маленький. И снова мама с папой.
- Я Маринку к Алине отвела. Праздник, а она ей – бабка все-таки… Как думаешь?..- спрашивает Шура, как будто Сергей может что-то изменить в принятом ею решении.
Сергей смотрит на сервант. Там тоже фотографии за стеклом.
Галкин муж с родителями - Алиной и Сигизмундом, и свадебное фото Гали и Шурика.
- Сына не дождалась, муж сгинул куда-то – пусть хоть внучка
с ней побудет… - продолжает Шура, кусая огурец.
- Я пришла утром, а она вся нарядилась… как обычно… Наманикюрилась… Маринка ей: «Здрасьте, бабуль…», а она ей: «Я ж тебя просила, ты меня бабушкой не зови… Зови – Алиной. И за руку её как дернет…»
Шура, смачно хрустя огурцом, жалуется и снова начинает всхлипывать.
- Представляешь, я ей: «С праздником! Радость-то какая!»
А она:
- Если б не ваша семейка, глядишь, и Сашенька мой дожил бы, - и дверью перед носом моим как хлопнет, даже вот картошек с яичками не взяла.
Сергей слушает её и вспоминает сценку, которую наблюдал недавно у зоопарка. Шестилетняя Маринка бежала за ватагой детей постарше, а они все норовили от неё «смыться». Это были Алинины племянники и племянницы. Маринка остановилась и начала реветь. Да так громко, что прохожие стали останавливаться и стыдить старших детей.
Им пришлось вернуться и даже дать ей монеток, чтоб она успокоилась.
Теперь у Маринки в ладошке были монетки, и она, почувствовав себя полноправным членом компании, задрала нос и пошла вперёд.
- Голодной Маринка там не останется, Алина потом еще всем расскажет, как без неё внучка не выжила бы в суровые годы войны, - думает Сергей, наливая Шуре рюмку.
Шура, всхлипнув, берет рюмку и опрокидывает, закусывая остатком огурца, а пустая вилка так и остается торчать вверх зубьями.
- Ты вот как думаешь? Маринка красивая? Я думаю, что такие
дети чУдные, только от большой любви рождаются… Вот мы с тобой
обыкновенные. Нет. Хорошие. Нормальные… Как все. А она – другая.
***
На скамейке сидит Саша с учебником и что-то объясняет Гале.
Галя смотрит на Сашу, а не в книжку. Видит его губы, которые что-то говорят, пушок над губой… капельки пота… пушистые ресницы… Она видит его ухо и вечно торчащий клок волос над ним…
Приближается гроза. Ветер шумит сильно - гнутся деревья, поэтому говорить Саше приходится с усилием.
- Поэтому, если ты сумму умножаешь, то надо каждое слагаемое сначала умножить, а потом это сложить… Галь, ты не слушаешь.
- Я слушаю… я поняла… Я не такая уж глупая,- обиженно кричит Галя в ответ.
- А кто сказал, что ты глупая? Ты – …красивая… очень…, - срывается с Сашиных губ, но испугаться он не успевает, и обмен криками продолжается.
- Ну да? А что ж ты на меня не смотришь? Никогда!?
- Я смотрю. Я тебя всё время вижу, понимаешь?..
- Но ты же в книжку смотришь… всё время
- А я, куда бы ни смотрел, – всё равно ты перед глазами…
- А я думала, тебе Надька нравится…
- Нравится. Она ж подружка твоя
- А я её прям ненавижу, когда ты с ней разговариваешь… когда вы смеетесь…
- А для меня это как с тобой… а то… у меня… голос пропадает…
И они сближаются, как намагниченные и переходят совсем на шепот, хотя буря только усиливается.
- А сейчас не пропадает?
- Почему-то нет… Взял вот и сказал…
Первые капли дождя падают им на носы и ресницы.
- Мне мама говорила, что когда папа к ней в магазин приходил, у неё тоже горло перехватывало, - говорит Галя, почти дотронувшись своим мокрым носом до его.
- И что?
- Что?.. приходил-приходил, а потом говорит: «Выходите, Мария Ивановна за меня замуж!»
Крупные, но еще редкие капли дождя, разбиваются вокруг молодых людей брызгами, но они не замечают этого. И губы в губы Саша шепчет:
- Выходите, Галина…
- Александровна, - подсказывает Галя.
- Александровна,- повторяет Саша, замирая, коснувшись губами её губ…
Это нежное прикосновение, долго стесняется стать поцелуем. А молодые люди, для устойчивости упершись руками в уже мокрую скамейку, и смешно вытянув шеи, всё длят это первое прикосновение.
И взрывается ливень.
***
Шура плачет за столом. Огурец догрызен. Вилка в руке торчит вверх зубьями. В тарелке слезная лужица…
- Серёнь, ты не верь, что она за Шурку замуж вышла от греха…
Любовь у них была… настоящая… И по-срокам всё сходится…
Сначала свадьба, а уж потом…
***
Галя не замечала происходящее. Ей надо было постоянно видеть только свет, льющийся из Сашиных глаз. В противном случае жизнь и сама Галя переставали существовать.
Остался последний урок. Еще целый урок. Какая пытка. Сидеть рядом и не сметь взглянуть в его глаза…
Саша стоял в коридоре и смотрел на Галю. Она напоминала ему тонкий и хрупкий, лесной колокольчик на ветру. Эти цветы всегда очень трогали Сашу. Жили коротко глядя на мир своими распахнутыми цветками. Пронзали своей незащищенностью и нежностью и увядали…
Саша и Галя стояли в коридоре и не слышали звонка.
В огромные окна лился солнечный свет. Дети разбегались по классам. Мария Алексеевна, учительница литературы шла на урок, когда заметила у окна недвижно стоящих девятиклассников.
Она остановилась. Мария Алексеевна понимала, что надо сделать им замечание, но слова застряли в горле. Было что-то невыразимо прекрасное и магическое в этой картине. Держащаяся за руки красивая молодая пара, в потоке льющегося света…
Мария Алексеевна не только преподавала литературу, но и была завучем школы по воспитательной работе. И ей, как никому, было известно, чем грозит школе подростковый роман. Не дай Бог, что - головы полетят.
Она подошла к ученикам.
- Саш, может вам в вечернюю перейти? - спросила учительница.
- А можно? - обернулся парень.
Галя повернула голову и посмотрела своими огромными ярко-голубыми «незабудками» прямо в сердце Марии Алексеевны. Темно-каштановые Галкины кудри подпрыгнули на плечах.
- Тогда вы сможете пожениться,- сказала литераторша, - ты ведь этого хочешь, Галочка?
Галя перевела взгляд в окно, потом и вовсе опустила голову.
- Саш, ты пойми, нам же буржуазное растление припишут… а вы ведь уже взрослые, советские люди. Так женитесь.
Саша кивает, берет за руку Галю, и они уходят по коридору в класс. Мария Алексеевна еще какое-то время смотрит в окно.
Ослепляюще-белый снег редкими, пушинками порхает за окном, остро искрятся на морозе сосульки. Хорошо утоптанный школьный двор похож на бальный зал. И там юная Маша кружится в паре с юнкером…
Мария Алексеевна встряхивает головой и заходит в класс.
***
Галя и Саша с портфелями брели по Афанасьевскому переулку. Было очень тихо. Они остановились у церкви. У иконы-фрески на стене церкви горела лампадка. И разговор их мерцал, как эта лампадка.
- Шурка, а расскажи мне что-нибудь про себя, попросила Галя, - про родителей…
И Саша с удовольствием рассказал ей историю своей семьи. Собственно истории-то никакой и не было. Просто отец Саши, взрослый крещеный еврей, украл совсем молодую Сашину маму, дочку киевского купца первой гильдии, и увез в Москву. Когда они на лодке перебирались через Днепр, - вокруг свистели пули. Это была романтическая часть семейной саги, которая на этом и заканчивалась.
Мама скоро разочаровалась в скучной жизни и развлекала себя, как могла, а отец работал изо всех сил, чтоб прокормить своё семейство. Саша не раз слышал, как мама в слезах корила отца, что не такою ей столичная жизнь представлялась, и требовала у него: то шубу, то колечко золотое. И отец всегда все это находил и оплачивал. Где папа доставал все эти драгоценные вещи Саша не знал, но понимал, глядя на своих одноклассников, что такой мамы нет ни у кого, и такой шубы тоже.
Взять хотя бы Галку. Её отец – водитель авто. Он возит какого-то министра на своем личном автомобиле, выписывает серьезные журналы, а Галина мама раньше работала в магазине «Мюр и Мерелис», продавщицей в галантерейном отделе. В этом магазине работали только самые красивые девушки. Сашину маму, наверное, тоже взяли бы туда на работу, но она никогда не работала…
- А ты крещеный? – вдруг спросила Галка, выведя Сашу из задумчивости.
- Не знаю, Галусь, - отозвался Саша, - может быть…
Из церкви вышел пожилой священник в гражданском облачении, повернулся к двери, перекрестился, поклонился и посмотрел на ребят. А глаза у него ласковым светом горели.
- Это кто ж у нас тут оказался? - промолвил и улыбнулся.
- Мы… школьники… - призналась Галя, а батюшка хитро так глянул: - А я думал – венчаться пришли…
- А разве сейчас венчаются? - спросил Саша.
- Служим… - сказал старик и перекрестился ещё раз.
А когда Галя сказала, что в церковь не ходит и венчаться не собирается, а пойдет расписываться, как все советские люди, - не обиделся, а спокойно рассудил, что по-современному порядку тоже можно, потому как на всё – воля Божья.
Ребят это, конечно, удивило, потому как было совершенно не понятно, как же у Бога может быть воля, чтоб его отрицали? А батюшка сказал, что во всем промысел Божий есть, и какие бы тяжелые испытания ни послал он людям, всё это из любви к ним, а не наоборот, а постичь его, этот промысел, нам не дано.
- Что ж это за любовь такая, - возмутилась Галя, - а если война?
- Война деточки, - отвечал священник, - это тоже испытание. И горе. Но не навсегда ведь оно. Не «вечные муки».
С тем и ушел, перекрестив их, и пожелав им «любить друг друга».
- А что это – «промысел», как думаешь? - Галя задумчиво пошла по расчищенному тротуару.
- Ну… например, что мы с тобой в одном классе учимся… а то где б я тебя искал?..- серьезно ответил Саша, и они оказались снова одни в заснеженной Москве 1939 года.
Они глядели друг на друга, и лучи их взглядов сливались, спутывались, переплетались и превращались в светящийся клубок…
***
- Шурка, пойдем, теперь я тебя провожу.
Они стояли близко-близко, потому что на черной лестнице было очень тесно, а почему-то в доме пользовались именно черным ходом.
-Ага, а потом я тебя.
Они стояли под дверью Галиной квартиры, когда из двери напротив, вышел совершенно-настоящий генерал, в шинели и при погонах. В руках он держал - маленькую пушистую собачку. Генерал поздоровался, поинтересовался Галиными успехами в учебе и пошел прогуливать свою «моську». А Галя сказала, глядя ему вслед, что если б Бог был такой как их генерал Слоним, она, пожалуй, пошла бы в церковь. Потому что генерал всем помогает и всему дому как «отец родной». И не обижает никого, и не обижается никогда. Вот недавно Нюрка из восьмой квартиры про него говорила гадости, а он услышал. Но когда эту самую Нюрку в больницу нужно было устроить – устроил. А про её злобные выпады и сплетни и не вспомнил… поэтому особенно его все уважают.
А Саша подумал, что ему тоже всегда хотелось быть таким вот благородным и честным человеком.
***
Мать Саши Алина в дорогой шубе, красивая и элегантная прогуливалась по бульвару под ручку с военным.
Высокий чин, но до генерала Слонима ему далеко, подумала Галя, когда они с Сашей шли ей навстречу.
У Алины изменилось выражение лица, когда она узнала сына. Молодые люди подошли к ней довольно близко, прежде чем она, извинившись перед своим кавалером, ринулась им навстречу.
Алина была похожа на маленькую ухоженную барыньку, её маленькие красивые ручки в перчатках вцепились в плечо сына, когда он сообщил ей, что они с Галей перевелись в вечернюю школу и подали заявление.
Она, как рыба, выброшенная на берег, хватала воздух ртом. Она пыталась принять достойное положение, но ничего не получалось. Почва уходила из-под ног, а сын, вырвавшись из рук, уходил с какой-то чужой девчонкой, как будто навсегда. Её мальчик, быстро удалялся от неё по заснеженному бульвару, предупредив, что жить будет в квартире невесты, а отца предупредит сам.
Горькая обида душила Алину. Она любила сына и гордилась им. Внешне он был похож на неё - яркий красавец. Но было в нем и что-то непонятное матери, скрытое.
Несмотря на пробивающиеся ростки души, эта женщина выбирала привычный способ существования, где постулат «око за око», был понятней и ближе, чем «возлюби ближнего своего».
И хотя стыдно было признаваться, что муж сквозь пальцы смотрит на её похождения вовсе не из трусости, а из благородства и ответственности за неё, в глубине души она себя не обманывала.
Разлюбив мужа за тщедушность и возраст, и на людях потешаясь над ним, она продолжала, в тайне, его уважать. То, что она принимала в нем за слабость, оказалось чем-то совсем другим, непонятным и недоступным. И теперь это непонятное Алина остро почувствовала в сыне.
Слезы готовы были выпрыгнуть из глаз. Но что нам слезы?
Алина моргнула, улыбнулась и повернулась к своему поклоннику. Он галантно поклонился и предложил даме руку. Они продолжили прогулку.
***
Шура, застывшая за столом, вдруг приходит в себя, наливает себе рюмку. Втягивает носом воздух, опрокидывает водку в рот и выдыхает. «Они когда с Шуркой пришли и сказали, что заявление подали – я думала,- земля разверзнется».
***
Бледный Александр Иванович сидел на диванчике в пенсне с опущенной газетой, которая подрагивала в его руке. Напротив него, за столом – Мария Ивановна, усердно разглаживала руками лежащее перед ней кипельно-белое кухонное полотенце. Она брала его в руки, сворачивала, и снова раскладывала перед собой, наглаживая руками.
У двери Галя робко выглядывала из-за Сашиного плеча. Слово было сказано. Событие произошло. Все молчали.
Мария Ивановна и Александр Иванович как будто даже отвернулись друг от друга.
Пауза затянулась. Галя нервно, но бойко решила нарушить тишину.
- Пап, ну мы пойдем?! Нам еще ткань купить надо… Мне на платье…
Голос прозвенел как-то слишком резко, как чужой. Галя цепляя Сашу попятилась из комнаты и закрыла дверь…
- Александр Иванович, тебе, может, лекарство?.. Ты бледный какой… - зашептала Мария Ивановна, не поднимая головы и не глядя на него.
- Как дочка быстро выросла… - пробормотал Александр Иванович, сняв пенсне, долго протирая его краешком байковой рубашки, и часто моргая влажными глазами.
Самые счастливые мгновенья вспоминал Александр Иванович. Семейный выезд на автомобиле. Рядом с ним сидит беременная Мария Ивановна, а на заднем сидении – Галя. Ей около десяти лет. Галя встает на ноги, поднимает ручки вверх и радостно кричит. Александр Иванович улыбается. Навстречу им в лобовое стекло плывет Москва…
***
Сигизмунд, очень худой еврей, сидел за столом мешал чай в стакане с подстаканником. Ложка знакомо позвякивала. Его огромные светлые глаза казались прозрачными и какими-то рыбьими. Нет. Не было в них всей скорби народа, но было какое-то понимание тщеты. На губе – усы, формы гитлеровских… (или чаплинских?..) только седые. Он, казался, сосредоточенным на своем чае.
Его жена - Алина, одетая, как на выход, в сапожках на каблучках, с идеальным маникюром металась по комнате с криками и завываньями. Семейный совет происходил по-поводу сыновнего самостоятельного поступка. Мать изо всех сил «хлопала крыльями» и призывала отца в вершители и увещеватели. Сигизмунд отвечал всё более активным помешиванием чая, который совсем уже перестал, было, мешать.
Алина пустила в ход все возможные угрозы. Что «девочка его не дождется, и не потому, что плохая, а потому, что еще юная и сама себя не знает». Что «свет клином не сошелся же на ней, хоть она и хорошенькая, спору нет».
Сын был непреклонен и жесток. Он сказал, что хочет просто жить. С любимыми людьми и для них.
Это прозвучало, как обвинение ей, Алине в том, что она живет неизвестно зачем и для кого, а сын считает её не способной понимать простые и всем понятные вещи.
Сигизмунд снова активней начинал болтать ложкой в стакане.
И в этот момент раздался звонок в дверь. Пронзительный и требовательный, подействовавший на Алину как ушат холодной воды. Аудиенция была немедленно окончена.
Алина подбежала к зеркалу. Оглядела себя, поправила губную помаду, и взяла сумочку.
- Сейчас мне пора, но мы еще поговорим, - сказала она, накидывая шубку и выходя.
Саша хмыкнул ей в след и с укоризной посмотрел на отца.
Их глаза встретились. Сигизмунд поднёс, наконец, стакан к губам, и сделал глоток остывшего чая.
***
В комнате темно. Плавающий свет с улицы. Ветка, за окном качается в такт. Беззвучная музыка.
Стол придвинут вплотную к серванту и шкафу, чтоб больше места осталось возле диванчика.
Валики откинуты.
Белеет простыня.
Подушка одна.
Фарфоровые слоники мерцают то и дело.
Свет, подпрыгивая, выхватывает, попеременно, то их, то фотографии за стеклом серванта...
Прерывистый и нервный ритм.
Галя снимает с полочки слоников и переставляет на стол…
В глазах – омут. Сердце «ухает» куда-то в пятки и взлетает.
Невозможно его угомонить.
Галя останавливается, и, опустив голову, прижимает руки к груди. Саша стоит рядом.
Галя берет его за руку, будто пытается остановить время и притормозить собственное сердце.
Долго стоят так. Смотрят на свою постель.
Теперь воздух кажется густым.
Шорохи и вспышки больше его не прорезают, а вязнут в нем.
Галя поворачивает голову, и смотрит на мужа…
Капелька пота стекает от его виска к подбородку… Медленно.
Галя доворачивается к нему вся.
Начинает расстегивать его рубашку.
Очень медленно. Как будто пытается ещё больше растянуть время.
Саша помогает.
Ещё медленней снимают рубашку.
Возбужденный румянец на щеках.
Она касается ладонью его груди.
Впервые.
Медленней медленного проводит она рукой по его телу. Как будто боится пропустить лаской и миллиметр его кожи, как будто боится не успеть насладиться прикосновением.
Касается пальцами его губ.
Они опускаются на пол.
Постель остается мерцать в стылом уличном свете.
***
Галя и Саша шагали по Арбату.
Дрожащий подбородок Гали и шмыгающий нос давили на Сашу укоризной. А что он мог поделать? Ему пришла повестка. Обстановка известно какая. Стране нужны солдаты. Если он
сейчас в училище не пойдет – потом неизвестно куда
пошлют. Галя злится, когда он эти доводы приводит. Слышит Алинины слова. И правильно. Но на этот раз Саша с матерью согласен. Мама конечно надеется, что через два года что-то изменится: или Галя его не дождется, или он себе другую найдет… Но это её дело. Вот рожать Галюша будет без него, это плохо, но за то, через два года он вернется, в институт поступит, и будут они жить долго и счастливо. В Сашином воображении рисовались картины их будущего счастья: семейные прогулки по Москве, танцевальные вечера в парках, поездки с Александром Ивановичем на машине по Золотому кольцу. Он мечтал дать своим детям всё, чего не имел сам. И сердце его разрывалось от радости, что всё это ему удастся. Надо только немного потерпеть…
- Я без тебя совсем не могу… А как же ты без меня? Без нас? - проныла Галя, обнимая свой укрупнившийся живот.
- Главное, чтобы не было войны! Я через два года вернусь. Ты только жди меня, - серьёзно ответил Саша, остановившись посреди улицы и притянув к себе жену.
- Как это я раньше жила… О чем думала… когда не о тебе…
- Я в отпуск буду приезжать… Раз в полгода – точно, мне обещали.
И они прижались друг к другу. Еще ближе. Теснее.
Их окружили несколько молодых людей и девушек с гитарой. Саша обернулся и молодежь, заметив у Гали живот, нарочито раскланялась и прошла, куда-то в ближайшую подворотню.
В подворотне пожилая женщина продавала поздние осенние цветы. В большом бидоне – астры и гладиолусы, а рядом в корзине красовались длинные ветки с красными листьями. Выглядели экзотически. Полыхали.
Галя и Саша, как завороженные смотрели на красные ветки. Саша подошёл к садовнице.
***
За столом в задумчивости сидела Шура. На серванте в большой вазе сухие ветки… Шура встала, взяла вазу и поставила на стол… Долго смотрела на высушенные грязно-коричневого цвета ветки.
- Галочка мне тогда сказала, что продавщица обещала, что стоять будут долго… и денег с них не взяла… Мариночке уже шестой год… Долго стоят…
***
Саша и Галя, обнявшись, у кроватки спящей Мариночки.
На столе - стопка белых носовых платков, крючок и нитки. Рядом стопочка обвязанных цветной каймой платочков… Если бы скульптор мог вылепить их объятие, это бы многое рассказало потомкам о том, что чувствуют люди на пороге войны и разлуки. И сколько не говорилось бы высокопарных слов о священности войны и героизме людей, ничуть не умаляя коленопреклоненного восхищения внуков и правнуков, в глубине души нормальный человек не может не считать войну безумием и болезнью.
- Возьми нас с собой, - просит Галя, а Саша смеётся и отвечает, - Боец взял с собой на войну семью, потому что ему одному воевать скучно было.
Галя улыбается. Берет обвязанный платочек со стола и кладет Саше в карман гимнастерки. А Саша целует её в соленый мокрый нос и выходит из комнаты, унося с собой прикосновенья, запахи и соль на губах.
- Может в том и промысел… - думает Саша, - Чтоб испытания выдержать?..
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
***
Мальчик и Франц вытаскивают Ганса. Промокшие, запыхавшиеся и безоружные завоеватели полулежат – полусидят на острове. Мальчик опасливо отползает подальше от здоровенных немцев, к тому месту, где положил икону. Берет её в руки. Снова прижимает к себе. Франц оборачивается к мальчику и неожиданно говорит по-русски, коверкая слова: «Не бояться… Мы не трогать…»
В это время Ганс, стуча зубами спрашивает на своем языке: «Почему он спас нас?» «Малахольный!», - отвечает Франц.
Ганс встает и подходит к куску стены с фреской: «Или это Она?» «Мы пятились ровно по тому месту, по-которому прошли сюда. - Но как? Сначала почти убила нас, а потом руками этого ребенка спасла? - И кто из нас малахольный? - Значит, их Бог не отвернулся от них?..»
Этот риторический вопрос повисает в воздухе. Франц смотрит на мальчика, как тот разглядывает икону и спрашивает по-русски: «Эй, ты умеешь крЕстица? Я – читал! Так надо. Православный!». И он медленно показывает мальчику, как надо креститься православному христианину, складывая три пальца и перенося руку сверху вниз и справа на лево. Мальчик смотрит удивленно. Смеркается.
***
Ночь. Мальчик, Франц и Ганс сидят у костра, среди разрушенного скита. Ганс спит, укрывшись тряпицей. Франц трудно подбирая слова говорит с мальчиком по-русски:
- А ты куда идти?
- Домой
- Мой тоже дом далеко есть
- Так чего вы сюда полезли?
- Полезли?..
- Оккупанты
- Весь мир боица коммунистическая зараза. Мы вас освобождать!
- А ты – буржуй?
- Я? Майн инженер
- По стрельбе?
- Найн оружие… я строить… А Ганс… ремонтник…
- Понятно… строим и ремонтируем… я думал, ты - шпион
- Найн, я в детстве жил в Москфа, пока моя папа работал у вас
- А теперь ты пришел нас убивать? Мы тебя обидели?
- Это работа… я теперь солдат… не моя ответственность…
Франц смотрит на мальчика и думает о том, как странно начинается для него эта война и как теперь он сможет стрелять в этих людей. Мальчик протягивает ему палку и объясняет, что по болоту надо идти аккуратно, прощупывая дно. Франц кивает и не может отделаться от мысли, что зачем-то он был спасен сегодня. Зачем?..
***
Мальчик идет по лесу. За пазухой икона в тряпице. Он пытается ориентироваться по солнцу, по веткам елей, идет на юго-восток. Прошло несколько дней со встречи с немцами, но мальчику кажется, что в этой заколдованной чаще он навсегда. В лесу темнеет. Это значит, что дело к ночи. Или и вовсе – ночь. Июнь заканчивается. Белые ночи тают. Как странно. В лагере больше всего ребята любили именно эти светлые июньские ночи. Как давно это было. В другой жизни.
- Эй, стой! - слышит он и останавливается.
В сгущающихся сумерках к нему подходит дядька в нашей форме. За ним еще двое штатских. У всех немецкие автоматы.
- Заплутал? - спрашивает дядька. Мальчик поворачивается.
- Не, я в Москву. Я тут в пионерском лагере был. Нас уже должны были домой отправить. Смена кончилась…
- Герой, значит, самостоятельный - говорит дядька, - придется потерпеть. Прохода нет…
- Нет, - отвечает мальчик, - просто пионер, а Героевы это наша фамилия.
- Пойдем с нами, просто пионер, - ухмыляется дядька
И они идут куда-то. Похоже, мужики хорошо ориентируются в этом лесу.
***
Совсем стемнело. Лес становится всё гуще. Между деревьями мальчик видит какие-то проблески. Это горит небольшой костерчик. Как будто шёпотом горит. Не то, что их пионерский костер на вечерней заре…
Они подходят к костру, вокруг которого расположились несколько людей в форме и несколько штатских. Все взъерошенные, чумазые. Все с оружием. Начинает светать. Ночь еще коротенькая. Мальчик оглядывается и видит несколько телег, в которых вповалку спят женщины и дети. Чуть в стороне – три лошади и рядом на мху спят еще пятеро бойцов. У костра – держат совет, что нужно разделиться: женщин с детьми спрятать в лесу, и создать отряд, для борьбы в тылу врага. Все согласны. Усталый ребенок смотрит на них с восхищением и радостью. Всё это кажется ему просто приключением.
***
Несколько дней отряд колесит в поисках места для лагеря, потом роют землянки и устраивают быт. Дозорные приносят из разбомбленных деревень покореженный, но ещё пригодный скарб, продукты. Мальчик прячет свою икону в дупло огромного дерева, завернув её еще в пару тряпиц. Женщины собирают в лесу крапиву и варят из неё щи. К отряду прибиваются всё новые люди. Теперь есть врач и учительница. Мальчика берут с собой на вылазки за скарбом и продовольствием. Чумазый ребенок не вызывает подозрений и выясняет, можно ли зайти в деревню, нет ли там немцев.
Все остальные дети младше. Так проходит неделя.
***
Однажды утром дозорный приводит Франца. Тот идёт, не опуская рук, и улыбается. Шинель распахнута. На груди – бинокль.
Мальчик подходит к нему и, с трудом дотянувшись, опускает его руки. Фриц хватает мальчика на руки и прижимает к груди. Мужики смотрят с удивлением на эту странную встречу.
- Я же говорить, - говорит Франц, - я не хотеть вас убивать, помогать хотеть… меня ваша Мати спасла, этот мальчик… я должен помогать
***
Ночью мальчик и немец лежат на шинели Франца и смотрят в небо. Звезды высоко. Немец бормочет что-то по-немецки, читает Гёте, и всё хочет оправдаться. Мальчик ничего не понимает. Просто слушает виноватый или восхищенный голос немца и догадывается, когда тот говорит о звездах, когда оправдывается, когда читает стихи…
«Я обещаю тебе, Франц, что когда-нибудь я обязательно прочту твоего Гёте, - думает ребенок, - пусть в переводе, но прочту»
А немец не унимается.
И когда-нибудь мальчик узнает, что то, что немец читал, можно перевести примерно так:
«Правым будь, человек,-
милостивым и добрым:
одним этим отличаешься ты
от всех существ,
нам известных»
***
Франц сидит за столом и изучает взрывное устройство. Рядом командир и другие партизаны. Франц смотрит на рисунок моста и показывает, куда надо заложить бомбу.
- Пойдешь с нами, Франц, - говорит командир.
***
Громкий взрыв. Комья земли, гравий осыпают сидящего и сжавшегося Франца и командира, оценивающего ситуацию.
- Рухнул, как миленький… Молодец, Франц… - командир смотрит в бинокль Франца на ту сторону моста. Немецкие солдаты поливают из автоматов все кусты с этой стороны. Командир показывает Францу несколько немцев отходящих вдоль насыпи в оккупированную сторону.
- Это солдаты… просто… как я…
- Это наши враги. И если ты с нами, то и твои тоже, - и командир протягивает Францу оружие.
- Я стрелять не хорошо…
- Знаю, ты инженер… надо…
Некоторое время Франц смотрит куда-то вглубь себя. Командир смотрит на него. Франц стреляет не целясь, - падает немецкий солдат. С его головы падает и катится каска.
- А говоришь, стрелять не умею… да ты – снайпер! – восхищается командир. Франц берет у командира собственный бинокль и смотрит на упавшего. Голова белого альбиноса Ганса слишком узнаваема для Франца…
***
Франц сидит у костерка, курит махорку. К нему подбегает мальчик, садится рядом.
- Ты ж не курил, Франц…
Франц молчит. Мальчик смотрит на его лицо и отчетливо видит слезную дорожку на загорелой и пыльной щеке здоровенного рыжего немца.
***
Франц вспоминает, как они с Гансом смотрели на смутно поблёскивающие в свете фонарей стволы карабинов, пестрые флаги, свешивающиеся из окон, людей в униформах.
Почти все эти люди были так же молоды, как Ганс и Франц. Это было году в тридцать третьем.
В вестибюле выстроился оркестр, готовый войти в зал. За ним колыхался лес знамен.
Плакат: “Астрология, графология, предсказание будущего! Ваш гороскоп за 50 пфеннигов!” привлекал почти так же, как строгая униформа. И здесь нарастала толпа.
Потерянные, отсутствующие взгляды людей, желающих увидеть чудо.
Ганс и Франц, такие же «зомби» берут билеты и входят в зал. По сцене расхаживает сильный коренастый человек, чуть размахивая руками, время от времени отпивая глоток воды.
- Голод, нужда, безработица… Так дальше продолжаться не может! Это должно измениться!
Публика выражает своё одобрение: аплодирует, кричит. Ганс и Франц среди восторженной публики, аплодируют.
Как будто благодаря этим словам всё уже кончилось.
Люди всех профессий - бухгалтеры, ремесленники, чиновники, рабочие и множество женщин, в их глазах ожидание какого-то великого свершения.
- Ура-а-а!
***
Мальчик в партизанском лагере играет с детьми в салочки. Девочки шести и восьми лет успевают увернуться, а мальчуган лет пяти все время водит. В конце концов, девчонки капризничают, совсем как в мирное время и уходят в землянку. У них тоже есть задание – помогать больным и раненным. Карапуз вздыхает, садится под дерево и, достав что-то из кармана, рассматривает.
- Что там у тебя, - интересуется старший
- Звездочка.
И они вместе рассматривают маленькую звездочку.
- Я на дороге нашёл, еще весной - говорит малыш, - такая у папы была.
Потом оказывается, что этот пятилеток хочет пойти с пионером на задание, а за это готов подарить ему свою реликвию. И старший понимает, что не может подвести малыша, и обещает ему, как только будет подходящее задание, непременно взять младшего с собой, и торжественно кладет звездочку в карман, потому что на кепку она не крепится, сломана.
***
Франца мучают воспоминания. Ему видится, как он входит в комнату отца, после того, как распрощался с Гансом. Отец сидит за письменным столом и что-то пишет. При виде Франца поднимает голову и грозно смотрит на сына.
- Мать волновалась, - сердито говорит отец, - я же просил тебя не ходить на эти сборища
- Разве тебя всё устраивает?
- Нет
- Почему же ты тогда не участвуешь в новом движении?- горячится юный Франц.
- Ты еще очень молод. Не знаешь, куда может завести «ложное воодушевление».
– Почему «ложное»?
- Вами просто манипулируют. Теми, кому нечего терять легко манипулировать
- А тебе есть что терять?
- Тебя. Мать. Великую Германию…
***
Командир, старик, Франц и еще несколько человек проходят по месту, где проходил бой. Видят раздолбанную пушку, разметанные тела.
- Искать раненные? – спрашивает Франц.
- Вряд ли найдём. Уже несколько дней прошло… - отвечает командир, - фронт вон как откатился, хотя б могилу выроем…
- Это, кажись, дышит один, - говорит старик.
Командир и Франц подходят и смотрят на тела двух бойцов. Тому, который дышит и стонет, пытаются дать воды из фляги.
Рядом Саша Штейн – муж Гали. Он не дышит.
Франц наклоняется над ним и закрывает его глаза.
- Совсем дети… - вздыхает старик.
***
- Пойдешь с Францем, пионер, - говорит командир, - если достанете лекарства очень поможете больным и раненным
- Ясно, - отвечает Франц, - достанем. Давайте я сам…
Командир не соглашается и объясняет Францу, что это не потому что не доверяет немцу, ведь тот уже доказал всё в боях, просто так правильно. Мало ли что. Нужен напарник. Франц кивает, и они выходят из лагеря.
Мальчик отчитывает немца, за то, что тот всё время хочет облегчить ему жизнь.
- Я не маленький, говорит он, - война для всех. От неё не спрячешься
- Конечно, - отвечает Франц, - но должен кто-то и после войны жить, чтоб строить всё, что разрушено, и рассказать тем людям, которые будут после, что война – это плохо.
- Можно подумать, людям этого не рассказывали - думает мальчик, но вслух не возражает.
***
Они подходят к захваченной немцами деревне. Рассматривают её в бинокль с холма из-за деревьев. Она раскинулась посреди поля, как на ладони. Перед деревней небольшое озерцо. На берегу его гуляют куры и гуси. У центральной избы стоит часовой. Механик смазывает мотоцикл с коляской.
За деревней железнодорожная насыпь и полустанок с переездом. Уходить будет трудно. Не спрячешься.
Стоят и размышляют: маленький герой и взрослый оккупант, перешедший на сторону защищающихся.
- Ничего, - говорит Франц, - мотоцикл угоню. А ты жди меня там.
И он показывает напарнику овраг с кустарником в стороне от дороги, совсем близко к лесу и надевает ему на шею бинокль.
Франц направляется в избу, у которой стоит часовой. Напарник наблюдает за ним, пробираясь к оврагу по краю леса.
***
Заняв вполне удобную позицию в кустах, указанных Францем, мальчик наблюдает в бинокль, как в деревню прибывает немецкий грузовик в сопровождении мотоциклистов.
Начинается разгрузка каких-то ящиков. Похоже со снарядами. Он считает ящики, которые разгружают. Видит, как Франц выходит из избы, разговаривает с часовым. Смеётся. Проходит к сараю. Помогает поднести пару ящиков. Что-то спрашивает. Просит сигареты. Прикуривает. Проходит куда-то вглубь дворов и исчезает из вида.
Теперь время ползёт еле-еле. Мальчик сбивается со счета. Ящиков много. Наверное, Франц разузнал, что в них.
Прибежал полицай. Началась суета. Немцы забегали, похватали оружие, запрыгнули на мотоциклы и рванули в сторону полустанка.
Во дворе остался часовой, один мотоцикл с коляской и пара солдат.
Из-за угла показался Франц с большой коробкой. Никто не обратил на него внимания. Он положил коробку в коляску мотоцикла. В это время, на железнодорожной насыпи началась пальба, раздался взрыв. Франц завел мотоцикл и поехал в сторону насыпи.
Часовой закричал, стал стрелять. Из-под колес выскочила курица. Франц успел её схватить, и, лихо развернувшись, прямо по полю поехал к лесу. Из избы выбежал офицер с пистолетом, но Франц уже скрылся в лесу.
***
Мальчик тащит большой мешок, вынутый из коробки, оставшейся в коляске мотоцикла и курицу, бледный Франц, опираясь на его плечо, идёт рядом.
- Я угнать личный мотоцикл коменданта… а так они бы вообще не заметили…
Франц останавливается, переводит дух. Мальчик смотрит на него с опасением.
- Франц, ну миленький, мы совсем пришли, ну ещё чуть-чуть… Франц улыбается и спокойно говорит, что беспокоиться не о чем, что просто он ранен и устал, а если напарник отнесет лекарства в лагерь, а потом вернется за ним, ничего страшного не случится. Франц садится под деревом и подмигивает своему другу. Мальчик соглашается и убыстряет шаг. На плече мешок, в руках курица со свернутой шеей.
Когда через час за Францем приходят партизаны – им остается только вырыть ему могилу. Мальчик закрывает другу глаза. И пока взрослые роют могилу, сидит около немца и думает о том, что если б он не оставил его, то Франц непременно был бы жив.
А потом, оставшись один, на свежий холмик могилы он кладет звездочку.
- У меня ничего нет, - говорит ребенок, утирая кулаком слёзы, - но ведь ты настоящий герой и моя звездочка пусть светит тебе, Франц.
Подходит к дуплу, достает из него сверток. Разворачивает икону и смотрит, как Богородица глядит на него. И ему кажется, что Богородица плачет вместе с ним.
Мальчик крестится, правой рукой, сложив три пальца – сверху вниз и справа налево, как учил его друг-немец.
После, на всякий случай, отдает Богородице пионерский салют и прячет икону обратно в дупло.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
Война еще не успела стать чем-то обыденным, но привычка, к тому, что жизнь как-то нечеловечески поменялась, уже возникла. Все стремились свыкнуться с новым порядком, найти себе дело, полезное. Объединиться перед лицом общего врага.
Всё чаще люди переговаривались шепотом и затихали, если мимо проходил кто-то незнакомый. Говорили о положении в Ленинграде.
Уже почти месяц город отрезан. Неужели Москву сдадут?
***
Шура пошла работать в милицию, многие из их двора записались в ополчение. Галя мечтала о курсах медсестер, но пока ей приходилось много времени проводить с маленькой Маринкой. Александр Иванович отвез своего министра на вокзал и тот уехал с семьей в эвакуацию.
Иногда генерал Слоним просил подвезти его куда-нибудь. Он рвался на фронт, но пока оставался при штабе.
Вот и теперь, когда генерал окликнул Шуру, она решила, что у него какая-то просьба к Александру Ивановичу, но тот остановился и поглядел в её глаза так пронзительно и нежно, что Шура остолбенела.
Он вышел из своей двери с «моськой» на руках. Собачка подрагивала, видимо предчувствуя что-то нехорошее. Георгий Иванович попросил Шуру присмотреть за Матильдой. Так он называл свою «моську».
- Конечно, конечно, - ответила Шура, - всё что хотите… не волнуйтесь… Воюйте уверенно. А мы вас ждать станем. И паники не допустим!
- Это хорошо… - говорит генерал и улыбается, и гладит Шуру по плечу, как-то очень доверительно, и вручает ей свою драгоценную Матильду, - ну, я пойду… Спасибо вам, Шура…
И пошел.
Потом остановился:
- И за пироги ваши,- говорит, - спасибо. Я их очень полюбил.
Шура красная вся стоит и смотрит ему в след, держа в руках «моську»… «моська» вырывается и с визгом убегает за хозяином…
А у Шуры слезы на глазах проступают, и она не понимает, как может быть так, что вот только что стоял здесь человек, а теперь он на фронт уедет и никто не знает, увидятся ли они еще когда-нибудь. И слезы выкатываются и их не остановить, а левая рука трогает правое плечо удивленно, а вернувшаяся «моська» тихо садится у Шуриных ног.
Нет, это Шуре только кажется. «Моську» она только ещё дня через два найдёт, у помойки.
***
Шура сидит за столом в День Победы и плачет. Слезы капают на старую, еще довоенную газету с портретом генерала Слонима. Подошедшая «моська» утыкается в Шурину ногу. Шура наклоняется, поднимает и стискивает «моську», прикрыв глаза, а слезы всё текут и текут по её увядающему лицу.
***
Галя качает кроватку, Маринка не засыпает, кричит. Припухшее лицо, искусанные губы и влажные глаза Гали – всё говорит о её усталости. Галя пытается что-то напевать, но ничего не получается. Ей кажется, что стоит только приоткрыть рот – и истерика вырвется изнутри, охватит её и задушит. Сжав губы, Галя что-то невразумительное мычит себе под нос, а Маринка кричит. Надрывается.
В комнату входит Шура. Милицейская форма, как не странно, красит её. В этом грубоватом сукне и шапке Шура кажется нежнее и тоньше. Она подходит к кроватке, нагибается и берет Маринку на руки. Ребенок затихает и засыпает.
«Ты бы хоть шинель сняла, - бурчит Галя, когда Шура кладет спящую Маринку обратно в кроватку.
И Шура снимает шинель и достает из портфельчика какие-то продукты.
«Даже дочери своей я не нужна. У тебя вон заснула мгновенно, - всхлипывает Галя, - Правильно, я ж не психую, - отвечает ей Шура, - и на людей не бросаюсь. Дети же всё чувствуют. Мы должны… - Кому, кому мы должны умирать раньше времени, страдать и ненавидеть, вместо того, чтобы любить и радоваться??? - Надо думать о хорошем, ты же не одна в таком положении… Вся страна так живет. Все женщины, жены и невесты, сестры и матери…»
Назидательный Шурин тон прерывается воем сирены. За окном скачут огни прожекторов. Слышна бомбежка. Шура еще что-то талдычит, но понимая, что её всё равно не слышно – затихает.
Маринка спит безмятежно. Шура и Галя смотрят на неё с умиленьем и удивлением. Налет окончен. Становится поразительно тихо.
- Может все-таки, переселимся от моста. Страшно, - шепчет Шура. - В гостиницу… может и лучше… - говорит Галя, - А вдруг Шурка с фронта придет и нас не найдет? Нет. Тут останемся.
***
Шура за столом. Отпускает «моську». Достает папиросы и спички, заправски дует. Прикуривает.
- А когда похоронка пришла, Галка сразу как-то почернела вся. Не говорила, что не верит. Что «бывают же случаи». Как будто знала, что надеяться не на что… и мы переселились в гостиницу,
подальше от моста… если б я знала…
***
Галя с маленькой Маринкой идет по переулку. Ей слышаться их с Сашей шаги… когда они здесь гуляли до войны…
Галя подходит к фреске. Долго смотрит на неё. Маринка всё дергает руку, пытаясь пойти дальше… Из двери выходит тот же батюшка. Смотрит на Маринку и улыбается.
- Это кто ж тут у нас? – совсем как тогда говорит он, а
Маринка прячется за маму.
- Здравствуйте, - говорит ему Галя,
- Ангел-Хранитель! – отвечает дедок, всматриваясь в осунувшееся, мрачное Галино лицо.
- Не спас, - говорит Галя и хмыкает вызывающе и развязно,
- Так может от худшей беды уберег? Господь – Всемилостивый!
- Да уж. Милостью этой великой мы сыты!
- Не греши, дочка, вот Москву отстояли, теперь уже точно. Матушка-Заступница! - перекрестился Батюшка, - А там, глядишь, и в наступленье пойдем.
- А что мне теперь это наступленье?
- Там, стало быть, победа, впереди…
- С кем я её встречать буду?
- Так ты что ж? Одна совсем? А это что ж за человечек?
– Дочка.
- Вот, видишь, дочка… А родители, что ж, живы у тебя?
- Живы…
- Слава тебе Боже! А ты говоришь, с кем победу встречать?! Живых-то, оно завсегда больше, чем павших, и жизнь наша ещё им пригодится.
И Галя, хватает Маринку и прижимает её к себе, и, захлебываясь слезами и, всё повторяя себе под нос: «Жизнь наша… Жизнь наша…» быстро уходит, а священник крестит её вслед и молится. И в глазах его понимание и участие.
***
Шура за столом. Тушит окурок в тарелке, в слезной лужице и совсем по-детски шмыгает носом:
- А через месяц, письмо пришло… от него, от Саши. Видимо, он прямо перед своим последним боем написал. Она его до дыр зачитала… Оно всё время с ней было…
***
Галя сидит около стола и красит глаза. Рядом на столе затрепанное письмо от Саши. Двухлетняя Маринка ходит по комнате, периодически подходит к спинке железной кровати и проверяет, не высохли ли рейтузики, висящие на спинке. За стеной слышен громкий голос соседки, которая отправляет своего сына в магазин за хлебом и папиросами, попросту говоря выпроваживает его, так как с фронта на побывку приехал его отец.
В комнату входит Шура и осуждающе глядит на Галю. Милицейская форма уже не выглядит так безупречно. Шура слышит разговор за стеной и громким шепотом, возмущается бесстыдством соседки. Галя, глядя насмешливо на Шуру, снисходительно объясняет ей, что у соседки - счастье. Муж приехал.
Шура занимает оборону уверенного ханжи. Она абсолютно уверена в своей правоте. Что соседка специально так громко говорит, чтоб все слышали и завидовали.
- Чтоб порадовались, - говорит Галя… а Шура, конечно тут же перекидывается на саму Галю и её недостойное поведение.
Аккомпанементом их пререканий становится металлическое скрежетание кровати за стеной.
Галя и Шура шипят как две змеи. Шура упрекает Галю в том, что она позорит фамилию, встречаясь с каким-то летчиком, когда и двух месяцев не прошло с гибели мужа. Шура кипит справедливым гневом, пытается забрать Маринку, чтоб та не принимала участие в «мамкином позоре». Галя спокойно отнимает ребенка, смотрит как-то потусторонне и тихо объясняет, что обещала Маринке шоколадку, а летчик всегда шоколадом угощает…
- Ну да, - говорит Шура, - у них же паек, у летчиков, - А Шурка твой как же?
- А его больше не будет, - выдыхает Галя, - и ничего не будет, как было, а летчик, он, может завтра не вернется, - оправдывается Галя и ставит Маринку на пол.
- Что в твоей голове творится?
– Война.
Становится вдруг так тихо, как после авиа-налета. Это кровать за стенкой замирает.
- Он каждый полет рискует. Сегодня встретится со мной, а завтра опять полетит неизвестно куда… и неизвестно, вернется ли…
- Что ж теперь всех жалеть? - у Шуры на глазах слезы.
Галя обнимает её и говорит:
- Ну ты что, что ты?..
И Шура выходит и думает, что только Бог может спасти племянницу.
Галя, щупает рейтузы и садится за стол.
- Сейчас, милая, скоро уже, - говорит Галя дочке, берет зеркальце и рассматривает своё отражение.
Поправляет тушь.
В этот момент раздается выстрел.
Галя утыкается головой в стол.
Маринка смотрит на маму и на дырочку в фанерной стене.
Вбегает Шура.
***
Шура ходит из угла в угол. Впрочем, это громко сказано. Четыре шага всего умещается в этом тесном, заставленном пространстве. И мастика вытерта на полу, как тропинка…
- И вот в письмо это Шуркино она и уткнулась… с ним померла,
понимаешь? На свиданье к летчику собиралась, а сама письмо Сашино читала, про то, как он на пригорке сидит на солнышке, и наблюдает за гусиным семейством, и как здорово будут они своим семейством после войны гулять в парке и слушать духовые оркестры…
***
В зале крематория официальная мрачность. Шура, Александр Иванович, Мария Ивановна и несколько соседок наблюдают, как закрывают гроб.
Потом, на выходе из зала соседки перешептываются и смотрят на почерневшего Александра Ивановича с сочувствием. Шура достает папиросы, заправски дует и прикуривает, остановившись на аллее. На Донском тихо. Только ворона каркает.
Соседки подходят к Шуре и спрашивают про виновника-военного, который оставил заряженный пистолет без присмотра и про его тринадцатилетнего сына, который из любопытства выстрелил в фанерную перегородку гостиничной стены.
- Дальше фронта не пошлют, - говорит Шура и затягивается папиросой глубоко, «выпивая» её до дна.
Бумага начинает тлеть и Шура выплевывает папиросу, стряхивает намечающуюся слезу, подтягивает портупею и быстрым шагом уходит с кладбища.
Александр Иванович и Мария Ивановна бредут к выходу, еле переставляя безвольные отчаявшиеся ноги.
- Мы Маринку сегодня у Алины оставим, - говорит Мария Ивановна, - пусть там Новый год встречает.
Александр Иванович потухшими, невидящими глазами смотрит куда-то вглубь себя и не слышит. Взглянув на него Мария Ивановна понимает, что муж её вдруг стал абсолютным стариком.
***
Шура встает и подходит к серванту, открывает дверцы, достает раскрашенную жестяную коробку с нарисованными котятами, открывает. Сверху на старых письмах, фотографиях и открытках лежит свернутый засаленный листок. Шура разворачивает и смотрит на корявые, написанные простым карандашом буквы.
- Я сначала хотела Галке в руку вложить, а потом подумала, что её сожгут и не положила. Я ей его читаю иногда. Вслух. Как думаешь, я – сумасшедшая?
Сергей смотрит на неё с подоконника, его силуэт пожимает плечами.
- А я вот всё маюсь. Может, надо было письмо Галке отдать?.. а то я всё время читаю чужое письмо, вроде как неловко… а с другой стороны я его потом Маринке отдам, когда подрастёт… пусть знает, от какой любви рождена…
Сергей встает с подоконника, подходит к Шуре, совсем как «моська» тыкается носом куда-то в её щеку и выходит из комнаты. «Моська» виляет хвостом, лежа под окном.
***
Сергей подходит к церкви, той самой, мимо которой когда-то, гуляли юные Галя и Саша. Улица пустынна. Слышны голоса и радостный хохот из соседних дворов.
Выходит старый батюшка.
- Благослови тебя, Боже, Сережа. Ангел-Хранитель.
Сергей, перекрестившись, заходит в церковь.
Здесь тихо и всего несколько старушек склоненных в поклоне застыли недвижно.
Сережа подходит к свечному ящику, берет три свечки и ставит одну на «канон». Какое-то время стоит, шевеля губами и глядя на нежное пламя свечи.
***
На часах 10 часов. Шура сидит за столом в День Победы и плачет. Слезы всё так же капают на довоенную газету с портретом генерала Слонима. На столе пять рюмок под кусочками черного хлеба и одна пустая. Три фотографии в рамочках: Красивой девушки, молодого человека в военной форме и красивой немолодой пары.
Руками Шура разглаживает фотографию маленькой Маринки и улыбается сквозь слезы. Слышны залпы салюта. Блики его отражаются на Шурином лице.
***
В церкви всё так же тихо. И почти никого. Сергей проходит к «Спасителю» и ставит ещё одну свечку. Надолго останавливается в самом углу у маленького киота с иконой. Это та самая, которую нашел мальчик в брошенном скиту. Сергей стоит и смотрит на «Богородицу», благодарит её. Перекрестившись, кланяется, и целует «Образ».
И ему снова, как почти четыре года назад, кажется, что она смотрит на него с ласковой любовью. В стекле киота отражается юное, еще совсем мальчишеское лицо Сергея и звезда героя на груди. И совершенно очевидно, что лет ему примерно столько, «сколько строчек в сонете», как напишет про этот возраст через полвека испанский романист…
***
«Письмо Саши, пришедшее после похоронки»
Родная, представь себе
бугор на припеке, луг
и озеро невдалеке...
и звон от стрекоз и мух.
Не верится, что война.
А осень пошла вразнос:
становится зелень красна,
и золото светит берез.
У озера ходит гусь.
Один. Нет. За ним — семья.
Наверно, такой же гусь
когда-нибудь буду я!
Родная, а помнишь раз…
шли по Арбату мы
и веток купили красных
ещё до войны...
Нам нет еще двадцати...
и хочется в институт...
и к сердцу тебя сгрести...
а я на припеке тут.
И всё не могу уснуть-
которую ночь подряд.
И страшно, и жалко дней,
что без вас пролетят...
Родная, ты пишешь что
у доченьки пятый зуб?!
Как видел её давно...
как горько без твоих губ,
и взгляда, без рук твоих...
в бою - даже легче жить:
тоска отступает когда
свист пуль все вокруг потрошит.
Но только утихнет бой -
Троих вижу нас, как тогда:
в проеме двери с тобой...
Мариночка на руках.
Родная, думаю что
Антошка БУДЕТ у нас!
Дай, только, милая, срок,
и лучшие времена
придут. И мы выйдем в парк.
И будет оркестр играть.
Только, дай, милая, срок,-
войну эту довоевать.
Мариночка… и Антон
в матросочке... ты - в шелках...
и я... может быть седой,
но грудь в орденах!
Родная, представь себе
как счастливы будем мы
Когда наверстаем любовь
По сторону ТУ войны...
03.03.12