Теплым майским вечером 1935 года из московской квартиры Булгаковых расходились гости. Впрочем, в тот вечер гостей было немного: сестра его жены – Ольга и ее муж Евгений Калужский. Поэтому правильнее было бы сказать – гости ушли…
Булгаков бродил по квартире и вновь вспоминал общие разговоры о МХАТ, о новых постановках и о запрещенных его пьесах. Он уже не раз пожалел, что не сдержал себя, и ввязался в спор с Евгением. О чем было спорить? О не состоявшейся в прошлом году поездке Булгаковых за границу? Обида за издевательство с обещаниями, за комедию с подготовкой паспортов, все еще жгла душу…
В воспоминаниях он смотрел на себя как бы со стороны и видел никому ненужную горячность: Меня страшно обидел отказ в прошлом году в визе за границу. Меня определенно травят до сих пор. Я хотел начать снова работу в литературе большой книгой заграничных очерков. Я просто боюсь выступать сейчас с советским романом или повестью. Если это будет вещь не оптимистическая — меня обвинят в том, что я держусь какой-то враждебной позиции. Если это будет вещь бодрая — меня сейчас же обвинят в приспособленчестве и не поверят. Поэтому я хотел начать с заграничной книги — она была бы тем мостом, по которому мне надо шагать в литературу. Меня не пустили. В этом я вижу недоверие ко мне как к мелкому мошеннику. У меня новая семья, которую я люблю. Я ехал с женой, а дети оставались здесь. Неужели бы я остался или бы позволил себе какое-нибудь бестактное выступление, чтобы испортить себе здесь жизнь окончательно. Я даже не верю, что это ГПУ меня не пустило. Это просто сводят со мной литературные счеты и стараются мне мелко пакостить...
Кому он это говорил? Для чего? Душу лишь разбередил… Но и свояк тоже хорош… со своими постоянными предложениями написать «настоящий советский роман» или «советскую повесть»… Сколько уже им всего написано? И это никогда не увидит ни читатель, ни зритель…
Булгаков остановился у черного шкафа, в котором хранились его запрещенные произведения. Постояв, открыл шкаф и долго перебирал листы рукописей. Взгляд упал на «Кабалу святош»… И эта пьеса тоже запрещена…
Он перелистывал рукопись, а затем остановился на одном фрагменте и негромко прочитал его вслух:
«Да разве может быть на свете государственный строй более правильный, нежели тот, который существует в нашей стране? На свете не было, нет, и не будет никогда более высокой и прекрасной для людей власти, чем власть великого короля»?
Он тяжело вздохнул… Может быть, это надо вставить в роман о Дьяволе? В его закатный роман…
Снова перелистал несколько страниц и прочитал фрагмент, пробуя на вкус каждое слово:
Людовик Великий, король Франции, обращаясь к своему шуту:
- Скажи, Справедливый Сапожник, государство без доносов существовать не может?
Справедливый Сапожник: Ваше величество, как можно государству без доносов!
Людовик: Ну, а доносчики?
Справедливый Сапожник: Это, Ваше величество, всегда такая сволочь…
Людовик (задумчиво): Гм… Красивое и звучное слово…
Из гостиной послышался голос Елены Сергеевны:
- Миша, ты где?
Последний лист рукописи выскользнул из руки Булгакова и упал на пол. Он поднял его, мельком посмотрел на дату под текстом: 6 декабря 1929 года... Прошло еще несколько лет и ничего не изменилось…
Булгаков положил рукопись в шкаф и вышел из комнаты...
***
23 мая 1935 года на стол начальника отдела НКВД, осуществлявшего контроль за артистически-литературными кругами Москвы, легла агентурно-осведомительная сводка:
«Булгакова страшно обидел отказ в прошлом году в визе за границу. Он считает, что его продолжает травить. Он просто боится выступать с советским романом или повестью. Считает, что если это не будет вещь оптимистическая — то его обвинят в какой-то враждебной позиции. Если вещь получится бодрая — его могут обвинить в приспособленчестве и ему никто не поверит. Именно поэтому он хотел начать с заграничной книги. Булгаков не верит, что его не пустило ГПУ, считает, что с ним сводят литературные счеты и стараются осложнить ему жизнь и возвращение в литературу»…