После утреннего «Подъёма!» и физзарядки, после солдатского туалета и завтрака в столовой наступало время ежедневного прихода в роту её руководства.
- Дежурный по роте на выход! - прокричал дневальный Семёнов на тумбочке.
Сержант Мельников c командой: «Смирно!» поспешил навстречу пришедшему офицеру для краткого доклада. Командир роты капитан Воронцов молча выслушал сержанта и, протянув для пожатия руку, скомандовал: «Вольно!», хотя рота продолжала заниматься своими делами.
После этого он вдоль помещения по начищенной мастикой полу казармы прошёл к себе в канцелярию, сел там за стол и стал заниматься делами. А сержант вернулся к прерванным его приходом лазаньям по личным тумбочкам - что-то он в них искал или наводил там ежедневный порядок.
Пришли в роту командиры взводов, новоиспечённые лейтенанты, замполит Тропин, бывший боксёр, тоже лейтенант, но многое повидавший, и зампотех старший лейтенант Марков, собаку съевший в своём деле. Сколько при этом было разговоров среди них - у каждого что-то да и произошло за последнее время!
Но надо было заниматься делом. Можно было выстроить роту, дать всем задания и разойтись по ним. Но капитану этого было мало. И, когда была рота построена с командирами взводов во главе, капитан Воронцов и лейтенант Тропин приступили к своим обязанностям воспитателей.
Сначала матерился ротный, не жалея ни себя, ни подчинённых. Про таких говорят, что в промежутках между матерными словами он вставляет общепринятые. Даже, мягко говоря, о негативных вещах в роте он матерился с улыбкой или, вернее, с ухмылкой. И мат у него был какой-то изощрённый.
Замеченных в дедовщине они на пару с лейтенантом Тропиным заводили к себе в канцелярию на пять минут. Потом «дед» с трудом выходил оттуда, пару дней отлёживался и делал соответствующие выводы. Но это было не так уж часто и эфФективно. Гораздо чаще Тропин замечал в строю одного из взводов солдата по фамилии Лукьяненко - был он к нему явно неравнодушен.
Рядовой Лукьяненко, или просто Лука, по крайней мере, для лейтенанта Тропина, был роста небольшого, с головой, несоразмерной с щуплым туловищем, какой-то весь волосатый и чернявый. То ли еврей, то ли цыган, то ли его предки такими были, а он унаследовал то, чем богат его род.
Но был он умным, или казался таковым, или был себе на уме - что есть в голове. Кто-то говорил, что он был горьким пьяницей. Может быть, и пил, но до армии. А в роте до дембеля ему ещё было далеко — как, говорится, до Китая пешком. Но амбиций дембельских у него хватало.
И вот лейтенант Тропин замечал рядового Лукьяненко в строю, подходил к нему вплотную, смотрел ему в глаза и на полном серьёзе принимался читать вслух чуть ли не половину поэмы про «Луку Му..щева» А. С. Баркова. Было видно, что особенно ему нравилась строка, кончавшаяся словами:
«… Лука Му..щев, мой Лука».
Читал он громко, не стесняясь нецензурщины и называя вещи своими именами. Где он достал этого пресловутого «Луку» в то советское время семидесятых годов, чтобы выучить наизусть и применить на практике свой опыт?! История об этом умалчивает.
Кто-то прыскал от смеха в создавшейся ситуации. Офицеры ухмылялись и отворачивались. Но окружающие солдаты, особенно те, кто слышал всё это впервые, жадно впитывали живое нецензурное слово А. С. Баркова. И, казалось, каждое лыко здесь было у него в строку, и оно посвящено пулемётчику Лукьяненко.
Но он никак не реагировал на сей шедевр русской классики. И откуда это олимпийское спокойствие?! Повторялось всё это довольно часто, и любой бы уже как-то отреагировал на «Луку». Но только не наш Лукьяненко.
И вот Тропин, удовлетворив какую-то часть своей души, отходил в сторону, и наступала военная часть дела. Ротный давал взводам задания, и они уходили их выполнять. Если была обыкновенная игра в войнушку - это одно. Если связано было со стрельбой, а, тем более, на учениях - это другое.
Потому, что рядовой Лукьяненко стрелял плохо: что из своего ручного пулемёта, что из карабина, что из пистолета. То ли уж сугубо штатский человек он был, то ли ни на что больше не гож. И вот после стрельб разбирались в роте с «отличившимися».
Заставляли тех, кто стрелял в «молоко», отжиматься - там, где стоишь, прямо на полу. И принимали упор лёжа. Одни терпели, отжимаясь по двадцать - тридцать раз и более. Другим придавали скорости более доходчивым способом. Одним словом - дедовщина, хотя результативность стрельб в роте после этого повышалась.
Лукьяненко, «отличившийся» на стрельбах, после 5-6 отжиманий ложился плашмя на пол и глухо - а басить он умел - заявлял, что он «устал». И хоть ты что с ним делай, он, как говорится, с места не сдвинется. То ли он косил под такого, то ли на самом деле таким был. Сачок, что ни говори!
Но вот наступала обеденная пора - столовая, балдырь или булдырь - и всё для него отступало на второй план. Как говорится: война войной, а обед по распорядку. Любил он поесть и был не привередлив в еде, называя разнообразную солдатскую пищу одним словом: пюрка. Или как он любовно выговаривал: пюрочка. Но на моей памяти никто из дедов его за пайкой не посылал.
С тех пор прошло много-много лет. Среди зимы я неожиданно уехал из роты. И не знаю, каким «дедом» стал со временем рядовой Лукьяненко. Гонял ли он сам молодых?! И так ли он выслушивал замполита?!
Меньше года я прослужил рядом с ним, но не забывается он такой. До сих пор в памяти остались стоящие вплотную друг против друга лейтенант Тропин и в ротном строю рядовой Лукьяненко.
И звучат бессмертные строки Баркова:
«...Лука Му..щев, мой Лука».
Октябрь 2017 г.
Боровуха - Москва
Белоруссия - Россия