(Рассказ опубликован в сборнике "Аэлита" и в журнале "Уральский следопыт".)
Бывает, тот, кто уже жил, случайно скажет, допустим:
– Да знаю я про него все. И умер он в восемьдесят девятом году.
А идет, на минуточку, только восемьдесят пятый.
Такое со мной случилось.
Шел как раз восемьдесят пятый. Друзья (нам было по семнадцать-восемнадцать) рассматривали альбом Дали. Витало что-то вроде фурора. Миллион «ух-ты». Димка единственный, кого это не шибко возбуждало. Он говорил, что Дали – это коммерция, это даже не сюр, это всё Гала, это поп-искусство. Ему твердили: нет, это сюрреализм, это запрещено в Союзе, а вот от этого – гляди же, гляди, – веет предчувствием гражданской войны, а войны тогда еще не… что Дали – гений; а что же Димка?
А Димка, откинувшись вальяжно на последнем ряду, вытянув ноги и торча растопыренными локтями закинутых за голову рук, говорил, немного раздраженный, что надо этим переболеть, чтобы понять, что это такое же искусство, как «Пепси-кола», что Дали, он же Авидадолларс – жадный до денег фалангист, а предчувствие войны – на то оно и предчувствие, чтобы свершиться постфактум, а поначалу он называл тот холст «мягкой композицией с вареными бобами»; и что он умер в восемьдесят девятом.
Мало кто обратил на это внимание, кое-кто посчитал за шутку не в меру разошедшегося эрудита. Дима вообще вел себя чуть надменно, возможно от того, что умел нравиться девицам. Умел общаться. Брал галантностью, а не нахрапистостью. Мужская часть киберфака его ревновала, ему завидовали, но терпели, кто скрепя сердце, а кто и скрипя зубами, потому что он был нужен, полезен, он много всего знал и хорошо учился. Вот никто и не обратил, посчитали, что Димка ошибся в дате, как ошибается и в оценке творчества гениального, талантливого и выдающегося. Мол, ты, Дим, тоже слегка талантливый, но гениям завидовать неча.
Один только я заметил, как он прикусил язык.
Слушал эту тираду вполуха, а потом так вскинулся на него и – на тебе! Опали руки-локти.
А больше никто не видел, потому что глазели во все глаза в шикарный дефицитный залистанный супер-мега-альбом.
И я с того момента наблюдал неприметно за Димкой, потому что и раньше подозревал его в чем-то таком. Про Дали я молчал, хотя относился к нему с некоторых пор так же, как и он.
Художник меня не интересовал, ему, в самом деле, оставалось четыре года. И сделал он уже все.
А Димка очень интересовал. Хотя, на первый взгляд, не сделал ничего. Впрочем, это как посмотреть.
Дело в том, что я тоже уже жил.
***
Тому, кто уже жил, больше нельзя. Но я живу. Я, например, вернулся в свои семнадцать. За два месяца до Димкиного ляпа. Ощущения странные. Возможностей у меня стало хоть отбавляй, ведь я знал все, что случится. Это легче легкого: брать возможность и использовать ее. Как семечки щелкать. Ощущение полета непередаваемое. Вот бы и разгуляться.
Но не тут-то было. Почти как у Кафки: проснулся один коммерсант, глядь, а он – жук. И философствует и рассуждает, а родичи думают, как его сжить. Каким дихлофосом. Я тоже проснулся и долго не мог понять, где именно. То есть я не сомневался в том – кто я, но долго соображал – где. Пока родители не забренчали на кухне. Я спокойный человек, но у меня волосы дыбом встали. Я подумал, что тоже умер. А что мне оставалось? Они молодые и – живые, завтракая, буднично переругивались. В раю, подумал я, возможно, завтракают. В аду – выясняют отношения. Боже, где я?
Зеркало решило многое. Но не все. Всего я и теперь не знаю.
И момент, откуда меня сдернуло обратно, тоже как трудный сон вспоминается. Помню только, что поехал по делам в Питер. Один…
Сутки проторчал дома, сказавшись больным. Да это и вправду. Глаза у меня выкатились так, что покатай-покатай – и вновь закати.
На другой день собрался с мыслями, уточнил календарь, пролистал документы и записные книжки. Смехота. Пухлые, от руки исписанные. Послушал забытые трр-прр, покрутив диск телефона. Друзья вернули к жизни. Никто меня не путал. Все воспринимали мое тело как обычное, восемьдесят пятого года розлива.
Да только я точно знал, что будет.
Ну и что же, что знал? Чернобыль не предотвратишь, разве что в тюрьму или психушку запрут. Куда семнадцатилетнему парню без должности со всеми этими знаниями деваться? На советской-то родине? До начала хромой частной инициативы еще годика три требовалось прохилять.
Вот я и решил просто тихо существовать. Дожить до бизнеса, до акций – и дунуть в гору. А пока плотно сесть на шею к родителям, обхватить покрепче ногами и не свалиться. И поучиться спокойно, и девок попортить. Хотя, почему портить? Улучшать!
Попер я, одним словом, в институт. К третьей паре. Утром восемьдесят пятого года встал, почистил зубы и…
Почему к третьей, раз мне никакие не нужны? К первой ходят ботаны плюс додики, а к третьей начинается… социализация.
Одежда, конечно, та еще. Обувь – молчу. А ведь я считался модником. А не чмошником.
Ну и сразу по бабам конечно. Галантность – она старичкам нужна вместо члена, а если у тебя все еще спереди да плюс она – это бутерброд на убой. Просто сносит такая атомная бомба, снопами валит на постель весь филфак.
Я, конечно, когда-то и тензоры рубил и теорию групп, но сейчас-то только названия и помнил. То есть, в общем – всё знал. Но на коллоквиумах спрашивают частности. Вторую теорему Коши, например. Единственное следствие, которые я из нее мог вывести – это то, что существует еще и Первая. Подумал, а не перевестись ли в Плешку часом? Скоро она войдет-влетит в моду. Да и девиц там с попами и ногами по горло – по горло. Не то, что у нас. Не девки – застегнутые чемоданы. Хлопнешь такую по заду – ойкнет, словно регентшу на концерте Оззи застукали. И это при том, что мне, фактически, почти полтинник. То есть когда любая гидра моложе тридцати цацой видится.
Впрочем, я перескочил в свою юность с восторгом, освоился в теле и… знаете, тело что-то такое в башку вставляет, что молодеешь мозгами и чувствами довольно резко.
Я всех помнил. Друзей, знакомых. Однокурсников туда-сюда. Только его, Димку-подлеца, нет. Конечно, минуло с тех пор лет тридцать. И не в моей группе он, а так, с потока. Но остальные как-то всплыли в памяти. Поначалу это меня не коробило, но привкус у этой темы остался странный.
Я-то Димку знал, а он меня нет. Потому что знал я его заочно. Он к концу века выбился в какие-то вторые-третьи ряды и метил в первые. Чье могущество опустошительно. Как все они: сколотил состояние, так ничего и не сделав. О нем немного писали, его чуток показывали. Потом вроде громко посадили. За другое, но по делу. Потом вроде тихо выпустили. Потом я перескочил обратно. Типа, где мои семнадцать лет? На Б. Каретном. Так что его я знал как фонового персонажа из прошлой, в смысле, будущей, жизни, что верно, то верно. Но зная, не помнил, что мы, оказывается, одногодки, там, в настоящем. Из одного вуза. Да что там. С одного потока. Так что я его сразу срисовал, как увидел. Помолодел он конечно за тридцать-то годков.
Забавно так топать ногами по полу и смотреть на человека из глаз. (Я именно так себя ощущал временами, будто не я, а кто-то еще ходит и смотрит мною наружу.) Вроде он – туз, а ты пахарь. А ведь вон как все может перевернуться. Впрочем, сказать, что я сразу положительно им заинтересовался – нет. Так, косил. А заинтересовался я всерьез Машей. И Таней. И Томой, хоть ей стукнуло целых двадцать. О как!
Я чувствовал к нему жалость. Но что ему скажешь: ты, Димастый, не тузи, особенно не рви жэ, возьмешь прикуп, скинь лишнее, а то сядешь лет на… ну, десятку-то он отсидел, кажется. Потом, писали, сдвинулся. Совсем случился какой-то сюр. Но точно не Дали.
Жалость жалостью, но Машу я у него оттянул. Не хлопай ушами, Время-не-Ждет.
А еще я ощущал к нему гадливость. И даже подумывал, а не украсть ли мне, Димка, твою жизнь? Обставить на пороге. Уйти в забег раньше, чем ты свой коронный фальстарт исполнишь. Хапнуть все и вовремя соскочить, ведь я знаю, как и когда что надо делать. И главное – чего не делать. Ведь ты был, то есть будешь, говоря по правде, крупной сволочью. Так-то, Димон. Некоторые метят и попадают в десятку, как ты вот, друг ситный. А я – в семнадцать. Не целясь.
Гордость какая-то во мне встрепенулась.
Через день решил: нет. Тут не знания. Тут сволочизм первичен. Не потому он выбился в партер, что нечто особенное ведал, а просто в какой-то момент записался в сволочи. А я туда не хотел. Хотя свои добродетели всегда оцениваешь, отталкиваясь от Гитлера.
Так прошел месяц. Учился я так себе. Скучно. А он хорошо. Превосходно. Рюхал.
Деньги понадобились как-то вдруг. Девки ненасытные требовали югославских чулок. Подумал, есть ведь подпольные тотализаторы? Не может не быть, чтобы в угар социализма такой дряни не завелось. Я не фанат, но кое-что в памяти воскрешу. Вот грядет чемпионат мира в следующем году. Так матчей десять я вспомню. Братец у меня старший, двоюродный, чем только не промышлял. Я – к нему. Трудно, вообще-то ходить по покойникам. Не знаешь толком, о чем с ними трещать. Вроде бы что ни взболтни – чушь какая-то выходит.
Он налил мне со всей душой, а я ему сразу, глядя по касательной в окно: выкладывай, что знаешь. Брат мяться не стал, попёрли мы к какому-то Вагану-посреднику. Тот рисовался, играя крутого деятеля. Это передо мной-то! Не Бог весть, но уж заработавшим в тысячу раз больше. Чем он, извивающийся в своем 85-м, названивающий, меняющий чешские носки на болгарские туфли блевотного оттенка, фасона и запаха. Я заставил себя досчитать до ста рублей копейками. Кузен мой плюнул вбок и уехал вдаль, а я ждал колик в мозгу от смеха и повторял как молитву: ну, придурок, ну, придурок, ну…
Включил он меня в обойму. Ставку принял. Ну, типа, личное пари мы с ним заключили. Ну, проиграл я ее для затравки. Следовало продуть раз пять, чтобы потом сравняться по полной. Подкрадывались там еврокубки, на которые я когда-то под курткой проносил флаг родной державы. Той, что уж давно нет, но которая каким-то чудом опять зацепилась тройным крюком своих С за мою Ж. Я про жизнь.
Не вышло. Когда через две недели слил я малобогатому Вагану очередной червонец (а выиграл трояк) от подъезда отделился молодой чувачок и двинул следом. Я шел, морда клином, без страха, но гадая: вагановские ли сверяют дебет с кредитом или гэбуха сечет свой учет.
На остановке резко обернулся, чтобы сбить его с толку, а он стоит рожей впритык, никуда бежать не собирается, сверлит глазами и говорит в упор, точно стреляет:
– От армии косить собираешься? Деньги нужны?
Эх милай, как писал Распутин царю-никудышнику. Знал бы ты, что мне деньги нужны девкам бритвы для одного места купить в «Березке». То самое «о как», сказанное про Тому, отпущено и в том еще смысле, что в те застойные годы барышни брились мало. Считалось, что особенно нечего им. Что сойдет.
И сходило. Этот всеобщий гигиенический факт сразу слепил мое раздвоенное сознание с годом номер 85. Тут точка возврата. Лезешь, ползешь по ноге выше, выше. «Упс!» Тома встрепенется: «Что?» М-да, промашка, слово «упс» еще не проходили. Скажем, «о как!» Но не больше.
Парень, смекаю, явно из гэбэ. Точно схватил мотивацию. Имелась у меня такая. Но и времени оставался еще почти год. Ходил я в армию после второго курса. В той жизни. Перестройка началась с того, что бронь на три года повсеместно отменили. Мне еще потом время от времени снилось, что будто бы меня вторично забирают (чуть не сказал: забривают, – о, покойся с миром, старичина Фрейд!) Вот, еще думал, попав обратно, к чему тот гребаный вещий сон. Ничего такого страшного и второй раз сходить нет, но глупо дважды служить той стране, от которой до моего времени донеслись только раскаты грома победы человека над разумом. Особенно глупо торчать на точке с боеголовками, которые разберут на атомы урана через пять лет, пропади они пропадом, и разложат по ядерным помойкам.
Но – молчу. Презрительно хочу смотреть на его глупые глазки, мол, чего бы ты знал-то, – а не получается. А он рубит хлестко:
– Ты как сюда попал? А, гражданин День Сурка?
***
Я, конечно, и раньше размышлял, а что, если я не один возвращенец в подлунном мире? Что, если нас таких много? Эта линия неизменно приводила к гигантскому дереву возможностей. И вопросов. Прежде всего: где вы, счастливчики? На каких сияющих вершинах вас найти? Впрочем, сразу же: а какой везунчик станет орать об этом во всю мочь? И зачем искать? Дело это, по рассуждению, может оказаться небезопасным. Живи, радуйся, извлекай выгоды, дольше проживешь. И жил. Меня никто не видит – я никого не высматриваю. Тань, тебе восемнадцать или семьдесят? Да шучу я, просто ты как не живая…
А если серьезно, мне становилось не по себе временами. Ведь к тому моменту Димка уже про Дали взболтнул. Подсек я его взглядом. Но, кажется, и он меня полоснул в ответ. Это словно хочешь кого-то издалека рассмотреть в бинокль. Только навел, а он поднимает свой на тебя и кукиш скукоживает. Оторопеешь тут.
Я ведь и ставки криво делал не потому, что подпольных букмекеров опасался, им мои выигрыши – семечки. Я ощущал себя резидентом-нелегалом в тылу врага. Ну, не должен человек второй раз жить – хоть тресни, и каким-то седьмым чутьем я это знал. Нигде не сказано, чтобы это было законно, если говорить о каких-нибудь вселенских правилах. В баобаб там переродиться или воскреснуть в мире ином – это можно, а как я – нет. То есть не мог решиться использовать свои знания о будущем. Даже по мелочи. А вдруг и в самом деле нечто такое замкнется и произойдет черт-те что. Откладывал решительный шаг. Казалось – только присвою выигрыш – а мир возьми да и рухни. И потратить не успеешь. Теория устойчивости Ляпунова про эти дела молчала. А раз теория молчала, а закон я невольно нарушал, то возможно существует некто, кто его блюдет. Так-то. И стоит ли спешить с ним сталкиваться, если у меня в разработке Верочка, Милка, Ксюша и еще одна Таня?
А Люде отказал. Надо бы ей лифчик поменять, чтобы сиськи не так висели. Потерпи, Люд, лет пять, все подправим. Впрочем, ей мои штаны тоже должны бы не очень. Пардон, конечно, но из «Пионерского» у вас тут только красные галстуки.
И все пытался выудить из тумана, в какой момент произошел тот скачок обратно. Как брел по комнате, завешенной тюлем слоев в сто.
За Димкой я начал пригляд. Шутейно. Он на кафедру низких температур подвизался – бесплатным ассистентом. А понаблюдал с недельку-другую, и стало мне не до шуток. Озноб прошиб. Как-то раз, улучив момент, написал на доске мелом YBaCuO. Цифр я не помнил, а формула врезалась из прошлого. Показать такой козырь риск был велик, но зато и награда того стоила. Больше чем любая премия, – я жаждал понять: один я такой или…
Спрятался я поглазеть на его реакцию. Жду, мысли тасую. Но коли нас так много, что с иными приходится в трамвае толкаться, что это за подарок такой? Что за подарок, я спрашиваю, если таких же – полно у кого ни попадя. И что это за секрет Полишинеля, нахрен? Все всё знают, а я один, дурак, возрадовался об исключительности?
Метания Димки и вой сквозь скрип его зубов вернули меня в чувство. Попадись я ему, носить бы мне вместо головы сосуд Дьюара…
***
Ну, в общем, поиграл я на чувачка желвачками. Тут мой будущий жизненный опыт меня сильно подвел. Себя-то я снова ощутил матерым мужичиной, а тут какой-то сопляк со мной в стоклеточные шашки вздумал играть. Послал его. Резко. Чуть не врезал. Из шашечных игр я признаю «в Чапаева».
Отвернулся и пошел прочь, злой как черт. И тут же ножом вонзилось, так что охолодило: а сколько же ему лет – на самом деле?! Ведь это только вид у него безусый, а… Ой, ё, ну и дела.
А чувак вдогонку отчетливо зашвырнул:
– Тебе скоро нанесут визит. Другие. Через неделю – я здесь же.
Да ты-то кто такой, – чуть не вырвалось, – что возомнил о себе?!
Трое суток бродил сам не свой, пропустил выигрышную ставку, плюнул на свиданку с Томкой.
– У нас же любовь! – запротестовала она в трубку. – Или?..
– У нас любовь, – пробурчал. – Такая. Мы оба любим тебя.
Зыркал и на Димку, подозревая его во всех кознях, на четвертый день не выдержал. На встречных сдвинулся, толкнул плечом:
– Как дела, Дим? – небрежно так, как ни в чем не бывало.
– Вчера четыре сотни снял, – подмигнул он. – Экспрессом. А ты?
Не знаю, влево или вправо меня перекосило от его тюремной гримасы. Вот гад, думаю. Мало того, что ты и в прошлый раз всю жизнь хитрил да извивался, так ты вторично каким-то образом назад пролез, чтобы еще гуще пенок наснимать.
Вспомнил про Большой Каретный, прошелся. В чебуречной там между пластами дыма пиво наливали, чтобы быстрее проглатывалось главное блюдо. Потом она пельменным рестораном станет.
Взял два поджаристых конверта, разменяв четвертак, отложенный для решающей игры, надорвал, на тарелку вытек супчик с жирком. Залил для затравки полбутылки горького «Ячменного колоса», горлышко вспухло давно забытой горкой ломаных пузырей, раздробив на блики осеннее солнце.
Жевал, думал. Вспоминал. И, надо сказать, кое-что начало у меня складываться.
За неделю до того получил я письмецо. Вместо обратного адреса значилось там место встречи. Листок размером с открытку с перечислениями имен знаменитостей от Улисса до Дизеля. Немало там нашлось печальных гениев с плохим концом. Что намек – я понял. Не понял – на что.
Субтильный мужичок отвлек от окончательных выводов, выплыл из-за спины, разорвав завесу. На лице какие-то слесарные мастерские нарисованы. Кого-то он смутно напоминал. Поизносился в совке, стоптался. Не то что – юный здоровяк с задором на челе напротив.
Да не всех с кем в пивной соловел, память воскрешает.
– Занято, – буркнул. Не объяснишь ему, как достали уже дежа вю.
Он со скорбной фамильярностью попросил не выбрасывать бутылочку. Тем он сразу и спалился. В восемьдесят пятом бутылочки не жертвовали, их тут же сдавали; студенты называли – взять производную. Потом бывало, брали и вторую.
Притянул я его за ворот.
– Выкладывай, – намекаю невинно, – чего надо. Коллега хренов.
Он преобразился. Долго снизу на меня глазел надрывно, уписывая мой свесившийся у него изо рта чебурек плохими зубами. Не по себе мне стало. От такого всего можно ожидать. Попал я куда-то, где свои законы, в милицию на него за приставание не подашь.
А «Колоса» вонючего ему не досталось, только подсохшие пузыри слизал.
Начал он вещать. С придыханием, прерывисто. Для начала прошипел под нос о том, какой я, мол, догадливый. Значит, дескать, не случайно…
– Что ты, – вслух, – затеял? Какие игры играть вздумал?
– Закончил уж, – отвечаю, опровергая свою догадливость. – Профукал полста.
Он агакнул, косясь на мою вторую бутылку. Я назло ему ударил пробкой о щербатый край столика, не отрывая губ, вылакал все до дна. Стукнул ему под нос. В том смысле, чтобы забирал он свои пустые бутылочки и нес их вон. Да только гляжу, а он и сам какое-то пиво пьет. Да не из горла, а из кружки, которых тут отродясь не водилось. А мятым ногтем другой руки мерседесовскую звездочку царапает. Подкупить меня решил?
«Да что ты за…» – чуть не крикнул, открыв уже рот.
– Ч-ч-ч! – закончил он, приложив палец к губам. – Чего разорался? Разве тебе важно, кто я? Или важнее все-таки – кто ты?
– Важнее, – отвечаю через ком. – Но узнать сперва хочу важно.
Он и возвращает без запинки, что, дескать, из таких краев, что сейчас тут со мной пиво хлещет, а как допьет, пойдет в ресторан… например, «Астория», по водочке пройтись. Я, дрожа фибрами, еле выдавливаю, мол, с кем? Хотя знаю. Вспомнил как раз перед ним.
– Да с тобой же. Обед ты заказал славный, одному не осилить, так я подсоблю.
Закусывал я в свое время в «Астории», легкой тоской балуясь, редко я один куда-то уезжал. Тогда меня и спихнуло в мои семнадцать. Но этого типчика там не сидело. Впрочем, тот день не весь прорисовался, а что-то еще важное – я не вытащил.
Молчу, скулами играю. А он, зевнув так, что изо рта у него пар выпал, продолжил:
– По семье-то не больно скучаешь, – то ли спросил, то ли утвердил, отвратно чмокнув.
Тонко он. С пониманием подцепил. Ведь это единственное, что меня беспокоило. Тревожно я себя ощущал. А больше – тоскливо.
– Время есть, – парирую. – Дети – чай не младенцы уж. А жена младенец еще. Лет через десять и познакомимся. Своего не упустим.
– А-а-а, ну-ну-у, – тянет и тоже двусмысленно так: – Со временем начинаешь разбираться… Ты, мил чел, бабами увлекаешься? Ну и давай себе. Беды в том нет.
«Глупый ты ишак, – думаю. – Не понимаешь, что это я взаправду сказал, без капли цинизма. Но пока время есть, почему и не порезвиться напра-нале?»
А он свое, недоумок:
– Играть по мелочи тоже можно. Мир от того не пошатнется. А захочешь по-крупному, зайди ко мне. Посоветуйся.
– Куда зайти? – тупо вопрошаю на автомате, а сам от презрения кулаки стиснул.
– Сюда зайди, – пожал он плечами и оттопырил большой корявый палец. – Или в «Асторию»…
Да уж, чего я спрашиваю…
– При чем здесь я? – киваю на стол.
– Вот именно, коллега хренов, – обрадовался он, – что ты тут ни при чем.
– А тот, – глазами показываю на знак иттрия из той моей формулы, который распознал, наконец, в трехлучевой звездочке, – давно к тебе ходит советоваться? Или, – сглотнув и набравшись смелости, – торговаться?
– Так я вас оставлю, – поспешил сказать мужичонка, уклоняясь.
Ты под конец на вы перешел! Никогда не доводилось мне ловить такой презрительной жути из чужих глаз как после моего предложения ему забрать пустые бутылочки.
В памяти – только один его вопрос. Нахлынуло. То ли вспоминаю, то ли мечтаю.
Сидели мы в пиццерии. Что-то она вдохновенно вещала. Глазки горели. А я все вопросы аккуратно задавал, чтобы пауз не возникло. Гладко так подбрасывал. Отлучилась она на пару минут. А какие-то две девчонки из-за соседнего столика сразу раскусили, что это первое свидание, я и не думал, что мы их заведем: «Давай, давай! Мы за тебя болеем! Улыбайся, не молчи, у тебя получится!» Смешно. Я на них потом косил, они губки складывали бантиком. Вот как бывает.
– Надо же, как бывает! – слышу сзади, и Димка ставит на стол свою кружку. Такую же.
Постояли мы насупротив. Перебрали молча все «я знаю, что ты знаешь, что я знаю». Похлебал он громко. Поболтали о Таньках, пообещал он их отбить к концу семестра. Ну ладно, одну. Подумаешь, уязвил. Видел я, как он просовывал свою коленку между ее ляжками. Да только и дел мне, что ее пасти.
– А твой… куратор? – указал я на кружку, – не возражает? Или по таким мелочам…
– Время – такая странная штука, – растрачивая куда-то улыбочку, словно продолжает он неоконченный чужой разговор. – Ты сам знаешь. Что значит – давно или недавно? Через тридцать лет, скажем, это – давно? А через пять по двадцать?
Я уж хотел развернуться на выход, да он прибавляет:
– Убил бы я тебя, – медленно так, нараспев. – Мне это легко. Верь. Счета наперед оплачены. Только это может нарушить мои планы. Никогда не знаешь, куда попадешь после важного выбора. А вдруг: ты там снова? – резко приблизился, так что дохнул, шипя: – Ты знаешь, какой он, ад?.. Впрочем, может, и знаешь...
– Где холоднее, – подначиваю, отстраняясь, но сам настороже. – В аду или на кафедре низких температур?
Вижу, он еле сдерживается, чтобы меня не огреть. Губы дрожат.
– Я этот мир себе заработал. Мне его продали. Я слишком много вложил.
– «Себе, мне, я» – передразнил. – У этого шулера взял на прикупе? А прожитый мир забыл сбросить, мало ли – пригодится! Знаешь, в преферансе бывает так: если прикуп не снес, то и козырной туз может не сыграть. У остальных карты кончатся, сиди с ним, кусай локти.
– Сечешь. Вот я и зашел сразу с туза, – обрадовался он.
– В этой игре их много. Твой приятель их достает и рассовывает всем под стол. Но ставка твоя бита. Как и раньше. Тьфу! Позже. Ты там, помнится, сел с государством перекинуться. Пока сам пять тузов доставал – молчал, а когда тебя канделябром огрели – закричал: народ, спасите, тут нечисто играют.
Он аж завибрировал. Повернулся я, пошел прочь.
– Слушай! – догнал он меня на улице, развернул за куртку. – Давай на пару. Согласен, у тебя тоже право есть. Ты прав, к черту лантан. Сразу: иттрий-барий-купрум-о. Понятно, с завкафедрой придется поделиться. Премию ведь на троих дают. Я бы сразу опубликовал, я формулы и с цифрами помню, но эксперимент нужен, иначе корифей статью не подпишет, а юнцу кто поверит? Вся жизнь впереди. Не придется в дерьме купаться. Все тебе будут в рот смотреть. Все исправишь.
– Мне корректировать особенно нечего, – отвечаю, – а ты что собрался исправлять? Не пойдешь, например, прижимать чужую собственность?
– Ничью, – сморщился он. – Не я, так другой.
– К играм мировых мерзавцев главное не примкнуть. Не возглавлять сволочь.
– Хватит. Думаешь, я не хотел все исправить? Чувствовал, что расплата будет жестокой. За каждую поганку придется ответ держать. Сидел как-то в тоске, думал, сколько лет жизни бы дал, Димка, за то, чтобы вернуться в свои шестнадцать? Но не просто, а с багажом всех знаний, умений, навыков, сноровки? А тут – он. Предложил: шестнадцать за шестнадцать, лучше, говорит, здесь, чем там, – и пальцем вниз тычет. Расплатись, говорит, и назад и авансом, а потом все с чистого листа, да как! Тридцать два года форы. Кем угодно можешь заделаться! Я ведь терпеть не мог бизнеса. Деньги презирал. Хотел ученым стать, звездочки изучать. А вон как все вышло. Нет, думаю, второй раз – уж дудки!..
– Ты всегда был… будешь большим хитрецом. Чужое открытие из будущего захотел перетащить себе в карман. А с корешем посоветовался? Беды не случится?
– Посоветовался, – отвечает он серьезно. – Высокотемпературные сверхпроводники открыты в две тысячи восьмом, премия – в десятом, а использовать начнут после открытия лазерной индукции двадцатого года. Без этого ничего не сдвинется. Повиснет на четверть века без применения. За полгода – сварим эту чертову керамику – и в дамки.
– Быстро размениваются тузы, – говорю, сплевывая под ноги.
Вслед мне Димка рычал что-то о своем дружке и плохих тормозах. О том, что и мне найдется что починить...
Еще два дня я думал, совсем есть перестал. Одиссей, что – тоже возвращался? Стояли они, положим под Троей пятнадцать лет, пока кто-то не сообразил коня. Махнул он обратно на пять годков, сколотил лошадь, а потом еще десять лет мотало его в отместку по морю, прежде чем вернулся он к еще более постаревшей жене. Интересно, в какой момент он это понял?
И интересно, а я сам это уже понял?
Прорывалось из мглы что-то грозное. Позвонил я тогда жене, мол, бросайте всё. Грузитесь вместе, приезжайте в Питер. Погода что надо. Потаскаемся, мелким катальную горку покажу…
Простоял я на остановке полдня. Догадывался, что испытывают меня. Снег пошел и закончился. Плеснул, сбрызнутый светом, серп Луны. Объявился мой чувачок, оставляя четкие мокрые следы.
Сели мы на спинку лавки, ногами на сиденье.
– Твоя анонимка? – сунул под нос.
Не стал он отпираться.
– Мерзавцев в нем полно. Прямо людоеды. Но есть и приличные люди. В чем попс-то? Ладно, не отвечай. Со мной бы одним разобраться. Что я здесь делаю?
– Делаешь? Выбор, – отвечает.
– Глупостей только высокопарных не болтай, ладно? Выбор я свой сделал, – сообщаю, – мне бы только адресок этого Мюллера. Да, как его зовут? Получат старики свою законную премию на двадцать лет раньше.
– Карл, – отвечает и протягивает бумажку с двумя именами. – Но ты шли обоим.
Заготовил! Неужели, думаю, все так легко просчитывается, что никакой свободы вовсе нету? Как там: «...жребии человечески не самослучайны суть, а в деснице Его выну содержатся…» – всплыло как до этого формула керамического сверхпроводника.
Надоела мне неопределенность, чувствую – устаю. Это как подбивать к Тане, которую мысленно прозвал Та, которая Не. Спрашивая, как его зовут, ожидал чего угодно: «ангел-хранитель», «рано-тебе-знать», «пошел-ты», но он назвался Петром. Даже не святым и не великим. Поинтересовался, для проверки на банальную логику, за кем из нас, остолопов, он следил, или сразу за обоими? Подтвердилось, о чем я и сам догадывался: словить возвращенца у букмекера проще всего. В Москве их не лом. Меня он вычислил сам, а уж потом и до Димки дотянулся. Похвалил меня еще, мол, я сообразительный, раз сам допёр. Не стал ему говорить, что недавно меня уже чествовали за догадливость.
– Кто мы? Слабаки или сволочи?
– Как сам захочешь. Можешь усугубить, а можешь тормознуть себя. И других.
– А я полагаю, слабаки. Скрылись от настоящего в прошлом. Где все известно, все легко. Куда ты меня вербуешь? Люди в черном? MIB? – Вижу, не дошло. Значит, в самом деле – не святой. – Ты попал сюда года из девяносто пятого, плюс минус пара лет. И по второму кругу идешь пока недолго. Иначе тот фильм ты бы тоже знал.
Он подумал, возможно, следуя мысленно моей цепочке рассуждений, кивнул.
– Кого от кого спасаем, товарищ? – продолжаю.
– Себя. Вылезаем из петли. Петли времени или удавки жизни, в которую себя подвесили… Отбываем наказание за своего рода самоубийство. Ты еще не все вспомнил? Счастливчик. Скоро вспомнишь – и живи с этим как сумеешь… Самые опасные люди – те, кто, полагая себя проигрывающим удваивает ставку. Они делают это потому, что хотят отдалить момент расплаты, который пугает их больше всего. Хотя осознают, что расплата может быть еще горше.
– Но ведь некоторым удается отыграться, – возразил я.
– Это иллюзия, – покачал он головой. – Платить придется – здесь ли – там! Но не стоит усугублять. Все мы когда-то попросили второй попытки.
– У этого типа? То-то он показался мне знакомым. Как мне попасть обратно? – Я уплотнил упертый в него взгляд. – Понимаешь, обратно – в себя в «Астории»?
Отлично он понимал, отвечая, когда я еще не окончил вопроса, что надо просто дожить.
– Ладно, – отодвинулся. – Что Димка там болтал про тормоза, про то-сё?..
– Он из более позднего времени, – пожал плечами Петр. – Мог знать, что произошло в тот день, когда ты попросился назад.
– Не складывается, – отвечаю, посчитав.
– Сложится, – жестко так. – Если знать, что он попросил третьей попытки.
Ах, вон оно что. Тут только меня окатило. Он помолчал и вздохнул.
– Все, что можно сделать… – но я перебил.
– Дай угадаю. Ничего не делать?
Он развел руками. Я поднялся. Браво помахал адреском. Пообещал, что отправлю письмецо, но чтобы потом он меня не искал. Смешно. Будто в нем дело.
***
– Наверное, ты прав, что мешаешь мне жить, – сказал Димка, когда я через три дня приплелся на главпочтамт. – Я уверен, что он так и задумал. Что ты только часть плана этого паразита, торговца временем, который живет за счет таких идиотов как мы. Но вдвоем…
– Э-э, стоп, – пресекаю. – Давай начистоту. Ты которую по счету петлю наматываешь?
Он оскалился. Снова услыхал я тот лютый скрежет.
– Третью, – процедил, следя, как эта его по счету судьба исчезает в обезличивающих недрах сортировочных сот. – Агитатор приходил, да?
– Слыхал, Бог направляет каждого по наилучшему пути, а все попытки вильнуть в сторону лишь сталкивают с рельс поезд нашей жизни, – говорю. – Твой третий опыт это подтверждает?
– О-о! Значит, приходил, – шипит. – Вы – слабаки и отступники. Недостойны дара. Предали уникальный шанс. Вам дали, а вы его в унитаз. И меня с собой под крышку. Боитесь выйти из своей мелкой роли статистов наружу, схватить то, что вам не предназначено, что дадено каким-то уродам. Предпочитаете тупо отыграть чей-то сценарий. Воля ваша. Нет, безволие… Да, он обманул меня. Торговец. Я думал, отщипнет он себе от моей другой жизни семнадцать лет, а он подстроил семнадцать лет тюрьмы. А когда он в этот раз тебя подослал, тут я все понял. Но я хотя бы сделал попытку. Я не жалею. И стыдиться мне нечего. Это мое право.
– Не подстраивал он тебе ничего, Дим, – отвечаю. – И мне. Не в его это власти. Хочешь расскажу, как все было? Жил ты себе банальным пижоном, а от зависти, что другие хуже, но богаче желчь тебя разъедала. Попросился ты обратно – деньги мыть. Казалось – легко, да нарвался на каких-то тех, кто тоже уже жил. И в тюрьму в тот раз тебя отправила та самая влиятельная мразь, что мотает свой срок кругу, скажем, по пятому. Захотелось тебе избежать этого в третий раз, переделаться в ученые. Чисто, слава, почет. Чтобы без особого труда – и сразу из студентов в академики. Но мозгов хватило только на то, чтобы формулу сверхпроводящей керамики запомнить, потому как прочие открытия слишком большого ума и труда требуют. А тут откуда ни возьмись – я. Хотел ты играть с дурачками, зная прикуп, а к тебе за стол всякий раз садится другой… с равными шансами. Так что, живя по удвоенной ставке, каждый только проходит свой ад дважды.
Верил ли я в то, что говорил? Нет, конечно. Кому же захочется осознать себя всего лишь кувалдой в чьих-то руках. Тем, кто призван только для вразумления кого-то? И после кто-нибудь станет бичом для тебя. Если ангелы – всего лишь вестники, безропотно исполняющие начертания, то тяжела доля ангела.
Посмотрел Димка так с долгим прищуром.
– Тяжко! – вырвалось у него сдавленно. – Как представлю, что мне по моим рельсам катить всю жизнь – тошно становится. Ничто не спасает. А еще гаже мне от того, что ты своей пытки не знаешь! И спокойно так ходишь и радуешься… Шел я к метро и долго ожидал какого-нибудь удара в спину.
Но с чего он решил, что я радуюсь? Визгу неисправных тормозов встречного самосвала? Знал бы он, что не сплю я, думая, что мне делать. Исправить или смириться? И какова цена? Всплыло во мне вчера все, что случилось тогда, когда раздался резкий звон. И мне сообщили о машине всмятку. И о том, как с трепетом ждал я звонка из больницы, когда сел ко мне этот торговец временем и предложил свои услуги. И когда раздался резкий сигнал телефона, я выключил его и ответил:
– Хочу.