Основание

Основание
(11.11. 2009 – 23.06. 2017)


«Sword (англ.) — шпага, меч, сабля»
«Сause, root, occasion (англ.) — причина, корень, повод».
От автора: Практически все, описанное здесь, — художественный вымысел. Да, некоторые имена реальны, а некоторые события на самом деле имели место, но не стоит ссылаться на меня как на достоверный источник информации, дабы не давать повода историкам потешаться над вами. Да, не ищите здесь своей правды…
Уважаемый читатель, в данном произведении автор, отдавая дань старым правилам русского языка и желая поэкспериментировать, использует приставку «без» как указание на отсутствие чего-либо, а «бес» как знак присутствия Темных Сил.
Если царица Судьба отковала твою суть будто шпагу, можешь быть абсолютно уверен в том, что основополагающим для тебя в жизни будет урок фехтования… Но! Похоже на то, что у кого-то появилось ОСНОВАНИЕ думать иначе!
Часть 1
Глава 1
Сквозь опускающуюся пелену предсмертной слабости он продолжал видеть свою возлюбленную. Горячие слезы Михалины капали на его лицо, стекали в глазницы, и от этого мир, прощаясь с Ричи, расплывался бесформенными темными кляксами…
Едва Ласт Пранк осознал, что ступил на порог своего исхода, тяжелая реальность его последних минут сдвинулась куда-то в сторону. Он понял это, когда вдруг ясно почувствовал себя каким-то крохотным существом, беспомощно ползающим по дну неестественно глубокого, вытянутого, словно колодец, жестяного ведра! С неба на него хлынул шумный темный поток, мир запа;х землей и погрузился во тьму.
Тело Ричи с тяжелым хрустом стало продавливать жирную, переплетенную тысячами корней почву. Земная кора разверзлась! Ласт Пранк вздрогнул, готовясь рухнуть в заслуженные объятия испепеляющего адского пламени, но вместо красочно описываемого святошами пекла, грешная сущность пирата жестко ударилась о каменный пол затхлого подземелья, в котором ему уже пришлось побывать в тот день, когда погиб Эшенбурк.
«Врут епископы, — осматриваясь, изумлялся Свод, — все врут! Да и откуда им знать, что из себя представляет ад, раз они мнят себя слугами светлого Господа? Не-е-ет, все здесь не так, — заключил он, чувствуя неимоверную легкость от того, что вдруг отступила острая, жгучая боль, переполнявшая до того его тело. — Теперь я точно знаю: смерть одинаково далека и от рая, и от ада, смерть — это нечто третье, нечто иное. А это место? Наверное, просто Чистилище — привход в царство смерти…»
— Они пришли-и-и-и, — отчаянно заскулил кто-то во мраке, и в голове Свода словно выстрелило: «Бог мой! Это же Никаляус Эшенбурк! Это его голос!»
Сердце Ричи похолодело: ведь именно это и предрекала ему старая ведунья! Он снова угодил в место, в которое приходят Жнецы — охотники за душами.
— Не-е-е-е-ет! — продолжал отчаянно выть где-то исстрадавшийся призрак Никаляуса, и Свод увидел, как из черных расщелин каменного пола беззвучно начали подниматься огромные, безликие и зыбкие фигуры. Так рыщут у корчмы ноные разбойники, прячутся, таясь, чтобы в глухой ночи вспороть брюхо случайному прохожему и первым прихватить его тощий кошелек.
Не было сомнений, Жнецы пришли либо за Сводом, либо за беднягой Никаляусом Эшенбурком.
Свод шагнул назад и прижался к стене. Даже очутившись в этом жутком месте, он ничуть не потерял привычки сопротивляться неблагоприятным обстоятельствам. Страшные гости подземелья почувствовали его решимость. Перестав шнырять по углам, они, вытянувшись до потолка, выстроились перед Ричмондом полукругом.
Свод внутренне готовился отразить нападение, но едва ли он мог себе представить, как это можно делать, — бить или разить то, что по своей сути бесплотно? Что им его кулаки или даже сабля? «Эх, — подумал он с сожалением, — сабля. Где она сейчас, моя сабля?»
Все вокруг погрузилось в тишину. Ее нарушали лишь глухие стоны Эшенбурка, доносившиеся из глубины подземелья, да мерная водная капель в черном теле коридора. Вскоре к этим горестным звукам прибавился странный шорох тихих, неторопливых шагов. Звук, хорошо отражаясь от массивных каменных стен, беспрепятственно долетал до Ласт Пранка. Сквозь металлическую решетку, заграждающую выход из комнаты со Жнецами, стал слышен слабый женский голос, а затем...
— …за мной? — глухо отозвался издалека голос Эшенбурка. — Ты пришла за мной?
— Не твой черёд, — ответил Никаляусу уже более различимый женский голос. — Будешь маяться здесь, пока тот, кого держат Жнецы, не распутает твой клубок. Натворил дел? Вот и получай теперь!
— Панночка, вельможная панночка, — взмолился Никаляус, — оставь мне свечу!
— А ты ее видишь? — холодно удивилась женщина. — Право, это чудо! Но не моли меня, неприкаянный. Ты навязал столько узлов в судьбах людских, что тебе еще долго ждать своего часа. И свечи моей не проси, не тебе ее несу.
В тот же миг дрогнули в слабых сполохах света толстые железные прутья. Стал заметным проем решетчатой двери. Посланцы преисподней беззвучно расплылись в стороны.
В коридоре становилось все светлее. Прекрасная женщина в белом, скорбном наряде, искрящемся, будто заиндевелое на морозе покрывало, несла перед собой горящую свечу. Вошла, стала напротив, и поочередно осветила Жнецов так, словно знала каждого из них.
— Чего ждете? — властно прозвучал ее голос. — Делайте то, что должны. Многие черти так же ходят по черте, и этот такой. Или вы не видите ему пути? Что, нет исхода? — Она повернулась к Своду и смерила того заинтересованным взглядом. — Ох, каков! Артачится. Ишь ты, кулаками хрустит, ярится!..
Женщина подошла ближе.
— Ты, темный, сам стал на черту или помог кто? — обратилась она к Ласт Пранку.
— Вы – смерть? — вдруг неведомо к чему спросил Ричи.
Женщина протянула вперед руку со свечой и стала рассматривать Свода.
— В твоем мире и Жнецов, и меня называют так, — безцветно произнесла она. — Мы и все другие здесь – есть смерть, это так. Но знаешь ли ты что это такое – смерть? Верно – нет. Вижу мнишь себе это, как делают все люди. По слепоте своей они придумали себе страшную и кривую робу  о смерти. Неразумные. …Что они говорят – старуха с косой? …Да, для вашего мира я старуха. Люди помнят Мару еще из седой древности и меряют все людскими мерками, а потому в их разумении я дано уже должна быть старухой. Ну, пусть думают так. Им другого в головы на вложишь. И коса у меня на самом деле есть. Я ведь вижусь тебе женщиной? Что за баба без косы? Правда, видели ее немногие...
Когда Жнецы волокут кого-то на Суд, тот, с кем не все еще определено, выбраться назад может только ежели я, будто канат выпавшему за корабельный борт человеку, сброшу ему свою косу – женскую косу. Так что не верь людским росказням. Не для того я введена в миры, чтобы умерщвлять. Я лишь помогаю найти исход тем, кто сам довел себя до предела жизненной силы. Но людям проще списать все на старуху с косой.
Все люди умирают: убивают друг друга или просто дряхлеют, хворают, даже дети. Должен же кто-то перевести их души в другой мир? Вот я и вожу. Это мой удел – следить за тем, чтобы никто не нарушал порядка исхода из одного мира в другой. Теперь и ты здесь. Но твоя душа, темный, вне моего порядка. Отправляйся обратно, в мир яви. На, бери свечу…
Она протянула светоч, пламя которого горело ровно и, на удивление, никак не реагировало на ощутимое движение воздуха в подземелье. Едва ладонь Ласт Пранка коснулась воска, огонь словно нырнул в его тело и в подземелье снова стало темно.
Свод почувствовал, как мягкие лапы Жнецов схватили его, оторвали от твердой поверхности и стали тянуть вверх. Тело Свода вдавило в потолок с такой силой, что ему стало нечем дышать. Почти сразу же к нему вернулась нестерпимая боль от ран. До этого момента у него странным образом не было потребности дышать, а сейчас он отдал бы все за один глоток воздуха.
Не понимая что происходит, он вдруг ощутил, что размеры Чистилища сократились настолько, что он оказался в лежачем положении. Под ним был пол, а над ним потолок. Чудовищным усилием воли Ричи все же смог подтянуть руки к груди и уперся ими в давящий свод подземелья. Грудь просто выворачивало от нестерпимой боли, но Ричи собрался с силами и начал ритмично толкать верхнее перекрытие. Вскоре Своду даже показалось, что в какой-то миг над ним блеснул свет. Да нет же, не показалось! Продолжая раскачивать давящий сверху навес, Ричи вдруг понял, что над ним не камень потустороннего подземелья, а сырое, тряпичное полотно, придавленное землей.
Нащупав слабину в сырой почве, он вытолкнул руки на поверхность и наконец почувствовал свободный приток холодного, такого желанного воздуха. С трудом отстранив сырое покрывало, он, рыча от боли, выбрался из могилы и откатился в сторону. Сознание, едва вернувшись в израненное, грязное тело, снова тут же покинуло его…
 
Когда Ласт Пранк снова пришел в себя, слабое декабрьское солнце, уходя на покой, уже висело над горизонтом. Стоял легкий морозец. Ричи дополз до кривой березки, что росла неподалеку и, держась за нее, поднялся. В стороне зияла черным провалом его собственная, развороченная могила, а рядом с ней лежал перевязанный рушником крест. Ричи прислонился спиной к прохладному стволу деревца, под которым ему так и не суждено было упокоиться.
Скорее всего, Михалина хоронила его сама. Где-то взяла погребальную рубаху, рушник и чистый холст, чтобы завернуть любимого. Именно благодаря тому, что закопать его тело глубоко она не смогла, Свод и сумел выбраться. Где она теперь, его Михалина, что с ней?
Ричи оторвался от дерева и сделал несколько шагов по направлению к дороге. Кладбище стояло на краю леса, и наезженная телегами колея огибала его, уходя за перелесок. Добравшись до поворота, за которым раскинулось покрытое стерней поле, Свод оперся о дерево и немного отдышался.
Он узнал местность: через это поле они скакали к дому ведьмы, передавшей ему перед смертью свою силу. Странное дело, подумалось ему, но по иронии Судьбы вполне могло быть так, что эту старуху похоронили на том же погосте, что и самого Ричи. Впрочем, какая ему разница? Важно, что он снова жив, а переданная ему мощь ведьмы оказалась столь велика, что смогла вытащить его даже из Чистилища.
Свод тихо радовался этому. Хоть и дырявым, как палубная тряпка, а все же и в этот раз он снова выбрался из смертельной западни. Одно плохо: раз уж сама Смерть отпустила Шеллоу Райдера обратно в явный мир, то выходит, что тайны Николяуса Эшенбурка, из-за которых пирата и душегуба вытаскивают из ада, на поверку оказались куда-как страшнее «объятий» обитателей Чистилища.
Свод ясно различал вдалеке знакомую крышу панского замка. На фоне пасшихся в поле волов и темных силуэтов голых деревьев эта мирная картина шла вразрез с его недавними воспоминаниями об этом месте. Перед глазами поплыли видения: наполненный солдатами двор; Ричи ищет среди них, зовет своего друга Войну и вдруг понимает, что враги, скорее всего, убили Якуба, а теперь нагло смеются в лицо Своду и тащат из замка несчастного Войны все, что только могут поднять.
«Да уж, драка была что надо. — Заключил пират, прижимая руку к пропитавшейся сукровицей и отдающей ледяным холодом вышитой погребальной рубахе. — Жаль только, что Войну все равно уже не вернешь…»
Свод оторвался от дерева и сделал несколько мучительных шагов по направлению к замку. Грудь нестерпимо заныла, а в боку, казалось, кто-то проворачивал столярный бур.
— Волов моих не спугни, — услышал он совсем близко и вздрогнул от неожиданности. Ричи готов был поклясться, что секунду назад рядом с ним никого не было! На валуне, всего в трех шагах от дерева, за которое он держался, сидел совсем еще юный, лет шестнадцати от роду, пастушок со светлыми вихрами и такой веснушчатый, что его лицо в свете заходящего солнца, как казалось, отливало золотом. Своду виделось странным, что зипун и портки юноши были далеко не дешевыми – крайне редкой здесь расцветки, в тон грозовой туче, да и сшиты ладно.
— Волов? — переспросил растерянно Ричи и насторожился. — Разве ты меня понимаешь?
— Понимаю, — ответил юноша и Ласт Пранк решил, что либо он сошел с ума, либо видения из Преисподней продолжаются. Он явно слышал голос собеседника и так же четко видел, что тот даже не открывает рта.
— Откуда ты? — едва ли не открыто намекая на отношение пастушка к темным залам Чистилища, спросил Свод.
— Я-то? — улыбнулся юноша, поднял взгляд к небесам и ответил: — Издалека.
— Издалека? — поинтересовался Свод. — Хочешь сказать, что пригнал волов неведомо откуда, чтобы они могли здесь, на пустой стерне, пастись? Чем же они набьют свою сыть, юнга? Ведь крестьяне увезли с поля даже полову …
Пастушок ничуть не смутился. Все так же не размыкая уст, он окинул взглядом полуживого человека, и Свод услышал:
— Эти волы сами знают, где и когда им пастись, им никто не указ.
— И ты? — принимая это за издевку, поинтересовался Ласт Пранк.
— И я.
— Но, — не сдавался Ричи, — ведь это земли пана Войны, верно? Ты служишь у него?
— Нет, — прозвучал голос юноши, — он не из моего рода, я ему не служу.
— Тогда, выходит, что ты служишь кому-то из своего рода? Как там у вас говорят, — поинтересовался Свод, — назови мне имя твоего рода.
— Коляда.
— А твое имя?
— Чайтан.
— Как?
— Чай-тан.
— Я таких имен не встречал, — устало заключил Ричи и, намереваясь продолжить свой путь, развернулся к замку. — Знаешь, — бросил он через плечо, — мне нужно идти… Придется мне все же потревожить твоих волов.
— Куда тебе? — улыбнулся юноша. — Это же не шкодящие вои русского князя, которых ты нещадно порубил. Через строй моих волов так просто не пройдешь. Их, — юноша хитро улыбнулся, — и увидеть-то не каждому дано.
Свод, уже шагнувший к пасущемуся невдалеке стаду, снова вынужден был остановится.
— Ты их видишь и пройдешь этим полем, должен пройти. — Продолжил назвавшийся Чайтаном. — В замке твоего друга уж нет тех, кто должен был тебя судить, но ты все же будешь судим, хоть и не людским судом.
Не забывай, тебя все чтут за покойника. Все, даже людские судьи. На-ка вот, — юноша протянул Своду тонкий пруток черного, неведомого дерева, — с ним волы тебя не тронут, пропустят. Пройдешь стадо и за ним боли станет меньше. Только не выбрасывай прут, неси его в замок. Это откроет тебе пути. Ступай…
Ричи взял пруток и нерешительно шагнул к замку. Шаг, два, три. К середине воловьего стада, как и было обещано, начала утихать острая боль и Ласт Пранк зашагал веселее. Огромные страшные животные с горящими огнем глазами смирно расступались, пропуская его вперед, и Ласт Пранк, косясь на них, тихо доковылял до края поля, где явно уже различалась наезженная дорога, уходящая вниз, к основанию замковой горы.
Поднимаясь к замку, Свод все же не удержался и оглянулся. Не то что странного пастушка Чайтана из рода Коляды, а и от волов не осталось и следа на окутанном туманом поле.

Панский слуга Казик, подметая двор у конюшни, аккуратно подровнял кучу мусора, оставшегося после разграбления рассенским отрядом панского имения. Он тяжко вздохнул, окидывая взглядом знакомое ему с самых пеленок место. Сколь не мети, не греби по двору, а все черепки да осколки не выберешь. Странно в Божьем мире все устроено: что-то строится, ладится людьми годами, веками, а налетят ироды – и все порушат в один час. Что, к примеру, им, татям тем с Московии, с панской посуды? На кой было ее бить? Не могли унести, так оставили бы. Нет же – ни себе, ни людям. «Годна, — рассуждал молодой Шыски, — вельмі годна парубіў іх пан Свод. Так ім і трэба, злачынцам тым! Ух, і колькі ж крыві сцадзіў на панскі двор гэты глічанін!» 
Хоть и тяжко было Казику сначала мертвяков, а после песок ведрами от канавы таскать, чтобы кровавые лужи засыпать, однако то, что пан Свод сполна отомстил нахабникам, не могло не скрасить все эти тяготы. Жаль только, что так и не вышло пану Рычы обучить его, сына панского истопника, рыцарскому делу…
Шыски тихо смахнул накатившую слезинку, вспомнив, что даже толком не знает, где похоронен тот, с кем ему было так интересно и так весело. Когда судья Кернажицкий и приехавший с ним дьякон, пораженные количеством трупов во дворе панского имения, начали дознание, то, помимо рассказа о подлом нападении русских воев, они услышали и о том, что обвиняемый в смерти Анжея Патковского пан Свод погиб и лежит у панских ворот, оплакиваемый его каханкай  Михалиной.
Судья лично сходил к въезду, и, нисколько не интересуясь безутешной крестьянкой, некоторое время разглядывал мертвого иноземца, который сумел к загубленной душе молодого Патковского добавить еще не много не мало, а несколько десятков рассенских душ.
В суете судебных разбирательств с замковым судьей и дьяконом Свято-Николаевской дрогичинской церкви, после всего пережитого никто и не заметил, как к вечеру пропали от ворот и скорбящая Михалина, и окровавленное тело англичанина.
Казик снова тяжко вздохнул. Воспоминания снова пробудили и его собственные страхи. Понимая, что на молодого Войну и так уж слишком много свалилось за эти дни, пан судья и дьякон быстро оставили разграбленный замок, но перед тем уведомили пана Якуба, что приедут снова, чтобы разобраться с его слугой Казиком Шыским, поскольку тот многое видел и знал о Своде, а никому ничего не рассказывал.
Это случилось во дворе замка, где пан Война как раз собирал людей, чтобы отправить их в Патковицы. Там нужно было найти и похоронить пани Ядвигу – мать его возлюбленной Сусанны, и обгоревший труп Анжея, ее брата, если, конечно же, там хоть что-то еще смогут от него найти. Казалось, до Казика ли было Войне в тот момент? Однако едва уехал судья, Якуб тихо подозвал старшего Шыского – отца Казика и сказал: «Добра б было, Антосе, адаслаць твайго малога кудысьці так далека, што б пра яго тут і забыліся. Не салодка будзе і яму, і нам усім, калі суддзя з Ніканам возьме яго за глотку ды дазнаецца ўсе пра Юрасіка» . 
Казик вспомнил растерянный взгляд отца. Куда старый Шыски мог отослать своего сына, когда во всем белом свете у них никого из родни уже не осталось? «Нешта будзе, — подумал слуга, сгребая мусор в ведро, — так, як было, ужо не застанецца» .
Он лениво почесал за ухом, взял метлу, ведро, лопату и, намереваясь идти подметать у ворот, поднял взгляд к широкой каменной арке, но! В следующий миг у Казика перехватило дыхание. Опершись о стену замка, едва держась на ногах, в перепачканной грязью вышитой рубахе стоял, не кто иной, как тот самый отчаянный рубака и закоренелый грешник Ричи Свод.
Глава 2
Якуб Война и Сусанна сидели у камина. Рука об руку в жестких дубовых креслах, укрывшись колючими войлочными покрывалами, каким-то чудом уцелевшими после недавнего грабежа. В топке весело потрескивали поленья, давая благодатное тепло широкому пустому залу.
Обычно здесь в это время уже не жгли огня. Знаток истопной науки Антось уверял, что в случае прихода холодов печь либо должна топиться постоянно, либо не должна топиться вообще. В противном случае на добротно отделанных потолках и стенах гостевого зала замка станет собираться влага, и тогда дорогостоящего ремонта пану не избежать.
С хозяйственным и бережливым истопником не поспоришь, гостиная пана на самом деле с холодами практически не использовалась, а потому из нее убирали мебель до самой весны, но сейчас был другой случай.
После налета рассенских солдат многие слуги и работники Мельницкого маентка не вернулись на панский двор. Их это можно было понять: погром в замке, а до того – в Патковицах и других селениях виделся им началом войны польской Короны с Россией. Все войны касаются панов и по ним же и бьют, а потому находиться рядом с паном было опасно: можно было угодить под бердыши соседей.
Горстка прислуги и работников, что все же осталась в замке, в большей своей части начинала служить здесь еще при бабушке Якуба: кто-то с детства, кто-то нанялся позже, а кого-то привез сюда отец Войны. Истопник Антось был как раз из таких.
Кто знает, какими обязательствами или тайными клятвами Антось Шыски и еще четверо мужиков из панской прислуги были связаны с королевским подскарбием паном Криштофом, однако Антось, знакомясь с молодым паном, принимающим не так давно во владения Мельник, тихо шепнул, что если пану понадобятся даже их жизни, он всецело может ими располагать.
Так уж вышло, что судьба тут же решила проверить на деле обещание этих преданных слуг. Пришла к пану беда с востока, и вся клявшаяся в верности пятерка, вместе с самим Антосем, без всякого зазрения совести в страхе покинула замок и ушла вместе с другими людьми в Мельник – отсиживаться в стороне от чинимого Василевыми солдатами разбоя.
Якуб не судил их за это строго. Куда им до цепных псов русского царя? Да и кто знает, возможно, когда-то раньше их жизни и на самом деле целиком принадлежали панам? Шло время, все пятеро обросли семьями, хозяйством и так уж выходило, что жизни собственных семей стали им куда дороже панского сына и его имущества.
Сидя у огня Война, рассуждал еще и о том, что, доведись ему погибнуть от рук налетевших на его замок солдат, еще неизвестно, стали ли бы стоять в стороне Антось и его друзья или поступили бы так же, как некоторые из крестьян, бросившись растаскивать все, что еще оставалось целым в его имении. К слову сказать, у соседей, в тех же Патковицах, где был дом родителей его невесты, селяне «прибрались идеально чисто» за солдатами: ничего не осталось даже там, куда не добрался пожар.
Якуб бросил взгляд на Сусанну и тяжело вздохнул. В отличие от хозяев Патковиц, он, с божьей помощью, все же уцелел. Мало того, он еще спас Сусанну и, между прочим, сына клятвоотступника Антося Шыского – Казика.
Почти наверняка именно из-за этого теперь чувствующий вину истопник, вместе с несколькими вернувшимися работниками, взвалил на свои плечи всю тяжесть наведения порядка в окру;ге и замке.
Потянуть в одиночку похороны погибших в Патковицах Война был бы не в силах. Пожар, вспыхнувший в имении его любимой, ничего не оставил от небогатого приданого девушки. Да и что там приданое? Не было даже кому благословить ее на замужество. Последнюю родную ей душу, мать, и похоронить не удалось как следует. На месте, где лежала зарубленная солдатами пани Ядвига, оказались лишь обугленные останки.
Так же случилось и с останками брата Сусанны – Анжея. Его гроб стоял в доме, а от дома остались лишь головешки да остовы печей. Как тут разберешь, где в пепелище еще дымящаяся панская кость, а где чернеют мощи несчастных слуг, не успевших выбраться из пылающего дома? Посудило траурное посольство из Мельника так и эдак, а после собрало все к одному месту и, с позволения панны Сусанны, разделило все по-христиански между усопшими примерно поровну. С тем и похоронили.
Жить несчастной девушке было негде, но и разделить ложе с любимым она тоже пока не могла. Потому сидели они сейчас у камина, глядя то на огонь, то на две заткнутые подушками дыры в раме гостевого зала. И кому было надо выбивать привезенные отцом из немецких земель цветные стекла? Позволено грабить – грабьте! Но зачем бить рамы или посуду?
Якуб невольно дернулся, и тут же ощутил боль в раненом предплечье. Вспомнились трупы валявшихся во дворе солдат, лужи крови. «Ох, Свод! — с горечью подумал молодой пан. — Безумец, безумец… А ведь сдержал свое слово! Защитил друга, как мог. Сполна спросил с Василевых солдат и за Патковицы, и за Мельник…»
За окном, будто отзвук вчерашнего пожара, пылал яркий закат. За стенами, в коридорах было слышно, как двигают оставшуюся мебель, гремят дрова у печей, скрипят под тяжестью многих ног половицы. Это Антось с женой и его подручные заканчивали убирать и обустраивать пану и его гостье комнаты. Мертвым мертвое, а живым – живое… В мельницкий замок снова возвращалась жизнь.
Якуб, не желая показать любимой то, что рана доставляет ему страдания, взял ее холодную ладонь и поцеловал. И, словно в сказке, вдруг начали затихать за стеной звуки, смолкать голоса, шаги…
В дверь гостиной постучали. «Комнаты готовы, — устало улыбаясь, подумал Война. — Наверняка Антось уже и воды принес. Боже мой, как же я хочу помыться и лечь спать! Нам обоим надо поспать, — глядя на бледное, заплаканное личико Сусанны, на золото ее чудесных густых волос, заключил он. — Завтра наступит новый день. Теперь все будет иначе…»
Скрипнула створка, но Якуб не спешил оборачиваться. Ему не хотелось отпускать руку любимой. В пустые стены зала ввалился людской шепот. Сусанна подалась вперед. Ее лицо вытянулось и застыло.
Превозмогая боль, удивленный Война медленно повернулся и… онемел! Сердце мощно ударило в его груди! Проем двери буквально распирало от слуг с искаженными страхом и любопытством лицами, а перед ними, распятый на плечах Антося и Казика, висел не кто иной, как чертов Ласт Пранк!
— Боже, — тихо выдохнула Сусанна, — Якуб, он снова принесет нам лишь несчастья. Что за человек? Его даже земля не принимает…
— Война, — прохрипел в ответ Ричи, — Война. Черт побери, это вы, старина! Вы живы. А я, признаться, не поверил Казику.
Якуб с трудом поднялся и подошел к вернувшемуся из преисподней другу.
— Я? — спросил он, вглядываясь в пропитанную кровавыми разводами и засохшей грязью сорочку Свода. — Да, Ричи, слава богу, я пока жив. Но как оказались живым вы?! Я не могу поверить. Может, это какой-то кромешник  в вас перекинулся?
Ласт Пранк зло ухмыльнулся:
— Хоть произнесенное вами слово мне и незнакомо, но подозреваю, что речь идет о каком-то демоне? Что ж… Не хочу вас пугать, но не только ваша панна осталась недовольна моим появлением. Меня выгнали даже из Чистилища.
— Что вы такое говорите? — испугался Война. — Он бредит? — обратился он уже к Антосю.
— О, мой пан, — не давая съехать Своду на пол, прихватил его покрепче истопник, — калі паглядзець на дзіркі ў яго скуры, ды і на яго самаго, як тут не паверыць, што яго з Пекла прагналі? Вы лепш кажыце, куды яго зараз несці? 
— Его комнату не убирали?
— Што там прыбіраць? — удивился Антось. — Русакі і тыя пабаяліся ў той пакой сунуцца. Там усё як і было.
— Хорошо, Антось, — косо глянув в сторону Сусанны, замялся Война, — тащите его туда. Скоро придет Климиха, меня перевяжет и его посмотрит.
Обработав рану Якуба, Климиха, старая знахарка и ведунья, засобиралась уходить, но пан Война вдруг взял ее под руку и повел в глубь спящего замка. Он все еще не знал, как сообщить старухе, что ее недавний гость, тот, кого и похоронили-то в холсте и сорочке, выделенной Михалине сердобольной Климихой, ожил и выбрался из могилы.
— Бабушка Параскева, — начал издалека молодой пан, — тут еще одно дело к вам. Спросить хотел. Михалина еще у вас?
— Зыйшла яна, — коротко ответила старуха. — Што ёй тут рабіць? Брата забілі, каханага забілі. Яна і пайшла ў свет …
— Давно? — всполошился пан.
— Яшчэ ўчора, з рання і пайшла.
— Та-ак, — задумался Якуб, так и не находя нужных слов. — И не говорила, куда пойдет?
— Дак, для яе зараз увесь свет адкрыты. — Стала что-то подозревать бабка. — Дзе ні сядзе – там і пусціць карэнне. Але ж і блізка не застанецца, каб не ўспамінаць нічога. Мабыць, зыйдзе далёка. А нашто яна вам, паночку? 
— Мне… незачем, а вот… — Якуб решился. — Вы, Параскева Климовна, только не пугайтесь.
— Чаго мне пугацца?
— Да тут у нас… В общем, опять нужна ваша помощь.
Война открыл дверь комнаты Свода, и всегда непроницаемое лицо старой Климихи окаменело от ужаса.
— Навошта вы яго выкапалі? — с нескрываемым страхом спросила она.
— Никто не выкапывал, он сам, понимаете? Сам пришел…
— Ды як жа? — не поверила старуха. — Яго ж наскрозь, як вожыка, зтыкалі. Ці сам чорт яго да вас давёў? 
— Говорит, что не черт. Какой-то пастушок.
— Што вы, пан! — начала приходить в себя Климиха. — Нашы тут не пасцяць, а чужы? Хіба хто захоча, каб яго адлупцавалі і кароў забралі за выпас на чужой зямлі? 
— Я спрашивал у мельницких, — задумчиво ответил Якуб, — никто никакого стада не видел. Мы и сами ездили днем в Патковицы, в полях пусто. Но Свод говорит, что, когда вышел с кладбища, у края поля встретил пастушка со стадом волов. Я сразу подумал, что этот пастушок мог ему привидеться, однако он дал Ричи вот это…
Война протянул Климихе темный ровный пруток. Старуха взяла его и осторожно провела по ровной деревянной поверхности сухим мозолистым пальцем. Сделав два шага к масляной лампе, она поднесла пастушков дар к свету и стала всматриваться в блестящие бока темного благородного дерева.
— То Богава, — дрогнувшим голосом вдруг произнесла она, — такое пісанае з даўніны. Яго толькі старыя ведакі ў лесе могуць данесці як след. Кажуць, — вспомнила она, — Бог Каляда прыходзіць на Зямлю пастушком з залатымі валасамі, і валы ў яго ад Маці-Карміліцы Багоў нашых старых – Земун .
Война смотрел на старуху и никак не мог понять, бредит она или вдруг сошла с ума? А ведь Свод на самом деле, пока еще был при памяти, сказал, что пастушок был из рода Коляды! Однако одно дело – представить одного из сотен людей, коих множество проживает в округе под такой фамилией, а другое – принять тот факт, что пастушок и оставленный им пруток – материальное свидетельство существования каких-то Старых Богов.
— Параскева Климовна, — стараясь привести в порядок свои мысли, осторожно спросил Якуб, — вы ж ходзіце да касцёлу? Што ні імша, то і вы з людзьмі. Які стары Бог?   Бог же един!
— Едзін, мой хлопча, — спокойно ответила старуха, — але ж нельга яго разбіваць на Хрыста, Каляду ды й Пяруна Вялікага. І ты, і я, і Хрыстос, і Сварог Нябесны, мы ўсе адное – Бог, а ён – гэта мы. Вось твая рука, — Климиха дотронулась до больной руки молодого пана. — Баліць жа табе, а не ёй, праўда? Хаця рука – гэта яшчэ не ўвесь ты, пане. Але яна гэта таксама і ты – частка цябе. Так і ўсе мы – толькі часткі Бога . 
— Клімаўна, — предостерегающе остановил ее Война, — не приведи господь, нас кто-нибудь услышит. Вы столько сделали для моего рода, но и я не смогу вас защитить, если ксендзы с епископом или дьякон Никон дознаются про ваши речи.
— А ты не кажы ім пра мяне, пане.
— Я-то не скажу, — заверил Якуб, — но ведь… как вы тогда ходите в костел? Это же я даже не знаю, как назвать?
— А то, мой пане, я не ведаю, на якім месцы той касцел стаіць? — прижимая к груди пруток, сдвинула брови старуха. — Як падлогу там мянялі, то было відно, што ў зямлі каменне велькае пад ім ляжыць з такімі ж старымі знакамі, як на гэтым прутку. Там нашыя продкі маліліся яшчэ с пачатку Свету, таму няма нічога дрэннага, калі і я ад чыстага сэрца памалюся. Каб застацца, каб жыць на зямлі продкаў, не то крыж са Зраіля на выю сабе накінеш і зорку Сатанаіла а пяці канцах на лоб зладзіш. Але ж выя і лоб – гэта не сэрца, а да сэрца людскага ні Нікану, ні ксяндзам не дабрацца. У ім ёсць толькі Бог.
Дзіўна мне, што гэтаму чорту далі прут з пісьмом. Відаць, пане, трэ гэтага бязбожніка з божыім прутом вясці да ведакоў. Яму тут не месца, калі сам Бог яму адкрыў шлях .
— Так он же… — возмутился сбитый с толку Война. — Куда ему сейчас? Умереть может.
— Нічога, — отмахнулась Климиха, — раз да таго яшчэ не адкінуўся, то й надалей яго цяжка будзе злажыць у труну .
Вопреки ожиданиям, известная в округе вещайка  не стала трогать страшные раны иностранца, а, твердо заверив молодого пана в том, что утром англичанину станет значительно легче, забрала дар пастушка и собралась уходить. Война, все еще думая, что Климиха просто забыла дать какие-то рекомендации относительно раненого, провел ее до ворот, но бабушка спокойно попрощалась и, бережно сжимая в руках пруток, побрела на ночь глядя, только почему-то не в сторону Мельника, где находился ее дом, а куда-то к лесу, через панский парк.
Молодой пан еще немного постоял у ворот, а затем, чувствуя, как тяжело накрывает его усталость, мысленно махнул рукой на все происходящее. В конце концов Климихе виднее. Если уж судьба восставшему из мертвых за эту ночь снова отправиться в преисподнюю, вряд ли на этом пути его сможет остановить даже ведунья.
Война вернулся в замок, прихватил по пути за локоток топчущегося в коридоре Казика и, усадив его во всенощный караул возле Свода, который все еще не приходил в себя, отправился отдыхать.
Осенние ночи длинны. Нужно отдать должное бедному Казику: долго, до тех пор, пока не начало светать, мужественно боролся он со сном. Но едва только тронуло серым светом на востоке чистое, слегка подмороженное небо, он всего на миг закрыл глаза и тут же провалился в забытье.
Ему грезились светлые рощи с птичьим многоголосьем, а в них – грибные поляны и такое ласковое и доброе солнце, что хоть ты помирай и оставайся в том раю. Он ясно слышал шорох листвы, запах леса, теплое дуновение ветерка, но вдруг над его головой кто-то тихо сказал:
— Спіць малы…
Казик вскочил и, густо краснея, отступил от двери. Перед ним стояла бабка Климиха, а к постели пана Свода за ее спиной прошел какой-то огромный бородатый мужик в сером зипуне. Густая грива чужака была аккуратно расчесана и, спадая до плеч, закрывала вышитый темно-красной нитью ворот.
— Не шумі, хлопча, — тихо прошептала бабка Параскева, — то да заможнага пана лекар. Так трэба. Сядзі тут, калі пасадзілі, але ж маўчы і не вошкайся .
Казик, не отрывая взгляда от бабки, нащупал спинку тяжелого панского стула и, тихо сползая на него, повернул голову в сторону косматого гостя. Тот стоял у постели Свода и держался так, словно раненый был при памяти, и они о чем-то мирно разговоривают. Шыски вопросительно глянул на Параскеву Климовну, но та лишь прижала темный от нелегких крестьянских трудов палец к своим губам и угрожающе сдвинула брови.
Казик перевел взгляд на пана Рычи. Тот продолжал мирно спать, прикрыв ладонью безобразные розовые кляксы на наспех сварганенных челядью полотняных повязках. Казик, успокаиваясь, вздохнул.
За мирной видимостью сна обезумевшее после смерти сознание Свода снова старательно перемешало его явь с потусторонним миром. Свод спал, но в то же время видел все, что происходило вокруг него: и замершую у двери старую и добрую миссис Климиган, как он звал старуху Климиху, и заспанного, перепуганного Казика, и самое главное то, что даже в безразмерные понятия сна вместить было сложно.
В его комнате стояло огромное старое дерево, пышная крона которого, даже несмотря на глубокую осень, зеленела и поднималась выше уровня замковых стен! «Что за?.. — негодовал удивленный Ричи. Как так может быть?»
— Может, — вдруг ответило ему дерево.
Ласт Пранк, всматриваясь в его испещренную вековыми морщинами древнюю кору, начал различать неясный образ огромного человеческого лица. Вместо глаз зияли два черных сучковых отверстия, а над ними – вековые наросты «век». Носом в этом пугающем портрете выступал массивный нарост чаги, под которым чернело небольшое дупло недвижимых древесных уст.
— Дивно тебе? — раздался из этого отверстия ясно различимый вопрос. Свод опешил. И даже не столько от того, что стал слышать голос дерева… Это слово – дивно – было англичанину неизвестно, однако же он прекрасно понимал, о чем его спрашивают.
— Див-но, — будто завороженный, по слогам произнес Ричи и похолодел. Похоже, он попросту сходил с ума. Слово ясно прозвучало, он сам его слышал, но ведь губы его оставались сомкнутыми! Более того, сейчас он вдруг почувствовал, что ничто не могло заставить их даже пошевелиться! Ричи осенило: точно так же, не открывая рта, на удивление понятно ему, англичанину, говорил с ним мальчик-пастушок Коляда, что встретил его возле кладбища. «Со мной на самом деле что-то не ладно, — заключил Ласт Пранк, вглядываясь в безжизненные провалы глаз могучего дерева. — Растения не разговаривают…»
Свод судорожно попытался привести в порядок свои мысли. Раз уж их «слышало» дерево, следовало быть с ними поосторожнее…
— Продай мне тот пруток, что подарил тебе Чайтанья, — попросило дерево.
— Кто? — удивился Свод.
— Пастушок, что встретился тебе в поле. Продашь?
— Продам, — ответил англичанин.
— Тогда ладим мен, — довольно прогудело древо и, продолжая говорить своими мудреными образами, продолжило: — Он будет оплачен сполна, за это не переживай. … Могу открыть тебе дар – разуметь и слышать усопших.
— Зачем мне это? — удивился Ласт Пранк.
— О-о-х, — коротко и печально протянуло древо, — это старый скарб в голове тебе нашептывает: «не бери лишнего, зачем? Места и для полезного тут нет». А вот запомни – все вокруг полезно, знай только примечай. Только говоря с усопшими да с теми, кто за кромкой – можно оградить себя от многих скорбей.
Глава 3
Тебе сейчас очень важно слышать хотя бы одного из них. Так ты быстрей исполнишь свой урок.
— Почему только одного? И что за урок?
— Если дать тебе слышать не всех, а только тех, кто находится «рядом», ты подвинешься рассудком. А что до урока?..
Древо призадумалось:
— Одни сущности приходят в явь для того, чтобы наполнять свой ум опытом только проявленного мира; другие, кому дано познавать что-либо из миров соседних, набираются опыта и там. Но есть и те, что не доработали или сделали что-то такое, что изменило Судьбу других сущностей и ход игры Богов. Сейчас такой ты. …Есть те, чей урок просто поднять камень у дороги и забросить его в реку, а есть те, чей урок быть камнем, а есть и те, чей урок быть рекой.
У меня нет возможности встретиться с Чайтанья, а у тебя она появилась. Давая тебе пруток с рунами, он знал, что тебя вынесет ко мне. Тем самым он и меня за труды долгие сполна отблагодарил, поскольку образы, отображенные в рунах на прутке просто безценны. Он тебя ко мне направил, дабы я открыл тебе земные пути…
В эту ночь Война спал плохо. Не то чтобы его беспокоила раненая рука, или он ворочался, или просыпался… Свалившиеся на него сны всю ночь вертелись вокруг какой-то мрачной лесной поляны и стоящего посреди нее огромного дерева. Будто кто-то специально привязал отбывающую куда-то на ночь сущность Якуба к этому старому, испещренному глубокими морщинами стволу.
К моменту, когда серый свет сделал различимыми очертания предметов в его комнате, молодой пан настолько был измотан этими однообразными картинками с поляной, что решил не искушать Судьбу далее, снова пытаясь погрузиться в сон, а тихо оделся, перебросил через шею косынку, подвязал руку и вышел в коридор.
Замок был тих и загадочно прекрасен в этот час. Едва заметный свет от дальних окон добавлял широкому коридору завораживающей пустынной мистики. Возникало чувство, что ты бродишь где-то в привходе ночного костела или даже кладбищенской часовни. Второе виделось куда как ближе, если учесть, что гладкую плоскость пола в дальней части коридора перескали бледно-желтые клинышки света. Они пробивались через приоткрытые двери комнаты раненого Свода и из-под рамки покоев Сусанны. Свет в расположении англичанина был вполне объясним: рядом с ним был оставлен на бдение Казик, а вот то, что не спала его возлюбленная, Войну тревожило.
Молодой хозяин мельницкого замка осторожно постучал в дверь. Тихо скрипнула древняя дубовая кровать в глубине комнаты.
— Якуб, — прозвучал откуда-то издалека голос Сусанны, — это ты?
— Я, — тихо ответил он. — Ты не спишь?
— Нет, — произнесла девушка, торопливо поправляя постель. — Входи.
Война, стараясь не шуметь, потянул на себя массивную створку и боком, дабы не открывать ее полностью, проник к любимой. В комнате горел масляный ночник и пахло какими-то травами.
— Я сегодня почти не спала, — призналась, стыдливо натягивая до подбородка одеяло Сусанна. — Сходила к Гражине, та дала какие-то успокаивающие травяные порошки. Говорит, что остались еще от иностранного лекаря, что приезжал когда-то к твоей бабушке. Наверное, они старые, не помогают. Мне все равно не спится.
Знаешь, около полуночи Климиха приводила к Своду какого-то великана с бородой. Я не знаю, что они там делали, но странно все это. Дверь была приоткрыта. За всю ночь в коридор не просочилось ни слова, а где-то за час до рассвета сюда, справиться о том, не стало ли мне легче, приходила сама Гражина. Я спросила ее про космача. Оказывается, она по пути заглядывала и к Казику на огонек. Никого там не-е-ет, — с дрожью в голосе протянула Сусанна, — ни Климихи, ни ее косматого гостя. Гражина говорит, что мне это все привиделось. Разве такое может быть, Якуб? Я ведь его ясно видела.
Страшно даже думать об этом. Хотя я потом немного поспала, — едва заметно улыбнулась Сусанна, — да только и во сне я видела этого великана! Глаза закрою, и – как наваждение – передо мной он стоит стоит как дерево. Большое, раскидистое…
— Дерево? — не поверил своим ушам Война.
— Да, — принимая его удивление за простое участие, снова вздохнула Сусанна, — дерево. Смешно, правда?
— Ты, — неловко дернулся к выходу Якуб, — …подожди меня. Я сейчас. Нужно проверить Казика, вдруг Свод очнулся?
— Я с тобой, — отбросила Сусанна одеяло от подбородка.
— Нет, — остановил ее Война, — не нужно. Это же Казик. Мало ли, твои прелестные глазки заметят то, что не пристало видеть панночке? Я скоро…
Он беззвучно проскользнул в коридор и на цыпочках подобрался к двери Свода. Взору предстала вполне себе мирная картина: скрутившись калачиком и поджав руки к раненым бокам, на краю широкой кровати глухо храпел англичанин, а на приземистом кресле, обычно стоявшем у камина в гостиной, его «песне» раскатисто вторил младший Шыски. Глядя на это, можно было подумать, что пламя масляного светоча, который Казику еще с вечера было запрещено тушить, несмотря на царившее в замке разорение, пляшет не от тянувшего из окна и коридора сквозняка, а целиком от трубных вариаций этой парочки.
Молодой пан мог бы вполне этим утешиться и вернуться, чтобы успокоить любимую, если бы только он не знал, как умело эти двое могут маскировать свои темные делишки.
— Надеюсь, дорогой мой Ласт Пранк, — воровски озираясь по сторонам и тихо, чтобы не было слышно в коридоре, произнес Война, — ваш храп говорит о том, что воздух из вашего нутра наконец-то снова обрел отпущенные природой истоки и ваши раны больше не сквозят. Бросьте, наконец, кривляться, — продолжил после паузы Якуб, твердо начиная верить в то, что англичанин на самом деле спит мертвецким сном.
— Холера! — выругался Война, собираясь беззвучно покинуть погруженное в дрему помещение, но сладко почивающий Свод вдруг гулко потянул носом и открыл глаза:
— Черт, — хрипло вымолвил он. — Вы снова меня раскусили, мистер ночной гость.
— Гость? — Якуб вскинул брови. — По-вашему, я уже тут гость?
— Не цепляйтесь к словам, — заметил Ласт Пранк, с гримасой боли поправляя съехавшую на бок подушку за своей спиной.
Якуб подошел помочь.
— Климиха была? — участливо спросил он, когда Ричи наконец откинулся назад и перестал корчиться от неприятных ощущений.
— Была, — сухо ответил англичанин.
— И что?
— Ничего хорошего, — кисло выдохнул Свод. — По ее разумению, вокруг меня, как и прежде, лишь скорбный мрак и непроглядная темень.
— Ну хоть какая-то стабильность, — шутливо заметил Война.
— Это точно, — улыбнулся в ответ Ласт Пранк и тут же с досадой поморщился. — Мог ли я когда-нибудь подумать, что моя жизнь из фейерверка событий, начиненных порохом, вдруг перетечет в какое-то траурное, кладбищенское существование? Ей-богу, уж лучше в аду скакать на сковородках, чем так маяться, как сейчас.
Посмотрите на меня: я ни жив, ни мертв. Мое существование – это какая-то поминальная кутья. Вроде и не горькое питье, но такое противное!
Как-то один из моих былых товарищей завещал нам отпеть его после кончины в христианской келье на острове близ Корсики. Возможно, наслушавшись священников, он решил-таки спасти свою душу. Звали его Эрлах, и наверняка он чувствовал, что с ним скоро что-то случится.
Так вот, епископ, когда к нему прибыла похоронная ватага «бывалых моряков», выпучил глаза и с сарказмом ответил нам, что тот персонаж, что рискнул бы заниматься грехами нашего, кстати, вполне мирно усопшего от гангрены товарища, ныне находится на работе! Он-де вечно занят тем, что разогревает для всех нас смолу в своих адских чанах.
Когда же толстяк епископ увидел сумму, отряженную усопшим на погребение, он (о чудо!) в тот же миг закрыл перед нами врата ада и выстелил ясные перспективы нашего будущего в райских кущах.
На мой взгляд, самого короля Испании этот епископ отправлял бы в последний путь с меньшим старанием. И все, казалось бы, хорошо, Война, но эта погребальная кутья…
Ведь ничего особенного: вода в миске, мед и кусочки пресной лепешки. Но вкус! Мне на тот момент казалось, что я лобызаю холодные уста нашего усопшего товарища. А ведь испить это надо было трижды! Понимаете теперь, почему я называю свою нынешнюю жизнь кутьей?
Мы, Якуб, когда прозябали без дела на судне, занимались черт-те чем: играли, спали, пили, а умница Эрлах читал нам арабские сказки или толстые книги эллинов о былинных героях и великанах. И вот я думаю: что, если бы моя прошлая далекая жизнь попала на перо какому-нибудь сочинителю! Поверьте на слово, выходка с призраком, обитающим в разрушенной церкви, просто детский лепет по сравнению с моими былыми «подвигами»!
— Могу себе представить… — улыбнулся Война.
— Нет, — замотал головой Ласт Пранк, — не можете, мой друг, не можете…
— Не понимаю, Ричи, к чему вы ведете?
— Эх, — тяжко выдохнул пират, — к тому, Война, что не дай Бог кому-то пришло бы в голову описать не ту мою жизнь, полную перца и соли с порохом, а теперешнюю… Вот разве только какому-нибудь кладбищенскому смотрителю, ведь не часто из могил выползают ожившие люди? Или священнику, я ведь по сути воскрес.
— Полно вам, — отмахнулся Якуб, — на вашу, как и на мою жизнь, никто не стал бы тратить киновари.
— Якуб, — вдруг сменил тон Ласт Пранк, — мне нужно уходить от вас.
Красные от недосыпания глаза хозяина мельницкого замка стали внимательными.
— Куда, Ричи? Что вы такое говорите?
— Меня зовут в дорогу те самые «пороховые искры», мой дорогой друг. И не только они.
— Да ведь через дыры в вашем теле можно муку просеивать!
— Ну-ну-ну, — урезонил разыгравшуюся фантазию Войны англичанин, — стоит ли так утрировать?
— Куда там еще утри-ро-ва… — Якуб умолк на полуслове, глядя, как Ласт Пранк стянул вниз одну из повязок на своем правом боку.
Еще вечером там ясно зияла дыра, и ободранные сулицей кости ребер скалилась столь зловеще, что мысль о том, будто мистер Свод вернулся с того света ненадолго, упрямо не уходила из головы Войны до сего момента.
Теперь же перед глазами Якуба было не иначе как чудо: на месте страшных дыр просвечивали розовые округлые шрамы, размером со свиной пятак. Только то, что на них была совсем еще тонкая, нежная кожа, хоть как-то связывало произошедшее с реальностью.
— В чем дело, Свод? — сдержанно спросил Якуб, чувствуя, как стали набирать опасный темп его скачущие в чехарде мысли. — Мы с вами неглупые люди и прекрасно понимаем, что такого просто не может быть.
— Не знаю, что вам и ответить, — легкомысленно пожал плечами Ричи, — значит, может.
— Вам не больно?
— Больно, — признался, Свод, — но где-то внутри и, скорее, это боль по привычке. Что-то где-то покалывает, иногда жжет или зудит, но я чувствую, что на удивление быстро поправляюсь. Если брать общее состояние, я бы оценил его, как второй день после серьезной простуды. И что самое интересное, у меня точно так же, как и после простуды появилось непреодолимое желание начать что-то делать, шевелиться.
— Не смешите меня, Ричи, — возразил Война. — Вам в любом случае запрещено сейчас нагружаться какой-то работой. Не думаю, что Климиха говорила обратное.
— О! — вскинул брови англичанин. — Миссис Климиган! Она и на самом деле ничего такого не говорила. Она вообще молчала, но вот ее спутник… В общем, Война, не позднее завтрашнего дня мне придется начать шевелиться и немало.
Хозяин мельницкого замка приподнявшись, здоровой рукой осторожно, чтобы максимально ограничить слышимость их разговора в коридоре, прикрыл дверь и, тревожно сдвинув брови, спросил:
— Ну-ка, дорогой мой друг, а расскажите мне поподробнее о спутнике миссис Климиган. Кажется, я сегодня упустил что-то весьма важное и связано оно именно с этим пришельцем.
— А вы его не видели, Война?
— Клянусь вашим воскресением – нет!
— Ну, — неуверенно начал Свод, — тогда это, конечно, не дело. Замок-то ваш, как же без разрешения? Миссис Климиг…
— С ней, — не дал ему договорить Якуб, — я как-нибудь разберусь позже. Мне интересно узнать именно от вас о том человеке-дереве, который с ней приходил.
— И вы видели дерево?
— Да, мой друг и я, и даже пани Сусанна. Бьюсь об заклад, спящий мертвецким сном Казик тоже видел во сне это дерево. Что это, Свод? Кто? И как это вообще возможно – проникать в сон сразу нескольких людей?
Англичанин заерзал. Было видно, что он и ответил бы Якубу, и поговорил бы на эту тему, но по какой-то причине не мог этого сделать.
— Ричи, — осторожно продолжил Якуб после неловкого молчания, — у вас с ним заключен какой-то …договор?
— Близко к тому, Война, — радуясь догадливости друга, подтвердил Свод. — Только не бойтесь ради бога, я ничего не подписывал кровью…
Якуб уперся взглядом в бледное небритое лицо друга. Оно сейчас вполне вписывалось в образ бывалого пирата, но вот глаза! Они просто лучились легким, безшабашным весельем.
— Вы полагаете, это смешно? — стараясь выглядеть строго, спросил хозяин Мельника.
— Нет, Война, — с облегчением выдохнул джентльмен удачи, — просто с каждой минутой мне становится все лучше. Честное слово, за такую сделку можно было бы расписаться и кровью. Если так пойдет дальше, завтра же утром я уеду.
— Куда Свод? Зачем?!
— Этот …человек, это дерево попросило.
— Бред! — не выдержал Якуб.
— Выходит, и у вас тоже бред? И у пани Сусанны? Может, Казика разбудим, спросим?
— Это просто… — от нелепости происходящего стал заикаться Война, — н-н-не слыхано! Какое-то дурацкое дерево является вам в бреду и приказывает убраться отсюда?
— Не убраться, Якуб, а сделать некое одолжение. В противном случае меня ждут серьезные неприятности, и даже не спрашивайте какие, поскольку об этом я должен молчать.
— Но куда, куда вы поедете?
— В Англию.
— Что? — едва не вскрикнул Якуб. — Вас же там ищут, Ричи!
— Якуб, друг мой, мне сложно объяснить вам, что со мной произошло. У меня просто нет на это времени, как и на то, чтобы в полной мере отблагодарить вас за все, что вы для меня сделали. Не перебивайте, прошу вас, — Свод улыбнулся. — Я изменился здесь. Я и представить себе не мог, что когда-либо сумею так изъясняться.
— Ричи, — рассмеялся Война, — вы сейчас пытаетесь умничать, как Никаляус Эшенбурк, только его слова, в отличие от ваших, заслуживали…
— Откуда вам знать, чего они заслуживали? — неожиданно жестко оборвал его Ласт Пранк. — Привыкли отзываться о нем: «Никаляус — умница, добряк, образованный человек», а он меж тем прозябает сейчас в затхлом подвале, в полном мраке, в грязи и неопределенности.
Глаза Якуба округлились. Он вглядывался в лицо Свода и понимал, что уж это-то точно не бред и не хмельной припадок. Англичанин на самом деле переживал какие-то свежие эмоции, связанные с Эшенбурком.
— Никаляус в подвале? — неуверенно спросил Война. — В нашем?
— О, — тяжело выдохнул Ласт Пранк, — многое можно было бы отдать за то, чтобы узнать, где находится этот подвал. И даже за то, чтобы объяснить, что это за подвал. Это… — Свод силился вогнать в слова проносящиеся в его сознании образы, но отпущенных ему природой рамок было для этого решительно мало. — Это и здесь, и сразу же в другом месте, где-то по ту сторону этого мира.
— Там, где мертвые? — попытался понять Якуб.
— Ну вот, опять, — с досадой ответил Ласт Пранк, нервно оглаживая небритое лицо. — Там и мертвые все еще живы понимаете, Война? Не все, а только те, кого …задержали на какое-то время. Черт подери, — привычно выругался себе под нос пират, — вся штука в том, что там и времени такого, как здесь, нет. Как сказать-то? Их там держат, пока здесь все не сложится так, как надо.
— Кто держит, — с кислой физиономией спросил Якуб, — черти?
— То-то и оно, что застрявшие в том подвале и называются черти…
Глава 4
— …Вот так, мой друг, — горько вздохнул англичанин, глядя на то, как реагирует собеседник на поступающую информацию. — Помните, некогда в шутку вы высказались об ограниченности английского языка? Стоит теперь признать, вы были абсолютно правы. Мне очень сложно все это вам объяснить…
Выводы, которые лезут в мою голову в связи с тем, что происходит в этом подвале Чистилища, просто переворачивают человеческое мироустройство. Уверяю вас, там нет ничего общего с тем, что говорят нам епископы. Богам и прочим сущностям, что живут рядом с нами известен каждый наш шаг – в былом ли, в будущем. То, что мы высокопарно называем «непознаваемый рок» или «судьба», для них просто открытая книга.
 И если кто-то из нас, людей, не пошел предначертанным путем или серьезно ошибся, или погиб раньше времени, искривив тем самым линии других судеб, — Ричи смахнул со лба проступающие капельки пота, — тогда великаны Жнецы или одна очень красивая женщина возвращает их назад… За порогом нашей жизни такое вполне возможно, и я – яркий тому пример.
— Но я не могу понять, Свод, — выглядя подавленным, наконец-то произнес хоть что-то Война. — Пусть все будет так, как вы говорите, только почему такого грешника как вы отпустили, а вполне безобидного Никаляуса, держат там? И еще: при чем тут этот человек-дерево, что пришел с Параскевой Климовной?
— С кем?
— С миссис Климиган, — уточнил Война, вспомнив, что славянские имена-отчества для англичанина являются весьма трудно дающейся штукой.
— Миссис Климиган тут не при чем, — ответил Ласт Пранк, — всему виной тот пастуший пруток, что я принес с собой. На нем были какие-то знаки.
Мне кажется, эта старая женщина лишь догадывалась о том, что там написано. Но она отнесла и показала …ветку тому, кто знает в этом толк – человеку-дереву. От того, что рассказал мне этот ночной гость, я до сих пор не в себе.
— И все равно, — настаивал на своем Якуб, — я не могу понять: вы в своей жизни отправили на тот свет огромное количество людей. Не думаю, что Бог мог написать кому-то такую Судьбу – шагать по жизни и нанизывать на клинок всех, кто перешел тебе дорогу! Вы оборвали множество жизненных путей, Свод, почему тогда в подвале не было тех, кого, по вашим словам, должны были воскресить? Они ведь не закончили свой земной путь раньше положенного срока? Почему вдруг завернули только вас – того, что по определению должен был бы сразу провалиться в самое Пекло?
Свод горестно потянул уголки губ вниз:
— На это, мой друг, — вздохнул он, — мне вам ответить нечего. Я просто не знаю.
— А почему не отпустили на небеса Эшенбурка? — продолжал рассуждать Война. — Он-то что сделал не так?
— Я, — неуверенно ответил Ричи, — подозреваю, что нас с ним зачем-то свели еще при жизни. Вернее, теперь уже я точно знаю зачем. Более того, глядя на все это, я сделал совсем уж крамольный вывод: там, наверху, с нами попросту забавляются. Нет, на самом деле! В нашем понимании они, эти Высшие Силы, живут где-то веками, тысячелетиями, им просто нельзя не развлекаться. Зная, что никто из нас, людей, никак не проскочит мимо Чистилища, они попросту играют с нами, как дети с куклами. При этом я уверен, в этих забавах они обязательно преследуют какие-то свои цели…
— Свод, — предупредительно поднял здоровую руку Война, — не надо мне больше философии. Ей-богу, от нее уже дурно становится. Вы можете, в конце концов, объяснить, что с Эшенбурком было не так, или вам запрещено говорить об этом?
— Могу, — ответил англичанин, — но не все.
— И?
— Наш друг, — неохотно начал Ласт Пранк, — персонаж неоднозначный. До того, как стать «Никаляусом Эшенбурком – умницей, добряком и образованным человеком», он, находясь в Англии, был посвящен в дела страшных людей. Страшных, Якуб!
Сейчас у них в руках находится нечто ценное, что привезено было к ним издалека. Это следует вернуть сюда и отдать человеку-дереву, иначе многие и многие нити Судьбы на земле перепутаются так, что наступит всеобщий хаос.
— Но что «это» надо вернуть? — не удержался от вопроса Война.
— Я, конечно, не должен вам говорить, но все же рискну. «Это» — ящик с золотыми пластинами, на которых начертаны какие-то древние письмена.
Дело в том, что взявшие еще при жизни в оборот Эшенбурка люди хотят разделить запечатленную там Мудрость, а, как известно, все имеет ценность только при соблюдении его целостности. Разбей вазу на куски, и она перестанет быть вазой. Кто-то имеет сильное желание не дать услышать нам, людям, далекие голоса из прошлого. Отобрать у нас мудрость и сделать податливыми и глупыми. Переплавят золото, обезличат его. Наделают брошек или монет. …Надо спешить, пока они не сделали этого.
Если эти таблички все же попадут в тянущиеся к ним мохнатые лапы, то, что грядет будет сродни второму потопу. Люди отупеют и через пару веков на Земле останется лишь людской хлам, мусор. Наши потомки станут безумными. Многие будут даже выглядеть и вести себя, как обезьяны. Вы видели обезьян, Война?
— Да, — погруженный в свои мысли, ответил молодой пан, — они забавные.
— Они противные, Якуб, — возразил пират, — вонючие, злопамятные, шкодливые и все, как одна, — ворюги. Так вот представьте, бывшие «друзья» Эшенбурка добьются того, что люди станут считать себя потомками обезьян!
— Что вы такое говорите? — дернулся в испуге Война. — Как в такой бред можно поверить?
— Поверят, — вздохнул англичанин, — все поверят.
— Но как же? — оживился вдруг Якуб. — Если вы или кто-то отыщет эти пластинки, они все равно исчезнут и эта мудрость не попадет к людям?
— Одно дело исчезнуть, — ответил Свод, — а другое – быть уничтоженными.
— Вот так чудеса! — тихо рассмеялся Якуб. — И вы, Ричи, человек, которого невозможно обвести вокруг пальца, верите во все это?
— Да, — просто ответит тот.
— Хорошо, однако у меня есть еще один вопрос, — продолжая держать что-то в уме, спросил Якуб. — Допустим, вы твердо уверены, что отправитесь в Англию, но справитесь ли вы с этим в одиночку? На мой взгляд, вам обязательно нужен напарник. Тот человек, который вовремя смог бы остудить ваш неудержимый пыл. Я боюсь, Ричи, что если вас не сдерживать, то скоро в вашем подземелье может оказаться четверть населения Англии.
— Напарник? — удивился Ласт Пранк. — Уж не на себя ли вы намекаете? А как же мисс Сюзанна? А замок? Уверен, что вашему отцу это не понравится. Вы же мечтали лить пушки?
— Да-да, Свод, — тут же стал остывать поддавшийся странному импульсу Война, — вы правы. Мне следует, наконец, приступить к исполнению своих задумок и, конечно же, создать семью. Да, пушки следует лить всегда. …Даже если они не понадобятся Короне, мне в дальнейшем будет чем отбиваться от непрошеных визитеров, ведь вы хотите уехать. Кто мне поможет защищаться?
— Якуб, — прервал его рассуждения англичанин, — я вижу, вы расстроены. Но, поверьте, я и сам бы рад как-нибудь увильнуть от этого навязанного мне дела, но увы, не могу.
— Почему не можете, Свод? Глупости! Оставайтесь! Да, я должен признаться, мы были не готовы к нападению, но теперь-то уж мы подготовимся, нас никто не застанет врасплох. Ну же!
— Не могу.
— Почему, черт побери?! Что вам такого обещано взамен? Подумайте хорошенько, взвесьте, вы же разумный человек!
— Мне это нужно, Якуб, — горько вздохнул пират, сердце которого вдруг защемило. — Поверьте, мне ничего такого особенного и не обещано. Однако я точно знаю: если все удастся, моя жизнь, наконец, обретет смыл.
— Если? — едко заметил Война.
— Я твердо уверен, что сделаю все как надо. И дело тут совсем не в моем необузданном духе авантюризма, нет. Никогда, слышите, Якуб, никогда я не мог с открытой душой подумать о Боге слушая святош, а тут… Он – Коляда, один из них сам спустился! Пусть не ради меня, но ради всех нас, понимаешь? Ради нас: глупых, жадных, подлых… Выходит, про нас там, наверху, не забыли. Мало того, просят об одолжении. Как я могу пренебречь таким доверием? И никаких сомнений нет в моем «если». Со мной будет Бог, он ведь сам попросил меня об этом, значит, поможет. А если я с ним, то кто устоит против меня с Богом?
— Похоже, вас не отговорить, — обреченно произнес Война, — но… как вы найдете то, что нужно?
— У-у-у-у, мой друг, — тихо рассмеялся Свод. — Мне оставили «окошко» в тот самый подвал и, кстати, возможность слышать и понимать дух умершего человека или нежити. А если и возникнут какие-то вопросы, то есть у кого спросить в то самое «окошко» — у мистера Эшенбурка. — Он недобро скривился, помянув Николяуса. — Вляпался-то наш учитель сам, а расхлебывать за него придется другим.
Ну же, — вдруг отвлекаясь от недобрых мыслей, ободряюще улыбнулся Ласт Пранк, — мистер Война! Выше нос. Клянусь, если бы не ваши здешние обязательства и ответственность за людей, для меня было бы лучшим подарком – иметь такого компаньона в моей миссии. Без посторонней помощи мне на самом деле будет трудновато.
Поток учтивых речей Ласт Пранка сладко поплыл где-то рядом, а взгляд молодого хозяина королевского замка уперся в похрапывающего в углу Казика.
— Постойте, Свод, — остановил англичанина Война. — У вас есть кого взять с собой. Кто-то же должен взвалить на себя хотя бы какие-то мелкие бытовые хлопоты…
— Казик? — скорчил ужасающую мину англичанин. — Вы с ума сошли?
— Почему? — прищурился Якуб. — Вы же сами только что вели медоточивые речи о помощнике?
— Ну-у-у, — вскинул глаза к потолку лукавый пират, — а что еще я должен был вам сказать? Правду? То, что следить за своей безопасностью мне куда как проще, чем прикрывать еще кого-то? Вы бы наверняка обиделись, Якуб. Заметьте, — улыбнулся он, — я этого так и не сказал.
— Бросьте юлить, Свод, — Война стал уставать и, откинувшись назад, оперся спиной о стену, — по вашей милости этого парнишку скоро отдадут под суд.
— За что это?
— А за то, что знал про ваши фокусы с призраком Юрасика и никому не доложил. Меня не тронут, а вот его… С вас, Ричи, какой теперь спрос? Вы мертвы, и это даже к лучшему, что вы уедете отсюда подальше. Но беднягу Казика нам даже отправить некуда – у Шыских нет родни. Я думаю, Свод, раз уж вы вторглись в судьбу этого несчастного парня, то нужно сыграть в ней свою роль до конца.
— Уф-ф-ф, — устало выдохнул англичанин, — значит, так тому и быть. С Казиком так с Казиком, халэра иасна! — выругался он на польский манер. — Только ведь мы с ним, мистер Война, беднота…
— За это не беспокойтесь, — устало улыбнулся молодой пан. — Бандиты не добрались до отцовских тайников, так что чего-чего, а денег у нас пока в достатке.
 
Субботним утром, как раз в то время, когда где-то в пределах Великого княжества Литовского начал собираться в дальний путь исцелившийся чудесным образом Свод, вдоль южной стороны Йоркского кафедрального собора прогуливался человек.
На вид ему было около сорока, одет он был богато, тепло и в понимании снующих рядом с собором, отягощенных утренними заботами горожан, мог бы так не хмуриться. Ох, уж эти показные заботы господ! Всё лишь только для того, чтобы пустить пыль в глаза простому люду. Когда в брюхе не гуляет ветер, когда сыты и обогреты дети, когда не льет с потолка даже в легкую морось, эти гладко выбритые щеголи умудряются напустить на себя столько вселенской озабоченности, что порой, глядя на некоторых из них, хочется дать подаяние.
Вскоре к этому господину подошел другой. Этот был постарше и носил большую голландскую шляпу из фетра, которая только-только начала входить в моду среди английской знати.
Сидящий невдалеке нищий смерил подошедшего взглядом и стал менее интенсивно трястись. Похоже святой дух, наполнявший стоящий позади него храм, начал оказывать на несчастного свое благотворное влияние.
Встретившиеся мужчины тепло поприветствовали друг друга, и оборванец, отметив это, закрыл глаза, как бы внимая проливающейся на него милости небес. Только до него стал долетать ясно различимый голландский говор того, кто был в широкополой шляпе, как вдруг говорившие перешли на неведомый наушнику язык, и ему, бедняге, ничего не оставалось, как снова начать трястись, в который раз отказываясь от ниспосланного ему божественного исцеления. Все же, как ни крути, а святой дух, в отличие от настоятеля собора, на даст тебе за труды скорбные полдюжины мелких монет и не накормит вечером наваристой, жирной похлебкой…
— Господин королевский советник, — тихо спросил тот, что был в модной шляпе, — вы полагаете, этот оборванец наушничает?
— Я полагаю, — так же на греческом ответил Томас Мор, — здесь, в Йорке, не наушничают только бездомные псы, да и то потому, что они не умеют говорить. Но, как видите, вокруг нет собак. Их нещадно истребляют, дабы эти твари не принесли какой-нибудь заразы на Шэмблз . Остается только этот бедняга у собора. Надеюсь ему заплатят за напрасно потерянное время. Вы же знаете наши порядки: Тюдоры предпочитают держать одну руку на шее подданных, а другую у них в кармане.
— Осторожнее, мой друг, — тут же тихо заметил собеседник, — сами же говорили, у всего вокруг есть уши.
Уполномоченный королем руководитель «огораживающих» комиссий едва заметно улыбнулся.
— Вряд ли, — заметил он, — «уши» Йорка понимают греческий язык. Но я ценю вашу осторожность, мой дорогой Эразм.
— Я предпочитаю, — поглядывая из-за плеча Томаса на трясущегося нищего, уточнил господин в шляпе, — чтобы друзья, как и прежде, называли меня Праэт. В самом деле, что дурного в имени моего древнего рода?
— О! — с улыбкой прихватил его за широкий рукав Мор. — Прошу прощения, мой дорогой Праэт. Дело в том, что Эразм Роттердамский – это еще и дань уважения вашим личным заслугам.
— Стоит ли говорить, Томас, что заслуги в наше время, как дорогая карета – каждого из нас она везет, пока везет, а стоит ей завтрять в грязи, никто не бросится тебя спасать. Так уж устроен мир, что, пока ты карабкаешься наверх, ты окружен льстецами, но стоит только оступиться и начать падать, как в тебя полетят камни, пущенные бывшими друзьями и соратниками.
— Согласен… Но что это может означать? — вдруг возмутился голландец. — Вот уже четверть часа, как должна начаться встреча с кардиналом. Вы думаете, его преосвященство мистер Уолси  настолько занят? Бьюсь об заклад, именно сейчас у него незапланированная аудиенция с господом!
— Не богохульствуйте, Праэт, — Мор опасливо окинул взглядом пространство, прилегающее к южной стене собора. — Касающиеся бога греческие речи, в отличие от наших, земных, могут быть понятны йоркским «ушам». Лично я не думаю, что мой высокопоставленный тезка держит нас здесь так долго только для того, чтобы поиздеваться. Просто так принято – выждать. Сыр, мой дорогой друг, тоже должен созреть.
— Сыр, — тут же с улыбкой уточнил Гертсен, — может так созреть, что…
Вдруг небольшая, малозаметная дверца соборного подвала, находящаяся в двадцати шагах от них, открылась. Трясущийся «нищий» проворно перебрался поближе к тому месту, а из темного проема выглянула, морщась на свет, весьма упитанная физиономия священника. Едва только в поле его зрения попали уважаемые гости хозяина, диакон склонил голову, после чего его пышная, почти женская фигура ловко отплыла в сторону и замерла в покорном поклоне.
— Ну что же, — продолжая говорить на греческом, кивнул в сторону двери Герхардс, — вот нас и приглашают.
— О да, — согласился Мор, — только приглашают, почему-то, в подвал.
— Что с того? — весело спросил голландец. — Если учесть, что Йоркский собор – это храм господа, то тогда и его подвал для нас, смертных, суть сады эдемские. Идем же, Томас, мы пришли сюда не на улице стоять.
Мор, войдя в нижние помещения собора, был расстроен. Но не тем, что местом встречи с архиепископом Йоркским, кардиналом Уолси выбраны лишь задворки этого величественного здания. Неординарный, глубоко верующий человек, настоящий патриот Англии, назначенный в августе текущего года советником короля, Томас Мор испытывал глубочайшее восхищение витражами работы Джона Торнтона Ковентри. Быть в Йорке и не увидеть их снова ему было неприятно.
Герхардс стал спускаться первым. Диакон, закрыв на засов дверь, догнал их и, прижимаясь к царапающей одеяние стене, протиснулся вперед. Казалось, что и без того не изобилующий светом узкий коридор подвала, загораживаемый пышной фигурой служителя церкви, с каждым шагом все больше сужался. Благо идти пришлось недолго. В небольшой комнате, плотно заваленной старой, ненужной или испорченной церковной утварью их ждал кардинал.
Едва заметно дав проводнику знак удалиться, канцлер Английского королевства задумчиво огладил подбородок и, дождавшись того момента, когда диакон, плотно закрыв за собой дверь, торопливо зашагал где-то в гулком полумраке узкого коридора, не тратя времени на излишний церемониал, произнес:
— Вы настаивали на встрече, мистер Мор? Я, признаться, думал, что между нами окончательно урегулированы все вопросы.
— Не совсем так, Ваше Высокопреосвященство, — осторожно ответил советник короля, — но… можем ли мы доверять этому помещению?
— Этому подвалу, мистер Мор, можно доверять полностью. Ручаюсь, здесь нет лишних дыр и скрытых ходов. Однако, в свою очередь, и я должен вас спросить: в достаточной ли мере вы доверяете своему спутнику? Прошу заметить, что мы с вами собираемся обсуждать здесь весьма и весьма щепетильные темы.
— О! — опомнился автор «Нигдеи ». — Позвольте вам представить…
— Я знаю, кто передо мной, — не дал ему договорить Уолси, — просто среди ваших приближенных и друзей много разного народу, и я лишь хочу уточнить степень вашего доверия в данном конкретном случае.
— Мое доверие к мистеру Герхардсу полное. Мы с мистером Эразмом с самого начала вместе занимаемся этим делом. Просто до определенного момента я предпочитал не афишировать его непосредственного участия в нем.
— Думаю, — с облегчением подвел черту в урегулировании щекотливых моментов кардинал, — что подобных рекомендаций мне вполне достаточно.
Что ж, тогда давайте обсудим, что привело вас ко мне, господа. Догадываюсь, что нарекания вызывают некоторые артефакты, переданные вам из хранилища. Предвосхищая многие вопросы, отвечу сразу: что тут поделаешь? Время безжалостно ко всему. Осмотритесь! Даже совсем еще не старое церковное имущество, окружающее нас здесь, как видите, разваливается прямо на глазах. Итак, — четко указывая на ограничение времени беседы, спросил он, — я угадал?
— Не совсем так, Ваше Высокопреосвященство, — ответил Мор. — Наш интерес к хранилищу был не общим, и мы с вами говорили об этом.
— Да, — не стал спорить кардинал, — я помню. Вас интересовали какие-то конкретные вещи в этом хранилище. Но ведь я распорядился обеспечить вам доступ? И безо всяких ограничений. Вы хотите сказать, что настоятель ослушался меня?
— Нет-нет, Ваше Высокопреосвященство, дело не в этом.
— А в чем же тогда?
— Я думаю, — замялся Мор, — просто мы немного не поняли друг друга. Мы с мистером Герхардсом давно искали артефакты, изъятые после обысков и пожара у кучки отколовшихся от вашей ложи заговорщиков. После обыска в тайниках Крукеда и Ботта было найдено множество всякого рода древних вещей, оккультных, редчайших. Помните, я уточнял, что меня особенно интересуют золотые пластины с неизвестными письменами? Говоря это, я имел в виду, что мы с мистером Герхардсом, именуемым также Эразмом Роттердамским, готовы вернуть, Ваше Высокопреосвященство, собору ровно столько золота, сколько они весят.
Уолси сузил глаза.
— Работа по разоблачению предательской ложи «Желтых стежков» едва не стоила королю Генриху отсрочки женитьбы на Екатерине Арагонской. И, поверьте, Крукед и Ботт – просто пешки в этой игре. Труднее было с руководителями заговора… Однако были ли означенные вами пластины среди изъятого? Может быть, это просто легенда?
— Нет, Ваше Высокопреосвященство, не легенда. Мы видели их копии, сделанные Крукедом на бумаге.
Глава 5
Примас Англии Уолси коротко метнул в говорившего гневный взгляд, но тут же взял себя в руки и смирил эмоции. В его голове зазвучали слова короля: «Томас Мор много сделал для нас. Его дипломатические решения практически усмирили бунтовщиков, нападающих на иностранцев, а за его воистину нечеловеческие усилия в урегулировании торговых дел с сукном, его впору вообще ввести в ранг спасителей страны. Запомните, Уолси, Англия в неоплатном долгу перед Мором, а потому окажите ему всяческое содействие и дайте все, что он ни попросит…»
— Те письмена, — не без желчи в голосе неохотно начал кардинал, — суть бесовское колдовство. Разум человеческий не в силах понять того, что там начертано. Будто сам дьявол выводил когтем эти знаки. Мистер Мор, зачем они вам? Не придется ли в скором времени и вас так же очищать огнем, как пять с лишним десятков «Желтых стежков», спятивших в одночасье? Наши «Белые фартуки» и перчатки левитов не нуждаются ни в каких других стежках, кроме белых, — ни в желтых, ни в красных.
— У меня и мысли не было, Ваше Высокопреосвященство, бросить тень на благопристойные цели вашей ложи. Именно благодаря ей, мы сейчас имеем в стране тот порядок, которого трудно было добиться ранее. Однако неразумно искать что-то бесовское в том, что просто не смогли прочесть!
— Вот как! — заинтересованно вскинул густые брови Уолси. — А вы можете?
— Не я, — уточнил Мор, — мой друг и компаньон мистер Герхардс может прочесть. Но нам нужно кое-что уточнить.
— И что же?
— Крукед, снимая копии, не обратил внимания на буквы и знаки, означающие номер пластинки и порядок ее прочтения. — Пояснил Томас Мор. — Без этого понять смысл достаточно увесистого текста крайне сложно.
— Номер? — не понял Уолси.
— Это древние письмена вендов, или славян, как их часто называют, — уточнил Мор, — они не знали цифр и записывали числа буквами.
— Воистину – дикари.
— Вынужден с вами не согласиться, сэр, — возразил Мор. — Мистер Герхардс, чей почтенный род является очень древним и ведет свое начало из южных земель русов, может легко доказать обратное. Они до сих пор владеют умением читать эти письмена. Не так ли, Праэт?
— Это так, Ваше Высокопреосвященство, — подтвердил голландец.
— Надо же? — удивился Уолси. — Вы из вендов? А я, признаться, считал вас правоверным иудеем. Мой отец тесно сотрудничал с ними, и я…
— Это не так, сэр, — заверил Герхардс, обрывая слова Примаса. — Старое имя нашего рода – Ван Гард. С нами сыграло злую шутку соседство с поселением евреев и близкое родство со свеями, присовокупившее к нашей фамилии окончание «сон». Однако передаваемые по наследству древние имена остались. К примеру, мой прадед, в честь которого были названы мой дядя и я, тоже звался Праэт.
— Как же все-таки все это сложно у вас, — вздохнул озадаченный архиепископ.
— Что поделать? — не стал спорить голландец, уточняя про себя, что сложным это может представиться только сыну мясника из Ипсуича, ставшему, через вложения и тесные связи отца с еврейской общиной, Йоркским архиепископом.
Потомственный резник , а ныне второй, хотя и младший по значимости священнослужитель Англии, сумел заметить тщательно скрытый налет высокомерия в этих словах. Уолси был очень хитер. Дипломат, великий мастер интриги, он никогда ничего не оставлял без внимания. Его жизненный принцип легко умещался в девиз рыбака: «Тяни в лодку все, что попало в сеть! Пусть потом на суше выбросишь кучу мусора, зато во время ловли ни один малек мимо тебя не проскользнет».
— Так расскажите мне тогда, — тоном, не терпящим отказа, произнес Уолси, — какой прок от этих ваших пластинок? Я просто не могу понять, какую ценность они могут из себя представлять, если вы готовы даже компенсировать их золотой вес?
— Вы же знаете, — уловив нотки подозрительности в голосе кардинала, ответил Мор, — мы с Эразмом глубоко изучаем греческую и римскую культуру.
— Мне всегда это было безынтересно, — признался канцлер, — но все же я осведомлен об этом. И что же далее?
— Проникая в глубь веков, мы с моим другом не раз приходили к выводу, что ссылки на древние тексты, равно, как и сами древние тексты, порой крайне противоречивы.
— Какое это имеет отношение к золотым пластинкам язычников-вендов?
— Самое прямое, Ваше Преосвященство. Корневые, самые древние повествования греков и римлян странным образом указывают на то, что эти язычники в прошлом населяли все пространство Европы! Это именно они дали ей древнее название Венэя.
— Вздор, мистер Мор! В Европе было полно своих дикарей, и по своей кровожадности они были на голову выше своих инфантильных соседей, живущих в лесных чащах. Вы можете сколь вам угодно изучать историю Греции и Рима, но оставьте свои безуспешные попытки обелить тех, кто и веру Христа не желал впускать к себе тысячу лет! Их скудного ума даже не хватило на то, чтобы понять всю чистоту его учения, глубину его слов, свет Завета Ветхого и мудрость Нового.
— Ваше Преосвященство, — вступил в разговор Эразм Роттердамский, — нужно верить фактам.
— Каким еще фактам? — вознегодовал кардинал.
— Лежащим на поверхности. Нам и вам доподлинно известно, что эти пластины привезены из Индии, где они находились в одном из древних храмов. Ведь так? Многие столетия, или даже тысячелетия, местные священники по канонам их безусловно странной, языческой, веры проводили по ним свои малопонятные нам обряды. Но лишь на миг задайтесь вопросом: как могли попасть к индусам эти пластинки с древними письменами вендов-славян, если мы в просвещенной Европе полагаем, что их, а стало быть, и мои предки жили, как обезьяны в лесу и не имели никакой письменности?
— Мне все равно, что происходило с этими славянами, — равнодушно признался кардинал. — Меня интересует лишь то, что касается благополучия Англии. Какой мне или тысячам англичан прок от того, будем мы знать или нет о том, что общего между племенами живущих вдали от нас дикарей? А что же касается разыскиваемых вами золотых пластин, то должен огорчить вас, господа. Копии их есть, это бесспорно, а вот куда подевались оригиналы, не знает никто.
Во время памятного всем пожара, мы не нашли многого, в том числе и кассу заговорщиков и еще множество других ценностей, на которые указывали под пытками «Желтые стежки». Бумажные копии, попавшие к вам в руки, хранились вне домов, затронутых огнем и подвергшихся обыскам. Но не отчаивайтесь. Уверяю вас, я дал слово королю, что помогу вам, а потому знайте, что как только эти пластинки будут найдены, мы взвесим их и, идя навстречу вашей просьбе, обменяем на ваше золото. Теперь же, должен попросить у вас прощения, меня ждут более важные дела…
Кардинал позвонил в крохотный колокольчик, и вскоре в проеме двери возникла уже знакомая Мору и Герхардсу розовая физиономия диакона. Друзья никак не ожидали такого быстрого окончания аудиенции, но что им теперь оставалось делать? Поклонившись архиепископу, они молча направились к выходу. Едва за ними закрылась дверь, Томас Мор легонько прихватил голландца под локоток и повел в сторону от собора.
— Тише, — шипел сквозь зубы советник короля, — тише, умоляю вас. Не дергайтесь, что это сейчас решит?
— Ничего, Томас, ничего! Но я просто вне себя от злости. И виной тому даже не столько этот мясник, возомнивший себя магистром главенствующей ложи, сколько моя собственная трусость, в который раз не позволившая высказаться в лицо этому негодяю.
— Это не трусость, — возразил голландцу Мор, — а мудрость, мой друг, величайшая мудрость, а еще выдержка. Я безумно рад тому, что вы сдержались и не сказали кардиналу ни одного неосторожного слова.
— Вы, — вскрикнул Герхардс, но тут же смирил свой пыл и сказал тише: — Вы верите его словам о том, что пластин нет?
— Верю, Праэт, конечно, верю. Вы же слышали, кто приказал ему удовлетворить мою просьбу. Вряд ли этот потомственный резник посмеет нарушить слово, данное королю. Слишком уж многим он обязан Его Величеству. Но ведь теперь мы получили еще одно свидетельство того, что интересующие нас артефакты существуют, от самого кардинала. И наш друг Ганс Гольбейн-младший ранее подтвердил факт того, что бумажные копии делались кем-то с реально существующих табличек путем прорисовки тонким грифелем через бумагу. Так что где-то они все же есть, Праэт. Кстати, следует отдать вам должное, благодаря именно вашей хитрости Уолси не стал углубляться в детали наших дальнейших поисков.
— Что вы, — улыбнулся Герхардс, — да он просто ошалел от обрушившейся на него информации. Должен сказать, мне даже приятно от того, что его рыбьим мозгам пришлось потрудиться. Хоть мы и не качнули его ортодоксальную башню, но хотя бы впустили «сквозняк» в эти затхлые помещения. Вы только представьте, Томас, тысячи лет назад мои предки-славяне могли делать точнейшие оттиски на золотых пластинках! А ведь это и сейчас далеко не всем ювелирам под силу!
— Да уж, — согласился Мор, улыбаясь, и добавил: — Сладок нектар знаний, но еще слаще его перспектива. Праэт, вы снова уедете в Германию?
— Но ведь я скоро вернусь.
— Не в этом дело. Я просто вслух определяю то, чем мне незамедлительно следует заняться. Так вот, все мои усилия теперь будут направлены на то, чтобы отыскать и тщательно опросить очевидцев того пожара.
— Это очень сложно, — с сожалением возразил Герхардс, — ведь прошло столько лет. Однако, вы должны пообещать мне, Томас…
— Что же?
— Если для выкупа интересующей нас информации потребуются деньги, вы в этот раз не станете лезть к себе в карман. Помните, что у меня теперь имеется меценат, считающий меня своим другом. Карл просто горит желанием поучаствовать в чем-то таком.
— Ну, — не стал спорить Мор, — помощь нам, конечно, не помешает. Ну и мы, в свою очередь, чем сможем, тем и поможем Карлу Испанскому. Такие неординарные люди теперь редкость, но… далее ни слова о других делах, потому что сейчас, — советник короля выглядел крайне озабоченным, — у нас с вами осталось еще одно, безотлагательное.
— Что еще? — остановился Герхардс. — Я о чем-то не знаю?
— Да, мой друг, — тяжело вздохнул Мор, — в стороне от вас осталось то чувство голода, которое я всякий раз испытываю после подобных нервных встреч. Идемте же скорее, нас ждет обед.

Его высокопреосвященство кардинал Уолси не спешил покидать пыльное помещение, предназначенное для хранения церковной утвари. Вскоре появился тот, кого он ждал.
Тщедушный и бледный священник в коричневой сутане с капюшоном выглядел так, словно только что вышел из курятника. Мелкие перья и пух обильно «украшали» его неброское одеяние. Отдуваясь и силясь избавиться от заедающего его мелкого пуха, он нервно оглаживал лицо и щурился на свет.
— Ваше Преосвященство, — сказал он тихо и, оглянувшись, прикрыл за собою дверь. — Звали?
— Звал, Уильям Гайд, звал, но ты явился гораздо позже положенного.
— Я не смел показаться перед важными господами в петушином виде, — стал оправдываться настоятель хранилища, но вовремя спохватился, — и особенно перед вами, Ваше Высокопреосвященство.
Кардинал вскользь прощупал взглядом кривую и нескладную фигуру Гайда.
— То есть, — спокойно уточнил он, — мои гости и я – важные господа, и к нам, когда мы находились тут вместе, ты пернатым не явился, а вот ко мне одному, ты, цыплячья душа, входить не стесняешься. Стало быть, я для тебя не «важные господа»? Ты ведь прекрасно знаешь, негодяй, что только по моей милости твоя семья сейчас не голодает, несмотря на то, что ты крайне нечист на руку и таскаешь из соборного хозяйства все, что только можно!
— Я пришел, как только освободился, — будто ни в чем не бывало спокойно ответил хранитель, — сами же приказали перебрать вашу перину.
— Я тебя до этого просил еще раз пересмотреть все списки хранилища, касательно того, что было изъято при обысках у «Желтых стежков», ты сделал это?
— Ваше Преосвященство, поскольку это распоряжение ваше и короля, я скоро буду знать наизусть все эти описи и списки.
— А накануне, — не сдавался кардинал, — ты выдал все, что было нужно, приходившим по этому распоряжению господам?
— Все, что было, сэр, вернее, все, о чем они спрашивали.
— И все у тебя совпадает в описи?
— Все, сэр.
— Не ври мне, Уильям! Мор сейчас в фаворитах у короля, и если не я, то посланные им люди вскоре прочтут каждую циферку в твоих хозяйственных книгах, каждую закорючку. Мне страшно подумать, что будет с тобой, если хоть что-то где-то не совпадет. Из тебя из живого будут вырывать жилы, слышишь?
— Слышу, сэр. Вы уже не раз говорили мне об этом. У меня там все в порядке.
— Иди, Уил, иди.
Хранитель вышел в коридор, но дверь за собой он не закрывал. Наверное, предполагал, что и Его Преосвященство вот-вот покинет этот пыльный склад, однако кардинал почему-то не спешил. Многие и многие мысли обуревали лысеющую голову этого едва ли не самого могущественного человека в Англии.
Вначале ему думалось, что этот обтянутый кожей сухарь Гайда все же обманывает его, и в таком случае хранителя просто необходимо отправить на «перевоспитание», но вдруг Уолси обратил внимание на то, что рядом с этими и другими размышлениями в его голове постоянно крутится призрак пропавших из тайников заговорщиков золотых пластин.
«Зачем они Мору? Всем известно, что он поборник справедливости. Это никак не сходится с естественной тягой людей к богатству, тем более, что в случае обнаружения пластин Томас готов дать столько золота, сколько они весят. Это, кстати, очень хорошо, — подчеркнул для себя Уолси, — собор в любом случае ничего не теряет. Но, с другой-то стороны, а если у пластин окажется серьезный вес? Откуда Мор и Герхардс возьмут столько золота? Значит, они не просто догадываются, а знают наверняка, сколько им будет нужно этого добра! О! Ни одна мудрость на свете не стоит подобных затрат, а уж из этого-то вытекает простой вывод – всему виной что-то еще. Что если предположить, что в табличках зашифрованы ключи к поиску настоящих сокровищ? Ведь если венды на самом деле могли делать подобные золотые вещи и относились к ним столь наплевательски, то в их хранилищах золотые самородки могут валяться как простые камни.
Как бы там ни было, — заключил кардинал, — но мне нельзя выходить из этой игры. Хоть кичливые аристократы и не упускают случая выпятить передо мной свое высокородие, но я стерплю это. Мне не привыкать. И с поиском пластин им обязательно надо помочь. Странное дело, но в данном случае даже раздражающая кичливость и замкнутость со стороны Герхардса и Мора только в помощь: вряд ли кто-то еще сможет впрыгнуть в эти «сани».
Уолси поднялся и медленно побрел к выходу. Теперь он был твердо уверен в том, что даже если эти двое и не возьмут его в долю, то и на том, чтобы просто найти пластинки и сторговаться с ними, можно недурно заработать. О том, чтобы что-то дошло до ушей короля, не может быть и речи. Сам Уолси – человек дела и умеет молчать, а друзья-гуманисты Мор и Герхардс плотно общаются только друг с другом.
Удивительно! Они держатся обособленно и не входят ни в одну ложу, но настолько уверены в себе, что не знай Уолси природу людей, он и на самом деле подумал бы, что эти двое являются эталоном честности, а канцлерские суды, в коих едва ли не самым главным барристером  является Томас Мор, на самом деле способны хоть немного уравновесить в правах полярные слои общества.
Нужно сказать, что вышеуказанные суды пользовались все большей популярностью. Ущемленные в правах граждане этого огромного куска земли, когда-то в древности оторвавшегося от континента, с течением времени все меньше доверяли королевским судам, в которых практически всегда принималось решение в пользу более богатого истца.
Знаменитая процедура «эквити» , по сути изобретенная в это время, была столь эластична, что в рамках своего универсализма могла бы использоваться без изменений целыми столетиями. Конечно, это произошло бы только в том случае, если бы позже все сильные мира сего не ополчились против нее. Но пока она работала, и работала весьма исправно, каким-то чудесным образом примиряя богатых и бедных.
Генрих VII и церковь не противились всевозрастающей роли справедливых судов, и это было вполне объяснимо. Удивительная метаморфоза, сложившаяся из десятков судебных решений, вызвала настолько глубокое уважение простых граждан к власть имущим, что большинство людей наивно верило в то, что именно король и оба примаса являлись инициаторами столь мудрого решения – организации судов Справедливости.
В них мог обратиться любой, кто только усомнился в непредвзятости королевского правосудия. Взять хотя бы случай, разбиравшийся ранее в Звездной палате , но, в связи с очевидной затяжкой при рассмотрении, переадресованный к разбирательству судом Справедливости и лично мистером Томасом Мором.
В основе этого запутанного дела лежал конфликт, разгоревшийся между отдельными партиями граждан Эксетера по вопросу очевидных правонарушений при выборе старшин местного рынка.
Случай можно назвать даже уникальным, потому что никогда и никто еще и не оспаривал решение местных торговых палат. Обычно на собрании торговцев выбирали новых старшин или сохраняли места за старыми и тут же закрепляли это документально. Решение обычно принималось быстро, после чего голосовавшие тут же отправлялись торговать, ведь, как известно, в мире торговли каждая минута стоит денег.
В данном случае на должность старшины хлебопекарных рядов на обновленном рынке Эксетера на новый срок был переизбран некто Иезекиль Платт. Но вдруг хлеботорговцы города поставили под сомнение решение торговой палаты. Как выяснилось позже, они намеренно обсудили между собой, кто и за кого станет голосовать, а при подсчете голосов в палате вдруг оказалось, что в пользу старшины Платта решение было принято единогласно!
Наверное, стоит уточнить, что рынок Эксетера в последнее время существенно перестроился. После того, как низменное, болотистое и всегда грязное место замостили брусчаткой, торговые ряды сами собой разрослись и приобрели благородную чистоту и строгость. Так уж выходило, что растянувшиеся с востока к его центру хлебные ряды начинались от дома известного в Эксетере хлебопека Уилфрида Шеллоу Райдера. После того, как улицы центральной части города привели в порядок, дела этого и без того не голодающего лабазника  и почтенного отца семейства резко пошли в гору. Прибыли его росли, как на ржаной закваске. Вскоре всевозрастающие средства стали позволять ему покупать лучшее сырье, а это, в свою очередь, делало его продукцию все качественнее и вкуснее.
Конкуренты только вздыхали. Лабазника Уилфрида Шеллоу Райдера все знали как человека честного и открытого, поэтому завидовать ему черной завистью или строить какие-либо козни против него никто не хотел. Но что было делать? Весь центр, а вскоре и почти весь город покупал хлеб только у него. Старшая дочь пекаря Мериан жила отдельно от родителей, у них с мужем была земля к северо-востоку от Плимута, а младшей Синтии Уилфрид отдал на откуп две палатки на краю рынка, где она продавала готовый хлеб.
Теперь Шеллоу Райдер и его супруга Энни, отдавшие большую часть своей жизни тяжкому труду, могли себе позволить больше не работать. На них работали другие. Да и Синтия, которая гордо заявляла, что сама каждодневно кует за прилавком свое приданое, лишь продавала готовый хлеб.
Бывшие хлебные воротилы города больше не могли терпеть подобной ситуации, а потому собрались и вызвали своего главного конкурента на беседу. Тот не стал отпираться и после долгого заседания, состоявшегося в доме у уже известного нам рыночного старшины Иезекиля Платта, весь хлебный бизнес был аккуратно разделен между всеми собравшимися. Кто-то брал на себя булочки, кто-то – прянично-крендельные изыски, а Уилфриду, как самому богатому и авторитетному мастеру их дела, достался ржаной и серый хлеб.
Многие хлебопеки сильно обеднели за время конкуренции, и то, что у каждого из них теперь будет своя ниша и стабильный источник доходов, согревало им душу.
Шеллоу Райдер и тут не стал вести себя как зарвавшийся куркуль. Он безо всякого роста кредитовал тех, кто особенно крепко сел в последнее время на мель и обращался к нему с просьбой ссудить немного денег.
Через полгода главный хлебный ряд рынка стал примером для других торговцев. Некоторые из них тоже сходили к Уилфриду за годовой ссудой. Разумеется, получили ее далеко не все, но кому все же посчастливилось это сделать, всегда слышали от старого лабазника: «Что проку с того, что я стану растить свои деньги? Из нас никто еще не пронес в загробный мир ни пенни. Они там не имеют никакой цены, а вот добрые людские дела ценятся и там. Вернешь мне ровно столько же через год…»
Вскоре прошло памятное голосование среди торговцев и представителей городских властей. Задолго до него многие из торгового люда открыто высказывались за то, чтобы выдвинуть Шеллоу Райдера в старшины хлебного и соседствующего с ним гончарного ряда, но утром следующего дня прямо посреди подписанной торговой палатой петиции красовалось: «…старшиной хлебного и вдобавок гончарного ряда сохранить в деле Иезекиля Платта, пекаря из Дартмура».
В другие времена никому и в голову не пришло бы втянуться в судебную тяжбу по этому поводу, но в этот раз хлебопеки вдруг ополчились против проныры Иезекиля, долгое время кормившегося за их счет и ни черта, признаться, не делавшего на поприще устройства рыночного порядка. Платту припомнили все. Многие хлебопеки даже не жалели денег на установление справедливости в отношении Уилфрида Шеллоу Райдера, денег, порой занятых у самого Уилфрида.
Едва Звездная палата стала тянуть лямку разбирательства, неведомо откуда взялась солидная сумма, сразу же позволившая перенаправить дело на разбирательство самому Томасу Мору.
Народ изумленно шептался, что это зять Уилфрида, эсквайр  Джонатан Эдванс помог таким образом тестю. Недавно унаследованный им титул и удаленное поместье, доставшееся, по слухам, от какого-то дальнего родственника, а также годы прилежной службы в тайном приказе короля, позволяли Эдвансу не афишировать свои действия.
Так или иначе, а в назначенный день в зал суда в Эксетере на слушание прибыло столько народу, что заседание было перенесено во двор. Разумеется, никто не сомневался в том, что советник короля мистер Томас Мор, славящийся своей честностью и непредвзятостью, расставит все по своим местам.
Так оно, собственно, и вышло. Вскрылся заурядный подкуп и подлог со стороны городских чиновников, а также некоторые другие темные делишки этих продажных господ с негодяем Платтом. Так что утро понедельника одиннадцатого ноября 1517 года Уилфрид Шеллоу Райдер встречал уже в новой должности, и не просто старшиной хлебного и гончарного рядов, но, по желанию торговцев – главой совета старшин эксетерского рынка!
Глава 6
Вечером того же дня глава старшинского совета вернулся домой и заперся в пустующей комнате старшей дочери. Супруге Энни и все еще жившей с родителями Синтии не нужно было объяснять, что, когда отец поступает подобным образом, ужинать матери с младшей дочкой придется в одиночестве. На этот раз дело пошло дальше обычной, разорванной на части вечерней трапезы. Приехал их зять, Джонатан и Энни пришлось оставить дочь за столом с мужем, а самой подняться наверх и постучать в дверь супруга-затворника:
— Уил, слышишь? Приехал Эдванс. Ужинать отказывается, спешит домой и спрашивает, как у тебя прошел первый день на службе? Что я могу ему ответить? Я ведь и сама этого не знаю. …Мы все, Уил, не знаем. Ну же, хватит прятаться, мистер старшина, — Энни улыбнулась, — выйди, поговори с нами.
— Нет, — всхлипнул за дверью расстроенный супруг, — мне нужно побыть одному, впрочем, позови сюда Джо. И, пожалуйста, дай ему бутылочку наливки и что-нибудь перекусить. Жутко хочется есть.
— Ты что это там? — сдвинула брови Энни. — Пьешь?
— Дорогая, — пробасил Шеллоу Райдер, не открывая двери, — если бы я здесь ел, то не просил бы тебя принести еды, верно? Конечно, пью. Позови зятя, и сделай то, что я просил.
— Вы с ним сильно не напивайтесь, слышишь? — Продолжала выглядеть строгой супруга, будто Уил мог сейчас ее видеть. — Тебе завтра на службу. Что скажут люди, Уилли, если новый глава совета старшин начнет ходить на рынок навеселе? — Энни легонько похлопала ладошкой по двери.
Не получив ответа, она поправила сползающую с плеча шаль, добавила света в светильнике и стала спускаться. Вскоре ее место у двери занял зять Эдванс. Он поставил на пол небольшой деревянный поднос с графинчиком наливки, закуской и постучал.
— Уил, — откашлялся отставной офицер секретного приказа короля, — это Эдванс.
Шумно отошла в сторону задвижка, и дверь приоткрылась. Джонатан поднял поднос и вошел в комнату, в которой росла его Мериан. Уилфрид, не дожидаясь приветствий зятя, отошел к окну. На подоконнике стоял вытянутый глиняный кувшинчик, в каких обычно в местных пабах продавали ром на вынос.
— Я почти все выпил, Джо, — утирая мокрый нос, плаксиво заявил великан Шеллоу Райдер, — прости.
Эдванс поставил поднос на подоконник, затем вернулся, забрал от двери лампу, запер дверь, поставил светоч на пол и, плеснув в кружки наливки, протянул одну из них тестю.
— Что происходит, Уил? — спросил он. — Ваше состояние тревожит меня. Как бы мне не пришлось сегодня здесь заночевать.
— Я напился, Джо, — вздохнул Шеллоу Райдер, — и виной тому то, что мы с тобой затеяли! Мне становится страшно, Эдванс.
— Страшно? — удивился Джонатан. — Человеку, у которого кулак размером с мою голову?
Уилфрид скорчил кислую мину:
— Не то, Джо. Все это не то. Я жил бы спокойно, пек хлеб. Ты… у тебя есть земля, замок, люди, жена, а ты вкладываешь деньги в меня.
— Что в этом дурного? — поинтересовался Эдванс, подозревая непростой разговор и оттого наливая себе двойную меру. — Для всех я, используя свои связи, помогаю отцу моей возлюбленной. Что тут особенного? Хочу также напомнить вам, мистер глава совета старшин, что деньги эти больше ваши, чем мои. Ваш сын не оставил лично мне ни пенни. Все предназначалось только вам.
— Ну зачем ты так, — мягко возразил пекарь, — ты же говорил с ним, видел его! Он совсем не чудовище, мой мальчик.
— Вашему мальчику, — напомнил Эдванс, — где-то уже за тридцать?
— Тридцать четыре, — горько уточнил Уил, — но какое это имеет значение? Я лишь хочу сказать, что раз он беспокоился за своих родных, он далеко не тот кровожадный зверь, каким его пытаются выставить.
— Я не могу понять, — насторожился Джонатан, — кто-то приходил к вам? Что-то спрашивал? Откуда подобные мысли?
— Нет, — вздохнул седовласый великан, — просто на удивление – нет! Ничего подобного не происходило и не происходит. Все слепо верят в то, что мои деньги родились от всевозрастающих продаж хлеба. Более того, от всех этих вложений мой оборот на самом деле растет, Джо. Я уже не знаю, во что еще вкладывать? Хорошо, что придумал давать в долг. Всего на год. И даю только тем, кому на самом деле трудно, и только порядочным людям. Но на то они и порядочные! Вот уже двое все отдали. День в день, пенни в пенни. Джо, ведь тебе эти деньги были бы нужнее…
— Мы же уже не раз говорили об этом, мистер Уилфрид, — Эдванс выпил и, отломив кусок от хлебного каравая, прижал к нему пятак мясного рулета и закусил. — Нельзя так. Меня могут заподозрить, понимаете? Мне ведь дали только землю и замок. Любой из работающих в нем людей может оказаться шпионом, донесет кому надо, и цепочка, следующая за вашим сыном, снова натянется. Для постороннего глаза все должно выглядеть безупречно! Официально именно то, что вы с Энни подняли свое дело, то, что, будучи главой совета рыночных старшин, вы стали получать хорошее жалование, должно позволить нам с Мериан нормально обустроиться на нашей земле.
То, что я являюсь для всех эсквайром, еще не дает мне прибыли. Надо, чтобы все выглядело натурально, понимаете? Вы заработали и дали денег дочке с зятем, чувствующим нужду. А до этого я, чем мог, помогал вам. Это ведь святое дело! Мы с вашей помощью вкладываемся в землю и замок, потом якобы получаем прибыль от земли и так далее. Ни тени фальши, мистер Уилфрид!
Эксетер еще не знал такой должности «глава совета рыночных старшин», так пусть узнает! Пусть каждый говорит о том, что с приходом на эту должность вас, Уилфрид, порядок на рынке стал образцом для подражания во всей Англии. Пусть ваше управление останется в истории города примером порядочности, честности и исполнительности.
— Эдванс, — огладил седую бороду Шеллоу Райдер, — мне семьдесят два года! В этом возрасте нужно думать совершенно о другом…
— Вы в прекрасной форме, мистер Уилфрид, — не без лести возразил зять. — А вскоре мы с Мериан обзаведемся детьми, и вам просто некогда будет скучать и думать о том, что ваши дни сочтены. Кроме того, нужно держаться на плаву еще и по другой причине: ваша младшая дочь, даже вместе с миссис Энни, не сможет продолжить дело! Вам еще и ее следует выдать замуж.
— Но как? — развязным жестом пьяного человека, взмахнул руками старик-лабазник.
— Что как? — не понял Эдванс.
— Как я выдам ее замуж, Джо? Сам подумай! Те, кто вертятся вокруг Синтии, …просто опилки! Ни в одном из них нет настоящего мужского ствола, понимаешь?
— Не понимаю.
— Тогда повернем иначе. — Добавил заговорщицки Уил. — Тот, кто будет рядом с Синтией, рано или поздно узнает нашу общую тайну, ведь так? Что молчишь? Белый ром еще недостаточно вскружил мне голову, правда?
Рядом с ней должен быть человек, которому бы мы с тобой полностью доверяли. Есть в твоем окружении хоть кто-то, на кого можно было бы положиться? Нет? Вот то-то и оно. И в моем тоже нет таковых. А сама она, дай только волю, найдет такого проходимца, что за год разметает все, что оставил и ей Ричи. Время идет, Эдванс. Не спорю, наш небесный господин отмерил мне достаточно здоровья, но, как ни крути, с каждым днем я все равно не становлюсь моложе. Мой вчерашний сон может оказаться в руку.
— Какой еще сон?
— Мне, — признался пекарь, — он сегодня приснился, мой мальчик Ричи. Он всегда мне снился ребенком, понимаешь? Ребенком. И снился так потому, что я его только таким и помню, а сегодня... Он был во всем черном, траурном. Сидел на кладбище и засыпал руками могилу. Я спросил его: «Кто здесь лежит, сынок?» И знаешь, что он мне ответил? «Здесь похоронен я, отец». Можешь себе представить, как я испугался! Начал его расспрашивать, а он встал и говорит: «Не торопись с вопросами, вот приду к тебе и все расскажу…»
Когда я проснулся, отчего-то подумал, что он все же погиб, мой сынок, и, обустроившись на том свете, хочет забрать меня с собой. Вот потому я и пью.
— Будет вам, Уилфрид, — успокоил его зять, — если такое, уж простите, горе случилось и Ричи …усоп, то видеть его, впрочем, как и всех умерших во сне, только к перемене погоды. Это умершие матери снятся своим взрослым детям к болезни или смерти.
Должен вам сказать, что на дворе на самом деле сильно похолодало. Мне надо собираться домой. Я хотел вам рассказать о том, что встречался с нужными людьми. Пришлось еще доплатить. Теперь все окончательно улажено. Новая должность с новыми полномочиями прописана в реестре градоустройства. Спросили только, поможем ли мы городу строить ратушу? Я ответил, что хоть это нам и трудно, но это наш гражданский долг.
— Хм, — кисло улыбнулся окончательно раздобревший Уилфрид, — чтоб не бояться последствий, давай оплатим им строительство полностью, только бы отвязались наконец.
Ближе к полуночи, в час, когда коляска Эдванса уже была в трех милях от дома и переезжала по мосту через шумящий в темноте Дарт, у окна отцовского дома в Шеффилде стоял, охваченный тревогой, Роберт Сэквелл, сын прославленного Йоркширского рыцаря сэра Джона Сэквелла. Он ждал отца, распоряжающегося снизу по случаю внезапно начавшихся родов супруги Роберта. Появление ребенка ждали через месяц, но нынче же вечером у Изабеллы начались схватки и причиной тому послужил скандал, вспыхнувший днем между отцом и сыном.
В восточной части Шеффилда в красивом тихом месте возле парка Гарден отец строил дом. Он и не скрывал, что затеял это как подарок семье своего сына ко дню, когда на свет появится внук или внучка. В этом месте обязательно нужно упомянуть еще и о том, что ровно насколько старый Сэквелл и его друзья были людьми богатыми и влиятельными, ровно настолько же они с самого детства рисовались Роберту какими-то странными и таинственными.
Сэквелл-младший очень уважал своего отца и в то же время боялся его. Доверяя ему во всем, он всячески старался не расстраивать единственного на всем белом свете родного ему человека, к тому же имевшего над ним полную власть. За всю свою жизнь отпрыск сэра Джона если и мог вспомнить хоть какой-то свой самостоятельный шаг, то на память приходил только один – первый, детский. Он навсегда оставил след в судьбе младшего Сэквелла. Несчастный ребенок шагнул, качнулся, схватился за скатерть и потянул с высокого гостевого стола на себя всю его богатую сервировку. До сих пор голова двадцативосьмилетнего Роберта была «украшена» шрамами, оставленными разбившейся о нее тонкостенной посудой. Это чудо, что сильно истекший кровью кроха не умер в тот же день, когда сделал свой первый шаг.
И с той самой минуты, когда разлетевшийся вдребезги дорогой хрусталь и фарфор изрезали тело и голову упавшего на осколки Роберта, отец больше никогда не выпускал его из-под своей опеки.
Стоит ли тогда удивляться тому, что даже супругу для него нашел именно сэр Джон? Роберт ни на секунду не пожалел о том, что именно красавица Изабелла стала его женой.
Будучи постоянно тесно опекаем, молодой Сэквелл никогда не выказывал недовольства, старался быть послушным и примерным сыном… вплоть до сегодняшнего злосчастного утра. Его словно бес попутал! Все же нестерпимо трудно было не заглянуть на практически законченное строительство собственного дома. Отец запрещал посещать стройку, причем запрещал строго и, как обычно, не объяснял причин… Роберт ждал получения шанса на самостоятельность и… случилось то, что случилось.
Дом был почти готов. В тот момент, когда в гостиную вошел молодой хозяин этого жилища, рабочие смывали в ней грязные полы. Роберт, которого, разумеется, никто не знал в лицо, представился и сразу не придал значения тому, что строители вдруг начали бледнеть и сторониться. На первый же родившийся в его голове вопрос, связанный с зияющей в стене нишей, окончательно смутившиеся работяги вообще наотрез отказались что-либо пояснять. Меж тем в понимании человека, не имеющего никакого отношения к делу возведения зданий, было просто глупо портить ровную стену таким заметным углублением. Камин находился у восточной стены, значит, к нему оно не имело никакого отношения, а дверь была далеко в стороне…
Едва молодой Сэквелл собрался пройти дальше, как в комнату даже не вошел, а буквально влетел его отец. Одному Богу известно, как он узнал о визите своего сына на стройку, но то, что случилось дальше, рисовалось Робу каким-то кошмарным сном.
Сэр Джон просто вышвырнул сына на улицу и погнал прочь самым унизительным способом, пинками и тумаками, причем отвешивал их часто, не давая перепуганному отпрыску повернуть голову назад. За оградой парка седой, обрюзгший, но все еще находящийся в силе рыцарь впихнул свое неразумное чадо в разъездную карету, вскочил внутрь сам и, находясь в плену запредельной ярости, так хлопнул дверью, что слюда, закрывающая ее окна, взорвалась сразу с двух сторон.
Лишь когда их экипаж пролетел несколько кварталов, бледное и, на удивление, испуганное лицо отца наконец стало проглядывать из-за тающей, безобразной маски неистовства. Подавленный обидой Роб заметил, что внутри родителя идет необъяснимая, отчаянная борьба, но что-либо спрашивать или уточнять по пути домой он не рискнул.
Молчал он и в парковой аллее, когда они шли по ней в сопровождении двух слуг. Накопившиеся свыше всякой меры эмоции щедро выплеснулись только в холле – ни отец, ни сын не сдерживали себя в выражениях.
Видевшая их прибытие из окон второго этажа Изабелла спустилась вниз для того, чтобы встретить мужа и отдать дань уважения свекру, однако, попав в ураган бешеных криков и ярости, она попросту потеряла сознание. Едва прислуга унесла ее в половину молодоженов, как вернулась одна из служанок и как-то сумела донести до ссорящихся мужчин, что у мисс Сэквелл отошли воды. Только в этот момент отец и сын вдруг поняли, что же они натворили!
Сэр Джон преобразился просто моментально. Его привычная выдержка и хладнокровие тут же стали упорядочивать окружающее их, безмерно расшатавшееся от эмоций пространство. Он отсчитал служанке пригоршню мелких монет, отправив ее вместе с прибежавшим на крики управляющим мчаться за живущей у реки известной повитухой, а опешившего от нахлынувших событий сына старый рыцарь сдержанно и даже миролюбиво попросил до времени не лезть в те дела, в которых тот ничего не смыслит. Роберт, не зная куда деваться, поднялся в кабинет отца где, собственно говоря, находился до сего времени, вспоминая весь сегодняшний сумасшедший день.
Судя по тому, что за окном отцовского кабинета уже была ночь, а сведений о том, что в роду Сэквеллов прибыло пока еще не поступало, дела у возлюбленной Роберта шли не очень хорошо. Наконец, спустя еще половину часа, в коридоре зазвучали приглушенные голоса. Заждавшийся вестей молодой человек метнулся к двери и распахнул ее. В конце лестничного марша стоял отец и что-то терпеливо объяснял своему управляющему. Тот кивал, шепотом что-то переспрашивал, кивал снова и, окончательно разобравшись с указаниями хозяина, добавил в лампе огня и стал спускаться.
Сэр Джон прошел темным коридором навстречу сыну, легко обнял его, давая понять, что праздновать им пока еще нечего и следует хорошенько набраться терпения. Роберт тихо вздохнул, повернулся и отправился на кресло у окна, а Сэквелл-старший закрыл дверь и, достав из шкафа дорогую бутыль с двумя приземистыми рюмками, налил себе и сыну выпить.
— Нам нужно поговорить, — тоном, не терпящим отказа, но в то же время как можно мягче произнес отец.
Судя по тому, как его единственный наследник хмуро сдвинул брови, становилось понятным, что разговаривать сейчас он не имел ни малейшего желания.
— Мы с тобой, папа, — неохотно ответил, отворачиваясь к окну, Роберт, — сегодня уже наговорили. На целую жизнь наговорили…
Сэквелл-старший, намеревавшийся было выпить, вдруг замер с рюмкой в руке, после чего поставил наполненную шотландским виски посуду обратно на читальный столик.
— Сынок, — произнес он с интонацией, от которой у Роберта по спине пробежали мурашки, — я …я бы хотел ошибаться, но вполне может случиться так, что твои слова станут правдой. Вот уже полдня две повитухи и с ними наш главный, лучший доктор мистер Холл, — уточнил старик Сэквелл, — сражаются за жизнь несчастной Изабеллы. И виной тому, мой мальчик, только мы с тобой, вернее, я со своей долей вины, и ты – со своей. Тебе не следовало ходить в тот дом!
Сердце Роба словно бросили на сковородку. Ему захотелось крикнуть: «Как?! Как ты можешь, отец? Там, внизу моя жена умирает, а ты продолжаешь творить мне эту глупую выволочку!?»
Проявив недюжинную выдержку, молодой Сэквелл сдержанно возразил:
— Думаю, сейчас не время обсуждать это.
— Нет, время, — жестко оборвал его отец. — Самое время. Повторяю, тебе нельзя было пока входить в тот дом.
Роберт лишь неуверенно приподнял руки.
— Но почему? — тихо, боясь очередной бури, спросил он. — Ты же строишь его именно для меня? Для моей семьи.
— Все верно, — сэр Джон протянул руку и, словно заливая невидимый огонь внутри себя, вылил содержимое рюмки прямо в пищевод. По уму, надо было бы дать обжиться в глотке добротному настою, томившемуся долгое время в дубовой бочке, привыкнуть к нему, чтобы благодатное тепло и успокоение медленно и равномерно разлились по его измученной жизнью утробе, но время не терпело! Оно требовало все незамедлительно расставить по своим местам. — Дом твой, — подтвердил сэр рыцарь.
— Так в чем же тогда дело? Что, просто не вышло сюрприза? Но ты ведь сам мне говорил…
— Стоп! — чуть повысил голос отец, но не настолько, чтобы снова скатиться до скандала. — Вспомни, сынок, пожалуйста, что я тебе тогда говорил?
— Какое это имеет значение?
— Имеет, — настаивал старый Сэквелл, — еще как имеет. Для того, чтобы окончательно разобраться во всем, нужно, чтобы ты точно вспомнил все мои слова.
— Точно? — удивился Роберт. — Как я могу вспомнить их точно, отец? Прошло столько времени!
— Хорошо, — ослабил хватку старик, — можно и не слово в слово, но мне важно знать, насколько ты уловил тогда внушаемую мной мысль? От этого напрямую зависит степень твоей вины в нынешних страданиях Изабеллы.
— Моей? — изумился уязвленный отпрыск, начавший подозревать, что отец решил свалить на него и свою часть вины. — В чем тут мой грех, отец? В том, что я поступил, наверное, как ребенок? Но разве это стоит подобной травли?
— Роберт, сынок, — терпеливо прервал его слова сэр Джон, — вспомни, как именно я просил тебя не соваться в тот дом и что при этом говорил. Поверь, это важно.
Видя, что, казалось бы, наконец начавшийся и так долго ожидаемый разговор с отцом по душам снова откладывается, Роб лишь обреченно вздохнул и ответил:
— Что-то вроде того, что, если я на самом деле желаю добра и процветания своей семье, я не должен смотреть на этот дом даже со стороны.
— Точнее, — настаивал сэр рыцарь.
— Куда уже точнее? — возмутился сын, чья память с трудом отыскивала в своих лабиринтах даже тот злополучный день, не то что запрещающие слова отца. — Ты, кажется, говорил что-то о том, что, если я на самом деле желаю здоровья моей супруге, будущему ребенку и понимания между всеми нами, а также достатка и процветания моей семье, я не должен видеть этого дома даже издалека, верно?
— Доподлинно верно, — подтвердил старый Сэквелл.
Сэр Джон тяжело поднялся. Его сильные, более полувека дружившие с оружием руки едва заметно дрожали. Он убавил свет в начинавшей чадить лампе и неуверенно подошел к сыну.
— Роберт, ты и я – мы принадлежим к известному роду. Все, чем владели наши предки и владею я, скоро станет твоим. Всё! Включая и то, что хранится в моей голове, хранится за клятвенными печатями, в окованных сундуках, запертых на замки словом чести.
То, о чем тебе предстоит узнать… оно само по себе – запрет, и о нем может быть известно только тебе и еще не более чем сотне близких по духу людей, тесно связанных между собой этой тайной, …великой тайной. Тайна — это и есть основание всего сущего. Но и наоборот: достаточно знать хоть малую крупицу этой главной тайны, и ты способен будешь знать основание всего вокруг, управлять всем, поскольку малое отображается в большом, а большое в малом.
Но любой, слышишь, любой, кто неосторожно уронил на пол хоть капельку из этой бесценной амфоры, должен немедленно умереть, причем не один. С ним должен уйти и тот, кто был в тот момент в комнате, кто был в доме, кто живет в трех кварталах рядом и даже не имеет понятия о том, что ты живешь на свете, — на то она и великая тайна, Роберт. Именно потому она и Великая. Все вокруг просто не могут обладать Этим.
С ней нельзя родиться, поскольку сотворено это не Богом: Бог создал лишь само Основание, а Тайна выделена из Основания человеком. Мало быть готовым воспринять ее, в куда большей степени нужно быть готовым посвятить в нее кого-то другого, кому это до;лжно знать. Смерть ждет даже наших родных, если кто-либо из них случайно или намеренно проникнет за наши замки чести, что висят на тех самых окованных сундуках, хранящих тайну наших головах. И иначе нельзя, сын. Та капля, упавшая из амфоры, равна для всех, поэтому, если ты хоть немного дорожишь близкими людьми, не давай им ни малейшего повода думать об этом.
Тебе трудно все это понять, пока трудно. Можешь себе представить, но я только теперь стал догадываться, как же долго мой отец готовил меня к посвящению и насколько же я тогда был глуп! Должен тебе признаться… — в уголках старческих глаз стали собираться слезы, — что и я в свое время совершил точно такую же ошибку. Отец строил этот дом, мой дом, и я… не удержался.
У Роберта похолодело сердце. Он буравил отца взглядом, а несчастный, ставший вдруг немощным старик только плакал.
— …мне тогда, — горько всхлипывал сэр Джон, — через три года у меня… умерла первая жена и вслед за ней в течение десяти лет еще и три сына. Через пятнадцать лет я было подумал, что проклятие, о котором меня предупреждал отец, уже не действует. Как раз тогда твоя мать и я полюбили друг друга, а вскоре и поженились. Но, — старик громко сглотнул, — в ночь, когда ты родился, твоя мать умерла…
Пойми! Если соблюсти ритуал, безбедность существования семьи, рода будет гарантирована на целые века! Стоит только запустить это тайное действо, и остановить его уже будет невозможно. Ритуал всегда должен быть закончен. Потому я и строил этот дом втайне от тебя, Роберт! Потому и запрещал тебе даже смотреть в ту сторону!
— Н-но, — заикаясь от переживаний, горестно простонал Сэквелл-младший, — если бы ты рассказал мне раньше, о братьях, о первой жене, если бы ты объяснил, почему мне нельзя…
— Как же ты не поймешь?! — взвыл, поднимая испещренное морщинами лицо к потолку, сэр Джон, — все это тоже часть ритуала! Ты ничего не должен был знать!
 Наступила тишина. Сердце Роберта вдруг стало больно колотить в грудь, словно пытаясь вырваться на свободу. Будто крошечный кулачок его рождающегося сына, тычущий в холодеющую плоть матери, ставшую ребенку пленом и поглотившую его первый крик. Словно окровавленный кулак, бессильно колотящий в глухую каменную кладку странной ниши в том доме, который должен был вместить огромное счастье, а стал причиной горестного безумия.
Теперь пришло время и Роберту быть посвященным, и так же, как его отец, как дед, как доктор Холл, как безумные мертвецы, добровольно заточенные в каменных гробницах домов всего ордена, как все они, — стать частью этой огромной безпощадной тайны и вечным сосудом, где будет она храниться.
Глава 7
Они остановились на ночлег в пригороде Риги, в маленьком нежилом доме возле дороги, по договоренности переданном в пользование соседу хозяина близлежащего жилья. Этот краснолицый усатый человек не отличался разговорчивостью, плату брал вперед и ставил непременным условием кормежку постояльцев через дорогу, у себя дома.
Постояльцев было немного, и это не удивило Свода. Чаще всего путники останавливались на шумных постоялых дворах, где было тепло, многолюдно, а значит, относительно безопасно.
Но Ласт Пранк не искал шумных мест, а потому, уплатив цену, равную стоимости ночлега в самой Риге, поставил краснолицего усача перед фактом, что трапезничать они будут в снятом ими доме, а утром уйдут когда захотят. Пусть-де хозяин поторопится и как можно скорее соберет им и ужин, и завтрак. Усач, пересчитав деньги, кивнул и лишь попросил, чтобы цена за ночлег осталась в тайне от его соседей.
Изнемогая от голода, Свод отправил своего верного спутника Казика за провиантом, а сам улегся на скрипучую деревянную кровать у печи, надеясь подремать. Нужно сказать, что это ему удалось, хотя навязчивые гастрономические фантазии, превращаясь в кошмары, не раз заставляли его вздрагивать. Дом медленно согревался, потрескивали поленья в печи, метались по потолку тени от огня светильника, и в душе усталого путника вдруг наступило такое умиротворение, что спохватился он только в момент, когда груженный провиантом Казик открыл дверь. Свод, поднимаясь с кровати, посмотрел в окно. Там была ночь.
Младший Шыски был неутомим, расторопен и исполнителен. Он прекрасно понимал, что теперь его жизнь будет целиком зависеть от пана Свода. Общались они мало. И не только потому, что говорили на разных языках. В случае острой надобности они привычно использовали жесты, мимику и некую гремучую языковую смесь. Общение не ладилось потому, что пан Рычы, да и сам Казик, так неожиданно оторвавшийся от отцовского дома, все больше уходили в свои мысли.
Младший Шыски ловкими, быстрыми и какими-то по-домашнему привычными движениями разметал по столу нехитрые яства, собранные и переданные хозяином. При этом он очень выразительно молчал, не поднимая глаз на Свода. Короткий сон притупил голод, и Ласт Пранк вдруг почувствовал что-то неопределенное, неосязаемое, то, что накладывало отпечаток на действия Шыского.
Закончив с «сервировкой» стола, тот перебрался к печи. Так же быстро справившись и с этой, привычной для него работой, слуга сунул руки в деревянное ведро с водой, вымыл их и, вытираясь о подол рубахи, торчащей из-под распахнутого зипуна, подошел ближе к свету:
— Што не яси, пане? Трэба, …нада, — поправился Казик, гуще чем всегда перемешивая все известные ему языки и наречия, — есці. …ит, плиз…
— Хэй! — вскрикнул Ласт Пранк. — Шьто не так, Казимежь? Шьтости сделалась? Слючилса?
Шыски решительно шагнул к столу. Было заметно, что он обрадовался вопросу и ждал его.
— Пане Рычы, — переходя на заговорщицкий шепот, стал опасливо озираться по сторонам слуга, — слухай. Калі я хадзіў да вусатага за вячэрай, то суседу яго дапамог каня лавіць. Ён сказаў, што тут бяда.
— Стап, стап, Казы-ык! — поднял руки Свод. — Не бистро! Ты тарапильса. Мне нада понамайет.
— Бандзіты тут, пан Свод, — без лишних церемоний выдохнул Казик, — разумееш? Хата э-э-э, дом гэты ў старане стаiць, а вусаты з тацямі сябруе, друг бандзітам, ясна? Еслі хто едзе з грашыма, тось, з дзеньгамі і без аховы, ці без рэкрутаў альбо проста каго з вайскоўцаў, гэты краснаморды селіць іх тут, а вярхач ліхіх хлапцоў, Кудзеяр, забірае усё, а пасля дзеліцца з ім грашыма! О, якiя справы, пане.
— Еxpect, — выпрямился с догадкой на лице англичанин, — жьди, Казимеж. Хатцу, ньет, хатшу ешо спросит: ты сказат, шьто здэс, этот дом потом приходят бандитсы?
— Не проста бандзіты, пане, — не удержался Шыски, — чэрці! А галава ў іх, кажуць, насамрэч асмадзей нейкі!
— …бандиты, — настаивая на своей версии и не углубляясь в значение нового загадочного слова, продолжил Ласт Пранк, — и раб… грабьят ношью трэвелэз, …путников?
— Хм, грабяць, — хмыкнул Казик и тут же добавил: — Што ім толькі грабіць? Трэ каб ніхто не ведаў пра гэта. Забіваюць яны гэтых трэвелаў, пане Свод. Такіх, як мы, і забіваюць, і ў лесе закопваюць. А вусаты гэты дык і ўсіх суседзяў сваіх тут за горла трымае. Калі хто што раскажа, так ен гразiцца хату спаліць таго і жонку з дзецьмі забіць.
Свод вздохнул:
— Казимеж, — нравоучительно произнес он, и тут же добавил, но уже значительно мягче: — Казык, холэра йасна. Я просит тебья – сказат паниматно. Мне хард, э-э тяжько, трудно ушить сразу и полски, и мужитски. Ты, зобака, ешо било говарит с руски и беларуски! Мой лоб трескальса. Холэра! Буду ругальса.
— Не ругайся, пане, — почесал макушку Шыски, в очередной раз принимая к сведению просьбу и стараясь говорить более понятно, — надо лучше думать, як …как удрать, сбежать отсюда, адсюль. Пан Рычы, давай хуценька, быстренько кушать, ам-ам, — Казик тут же наглядно показал Своду, как им следует быстро хватать все со стола, есть и… — уцякаць, пане! Понимаешь? Надо убегать!
— Не-ет, — нараспев ответил англичанин, до которого, наконец, в полной мере дошла степень опасности, которой они подвергались в этом доме, — нет, Казимеж.
— Ну, раз так, — не стал спорить слуга, понимая по-своему, — то можна і не есці. Я набяру з сабой, во ў торбу…
— Есци, — придержал его за руку Свод, — не-не, давай есци.
— А бандзіты? — напрягся Шыски. — Гэта ж не млілко , што проста напужае, пан Рычы! Гэта ж злыя дзядзькі і са зброяй! Дзе нам з імі цягацца? Гля, у мяне ж са зброі толькі гаснік  у штанах.
Ласт Пранк оценивающе посмотрел на предлагаемые ему для осмотра ушитые на польский манер льняные шаровары слуги и, не разобрав и половины услышанных слов, снисходительно улыбнулся:
— Ты баитса, шьто нагадит штаны? Так? Я тебья не понимает, прасил, панятна гавари. …Не баитса, мой друг, сябра! Знай, пан Рычы решиль: буду ушить бандита жить ласково к людьям. Ты у менья, мой, и не папортятса твой шьтаны. Пака у меня есть Sword, — англичанин постучал себя по боку, — и ешо, — Ласт Пранк заговорщицки подмигнул Казику, — как у руски солдат, у меня тьепер в сапоге ешо два ножа. Пришлос забират у Якуба. Судья гаварил, шьто оружий побитых руски в арсенал мистера Войны атдавает. Там шмат, много аставалса, я взял только это…
— Маніш, пане! — хитро прищурился Шыски, — а ў мяхах? У вас і там яшчэ нешта есць? А? Што ж там такое цяжкае? Мабыць, пісталеты?
— Оу, — согласился Свод, — ес! Хо-го, ешо и два пистальет. Я забывацца. Ты прав, халэра Казик. Все видишь, забака…
— Ні заві мяне сабакай, пане, — обиделся Шыски. — І гэта …дай мне адзін засапожнік і пісталет.
— О-ноў, — урезонил его Ласт Пранк, — тьебе тольки ножь. Даставай писталет, ты их нашоль. Жги курки и давай йэст. Ошень хателса йэст.
За столом сели так, как сказал англичанин: Свод лицом к двери и в стороне от окна, а Казик ко входу боком.
Ужинали быстро. Дымились курки на пистолетах, поблескивали на лавках у стола ножи и сабля Ласт Пранка, а Шыски вздрагивал от каждого звука, коих было достаточно в темном старом доме. Трещали в печи поленья, шипело масло в ночнике, скрипели сами по себе балки, завывал ветер в худом, маленьком окошке, скреблись мыши в дальнем углу, и даже сапоги Свода и те гремели по половицам так, будто под столом с ноги на ногу переступал невидимый конь. В общем, Казик заметно нервничал.
То из съестного, что было отмеряно на утро, трогать не стали. Хотя, убирая со стола, Казик сильно сомневался в том, что их завтраку суждено состояться. А что же Свод?
То ли после плотного ужина, то ли от осознания близкой опасности, но англичанин, сродни разогревшейся наконец печи, просто гудел от бушующего внутри него огня. Скованный переживаниями Казик с ужасом смотрел в его сторону. Вскоре пан и вовсе предложил пойти с ним за компанию «да ветру». И вот тут тщательно скрывающий до сего момента свой страх Шыски отрицательно замахал руками. По его разумению, лучше уж пусть у него лопнет живот, чем самому лезть в зубы к черту. Ласт Пранк только хмыкнул, глядя на это, вбросил в петлю саблю и, изнывая от нетерпения, выскочил во двор.
Мгновения отсутствия англичанина показались Казику целой вечностью, но вскоре пан вернулся, и, как показалось младшему Шыскому, он даже был расстроен тем, что на него никто не напал.
Казик зашился в угол и тихо крестился, расположившись на лавке у топки, где ему было отведено место для сна. Казалось бы, тихий закуток, лежи себе и ничего не бойся! Но страх заставлял Казимежа дергаться и ежиться от холода даже у пышущей жаром печи.
Кровать пана Свода стояла прямо напротив входа. Англичанин, ничуть не смущаясь того, что где-то рядом шныряют бандиты, сунул под подушку саблю, сменил «серпантин » на курках пистолетов и, не снимая сапог, растянулся во всю ширь стонущей под ним кровати. «Туши лямпу, Казык! О, холера, тяжки ден!» — пробормотал он и, пока трясущийся от страха слуга гасил свет, тихо и протяжно засопел.
Шыски сел на свою лавку и зажмурил глаза. Он знал, что длинному «серпантину» фитилей даже в лучшем случае тлеть не дольше часа! А что, если бандиты придут позже? Да и не услышит их пан Рычы: спит он крепко.
Оглядевшись, Казик немного успокоился. Сполохи рычавшего в печи пламени плясали на потолке, прорываясь сквозь дырки в задвижке и высвечивая дальнюю часть комнаты. Это гарантировало, что его, впрочем, как и пана Свода, и от двери, и из окна не будет видно.
Шыски беззвучно прилег на лавку и прикрыл ноги зипуном. Вскоре и к нему начала подбираться дрема. Где-то далеко уже запели лесные птицы, шумел лес, и вдруг сквозь сон он ясно услышал глухое, низкое «упф», раздавшееся от входа. Казалось, что огромный дворовой пес вздохнул у двери. Но Казик четко помнил, что и в этом доме, и даже рядом, у соседей, он не видел и не слышал собак. Оно и понятно: любая, даже самая захудалая шавка поднимет шум, стоит только в окрестностях появиться кому-то чужому. Наверняка к этому тоже приложили руки бандиты. Но если из лохматой охраны никого в округе нет, кто тогда вздохнул у двери?
Шыски снова взбодрился и принялся бдеть, вспоминая, что подобные «упф!» могут произносить и домовые, коих, разумеется, никто не видел, однако, если судить по деревенским разговорам, многие слышали. Отец когда-то рассказывал, что на самом деле хорошо, что домовой не показывается на глаза: увидеть его – к беде. Даже если услышишь, и то – готовься! «Гэта дамавы!» — выстрелило в голове несчастного парня, и по всему телу забегали противные мурашки.
Привыкшие к темноте глаза Казика вдруг увидели, как от черного проема двери отделилась и поплыла к кровати пана Свода тень, …за ней — вторая. Вдруг и перед ним из-за печки вынырнул черный, страшный силуэт. «Чорт!!!» — рвалось из скованной страхом глотки несчастного слуги, но наружу вырвалось только глухое телячье мычание. «Так табе і трэба, — звенело в мозгах Шыского, — вучыў жа бацька: «не кажы ў голас імя чорта», вось табе! Памянуў жа Млілку? Зараз ён на мяне наваліцца і пачне душыць…»
Черная округлая тень и в самом деле рухнула на Казика, но, вопреки слухам об удушениях домовыми, дышать ему было не так уж и трудно. Слегка повернувшись на бок, Шыски без особого труда сбросил нечистого на пол.
У лавки стояла темная фигура пана Свода. Вытирая саблю, он, словно только что покончивший с демонами архангел Михаил, пнул ногой бездыханного «Млилко» и победоносно произнес:
— На тры забака меньш будет. Казимеж! Ты крепка сонный. Сказай шесно, халэра, будешь бисса с бандзитам илы ньет? Зашем мой ножь сальдата прасиль? Взял аружий – бейся! Я на тьебя расчитать хотел, памагай ты, думал. Зейшас придут ешшо, будешь рубисса?
— Я ж, — задрожал всем телом Шыски, — не ўмею…
— Ха! — рассмеялся Ласт Пранк. — Казы-ы-ык! Не вмеют эти тры забака, патаму шта они мертвый. А ты живьёт! Знашит, ты больше их вмеешь! Паднимайса. Зарас буде дурака!
— Драка, пан Рычы, — быстро поправил меняющего «серпантин» на пистолетных курках Свода слуга и поднялся с лавки.
Едва Ласт Пранк раскурил фитили, в дом ввалилась следующая тройка бандитов. Шыски выставил перед собой засапожник и напрягся, как струна, готовый встретить врага во фронт, однако тут же разом грохнули три выстрела, и комнату плотно заволокло пороховым дымом. Где-то у окна зазвенело боевое железо.
Казика вдруг посетила спасительная и от того радостная мысль: а ведь с его ратными умениями просто нет смысла соваться в подобную драку! Чувствуя заметное облегчение, он замер на месте, словно жестяной флюгер на панской башне, и лишь медленно поворачивал тонкий клинок своего засапожника то влево, то вправо.
И вторая схватка пана Рычы с непрошеными гостями была быстрой. Вокруг царили мрак, дым, а в ушах Шыского стоял колокольный звон, вызванный пистолетными выстрелами. И тут в его короткий клинок что-то стукнуло. Перестав двигаться, Казик заметил, что выставленный им вперед засапожный нож стал казаться длиннее. Да нет же! Просто его касалась сабля пана Свода. Остерегаясь, что Шыски в страхе может сейчас пырнуть кого угодно, англичанин аккуратно придержал, а после и отвел в сторону от греха подальше нож своего слуги.
— Ка-а-а-а-азык, — пропел с укором Ласт Пранк и снисходительно рассмеялся, — это ест заботаж? Бандитсы идут, как солдат, по три. Зейшас заходят ешо, а ты...? Как я не могу звать тьебя зобака?
Шыски опустил голову:
— Нас, — сквозь слезы раскаяния выдавил он из себя, — н-нас спаляць, пан Свод! Прыціснуць дошкамі дзверы і вокны і аддадуць агню. Нашто ім з намі біцца? Яны ж бачаць, як ты іх, пан, шаткуеш, як капусту…
— Зпалясь? — задумался на миг Свод и тут же решительно ринулся в задымленное пространство. Напоровшись на край стола, он что-то недовольно прорычал и, переступая через плотно устилающие пол тела, подошел к открытой двери.
— Хэй! — закричал в черный проем сеней англичанин. — Захади! Давай не будим убивать больше! Можьна нам гаварыть! Кто капитан, шкипер? Я не стрэляю болей…
Свод на самом деле отошел в глубь комнаты, толкнул на два шага ко входу массивный стол и после этого уселся за него так, словно был твердо уверен в том, что никому из чувства мести не придет и мысли прямо из сеней всадить ему в лоб пулю. Следивший из своего угла за паном Казик вдруг почувствовал, как от страха его ноги покрываются инеем. Ему уже грезились врывающиеся в дом бандиты, палящие из мушкетов в его доброго покровителя; густой, едкий дым, снова застилающий мрачное пространство… однако ничего подобного не случилось. Гнетущее ожидание отмерило короткий промежуток времени, и в ответ на призыв пана Рычы в пустых сенях послышались одиночные тяжелые шаги.
Ночной гость не спешил. Осмотревшись через открытую в дом дверь, он, оставаясь невидимым в густом мраке ночи, подошел к порогу и, гулко постучав в дверной косяк, треснувшим голосом произнес:
— Здравия всем.
Свободный доступ воздуха быстро выхолаживал помещение и очищал его от порохового дыма. В слабом свете красноватых сполохов было видно, как из темноты проявился и подошел к столу какой-то высокий человек. Он оперся на стол и, мотая головой, тихо и зло рассмеялся:
— … шестерых моих ребят, что теперь с вами со всеми дел…?
Чужак осекся. Осмотревшись, он покосился в угол, где сидел полуживой Шыски, повернул голову и беглым взглядом «ощупал» все закутки. Получается, что две его передовые ватаги положил замертво только один человек! Смелость и боевые умения соперника несомненно заслуживали уважения. Первое, импульсивное и полное эмоций решение в его голове быстро остывало. Чужак придвинул лавку к столу и сел напротив англичанина.
Свод, внимательно наблюдавший за его действиями был также собран и спокоен. Неторопливым движением поставив на край стола лампу, он наконец отвел взгляд от пришлого и сказал:
— Казимеж, дай огонь. Свьетло. Не дремай. И, — добавил Ласт Пранк, видя, как скованный ужасом Шыски с трудом стронулся с места и полез к топке с лучиной, — зачини нам двер. Холод льетит.
Когда в единственной в этом гостевом доме комнате появился свет, Свод указал слуге на отставленный до утра завтрак, что стоял в большом печном устье. Казик послушно выставил на стол оставшиеся яства и отошел в сторону.
Было заметно, что чужаку импонирует подобное поведение «хозяев», однако начатая соперниками игра продолжалась, и ход сейчас был за ним. Бандит, не отводя взгляда от иностранца, чуть повернул голову и крикнул себе за спину:
— Эй, кто там?
На оклик в открывшуюся дверь заглянула наглая бородатая рожа:
— Че, Григорьич?
— Скажи Мошне, чтобы сбегал к Улдису и принес нам …парочку. И пусть Яшка рассчитается с ним за эту наводку. Скажи: «какая наводка — таков и расчет». Только сам присмотри там, чтобы жидок не перестарался, пригодится нам еще тот красномордый. Да! И позови ребят, пусть вынесут наших.
Бородатый прикрыл за собой дверь, и вскоре в комнату ввалилась ватага крепких молодцов, при виде которых лицо Казика стало бледнее льняной простыни. Понятно, что вытаскивать убитых товарищей на зов вожака явился не весь отряд, но и тех, кто, сопя и упираясь, попутно злобно зыркал на сидящего за столом иностранца, было никак не меньше двадцати человек. Похоже, страхи Шыского имели под собой реальную почву.
Пришлый терпеливо ждал, пока из-под его ног приберут последнего из его погибших ребят. Он изучал непростого квартиранта, посватанного его отряду на разграбление недобросовестным информатором Улдисом. Всматриваясь из-под белесых бровей в его лицо, чужак о чем-то напряженно думал. Свод это видел, но, не имея ни малейшего понятия о том, что за борьба идет внутри этого ушлого детины, решил наблюдать. Он понимал: сейчас важно только то, что разбойники не стали, толкаемые чувством мести, резать на ремни своих обидчиков. Если не порвали на клочки вначале, то вряд ли станут делать это и потом…
— А что, милейший, — едва только закрылась дверь в сени, хлопнул и потер свои ладони чужак, — не опрокинуть ли нам по маленькой?
Ласт Пранк коротко глянул на Казика, не до конца понимая, о чем идет речь.
— Аткинуть? — переспросил он.
— Опрокинуть, — уточнил пришлый, — выпить!
О! Это слово Свод знал хорошо.
— Уина? — тут же поинтересовался он.
— Отчего ж сразу «уина»? — отвечая на манер иностранца, с наигранным сожалением заметил чужак. — Где ж его здесь найдешь? Видать, не знаешь еще, что хмельное в Литве почти не пьют? По местным укладам, тот, кто может влить в себя по самое горло, или безумец, или иностранец. Я – слышь, немец, вникай! — могу выпить мно-о-ого. А ты, стало быть, иностранец. Разумеешь, к чему клоню?
Свод уже понял, что из себя представляет этот хлыщ, намекающий на собственное пугающее сумасшествие, однако спорить не стал. Пусть пока думает, что он тут главный.
— Нет уина, — огорчился Ласт Пранк, — шьто тагда пить?
— Хе-ге, — стал корчить из себя знатока местных традиций пришлый, — нет вина из винной ягоды, пей вино хлебное!
— Хлебнай? — скорчил кислую мину Свод и снова покосился на Казика. — Уино ис хлэб?
Слуга молча замотал головой. «Опять все просто и ясно, — размышлял Свод, — наверняка, предлагаемый напиток – редкая гадость. Значит… можно напоить иностранца или отравить, а после выпотрошить из него то, что нужно. И, если не вышло отравить и прикончить трезвым – прирезать пьяным. Что ж, — заключил Ричи, — тогда снова поиграем со смертью!»
Тем временем примчался посыльный. Утираясь от обильного пота, второпях он что-то рассказал чужаку, попутно вытаскивая из поношенной дорожной котомки и ставя на стол два небольших кувшина. Тут же рядом с ними появились маленькие сосуды, чем-то напоминающие португальские румки .
— …зови Яшку, — приказал главный чужак, вытаскивая из горлышка одной из бутылей темную ноздреватую пробку. Посыльный моментально бросился в сени, а свежая порция воздуха смешалась с запахом разливаемого по румкам напитка. Выглядел он как белый ром, но казался более прозрачным, впрочем, в темном помещении легко было и ошибиться. Своду не понравился запах хлебного вина. Так пахнут перезрелые, подгнившие фрукты или раскисшая в пивной бочке краюха хлеба.
— Нечего его нюхать, — зло заметил чужак, опрокидывая наполненную румку себе в глотку. — Пей. Поговорить надо.
Свод, стараясь не дышать носом, тоже выпил. Сразу стало понятно, что напитка такой крепости англичанину пить еще не приходилось. Внутри него полыхало холодное пламя. Рот наполнился тягучей, густой слюной, которую было противно глотать. Пан Рычы не подал виду и, следуя примеру пришлого, стал закусывать. Пища дала ему возможность вздохнуть, хотя подкатившие откуда-то от горла слезы обильно смочили глаза. Благо, что из полных сюрпризов сеней явился некий Яшка, за которым чужак только что отправлял посыльного, и эта слабость иностранца осталась никем не замеченной. Румки были тут же наполнены повторно. Теперь выпили втроем, с Яшкой.
Свод прихватил со стола закуску и, делая вид, что начинает слегка расслабляться и хмелеть, стал с видимым простодушием причмокивать и сопеть от удовольствия. Это дало ему возможность побыстрее зажевать неприятный вкус хлебного вина.
— Что за ухарь? — спрашивал Яшка, закусывая.
— Иностранец, — лениво отвечал чужак так, словно Свода в комнате не было.
— С каких же земель?
— А кто его знает? Немец какой-то.
— По-нашенски говорит?
— Слабо.
— А кто на лавке?
— Слуга его, — отмахнулся чужак.
Яшка вытер рукавом рот, отряхнул от крошек редкую козлиную бородку и, наваливаясь тощим телом на край стола, дохнул на иностранца вонючей смесью пойла, еды и зубной гнили:
— Ну? Что, туземец? Придется отвечать за наших хлопцев…
Глава 8
Немец, как показалось, не расслышал в Яшкиных словах угрозы, а потому потянулся за куском вяленой колбасы и вдруг! Сверкнула сабля, и за пару секунд нижняя часть зипуна грозного Яшки была располосована на широкие волховские ленточки. Главный успел только моргнуть, а Свод, спокойно спрятав оружие, дотянулся-таки до куска колбасы и отправил его в рот.
— Эт-та что такое? — выдавил через сдавленное страхом горло Яшка. — Кудеяр? А?
Тот, кого звали Кудеяром, только причмокнул, гоняя языком по рту мелкие остатки пищи:
— Видал? Радуйся, что он уши тебе не остриг.
— Да я ж ему… — стал подниматься Яшка, но Кудеяр схватил его за ворот и заставил сесть.
— Не дергайся, Мошна, сядь! Там возле хаты уже лежат шестеро таких дернувшихся. Им уже не до зипунов или полушубков. Хошь прилечь к ним? Зипун ерунда, после выберешь себе одежу, вона сколько ее уж осталось во дворе без надобности. Сам виноват. Чего парня заводишь попусту? Вишь же, непростой это немец.
Свод в это время спокойно отломил еще кусок колбасы, отщипнул что-то от лепешки и, поднявшись, отнес все это трясущемуся в углу Казику. Вернувшись за стол, он резко подался вперед, нагло посмотрел Яшке в глаза и спросил:
— Ты ешшо хотит такой уина уипить?
Помощник Кудеяра только скрипнул зубами в ответ. Его командир, с лица которого как-то вдруг пропала былая молодцеватость, молча расплескал по румкам хлебное пойло и, шумно потянув носом, бросил в сторону:
— Шестерых, Яшка, слышь? Один. Дай волю – всех бы нас положил.
— Надо было зажарить его тут в хате, — ловко, словно броском, вливая горький напиток прямо себе в глотку, тихо буркнул в ответ помощник. — Говорил же…
— Не скажи, — возразил Кудеяр так, словно Свода это совершенно не касалось. — Такого молодца лучше иметь в друзьях. Ишь, жрет и не кажет, что все слышит и понимает. Хитер черт.
— Ты, — выпивая и морщась, ответил англичанин, — не может знаешь, кто таков шерт. Не я шерт.
— О, — заметил Кудеяр, — слышишь? Я же говорю – понимает. Ты из каких мест, туземец?
— Ингленд.
— Англича-анин? — удивился разбойничий атаман. — Где ж ты так драться научился? Воевал, что ль?
— Ньет, — ответил, словно экономил на словах иностранец, — я война не быль.
— А звать-то тебя как?
— Sword. Такой имя.
Кудеяр потянул уголки своих тонких губ вниз:
— Что за имя такое? А значит на вашем что?
— Знашит? — удивился иностранец. — Знашит …прямой, твордий, как шелезо. Могу урезать…
— Слышь, Яшка? Может врезать, может…
— Ноу «урезат», — тут же возразил «квартирант», — урезат – нет! Такой мой имя, он говорит, шьто резат мошет, рубит.
— Того лучше, — с кривой ухмылкой вздохнул Кудеяр, — еще тот рубака. Ты куда вообще направляешься, Сворд?
— Сво-од, — поправил его Ричи.
— Ну хорошо, — не стал спорить раздобревший от вина атаман, — пусть будет Свод.
— Я нье хочью говорить.
— Ох, ты у меня заговорил бы, — шипел себе под нос Яшка.
— Погоди ты, Мошна, — урезонил его атаман. — Вот ты, Свод, редкий умелец в боевом деле. А по платью видать, не бедняк. Мог бы стать важным воеводой. Что, если бы тебе пойти с нами?
— З вами? — удивился англичанин. — Разбойникать?
— Ну что ты, — мягко, даже как-то по-свойски ответил ему Кудеяр, — это мои братцы так просто, балуют. Чтобы руки не стыли без дела. Подождать мне надо было нужного времени, а сейчас подходит час, на зиму подадимся в Русь, к Василию. Ведает он род мой, знает отца, слышал, что и я в деле надежа, не предам, не подведу. Да и был уж с ним разговор. Велел князь ждать потребного часу, а ныне уж зовет к себе. Даст дружину. Сколь мне умелых десятников да сотников понадобится? А тебя бы я под десницу в раз поставил. Яшка-то мой, только языком молотить умеет изрядно.
Помощник атамана в ответ на эти слова только зло блеснул колючим, полным упрека взглядом.
— Друшина долго? — не обращая на это внимания, спросил Свод. — Кого воеват?
— Тхы, — не удержался Яшка, — одно слово – туземец. Во-на сколь у нас ворогов-то! И литовцы, и малороссы, и поляки, и турки… Что скажешь, не навели шороху Василевы отряды в посполитой? Э-э-э, да откуда тебе знать? И Белая, и Червоная Русь ныне не чуют Сигизмунда хозяином. Шепчется народ, что не в силе тот усмотреть за своими землями. А сам знаш, коли баба мужем не пользована, то пойдет искать себе другого пользователя. Так что будь уверен, дел военному человеку на Московии века на три хватит, резать нам ворогов – не перерезать!
Свод, вслушиваясь в слова помощника атамана, вдруг искривил бровь:
— Так воеват желает толко иудей.
— Ха! — хлопнул себя по ляжкам Кудеяр. — Так он же жидок и есть!
— Плохо, — с горечью в голосе продолжил англичанин, — они хотит всех сорит, злит. Плохой луди. Я их в морэ брасал. Они хуже криса. Сказат мне ты, Кутиар, зашем руски ваевает луди? Зашем резат все? Это глупый дьело. Все не убит, а луди, шьто оставатса, будит пасля помнит. Долго помнит. Плохо, — повторил Свод, — ошен плохо. Иудей никогда ни будит друг руски. Друг польски нье будит, друг ингланд – нье будит. Яшька тьебе предават будит. Они всегда предават. Любит толко свой, иудей…
— У-у-у, — с горечью улыбнулся Кудеяр, — тоже мне новости. Я про то знаю.
Тот, кому в лицо было выплеснуто подобное обвинение, просто не мог усидеть на месте.
— Опять упился? — крикнул в сердцах Яшка своему атаману. — После снова свои упреки на хмель спишешь? Гляньте! Какой-то заморский хер твоего боевого побратима напраслиной поносит, а ты и лобызаться с ним готов?
— Не шуми, Мошна, — спокойно ответил атаман. — Знаешь же, говорит он правду, однако гляди ж ты, выгораживаешься.
— Какую правду? — вознегодовал иудей.
— Какую? — стал вдруг серьезным Кудеяр. — Давеча ходил ты к Вольскому? Не мотай головой – ходил! А ведь всем было сказано: не высовываться в город. Сыщут нас по твоему следу – всем не поздоровится.
Ты что ж у нас, особый? Сочинил мне сказку о том, что пошел-де на хутор в Вызно, к Маньке, на ночь титьки помять, а сам подался в Ригу? Сразу понятно – к своим зачем-то ходил, в местечко, к жидкам. Хорошо, что я почуял неладное и дал команду проследить за тобой. А к Вольскому зачем заглядывал?
Кабы ты знал, дуралей, отчего мы с ним на миру сторонимся друг друга, не стал бы его на меня раз за разом науськивать. А ведь вчера поутру прибегал мальчонка от него, принес послание с твоими речами, пересказанными городским сотником. Ведай, неразумный, Вольский – дядька мой, сводный брат по матери. И токмо от того нас тут не особо жмут. Дали отсидеться, выждать, на шалости наши глаза закрывают.
Яшка в ярости отбросил ногой в сторону лавку и выскочил в сени.
Кудеяр только улыбнулся, взял кувшин и снова налил, только теперь уже две румки:
— Отойдет, чертов обрезанец, — отмахнулся он. — Так что же, Свод? Пойдешь со мной? Видишь, с кем приходится ратиться плечом к плечу? Вот такие «Яшки» везде лезут подгавкивать. А ведь дай я ему с вечера волю, сожгли бы вас тут вместе с этой хатой. Верно ты сказал: от иудеев только распри вокруг творятся, злыдни они. Только понять не могу, — рассуждал вслух атаман, — на что им все это?
— Ты, — поднял румку Ласт Пранк, — бистро гаварит. Я нашал плохо понимаэт.
— Ерунда, — махнул рукой Кудеяр, — ничего важного я и не говорю, так треплюсь не к месту. Но к делу! Так что?.. Пошли, что ль, со мной да с моими Молодыми Волками  на Московию – служить Василию? Что тут в скуке сидеть да на Литву глядеть?
— Ньет, — просто и, как показалось, с сожалением ответил англичанин, — я другой дьела маю …имеет, не на Московию. Вот если не был дьела, даваю слово, я ходил с тобой! Ты надежан шелавек, можьна вьерит.
Две руки, больше привыкшие от рождения поднимать к небесам мечи и сабли, в этот раз в знак уважения друг к другу подняли вверх глиняные румки с хлебным вином.
Нужно сказать, что, как только удалился негодяй Яшка, знатные выпивохи Кудеяр и Свод стали тихо и совсем уж по-свойски гомонить об оружии, кораблях и, в конце концов, о бабах. Не осилив за разговорами и одного кувшина, вскоре они по-братски обнялись и, побросав на лавки верхнюю одежду, повалились спать.
Казик погасил светильник, подбросил в печь дров, и, не рискуя улечься на пустующую кровать, тоже растянулся на своей лавке. Единственное добротное спальное место в доме так и пустовало до рассвета. Никто из людей Кудеяра к ним не совался, и простившийся несколько раз за этот вечер с жизнью Шыски уснул крепко-накрепко, безо всяких снов и видений.
Утром как ни в чем не бывало явился Яшка. Принес атаману и его собутыльнику позавтракать. Еды было вдоволь. Шыскому тоже удалось перекусить. Слава богам, с самого начала мира уж так велось: все, что вечером «ни понять, ни поднять», с восходом солнца казалось чем-то маловажным, а порой и смешным.
Расхрабрившийся Казик после завтрака выскочил до ветру, поелику терпеть далее просто не мог. Протрусив вдоль стены на глазах развалившихся у костров людей атамана, он долго журчал, исторгая накопленное, прислонившись к углу сарая, сдерживая дыхание от прихватывающего за спину утреннего морозца. В стороне, у разобранного кем-то на дрова частокола, лежали прикрытые дырявым пологом мертвые соратники Кудеяра.
Расставались атаман и пан Рычы так, словно были дружны долгие годы. Казик про себя тихо удивлялся: отчего так? Свод отправил к праотцам шестерых товарищей атамана, а тот, в свою очередь, всего полдня назад имел твердое намерение отобрать у иностранца если не жизнь, то по крайней мере, поясной кошелек. А так, чудо, да и только! Даром, что не обнялись на прощание!
Атаман велел Яшке сбегать к провинившемуся наводчику Улдису и взять для англичанина со слугой лошадей, чтобы те не били ножки по грязному пригороду. Краснолицый усач, твердо решив в этот раз не появляться вблизи сдаваемого дома, передал через Яшку троих не самых резвых гнедых, а также своего работника, дабы тот, как только животина перестанет быть нужной, забрал ее и пригнал домой.
Вскоре тронулись в путь. Верхом добрались быстро, а как только сменили продуваемый ледяным ветром пригород на узкие улочки окраины Риги, Свод тут же сказал Шыскому спешиться.
Лошадей вернули молчаливому работнику усача Улдиса и дальше пошли пешком. Что-то странное случилось с Казиком, едва только они отмеряли первую сотню шагов по направлению к пристани. Шыскому, с трудом поспевающему за широко шагающим впереди Ласт Пранком, вдруг стало так легко на сердце, что он едва не расплакался от нахлынувших на него эмоций. Подумать только! Ведь всю ночь смерть ходила вокруг, заходила к ним в дом, а ее посланник даже пьянствовал с паном Сводом!
За многочисленными воспоминаниями о вчерашнем Шыски и не заметил, как вдруг очутился в сказочном, качающемся лесу корабельных мачт. Перед ним была городская пристань. Словно снежные шапки, свисали с поперечин белые и серые скрутки парусов, качались безконечные стены рыбацких сетей, дурел разгулявшийся на просторе ветер и всюду сновали люди, люди, люди! Откуда столько? Все куда-то идут, что-то несут, тянут, кричат. Казик, впервые видевший подобное, просто оторопел и, растерявшись, не услышал, как обернувшийся к нему пан Свод что-то сказал. Англичанин, сразу заметив, что его слова пролетели мимо ушей слуги, взял того за плечи, ощутимо встряхнул и повторил:
— Слюхай, Казык! Слю-хай! Стаяй тут, не ходит сторона. Я искал тебя пасля где? Разумеишь?
Пан Свод, будто приклеив, прижал Шыского к стене, а сам моментально растворился среди шныряющих вокруг моряков.
Нужно сказать, что Казик достаточно слышал от разных людей о несказанном величии морских просторов, но, как известно, одно дело слышать и совершенно другое – увидеть все своими глазами.
Большой воде было все равно, что привязано вдоль толстых бревен пристани: тяжелые, огромные, как скалы, суда или посудины поменьше. На покатых спинах медленных волн и те, и другие качались одинаково легко. Скользящий по поднимающимся горбам ветер рябил водяную гладь. Шыскому вдруг пришла на ум странная догадка. А что, если волны рождались, жили и черпали свои силы от чего-то другого? Здесь, у каменной кладки стены, ему казалось, что вместе с судами качается весь город.
Далеко, слева от кораблей, угрожающе висели нереальные, будто нарисованные кем-то тучи. Казик неуверенно протянул руку вперед. Ему на самом деле стало грезиться, что все это: и корабли, и море, и грозные облака намалеваны на висящем на веревке и трепещущем на ветру холсте.
— Казы-ы-ык, — вынырнул откуда-то пан Свод и аккуратно опустил вниз поднятую слугой руку, — ты напивальса уино? Шьто делаетса з тыбой?
— Гэта нейкі цуд , пан Рычы… — едва слышно за шумом людской толкотни, отстраненно произнес Шыски.
— Суд? — удивился англичанин. — Зашем тьебе суд?
— Цуд! — надавил на связки Казик. — Я кажу: цуд! Мора – гэта Богава чарадзейства, цуд.
— Казимеж, — сдвинул брови Свод, — я долгий слова разумею дренна, дрэнна, …плохо. Пошему богав суд?
Шыски вздохнул:
— Цяжка мне з вамі, пан Свод.
— Тяжька? Тьебе? — рассмеялся Ласт Пранк. — Ты стаяль, на стенку отпиралса, я бегал, просил карабэль! Капитан зараз забирает и я, и ты. Будем с ним в Скотлэнд плывьем, нада скоро бегать на карабэль! А ты, забака, «са мной тяжька» гаварыль? Стаит са стена тьебе тяжька?
— Пан, не называй мяне сабака.
— Оу, Казык, — вознегодовал Свод и, подхватив Шыского под руку, поволок его к краю пристани, — бистро ходит на карабэль! Пасля будем мовит… гаварыт пра забака.
Они и в самом деле сразу же отправились на корабль. Но едва только моряки сбросили на доски рижской пристани толстые мокрые канаты, сердце несчастного Казика охватил панический страх. Он вцепился в борт и с горечью стал смотреть, как быстро увеличивалось расстояние от корабля до спасительного дощатого настила. Сто шагов, двести…
Торговое судно с помощью проворных, словно муравьи, матросов медленно повернуло возвышающееся над его чисто выскобленным полом хитросплетение веревок, бревен и балок на правую сторону, выпустило все ветрила и, дав легкий левый крен, резво пошло, как показалось Казику, против ветра.
Добрый, приветливый и ставший таким дорогим сейчас берег все удалялся, превращаясь в изредка мелькающую у горизонта тонкую зубчатую полоску.
Шыски стал молиться. Можно себе представить, что чувствует человек, который в своей недолгой жизни видел только тихие воды Костеневки и Турьи . Да что там они? Даже седовласый Неман не мог похвастаться тем, что по его глубокому в понимании Казика руслу могли безбедно ходить подобные громадины. А ведь в Риге у причала стояли суда и побольше этого!
У Шыского холодели ноги только от осознания того, что под ним сейчас безпокойно колыхалась толща воды глубиной в добрую сотню шагов. Случись что и …! Он не отпускал руки от леденящей сердце древесины мокрого борта, будто боясь, что, как только он ослабит пальцы, корабль тут же развалится. Едва позабытый всеми несчастный молодой человек стал привыкать, как из его поля зрения исчезла зыбкая полоска берега. Тут страх и безпокойство Шыского начали попросту убивать его. Вокруг корабля была только вода! Ни камешка, ни кочки, ни островка. Как теперь морские люди смогут отыскать хоть какую-то землю? Откуда они знают куда плыть?
От холода у Казика начало сводить мышцы рук. Он с великим трудом оторвал пальцы от борта и попытался согреть их дыханием. В этот момент откуда-то из-за бочек к слуге подошел пан Свод. Он протянул Шыскому лепешку, свернутую в трубку, внутри которой виднелась жаренная с луком, тонко нарезанная свинина:
— Казык захолодел? — как-то обыденно и по-домашнему тепло поинтересовался пан Рычы. Видя затруднения своего спутника, он на время отложил в сторону свою еду и помог Шыскому как следует взять в руки его непривычный обед.
— Не захолодел, — поправил его Казик, — змёрз, пане, альбо замёрз.
Дрожа, Шыски впился зубами в мягкое, аппетитное тело лепешки.
— Замороз?
— Мг, — не стал спорить слуга, сопя и пережевывая пищу, — замороз, можна и так. Гэта ад слова «мороз». Пан Рычы, — вдруг добавил он, — мне страшна.
— Страшьна? — удивился иностранец, прикладываясь к своей лепешке. — Чего ты баялса?
— Многа вады, — признался Шыски, — я дрэнна …плоха ўмею плаваць, пане.
Свод задумался. Он окинул непонимающим взглядом корабль и тихо спросил:
— Куда ты хател плават? Холодний вада, Казык. Не нада. Быстро умирать, заморозится нутро, галава, тьела. Понимает?
Слова пана Свода только добавили Шыскому переживаний.
— Таму і баюся, — выдохнул он. — Куды ж мы плывем, пане? Не відно нічога наўкол?
— На кол? — выпучил глаза англичанин.
— Ды не, — досадовал Казик, судорожно стараясь отыскать в голове подходящие слова, — вакруг. Вада вакруг. Откуда маракі знаюць, куды нам плысці?
Ласт Пранк поднял глаза к затянутому до горизонта небу и пожал плечами.
— Ты, Казимеж, сматры правильна, — кинув взгляд вскользь по борту корабля, пан в недоумении добавил: — капитан пливьет правильный. Шего ты боитса?
— Па-ане, — нервно протянул Шыски, — а адкуль …аткуда капітан ведае, куды нам плыць?
— Ха-га, — рассмеялся Ласт Пранк, до которого наконец-то начали доходить причины страха Казика, — ето его жизн. Кэпитан не ошибалса! Мы плыт будьем куда нада, мой друг, ты не баитса.
— А куды гэта мы зараз плывем «куда нада»?
— Скотлэнд, — доедая лепешку, взмахнул освободившейся рукой куда-то вдоль бортов Свод, — эта там. Якуб Война называль Шотляндиа.
— Шатландыя? — удивился Казик. — Як так? Нам жа трэба ў Англію? Ваш дом там, пан Свод?
— Дом? — как-то грустно вздохнул англичанин. — Ес, зябра Казык. Дом ис Инглэнд. Нье был корабл Инглэнд. Был карабэль в Скотлэнд, и ето есть наш фарт! Инглэнд энд Скотлэнд там блиска.
— А-а, — осенило Шыского, — Шатладыя и Англія – гэта суседзі? Блізка адзін да аднаго? — он прижал друг к другу пожелтевшие от холода ладони.
— Ес, Казык, ес, — обрадовался его понимаю пан, — рьядом, блиска. Инглэнд дом. Будьем ешо ехат земльа, илы апьят карабл. Это ист наш високи фарт! Удаша. Можьна било ждат много ден. Бог йест, дал мни карабл Скотлэнд.
— Лепш па зямлі, на конях, — уточнил слуга свои, никого не интересующие пожелания. Ему было боязно снова где-то болтаться на волнах.
— Карабл бистрэй за конья, — возразил англичанин, изъявивший вдруг желание пообщаться. — На морэ ехат бистрей полушитса в мой дом ин Эксетер. Будим плыт, плыт… Ти и я будим бистро дом.
— Пан Свод, — глядя в сторону висящей вдалеке серой завесы тяжелых облаков, поинтересовался Шыски, — а хто у вас там, дома? Бацька, тось айтец? Маці? Жонка?
— Оу, — вздохнул с грустью пан, — батка йест, да. Матси? Ноу. Мазе, э-э мой матси обмер. Я биль… мали. Мали, — Ричи показал рукой на уровень своей груди. — Дитья быль.
Айтэс, матси энд я дэлали хлэб ин Эксетер. Быль Милфорд, хазаин, пекар хльеб. Я биль десят энд ту, — англичанин показал Казику два пальца, — десят энд два годоф. Мойа матси обмер. Айтес браль дошька Милфорд, млада Энни, другой жёнка. Энни народила ешо ту … малэнки, оу! — вспомнил подходящее слово Свод, — дефка, май двои систер.
— Две сястры, — понимающе кивнул Шыски.
— Е, е, — подтвердил Ласт Пранк, — Мериан энд Синти. Я, Казык, быль мали и бегат с дом. Дурны быль …
— Вы, пан Свод, малым збегли з дому?
— Е, — подтвердил Ричи, — сбеглы. В морэ.
— Здаецца, — осторожно уточнил слуга, — гэтая Энні біла вас? Сварылася? Ругала?
— Оу, ноу! — стал отрицательно жестикулировать пан. — Энни ошень хорошо. Мне не бил, хорошо жил я. Я лубит свой матси, матси ньет, обмер. Энни и айтец появилса дошьки. Май айтес многа работал. Энни малыя дэци смотрел. Менья сматрэл мала. Я бегал в морэ, станавильса Ричи Ласт Пранк, плохо, дренна…
— Чаму гэта дрэнна? — не понял Шыски. — Вы ж пан.
— О, Казык, — горько вздохнул Свод, — так, как я ест пан, и ты ест пан. Дла тебя стяг – Литва, я стяг не Инглэнд, ноу. Май стяг шорный, смеялса Роджер, шереп пирата. Май умеет толка рубит сабла, Sword…
— Так і есць, вы ж і лыцар? — не сдавался Шыски.
— О-ноу, — возмутился Ласт Пранк, — ты никто не говорит ето, слышаль? Будет Инглэнд, мольши! Я не ест лыцар!
— Ингланд, — вздохнув, повторил за ним Казик, — ен, мабыць, на самым ускрайку Зямлі, ваш Інглэнд…
Глава 9
Утренний Эксетер был пуст. Горожане откладывали все свои дела до полуденного часа, предпочитая отсиживаться по домам, прячась от зарядивших еще неделю назад холодных декабрьских дождей. Даже на рынке, самом оживленном месте города, редко встречались прохожие – промокшие до нитки, зябко кутающиеся в плащи. Утренний торг дремал.
С улицы Сердж Корт, сутулясь и перепрыгивая лужи, на рынок вошел человек. В длинном дорогом плаще, высоких сапогах кавалериста и неуместной широкополой шляпе.
Многие горожане после ремонта прибрежных мостовых стали ходить на набережную Экса  по Сердж Корт именно через рынок. Ничего удивительного в этом не было. Самый прямой путь с улицы Куэй Хилл через оживленные ряды Торговцев к Западной дороге и мосту через реку пролегал именно здесь. Ехать в рыночной толчее, конечно же, было трудно, но пройти пешком удавалось довольно быстро. Среди заключавших пари по поводу того, кто быстрее прибудет к набережной, всегда выигрывали пешие, срезавшие путь по Сердж Корт. На колесах через рынок было достаточно трудно проехать даже в такое безлюдное утро, которое случилось сегодня. Лавки, навесы, выступающие до середины прохода изгибы торговых лотков, повидавшие многое на своем веку заплатанные шатры…
Однако все это мало интересовало идущего к набережной прохожего. Он не поднимал взгляда от скользкой мостовой, то и дело позволяя стекающим с его шляпы струям смывать грязь со своих высоких дорогих сапог.
Слыша его шаги, то тут, то там услужливо выглядывали из дремлющих лавок торговцы. Видя, что прохожего не интересуют ни они, ни потерявшие от дождей лоск вывески, они тут же прятались под крышу, прикрывали двери и пологи своих лавок.
Пересекая хлебный ряд, мужчина вдруг остановился. Его привлек запах свежеиспеченного хлеба. Пара бойких молодцов разгружала утреннюю, еще горячую выпечку под навес стоявшей на углу хлебной лавки. Не удержавшись, прохожий подошел к их крытой повозке и положил руку на один из хлебных лотков.
— Эй, мистер, — тут же окликнул его из магазина твердый женский голос, — трогать товар дозволяется только в том случае, если вы намерены его купить.
Мужчина с неохотой оторвал замерзшую ладонь от горячего лотка и снял с пояса дорожный кошелек.
— Сколько? — глухо спросил он.
— О! — выступая из тени навеса и поправляя капюшон плаща, смягчила тон хозяйка. — Теперь я вижу, что мистер – не праздно шатающийся по рынку повеса. Раз вы на сегодня мой первый покупатель, то с вас, мистер, всего лишь две мелкие монеты. Хлебопеки не стесняются и меди.
— Извольте, — не обращая внимания на девушку, щедро отсчитал пять монет в протянутую к нему ладонь угрюмый незнакомец.
— Джентльмен не скуп, — пряча мелочь куда-то в складки плаща, довольно заметила хозяйка лавки, немного отбрасывая назад капюшон и на миг являя покупателю свое прелестнейшее, обрамленное роскошными локонами рыжих волос личико. — За столь щедрую плату, — добавила она, желая услужить, — я заверну вам хлебушек в холстину, чтобы не мок.
— Не стоит, — отвел повторно протянутую к нему руку незнакомец, и в этот короткий миг мисс Синтия Шеллоу Райдер почувствовала, насколько же холодные у него пальцы.
— Вам, — сочувственно глядя в худое, вытянутое лицо мужчины, не то заметила, не то неосторожно намекнула хозяйка магазина, — не мешало бы сейчас обогреться. Если хотите… Мои работники разгрузят хлеб, и в магазине долго будет тепло, я бы даже сказала, очень тепло. Вы только не подумайте ничего такого, просто…
— Я и не подумал, — отстраненно ответил незнакомец и шагнул в сторону набережной, — впрочем, — вдруг остановившись, продолжил он, — если моя прогулка будет удачной, я скоро вернусь, милая леди. Смею надеяться, что к тому времени ваше настроение не изменится. Могу я узнать, как вас зовут?
— Синтия, — ватными губами ответила девушка, чувствуя, как странно и неприятно отдало холодом у нее под сердцем. — Синтия Шеллоу Райдер. Я хозяйка лавки. Что ж, — снова с явно различимым намеком, но в этот раз неожиданно даже для самой себя, добавила младшая дочь старого лабазника, — надеюсь, и вам будет сопутствовать удача. Ведь в этом случае вы вернетесь.
— Я Роберт Сэквелл, — опасливо озираясь по сторонам, представился вдруг покупатель и, учтиво коснувшись края шляпы, водрузил на былое место купленную только что буханку, отщипнул от нее парящий в холодном воздухе кусок, забросил его в рот и зашагал в сторону Экса. — Думаю, что скоро вернусь, вернусь и доем.
Потомок знатного рыцарского рода спешил. У старого моста через Экс его уже давно ждали неотложные дела. Два пожилых джентльмена, ошивавшиеся по разные стороны реки, делали вид, что просто прогуливаются по набережной. Однако не оставалось никаких сомнений в том, что они все же как-то связаны между собой.
Роберт опаздывал. Приближаясь по безлюдной набережной к месту встречи, он еще издали заметил первого ожидающего. Тот, судя по всему, тоже обратил на него внимание, поскольку сразу повернулся и, сделав несколько шагов навстречу Сэквеллу, остановился у мостового фонарного столба.
В свою очередь, и другой господин, бродивший на той стороне моста, подошел к перилам и, опершись на них нижней частью спины, замер в ожидании в такой расслабленной позе, словно на дворе стоял июль, а не сырой и холодный декабрь.
— Любезнейший, — выдохнул запыхавшийся от быстрой ходьбы Сэквелл и, коснувшись края шляпы, поприветствовал первого из джентльменов, скучающего у фонаря, — мне сказали, что в этих местах хорошие каменщики, и к тому же в Девоншире можно купить прекрасный дом, стены которого сложены особым способом.
— Все может быть, молодой человек, — безучастно ответил пожилой господин и двусмысленно добавил: — Во всей Англии сейчас достаточно знающих каменщиков. Осмелюсь поинтересоваться, — едва заметно оживился он, — вы что, ищете здесь недвижимость? Кто рекомендовал вам местных умельцев?
— Мой отец, сэр Джон Сэквелл.
— Оу, — с нескрываемым уважением потянул уголки тонких губ вниз пожилой джентльмен и уважительно закивал, — позвольте как следует поприветствовать потомка столь славного рода...
Совершая ритуал опознания, старичок едва заметно отвел внутрь ладони мизинец и протянул Сэквеллу руку. Нужно сказать, что впервые в своей жизни Роберт совершал секретное рукопожатие. Отец предупреждал, что именно с него в жизни сына откроется новая, полная тайн и величия, страница. «Все должно выглядеть в крайне степени обыденно, — наущал отец, — так, чтобы никто не смог догадаться о том, что с этого момента вступают в силу отношения совершенно иного, особо доверительного толка».
Сэквелл-младший заученным жестом протянул вперед ладонь, повторяя тот же знак. Собеседник в ответ сильно, до боли сжал его руку. И об этом отец тоже предупреждал своего отпрыска.
— Вы, как видно, и сами с камнем работаете? — произнес пожилой господин голосовую часть пароля.
— Точно так, — ответил Роберт, — ну а вы, наверняка, с лопатой?
— Все в порядке, — поклонился старичок, и с его шляпы водопадом хлынула вода. — У-у, — улыбнулся он, — прошу меня простить. Еще бы совсем немного ожидания, мистер Сэквелл, и я смог бы водой со своей шляпы пустить по Эксу хорошую волну. Итак, уведомляю, что просьба вашего отца выполнена.
Роберт кивнул и учтиво ответил:
— Прекрасно. В свою очередь, и сэр Джон заверил меня, что он так же выполнил все данные ему поручения. Дом в Шеффилде, в парке Гарден, каменщики возвели со «знанием дела».
— Могу я от вас узнать, почему он не понадобился?
— Я полагаю, — признался Роберт, — что отец из сострадания ко мне принял такое решение. В том доме мы планировали жить с моей супругой, строили планы… Однако около месяца назад жена умерла. Там все напоминает о ней. Отец сказал, что братья-каменщики помогут нам найти другое жилище. А тут еще так удачно вышло, что сын мистера Хантсмана расширяет бизнес отца. Он желает выпускать в Шеффилде столовые приборы. Хантсман купил наш дом для него.
— Я все знаю, мистер Сэквелл, о вашей ситуации, — не дал ему договорить собеседник, — поинтересовался просто так, для порядка. Что ж, полагаю, правила вы знаете? Вденьте мизинец в кольцо самой первой связки ключей от вашего старого дома…
— Да, сэр, я все знаю.
Младший Сэквелл нанизал кованое колечко на заледеневший палец правой руки и, произнеся: «Ключ Хозяина да вернется в отверстие», передал связку пожилому господину. Тот бережно, поступательными движениями огладил тело основного ключа и спрятал металлический дар в полы промокшего плаща.
— Традиции святы, мой друг, — произнес он при этом. — Я не обязан знать, где будет ваше новое место проживания, но, возможно, когда-нибудь мы с вами там встретимся – случайно. Всего вам доброго. Мистер Хантсман уже заждался. Я должен тотчас отправиться – завершить эту часть сделки и передать ключи.
Хранитель поклонился и, постаравшись слить на дорогу как можно больше воды со своей шляпы, спешно зашагал прочь.
Роберт, не теряя времени, перешел через мост и вступил в переговоры со вторым пожилым джентльменом. Они практически ничем не отличались от первых, разнясь лишь тем, что в конце обмена секретными знаками и простыми человеческими любезностями уже этот, промокший до нитки старичок нанизал связку древних, как мир, ключей на свой мизинец и произнес: «Ключ Хозяина да вернется в отверстие», а Сэквелл, в свою очередь, совершил с древним запирающим устройством действия, напоминающие ему другие, о которых не стоит здесь говорить, поскольку они весьма и весьма пикантного характера.
— Где будет мой новый дом? — поинтересовался Роберт, едва только почувствовал, что дело завершено и холодный металл связки стал ощущаться в кармане камзола.
— Это деревушка Кристо, мистер Сэквелл, — ответил старичок, передавая новому хозяину жилища кожаную, плотно закрытую с обеих сторон трубу, в коей, как понимал наследник рыцарского рода, помещались разрешения властей на переход собственности из одних рук в другие. — Рядом с чудесным парком Дартмур, графство Девоншир. Кстати, совсем недалеко отсюда. Прекрасный старый дом. Надеюсь, вы понимаете, что ключи, которые я передал вам, уже давно не открывают его входных дверей?
— Да, — похлопав себя по карману, подтвердил Роберт, — я догадываюсь.
— Что ж, — продолжал старичок, — наверняка, вы осведомлены и о прочем, однако в соответствии с моими полномочиями я все же обязан вам передать все, что полагается. Так вот: утеря первых ключей любого нашего жилища влечет за собой ответственность перед Братством, поскольку «каменщики» и «строители» в подобном случае сразу же должны покинуть сей дом. Жилье после этого переходит к простым жителям, или, как принято считать в Братстве, к нашим квартиросъемщикам. Утерявший гекату , строит новый дом «со знанием дела» и передает его первые ключи так же, через мост, новому каменщику, который станет там жить или же такому, как я, Хранителю.
— Вы можете мне рассказать, что за дом мне достался? Отец сказал, что об этом можно спрашивать.
— Все верно, — не стал спорить Хранитель, поежившись от холода, — более того, я обязан вам это рассказать.
Так вот: дом этот перешел к нам после давнего разделения сфер влияния между «Белыми Фартуками» и «Желтыми Стежками». Возможно, вы еще не слышали о тех событиях, но уж сделайте милость, осведомитесь о них у кого-нибудь другого и в более теплое время года. Скажу только, что, когда начались серьезные гонения на братство «Желтых стежков» и Йоркшир накрыли аресты, казни и прочие несчастия, в этот уединенный дом в Кристо переехал один из их Хранителей, мистер Ботт, чью голову чудом миновал меч короля и чей дом в Йорке сгорел дотла при самых странных обстоятельствах.
— Вот как? — удивился Сэквелл. — Но раз этот дом в Девоншире снова опустел, с мистером Боттом все же что-то случилось?
— Хм, — хитро улыбнулся Хранитель, — да будет вам известно, молодой человек, что меч Братства всегда тоньше и острее меча любого короля, а короткая память обязательно сокращает владельцу жизнь.
В той ситуации ему, как и всем уцелевшим «Желтым стежкам», разумеется, нужно было заметать следы, но… Случился этот… странный пожар, при котором исчезло и то, что не имело права исчезать. Мистеру Ботту были заданы многие вопросы, а он упрямо не давал на них ответов.
Всем нам, мистер Сэквелл, каждый день, месяц, год приходится делать свой выбор. Он легкомысленно посчитал, что сможет списать ответственность за пропажу имущества Братства на простое человеческое «не знаю, не помню, не понимаю, как такое могло случиться». Я говорю это всем молодым людям, присоединяющимся к нам: помните примеры таких Боттов и Крукедов и не допускайте, чтобы с вами случилось нечто подобное. У вас есть еще ко мне какие-либо вопросы, мистер Сэквелл?
— Думаю, нет. Все предельно ясно.
— Тогда удачи вам!
Хранитель поклонился и медленно побрел вдоль набережной, а Роберт, зажав под мышкой дорогой кожаный тубус с бумагами, отправился обратно в сторону рынка. Его до сих пор не покидал запах теплой выпечки и эхо чудесного, словно звон медного колокольчика, голоса хозяйки хлебной лавки. Свернув с Фуллерс-Корт, он, перескакивая лужи и ручьи, обогнул два квартала мрачных домов и вышел в самом начале нужного ему ряда.
Время полудня все же выгнало на улицу небольшое количество горожан. Темные мостовые, идеально отмытые за ночь и утро от мучной пыли, снова стали светлыми и скользкими. Зашумели вокруг людские голоса, слышались хлопки крыльев голубей и ворон, собирающих просыпанное в торговых рядах зерно.
Сэквелл без особого труда отыскал то место, где утром стояла повозка рабочих. Он ясно ощущал некое неудобство, причем связано это было совсем не с тем, что в данный момент ему, человеку крайне застенчивому и замкнутому, предстояло общаться с незнакомой, очень симпатичной девушкой. Дело было в этом, что молодой Сэквелл никогда еще в жизни не чувствовал своего сердца так, как это было сейчас. В груди что-то клокотало и жгло, словно туда выливали из миски кипяток, отчего его замерзшее за день нутро безумно колотилось.
«Уж не лихорадка ли это? — остановившись у навеса, спрашивал себя Сэквелл. — Вполне может быть, ведь я долго был под дождем, промок, замерз…»
Он гнал от себя мысль о том, что в нем просыпались те самые известные всем эмоции, связанные с отношениями между мужчинами и женщинами. В памяти отчего-то сразу же всплывали воспоминания об Изабелл и об их первом знакомстве в доме ее отца.
Из-за проклятой застенчивости Роберта они, по сути, впервые и заговорили-то с ней только на обручении. Изведавший все грани жизни, сэр Джон, зная все, что говорила Изабелл родственникам после обручения, упрекал сына за его замкнутость по отношению к будущей супруге. Визуально ситуация не сильно изменилась и после женитьбы этой пары, а потому старый Сэквелл был просто счастлив, когда вдруг услышал из уст своего единственного отпрыска, что в их древнем роду скоро прибудет. «В чем-то ты все-таки прав, — подначил он сына, едва только немного успокоился после полученных известий, — чего с ними болтать попусту? Все можно сделать и молча».
Роберту вдруг стало нестерпимо стыдно осознавать, что к своей умершей супруге он не испытывал и десятой доли того, что чувствовал после мимолетной встречи с миловидной лавочницей. Его сердце разрывалось на части: ему одновременно хотелось и уйти отсюда, и стоять возле ее лавки. Он хотел бы говорить с ней так же легко и непринужденно, как это было утром, но привычно для себя не чувствовал уверенности.
— Вы? — услышал он вдруг и обернулся. Это была та самая рыжеволосая девушка. Пока он тут рассуждал, она незаметно подошла к нему сзади. «Как глупо, — заключил про себя Сэквелл, — я выгляжу сейчас как тривиальный ухажер».
— Я и не надеялась, — с удивительной открытостью призналась хозяйка хлебной лавки, — вернее, не думала, что вы придете. Видно, положительно решили свои дела? — кивнула она на промокший тубус и улыбнулась.
— Да, — смутился Роберт, — благодарю, все в порядке.
— Как же, в порядке? — касаясь плеча мужчины, имя которого она, к своему несчастью, успела позабыть, возразила Синтия. — Да на вас сухого места не осталось. Войдете обогреться? У меня в лавке жарко. Я вышла прогуляться, вернулась, и тут – вы…
— Войти? — не то удивился, не то стал вдруг упираться молодой Сэквелл, — но будет ли это удобно? А если ваш муж…
— У меня нет мужа.
— А отец? Ведь он…
— Я – хозяйка лавки, понимаете? Я здесь решаю, а не отец. Раз уж вас это так безпокоит, то для всех окружающих вы могли просто зайти ко мне, чтобы купить хлеба, ведь так?
— Меня это не безпокоит, — чувствуя, что его легонько направляют к двери, сдался Сэквелл, — я больше переживаю за вас.
— А я за вас, — ответила Синтия и, продолжая подталкивать вяло шагающего к двери кавалера, добавила: — Уж поверьте, то, что мы стои;м и болтаем здесь, в ряду вызовет куда больше разговоров, чем визит обычного покупателя в лавку.
— Вы так думаете?
— Я знаю это.
В лавке на самом деле было жарко. Вскоре Сэквелла, шатающегося по городу с самого утра и промокшего до нитки, стало бросать в озноб. Он и без того чувствовал себя не в своей тарелке в присутствии этой молодой красавицы, а тут... Они о чем-то болтали, порой даже смеялись, однако в какой-то момент Роберт понял, что лучшим для него сейчас было бы все же вернуться в гостиный двор, снять с себя мокрую одежду, быстренько забраться под одеяло и отогреться.
Внимательно изучающая гостя Синтия сразу заметила в нем перемену.
— Что-то не так? Наверняка, я что-то не то сказала, правда?
Она не дала возможности Роберту вымолвить хоть слово.
— Понимаю, мистер Роберт: самостоятельная девушка держится свободно в присутствии незнакомого мужчины. Верно, я кажусь вам легкомысленной? Возможно, вы думаете, что я не упускаю случая пообщаться с прохожими мужчинами, и пытаетесь угадать, до какой границы может доходить подобное общение. Не так ли?
Сэквелл округлил глаза и слабым, болезненным голосом выдавил из себя:
— Уверяю вас, я и близко ни о чем таком не думал. Просто моя голова сейчас…
— Просто в вашей голове могло родиться какое-нибудь низменное желание, — снова оборвала его рассуждения Синтия, — однако, поверьте, я воспитана в строгости, так что ни о чем таком даже не думайте! Да, не скрою, вы мне интересны. Есть что-то таинственное в чертах вашего лица – похоже, вы сильно страдали, не так ли? В вашей манере говорить, держаться есть что-то загадочное. Но, несмотря на все мои симпатии к вам, никаких вольностей я не допущу!
— Я и…
— Именно так! Думаете, я не вижу, как вы на меня смотрите?
Сэквеллу становилось дурно. Вскоре он начал подозревать, что вот-вот лишится чувств. Силы его были на исходе. Роберт встал:
— Достаточно, мисс Синтия! — надавил он на связки и тут же почувствовал, как разгорающаяся простуда гулко застучала в висках его раскаленной головы. — Мне нужно идти, — морщась, продолжил он, сунул в подмышку тубус, взял сырую шляпу, поклонился и вышел прочь.
Умолкшая на полуслове молодая хозяйка хлебной лавки опустилась на стул, схватила уголки передника и стала обмахивать им раскрасневшееся от жара лицо. Через какое-то время ее нервно сжатые губы расслабились, и она, глубоко вздохнув, произнесла:
— И чего они все такие пугливые? И этот туда же, а выглядел таким молодцом. Он ведь уже не вернется, это точно. Черт! Так я еще лет десять себе мужа не найду. Как же мне хочется замуж…
Младшая дочь Уилфрида Шеллоу Райдера пришла домой совершенно промокшая и в дурном настроении. Уил и Энни, зная ее взрывной нрав, решили за ужином не донимать ее расспросами, а ходом дневных дел поинтересоваться попозже. Но едва их рыжеволосая красавица помогла матери прибрать со стола, она тут же пожелала родителям доброй ночи и отправилась спать.
Озадаченный происходящим, Уилфрид не решился пойти в спальню младшей дочери. В его седой голове явно связывались в одно и дурное расположение духа Синтии, и те слухи о ней, что докатились до него на рынке. Уж как ни оттягивал он разговор с Энни, а, поразмыслив так и эдак, все же посвятил ее в то, что носил неспокойный декабрьский ветер над рыночными шатрами. Дав супруге слегка переварить услышанное, Уил тут же отправил ее к дочери.
К удивлению Энни, Синтия на самом деле уже легла в постель. Однако в ее комнате еще ощущался запах дыма и горячего воска от только что потухшей свечи. Взволнованная мать, понимая, что Синтия не могла за это время уснуть, подошла к ее кровати.
Энни не имела возможности разглядеть заплаканное лицо дочери, но, присев на край постели и взяв Синтию за руку, сразу же почувствовала ее мокрую ладонь.
— Что случилось, Синти?
— Ничего, мам.
— Не нужно мне врать. Трудно что-то утаить от материнского сердца…
— Да уж, — всхлипнула дочь и, вытерев нос, села в кровати, — это и правда трудно, особенно, если мистер Шеллоу Райдер только что рассказал тебе все рыночные сплетни.
— Ты подслушивала?
— Да! — бросила в лицо матери Синтия. — Тебя это удивляет?
— Чего ты шумишь? — покосившись в сторону лестницы, стала успокаивать дочку Энни, но тише добавила: — Нет, не удивляет. Зная тебя – не удивляет, нисколечко. А еще это меня расстраивает. И как тебе не стыдно?
— Уф, — с досадой коротко выдохнула Синти, — стыдно, мама, в двадцать один год не исхитриться выйти замуж!
— Какие глупости ты говоришь, успокойся. Мне было далеко не двадцать один, когда я вышла за Уила…
— Могу себе представить, какой его ждал сюрприз в первую брачную ночь, — тут же съязвила Синти. — Думается мне, кавалеров у тебя перебывало немало к этому времени!
— Замолчи! — зашипела сквозь зубы Энни и снова посмотрела в сторону лестницы. — Да нам всем молиться надо на него. Не было еще ни одного дня, чтобы я не воссылала небесам благодарных слов за его доброе сердце, за золотые руки и за то, что помог мне воспитать тебя и Мериан.
Да, и я была не святой. Дурочкой была, как и ты. А ведь еще твой дед не раз украдкой указывал мне на Уила, своего работника, высокого, видного парня с огромным сердцем, но! Как же! Я ведь тоже тогда думала, что я умней отца, а к тому же такая важная и безумно красивая гусыня, что этот молчаливый простак не годится мне и в подметки. Подавай мне богатых, знатных кавалеров. И так же, как и ты, глупышка, я крутила своим мокрым хвостом, пока не докрутилась. И уж тогда-то мне деваться было некуда, пошла и за Уила. А что было делать? Кавалерам нужно только развлекаться. На то, чтобы женихаться, они ищут себе других дурочек, а про тех, кто с ними доразвлекался до круглого брюха, они и слышать ничего не хотят.
Боже! А ведь Уил все знал! Все знал и… За столько лет он меня ни разу ни словом, ни делом не упрекнул за Мериан. Он святой, слышишь? Даже сердце моего отца не выдержало позора, а сердце Уила стерпело, взяло все на себя. И знаешь, что я тебе скажу, рыжая егоза, слава богу, что хотя бы наша Мериан пошла в деда. Если бы еще и она была, как...!
Но ты, упрямая вертихвостка, ты-то – моя кровь. Ни капли не подобрала ни от Уила, ни от деда с бабушкой. Знай же, негодница, что все твои желания, все твои выходки я чувствую наперед. Смотрю на тебя, вспоминаю себя молодой и вижу, как ты упрямо ищешь в своей жизни кривые дорожки. Стоит только увидеть более-менее подходящего жеребца, как из-под твоей нижней юбки начинает валить дым. Сколько уж мы с тобой говорили об этом, Синти? Остановись. То, что повезло мне, еще не значит, что и на твоем пути встретится добрый и порядочный Уил…
Часть 2
Глава 1
Утро четырнадцатого декабря 1517 года встречало «Адэр» – старую каракку  капитана Френсиса Саймона, или Шарпа Боу , как звали его моряки, недобрым восточным ветром и мокрым снегом. Матерился капитан, вторил ему боцман, сыпала тихими проклятиями и вся команда. Они были наняты «Восточной английской купеческой компанией» для того, чтобы не порвалась «Шерстяная нить», связывающая Англию с Балтикой.
По мнению всезнающих лордов и магистров, именно сейчас следовало умело воспользоваться затянувшимся кризисом и возить сукно и шерсть на материк куда только было можно, пока от холодов не стала по берегам и проливам вода, а такое, особенно к северу, случалось в это время года довольно часто. Только по этой причине капитан Шарп Боу и многие другие, такие же как он наемники мотались со своими матросами по северным морям.
Они везли к далеким берегам шерсть и сукно, а обратно мех, металл и еще всякую всячину, что зачем-то понадобилась отряженным с кораблями Восточной компанией закупщикам. Но отнюдь не коварные северные моря с их непростой погодой и не зануды закупщики, постоянно везде сующие свой нос, портили Френсису Шарп Боу настроение. Хуже всего были те странные, молчаливые и неприятные люди, что ходили морем в ту и другую сторону в компании тех самых закупщиков и под их прямым покровительством.
Что ни говори, а Рurchasing agent  являлся представителем Компании на судне, и упаси боже возражать ему хоть в чем-то, не касающемся вопросов управления кораблем. Содержать заносчивых спутников торговых агентов следовало точно так же, как и самих закупщиков Еasterly , а подобных «пассажиров» случалось и по пять человек за одну ходку, и все они содержались вне рамок обычного обеспечения команды. Публику приходилось возить разную, и у многих пассажиров также отмечалась привычка жить на широкую ногу, но под покровительством нанимающей стороны гостевые каюты «Адэра» все чаще давали приют и откровенным оборванцам, по неведомой причине обласканным агентами Еasterly.
Вообще, если говорить откровенно, то взять с собой простого попутчика было делом прибыльным. Формально ты просто сговариваешься с человеком о том, что в случае судовой запарки он будет в меру своих сил помогать команде, но на самом деле… Подобный подход был обоюдовыгоден.
Часто ходившие морем люди сами, от скуки, легко выполняли мелкие матросские поручения, ведь если не занимать себя делом, находясь по шесть-восемь недель в море, как, скажем, поступали все те же агенты или их спутники, то можно и вовсе одуреть от безделья. А так, какое-никакое, все же развлечение. И тут немаловажно заметить, что такой небесполезный попутчик мало того, что помогал, так еще и приплачивал тебе.
Как, например, тот парень, что попросился со своим литвинским товарищем к ним на борт еще в Риге. Капитан вначале колебался, поскольку, судя по одежде и стати это был не бедный (а значит – безполезный) господин, однако вскоре выяснилось, что он на удивление хорошо знал морское дело, и Френсис, следя за ним, вскоре вздохнул легче.
Что и говорить, таких попутчиков капитан Саймон возил бы и по сорок человек за раз, вышвырнув на берег часть лодырей из своей команды. Единственное чего после месячного знакомства в пути с мистером Сводом Френсис Саймон никак не мог понять: кем приходился этому господину расторопный и веселый литвинский парнишка с польским именем Казимеж? Этот молодец держался как слуга, но отношение знатного англичанина к нему никак нельзя было назвать господским.
Впрочем, это было не так и важно. Впервые в своей жизни мистер Шарп Боу стал настолько дружен с кем-то из попросившихся на борт. С самого начала путешествия они много разговаривали со Сводом: об издержках трудного морского ремесла, о жизни, о смерти, о чем угодно. Опытный моряк и знаток человеческих душ – Френсис Саймон с первого мгновения понял, что перед ним настоящий моряк, и не просто палубный работяга, а человек глубоко сведущий в корабельном деле, сведущий настолько, что наверняка и сам еще недавно где-то водил суда по морским просторам. Свод прекрасно знал навигацию, влет запомнил особенности северной «карты» звездного неба и моментально отмечал даже малейшие отклонения от курса. А что до устройства корабля, так оно для земляка Саймона вообще было открытой книгой.
Можно над этим смеяться, но капитан и сам так хорошо не знал все слабые стороны своей каракки. Конечно же, наличие двадцати шести пушек из возможных девяноста было очевидным фактом, говорящим не в пользу защищенности его старенького «Адэра», однако то, что оставшиеся наверху орудия благоразумнее было бы перетащить на нижнюю палубу, даже не приходило капитану в голову. А ведь практический резон этой мысли просто лежал на поверхности.
Два года назад, едва только корабль Шарп Боу был нанят Восточной компанией, капитану, по настоянию нанимателей, пришлось серьезно переустроить свою каракку. Все было направлено только на то, чтобы иметь возможность брать на борт больше груза и провианта. Как ни упирался Саймон, а пришлось пойти на уступки.
Собственно, первые же переходы на юго-восток доказали, что и в самом деле «Адэр» не нуждался на Балтике в полном вооружении, однако внимательный взгляд Ричи Свода отметил тут и другое. Как ни крути, а даже в малом количестве пушки были тяжелее перевозимых товаров, и, находясь на значительной высоте от ватерлинии, они, при серьезной волне, заставляли судно ощутимо болтаться на волнах. Саймон, слыша подобное, попросту растерялся. До сих пор он даже не задумывался об этом. Да и зачем было это делать, ведь его «Адэр» и без того всегда прекрасно стоял на воде?
Озадаченный Френсис, поразмыслив как следует во время случившейся вдруг ночной безсонницы, уже назавтра принял твердое решение: по приходу в порт в обязательном порядке переместить вооружение так, как советовал Ричи.
Дальше – больше. Так, во время одного из разговоров Свод задал Шарп Боу вопрос, который тут же застрял в голове капитана настоящей занозой. «Вас не пугает, — спросил он, — что «тринадцать» – число, которое суеверные моряки всегда стараются обходить стороной – повторяется на вашем судне дважды?» И действительно – оставшиеся на корабле двадцать шесть пушек были разделены поровну: тринадцать двенадцатидюймовых и тринадцать же в двадцать четыре дюйма.
Шарп Боу в ответ промолчал, однако чуть позже обошел с инспекцией свою каракку и старательно пересчитал палубное вооружение. После досконального подсчета у капитана взмокли волосы под шляпой: к двадцати шести пушкам следовало прибавить тринадцать мелкокалиберных и двадцать шесть, то есть дважды по тринадцать, различных кулеврин !
Френсис был в отчаянии. Он понимал – это знак, знак, на который он сам не обратил внимания. Утром следующего дня он, не зная, как правильно далее поступить, решил найти Свода и посоветоваться. Ну не выбрасывать же для ровного счета за борт пушку или кулеврину?
Быстро разыскав своих гостей и отведя в сторону мистера Ричи, капитан тут же поведал ему о результате своих вчерашних подсчетов. «Пассажир», внимательно выслушав цифровой расклад вооружения «Адэра», вдруг схватил Френсиса за предплечье и так, чтобы никто этого не заметил, зло зашипел ему в ухо:
— Вы что, рехнулись, Саймон? Только что вы выложили мне все, что касается вооружения корабля! Вашего корабля, Френсис!
— Да, — округлил глаза капитан, — но я… Вы же сами вчера спросили. Я просто решил проверить…
— И что с того? А известно ли вам, мой дорогой капитан, как умеют пираты захватить корабль «по-тихому»? Выходит, что, если бы я решил продолжить свои вчерашние вопросы, вы бы рассказали мне все о пороховом складе, о команде и о том, что вы везете в трюмах? Ведь у вас было желание посчитать и это?
— Б-бы, — дернул кадыком Френсис, — было.
— И вы даже не задумались о том, что подобным образом я могу просто собирать информацию об «Адэре»?
— Нет, — признался Шарп Боу, — но ведь вы же не станете?..
— Конечно, нет! — вознегодовал Свод. — Но, окажись на моем месте настоящий, матерый пират, вам, Саймон, после всего этого пришлось бы худо.
— Бросьте, Свод, мне не до шуток. Лучше скажите, исходя из этих чертовых цифр, это на самом деле дурной знак? Я просто в отчаянии, все вооружение по тринадцать...
— Ну что вы! — слегка остыв, стал успокаивать капитана Ричи. — Стоит ли так безпокоиться?
— Не скажите, — вздохнул Саймон, — большинство из закупщиков Компании иудеи, а нам, Ричи, с вами не стоит напоминать, что более злопамятных и кровожадных людей трудно и найти. Так вот, у этих самых людей, насколько мне известно, число тринадцать и слово «смерть» обозначается одним и тем же знаком.
— Хм, — улыбнулся чему-то Свод, — интересно. И тут без близкого мне персонажа не обошлось.
— О чем это вы?
— Да так, — отмахнулся Ричи, — о своем. Просто число «тринадцать» меня в последнее время преследует. Но вы не принимайте происходящего на свой счет.
Эта странная, двухнедельной давности доверительная беседа очень сблизила видавших виды моряков. А уж после нескольких легких ночных попоек Френсис Шарп Боу, всегда единолично справлявшийся со своей караккой, стал задумываться о помощнике. Собственно, именно попойками их посиделки с долгими разговорами назвать было трудно. Саймон радовался редкой возможности поболтать хоть с кем-то знающим море не хуже него, а Свод имел желание побыстрее скоротать две оставшиеся недели. При их беседах всегда молчаливо присутствовал молодой литвин, слабо понимающий английскую речь. Пользуясь случаем, он всякий раз лишь досыта отъедался, после чего засыпал на лавке у капитанской двери.
С каждым днем пути холодные ветра все больше заставляли команду прятаться под верхнюю палубу, и без особой надобности никто не вылезал наверх. Те, кто тянул вахту, укутывались как могли. Зима не спрашивала дозволения у лордов и магистров Восточной Компании на то, чтобы вступить в свои права. Их мало интересовали дорожные страдания моряков. Все эти издержки входили в их оплату. «Вернулись? Привезли то, что нужно? Получите расчет». Больше ходок – больше денег, а что до погоды – договаривайтесь с Богом.
Как уже и говорилось, утро четырнадцатого декабря 1517 года встречало «Адэр» недобрым восточным ветром и мокрым снегом. Вахта роптала, требуя более быстрые смены, но, разумеется, никто и не думал идти на нарушение внутреннего распорядка корабля. Все прекрасно понимали, что нужно немного потерпеть. Скоро с запада появятся берега Северной Ютландии , а там – переход Лим-фьордом в Северное море и прямой путь домой.
Боцман сбил себе ноги, таская наверх горячее питье. К целебному отвару собственного приготовления он добавлял половину мерки крепкого эля, припрятанного в запасах судна как раз для такого случая. Поднося вахтенному согревающее, он заговорщицки понижал голос и шептал: «Только не говори никому, Сэми, я влил тебе целую мерку…»
Само собой, вахтенный с великой благодарностью принимал огнедышащий напиток и тут же переставал жаловаться на свою никчемную жизнь. Что за отвар готовил боцман, не знал никто. Да и будь он хоть из жабьих или рыбьих потрохов, однако то, с какой скоростью он согревал продрогшее нутро, и то, как заставлял закипать в перемерзающих жилах кровь, значительно помогало матросам переносить вахту. Это чертово варево продолжало действовать и потом. Стоило только вахтенному коснуться задницей люльки, он засыпал так крепко, что не в силах проснуться, порой отправляли малую нужду во сне.
Боцман был вне себя от злости. Нынешний дикий холод мог привести к тому, что уставшие матросы начнут засыпать прямо на вахте. Уотфорд знал, что долго на его отваре команда не продержится, а потому лишь скрипел зубами, спускаясь за очередной порцией, да поливал свирепое море самыми злобными проклятиями. Но вот, в очередной раз поднимаясь наверх он вдруг ясно различил пронзительный крик, доносящийся из «вороньего гнезда»: «Земля, Уотфорд! Бо-о-о-оцман! Слышишь? Зови капитана! Похоже, мы вышли на Анхольт . Точно, это он, чертова пустошь!»
О! Это уже было хорошей новостью, поскольку если это на самом деле был Анхольт, по хорошему ветру можно было запросто в полдня добраться и до Ютландии.
Уотфорд направился было к рубке Саймона, но капитан и сам услышал душераздирающий крик наблюдателя с марса . Подняв воротник, Шарп Боу спешно добрался до крамбола, и, всмотревшись вперед, подтвердил:
— Да, это Анхольт. Что еще видишь? — прокричал он наверх.
— Ветрено, — перекрикивая шум закипающих волн, ответил тот. — Если пойдем с севера – здорово потреплет.
— А с юга, — усмихнувшись, спросил капитан Уотфорд, — не потреплет? Умник. Смотри внимательно.
— Есть! Есть! — оживился наблюдатель. — Тюлени!
Капитан вздохнул и повернулся к боцману:
— Тебя учить не надо. Тащи гарпунеров, может, хоть парочку прихватим. Надоело соления жрать. Оу! — вдруг переключил свое внимание капитан. — Мистер Свод! Мистер Свод! — окликнул он появившегося на баке пассажира. — Не желаете поохотиться?
— Тюлени? — заинтересовался Свод.
— Они, — улыбаясь, подтвердил Саймон. — Невесть какое угощение, но позволяет почувствовать вкус свежей пищи. К тому же в таком холоде и тюлений жир! Лишним не будет…
— Я никогда не охотился на тюленей.
— Вы будете смеяться, друг мой, — примеряясь к ветру, подмигнул капитан, — но и я тоже. Просто у меня есть пара ребят, которым команда согласна дать пропустить и две вахты, лишь бы они вытащили на палубу хоть парочку этих жирных, но удивительно ловких тварей. В них невероятно сложно попасть.
— Корабль, мистер Саймон, — вдруг тревожно выкрикнул наблюдатель.
— Что? — не желая верить в услышанное, переспросил капитан.
— Корабль! Похоже, даны! Идут к нам!
— Только этого не хватало, — прорычал Шарп Боу.
— Похоже, не только вы решили сегодня поохотиться. — Заметил Свод, вглядываясь в даль.
— Да уж, — горько ответил Саймон. — Местные, у кого лодки побольше, до сих пор продолжают почитать Сканду  и успешно охотятся на тех, кто охотится на тюленей. Аврал! Боцман, поднимай команду!
Великая сила – людское любопытство. Оно брало верх даже над холодом. Как только стало понятно, что датский когг  не собирается атаковать, а просто болтается на волнах так, словно на нем никого нет, команда «Адэра», из предосторожности оставив при себе легкое вооружение, практически вся высыпала к бортам.
Моряки прекрасно знали о хитростях некоторых местных капитанов, взбунтовавшихся против своего нынешнего короля из-за терпимости того к главенствующей роли Ганзы на Балтике. «Шалости» потомков викингов, продолжавших в меру своих сил контролировать Зундский пролив и торговлю в здешних водах, порой дорого обходились и Восточной компании, и пребывающим ныне в меланхолии ливонцам. Пиратствующие на Зунде датчане не упускали случая напомнить хозяевам ограбленных ими кораблей, что они по-прежнему ожидают от захиревшей Ганзы – безпутной наследницы Тевтонского ордена, свою долю пирога – кусок Восточной Прибалтики.
Прежде прекрасные мореходы с древнейшими традициями, даны вдруг будто обмельчали. От былой славы их предков, для которых ночлег под крышей любого дома считался позором, ныне не осталось и следа. Только и теплилось в них прыти, что на подобные «шалости», впрочем, шалили не только они. Не унимались в своем желании господствовать на Балтике и их соседи, считавшие эти холодные воды Шведским озером.
— Что-то тут не так, — тихо произнес за спиной капитана Уотфорд, — я вернул ребят на левый борт, пусть постоят по всем двадцати четырем дюймам. На всякий случай.
— Хм, — понятливо улыбнулся капитану, замерший рядом с ним в позе наблюдателя Свод. — Видит бог, мистер Саймон, с вашим боцманом можно не боясь водить судна хоть в пекло за маслом.
— Знаю, — задумчиво ответил капитан, — за то его и ценю. Но что скажете, Ричи? С когга уже давно могли стрелять. Им впору и «кошки» начать бросать, а их посудина по-прежнему болтается на волне, как рыбий корм, что падает с гальюна.
— Ха-га, — коротко рассмеялся Свод, соглашаясь с капитаном, — действительно, очень на это похоже. Однако же я неспроста начал говорить о пекле. Даю вам слово, на корабле нет ни одной живой души.
— Боже правый, — перекрестился боцман, — что вы такое говорите, мистер Свод? Кто же тогда вывел корабль в море? Ну не сорвало же его с якорей в самом деле?
— Когг не так-то просто сорвать с якоря, на то он и «кругляк». — Со знанием дела заметил капитан, пристально, как и его собеседники, всматриваясь в медленно приближающееся к ним судно. — Ричи, дружище, а других версий, без этой пугающей чертовщины, у вас нет?
— Это не версия, Френсис, — твердо заверил тот, — поверьте мне. Этот корабль мертв.
Шарп Боу оторвался от созерцания датского когга, косо глянул на Уотфорда и спросил:
— Так что же нам теперь делать, господа?
— А шарахнуть по ним всем левым бортом! — не привыкший к тому, что их капитан с кем-то советуется, отрезал боцман.
Погруженный в глубокую задумчивость Саймон остался глух к совету Уотфорда. Глядя в глаза Ричи, капитан будто чувствовал пугающий, подземный дух образов, наполнявших мысли того. Повидавшему многое на своем веку Шарп Боу было бы лучше сцепиться сразу с двумя коггами, чем слышать хоть что-то о том, что живет в подсознании всех моряков в виде страшных историй и легенд.
— Кто знает, — заговорил, наконец, Свод, — может быть, боцман и прав. Любому моряку лучше уж упокоиться на дне, чем болтаться мертвым по морям, пока не расшибешься о скалы.
Где-то все же прибьет к берегу куски и щепки корабля, а вместе с ними и смердящие трупы команды. Ни тебе почета живых побратимов, ни светлой памяти скорбящей родни. Опознают посудину, сообщат семьям и вскоре в памяти любящих жен и детей навсегда останутся только гниющие, разбухшие трупы. А так, если сейчас пальнуть, то их память сохранит лишь горькие слова: «море прибрало ребят».
— Хитка !!! — вдруг дико вскрикнул обычно тихий и спокойный литвин Казык, сопровождающий в путешествии мистера Свода. Он тут же подскочил к борту и указал рукой на датский когг, — две Хитки, пане! Тры! Ву-у-унь! А-а-а-а, мы патонем!
В следующий же миг наблюдатель в «вороньем гнезде» едва не кувыркнулся в воду. Всем тут же показалось, что пронизывающий до костей восточный ветер вдруг затих и потеплел. Команда «Адэра», включая закупщиков и их спутников, мистера Свода и бледного как мел Казика, буквально прожигала глазами медленно надвигающийся на них датский когг. Повиснув самым безстыдным образом на спутанных канатах над княвдигедом , на них смотрела та, имя которой в благоговейном страхе произносили шепотом деды и прадеды всех моряков.
Казик был прав. Она была не одна! Вторая, играя, как молодая белуха, вертелась в воде у передней части киля; хваталась за балку руками, пялилась на приближающуюся каракку и, казалось, даже скалилась, чуя близкую поживу. Третья же плыла рядом с правым бортом когга, держась наверху волны, и исподлобья зыркая на людей.
— Кха-а-питан, — не то сказал, не то икнул Уотфорд, — в море говорят тот, кто увидел русалку, в тот же год умрет. …А тут их целых три!
— Может, и больше, — ответил вместо капитана мистер Свод, которого, судя по его поведению, происходящее лишь забавляло.
— Что там год, Ремси? — будто во сне произнес капитан, не смеющий оторвать взгляд от завораживающего зрелища. — Дожить бы нам хоть до завтра.
— Непременно надо пальнуть, сэр. — С трудом выныривая из лап оцепенения, вдруг оживился боцман. — Только бы, — тут же прибавил он, — эти девки не перекинулись на нас.
Глава 2
Вдруг фараонка, которая только что каталась на волне у датского когга, словно услышав что-то, насторожилась и нырнула. За ней тут же отправилась другая. Последней беззвучно, будто капля с листа, скользнула с княвдигеда в воду самая наглая водяниха.
— Ушли что ли? А, к-капитан? — обезпокоился Ремси Уотфорд.
— Похоже на то, — ответил Шарп Боу, — скажи рулевому, чтобы обошел когг слева. Стой, боцман. Оставь пока «Адэр» к датчанину правым бортом. Возможно, мистер Свод и прав: лучше ребят схоронить. Они хоть и даны, а все же моряки.
Английская каракка, слушаясь руля, навалилась на волну левым бортом и стала обходить корабль-призрак стороной. Команда с горечью всматривалась в медленно дрейфующее мимо них судно. Обвисшие канаты, спущенные драные паруса, и ни единого, хотя бы мертвого человека на палубе. Хлопала на баке дверь, рискуя вот-вот сорваться с петель, да катались вдоль борта две пустые бочки. Вот и все, что происходило на безжизненном, уходящем в никуда когге.
— Матерь божья! — вдруг вскрикнул кто-то, и команда дружно отпрянула от правого борта. На лицах матросов отразился ужас. — Капитан! Водяные бабы у нас под килем! Чертово порождение, теперь жди беды! — разрозненно загомонили моряки. — Эти твари пришли за нами…
Но вот повторно колыхнуло и отбросило теперь уже и с носовой части шалеющую от происходящего команду. Ловко, словно горная ящерица, взобравшись по килевой балке и носовым канатам на самый верх княвдигеда, устроилась возле схода на гальюн та самая наглая лобаста, что недавно качалась на снастях мертвого когга.
Она медленным жестом отбросила назад свои темные, больше схожие с конопляной паклей волосы и явила себя во всей красе: бледное плоское лицо, тонкие, словно прорезанные ножом губы. На месте, где у обычного человека располагается нос, у разлегшейся на досках навки лишь чернели две крохотные дырочки. Никаких бровей. Плоский лоб, огромные, какие-то осьминожьи глаза и синевато-бледная кожа.
Что там себе эти художники и писаки измышляют? Что в ней может быть красивого? Да и где тут хоть какая-то схожесть с женщиной? Клиновидная, будто куриная, грудь и никакого намека на соблазнительные, такие желанные в морском походе перси. А ее рыбий, как у трески, хвост? Смешно, право! Что за желания она может пробудить в моряке? Разве что ударить ее по башке, да, выпустив потроха, зажарить, отдав на угощение команде. Это ж как надо изголодаться, чтобы захотеть такую под себя подмять?
Вскоре страх, связанный с первыми мгновениями созерцания неизведанного, стал проходить. Моряки смелели. Сделав несколько шагов вперед, они выстроились на палубе полумесяцем. Некоторые даже начали осторожно, а чуть погодя и совсем уж обыденно подначивать гостью нехитрыми мужскими шуточками. Но безучастная к этому дева-рыба вдруг кокетливо изогнулась и скрутилась в жгут, как выброшенный на берег вьюн. Тонко, по-дельфиньи, взвизгнув, она развернулась, представ перед изумленной командой уже совсем в ином облике.
Разом смолкли все похабные шуточки, что звучали над верхней палубой. Перед моряками, на все тех же досках корабельного гальюна, скромно поджав под себя ноги, сидела темноволосая красавица в белом, без пояса, одеянии. Откуда-то в ее руках возник редкозубый костяной гребень. Снова отбросив назад волосы, она принялась их расчесывать, и уж в этот раз в глазах моряков стал просыпаться даже не интерес, а самый настоящий огонь.
Шарп Боу и Свод переглянулись. Все это походило на всеобщий моро;к! Расскажи подобное в портовой таверне, и тебя засмеют. Но невозможно было и не верить в то, что видят глаза!
Прошла минут, другая и стало ясно, что все это было только начало представления. Вскоре после чудесного превращения первой навки, из-под балок княвдигеда вышли и сели рядом с подружкой еще две красавицы! Эти были посветлее волосом и, судя по всему, моложе первой. Встретившая их приветливой улыбкой подруга подвинулась и, не открывая рта, произнесла:
— И у этих бродяг конопляные канаты…
Команда в испуге задержала дыхание. Все, как один, слышали голос русалки, но точно так же все до единого моряки видели, что она не размыкала своих уст! Вновь прибывшие девицы молчали. Устроившись возле темноволосой, они тоже достали гребни и принялись чесать себе волосы. Выглядело это так, словно на берегу чудесной бухты возле теплого залива сидели три крестьянки, и не было вокруг даже намека на ледяной ветер, то и дело плюющий в лицо моряков хлопьями мокрого снега.
— Что ж, — глядя поверх голов оцепеневших мужчин, с грустью продолжила темноволосая, — тогда, пожалуй, отпустим из плена наших сестриц…
— Отпустим, — в один голос согласились ее подружки, и с дрейфующего невдалеке когга что-то смачно плюхнулось в воду.
— Глядите! — вскрикнул рулевой. — Канаты!
Многое повидавший в этой жизни, Свод почувствовал, как стали холодеть от страха его пальцы. Будто боящийся грозы щенок, сбоку жался к нему Казик, и так же, как и матросы, показывал на заколдованный, а сейчас в этом не было никаких сомнений, датский когг, мачты и корпус которого стремительно освобождались от конопляных канатов и веревок .
Падая на палубу или сразу за борт, те извивались, словно змеи, сбивались в клубки и, превращаясь в русалок, плюхались в воду, исчезая в кипящей темной пучине. В это невозможно было поверить, поэтому Ричи, как и еще некоторые моряки, подошел к борту, привычно схватившись за веревки штормтрапа. Вдруг он почувствовал, как эта часть корабельного такелажа ожила и, скользнув вниз, обвила его ногу. К ней тут же присоединилась другая веревка. Совместными усилиями они в один рывок накрепко притянули ноги Свода к мачтовой «утке ».
Вся каракка капитана Саймона заскрипела. Это пришли в движение ее многочисленные канаты. На побледневшего Френсиса страшно было смотреть. Он вдруг понял, что именно сейчас его славному кораблю приходит конец. Не в страшной битве с пиратами, не в безумный шторм, а вот так, странно и позорно, будто от внезапной лихорадки.
«Боже мой, — безсильно и беззвучно, дабы не выдать окружающим свой страх, выл про себя безутешный капитан, — стоит только моим …уползающим в море канатам еще немного ослабить бизань-мачту, и она, не в силах бороться с таким ветром, рухнет прямо на палубу, круша все на своем пути. А уж за ней…»
Однако что-то случилось в этот миг. Барышни вдруг переглянулись и поднялись. Вместе с этим перестали расползаться, расплетаться и ослаблять мачты ожившие корабельные снасти.
— Здесь навь, — ласково зазвучал в головах моряков голос темноволосой шутовки, — слышите, сестрицы? Отпустите немного ту пустую посудину, пусть волочится за нами, а мы, — весело подмигнула красавица, — пока прокатимся на этой.
Выйди сюда, брат наш! — позвала она неведомо кого, и, близкие к безумству, только что готовые прыгать за борт матросы, дрогнув, стали медленно расступаться. На месте остался лишь обмотанный по самую шею веревками, накрепко прикрученный к бизань-мачте Свод. Он тряс головой, силясь освободиться из колдовского плена, но не было никакой надежды на то, что кто-то бросится его выручать. Казик, еще в самом начале действия неведомых чар, видя, как пана Рычы оплетают змеевидные живые веревки, от страха чуть не обмочил штаны и, позабыв о своей клятвенной верности, отпрянул подальше, спрятавшись за капитана.
Команда медленно растеклась по бортам, пропуская к главной мачте длинноволосых девиц. Ни у кого, включая капитана, боцмана, агентов и их спутников, не оставалось никакого сомнения в том, что все они проживают свои последние мгновения и, значит, нужно ценить каждую крупицу этого времени. «Пусть даже сейчас в голову морским берегиням придет желание защекотать до смерти путевого знакомца Шарп Боу, мистера Свода, пусть! — Молились про себя некоторые из моряков. — И чихать мне на малодушие! Коль уж до того дойдет, то пускай щекочут его как можно дольше, лишь еще немного пожить».
— Как ты попал сюда, брат наш? — снова не открывая рта, спросила у мистера Свода темноволосая. — Терпишь ли ты какую-либо нужду? Чем мы можем тебе помочь?
Трудно было описать ту степень негодования, которую вызывали у Ричи эти слова! «Терплю ли я нужду?! — полыхал огнем ярости в голове Ласт Пранка голос русалки, — да как же не терпеть, …красавица?»
— О! — продолжала морская берегиня, — да ты еще полон страстей, брат наш. Твоя душа еще не успела остыть от Силы обжигающего огня Жизни. Видно, ты лишь недавно стал на черту и не привык к этому. Ну же яриться, скоро и ты успокоишься.
— Ты один из нас, — продолжила таким же ангельским голоском теперь уже одна из светловолосых, — и у нас с сестрами одна часть существует в мире Нави, а другая в мире Яви. Скоро и ты станешь чувствовать все вокруг, как и мы.
— Верь нам, — продолжила третья водяниха, — это так же, как если бы в дупле у диких пчел появилась бы трещина. Сначала в нее просачивается лишь капля меда, а потом внутрь ствола его протекает все больше и больше, и вскоре пчелы покидают это дупло. Им больше не интересно жить там, ведь они попусту теряют мед. Мы с сестрами давно улетели на из нашего дупла на морские просторы, — грустно улыбнулась русалка. — Придет время, и тебе станет безынтересно то, что касается жизни людей и огня их Силы. Идем с нами...
— Ты, — подхватила слова сестры темноволосая, — сможешь так же, как и мы, нырять на самое дно океана, доплывать к самому центру Земли...
— Увидишь чудеса, — вторила ей другая, — о которых не смел и мечтать в своей земной жизни. В царствах и королевствах подземного и подводного мира полно места и всегда соблюдается согласие.
— У нас нет никаких войн, — заверяла светловолосая, — глупые страсти по богатству и власти присущи лишь людям. В гонке за ними нет смысла. Не трать свой мед понапрасну. Тебе ли не знать ценность человеческой жизни и Силу человеческой смерти? Ведь ты впитал ее в полной мере, брат наш...
— Брат? — к изумлению стоящих рядом моряков, так же не размыкая уст, ответил им Свод, и команда, слыша его притихла. — Отчего же вы тогда держите меня связанным?
— Это из-за твоей памяти огня Жизни, — призналась темноволосая. — Она, эта память, не дала бы тебе выслушать нас до конца. Она и сейчас не дает тебе покоя. Ты ведь порываешься убить нас?
— Были такие мысли, — признался Ричи. — Просто мне стало жаль этих ребят. С чего вдруг их жизни перестали чего-то стоить?
— Не обманывай себя, — едва заметно улыбнулась темноволосая, — и тем более нас. Прислушайся к своему сердцу, загляни в себя поглубже. Тебе дороги не эти люди, а лишь живая память о других, таких же. О тех, с которыми ты долгое время делил искры и пламя своей жизни, ведь так?
— Нет! — дернулся Свод. — Для меня ценна любая жизнь!
— Уймись, брат наш, — мысленно, словно железным обручем, сковала темноволосая голову Ричи тупой болью. Свод сморщился и теперь окончательно понял, что справиться с этими дамами земными хитростями не получится.
— Жизнь человека? — переспросила морская берегиня. — Мы не раз с сестрами видели, как и во что ты ставишь человеческую жизнь. Трудно даже счесть, сколько же ты их оборвал? Сотни. И чем, скажи мне на милость, эти жизни хуже жизней тех, с кем ты плечом к плечу творил свое грязное ремесло? Жизнь купца, которого ты зарубил и отправил на дно, жизнь твоего побратима, который резал и насиловал его жену, жизнь любого из тех, что стоят вокруг нас и мысленно готовят себя к погибели… Все это, брат наш, равнозначные человеческие жизни. Похоже, ты еще не понял, что твой мед уже давно льется из дупла.
Твое сердце остывает. Вспомни первые дни своего нечистого промысла, там, в теплых водах. Ведь каждый удар твоего оружия заставлял кипеть в твоем сердце горячую, молодую кровь! А верни недавние воспоминания… Ты обрывал человеческие жизни так, словно срубал былинки вдоль дороги. Твое сердце оставалось холодным и молчало. Мой тебе совет, смири память страстей, брат наш. Мед уже почти вытек, скоро улетят и пчелы.
Свод встряхнул головой:
— Но я жив, слышите? Жив! Я чувствую, как снег, попадая на мое лицо, тает. Я дышу...
— И мы дышим, — не сдавалась берегиня, — если захотим. Мы и любить можем, сильно, самозабвенно, …если захотим. Но это лишь забава, что заставляет просыпаться нашу память об обитавшей ранее и во всех нас Силе огня Жизни. Она только будит память, брат наш, но не возвращает нас целиком в мир Яви. Вдумайся, это ведь так интересно быть и в тех мирах, и в этом, а еще и неведомо где, и все это одновременно.
Видишь нашу силу? Ваши корабли плывут сейчас друг за другом. На этом пока еще трепещут паруса, а там уже не осталось не то что ветрил, а даже обрывка веревки… Но мертвый корабль идет, послушный нашей воле, как приязанный. Хочешь? И ты сможешь делать так.
Люди слепы. Они не видят острого куска скалы, что прошел только что под вашим днищем. Не веришь? Смотри! — темноволосая указала на болтающийся позади «Адэра» датский когг.
«Кругляк», упав вниз на волне, вдруг дрогнул и, выпустив воздух с правого борта, завалился набок, выставив на всеобщее обозрение свой заросший ракушками киль.
— Ну что, каково? Мы оставим людям эту метку на подводной скале, — продолжила водяниха. — Пусть видят, пусть боятся мертвого корабля и обходят стороной гибельный камень. Заметь, брат наш, мы это сделали не из любви к людям, и не из памяти к былой, познанной нами Силе жизни. Просто мы так пожелали. Признай наконец, что ты наш брат. Осознай себя навью и тогда, когда пожелаешь, сможешь помогать этим людям. Зачем-то же ты забрался к ним на борт?..
А наш интерес, — вдруг рассмеялась темноволосая, — просто немного побаловаться. Хотели повеселить сестер на том корабле. Услышали, как нелегко им смотреть на людской промысел и на грязь, что лилась там во все миры вперемешку с кровью и страданиями. Вняв им, мы решили проучить рассвирепевших нелюдей и отпустить на волю своих конопляных сестер.
На ваше счастье мы наигрались там вдоволь. И хоть промысел вашего корабля не смердит серой в мирах, однако и здешних наших сестриц нам жаль. О! Если бы не ты, брат наш, мы тут же бы отпустили в море их всех до единой, оставив твоего капитана с командой болтаться у этого острова на голой деревяшке. Слышите, люди?
Дождавшись, когда внявшие ее словам моряки, переглядываясь, начнут согласно кивать, водяниха подошла к Своду ближе.
— Ну что? — всматривалась она ему в лицо. — Я гляжу: поостыл ты немного, братец? Ты все услышал, что было тебе сказано?
Свод кивнул
— То-то же, — продолжила водяниха, не забывай ты – брат нам. И уже давно не совсем человек.
— Брат, — погасшим голосом повторил Свод. — Что же тогда держите меня?
— А это не мы, — улыбнулась одними глазами шутиха. — Это веселятся другие твои сестры. Попроси их, и они отпустят.
— Пустите меня, — произнес Ричи вслух, но путы, сковывающие его, ничуть не ослабли.
— Не так, — поспешила на помощь берегиня. — Так, как с нами – разумом их проси и назови сестрицами. Они и мы – все одного безкрайнего конопляного поля дети. Ну же...
Свод тяжко вздохнул. Деваться ему было некуда.
— Пустите меня, — попросил он про себя, — пустите, сестрицы милые.
И тотчас же рухнули к ногам его неподъемные путы, и вместе с тем улегся в сердце былой огонь ярости. Вместо него пришло какое-то странное умиротворение и покой. Мысли, что совсем еще недавно шумно играли в его голове в чехарду, перестали толкаться, однако меньше их все равно не стало.
— Вы, — замялся Свод, — заберете меня?
— Нет, — просто ответила берегиня, — я подумала – незачем. У тебя есть еще какие-то свои дела, свой путь. Мы видели, как ты попусту ярился, а потому решили рассказать тебе что да как. Можешь внять нашим словам, а можешь и уйти с нами, если тебе не очень-то надобен тот путь. Останешься здесь – мы уйдем и не станем вредить тебе, брат наш. А ежели пойдешь с нами – не пожалеешь. Не многим мужчинам довелось познать истинную Силу Мага. Так что же? С нами?
— Нет, — улыбнулся Ричи и уточнил, — пока нет, красавицы. Да вот только...
— Что не так? — округлила глаза берегиня.
— Я боюсь, — признался Свод, — не сбегут ли вслед за вами и наши канаты? Как нам плыть-то тогда?
— Хм. А это уже твои заботы, братец, — отмахнулась шутиха, и ее неподвижные уста впервые расплылись в улыбке.
— Как это? — дернулся Ласт Пранк. — Как мои?
— А скажи им: «Вернитесь, сестрицы, на место, да служите кораблю сему до скончания его долгого века» — и тогда, можешь мне поверить, без надобности ни один канат, ни одну веревку или шнур на этой посудине даже саблей или топором будет перерубить невозможно. А еще: любой крепеж в один узел станет сильнее во сто крат. Сестрицы станут следить да помогать кораблю до того времени, пока будет жить его дерево, пока сможет оно держать воду. Ну? Чего молчишь?
Свод повел затекшими от связки плечами, набрал в грудь воздуху и медленно, словно примирив в себе оба мира, сказал и разумом, и вслух: «Вернитесь, сестрицы на место да служите кораблю сему до скончания его долгого века».
И в тот же миг все разрушившиеся или ослабшие крепежи, канаты, веревки стали собираться, скручиваться и возвращаться на место. Заскрипели корабельные снасти, закапала сверху вода, поскольку много чего из такелажа успело упасть в море и теперь вынуждено было вернуться обратно.
— Всё, — разомкнула, наконец, уста и темноволосая, — мы возвращаем вам корабль. Держи его, рулевой! — бросила она через плечо, и вдруг все три девицы, словно большие белые птицы, вспорхнули на фальшборт и, не страшась высоты, сиганули в шумящую, пенистую пучину. «Адэр» тут же облегченно застонал, заваливаясь направо. На квартердеке возникла сутолока. «Заберите его! — кричали матросы. — руки, как камни! Не расцепить! Лихорадит его беднягу!»
Шарп Боу бросился в самую гущу, боясь, что чьи-то нервы не смогли совладать с пережитым, однако вышло другое. Рулевой каракки, что, как и вся команда, всё видел и слышал, был единственным, кто оставался на вахте и, вцепившись в балку колдерштока, пытался править заколдованным кораблем. Долг есть долг, однако вышло так, что теперь его скованные страхом пальцы с трудом и осторожно разжимали сразу трое матросов. Видя, как русалки покинули палубу «Адэра», окончательно выбившийся из сил рулевой попросту лишился чувств, но руки старого моряка все еще держали колдершток.
Это событие встряхнуло команду. Зазвенел, отдавая распоряжения, голос капитана, проснулся свисток боцмана, и лишь один человек стоял у борта, с грустью вглядываясь в покатые горбы вскипающих волн. Это был мистер Свод.
Остров Анхольт оставался позади, и сменщик рулевого заворачивал влево, нацеливая нос каракки в сторону Северной Ютландии. Ветер теперь дул ровно, мощно, и никто не взялся бы сказать, сам ли он вдруг переменил свой порывистый нрав или и в этом случае не обошлось без чар морских сестриц и загадочного пассажира – мистера Свода.
Вскоре всё на корабле вошло в привычный ритм, и пробирающий до костей холод загнал свободную часть команды на нижние палубы. Ушли и Саймон с Уотфордом, которым, как и матросам, тоже хотелось поскорее согреться и многое обсудить. У фальшборта, на котором еще поблескивали оброненные шутовками монетки рыбьей чешуи, остался лишь Ласт Пранк да отирающийся в пяти шагах от него, чувствовавший свою вину Казик.
Он долго и тщетно старался попасть в поле зрения задумчивого пана, кашлял, делая вид, что чем-то крайне озабочен, проходил у Ричи за спиной, затем останавливался в нескольких шагах и снова понуро стоял, с горечью понимая, что еще немного, и его тщедушное тело покинет последнее тепло. Спасительная идея явилась к нему внезапно.
— Пан Рычы, — старательно добавляя в свой голос мягкой заботливости, заговорил наконец слуга. — Можа, э-э, можэт, прыкрыцца вам чаго прынесці? Холад які вар'яцкі! Захварэеце шчэ. Неможна так з сабою. Чаго тут стаяць, а? Пане Свод.
Ричи отвел взгляд от моря, устало улыбнулся и ответил:
— А где биль ты, негадняй, столко? Менья путала веровка, я шуть не обмер. Пана Суода ундины хатель забрат в морэ, а ты, халэра, сматрэл, не спасал менья?
— Дзе ж, — потупившись, опустил взгляд Казик, — спасеш ад іх. То ж чароўныя вяроўкі, пан! Мабыць, і поўзаюць, і жаляць, як сапраўдныя гады.
— Гаварыль панятна, — настоятельно попросил Ласт Пранк. — Ти знов кажаш беларуски.
— Ты і сам, пан, кажаш па-беларуску.
— Эта всо ис тебья, — вознегодовал Свод. — Ты мне так наушиль слова гаварит. Ты трус и злабый, халэра Казик. Ни вайуеш, так навуши гаварыт добра польски! У мая адна галава! Как мне нее талкать столко руски, беларуски и полски слова? Это цяжка!
— Так, пан, — не имея желания спорить, с готовностью согласился Шыски, — цяжка, а яшчэ ж да таго яна, ваша галава, видаць, змерзла, а так ёй яшчэ больш цяжка разумець усе мае словы. А калі вы захварэеце, то зусім нічога разумець не будзеце. Вы ж змерзлі, пане? Вой жаж ты, божачка мой, як вы змерзлі! Яно ж відаць...
Свод наконец отошел от фальшборта.
— Пойдзем, — потрепал он развевающиеся на ветру кудри Шыского и тихо рассмеялся, — я зразумель, ты сам змерзаль, забака...
— Не заві мяне сабакам, пан, — направляя свои стопы, которые он уже перестал чувствовать к палубному трапу, слабо запротестовал Казик, — навучыцеся вы ўжо сварыцца як трэба. Што вы ўсё – сабака ды сабака?
— Сварыцца? — не понял Ласт Пранк.
— Ну, — уточнил Шыски, — ругацца.
— Пан Война гаварыл, — отправляясь за слугой, возразил Свод, — шьто мни не нада слушать тьебя, как ругальса. Так слова гаварыт не можьна, ето плохо. Аднак, сябра мой, я марак. Я і Война гаварыль, я – марак, а всье марак ругальса. Ты наушишь мне хорошо ругальса?
— Эх, — вздохнул Казик, — хоць, пане, я і не марак, а навучу. Я, калі што, я шчэ й любога марака сварыцца магу навучыць... Вечер начинал затемнять и без того серое, низкое небо. Многострадальный «Адэр» Френсиса Саймона подходил к сказочным воротам датского Лим-фьорда.
Глава 3
— Ах, оставьте вы это, Томас. Слышите, оставьте! Я бросаю Йоркшир, еду сюда, думая, что на самом деле здесь происходит что-то из ряда вон выходящее, а вы мне всё толкуете об этих золотых дощечках. Вы же разумный человек – один из немногих, что еще не сошли с ума в этой невежественной гонке за титулами и богатством. То, что в наше время остались среди людей такие столпы порядочности, как вы и Эразм, есть наше всеобщее спасение и достояние. Мне страшно подумать, что будет твориться вокруг, если в управлении страной и всем миром не останется подобных вам, тех, на кого могло бы опереться катящееся в ад человечество.
Кстати, хочу вам сообщить, что я и мои друзья именно по этой причине сделали все, чтобы в ближайшее время вы стали действительным членом Тайного Совета. Мало кто сомневается, что теперь, после того, как ваш здравый ум помог усмирить разбушевавшийся Лондон, ни у кого не останется сомнений в том, что кандидатура Томаса Мора – это то, что даст зашедшему в тупик Совету глоток свежего воздуха. — Фишер предостерегающе поднял вверх руку. — Дайте мне закончить, мой друг.
Итак, я прекрасно понимаю, что не нужно питать никаких иллюзий относительно того, что ввязавшись в эту серьезную игру, мы сможем многое в ней изменить. Более того, поверьте, если вас примут в Тайный Совет, то, сложив ваших врагов – личных врагов Томаса Мора, и моих, скромного рочестерского епископа Джона Фишера, мы получим четверть знати всей Англии. Сейчас для нас с вами наступил очень важный промежуток времени, а потому, едва только прочтя в письме, что вам нужна моя помощь, я тут же приехал. А вы, мистер Мор… — с нескрываемым сожалением упрекнул Фишер. — Рассказываете мне о каких-то дощечках...
А слышали ли вы, как консервативные по своей природе шотландцы, подцепив от германцев «оспу» безумных идей о якобы необходимых церковных реформах, сейчас и вовсе впадают в совершенный болезненный бред в своем Эдинбурге? Набираясь сил от щедрот тамплиерских денег, истинную нашу Христову веру, за которую рыцари их Ордена пролили немало крови, они подменяют некими обществами вольных каменщиков или строителей! Эдакий религиозный мистицизм, густо замешанный на смерти, тайнах, деньгах и, казалось бы, не имеющий ничего общего с христианством, но! Только представьте себе, их посвящения, по сути, живой сатанизм, однако, как стало мне известно, все их клятвы и действа начинаются с обязательной присяги на Библии!
Вы же помните, как пять лет назад я был избран одним из английских представителей на Пятый Латеранский собор ? Так вот, наш отъезд в Рим тогда был сначала перенесен, а затем и вовсе отменен. Это теперь я понимаю, что это произошло из-за программы, которую мы хотели выставить на утверждение. Мы были просто вне себя от возмущения и непонимания происходящего. Нам говорят, что Церкви нужны реформы, но по какой-то причине собор провели без участия тех, кто способен был эти реформы начать.
Какой напрашивается вывод? Либо кому-то нужно готовить почву для реформ какого-то другого толка, либо все эти заявления о желании меняться и менять старый и изживший себя уклад Церкви – пустые разговоры. Но ведь реформы на самом деле необходимы, Томас! Я же не фанатик, и прекрасно понимаю, что без этого в наше сумасшедшее время никак не удержать людей в лоне Церкви…
Тот самый памятный собор вместо серьезных решений ограничился лишь принятием каких-то пространных деклараций. Это страшно сознавать, мой друг, однако этот и другие факты говорят о том, что возникающие то тут, то там злокачественные формирования строителей-каменщиков протянули свои щупальца даже в самое сердце Христовой Церкви.
Нечто подобное можно было наблюдать в 1215 году в Магдебурге. Солидный срок, не правда ли? Выходит, что этот непогашенный в Германии костер сатанизма тлел, тлел, и вот вам результат – через триста лет множественные союзы каменщиков скреплены своими тайнами крепче, чем любая религия своими божественными заповедями. Их братства, Томас, не знают границ и времени. Не думаю, что какие-то люди способны здравствовать и жить целыми столетиями, но вот их идеи! Должен сказать, они требуют к себе внимания. Механика их отношений прелюбопытна, уверяю вас.
Являясь по сути отступниками от веры и Церкви, эти «строители» твердо стали на путь беззаветного служения друг другу и своему братству! Не потому, что так заповедал Господь или его противник сатана, нет! Здесь кроется нечто иное, более сильное, чем банальное религиозное верование, вошедшее ныне в привычку большинства людей. Вы можете себе представить такие межличностные отношения, которые были бы сильнее религии?
— Любовь? — вяло возразил Мор, великодушно решивший дать выговориться своему другу и соратнику, ведь бедняга Фишер в своей повседневной жизни был окружен людьми, в присутствии которых если и можно было открывать рот, то только для произнесения молитв или во время обеда.
— Хм, — хитро улыбнулся епископ и заметно оживился, — как же я соскучился по подобным разговорам, Томас. Спасайте меня, без вас мои мозги зарастают мхом. Итак, — задумался Фишер, — вы говорите — любовь? Нет. Это не годится. С хорошо известной вам, мистер Мор, точки зрения Церкви, истинная любовь может быть только к Богу! Если вы любите свою жену или детей больше Йего , сие есть грех.
Что же еще может так намертво связывать чужих друг другу людей? Лично я этого не могу понять. А еще просто ума не приложу: зачем искать кому-то иного Бога, ведь наша Церковь безмерно добра даже к оступившимся. Все они, пройдя покаяние, будут прощены, аки и Петр был прощен за свое предательство.
Но что же мы видим в ложах строителей? Там ничего подобного нет, Томас. Каменщики своих… просто не предают! Заметьте, не предают не Господа, не свою малопонятную религию, а всего лишь клятву – простой договор друг с другом. С точки зрения религии, это чудовищно. Они бесконечно и жестко верны лишь некоему тайному соглашению!
Вы представляете себе, мистер Мор, сколько в связи с этим нам с вами предстоит работы? Хочешь не хочешь, а нужно признать, что Церковь безсовестно проспала очередное вторжение Антихриста. За каждодневными поборами за рождение, венчание, отпевание мы преступно просмотрели главное! В мир пробрался Сатана, и все эти «каменщики» и «строители» лишь его солдаты. И в этот определяющий момент истории, о чем печетесь вы? Золотые дощечки, золотые дощечки…
А ведь вполне может статься, что эти письмена и служат неким указанием для слуг дьявола! Чему вы улыбаетесь? Разве не так? Ну не начертаны же на них заповеди Моисея?
— О, — вздохнул Мор, — мой дорогой друг, вы совсем не меняетесь. Святая наивность. Должен вам признаться, что посланники этих каменщиков, Джон, уже давно не дают нам с Эразмом проходу, впрочем, и не только нам. Следует заметить, что их живо интересуют все известные люди. Наверное, только велением небес мы пока как-то умудряемся увильнуть от их плотной и липкой, как смола, опеки. Вероятно, из-за того, что в их классификации, созданной мной на основе собственных умозаключений, мы с Эразмом находимся в третьей группе.
— Вот как? — удивился епископ. — Томас, я ничего об этом не знаю, но уверен – вас явно недооценивают. А можно полюбопытствовать, что это за группы?
— Ничего серьезного, — рассмеялся Мор.
— И все же?
— Я пришел к мнению, Джон, что они разделяют людей на четыре части: первая – это их враги; вторая – их братья; к третьей же принадлежат те, кто пока не относится к первым двум.
— А четвертая?
— У-ух! — отмахнулся Мор. — Эти в понимании Каменщиков просто ничего не значащий мусор. Вообще мы с мистером Герхардсом сошлись на том, что каждый член из их многочисленных лож считает весь род людской огромным пчелиным роем. Себе же они отводят скромную роль пчеловодов. Равно, как пасеки делят между собой поля и леса, так и они разделили все вокруг на участки и даже отдельные ульи. И, поверьте мне на слово, за каждой сотой, ульем и пасекой есть теперь отдельный надсмотрщик, пристально следящий за порядком в своем хозяйстве.
Вы были правы, говоря, что это чудовищно. Нас-то с вами и других людей не спросили, желаем мы этого или нет? Хотите принимать активное участие в жизни их системы? Получите тот самый секретный договор, о котором вы, мой друг, только что говорили, и, для начала, лишь одну ячейку соты. Потом, если будете полезны, вам дадут другую соту, улей, а затем и пасеку. Вот и выходит, дорогой мистер Фишер, что все мы, хотим мы этого или нет, таскаем для них «мёд».
И что еще не маловажно, они не особенно интересуются ходом дел в собственном хозяйстве. Им важен только сам продукт – мёд. Если даже случится страшное и вдруг передохнут все пчелы в улье, никто из Каменщиков не станет за это отвечать или печалиться. Виноватым в гибели пчелиной семьи будет признан сам худой и никчемный рой, а нерадивому пчеляру на основании одной из статей их тайного договора тут же дадут другой улей. Вот такие, дружище Джон, там порядки. Так что «чудовищно», прозвучавшее из ваших уст, это не то слово. Вспомните, вы же сами присутствовали на заседаниях суда по заговору общества «Желтые стежки»?
— Что вы, Томас, — возразил подавленный услышанным епископ, — это же был заговор против короля. Тут совсем другое дело!
— Отнюдь, — продолжал Мор, — я работал на этих заседаниях и доподлинно знаю всю картину. Естественно, для общественности было сформировано обманчивое мнение о некоем местечковом заговоре, но на самом-то деле, можете в этом не сомневаться, из главного улья просто выбросили заразную соту, решившую вдруг укомплектовать всю пасеку только своими, отборными матками. Видя, как происходит эта локализованная рамками скрытых договоренностей возня, я особо в нее не встревал – пусть-де жалят друг друга. Однако я рано радовался. Сразу после процесса меня попросту придавили к полу, прощупывая со всех сторон всякими наводящими вопросами, сводящимися к одному – а не догадался ли я о том, что происходит на самом деле? Естественно, я сделал вид, что далек от всяческих догадок, однако вряд ли они мне поверили.
— Надо же, — неопределенно заметил Фишер, — тогда ответьте: почему никто из них не прощупывает меня?
— Хо-го, — рассмеялся Мор, — на то могут быть разные причины. Взять хотя бы то, что вы, мой друг, в глазах общественности имеете статус человека, фанатично преданного Церкви. А, кроме того, …почему вы думаете, что за вами не следят? Уверяю, им есть дело до всех и до всего, что происходит вокруг.
— М-да, — с сожалением выдохнул епископ и снова дал волю своим мыслям: — в Библии из уст апостолов многократно звучит утверждение о том, что все в нашем мире происходит по воле господа. «Даже птичка перо роняет…» Неужели и подобное нечистое ремесло строителей тоже его промысел?
— Почему нет? — ответил Мор. — Что, если оно нам дано как очередное испытание? Как соблазн взрастить свою гордыню до небывалых размеров, а после… После нас проучат как следует, чтобы наука сия осталась в назидание потомкам.
Вариантов множество, однако должен заметить, что наша с вами полемика по вопросам мироустройства может и подождать, а что до дела, то и оно не требовало вашего срочного присутствия. Я лишь смел надеяться, что вы ответите на мое письмо.
— Я не мог не примчаться, — округлил глаза епископ, — Что вы! После того, как узнал, что вашу голову стали занимать мысли о каком-то таинственном золоте, разве мог я усидеть на месте? Подумайте сами: вы и Праэт заняты интересным делом, а я останусь в стороне?
Мистер Мор, так друзья не поступают. Поверьте, к настоящему времени я настолько закис в своем болоте, что даже если бы вы написали мне о подорожании зерна на лондонских рынках, я все равно поехал бы к вам, чтобы лично убедиться в этом и, милостью божьей, вдохнуть хоть немного свежего воздуха.
— Ах, вот в чем дело? А я уж подумал, что вы на самом деле обезпокоены движением этих так называемых масонов.
— Мой друг, — едва заметно улыбнулся Джон, — ситуация с сатанистами мне, конечно же, не может быть безынтересной, но не настолько же. Хотя именно из-за их нездорового любопытства я и не решился письменно отвечать на ваши вопросы. Вы полагаете, что мои меры предосторожности были излишними?
Мор медленно описал полукруг возле кресла епископа.
— Позвольте, — задумчиво ответил он, — но ведь я не спрашивал в письме ни о чем тайном.
— Да что вы говорите? — ехидно заметил Фишер. — А как же желание узнать решение суда Йоркшира о лишении прав на имущество мистера Ботта и его последующем отселении в связи с нашумевшим делом «Желтых стежков»?
Томас вернулся на прежнее место и стал напротив своего соратника.
— Дело «Желтых стежков», — с легкой тенью сомнения заметил он, — было предано широкой огласке. Не думаю, что там остались еще какие-то тайны. Мы с вами прекрасно знаем, насколько чисто вымела этот грязный «угол» королевская метла. Я же всего-навсего хотел уточнить: правда ли то, что уцелевший каким-то чудом мистер Ботт был вынужден поселиться в Девоншире?
— Томас, — заговорщицки оглянулся по сторонам епископ, — для начала я должен вам сообщить, что главное имущество мистера Ботта, а именно шикарный дом, который был отобран у него судом, сгорел дотла при самых странных обстоятельствах сразу же после вынесения ему приговора. По словам очевидцев этого пожара, в огне горели и плавились даже камни!
И еще одно. Вспомните, Мор, как люди короля всячески старались нащупать связь между преступными «Желтыми стежками» и «Белыми фартуками», открытым и вполне цивилизованным обществом механиков и архитекторов.
— Да, — заверил Томас, ясно хранивший в своей памяти указанные события, — я работал над этим. Но их связь так и не была установлена.
— Ну, — развел руками епископ, — еще бы! В то время это было просто невозможно. Теперь же, после того, как мне случайно стали известны некоторые новые факты, эти связи вырисовываются вполне ясно. Это было еще одной весомой причиной для того, чтобы отправиться к вам и рассказать все с глазу на глаз.
— Джон, — встрепенулся известный барристер, — уж не думаете ли вы, что я не рад вас видеть?
— Конечно же, я так не думаю, — успокоил его епископ, — однако я всячески стараюсь оправдать свой приезд и клянусь, что сделаю все, чтобы оказаться вам полезным.
— Прекрасно, — с облегчением выдохнул Мор. — Тогда ответьте мне: упомянутый мистер Ботт и в самом деле переехал в деревушку Кристо, что находится рядом с парком Дартмур?
Епископ задумался:
— И да, и нет, мой друг.
— Как это понимать? — растерялся Мор.
— Да, — пояснил Фишер, — он переехал туда, и – нет, поскольку он почти сразу же перебрался на местное сельское кладбище.
— Вот как? — только и смог выдавить из себя хозяин дома.
— Да, мистер Мор, — продолжил раззадоренный свежим дыханием жизни епископ, — однако его новый дом …не остался надолго без хозяина. Сейчас в него вселился некий Роберт Сэквелл, сын рыцаря Джона Сэквелла. Вы должны помнить этого старого вояку. Он входил в состав королевской защиты в известном нам деле общества «Белые фартуки». Ну, — отбросив в сторону условности, хитро подмигнул епископ, — как вам такой поворот?
Мор медленно обошел кресло своего гостя. Задержавшись у стоявшего возле камина массивного потертого стула, он остановился и сел.
— Знаете, Джон, — тихо сказал он, — я и без того имел заметный интерес к дому в Кристо, доставшемуся Ботту, но теперь…

Он появился утром в понедельник двадцать третьего декабря. Возник из людской толчеи на том самом месте, где задержался в первый день их знакомства. Как известно, девичья тоска непомерно растягивает время, и потому Синтия, часто вспоминавшая их странную встречу, мысленно уже смирилась с тем, что и этот загадочный джентльмен пропал навсегда. Однако же…
Она заметила его боковым зрением, занимаясь приемом утренней партии хлеба. Уставшая от ночных выпечек, девушка вначале просто почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд и даже не сразу узнала в стоящем у торгового навеса мужчине того, прежнего, имя которого уже исчезло из ее памяти. Да и одежда сильно изменила его. Сейчас среди суетливо снующей по рынку накануне рождественских праздников толпы на нее смотрел благородный красавец в парадном бордовом камзоле, пошитом на военный манер. Шляпа, гетры, туфли. Любой другой содержал бы подобный гардероб для выхода в свет, а для этого мистера такая одежда, похоже, была повседневной. «Однако к чему тогда был тот «маскарад» при их первой встрече?» — спрашивала себя озадаченная девушка, всем своим видом показывая, что увлечена работой.
Джентльмен, судя по всему, рассчитывал на другую реакцию и был обескуражен. Еще бы, ведь на него в этой лавке косились все. В голове молодого потомка рыцарского рода никак не укладывалось, что его личное героическое решение наведаться в этот маленький магазин могло быть так жестко проигнорировано.
Уязвленная гордость заставила его двинуться к прилавку и стать в быстро редеющую очередь. В отличие от него, снующие вокруг покупатели имели четко поставленные цели, а потому брали хлеб или муку, бросали на глиняную тарелку монеты и тут же уходили прочь.
— Вы не помните меня, мисс Синтия? — не выдержал Сэквелл, едва только очутился напротив полок с буханками. — Я Роберт.
— Здравствуйте, мистер Роберт, — холодно приветствовала его девушка, заканчивая обслуживать очередного покупателя, — подождите немного! Итак, я вас слушаю: что будете брать?
— Я, — замялся окончательно подавленный джентльмен, — я еще не решил. Пусть пока покупают другие.
— Как скажете, — вполне естественно не стала давить на покупателя мисс Шеллоу Райдер, — у которой сейчас началось едва ли не самое жаркое время в году, ведь большинство горожан очень плотно закупалось съестным к Рождеству. Далеко не все из них могли тратить драгоценное топливо на праздничную выпечку. Тут прогреть бы жилище чуть больше обычного, куда там такие траты – возиться с тестом. Купить готовые калачи или пироги выходило намного выгоднее. Печи хлебопеков не успевали остывать, а потому требовали не так много дров и угля. В тепле возле пекарских топок доходило тесто, а в духовых шкафах за небольшую плату можно было приготовить праздничную еду и здорово сэкономить на топливе.
Весомый приток покупателей, дожидавшихся свежего хлеба, был на руку Синтии в ее непростой игре. Во-первых, ее важный кавалер оставался в дураках, стоя в сторонке и повторно дожидаясь своей очереди. Во-вторых, он делал это в непосредственной близости от самой Синтии, и она, встречаясь с ним взглядом и вежливо улыбаясь ему в ответ, вполне могла поддерживать в нем огонь интереса хоть до вечера. В-третьих, никому и в голову не придет чесать языками по этому поводу, ведь практически никто не слышал их короткого разговора. Перечисление всех этих выгод можно было продолжать, но уже было ясно одно: слава небесам, ее молитвы услышаны, и ей послали достойного жениха.
Ситуация складывалась для Синтии просто прекрасно: коротая время в ожидании, Роберт мог как следует рассмотреть не только ее прелестное личико в новом белоснежном чепчике, а ее всю – независимую, сильную и бойкую. Кто бы не мечтал о такой жене!? А раз уж он не уходит, то зрелищем этим следует накормить его досыта, чтобы не мог оторвать взгляда от ее гибкой тонкой фигуры, от белоснежной кожи, от вьющихся огненно-рыжих локонов, от лукавых карих глаз… Важно удержать его внимание до тех пор, пока не появится возможность остаться с ним с глазу на глаз. «А уж там, — уверяла себя девушка, — я не дам этой рыбке сорваться с моего крючка».
— Мистер распробовал наш хлеб? — будто невзначай поинтересовалась Синтия. — Вам не откажешь в упорстве.
До Сэквелла вдруг стала доходить причина показной холодности красивой лавочницы. «Разумеется, — мысленно хлопнул он себя по лбу, — как же я сразу не догадался!»
— Хлеб в самом деле хорош, — сухо произнес он вслух. — Бьюсь об заклад, — подыгрывая Синтии, добавил он смелее: — Перед Рождеством у вас дела идут весьма бойко.
— О, — коротко и весьма кокетливо (однако так, что заметил это только Роберт) вскинула глаза к потолку хозяйка, — наши дела идут неплохо и в обычные дни.
— Наши? — удивился гость. — Разве пекарня принадлежит не вам?
— Моему отцу, — улыбнулась Синтия. — Моя только эта лавка.
— В таком случае, — двусмысленно продолжил мистер Роберт, — я просто обязан посетить вашего отца, мисс. У меня к нему есть весьма заманчивое предложение.
В этот момент последняя старушка-покупательница, что стояла прямо перед Сэквеллом, втолкала в полотняную торбу свежую буханку и четыре небольших кренделька, взяла за руку своего молчаливого внука и, направляясь к двери, тихо бросила через плечо:
— Ну и везет же этому Шеллоу Райдеру. Так широко шагает его дело. Правду люди говорят, не обошлось здесь без дьявола.
Да, судьба сегодня была благосклонна к мисс Синтии. То ли на ее утренней торговле сказалось присутствие знатного кавалера, то ли товар был особенно хорош, однако полки вскоре опустели, и до самого вечернего подвоза мисс Шеллоу Райдер была свободна.
Глава 4
Ютландский Лим-фьорд сразил Казика наповал. Разумеется, в сказках или в случайно подслушанных рассказах старого пана Войны Шыски слышал о том, что где-то на белом свете есть горы, однако лишенное пищи воображение молодого человека рисовало лишь огромные, до небес, нагромождения камней, схожие с теми, что стаскивали с полей к лесу мельницкие крестьяне.
В Лим-фьорд вошли с рассветом. Френсис Саймон не стал рисковать, и его «Адэр» переждал ночь у побережья Ютландии. Не успевший пережить потрясение после страшной встречи с русалками, Казик не был готов к новому: он никак не мог ожидать, что «нагромождения камней» на деле могут оказаться одним, длиной в сто миль, камнем, заросшим кустарником и лесом. Величие окружающего фьорда заставляло чувствовать себя муравьем, плывущим по холодному ручью на кусочке коры! Шыского буквально бросало в дрожь, едва только он начинал себе представлять, какие же неведомые силы заставили этот нескончаемый камень расколоться и дать дорогу большой воде.
Морские страхи Казика, подавляемые местными красотами, отступили на задний план, а на третий день ютландского пути Шыски даже стал замечать, что и люди, встречающиеся здесь, были чем-то схожи с холодным норовом их суровой родины. В них ясно чувствовалась безумная сила их древних предков-великанов, а также поголовная подозрительность и прохладная отрешенность по отношению к чужакам. Гостей принимали, им давали ночлег, с них брали плату, но все это делали молча и с каким- то подчеркнуто колючим, натянутым радушием.
О Лим-фьорд, сказочный Лим-фьорд! Впечатленного Казика просто переполняли эмоции, а поделиться ими было не с кем. После вчерашней встречи «Адэра» с мертвым кораблем команда каракки смотрела на пана Свода не иначе, как на посланца потустороннего мира, практически как на призрака.
Да что там команда? С самого утра пана Рычы увлек секретными разговорами тот тихоня-священник, что до того ни с кем не обмолвился ни словом. За него обычно говорил и решал Оливер, суетливый, неприятный закупщик Восточной Компании, который неотступно его сопровождал. Поскольку в данный момент заносчивого торгаша не было рядом, Казик был уверен, беседа между святошей и паном Рычы идет непростая и вряд ли будет короткой. Он то и дело косился в сторону беседующих, но ему, бедняге, оставалось только одно: молча, во все глаза продолжать смотреть на чарующие виды зимнего датского фьорда.
— …ваш слуга? — спросил, глядя на страдания Шыского, тот, кто отрекомендовался Ласт Пранку как «епископ Сильвестр».
Свод не намерен был говорить этому человеку правду: на его взгляд, тот был слишком молод для звания епископа, да и вообще мало похож на лицо духовного сана. Он лишь кивнул в сторону изнывающего в одиночестве Казика и ответил:
— Нет. Скорее друг. Я ему многим обязан. Теперь возвращаю долги.
— Вот как? — удивился епископ. — Такой человек, как вы может быть чем-то обязан подобному недоразумению?
— Осторожнее, мистер… как вас там? — Свод специально сделал паузу, дабы заставить собеседника сообщить о себе еще хоть что-то. — Повторяю: пан Шыски – мой друг. Я обязан ему жизнью, и любой, кто станет говорить о нем в таком тоне, может нарваться на неприятности.
Сильвестр словно ежа проглотил, чем немало повеселил импровизирующего Ричи, который никак не мог ожидать, что епископ примет эту забавную игру за чистую монету. Справедливости ради нужно сказать, что окажись сейчас рядом с ними даже пан Якуб Война, который прекрасно знал, кто есть Свод, а кто Казик, и тот принялся бы судорожно напрягать свою память, вспоминая, чем же, собственно, Свод может быть обязан младшему Шыскому?
Видя, как святоша озадаченно подыскивает слова оправдания, Ласт Пранк не стал его больше мучить.
— Вы должны понять, — добавил он извиняющим тоном. — Казимеж спас мою жизнь, и я не успокоюсь, пока не верну ему долг. Я, как и вы, человек слова. Я поклялся, что не оставлю этого добрейшего и, поверьте, весьма высокородного парня, путешествующего инкогнито к своему дяде в Шотландию, пока он или его отец не скажут мне: «Мистер Свод, ваш долг оплачен сполна». Несчастный, — косясь в сторону ничего не подозревающего Казика, продолжал Ласт Пранк, — вы себе представить не можете, чего стоит потомку знатного, богатого рода пребывать в ничтожном состоянии и изображать из себя худородного простака.
— О да, — понимающе закивал епископ и двусмысленно добавил, — мне это близко.
— …Однако — продолжил Ричи, — его цель, о которой я не могу говорить, стоит того. Мне осталось совсем немного, привезу его к дяде, и… мой долг оплачен. Но кто знает, возможно, я захочу остаться рядом с молодым паном. Такой уж я человек. Мне обязательно нужно кому-то служить.
Взгляд епископа вдруг стал отсвечивать заинтересованностью:
— Я, собственно, потому к вам и подошел, мистер…?
— Свод.
— Да, конечно, мистер Свод, — лицо епископа медленно приобретало былую одухотворенность. — Должен сказать вам: то, что мы вчера увидели, не поддается никакому описанию. Вы спасли всем нам жизни.
— Не нужно, святой отец, — остановил его Ласт Пранк, — не принимайте это на свой счет. Главным для меня было спасти пана Шыского.
— Это не важно, мистер Свод, — настаивал Сильвестр, — спасены были все мы, и, поверьте мне, лицу духовному, одно дело только говорить о борьбе с нечистью, и совсем другое – утихомирить тварей, что являются совращать души и тела рабов божьих. Мы благодарны вам.
— Не стоит...
— Но мы отвлеклись. Так вот: то, что произошло вчера, натолкнуло меня на очень интересную мысль. Должно быть, вы прекрасно понимаете, что и я двигаюсь в сторону Шотландии не просто так. И у меня тоже есть миссия.
— Мистер Сильвестр… Простите, никак не могу заставить себя называть вас просто Сильвестр.
— Можете называть меня еще Московин.
— Пусть так, — не стал ничего уточнять Ричи, — мистер Московин. Меня вряд ли заинтересует ваша миссия. У меня, знаете ли – своя. Но я, конечно же, рад, что попутно с ней я чем-то смог помочь вам и команде «Адэра».
Московин, хотя и услышал непрозрачный намек на отказ, однако являясь, как и все священнослужители, крайне упорным в том, что касалось мирских дел Церкви, продолжил:
— Неужели вам не интересно?
— Я не привык вникать в чьи-то тайны, святой отец, и не люблю, чтобы кто-то лез в мои.
— Но я сам хотел бы кое-что пояснить вам.
— Что ж, если вы считаете нужным мне рассказать…
— Это разумно, не так ли? Разумно выслушать все до конца и только тогда определять, интересно это вам или нет.
— Согласен, святой отец, — покорно ответил Ричи.
— Итак, мой друг, о моей миссии. Должен предупредить, я не могу открыть вам все ее грани, однако заинтересовать вас, я думаю, у меня получится. Согласитесь ли вы со мной, мистер Свод в том, что человеческий труд – это величайшее проявление божественной силы? Наш бог – Творец, но и мы, творя что-то сами во славу Его, уподобляемся Ему.
Вот, например, создание кораблей… Сами посудите, разве это не чудо? На борту деревянного корабля – пушки, люди и множество груза! А ведь несмотря на это, он не тонет – плывет. Значит, есть Божье соизволение на это ремесло. А вспомните спасительное судно Ноя. К тому же сам Христос, в свое время, пришел именно к рыбакам, это ведь неспроста?
И вот какая получается несправедливость: суда всего мира честно выполняют свою работу, а как только они начинают стареть, их уничтожают. В течение долгого времени кто-то искал хорошее корабельное дерево, работал с ним, сделал корабль, спустил его на воду, потом много лет бороздил на нем моря и вдруг!..
Я лишь хочу вас спросить: посудина, в которую вложено столько труда, став старой, разве она заслуживает такой участи – затонуть в какой-нибудь тихой бухте или сгореть в печах портовых домов?
— Я никогда не думал об этом, — откровенно удивился Ричи.
— А вот мы в Церкви Христовой подумали, — заметил епископ, — и не просто подумали. Мы готовы платить судовладельцам неплохие деньги за их потрепанные корабли! Согласитесь, что попросту выбросить тот же датский когг или получить за него хоть какую-то выручку – совершенно разные подходы к ситуации?
— Думаю, вы сами знаете правильный ответ, святой отец.
— Какой я вам отец, мистер Свод? Я лет на пять-десять моложе вас.
— Но ведь так принято…
— Бросьте трепаться! — отрезал Сильвестр. — То, что вы сопровождаете какого-то человека, это, конечно, ваше дело. Я прекрасно понимаю, занятия у людей могут быть разные. Но и то, что ваши руки с молодых ногтей не расставались с саблей или мечом, не спрячешь, это видно сразу. Впрочем, как и то, что даже русалки пасуют перед вашей силой, мистер Свод, или как вас там?
Давайте не будем играть в прятки. Скоро мы с божьей помощью доберемся до Шотландии, и вы, будто письмо, вручите адресату этого парня, который, кстати, будем честными, довольно плохо играет литовского простачка. Его можно легко раскусить. Намекните ему: люди из низших слоев не стараются мыться так часто. Этот же омывается при каждом удобном случае, а ведь сейчас не лето.
Однако же оставим его. Мне гораздо интереснее то, что будет с вами, мистер Свод. Ну разве может вас прельщать скучная доля охранника этого юного литвина? Разве не найдется подходящего дела человеку с вашими умениями и такой редкой отвагой?
Ласт Пранк тихо радовался. Еще утром он попросту искал, как бы это убить за разговорами немного времени, и тут же подвернулся этот кислолицый епископ. Теперь, после того, как они немного пообщались и над Ричи повисли тучи разоблачения, он стал всерьез задумываться над тем, чтобы убить не время… а тихонько прикончить самого епископа.
— Я так понимаю, — спросил напрямик Свод, — что ваша милость хочет мне что-то предложить?
— Не-е-ет, — улыбнулся Московин, — не что-то. Я намерен предложить вам редкую возможность, редкую, — повторил он, — послужить Римской Церкви!
Вам не нужно будет ничего менять в своей жизни, просто делайте то, чему вы, я полагаю, прекрасно обучены. Более того, вы сможете в полной мере дать волю той дьявольщине, что сидит в глубине вас и отпугивает даже безпощадных русалок.
Мы, если пожелаете, дадим в ваше распоряжение целый флот! Разве может мечтать о таком хоть один джентльмен удачи? Ваши корабли будут лететь над морскими волнами, повергая в ужас врагов Церкви. Только представьте! Если даже один мертвый когг при дневном свете смог почти лишить рассудка опытных моряков, то у вас будет такой флот!
Этой безсонной ночью у меня вдруг появилась блестящая идея. В бухте «Скупщиков» , что недалеко от Глазго, уже стоит дюжина голландских старых кораблей, что вскоре пойдут к берегам Нового Света. Мы планировали использовать их иначе, но теперь, думаю, все изменится. Им, как и было решено раньше, дадут любой самый дорогой ремонт, но вот после!
Священник осекся, сообразив, что сказал уже и так слишком много, но через секунду снова воодушевленно продолжил:
— Это редкая удача, не правда ли? Если хотите, Судьба! Ведь вы не станете отрицать того, что, возможно, это и ваш шанс? Повторяю, долг литвину вскоре будет отплачен, и вам придется строить свою дальнейшую жизнь.
Ласт Пранк задумался.
— Должен признаться, — сдержанно ответил он, — это весьма интересное предложение. Вы очень проницательный человек, святой отец. Так легко меня раскусили. Однако того, что я услышал, мне мало. Что еще вы можете сообщить об этом деле?
— Увы, немногое, мой друг. Подчиняться вы будете самому Папе и больше никому на всем белом свете, и еще: ни вам, ни команде голодать не придется. Все, что бы вы ни сделали, будет совершено во имя Церкви и во славу ее. Никаких ограничений. Подумайте, Свод! Не хотите флот – возьмите пока корабль, наберите команду, какую только захотите. Плата будет весьма щедрой и никаких пустых посулов. А нужно будет только молчать и делать то, что вы привыкли.
— Ух ты, — не сдержался Ричи, — интересно. Однако что вы можете знать о моих друзьях, ваше преосв...?
— Да будет вам, Свод. Вы полагаете, что мы покупаем по всему Старому Свету корабли, но ничего не делаем для того, чтобы собрать для них достойные команды? Весомая часть вашей братии уже болтается на виселицах, а та, что еще туда не угодила, считает за счастье попасть в наше предприятие. Должно быть, вы просто давно не были в Шотландии или Англии, дружище.
Ребят, подобных вам, видно за версту, если только они не прячутся. Вы держитесь весьма уверенно, видимо, скрываться вам нет надобности. Думаю, мистер Свод, вы не сильно наследили красненьким по соленой воде. Не бойтесь, я умею хранить тайны. Это вчерашние удивительные события вынудили меня так резко пойти на контакт.
Итак, мы предлагаем известное вам ремесло, и – никаких виселиц за это. Напротив, прощение всех грехов, что были до и будут после подписания с нами неких бумаг. Еще сегодня вы были вне закона, а завтра станете «над законом». Сделка честная, мистер Свод. Получайте довольствие и делайте свое дело.
— А как же пан Шыски?
— Я же сказал. Долг, конечно же, должен быть оплачен.
— Но после? Где мне вас искать, святой отец?
— Я же говорил, отправляйтесь в Глазго. Бывали там?
— Скажу так, со многими я дружен в этом городе, — уклончиво ответил Свод.
— Прекрасно, если так. Думаю, у нас, в бухте «Скупщиков», вы встретите многих из своих друзей. До скорой встречи, мистер Свод. С этой минуты мы друг друга не знаем, ведь так? Мы просто любовались местными красотами.
Московин поклонился и, не торопясь, побрел к носовой части корабля. Ричи же отчего-то начало трясти. «Что за черт, — бранил он себя, отправляясь к Казику, — куда я снова влез? Ничего себе дела обустраивает Церковь! А может, и в самом деле податься к ним после дел с дощечками?»
— Казык, — тихо прохрипел Свод, для отвода глаз показывая куда-то на далекий пирамидальный холм, — прыабними мне. Толка не суетитса. Тс!
Глаза Шыского полезли из орбит, но он не смел ослушаться этого голоса. Прильнув боком к странно ведущему себя пану, литовский юноша вялым движением указал на тот же холм и косо глянул на англичанина.
— Умный ты, Казык, — так, словно гладил пса, приговаривал Свод, — короши. Так и делаль. Пака так нада.
Со стороны все это выглядело столь обыденно и умиротворенно, что у смотрящего в их сторону епископа не осталось никаких сомнений в том, что Шыски на самом деле отпрыск знатного рода, путешествующий инкогнито. Впрочем, ничего удивительного в этом не было, так в то время поступали многие.
Едва только Московин спустился на нижнюю палубу, озадаченный Свод смерил взглядом своего юного спутника и, тяжело вздохнув, сказал:
— Казык...
— Что, пан Свод?
— Еслы йест шелавек, плахой, дрены, так?
— Так, — недоуменно согласился Шыски.
— Он, э-э-э-э, йего как дефка. Дефка, панимайет?
— Ну, дзеўка.
— Дзефка, шьто многа мужикоф любит. Ти гаварыль многа пячэтса.
— А-а-а-а, — стал догадываться литвин, — не так трэба казаць, пан Свод, правильна не «многа пячэцца, а часта пячэцца. Дзеўка, што часта пячэцца з чужымі мужыкамі».
— Так, мой сябра. Йак называльса дзефка такой?
— Самадайка, пан Свод.
— Эх, — разочарованно вздохнул Ричи, — мала, Казык. Эх-хе, май дарагы Казимеж, мала. Дла этат Сильвестр и йего Папа вельми мала. А шьто казат, кали шелавек ошень гадки. Самы гадки! Йак казать на йего?
— Пан хце ведаць, як бы яму, таму плахому чалавеку, дрэннаму, сказаў бы я?
— Йеа, сябра.
— На ўсю касую сажню?
— Так, Казык, на всу...
Шыски тихо откашлялся и, покраснев, зарядил одной фразой то, что не раз говорила под горячую руку его мать:
— Ах ты ж, пся крев! Каб табе хер двярыма ў чыстым полі прышчаміла, скулье табе ў пуза! Парх ты кілаваты. Вош ты апоўзлая. Шыцік аслізлы. Гнояўка смярдзючая, лярва праклятая, гагора даўгавязая! Каб ты здубянеў, чорт цябе схапі! Каб ты скрозь доннае праваліўся, каб у тваей галаве мышы гнезды вілі, каб ты ў труне азіраўся, хварэй твая морда..!
— Многа, — после недоуменной паузы заметил Свод, — ета, Казык, дла Сильвестр ошень многа. Я не могу запаминаль! Апят ета твой бьяларуски. Йа просиль…
— Пан Рычы, я магу яшчэ і па руску.
— Стоп, Казимеж, малчаль! Мне досыта біля сказат: «шорт табе драль»…

Роберту Сэквеллу не спалось. В памяти всплывали яркие и обволакивающе приятные образы пережитого дня, и виной тому, вне всякого сомнения, была Синтия Шеллоу Райдер.
То, что внезапный утренний визит Роберта оказался для нее сюрпризом, целиком оправдывало настороженное отношение девушки к своему гостю. «Значит, — продолжал рассуждать, глядя на темный потолок своей спальни, Роб, — она воспитана родителями в строгих патриархальных правилах».
Ворочаясь без сна уже около часа, Сэквелл-младший отмечал для себя все больше положительных черт у этой девушки. Его поражала и одновременно вдохновляла мысль о том, насколько же они с ней были разными, и все же подходили друг другу! Роб оборачивал в заслугу Синтии даже то, что, мягко говоря, не приветствовалось в обществе.
Роберт приподнялся в постели. Где-то под ним, в спальне первого этажа, ясно, словно комариный писк, звучал голос плачущего ребенка. Его сын не спал. Было слышно, как Вэлери, нанятая после смерти Изабелл няня-кормилица, утешает дитя, передвигаясь по комнате, и напевает ему какую-то грустную, слабо различимую мелодию. К сердцу молодого отца подкатила горечь. Смутный образ умершей супруги явился в его памяти и тут же исчез, будто в миг прощания с ней, когда в костеле перед Робертом открыли крышку гроба, а он, растерявшись, лишь ненадолго прикоснулся к ее холодной руке. Он часто потом вспоминал об этом, жалел, что не поступил иначе, не простился как следует с той, что подарила ему Джеролда – наследника его древнего рода.
Странно, но печалясь в этот миг о покинувшей его Изабелл, Роб неожиданно для самого себя снова стал вспоминать Синтию. Более того, он пытался сравнивать их.
Они были абсолютно разными – женщины, которые тронули его сердце. Изабелл была блестяще воспитана, образованна. Удивительно! За то недолгое время, что они прожили вместе, Сэквелл ни разу не видел яркого проявления ее эмоций. Не то, чтобы его это расстраивало. Просто ему хотелось узнать свою жену получше. Однажды она все же ответила на его невысказанный вопрос: «Я рождена и воспитана так, чтобы быть опорой своему мужу, а не для того, чтобы отвлекать его от дел всякими пустяками».
Изабелл была схожа с ночным светилом: что бы там не происходило снизу, она, старательно освещая дорогу своему земному спутнику, всегда оставалась холодна и рассудительна. Синтия же была ближе к солнцу: такая же яркая, броская, полная энергии. Роб улыбнулся, а ведь обе эти женщины даже внешне были схожи с небесными светилами: бледноликая и темноволосая Изабелл и огненно-рыжая, с мелкими веснушками под глазами — Синтия.
Внизу снова заплакал Джеролд. Не в силах больше отлеживать бока, Роберт решил спуститься вниз. В спящем доме было довольно холодно. Накинув на плечи колючее шерстяное покрывало, Сэквелл натянул колпак и сунул ноги в ледяные ночные туфли. Затем, осторожно пробираясь в темноте, подошел к камину и бросил на тлеющие угли несколько коротких поленьев…
 Глава 5
Из открывшейся двери в конце погруженного в густой мрак коридора появился свет.
— Что случилось, мистер Роберт? — наполняя гулкое пространство спящего дома шелестом старческого голоса, осведомился худой, словно твердая гра;бовая палка, старик Симеон. При виде его Роб едва сдержал желание вернуться в комнату. Он всегда испытывал к старому камердинеру необъяснимый страх, хотя тихий и степенный Симеон никогда даже не прикрикнул на него, не то чтобы, упаси боже, отшлепать (порой очень даже заслуженно!) избалованного сорванца.
Камердинер перешел в услужение к Робу сразу же после смерти деда. Так решил отец, который не слишком отягощал себя воспитанием сына, целиком доверив эту миссию Симеону. Одному богу известно, сколько ему сейчас было лет, но Сэквелл-младший со времен детства хранил в сознании пугающий и вместе с тем завораживающий образ старика, вечно стоящего на краю могилы. Кроме того, Роберт был уверен в том, что даже его грозный дед если уж не боялся, то, по крайней мере, опасался Симеона Клоппа.
— Мистер Роберт, — расценив по-своему молчание молодого хозяина, не на шутку обеспокоился камердинер, — вы пугаете меня…
— Мне не спится, — краткий ответ Сэквелла выдавал недовольство.
— Не спится? — как-то двусмысленно переспросил старик и, перемещаясь внутри своей безразмерной ночной рубашки, будто тонкий бронзовый язык внутри колокола, направился к Робу. — Вас что-то разбудило? …что-то увидели, услышали?
— Джеролд плачет.
— Джеролд? — с заметным облегчением выдохнул Клопп. — Ах, да, конечно, Джеролд. А еще, наверное, рождественская ночь, — вглядываясь в глаза хозяина и как будто все еще сомневаясь в чем-то, задумчиво заметил старик, — все молодые ждут чуда от Рождества, а потому нервничают и не спят.
— Я спущусь вниз, — не дал ему договорить Роб.
— Вниз? — снова переспросил Клопп.
— Да, вниз, — раздраженно повысил голос Сэквелл. — Там мой сын.
Симеон только молча вскинул торчащие, словно дикие придорожные кусты, редкие брови, медленно повернулся и побрел к своей комнате. Сэквелл смотрел ему вслед и спрашивал себя: «Ну вот с чего вдруг я всегда стараюсь ему отчитаться? Кто мне вбил в голову, что мне важно его мнение?»
Едва только камердинер запер за собой дверь, оставшийся в темноте хозяин дома с досадой причмокнул. После маячащего перед носом светильника Клоппа ему казалось, что небольшое окно в конце коридора исчезло, а первая из ступеней лестничного пролета и вовсе рисовалась сейчас краем пропасти. Держась обеими руками за холодный массивный поручень перил, Роберт стал спускаться.
Конечно, вернуться и взять в комнате светильник или свечу было бы правильнее, но внутри Сэквелла что-то противилось этому. Скорее всего, он не хотел в очередной раз признаваться в собственной непрактичности.
Он, очень медленно нащупывая очередную ступеньку, все удивлялся тому, что даже ночью старый Клопп был готов в любой момент выйти и выполнять свои обязанности. Складывалось впечатление, что камердинер, одолеваемый мыслью «а что, если хозяину вдруг что-то понадобится?», никогда не спал, прислушиваясь ко всему, что происходило за дверью. Как еще можно было объяснить то, что, услышав малейший шорох, он тут же вышел с зажженной свечой?
Рассуждая об этом, и, вопреки своим мрачным ожиданиям, Сэквелл успешно спустился вниз. Глаза быстро привыкали к темноте. В окна первого этажа ломился лунный свет, отражаясь от окрашенной меловой известью стены левого крыла дома. Старые доски скрипнули под весом Роберта, и почти сразу же открылась дверь комнаты Джеролда.
— Кто здесь? — негромко спросила кормилица.
— Я, — ответил Роб, — не пугайтесь, миссис Вэлери.
— Мистер Сэквелл? Как хорошо, что вы не спите. Только тихо, пожалуйста, зайдите к нам. Все же Бог меня услышал.
В голосе няни, старающейся не разбудить только что уснувшего малыша, звучала тревога. Роберт на цыпочках прошел вдоль стены к открытой двери комнаты и уже на пороге ощутил ни с чем не сравнимый, сладкий запах помещения, в котором есть ребенок. Няня ждала у окна.
— Подойдите сюда, скорее, — шепнула она, делая шаг назад и приглашая хозяина занять ее место. — Вчера я думала, что мне показалось… Осторожнее, старайтесь, чтобы вас не было видно снаружи.
Сэквелл послушно спрятался за выступающий косяк и выглянул в окно.
— Смотрите, — со страхом прошептала кормилица, — в летней башенке, у ворот.
Дальняя стена дома, выстроенного в виде прямоугольной скобы, сверху была украшена крохотной, хорошо остекленной башней. Выглядела она настолько легкой и воздушной, что издали днем казалась забытой каким-то сказочным великаном хрустальной табакеркой. Старые слуги, да и сам Роберт, были уверены, что, когда Джеролд подрастет, эта башенка станет излюбленным местом его игр.
Сейчас же Роб всматривался в ее прозрачные, очень дорогие стекла и вдруг ясно заметил в них слабые сполохи света.
— Там кто-то есть! — вздрогнул Сэквелл.
— И, скорее всего, не один, — быстро заговорила кормилица. — Несколько раз я замечала сразу два силуэта. Еще вчера хотела сказать об этом вам или Клоппу, но подумала, что вы сочтете это за мои фантазии. А я, мистер Сэквелл, совершенно не…
— Подождите, — не дал ей договорить хозяин, — вы говорили, что и в прошлую ночь там кто-то был?
— Я уверена!
— Интересно, кто?
— Почем мне знать, мистер Сэквелл! — округлила глаза Вэлери.
Охваченный странными чувствами, Роберт выскочил в коридор и бросился к лестнице. Вне себя от бешенства и тревоги, он и не заметил, как одним махом преодолел непроглядное пространство лестничного пролета и буквально влетел в свою комнату. Не размениваясь на мелочи, он схватил лежащий на комоде ремень, застегнул его поверх своего ночного одеяния и тут же вбросил в петлю саблю. Сняв со стены новенький кремневый штуцер, Роберт решительно шагнул к двери и… натолкнулся на возникшего из ниоткуда Клоппа. На счастье камердинера хозяин еще не успел взвести новомодный кремневый замок оружия. В противном случае от старика Симеона осталось бы только мокрое место.
— Что случилось, мистер Роберт? — привычно спросил Клопп, недоуменно окидывая взглядом экипировку хозяина.
— Еще не знаю, — мысленно находясь уже на улице, ответил Сэквелл, — но, похоже, у нас завелись крысы.
— Крысы? — по обыкновению переспросил Симеон. — Вы полагаете, сэр, что ваша «смерть кирасиров» – подходящее средство от них?
— Я полагаю, мистер Клопп, что хозяин дома имеет полное право знать, что происходит у него под носом.
— Под носом?
— Да, именно под носом! В летней башенке.
— В летней башенке? — вскинул брови Симеон.
— Именно там. Я намерен проверить, что за крысы или «светлячки» там завелись!
— О каких светлячках вы говорите, мистер Сэ…
— В сторону, Клопп! — резко выкрикнул Роб. — Мой дом – моя крепость.
Словно мощный поток выплеснул Сэквелла на улицу. Находясь в плену охотничьего азарта, он уже совершенно не думал ни о темноте лестничного пролета, ни о том, что шум может разбудить сына. Ошарашенный происходящим, Клопп лишь таращил глаза, да еще, вот же глупец, пытался светить из окна вслед хозяину своим комнатным светильником. Как ни силился он, поднимая светоч вверх или опуская вниз, в залитом лунным светом дворе не было видно ни единого блика.
Вдруг у дальнего крыла дома мелькнула тень человека. Без всякого промедления и не задумываясь ни на миг, Сэквелл вскинул тяжелое оружие, и через секунду раздался выстрел.
Можно было говорить с полной уверенностью, что гром, вспышка и облако дыма, моментально заполнившее половину двора, вызвали бы зависть даже у божественного громовержца Зевса. Ахнуло так, что Роберт с испугу бросил свое оружие на землю и запоздало заткнул уши руками. В его голове шел пасхальный перезвон доброго десятка колоколен, а неподвижный воздух холодной ночи спирал дыхание едким пороховым дымом. Если бы противник Сэквелла собрался выстрелить в ответ, он не разглядел бы цели. Именно так рассуждал приходящий в себя Роберт, который и сам не видел вокруг ровным счетом ничего.
Первое, что он услышал, убрав от ушей ладони, это был дружный лай собак, доносящийся, как казалось, из всех окрестных поселений. Звук выстрела еще летел где-то далеко над спящими полями, а переживший легкую контузию Роберт выхватил из ножен клинок и бросился вперед. К глубокой досаде Сэквелла, только раскуроченная шрапнелью штукатурка стены свидетельствовала о том, что выстрел его штуцера не был холостым.
Роберт, держа наготове шпагу и с опаской обходя дальнее крыло дома, в полной мере оценил легкое, приходящее на смену мечу оружие. В случае нападения реагировать можно было просто молниеносно, но! Реагировать было не на что… Возвращаясь во двор, Сэквелл с досады даже срубил пучок ивовых ветвей, что нависали над дорогой.
Развеялся пороховой дым, постепенно утих собачий лай и даже окно надоедливого Клоппа уже было темным. Куда только девалась его показная заботливость? Весь дом спал.
Но ведь не показалось же Робу! Ведь не только он, но и няня видела в летней башенке свет и темные силуэты.
Чтобы прояснить эту непростую ситуацию, следовало идти до конца. Сэквелл направился к двери, из которой недавно вышел его непрошеный гость и дернул массивную створку. В отполированную заморозками свежесть ночного воздуха ворвался запах цвили. В этом не было ничего удивительного. Ниже располагался вход в подвалы. Чего только в них не хранилось. Несколько раз Роб порывался собрать людей и навести там порядок, но всегда находились какие-то иные дела, да и Клопп отговаривал: мол, будет еще подходящее время.
К счастью, луна уже клонилась к крыше, и ее свет оказывал неоценимую услугу хозяину дома, показывая пустое и безжизненное пространство всего лестничного пролета. Сэквелл, не закрывая двери, осторожно вошел внутрь и поднялся: сначала на второй этаж, а уж потом и ко входу в башню. Сворка была приоткрыта. Роберт толкнул ее клинком и приготовился отразить нападение.
Щедрый лунный свет заливал все помещение, и можно было не сомневаться: здесь нет ни одной живой души, однако в воздухе до сих пор висел запах свечного воска и слабо дымился светильник на полу, что говорило само за себя: ему не померещилось.
Вернувшись во двор, он бросил шпагу в ножны, поднял тяжелый, обжигающе холодный штуцер и, уложив его на плечо, зашагал к главному входу в дом, словно вернувшийся с войны солдат.
— Что там? Кто там? — спрашивала няня, испуганно выглядывая из открытой двери спальни.
— Все хорошо, — мимоходом ответил ей хозяин, поднимаясь по лестнице, — ничего не бойтесь.
— Что случилось, мистер Роберт? — до бешенства спокойно и привычно осведомился Клопп, в этот раз выглянувший в коридор без светильника.
— Все хорошо, — повторил Сэквелл, — и вы ничего не бойтесь.
— Вы стреляли в кого-то?
— Стрелял, — кисло улыбнулся Роб, — но не попал.
— Боже, — изображая отеческую заботу, участливо просипел Симеон, — вы кого-то видели?
— Видел.
— И что намерены делать?
— Я?
— Вы, мистер Сэквелл.
— Намерен? А зарядить ружье и свалиться спать. Я здорово устал, старина…
В этот раз сон не обошел его стороной. Едва только туго набитый порохом и картечью штуцер был возвращен на свое почетное место в комнатном арсенале на стене, Роб рухнул на постель и уснул так крепко, что не сменил своей позы до самого утра.
Оно ознаменовалось внезапным визитом отца, который был встревожен тем, что его отпрыск в столь позднее время все еще выглядел помятым после сна. Дав сыну время на то, чтобы привести себя в порядок, сэр Джон отправился с Клоппом прочь со двора, дабы без лишних ушей выслушать последние новости.
Вернулись они не скоро. К тому времени мистер Роберт уже имел привычный лоск, а на стол подали завтрак. Сэр Джон велел слугам удалиться, и в столовой за закрытыми дверями остались только отец, сын и Клопп.
— А у тебя неплохой аппетит, — с улыбкой заметил старый Сэквелл, усаживаясь. — Для завтрака это очень даже щедро.
— Ну что ты, отец, — вздыхая, ответил Роб, — могу ли я встретить тебя как-то иначе? Ты вырастил меня в достатке и щедрости, позволь же и мне каждый раз платить тебе тем же.
Учтивость сына была приятна, однако вслух сэр Джон сдержанно произнес:
— Следует быть осторожным. Брюхо отнюдь не украшает мужчину. Плотным завтрак должен быть только в преддверии серьезных трудов.
— Хм, либо же после оных, — ловя удобный момент для начала беседы, улыбнулся сын.
— Не стану спорить и такое тоже имеет место. — Деловито заметил сэр рыцарь приступая к трапезе. — Я, кстати, сегодня уже наслышан о твоих ночных приключениях.
— Мне, когда я думаю об этом, как-то не по себе, отец, — чувствуя просто зверский аппетит, чего с ним давненько не случалось, начал повествовать Роб, — и это вовсе не дело.
— Не дело?
— Я имею в виду, что в моем доме, ночью, кто-то бывает без моего ведома, и вряд ли это чужак. — Пояснил сын.
— Почему же нет? Может быть, бездомный странник? — предположил отец.
— Не смеши меня, — возразил Роберт, — бездомный странник не станет жечь свечей и не притащит с собой жировой светильник. Бронзовый светоч слишком дорогое удовольствие для него. Да и странники ныне десять раз подумают, прежде чем подойти к богатому дому. Явись они просто так, в пяти случаях из десяти на них сразу же спустят собак.
— Возможно, ты прав, мой мальчик, однако я не стал бы уж так тревожиться из-за досадного недоразумения. Впрочем, — тут же заметил он, — дабы исключить подобное на будущее, предлагаю на некое неопределенное время дать этой башне жильца.
— Жильца? — не выдержал Роберт. — Отец! О чем мы говорим? Кто-то ночью бродит по моему дому, а ты призываешь меня не придавать этому значения?
— Серьезного значения, — поправил его сэр Джон, — серьезного. Ведь ничего дурного не случилось ни с тобой, ни с домом? Ну провел кто-то ночь в твоей башне…
— Он был там не одну ночь, — не дал договорить отцу Роб, — миссис Вэлери видела свет и накануне.
— Даже так? — покосившись в сторону Симеона, заметил старый Сэквелл. — Ну хорошо, пусть будут две ночи. Но какая разница? В любом случае ты повел себя как настоящий мужчина и, едва не продырявив дом насквозь, разом отбил у всех чужаков в округе всякую охоту скрываться от тебя и делать что-то без твоего ведома. Только позволь спросить, зачем ты заряжаешь ружье так, будто на подходе к твоему дому стоит вся французская армия?
— Ты сам велел всегда держать оружие заряженным.
— Велел, это верно. Но не набивать же штуцер до отказа! Мало того, что ты этим самым рискуешь разнести к чертям свой дом, так ты можешь кого-нибудь случайно убить! Ты же знаешь наши нынешние порядки.
— Я не понимаю, отец, — возмутился Роберт, — что я сделал не так?
— Стоп! — примирительно поднял руки сэр Джон. — Все так. Просто я слегка обеспокоен ночными событиями. Но я все равно собирался к тебе заехать: у меня есть одно неотложное дело, вернее, просьба к тебе.
— Да, отец, конечно.
— Понимаешь ли… — замялся рыцарь, — у меня сейчас проездом гостит один художник. Он ехал к своим друзьям, но по пути нанятый им поезд… — сам понимаешь, люди искусства экономят на всем, — так вот поезд развалился и слетел вместе с ним в овраг. Возничий сбежал, бросив этого беднягу умирать одного. Вся беда в том, что первыми его окровавленное, безчувственное тело нашли волки. Только чудо спасло его от неминуемой смерти, однако же и досталось ему очень и очень серьезно.
А дальше все просто. Нашедшие спросили его, кого он знает в этих местах и оказалось, что единственным его знакомым являюсь я. Как можно отказать себе в удовольствии приютить такого человека? Я нанял ему лекаря. Теперь на все то время, пока не заживут раны моего друга Готхарта Нитхардта, лекарь будет с ним неотступно…
Роберт внимательно слушал, но в его глазах ясно читалось недоумение.
— Дело в том, — пояснил сэр Джон, — что мне нужно уехать на какое-то время. Дела. Я бы хотел попросить тебя приютить этого человека и его лекаря.
— Но…
— Они не будут тебе в тягость, — не приемлющим возражений тоном заверил сэр рыцарь, — это очень приличные и образованные люди. Тебе не будет с ними скучно. К тому же Готхарт обещался нарисовать твой портрет. Ты же помнишь о нашей родовой традиции оставлять потомкам портреты? Один из них, мой, хранится в зале…
— Ты говорил об этом, отец. Я знаю.
— Да, но ты не можешь знать тайной стороны этих …особых портретов, сынок.
— Особых? — не понял Роб.
— Именно «особых». Это имеет прямое отношение к тому, что я называю «Большая Тайна», и потому отнесись к этому со всем своим вниманием. Дело в том, что после определенного ритуала эти картины становятся, если хочешь, …волшебными. В качестве примера могу предложить себя. Тебе ведь прекрасно известно сколько мне лет, и ты, как никто другой, знаешь, в какой я великолепной физической форме. А вспомни деда!
Не стоит с опаской смотреть в сторону Симеона. Он знает обо всем этом даже больше меня. Более того, он дальний родственник этого художника. Их род соседствует с нашим много столетий, и все наши с тобой предки имели свои особые портреты.
— Но, — пребывая в растерянности, заметил Роб, — ты только рассказывал мне о твоем портрете. Я его никогда не видел.
— В этом и суть этих произведений искусства, мой мальчик, их волшебная суть. Я рассказывал тебе о Хранителях, помнишь?
— Вскользь и ничего конкретного.
— Все верно, — не стал спорить сэр Джон, — всему свое время. Так вот основная задача наших Хранителей – следить за соблюдением всех наших обрядов, а еще – оберегать эти портреты. Пока сии творения находятся под их присмотром в сказочной, тайной галерее, ни тебе, ни мне, ни кому-либо другому, изображенному на них, не может грозить никакой физической опасности. Разумеется, если ты сам не станешь искушать Судьбу и лезть на рожон. Но, с другой стороны, существует серьезная угроза: если кому-то придет на ум ткнуть булавкой в глаз твоего изображения на волшебной картине, то в реальной жизни, где бы ты не находился, ты на самом деле лишишься глаза.
— Но…
— Не возражай, а слушай! Для того, чтобы этого не произошло, и существуют Хранители.
Глава 6
В Кристо его знали все. Покинувший не так давно этот бренный мир отец оставил Бео крохотный дом, небольшой кусок земли и водившееся за всем их родом странное прозвище «Широконогий». В церковной книге Бео был записан как «Беорегард Бауэрмен», но знакомые звали его просто Биф.
Жил он практически в лесу. А недалеко от его жилища возвышался особняк, который вклинивался, будто огромная каменная подкова, в прилегающее к лесу поле. Время от времени Бео, как и многие местные, подрабатывал там, а однажды даже ремонтировал обветшалые скамейки и стол в летней башенке, что украшала западное крыло особняка. И в этом не было ничего удивительного. Бауэрмена потому и знали все вокруг, что трудно было сыскать на свете работу, с которой не были бы знакомы его руки.
Бог щедро наделил его и вниманием, и умением, и терпением, а также аккуратностью и обязательностью в исполнении любого бытового или строительного дела. Одно плохо: все таланты бедного Бифа не были облачены хотя бы в какую-нибудь приемлемую оболочку. «Широконогого» Бифа вполне можно было назвать и ширококостым, и широкозадым, и даже большеголовым. Глядя на его незаурядную внешность, приходилось верить в то, что без божественного промысла тут никак не обошлось. Рост Бео Бауэрмена был самым что ни на есть средним, однако сам крестьянин уродился настолько крупным и широким в кости, что даже такая мелочь, как пальцы рук, были у него толщиной со зрелую еловую шишку.
Все же назвать скромного Бифа тучным или толстяком просто язык не поворачивался. Удивительно, но его монументальная фигура не имела ни капли лишнего жира. Да и конечности Бифа от природы были наделены редчайшей подвижностью и гибкостью. Шутка ли, с его-то габаритами свободно достать до земли? А Бео делал это демонстративно легко, и еще прихлопывал по земле ладонями, показывая всем, что и у этой недюжинной гибкости имеется серьезный запас.
Утром пятницы третьего января нового 1518 года от рождества Христова Бео получил остаток оплаты за выполненную срочную работу, а потому пребывал в прекрасном расположении духа, намереваясь устроить себе заслуженно плотный обед. В последнее время дела его шли неплохо, и можно было даже не прибегать к сдаче в наем части своего небольшого дома.
Мистер Роберт, сосед и новый хозяин того самого имения с башенкой, оценив трудолюбие и таланты Бифа, и в немалой степени – неразговорчивость мастера, пригласил его обустроить ту самую, хорошо остекленную надстройку. Он исправно и щедро платил Бауэрмену за каждый день работы.
В первый же вечер Биф отправился к ближайшему придорожному шинку и так плотно отоварился съестными припасами, что едва сумел дотащить все это домой. Но зато теперь после работы можно было не занимать свою голову мыслями о приготовлении второго ужина, который незаметно появлялся всякий раз, как только дела шли в гору. Его припасы существенно экономило еще и то, что в течение дня Баурмена кормили у мистера Сэквелла, дабы не отвлекать мастера от тяжких трудов.
Что ж, Биф действительно постарался и сделал все быстро и на славу. Теперь в башенке мистера Сэквелла можно было не просто коротать время, любуясь окрестными пейзажами. Со вчерашнего дня там можно было даже жить, разумеется, если зима не будет слишком суровой.
Довольный своей работой и более чем приличным гонораром, Бео свернул к дому и заметил, что у калитки нетерпеливо топчется какой-то тип. Видать по всему, бедняга крепко продрог, дожидаясь хозяина, однако какого черта ему было нужно?
— Добрый день, сударь, — кивая мимоходом и пытаясь проскользнуть мимо незваного гостя, поздоровался Биф. — Вы часом не заплутали?
— Нет, — ответил незнакомец, беглым взглядом окидывая Бауэрмена. — Мне достаточно точно вас описали, любезный, я жду именно вас.
— Меня? — рассеянно удивился Бео, потому что его мысли уже бежали впереди хозяина, толкаясь и спотыкаясь на покатом пороге его дома. Вваливаясь в небольшую, уютную гостиную, они рассыпались вокруг плотно уставленного яствами стола...
— Да, именно вас, — вознегодовал гость, прерывая мечтания Бауэрмена, — кого еще можно так долго здесь ждать? Ваши соседи убедили меня, что это жилье – идеальный вариант в моем случае, стал бы я торчать столько времени на мерзком ветру, будь все иначе? Я не чувствую пальцев рук! Так что если вы не расположены сдать комнаты, то проявите хотя бы малость сострадания и дайте мне обогреться.
Бео был озадачен. В данный момент получалось, что комнату ему можно было и не сдавать. Но с другой стороны, в это время года обычно было не так много других вариантов заработать. Заказ Сэквелла выполнен, деньги скоро кончатся, и что? До весны надо было чем-то перебиваться. Выходило, что все же правильнее было бы постояльца взять… Но ведь – о ужас! — придется делить с ним стол, который именно сегодня ничуть не уступает рождественскому! Этот напористый господин чего доброго еще решит, что подобная роскошь входит в его плату за жилье.
— Видите ли, — начал Бео издалека, — у меня сегодня еще не прибрано. Живу я один. Последний жилец съехал месяца два назад. Я и подумать не мог, что в это время кому-то понадобится угол.
Подождите немного, мистер. К полудню обе комнаты будут готовы. К тому же нужно приготовить обед. Однако хочу предупредить, что я весьма воздержан в еде и постояльцев своих не особенно балую обильными трапезами, ибо сказано: «чревоугодие есть большой грех». Жилье и стол у меня очень скромные, но такая же и плата. В общем, если вас это устраивает, мистер, то к полудню вы можете занять свои комнаты.
— А до полудня? — возмутился незнакомец. — Подумайте, мистер Бауэрмен, мне ведь придется вернуться в деревню, и, возможно, судьба пошлет мне более сговорчивого хозяина? Не думаю, что это в ваших интересах, верно? Я человек не бедный, как вы понимаете, однако скромность моих запросов вполне совпадает с вашими возможностями. Заповеди господни для меня не пустой звук! Я обещаю быть нетребовательным и… щедрым жильцом. А чтобы не бросать слов на ветер, вот вам сразу же три «ангела»  предоплаты и пойдемте уже греться!
В любом другом случае Бео попросту послал бы к черту эдакого назойливого квартиросъемщика, а сейчас – его волю словно спеленали. Ведомого к порогу собственного дома Бауэрмена хватило только на то, чтобы стыдливо озирнуться на подталкивающего его в спину гостя, да спросить, верует ли мистер, представившийся Джоном Фишером, в чудеса господни.
— Конечно верую, — ответил новоявленный квартирант, входя вслед за хозяином в крохотную столовую, в центре которой помещался плотно сервированный стол! — Даже не будь я епископом, — добавил он тут же, — мне просто пришлось бы уверовать в эти чудеса.
За явленным божьей милостью для гостя обедом Бео, пытаясь оправдать свое неловкое вранье, поведал о событиях, приведших к появлению в его скромном доме столь пышного стола. Квартирант неожиданно заинтересовался его рассказом о работе у мистера Сэквелла. Более того, когда Бео умолк, епископ Джон непонятно к чему и довольно эмоционально воскликнул: «О, Бауэрмен, вас мне послала сама судьба!»
Слышать подобное из уст священника было довольно странным, поэтому Бауэрмен, знающий о грядущих, неведомо откуда возникших в церкви Христа, безбожных реформах, насторожился:
— Ваше преосвященство, вы …вы из тех самых?
— Не понимаю, — смутился Фишер.
— Говорят, — осторожно промолвил Бауэрмен, — что какие-то люди сейчас хотят бросить тень на Иисуса. Печатают безбожные книжки. И в них как будто говорится, что даже сам Папа не без греха. А еще говорят, что им за подобное никто не выносит даже порицания.
Епископ медленно откинулся на скрипнувшую под ним спинку стула.
— Не стану спорить, — сдержанно ответил он, — нечто подобное увидело свет.
— Да как же? — едва сдерживаясь, но все еще очень мягко возмутился крепыш Бео. — Неужели подобное может быть позволено?
— Позволено? Кем? — переспросил Фишер.
Бео выпрямился и даже не сразу решился ответить.
— …Папой, — полушепотом произнес он, — и, — ткнув толстым, будто свиная колбаса, пальцем вверх, добавил: — Им, богом. Как, Ваше Преосвященство? Как Он может позволить подобное, если карает всех нас и за более мелкие провинности?
— Он великодушен, — тяжело вздохнул епископ, — а потому дает шанс всем заблудшим и сомневающимся.
— А как же кара Небесная?
— Кара в первую очередь настигает тех, кто способен разделять доброе и недоброе, знает, чем могут грозить ему прегрешения и все равно продолжает их творить.
— Но тот, кто написал эту безбожную книгу, он ведь знает, что натворил?
— Если вы, Бео, о труде некого Лютера, то он… знает.
— Лютер… — безцветным голосом произнес Бауэрмен. — Так это он написал?
— Бео, — отметая в сторону некие свои глубокие рассуждения, встрепенулся Фишер, — во-первых, вы не имеете ни малейшего понятия о том, что этот Лютер написал, а во-вторых, не особенно слушайте то, что говорят вокруг всякие глупцы.
Тезисы мистера Мартина на самом деле весьма спорны, но там есть и рациональные зерна. Другое дело, — продолжал разсуждать гость, — что и я, было время, тоже серьезно задумывался о внесении изменений в существующие порядки нашей Церкви. Теперь же, ознакомившись с трудом мистера Лютера, я осознал, что был не прав. Существующий ныне, установленный отцами Церкви патриархальный порядок намного лучше сомнительных реформ, предлагаемых этим профессором.
— Кем?
— Очень, …важным учителем. — Пояснил Джон. — Но вы не забивайте себе этим голову, Бео. Размышляйте и живите тем, что близко и понятно. Я буду разбираться в своем деле, а вы в своем.
— О, — простодушно улыбнулся Бауэрмен, — если бы так думали и поступали все.
— Хм, — искренне удивился Джон, — мне казалось, что так поступать разумно. Разве нет?
— Мне трудно судить, — замялся Биф, — однако, когда я на днях делал работу для своего соседа, мистера Сэквелла, он не раз и не два велел мне слушать его советы, а они, скажу я откровенно, были совсем не по делу.
— Я не знаком с мистером Сэквеллом, но слышал о том, что он неглупый человек.
— А я и не сказал, что он глупый. Просто его советы и фантазии были не к месту.
— Фантазии?
— О, да! — оживился Бео. — Скажем, делаю я скамьи в башенке, а он требует, чтобы их можно было складывать, раскладывать, превращая в лежанку. Мне, конечно же, это не сложно, но зачем? Надо тебе лежанка – я ее сделаю, а тут…
— Ну, — примиряюще вступился за незнакомого ему человека епископ, — мало ли? Возможно, мистер Сэквелл говорил это с расчетом на то, что летом ему вдруг захочется вздремнуть в этой башенке.
— Ха, летом, — не удержался Биф, — а для чего тогда я там мастерил маленькую печь? Хочется спать, иди и спи дома, где тепло. Зачем топить в башенке, где стоимости одного только стекла хватит на то, чтобы обеспечить какой-нибудь девушке хорошее приданое? Там ведь холодно, Ваше Преосвященство, в стеклянной-то комнатке, очень холодно. Ночью на дворе и то теплее. Попробуй ее вытопи! Вот вы…
— Я?
— Да, вы. Долго меня сегодня дожидались?
— Порядочно.
— Вот, — все больше распалялся возмущенный Бео, — а не будь на вас ничего наброшено поверх церковной одежи? А ведь сейчас едва ли перевалило за полдень. Понять не могу, неужто мистер Роберт на самом деле собирается спать там ночью? Как он не может понять, что с таким сквозняком, что порой ни с того ни с сего тянет из подвала, он попросту будет выбрасывать дрова на ветер. А вот если бы мистер Сэквелл не рубил с плеча, а подошел и спросил у меня: «Бео, как можно сохранить там тепло?», я бы ему сказал.
— Сквозняк? — удивился епископ. — Сквозняк из подвала?
— То-то и оно, — со знанием дела продолжил Бауэрмен, — подвал там глухой, я это знаю наверняка, потому как не раз и не два конопатил в нем бочки. Скорее всего тянет из какой-нибудь щели, но тянет крепко, будьте уверены. Так дует разве что в открытую дверь, но подвал закрыт наглухо, а выход только через лестницу. Я же говорю, если бы мистер Сэквелл попросил меня, я бы нашел, откуда тянет. А так…
— Боже, — непонятно к чему взмолился епископ, — воистину, только ты доподлинно ведаешь пути наши. Тянет как в дверь, Бео?
— Больше того, Ваше Преосвященство, как человек сведущий в кладке печи, скажу, что тянет так, словно эта дверь имеет ход, а этого в подвале мистера Сэквелла нет!
— Конечно нет, — соглашаясь, кивал в ответ Фишер и почему-то улыбался.
Нужно сказать, что обещанная епископом щедрость не была безпочвенным заявлением. В первый же вечер, добивая за ужином остатки обильного дневного рациона, к «ангелам» предоплаты он добавил столько ценных кругляков из притороченного к его поясу «святого войска», что Биф стал нервничать. Если так пойдет и дальше, думал он, то этот пришлый господин с его-то напором скоро вынудит Бео продать ему и дом, и землю.
Скромно осведомившись у служителя Церкви о его планах на покупку недвижимости в районе Кристо, Бауэрмен получил отрицательный ответ и мысленно уже начал строить планы на правильное вложение полученных капиталов, однако ни к чему не обязывающая вечерняя болтовня как-то незаметно перетекла в достаточно щекотливое русло.
Оказалось, что епископ ничего не имел против такой высокой платы за съем жилья, что он и далее согласен был платить так же щедро, однако лишь в том случае, если Бео согласится помочь ему в каком-то деле. Вскоре не искушенный в подобных вещах хозяин дома почувствовал, что вместе со сладко тянущим к земле кошельком он незаметно оказался вовлечен в какую-то нехорошую историю. Намертво сросшийся с «ангелами», Бауэрмен в какой-то момент дал слабину и, ведомый куда-то в туманные дали обаянием своего гостя, он тут же сдуру поклялся на святом писании не разглашать тайн Его Преосвященства Джона Фишера под страхом смерти.
Память отчего-то рисовала полное упрека лицо его деда, три брата которого, являясь помощниками лоллардов, участвовали в известном антикатолическом движении Джона Уиклифа и Уота Талера . Дед был младшим в семье и остался цел только потому, что успел перебежать во двор соседей в тот момент, когда слуги короля воздавали его семье за хулу в адрес Церкви. Солдаты приняли его за простого ротозея, и на глазах тогда еще юного Корвела убили всех его близких родичей. Хорошо хоть дом не сожгли. «Кто знает, — обреченно думал раздираемый тяжкими мыслями Бео, — может быть, всему роду Бауэрменов суждено вляпываться в нехорошие истории из-за церковников?»

Художник и его лекарь приехали около полудня. Ожидая их, Роберт Сэквелл решил даже не посещать воскресную службу в костеле, хотя отец и настаивал на том, чтобы люди видели его отпрыска в храме как можно чаще. В конце концов по милости отца Роб и вынужден был менять свои планы, в коих на первом месте значилась очередная поездка в Эксетер. Никак не шла из его головы рыжеволосая девушка из хлебного магазина. Сэквелл-младший думал о ней и в тот момент, когда в дверь его спальни постучал Клопп.
— Мистер Роберт, — взывал он из коридора, разгоняя грезы хозяина, — мистер Роберт! Вы велели сообщить, когда приедут гости. Их поезд катит с холма, вот-вот перевалят через мост. Думаю, пора выходить.
— Да, — вставая, громко ответил Сэквелл, — я иду! Встретимся у входа.
Видавший многое на своем веку экипаж шумно разворачивался на серой гальке двора, выставляя покатый и поцарапанный ветками бок в сторону хозяина дома. Роба не удивил тот факт, что художник и его спутник пользовались услугами наемного транспорта. Судя по всему, этот бедняга, как и другие рисовальщики, едва сводил концы с концами. Старик Симеон подошел к поезду и, вытащив сложенные в дорожном положении ступеньки, очистил их от застрявшей травы.
Первым вышел доктор. Нужно сказать, что Сэквелл принял бы и его за Готхарта Нитхардта, однако представший перед хозяином имения пассажир коротко кивнул встречающему их Робу и тут же засуетился у двери экипажа, помогая своему известному спутнику спуститься на землю. Предполагаемое пару минут назад жалкое благосостояние прибывшего к нему служителя Гекаты  менялось на глазах. Даже лекарь этой известной особы был одет так, что потомок древнего рода почувствовал себя неловко, поскольку его одеяния были далеки от яркой парадности гостей.
— Мистер Сэ-э-эквел, — расплывшись в усталой улыбке, протянул художник и тут же, будто гробовщик, смерил молодого человека оценивающим взглядом, — я уже в предвкушении работы. Прекрасное лицо!
— Для меня огромная честь принять вас, господа, — здороваясь секретным рукопожатием, ответил заготовленной фразой Роб. — Подумать только, великий мастер Готхарт Нитхардт  будет гостить у меня!
— О, — морщась на досаждающую ему боль, выдохнул художник, — зовите меня просто Матис. Я уже привык к этому. Кстати, — вспомнил он, — позвольте мне представить моего доктора, мистера Эугена Коломана.
Едва только тот учтиво поклонился, бывший живописец архиепископа Майнцского, ныне Альбрехта Бранденбургского, вдруг просиял:
— Постойте-ка! Да ведь это старина Симеон? Дядюшка!
Пусть по морщинистому лицу старика и нельзя было сказать, что он настолько уж соскучился по племяннику, однако Клопп все же едва заметно улыбался, что случалось с ним крайне редко. Памятуя о ранах, дядюшка лишь слегка прикоснулся к прильнувшему к нему Готхарту и тут же, отступив в сторону, вновь превратился к занудного сухаря-слугу.
Это ничуть не расстроило известного живописца и он, приняв это как должное, тут же в сопровождении мистера Роберта и доктора Коломана отправился в дом, где их ждал воскресный обед.
В это время никем не замеченная пара наблюдателей молча мерзла в придорожных кустах, находясь на достаточном удалении от дома, так, чтобы не вызывать подозрений, но в тоже время видеть все, что позволял проем между южным и западным крылом имения Сэквелла. Едва только опустевший экипаж, отправляясь к месту своей приписки, медленно прогремел мимо, один из наблюдавших нетерпеливо спросил:
— Что скажете, Бео? Знаете ли вы кого-нибудь из этих господ?
— Как не знать, — вздохнул Бауэрмен, — тот, что моложе всех, и есть мистер Сэквелл.
— А остальные?
— Старик, это его камерди…
— Я имею в виду тех, кто не из прислуги?
— Нет, — уверенно заключил продрогший Биф, — никого из этих господ я раньше не видел. Ваше П-преосвященство, — добавил он тут же, — может быть, пока нам хватит? Я, если честно, уже ног не чувствую.
— Вы правы, мой друг, — не стал спорить Фишер. — Немедля идем греться. Однако, — вдруг продолжил он, заставляя Бауэрмена запнуться на первом же шаге, — должен сказать, что сегодня ночью нам следует подготовиться получше. Мы непременно оденемся потеплее.
Глава 7
Четыре дня пролетели для Роба как один. Гости, обосновавшиеся по прихоти отца в башенке его дома, потихоньку обживались. Два дня они появлялись в доме только на завтрак и обед. Ужинали они у себя, поэтому вечером ни компания художника с доктором, ни обслуживающий их Симеон не мешали мистеру Роберту гулять в окрестностях своего дома в полном одиночестве.
Известный живописец и автор «Изенгеймского алтаря», несмотря на свой недуг, что называется «запрягал быстро». Уже со вторника началась работа над портретом.
Того времени, что Сэквелл проводил в башенке, позируя мастеру, было слишком много для человека, не привыкшего к такому плотному общению, потому вечерние прогулки стали для Роба настоящей отдушиной. Но наряду; с удовольствием побыть, наконец, наедине со своими мыслями, он испытывал необъяснимую тревогу.
Мистер Роберт связывал свое безпокойство с присутствием в доме посторонних лиц и, возможно, с непривычной для него, завораживающей атмосферой загадочной ритуальности при написании картины. Прогуливаясь по уснувшему зимнему лесу, Сэквелл то и дело ощущал какие-то странные приступы подозрительности. То и дело чудилось какое-то движение меж деревьев, тени, шорохи. Его практически не покидало ощущение того, что за ним кто-то следит. Вздор, конечно, вздор! Кому это надо – следить за ним? Зачем?
Спускавшийся вдоль стены к ручью Сэквелл боковым зрением заметил какое-то движение. Слева, в кустах у моста. Одолеваемый охотничьим азартом, он вдруг не выдержал и резко бросился к непроходимым зарослям у дороги, но, немного не рассчитав, Роберт поскользнулся, неуклюже шлепнулся на пятую точку, и тут же, прямо перед его носом, выпрыгнул и рванул в сторону ручья обезумевший от страха заяц.
— Будь ты неладен! — отряхивая руки от прилипших к ладоням ошметков сырых листьев, сдержанно процедил сквозь зубы Сэквелл и стал осторожно подниматься. «Что ж это такое со мной творится? — сокрушался он далее уже про себя. — Бросаюсь в кусты! А ведь еще пару дней назад все мои мысли были только о скорой встрече и о золотых кудрях мисс Синтии. Чертов рисовальщик! Принесло же его на мою голову. Ничего. Ни-че-го. Сегодня еще потерплю, а завтра в Эксетер, благо есть повод…»
Намеченная на четверг поездка так плотно засела в голове молодого человека, что даже ночью начисто прогнала сон. Обычно после вечерней прогулки Роб засыпал быстро и глубоко, но сегодня, как и в тот день, когда он устроил ночную охоту за неизвестными во дворе собственного дома, ему не спалось. Не было в небе луны. Погруженное во мрак здание было наполнено тишиной и покоем. Лишь где-то вдалеке, словно чудовищный по величине фонарь, мерцала стеклянная башенка.
«Тоже не спят», — подумалось Робу и, несмотря на то, что общение с мастером Матиасом и доктором Коломаном с первого же дня давалось ему с каким-то напряжением, Сэквелл вдруг решил их проведать. Что, если ссадины и ушибы художника, полученные при крушении экипажа, не дают ему покоя? Возможно, нужна какая-то помощь?
Он быстро оделся и постарался как можно тише, дабы не разбудить Клоппа, открыть дверь. Створка повиновалась хозяину дома, и на самом деле не издала практически ни звука, но! Каково же было удивление Роба, когда, закрыв ее, он услышал из глубины коридора неизменное: «Что-то случилось, мистер Сэквелл?»
«Уф! — испугавшись, вознегодовал тот про себя, — он ведь пожилой человек! У них всех плохо и со слухом, и со зрением. Как? Как он меня услышал?»
— Вы не спите, Симеон? — сдерживаясь, спросил Роберт.
— Я старик, — тихо проскрипела в ответ сухая, заслоняющая окно тень камердинера, — мне редко случается спать хорошо. Но вы, мистер Сэквелл, вы молоды, что с вами?
Роб вздохнул:
— Если честно, — вдруг признался он, — меня безпокоят наши гости. Я понимаю, Клопп, что один из них ваш родственник, но вы не находите, что они меня просто используют?
— Что вы такое говорите? — всполошился камердинер и, шаркая ногами по полу, засеменил к хозяину. — Ваш батюшка попросил, это его друзья. Мастер Матиас ранен, однако же, вы видите, он старается. Уже начал писать ваш портрет.
— Возможно, — направляясь к лестнице, возразил Роберт, — но вот чем он занят сейчас? Почему не спит?
— С таким ранами трудно уснуть.
— Почем вам знать?
— Я просто наслышан об этом, — и, глядя, как хозяин подошел к лестнице, камердинер с явной тревогой в голосе осведомился: — Куда вы идете, мистер Роберт?
— Я? — удивился Сэквелл. — Вы не забыли, Клопп? Я хозяин этого дома.
— Я просто беспокоюсь, сэр. На дворе ночь.
— Я это знаю, — отмахнулся Роб и стал спускаться.
Он явно просчитался с выбором одежды. Ночь выдалась сырой и морозной. Фонарь башни едва светился вдалеке и, когда Роб отмерил к нему шагов тридцать, выживший из ума Симеон, успевший к тому времени вернуться к себе в комнату, снова пытался подсветить ему путь через окно. «Сумасшедший старик», — с горечью повторил про себя Сэквелл, стараясь не оступиться на камнях слабо освещенного двора.
Приближаясь к башенке, Роберт, поостыв, не рискнул сразу же наведаться в нее. Памятуя недавние события, он трезво рассудил, что правильнее всего будет прежде заглянуть за угол дома: не притаился ли кто-то там? Держа в вытянутой вперед руке светильник, он прошел до самого моста и, не обнаружив ничего подозрительного, развернулся. Окружающий его мир спал, и только на дороге, ведущей во двор, плясали едва заметные сполохи. Это сквозь голые ветви клена пробивался свет башенки.
Сделав несколько шагов в сторону, Сэквелл поднял взгляд к ней и постарался хоть что-то рассмотреть. Сразу же становилось понятно, что ночная жизнь художника не имела ничего общего с глупыми разъяснениями старого камердинера. Видно отсюда было мало, однако и то, что он мог рассмотреть, вне всякого сомнения говорило о том, что в башенке находится отнюдь не пара заявленных гостей. Именно в этот миг там вдруг началась какая-то суета. Роб ясно слышал шум и топот множества ног. Да нет же! Это доносилось не сверху. Скорее, со двора или лестницы.
Загасив светильник, он бросился к углу и осторожно заглянул во двор. Мрак устланного булыжником пространства был мертв. Подобравшись к двери, Роберт медленно открыл ее.
Черный провал лестничного проема казался безжизненным, но внутри ясно различался чужой запах. Глухой, слабо различимый топот звучал уже откуда-то снизу. Чувствуя, как комок страха схватил его за горло, Сэквелл моментально сжался в кулак и, напомнив себе, что он является потомком славного рыцарского рода, закрыл за собой дверь.
Роберт сильно рисковал, он был уязвим, поскольку практически ничего вокруг себя не видел. Светильник незримо чадил в его левой руке тлеющим фитилем и медленно остывал. Правой рукой Сэквелл осторожно нащупал «спину» широкого деревянного перила и принялся шарить ногой в поисках ступенек. Сделав шаг, второй, он быстро приноровился к их размеру и дальше пошел увереннее. Заминка случилась только в самом низу, когда в кромешной темноте надо было найти дверь, ведущую в подвал.
Медленно открыв ее, Роберт прислушался. Внутри стояла полная тишина, и не было даже намека на какой-либо топот или шум. Постояв какое-то время недвижимо и окончательно убедившись в том, что вокруг него нет ни одной живой души, Роб достал кресало и затеплил светильник. Однако, стоило ему только собраться с силами и шагнуть в глубь сырого, затхлого мрака, как сверху, от входа послышалось: «Мистер Сэквелл! Ми-и-и-истер Сэквелл, где вы?»
Это был Клопп! И не побоялся же выбраться из дома, старый черт! Теперь следовало отозваться и подождать его. Ну не бросать же старика одного в самом деле? Ведь рискнул же он в этот раз и поперся вслед за хозяином, хотя… Если быть откровенным, Роберт даже обрадовался этому. Все же вдвоем им будет не так страшно.
Сэквелл вернулся, открыл дверь и с облегчением крикнул вверх:
— Я здесь, Симеон!
— Здесь? — удивленно вопросил камердинер, успевший к тому времени отмерить половину пролета лестницы.
«Ну не удивительно ли? — только и подумал Роб. — Этот старый сухарь словно знал, что я именно здесь, внизу, в подвале. А ведь возвращаясь от моста, я не зажигал свет. Не обладает же эта столетняя мумия еще и волшебным умением видеть сквозь стены?»
— А где мне еще быть, Клопп? — старательно маскируя свои подозрения, отшутился Сэквелл. — Самое время посетить подвалы.
— Самое время? Почему вы не пошли сюда днем, сэр?
— А потому, мой дорогой Симеон, — надавил на связки Роб и, повернувшись к открытой двери, крикнул в сырое пространство подземелья, — что днем здесь не прячутся незнакомцы! Они сюда приходят ночью, втайне от хозяина. Но все тайны, дорогой Клопп, рано или поздно открываются.
— Вы, — вращая глазами от страха, затрясся камердинер, — в самом деле кого-то видели, мистер Сэквелл?
— Не видел, — признался тот, — но слышал! — добавил он как можно громче. — А сейчас, мой дорогой Симеон, я отыщу их и с помощью своего мощного штуцера разъясню этим негодяям азы вежливости.
— Но-о-о, — протянул испуганный Клопп, — ведь у вас с собой …нет ружья?
— У меня, — тихо признался Роберт, — кроме светильника, вообще ничего нет, но они-то об этом не знают?
Камердинер облегченно вздохнул:
— Не сердитесь, сэр Роберт, но, думаю, что из темноты хорошо видно освещенное место, и, если бы там кто-то был, вас бы и меня уже ничто не спасло. Уж не померещилось ли вам, сэр?
— Померещилось? — округлил глаза Роб. — Мне?! Целый табун, стадо, толпа! И все это скопище бежит от башни вниз, а мне это померещилось?
— О, — покорно приложил руку к груди уже избавившийся от недавнего страха Клопп. — Стоит ли так распаляться, сэр? Где же хоть один из тех, кого вы слышали?
— Ы-пф! — вознегодовал было Сэквелл, но вовремя сдержался, дабы не наговорить грубостей. — Вы, вы …вы не побоитесь пойти со мной в глубь подвалов?
Симеон неопределенно пожал худыми плечами и спокойно ответил:
— Чего мне бояться, мистер Роберт? — и как-то двусмысленно добавил: — Конечно, пойду, не могу не пойти. Мой долг быть всегда рядом с хозяином. Только не торопитесь, умоляю, сэр, как бы мне на старости лет не переломать себе ноги.
Сэквелл повернулся и, раздираемый на части тревожными мыслями, повторно за сегодняшний вечер вошел в подвал. С одной стороны, его продолжало безпокоить присутствие тех, кто укрылся в глубине его хозяйственных помещений, а с другой, попросту убивало это внезапно обрушившееся на дворецкого умиротворение. Казалось, вот, всего несколько мгновений назад он трясся от страха, крался по лестнице к двери в подвал с опаской и тревогой, словно охотничий пес к утиному гнезду, и вдруг все так резко переменилось!
Выглядело это так, будто самого Роба камердинер остерегался даже больше, чем тех, кто пробрался к ним в подпол дома. Похоронное спокойствие Клоппа просто поражало, но удивительное дело: словно заражаясь им, Сэквелл и сам стал успокаиваться. Медленно и последовательно они обошли все ряды бочек и ящиков, сунулись в каждый уголок подземелья, но не нашли и намека на присутствие здесь кого-то постороннего.
— Я же вам говорил, мистер Роберт, — повторял всякий раз камердинер, едва только они освещали очередной темный угол, — видите, и здесь никого.
Он в самом деле был уверен в том, что в подвалах пусто. Но как? Как можно в этом быть уверенным? Роб четко слышал шаги чужаков, их распаленное спешкой дыхание, а запах на лестнице? «Нет, — изводил себя сомнениями Сэквелл, — здесь определенно кто-то был. Ну не растворились же они? Не нырнули в бочки, не зашились, как крысы, в ящики?»
— Этого не может быть, — произнес он вслух и помотал головой.
— Чего не может быть? — участливо поинтересовался камердинер.
— Они были, — не сдавался Роб, — я знаю, были. Я слышал их. Сначала увидел в башне…
Взгляд молодого человека просветлел:
— Башня, Симеон!
— Что «башня»? — переспросил тот.
— Они, чужаки, бежали сверху, от наших гостей!
Роберт ринулся к двери, но Клопп его остановил:
— Мистер Сэквелл, стоит ли? Что, если господа Готхарт и Коломан уже спят?
— Не спят! — рявкнул хозяин дома. — Что вы меня все время путаете? Я сам видел свет наверху и людей. Там было много народу, Клопп. Я видел их силуэты, понимаете?
— Такого не может быть, — вжимал худую шею в плечи камердинер, — откуда тут кому-то взяться?
— Идите за мной!
Сэквелл был полон той решимости, с которой люди бросаются в пропасть, лезут в петлю, идут в свою последнюю битву. Не привыкший к суете, Клопп едва поспевал за ним, хромал где-то позади и что-то стенал о том, что нехорошо будить спящих гостей, и Робу вообще следует быть более рассудительным. Это звучало так, как будто он лично уложил спать Готхарта и Коломана. Еще более несуразным казалось, что Симеон преспокойно допускал мысль о нечистой силе, которая могла сыграть злую шутку с его хозяином.
Подойдя к двери, взбешенный происходящим, хозяин дома не стал миндальничать и просто распахнул ее. Внутри башенки мирно горел свет. На лежанке, лицом вниз располагался обнаженный до пояса Готхарт, а у мольберта с кисточкой в руке стоял его доктор. Судя по всему, появление Сэквелла не было здесь большой неожиданностью: шума на лестнице и в подвале было предостаточно. Странно лишь то, что никто из них не отреагировал на это, не выбежал, слыша голоса, не спросил: нужна ли помощь?
Только сейчас Роберт обратил внимание на то, что спина лежащего недвижимо художника была густо измазана чем-то очень похожим на жир. Рядом с постелью валялись какие-то тряпицы с кровавыми разводами, стояло ведро, пузырьки и банки с лекарствами. Стоит сказать, что смотреть на раны Готхарта, даже слабо различимые под слоем этого «жира», было просто жутко. Кожу на его спине словно порвали в нескольких местах. Чьей-то заботливой рукой она была аккуратно зашита и сейчас проступала сквозь лечебную замазку фиолетово-пунцовыми лоскутами треугольной формы. Если бы не рассказ отца, Сэквелл-младший подумал бы, что кто-то разрядил мушкет в спину мастера Матиса.
— Мистер Сэквелл? — продолжая что-то подправлять на холсте, заинтересованно вскинул брови доктор. — Вы не спите?
Роберт вдруг почувствовал себя полным дураком. Эдакий самодур-эсквайр ворвался ночью в мирный быт своих многоуважаемых гостей, пытаясь вовлечь их в какие-то приземленные, мещанские дела.
— Не сплю, — пытаясь отдышаться от волнения и быстрого подъема по лестнице, ответил он. — Вы …рисуете?
— Нет, — как ни в чем не бывало ответил доктор, — только слегка правлю работу мастера.
— Но ведь мистер Готхарт…
— Ему нужно отдохнуть, — не дал договорить Роберту Коломан, — если не сделать определенную вечернюю процедуру, он попросту не сможет спать от боли.
— А я не знал, что вы тоже умеете рисовать, — изумленно и по-детски непосредственно произнес вероломный хозяин.
— Не рисовать, а писать, мой друг, — не отрываясь от полотна, уточнил доктор, — но моя задача только править портрет, но никоим образом не писать. Я, знаете ли, уже давно живу тем, что правлю и тела, и портреты.
— Идемте, мистер Сэквелл, — вдруг вкрадчиво отозвался из-за двери Симеон, — давайте не будем мешать этим господам.
Роб качнулся было к выходу, но вдруг остановился.
— Идти? Нет! Я пришел сюда спросить и спрошу…
Камердинер умолк и, потупив взгляд, уставился в пол. Было видно, что ни ссориться с хозяином, ни выпячиваться каким-либо образом самому в присутствии гостей ему совсем не хотелось. Неприятная пауза грозила затянуться, но тут на помощь притихшему Симеону пришел доктор.
— Спрашивайте, мистер Роберт, спрашивайте, — отрешенно произнес он, всматриваясь в какое-то место на картине, — не ждите ответа ни от мастера, ни от своего камердинера, на все ваши вопросы буду отвечать только я.
И снова Сэквелл почувствовал себя в дурацком положении. Глупо было задать сейчас вертевшийся в голове вопрос: «а не слышали ли вы шум на лестнице?» Доктор несомненно ответит: «Слышали, но мастер лежит, ему нельзя вставать, а я не стал выходить потому, что распознал ваш голос».
Спрашивать о том, не появлялись ли здесь посторонние, тоже не имело смысла. Судя по всему, художник лежит в безпамятстве (или умело притворяется, что делает это) уже неведомо сколько, а обстановка и занятие доктора более чем красноречиво свидетельствуют о том, что за последнее время посетителей у них было всего двое и оба они стоят сейчас у двери их комнаты.
— Что же вы молчите? — наконец оторвавшись от холста, стал вытирать тряпицей кисточку Коломан. — Спрашивайте. Уверяю, я расскажу все, что могу.
— Н-но я… — замялся Сэквелл, — наверное, лучше завтра?
Он начал поворачиваться к двери, но доктор вдруг остановил его:
— Нет-нет, не нужно ничего переносить на завтра. Давайте все выясним сегодня. Тем более, что завтра вы едете в Эксетер, и правильнее всего будет решать там общие для нас дела, уже будучи в полной мере посвященным в то, что происходит. Разве вы не хотите спросить меня о том, не было ли в этот вечер здесь посторонних? Это ведь ваш дом, мистер Сэквелл, почему же вы стесняетесь задавать вопросы?
Мы видели свет вашего фонаря у моста, видели, как безстрашно вы бросились к лестнице, преследуя незваных ночных посетителей. Не смотрите на меня, как на звонаря, проспавшего пасхальную заутреню. Да, вынужден признаться, что здесь бывают люди. И об этом знают и ваш отец, и ваш камердинер. Не знали только вы, мистер Роберт. Как не знали и того, что подвалы этого дома являются центром целой системы подземных ходов и что на нижних ярусах этого подземного лабиринта есть древний храм, в который вы в скором времени будете введены и, наконец, станете одним из нас.
— Но почему? — поочередно переводя взгляд с Коломана на Клоппа, робко спросил Сэквелл. — Отчего именно сейчас? Ни раньше, ни позже. Зачем было держать все это от меня в тайне?
— Не принимайте это близко к сердцу, Роберт, — снисходительно улыбнулся доктор. — Уж насколько посвящены в глубину нашего движения я и мастер Матис, однако каждому из нас неоднократно случалось почувствовать что-то наподобие того, что сегодня чувствуете вы. Это следует принять как данность.
Во многом благодаря именно такому порядку вещей наше дело имеет столь глубокую защиту. Случайный человек просто не способен пройти далее уровня слухов и домыслов. Даже хорошо подготовленный к тому, чтобы внедриться к нам, максимум чего может достичь, это, что называется, «топтаться у порога».
Должен признаться, что гостеприимством этого дома наши братья пользуются очень давно, но вас мы пока не планировали посвящать в наши тайны. Однако сегодняшний вечер и один из предыдущих показали нам, что отмалчиваться далее нет смысла. Мы в полной мере оценили вашу энергичность и смелость, мистер Сэквелл, поэтому поняли, что, если все скрывать от вас и далее, пострадает кто-то еще.
— Еще? — удивился Роб.
— Именно так, — горько улыбнулся доктор, — хватит и того, что вы едва не застрелили мастера Готхарта…

Синтия скучала в этот безлюдный полдень. Нет, с ней, конечно, подобное случалось и раньше, однако именно эта ее грусть, датированная девятым января 1518 года обернулась для нее ярким подтверждением поговорки: «не буди лихо, пока тихо». Это потом она будет корить себя за то, что изнывая от безделья во время дневного оттока покупателей, просила судьбу хоть как-то развеять ее скуку до привоза вечерней выпечки. Сейчас же мисс Шеллоу Райдер отчаянно боролась с подступающей дремой.
Народ оставил рынок, дабы по большей своей части поскорее зашиться под теплый кров и вдоволь насытить завывающее от голода брюхо. Меж палаточных рядов и шатровых навесов сновали лишь сами торговцы да их помощники. Магазин отца Синтии был деревянным. В нем было тепло и уютно, а к тому же всегда вкусно пахло хлебом. Это сочетание само по себе давало любому человеку покой и умиротворение, а если еще ко всему этому присовокупить сытный обед!
Сон побеждал несчастную девушку, гладил ее отяжелевшие веки и безудержно толкал назад, вынуждая откинуться на такую притягательную, увешанную теплой одеждой стенку. В конце концов сила притяжения накидок и плащей взяла верх над рыжеволосой красавицей. Она медленно оттолкнулась от стола и, почувствовав под спиной мягкое и пружинистое покрытие, тут же уснула.
Ее внутреннюю, легкую сущность сдуло ветром с эксетерской рыночной площади и понесло, словно с горы, куда-то в неведомые страны, где она, катясь на хребте веселого ветра, врывалась в чужие дома, открывала в них двери, выла сквозняком в окнах, дымоходах, задувала чадящие светильники, слыша явное недовольство в голосах возмущающихся людей, но ни различала ни единого слова из сказанного ими. Синтия вслушивалась в чужую речь и, к своему удивлению, начинала понимать то, что говорили эти люди: «…Шалу Радер, га? Мне нада Уил искат…» Далее посыпались слова, значения которых она понять уже никак не могла: «Вой жа красунька якая. Далі Бог ладная кабетка! Эх і пацешыўся я б з ею, каб толькі дабраўся, ух!»
Глава 8
Это случилось с ней впервые. Легкая и ветреная Синтия, что шалила и носилась неведомо где в своих снах-видениях, так стремительно рухнула обратно, что ее земная суть вполне различимо услышала шлепок падающей с вершин заоблачного полета души. Будто даже хлопнула некая невидимая крышка где-то у нее под сердцем, впуская обратно эту вечную, невесомую странницу.
Перед мисс Шеллоу Райдер стоял взъерошенный, усталого вида бородатый парень, застенчиво мявший в темных от солнца руках мокрую меховую шапку мурмолку . Даже дети в Англии знали, что в них ходили те, кто прибыл из-за моря, с большой, далекой и холодной земли.
— Что вам нужно? — засуетилась застигнутая врасплох хозяйка. — Я не очень понимаю. Что… что вы говорите?
Чужак нахмурился и, буркнув себе под нос: «эх, нічога ніц не разуме, агнявуха канапата», продолжил:
— Плохая понимает Англия говорит. Слушать, ты. Я искать Уил Шела Райдзер, понимать? Торговать здесь он? Ты кто есть, девушка? Позвать владелец.
У Синтии прям засвербело на конце языка, так захотелось тут же востро ответить этому пришлому, однако опыт – вещь упрямая. Продавая хлеб, она уже свыклась с тем, что большинство из приезжих самым немыслимым образом коверкают их язык, и особо отличались в этом деле литвины. Любой торговец рынка знал, что лучше уж самому мало-мальски поднатореть в их сложном восточном говоре, чем каждый раз стараться разобрать то, что же они пытаются сказать на английском. Кто знает, возможно, у англичан это просто в крови?
— Ти шьто катель, русак? — с услужливым состраданием, добавив в тщательно взвешенную интонацию как можно больше такта, мило улыбнулась Синтия.
Глаза короткобородого посетителя блеснули гневом. На молодом обветренном лице прорисовались напряженные морщинки.
— Які ж я табе, кабета, русак? — прошипел он. — Я літвін.
Понимая, что ее фраза прозвучала как-то не так, Синтия наградила молодца кислой копией недавней улыбки и повторила, но уже не так уверенно:
— Ти шьто катель, дорогойный русак?
Пришлый медленно утер нос.
— Ох, — вздохнул он, — была б ты хлапцом, да-аў бы я табе за гэта пад за сківійах, чуеш?
Синтия понимающе закивала и, наконец, с грустью повторила слова приезжего парня: «Sad? Yeah, man, sometimes very sad. What can you do? »
На небритом лице чужака отразилось недоумение. Огладив свою короткую бороду, он сжал в руках и без того скомканную шапку и повторил:
— Я спросить Уил Шела Райдзер! Торговать здесь он? Ты кто есть, девушка? Владелец Уил где?
— Оу! — дошло наконец до Синтии. — Вам нужен отец? Уил? Уил Шеллоу Райдер?
— Йес, так еншчь, — оживился пришлый. — Уил Шела Райдзер. Дзе ён?
— Он придет скоро, как раз должен зайти, понимаете?
Чужак отрицательно замотал головой.
— Уил ходит сегодня ден здесь, — на удивление четко проговорила Синтия заковыристую фразу на восточный, русский манер и осталась довольна собой. Еще бы, в ее понимании, это прозвучало по-русски просто идеально.
— Уил, сёння прыдзе сюды? — догадался чужак.
— Е, — подтвердила девушка, — прыдет зюда, зюды, — поправилась она, адаптируясь к странному говору гостя.
— Я мушу чакаць, — заявил короткобородый и, отступив пару шагов назад, уселся на скамью у входа.
Замерев у торгового стола в растерянности, Синтия только молча захлопала бронзовыми ресницами. Едва она собралась что-то сказать, как в магазин вошли Руд и Стенли. Бросив беглый взгляд на хозяйку, они, как видно, подумали, что прервали какую-то важную беседу, а потому с виноватым видом быстро собрали с полок пустые ящики и, унеся их на подводу, отправились за вечерней выпечкой.
Время шло, а бородатый гость, похоже, на самом деле собирался дождаться Уила. Где ему было знать, что мистер Шеллоу Райдер, занятый общественными и собственными делами, вполне мог зайти к дочери и поздно вечером, перед закрытием.
— Уил не приходить было, — робко произнесла Синтия.
— Йес, — оживился бородач. — Уил была. Я ж сказаў, што мушу яго чакаць.
— Мушу цакать, — машинально повторила девушка, понимая, что у ее непрошеного гостя достаточно терпения, чтобы дождаться судного для, не то что ее отца. — Уил быть не приходить. Такой быть, — продолжила она, видя, что чужеземец начинает догадываться о смысле сказанного, — много быть, шатыри раза. Не шатыри раза – сем! Он давно хотеть ходить дом. Уил может счас ходить дом. Было захотеть не ходить тут, он ходить дом.
— Мне нада, — поднимаясь, решительно заявил бородатый, — ай виш Уил, ўеры виш. М-м, — замялся он, — ту …спик, вич хим сякрэтлы, ю кноў?
— Ты мог, — задумалась Синтия, — может и не увидел Уил, еджели Уил уходить дом.
— Ай, — начал было гость, но девушка подняла руку.
— Стоп! — жестко заявила она. — Ньет говоришь инглиш. Ты плохой говоришь инглиш, ньет понимать я.
— Ага, — с сарказмом ответил пришлый, и девушка обратила внимание на то, что каждый звук «г» у него неизменно звучал мягко, не так, как у ранее встречаемых ей русских. Это скорее напоминало «гх». — Як ўжо ты мовіш па-русацку, — продолжил гость, — дык далі бог, цемнаскурыя туземцы і тыя лепш гавораць.
Синтия округлила глаза.
— Йа ты нет понимайет, — растерянно произнесла она.
— Добра, кажу, — отмахнулся бородач, — хорошо. Мне нада Уил. Дзе яго дом?
— Ти хочет ходить дом Уил?
— Ты ж кажаш, што ён сюда можа і не прыйсці.
— «Не прыйсци», — повторила хозяйка магазина. — Да, ест. Правилно. Уил моджет не прийсци зюда.
— Вось, — оживился бородач, — я і кажу, што сам да яго пайду.
— Ап… — открыла рот Синтия и запнулась. На пороге магазина появился не кто иной, как мистер Роберт Сэквелл!
Ситуация была щекотливой. Он, важный и богатый господин, проявил интерес к девушке, и вполне обоснованно в ответ на это получил некое заверенье в том, что и он ей не безразличен. Да, спорить здесь нечего, интерес обоюден. Но вот кавалер отрывается от дел, приезжает к ней… и! Застает объект своих воздыханий ведущим жаркие беседы на непонятном языке в компании какого бородатого простака. Сэквелл снял шляпу и поприветствовал хозяйку.
— Мисс Синтия, я не вовремя? — сдержанно спросил он. — Просто появилось свободное время, и я решил зайти.
— Все в порядке, мистер Роберт. Я ждала вас. Этот человек просто спрашивал о Уиле, моем отце.
Договорить девушка не успела. Бородатый вдруг вскочил и, выпучив глаза, вскричал:
— Маўчы! Што ж ты?! Я ж казаў, нікому не можна ведаць! Вву-у-у-ух, дурніца!
Он затряс перед собой увесистыми кулаками, будто с трудом сдерживая себя от того, чтобы на влепить затрещину растерявшейся девушке. Оторопевший на первых порах Сэквелл вынужден был податься назад.
— Что это с ним? — недоуменно осведомился он у хозяйки. — Что он говорит?
— Мне кажется, — неуверенно ответила Синтия, — он отчего-то недоволен тем, что я начала говорить про Уила.
— Маўчы!!! — не на шутку взъярился бородатый. — Вой жа, курыца дурная!
Роберт шагнул вперед, занимая позицию между грубияном и подавленной его криками девушкой. Явить чистоту своей рыцарской крови сейчас было весьма уместным решением. Мысленно потомок древнего английского рода уже был готов к тому, что этот неотесанный крикливый парень сейчас попятится назад, даст обратный ход своим эмоциям, иначе просто и быть не может при изображаемой-то Сэквеллом решительности. А уж сразу после этого следует дожать и непременно еще и унизить этого крикуна, чтобы не смел более никогда повышать свой поганый голос в присутствии высокородных господ. «Хо, — мысленно улыбался мистер Роберт, — сейчас, мисс Шеллоу Райдер, вам придется слегка зажмуриться, вас ослепит грозный блеск моих лат!»
Роберт двинулся на взбесившегося посетителя хлебной лавки так, как двигался бы конь на вставший на его пути кустарник: мощно и решительно. Он был заметно выше бородача, к тому же ремень потомка рыцарских родов оттягивал Горский палаш  с прекрасным сетчатым эфесом.
Наглец попятился, но вдруг! В одно мгновение провернувшись, словно цыганский хлыст, так прицельно и мощно выбросил свою правую руку в нижнюю челюсть отважного рыцаря, что тот, сверкнув ботфортами, ударился в пустые шкафы и, хватая и круша их, свалился на пол. Синтия, испугавшись того, что сейчас может произойти, только прикрыла дрожащей ладошкой рот.
Сэквелл потерялся в пространстве. Поднимаясь, он безпомощно хватал руками воздух. Слетела со столовых весов, задетая им, чаша с мукой, рассыпалась вокруг белым пыльным облаком. Мистер Роберт встряхнул головой и, нащупав, наконец, причудливое сплетение эфеса, стал подниматься… Но тут же получил чудовищный удар ногой в грудь и повторно рухнул на сломанные полки. Бородач подскочил к нему и пару раз гулко ухнул рыцарскому потомку кулаком в голову. С дюжину звонкоголосых канареек засвистели в ней, унося мистера Роберта на краткосрочную прогулку в райские кущи.
— Ут… — нависая над Сэквеллом, загудел сквозь зубы бородач, — паўдурак. Гавораць між сабою людзі, куды ты лезеш?
— О-о, шьто ты делаль? — стала приходить в себя Синтия. —Умертвил? Мистер Роберт убойны?
— Жывы будзе, твой Роберт, — деловито осматривая жертву, ответил литвин, — сам вінаваты. І ты, дурында! Я ж табе казаў, у мяне тайная справа да Уіла. Цяпер тут мне нельга яго чакаць. Сёння ноччу, чуеш? Сення я і …мой гаспадар прыдзем да вас дадому.
— Мой дом? — лицо Синтии исказила гримаса ужаса.
— Ага, — криво улыбнулся бородач. — Скажаш свайму бацьку, разумееш? Фазэ ту вэйт ми энд май фрэнд тунайт. Ю андестуд? — спросил посетитель на прощание и ушел.
Побелевшая девушка только кивнула ему вслед. Она вдруг с ужасом поняла, что эта заграничная деревенщина решил ее сосватать и, поскольку он, судя по его поведению, не в ладах с законом, теперь придет ночью поговорить по этому делу с отцом.
Конечно, отец на такое никогда не согласится, но, если друг этого бородатого такой же лихой парень, как и этот, ее отцу нужна будет помощь. У кого ее просить? Единственный, на кого могла надеятся Синтия еще час назад, в этот момент лишь глухо стонал, лежа в мучной пыли.
Поднимать излишний шум или верещать, взывая о помощи, Синтия не решилась. Это могло навредить ее репутации – сильной и независимой девушки. Она помогла пребывающему в жалком состоянии Роберту подняться, старательно отряхнула его от муки и пыли, после чего, предварительно выглянув на улицу и убедившись, что никого рядом нет, аккуратно вывела его через боковую дверь и, кисло улыбнувшись, произнесла: «И что за день сегодня? Дурацкий день, правда? Совсем не задался. Этот негодяй все испортил. Мистер Роберт, вы ведь приедете еще? Мне так неудобно, право, что все так вышло…»
— Все в порядке, — прошипел сквозь рапухшие губы Сэквелл, — это не изменит моих чувств к вам, мисс Шеллоу Райдер. На той неделе у меня снова намечена поездка сюда, и я приду к вам, будьте уверены.
На бледную, застывшую в умилении девушку смотрел лишь один влюбленный глаз ее кавалера. Второй заплыл отеком и напоминал сейчас перезревшую сливу.
— Всего доброго, мисс, — поклонился Роберт и, стараясь держать равновесие, с достоинством зашагал в сторону моста.

Казик пришел, когда день стал клониться к вечеру. Свод к этому времени уже совершенно издергался, то и дело выглядывая в окно комнаты, благо второй ярус постоялого двора позволял ему видеть все неширокое пространство улицы.
Оправляя Шыского в разведку, Ласт Пранк сильно рисковал, но другого выхода не было. Бродить самому вблизи отца, наверняка, было небезопасно. Свод, конечно же, был почти уверен в том, что исполнительный и аккуратный в поручениях Казик разыщет Уила, если, конечно, тот еще жив и здоров. Шыски испольнительный и в точности передаст устное послание сына. Но в такое неприметное и такое важное слово «почти» в любой момент могло вклиниться все, что угодно. Задуманное Ласт Пранком вполне могло рухнуть даже от того, что Шыски никак не мог научиться более-менее сносно изъясняться по-английски. И хоть торговцы с востока давно не были здесь в диковинку, опытный в этих делах Свод все равно остерегался, что какой-нибудь нелепый случай может помешать его замыслам.
Но вот, в сотый раз выглядывая в окно ночлежки, Ричи увидел, наконец, устало шагающего Казика. Тот совсем не спешил. Как и учил его Свод, Шыски, стараясь убедиться в том, что не притащил за собой «хвост», пару раз будто бы случайно уронил монетку и, поднимая ее, незаметно осматривался.
Ласт Пранк схватил поношенный сюртук и, сбежав вниз, набросился на Казика:
— Все хорошё? Ты не набрал неприятности?
Шыски вздохнул:
— Так сабе, пане.
— Гавары панятна.
— Надо …пашаптацца.
— Гуд, — бросил Свод и повлек Казимира в дальний угол закусочного зала. Там они, тревожно осматриваясь, минут десять сидели молча. Ждали, пока им подадут ужин. — М-м-м, — вдруг вспомнив что-то, заговорил наконец Свод, — Казык, я сказал хозяину, што прибывал из Литвы. Назвал свае имя Альгерд. И ты называл меня Альгерд, добра?
— А я? — уточнил Шыски.
— А ты Казык и ест Казык, — улыбнулся Свод, — першый из пройдохов и май сябра. Тибя не надо прятальса. Казимежа тут не искают. Ета я, — Ричи снова бросил взгляд по сторонам, — корошо, что с барады зичас приехал. Дажи ро;дня, — делая ударения на «о», с грустью продолжил Ласт Пранк, — типер не узнавайет будит менья, йэсли видят. О, — снова вспомнил он, — мы гаварым о родне. Ти нашель кто нада?
— Йес, — прожевывая жесткое мясо, отозвался Казик, — на кирмашы.
— Кде?
— Извиняй, пан, на рынке. Там есць хлебная лаўка. У ёй дзевушка рыжая была…
— О, эдо Синтия, — не без удовольствия произнес Свод.
— Мабыць, Синция, — неуверенно ответил Шыски и тут же поведал пану Рычы все, что с ним сегодня произошло на рынке.
Ласт Пранк пристально смотрел на своего верного спутника и никак не мог поверить в услышанное.
— Ти, — наконец спросил он, — удариль мушшину? Шатыры разы?
— Гэта, быў не проста так сабе мужчына, а сапраўдны пан. — Покраснев, ответил Казик.
— Ти сдурэль, Казимеж? — едва сдерживая себя, вознегодовал Свод. — Ми с тобой прячутся, старальса шьтоб не влезли в неприятности, и раптам ти сам забил пана! Казык! Тут за пана тибе отрубят твою дурную галаву.
— Я не забіў, — осторожно отмахнулся Шыски, — так… хіба што трохі падваліў.
— Кто той пан?
— Зкуль мне ведаць?
— Это не Уил был?
— Не, — стараясь не заострять внимания на неприятных деталях, пояснил Казик, — я пасля бойкі ціхенька сказаў гэтай вашай сястры, Сінціі, што мы прыдзем сёння ноччу да іх, …дамоў.
— Ты шьто, сказал ёй пра менья? Ты з розуму сашол?
— Не, — замотал головой Шыски, — я толькі сказаў, што прыду па неадложнай справе, і не адзін, а з сябрам.
— А побиты пан слышал о том?
— Дзе там, — улыбнулся Казик, — ляжаў дагары нагамі.
— Дренна, сябра мой Шыскі, дрэнна, — заключил Свод, — нас могут ждат там, и пасля уже мы с тобой падат и лежит с дагары нагами. Эх-хе-е, — тяжко вздохнул пан Ричи, — но не грусди, май сябра. Мы пойдет мой хата, я знайет там всйо. Не заходим с главного двер, заходим хитра, инаше…

В черную, глухую полночь, в тот самый жуткий час, которым пугают доверчивых зевак всевозможные сочинители историй о мертвецах, кладбищах и могилах, Свод и Казик, наконец, рискнули приблизиться к тыльной стене дома Шеллоу Райдеров.
Если смотреть с лицевого фасада, было видно, что, несмотря на позднее время, в трех комнатах горел свет, значит, слова Шыского возымели свое действие и их ждали. Но кто? За прошедшие два дня Ричи вскользь, дабы не привлекать к этому особого внимания, разузнал достаточно много о том, как и чем ныне жило его семейство. Уил Шеллоу Райдер был теперь зажиточный торговец и крупный в масштабах города чиновник. При малейшей угрозе семье, ему ничего не стоило нанять ватагу темных людей, которые за жменю медяков изрубят в солому любого, на кого укажет наниматель. И кто знает, до какой степени посещение и слова чужака напугали Синтию? Рассказ Шыского мог быть сильно им приукрашен, или, скорее, приуменьшен, дабы избежать взбучки от пана Рычы.
Январская ночь все плотнее окутывала Эксетер колючим холодным мраком и пронимала до костей, рыскающих на заднем дворе непрошенных визитеров.
Ждать дольше просто не имело смысла. Свод молча дернул Казика за рукав и повлек за собой. Дойдя до угла соприкасающихся стен здания, пират выставил Шыского вперед и, приблизившись, зашептал ему в затылок:
— Будем бираться, Казимеж.
Казик дернулся в железных лапах пирата.
— Куды? Уверх?
— Тс-с-с-с, — по-змеиному зашипел Ласт Пранк, — ти шьто крича-аль дурный? Не шуметь нада. Я знайет, шьто ты бойалса высока, знайет, — увещевал товарища Ричи, — но, сябра мой, инаше нельга, никак. Йа жиль здес и в ночи, кагда мне нада ходить било, йа так па стенка хадил, правда. Видель булдж?
— Што?
— Торшит, витсупайет…
— А, — догадался Шыски, — выступы?
— Йес, вытсупи. Ани йест, йак …степс. М-м-м, степспени…
— Ступени?
— Аха, — выдохнул Свод, — стэпены. Держатса легко: левы нага — левы рука, правы нага — правы рука, шагаль уверх. Нада ошен нам залэзайет на дах, э-э…, крис, крицу…
— На дах? На крышу?
— Крису, йе. Сябра, зямлей хадить нельга, нас зловят. Там, уверхе, мы может смотрить в окна. Мой сторерум наверхе ест. Йа жил там. Кали никто не живет там зарас, мы влезайет. Йа открывал окно, знайу открывальса окно как. Кали ворогов мало, мы их в тепле и темно ловит будет и тиха резат всех.
Шыски вдруг подпрыгнул на месте.
— Рэзаць? — ватными губами повторил он.
— А как жа? — продолжал жарко шептать ему на ухо Ласт Пранк. — Они приходили тьебя, менья убиват. Йа не дам им. Пан Свод жалейет Казык-забака.
— Пан, — завертел головой Шыски, — не заві мяне сабака.
— А ти не дрогайса, как дефка, — подтолкнул его в спину Свод, — вороги приходыли за моя и твоя жизни. Или вораги, или мы, сябра. Лезай… ну!
Дрожа всем телом, Казик ощупал первый, нависающий по его левую руку, выступ на стене и, потянувшись, поднялся на него. Тут же, не давая товарищу прийти в себя, пан Рычы толкнул его кулаком в напряженный от страха зад, и рука Шыского сама собой потянулась вверх. Макушка следующего выступа оказалась очень высоко. Молодой литвин едва дотянулся до нее. «Да ўжо, — отвлекал себя от боязни все возрастающей высоты Казик, — пан Свод вышэй мяне ростам. Яму лягчэй залазіць на гэтыя муры. А шчэ ж марская школа!
Но уже скоро страх остался где-то внизу. Немного выбивали из колеи постоянные тычки пана Свода, но они же и не давали Шыскому задумываться о том, что сейчас под ним, где-то в непроглядной черноте ночи, добрый десяток шагов.
Вдруг дохнуло дымом и теплом. Казик уже настроился на то, чтобы в очередной раз потянуться вверх, но следующий выступ оказался намного ближе предыдущих. За ним уже слабо просматривалась освещенная дальним окном крыша.
Свод поднимался следом. Они выбрались наверх. Ричи схватил дрожащего Шыского за руку и потянул его к ближайшей стене. Только зайдя за угол, в тень от светящегося окна, Казик увидел цель этого перехода. Здесь, незаметный издалека, чернел еще один проем.
— Стоял тут, — шепнул товарищу пан Свод и подтолкнул его к стене, — это бедрум, э-э, спать, пошивать…
— Спальня, — догадался Шыски.
— Йе, — вздохнул с облегчением Ричи. — Спаль дефка, май систер.
— Сёстры…
— Зёстры, — исправился Свод. — Видел? Окна тьемный? Они взе хавальса. Это не ест хорошо. Казык, ты стоял здес. Я патиху пахажду. Нада сматрэт, где свет. Йа буду смотрьеть. Пасля приду к тебе. Будет ты тихий, так?
— Ціха, — словно эхо повторил Шыски и присел, чтобы его не было видно из темной комнаты.
Едва только пан Свод, словно кошка, безшумно, на четвереньках, добрался до угла и пропал из виду, у Казика нестерпимо зашлись пальцы замерзших рук. Не будь сейчас строгого приказа соблюдать тишину, Шыски взвыл бы по-волчьи. Разогретая подъемом кровь неотступно давила в сжатые холодом вены, доставляя литвину просто неимоверные муки. Он зажмурился так сильно, что почувствовал, как от перенапряжения в глазах затеплился свет.
Сердечный жар как иголками протыкал изнутри пальцы и гнал прочь забравшийся под одежду холод. Казик медленно выдохнул, открыл глаза и тут же отпрянул от края окна. Внутри комнаты горел свет! Через щель в приоткрытом, тяжелом занавесе штор было видно, как там расстилала постель та самая рыжеволосая девушка, что была сегодня на рынке. Имя ее почему-то напрочь вылетело из головы литвина, да и рассмотреть ее как следует, откровенно говоря, он тогда не успел. Зато теперь оторопевший от неожиданности Шыски мог в полной мере налюбоваться на ничего не подозревающую, переодевающуюся перед сном сестру пана Свода.
Глава 9
Где было Синтии знать, что тот, по чьей милости она не смогла отправиться спать до этого позднего часа, все же сдержал свое слово и в данный момент находится всего-то в пяти шагах от нее. Нужно сказать, что расстроенная дневным происшествием, она порядком извела себя еще до захода солнца. Страх перед возможным появлением в родительском доме непрошеных гостей вступил в борьбу с привычной нерешительностью. Да и как ей сказать отцу о том, что ближе к ночи ему, возможно, следует ожидать прихода неких джентльменов? «Да каких там джентльменов? — вдруг вознегодовала про себя девушка, набрасывая на дрожащее голое тело холодную ночную рубашку, — просто обнаглевшие русины».
Ну вот с чего он так взбесился? Сам же спрашивал про Уила, а едва только я сказала про отца в присутствии мистера Роберта, этот русин словно ополоумел!»
Погасив светильник, Синтия вскочила в обжигающую постель и затряслась всем телом. К счастью, даже такие безумные дни как этот когда-нибудь кончаются. Слава богу, никто так и не заявился к ним в гости, а, стало быть, она правильно поступила, что ничего не сказала ни Уилу, ни матери.
Старый Шеллоу Райдер все же что-то заподозрил, поскольку несколько раз интересовался, отчего это дочка и сама не идет спать, и с какого-то перепугу донимает родителей расспросами о своем детстве и юности? А она только улыбалась в ответ, целенаправленно продолжая тянуть время. В конце концов мать уже задремала на стуле, и лишь отец, потакая желанию дочери, все говорил, говорил. Когда же Синтии стало ясно, что ждать далее не имеет никакого смысла, она как ни в чем не бывало вскочила с места и, оставляя родителей в полном смятении, пожелала им доброй ночи и отправилась в свою комнату…
Пан Свод появился у угла в тот момент, когда взволнованный подсмотренным в окне зрелищем Казик уже начал приходить в себя. Безшумно пробравшись на карачках под оконным выступом, он тут же подполз к Ричи и вдруг запнулся на полуслове, не зная как же поведать пану о том, что он только что видел? Зная взрывной норов англичанина, никогда не угадаешь, где нарвешься на похвалу, а где на горячую взбучку.
— Казы-ык, — тихо прошептал в темноте Свод, — там пагас свьетильна. Ньет никого. Голос слышать низ. Пошел вниз голос, разумел? М-м-м, — недовольно заворчал он, и Шыски тут же решил пока промолчать. — Не так всьо, — продолжал пан. — Тиха ошен. Слюшаль меньа. Йа иду мой сторерум. Знайу как входить. Ти — выходит здес на стэпени, лисвиса…
— Лесвіца? А! — догадался Казик. — Лестницы?
— Так, — согласился Ричи, — ты иды, иши и тьяни веровка малый сбоку окна бедрум Синти енд Мериан. Ето откривалса окно. Веровка ошен малый, никто не будет знайет зашем она. Йа знайет, йа её делал. Тьяни верофка – вокна открывальса.
— Пан Свод, — заволновался Шыски, — а як жа ж я? Там, у пакоі…
— Панятна гавары…
— …у комнаце. Я там бачыў, видзел, — поправился Казик и снова запнулся.
— Мальчал! — жестко пихнул его в бок Ласт Пранк. — Иди, забака, и входи в бедрум. Йа будьет с той стороны тьебя ждать. Выйдьеш на стэпени и дальше пойдет вмести. Ты не сможет наверх, где жил йа. Там нада уметь, заходит. Ты упа;дет. Пшол – гад печаны!
— Пшол-пшол, — насупившись, повернулся и пополз назад Шыски, снова став на четвереньки, — шчэ і сварыцца, — шептал он себе под нос. — Толькі і ўмее: «Забака, забака…»
Вернувшись на позицию, с которой он недавно любовался прелестями рыжеволосой красавицы, Шыски без труда отыскал тонкий жгут веревки, о котором говорил пан Свод. Она висела за правой ставней.
В понимании хозяйственного Казика четко было обозначено: если в доме есть ставни, то на ночь закрывать их было просто обязательно, иначе в жилище непременно когда-нибудь влезет злодей. Открывать это задвижное окно было проще простого. Шыскому уже доводилось видеть такие на кораблях. В этих местах даже в домах ставили окна на морской манер.
Едва только Казик подумал о том, что проживающая здесь девушка просто преступно беспечна, как створка окна дрогнула и поползла вверх. С перепугу Шыски едва не повис на ставне! Чудо, что его ноги не поехали вниз по зыбким спинам черепицы. Напрасно литвин бросал отчаянные взгляды в сторону угла надстройки, Свода там уже не было.
Полстука сердца понадобилось Шыскому на то, чтобы в этой непростой ситуации молниеносно принять решение и начать действовать в духе своего рискового товарища. Едва только тонкая рука девушки потянулась в темноте за створкой распахнутой ставни, Казик метнулся к оконному проему и, на лету зажимая рот красавице, с грохотом ввалился с ней в комнату. Тут же, не выдержав натяжения, рухнул на пол занавес, накрывая упавших с головой.
Казик напрягся, готовясь получить ожесточенное сопротивление, но девушка была недвижима. Шыски припал ухом к ее груди, боясь даже представить себе, что может сделать с ним пан Свод, если, не дай бог, его сестра пострадала! Стук девичьего сердца выдавал вполне живое волнение, однако Казик, известный на своей далекой родине ходок, решив, что не стоит доверять слуху, быстро исследовал шикарный рельеф и… сам перестал дышать от восхищения!
Вдруг какая-то неведомая сила подхватила его, оторвала от пола и бросила в сторону. Проклятый занавес спеленал Шыского так, что задыхающийся от пыли литвин был уже готов начать паниковать. Чьи-то мощные руки вцепились в тяжелую ткань и вытряхнули Казика, словно поросенка из мешка.
— Ти сдурнэл? — зашипел в темноте Свод. — Зичас нас пазабивайут.
— Хто? — холодея вскочил Шыски.
— Хто услышаль тьебя, — злился пан. — Зашем ти так грэмел? А это, — согнулся мистер Ричи, и предчувствующий близкую взбучку, литвин сжался в кулак, — эт-та хто? Май систер? Синтия? Ти ей бил?
— О, пан Свод, — предостерегающе поднял вверх ладони Казик, — не біў. Во вам свенты крыж на жіваце. Адкрыў вакно, а яна тут! Вось, каб не зараўла на ўсю…
— Равла? — не понял Ласт Пранк.
— Кричала, — поправился Шыски, — я баяўся, што яна закрычыць, схапіў, вінаваты, схватил ее и… и мы упали. Яна дыхае, пане, — участливо добавил молодой литвин и тут же отступил назад, ожидая реакции англичанина, но тот вдруг выхватил саблю и повернулся к двери.
— Пане…, — прошептал в испуге Казик, но Свод вслепую отмахнулся и хлопнул его по левому предплечью. Это был знак молчать.
— Ти слышаль? — прошептал англичанин. — Лесвица.
Шыски напряг слух, и вдруг ясно стал различать осторожные, крадущиеся шаги. Кто-то поднимался снизу. Через надпольную щель двери слабо задребезжали сполохи приближающегося света. Тяжелая сворка дрогнула и медленно открылась.
На пороге стоял огромный косматый мужик в длинной ночной рубахе. В одной руке он держал светильню, а в другой тонкий, длиной в половину аршина, хлебный нож. Мощное квадратное тело хозяина дома заметно подалось вперед, едва только из тьмы прорисовались силуэты двух незнакомых мужчин. Натянутая, словно тетива, фигура Свода вдруг обмякла. Всего миг назад готовый броситься в драку, Ричи гулко выдохнул и, опустив свое оружие, хрипло произнес:
— Уил! Отец, это я, Ричмонд.
Замерший в дверном проеме великан не поверил. Он осветил непрошеного гостя. Смешанные чувства отобразились на его свирепом и красном от волнения лице.
— Мой сын мертв.
— Верно, отец, так всем и продолжай говорить, — шагнув вперед, улыбнулся Ласт Пранк, и Уил, разглядевший наконец в ночном госте своего отпрыска, едва не упал на колени.
Они обнялись. Тихо и взволнованно что-то шептали друг другу, но Казику все еще было трудно понимать непростую английскую речь. Ему лишь оставалось стоять в сторонке и молча наблюдать за тем, как встретившиеся после долгой разлуки мужчины никак не могли разорвать крепкие объятия.
Однако быстро пришло время опомниться. На полу, распластавшись на сорванной с карниза занавеске, пребывала без сознания Синтия. Отец и сын бросились к ней, подняли на ноги, и та, на удивление быстро придя в себя, испуганно и звонко что-то защебетала.
То и дело поглядывая на Шыского из-за заслоняющих его фигур отца и брата, в какой-то момент она извинилась перед ними и, словно желая, наконец, поближе познакомиться с тем, кто устроил ей сегодня на рынке представление, подошла к Казику.
Став спиной к Уилу и мистеру Рычы, она самым безстыдным образом указала ему тонкими пальчиками на свою красивую девичью грудь, которую Шыски недавно имел честь досконально исследовать.
Теперь становилось понятным, почему Синтия так быстро пришла в себя! Она лишь притворялась, дабы обезоружить ворвавшегося в дом незнакомца. Кто бы рядом с такими сокровищами не потерял бдительность?
«Вой жа ж, якое лоўкае дзеўчаня», — подумал Казик, не в силах оторваться от созерцания э-э-э-… кружевного декольте и пытаясь прогнать воспоминания о недавних сладких минутах. Он густо покраснел, опустил глаза и… тут же получил в левую ланиту такую увесистую оплеуху, что от неожиданности не удержался на ногах и плюхнулся возле кровати.

Профессор богословия Кембриджского университета, капеллан и духовник матери Генриха VII, Маргарет Бофор, епископ Рочестера, Джон Фишер клевал носом, сидя на парковой скамейке у высокого черного клена. В редкие минуты бодрствования он смотрел вверх, на раскидистые ветви спящего дерева и откровенно завидовал ему. «О, мой друг, — думалось прозябающему в ожидании капеллану, — как же здорово, что ты можешь спать стоя. До-о-олго спать, всю зиму. Я же – существо значительно менее развитое, а потому не способен отдыхать так же – замерзну. Само большее, что я могу, это задремать, да и то неглубоко. Видит бог, в конце концов я свалюсь с этой скамейки…»
За те два часа, что Фишер, замерзая, провел под деревом, в голове этого хитроумного политика и глубокого философа родилось превеликое множество и иных глупостей. Он то и дело вставал, чтобы согреться, бегал, прыгал, но как только кровь начинала нормально циркулировать по его телу, Джон снова садился на скамью и уже через мгновение его веки начинали слипаться, и он засыпал до тех пор, пока сырой январский ветерок не вынуждал его снова вскакивать и суетиться. Не мудрено, что в результате сложной цикличности своего времяпровождения капеллан не заметил появления своего друга, вошедшего в аллею.
Мистер Томас Мор еще издали стал приветливо махать Фишеру, чувствуя вину за опоздание, и был явно встревожен, поскольку тот не реагировал на его знаки. Только приблизившись и поняв причину этого, Мор облегченно выдохнул.
— Джо-о-он, — тоном, полным раскаяния, пропел автор «Утопии», — дружище! Я заставил вас ждать. Простите великодушно.
— Ну что вы, — устало улыбнулся Фишер, — благодаря вашей задержке я хоть немного вздремнул.
— В парке? В такую-то погоду?
— О, — тяжко вздохнул Джон, — если человеку доводится спать так же мало, как приходилось делать это мне в последние дни, то он способен уснуть даже на ходу.
— Еще раз простите, дорогой друг.
— Не стоит, — осмотревшись по сторонам, отмахнулся капеллан, — не спал я по своему собственному желанию, и именно я настоял на нашей встрече.
— В нашем деле есть подвижки?
— Да, мой друг, и весьма серьезные.
— Отлично, — обрадовался Мор, — пока мы будем блуждать в поисках места, где сможем обогреться и перекусить, я выслушаю вас с превеликим вниманием. Итак…
— Итак, — безо всяких проволо;чек начал свой рассказ капеллан, — я не стал долго ждать и отправился в Кристо уже назавтра после нашей с вами встречи. Меня охватил азарт охотника. Я человек весьма скромный, можно сказать, тихий, а тут, знаете ли, вошел в раж!
В общем, уже к полудню я нашел отличный вариант решения одного очень важного вопроса. Как говорят военные, «главное – обоз и ночлег». Я пытался подобраться поближе к дому Сэквелла. Волею судьбы и, разумеется, самого господа…, — Джон осенил себя крестным знамением, — мне посчастливилось поселиться на одном из соседних хуторов. Кроме того, в лице хозяина этого жилища я приобрел себе первоклассного помощника. Его зовут Беогард Бауэрмен, а местные зовут его Бео, или Биф Широконогий.
— О, — улыбнулся Мор, — и что? Он на самом деле широконогий?
— Мистер То-о-мас, — глаза Фишера тоже блеснули смешком, — уверяю, его прозвище еще вполне безобидно. За последнее время я познакомился с Эриком Ковыляющим, Энди Густая кровь, семейством Короткоухих и Редом Смрадным… Так вот, что касается давшего мне кров Бео, должен сказать, что такого мастера на все руки еще поискать надобно. Именно добрая слава знатного ремесленника и дала возможность ему неоднократно работать у Сэквелла, и он щедро поделился со мной всем, что знал, о мистере Роберте. Не устану повторять, Мор: такое знакомство – это просто знак божий.
— Но как вам это удалось, Джон?
— Мне повезло. Дело в том, что отношение к религии у бедняги Бифа неоднозначное. Каюсь, но в результате наших с ним жарких бесед по этой теме получилось, что я попросту его завербовал…
— О, Джон, — похлопал друга по плечу Мор, — зная ваши способности, надеюсь, он еще легко отделался? Бог наделил вас редчайшим даром убеждения. Насколько мне известно, даже люди высокого сословия после бесед с вами кардинально меняли свои жизненные взгляды, что уж говорить о крестьянине?
— О, мой друг, все было не совсем так легко. Парень не прост, уверяю вас, однако в данной ситуации, что называется, выпали все козыри. Теперь этот Бео, да простит меня господь, наш человек со всеми потрохами… Но вернемся к делу!
Я понял, Томас, что наши с вами усилия по противостоянию этим въедливым реформаторам недостаточны! Да, мой друг. Эти люди прекрасно организованы. У меня даже появилось страшное подозрение, что они проникли в самое лоно нашей старой Церкви, и не исключено, что именно эта организация теперь там и заправляет!
— Уф, — невольно выдохнул Мор, и Фишер притих, давая возможность другу оценить его выводы. — И я, должен признаться, Джон, тоже не сидел на месте. — С горечью в голосе произнес мистер Томас. — Читал, изучал, говорил с людьми…
— И что же? Вы согласны со мной?
— Ваши умозаключения, Джон, конечно же, шокируют, но мои, поверьте, просто убийственны.
Мор замедлил шаг. Было видно, что ему трудно начать говорить.
— Выходит так, что организация, объединяющая все эти сообщества, об одном из которых говорите вы, и создало то, что мы с вами называем Церковью. — Задумчиво произнес он.
Фишер едва не оступился:
— Что вы такое говорите, Том?
— Да-да, — продолжал тот, — в давние времена все эти сообщества «архитекторов», или «строителей», были намеренно разделены своим руководством на несколько частей, а теперь… Теперь они, на наше горе, объединяются и, набрав чудовищную силу, протаскивают под видом необходимости церковных реформ этого, …как его?
— Лютера?
— Да, — вспомнил Мор, — мистера Лютера, а вместе с ним – свои сомнительные правила и законы! Заметьте, даже за менее активное вмешательство в дела религии и Церкви, даже за меньшее нарушение стройного ряда ее постулатов – запросто можно угодить на костер. А тут человек заявляет по сути о полном реформировании старого порядка и остается невредимым! То, что рассказывают о неприятии его идей отцами Церкви, – вранье. Вам или, скажем, мне подобное неприятие стоило бы жизни, а Лютер продолжает развивать свои идеи, и никто ему особенно не противоречит. Возникает вопрос – почему?
— Томас, но как же? — Возмутился Фишер. — Неужели, как закостенелый еретик, и вы станете утверждать, что Церковь ни на чём не стоит и Христа не…
— Я ничего не имею против Христа, — не дал ему договорить Мор, — я против подлости и лицемерия руководства всех церквей христианства, и восточного, и западного толка. У меня, равно, как и у вас, среди приближенных Папы просто уйма знакомых, и все они, говоря о Церкви, гарантированно связывают свое служение Христу с прибылью и материальными благами.
— Что тут поделаешь, Том? Грех лицемерия свойственен многим людям. А ведь во главе Церкви стоят всего лишь люди – не боги.
— Вот видите… Вы меня упрекнули в том, что я выражаю свои мысли как еретик, а сами говорите о Боге во множественном числе, как прожженный язычник. Кстати, упомянутый вами грех лицемерия у руководства нашей Церкви и грехом уже не считается. Простейший пример: Папа и его окружение на службы облачается в одежды иудейских Первосвященников, а ведь нам известно, это именно они предали Христа.
Далее: поголовно, в угоду мужеложцам, призирающим бороды, нас заставляют бриться, но! Ведь Христос носил бороду! Что, как не лицемерие, Джон? Лицемерие на каждом шагу!
Кого-то бросают в колодки или жгут на костре за лживый донос о связи с Сатаной, а сами? Мы-то с вами, дружище, знаем, что они творят лично и какие страшные вещи прощают другим от имени Христа!
Реформа на самом деле созрела, но должна ли она быть такой? Что изменится с приходом всех этих «строителей»? Ничего! Это лишь смена масок и декораций. Если разобраться, мы потому и сблизились: я, вы, наш друг Праэт. Мы мыслим об иных реформах, держа в умах то светлое и чистое, что было вложено в христианство всеми настоящими верующими и самим Христом. Эти же «реформаторы» позволяют себе запросто переписывать священные евангелия, переделывают под себя устоявшиеся, незыблемые истины. Сочиняют сказки, иначе не скажешь, об Иисусе. Пишут то, чего и быть не могло, а то, что было, что отображено о нем даже в культурах иных народов, прячут, жгут, запрещают.
Под страхом смерти или шантажа, навек скованные сатанистскими договорами Братства, у них работают великие мастера, которые, будь на то указание, способны даже будут воссоздать подлинную колыбель Христа и, обязательно, с инкрустацией распятия! Что там колыбель Христа? Если понадобится, они сделают подлинник его завещания. Представляете: «Сим завещаю, чтобы наместником моим и Отца моего на земле был папа Римский»?
— Не богохульствуйте, Томас.
— Прошу прощения, — вздохнул Мор, — наболело. Ну, будет об этом. Так что же? Что там в нашей истории с мистером Сэквеллом-младшим?
— О, — обрадовался смене темы Фишер, — мистер Роберт оказался весьма странным субъектом. Как мы и предполагали, хранилище или храм в этом доме все еще есть. Бео поведал мне много странных вещей, которые он заметил, работая там. Сам хозяин – большой хитрец. Выглядит все так, будто он ни во что не вникает, а заправляет всем его камердинер. Оно и понятно, в случае чего у лукавых Сэквеллов будет возможность отрицать свою причастность ко всем скользким делам.
В малой башне в одном из зданий имения проходят постоянные тайные собрания. Люди приходят откуда-то из здания, поэтому я почти уверен, что под ним имеется система подземных ходов и интересующее нас хранилище находится где-то там.
Сейчас в башенке поселились какие-то господа. Наверняка, друзья Сэквелла-старшего. После их появления сборища стали устраиваться чуть ли не каждую ночь! Звучат голоса, порой даже какое-то заунывное пение. Уж не готовят ли эти люди какую-то заварушку, я имею в виду заговор! К слову сказать, мистера Роберта не всегда приглашают к началу посиделок.
Он вообще, зачастую ведет себя довольно странно. Мы с Бифом однажды наблюдали за тем, как после одной такой сходки он выстрелил из мушкета или ружья в кого-то из «строителей». Наверное, гости обнаглели и младший Сэквелл просто показал, кто тут хозяин. Он вообще себя ведет, как мальчишка. Случается, ходит с фонарем к мосту, пока его товарищи наверху заседают, а потом вдруг несется к ним, будто боится что-то пропустить…
— Джон, — осведомился Мор, — надеюсь, вы не пробовали проникнуть в хранилище? Решительно предостерегаю вас, будьте осторожны, это смертельно опасно!
— Проникнуть? — улыбнулся в ответ Фишер. — Что вы, мой друг, хотя мои действия в последнее время — это, конечно, верх неблагоразумия, но такое было бы уже слишком, вы правы.
Следует ценить и то немногое, что уже удалось сделать. Все, что я увидел, услышал и узнал, позволяет надеяться, что вскоре мы все же получим искомое, и вот тогда-то, прочитав текст на золотых дощечках, мы сможем аргументированно указать зарвавшимся лицемерам их место.
Насколько мы с вами знаем, подлинность этих источников не вызывает сомнений, а потому, если все сделать, как нужно, Папе и его служакам придется признать, что грешный путь, выбранный прогнившей верхушкой Церкви, существенно разнится со светлым учением и чистотой самого Христа.
Часть 3
Глава 1
Что ни говори, а сегодняшний вечер выдался на редкость скучным. Постоялец уехал куда-то, пообещав вернуться через два дня, а Биф, уже привыкший к бурной жизни в ночное время, сейчас просто жаждал какой-либо деятельности.
Епископ Джон, покидая его дом утром, наставлял: «Ну вот, Бео, и я, наконец, отосплюсь по дороге, и ты хоть немного отдохнешь. Мы немало утомились за эти дни, пообещай мне, что выспишься…»
Бео не смел ослушаться Его Высокопреосвященства. Он действительно чувствовал себя уставшим после наполненных событиями дней, а потому едва только стемнело, он рухнул на кровать и проспал до полудня следующего дня. Пробудившись, он умылся, наскоро отобедал и снова лег отдыхать, но… К закату воскресенья 12 января его, уже тонущего в омуте сладкой дремы, словно кто-то толкнул в бок.
Биф вскочил и в недоумении сел на кровати. Укрывшись безразмерным лоскутным одеялом, он, приходя в себя, вдруг подумал о том, что неплохо было бы сейчас истопить печь. Топил он ее накануне, однако только для того, чтобы приготовить пищу, а зимой этого, конечно же, было мало.
Время шло, а Биф так и продолжал сидеть в задумчивости, свесив свои удивительные ноги на ледяной пол. Мысли постоянно возвращали его в вечерний парк поместья Сэквеллов. Наверняка, в этот сумеречный час, там снова все было таинственным и таким манящим! Бифа вдруг осенило! Открытый ему мистером Джоном, завораживающий мир загадок, тайн, интриг и безшумная жизнь «ночной тени» – все это было тем, чего ему так не хватало с самого детства!
Бео был немало удивлен подобным открытием. Однако неспроста же природа так щедро наделила его редчайшей даже для низкорослых людей гибкостью и подвижностью? «А ловкость рук? — вопрошал себя взбудораженный игрой собственного воображения Бео. — А сила? А на удивление сообразительная голова? Сам мистер Джон отмечал мои способности!»
Бауэрмен ясно ощущал аромат холодной ночи и скользкий настил почерневшей листвы, прихваченной легким морозцем. Какая-то часть Бифа со знанием дела отмечала, что этот сырой покров уже не шуршит, и по нему можно идти, как по подсохшей глине – практически беззвучно.
«Вот же, — нервно заерзал Бауэрмен, — вот! И что за радость мне теперь в моем былом ремесле? Хотя, — тут же возражал он сам себе, — и оно, конечно, неплохо – уметь что-либо делать своими руками, но ведь должно быть что-то и для души? Обязательно попрошу мистера Джона взять меня в помощники. Мне и платы особой за то не надобно, я ведь не какой-нибудь там голодранец. О-о, мы с ним выведем этих заговорщиков на чистую воду, уж расстараемся, это точно. Пусть только он приедет…»
Бауэрмена передернуло. Следующая его мысль была настолько простой и очевидной, что в понимании мастера Бифа глупо было прийти к ней только сейчас!
«А ведь сколько воды утечет, пока Его Высокопреосвященство вернется? Одному богу известно, что творилось вчера и сегодня в доме Сэквелла, пока мы за ними не наблюдали. Да, мистер Джон далеко, но я-то – здесь!
А хорошо было бы, если бы он приехал, а я ему: «Вот, дескать, Ваше Преосвященство, пока вас не было, в доме мистера Роберта случилось то-то и то-то»? Эх, кабы оно так произошло, думаю, тогда мои труды и усердие были бы по достоинству оценены мистером Джоном, и в таком случае он непременно взял бы меня и на другие дела. Черт меня подери! — подводя итог своим размышлениям, вознегодовал Бауэрмен. — И почему же я все еще тут?!»
Собирался он быстро, обстоятельно и со странным, выедающим душу волнением. Казалось бы, все! Он снова готов стать тенью в господском парке, смотреть, слушать, запоминать… но, остановившись у порога, Бео вдруг почувствовал неодолимое желание оглянуться. Что-то странно саднило ему сердце и перехватывало дыхание. В глазах плыло какое-то густое и неясное марево. Выглядело это так, словно у него наворачивались слезы, однако Биф и близко не собирался плакать. «Что же это такое?» — спрашивал он себя и, дабы не свалиться на пол, присел на скамейку.
Сердце мощно подпрыгивало в груди, словно эхо отдаваясь толчками в пересохшем горле. Бауэрмен взял со стола кувшин с водой и напился. Чувствуя, как внезапный недуг начал отступать, Биф вздохнул, собрал свою волю в кулак и медленно поднялся. Напугавшее его наваждение продолжало отступать, но где-то глубоко-глубоко в душе застряло ощущение, что он покидает свой дом навсегда.
Отмахнувшись от этих глупых мыслей, Бео погасил светильник и осторожно, на ощупь, добрался до двери. И снова! Будто кто-то легонечко оттолкнул его назад. Так ли было это на самом деле, или его просто качнуло в темноте, Бауэрмен разбираться не стал. Уже ничто не могло его остановить.
Окутавшая окрестности ночь была настолько темной, что, выбравшись к каменной ограде дома Сэквеллов, Биф мысленно воссылал благодарность господу за то, что добрался до нее без увечий. Неяркий свет звездных россыпей с трудом пробивался сквозь плотную кисею ледяного тумана. Ощупывая холодные камни ограждения, Бауэрмен озадачился: «А не промахнулся ли я? Не забрел ли в темноте к усадьбе Ланцгеймера?»
Нужно сказать, что его сомнения были не безпочвенны. Возле дома Эдварда Ланцгеймера было точно такое же ограждение, как и вокруг усадьбы Сэквелла. Дабы как-то прояснить ситуацию, Бео следовало взглянуть на сам дом, однако в какой стороне его искать?
Под ногами мешались скользкие тела гниющих у земли деревьев, и нечего было даже думать о том, чтобы взобраться по ним на этот каменный дувал высотой в полтора человеческих роста. Бео подпрыгнул, стараясь зацепиться за верхний край ограды, но неверно рассчитал высоту, а мягкий настил не позволил как следует оттолкнуться.
Вторая попытка была удачнее. Повиснув на выступающих из дувала камнях, Биф подтянулся и, стараясь заглянуть во двор, стал скрести по стене ногами. Короткого взгляда поверх монолитной изгороди было достаточно для того, чтобы заметить очертания знакомого дома с башенкой. Он стоял слева.
Скользнув по стене вниз, Бео растер друг о друга саднящие ладони. Теперь он уже твердо знал, куда следует идти. Въезд был всего в сотне шагов от него. Одно плохо, с этой стороны у ворот была канава, которую необходимо было обойти.
Бео предусмотрительно взял немного левее, однако все равно уперся в грязную лужу, потянутую сверху тонкой корочкой льда. Плюнув с досады, он вынужден был отправиться в обратную сторону от дома Сэквелла, дабы отыскать место посуше.
Протискиваясь меж редкими кустами, Бауэрмен бросил беглый взгляд поверх дороги и к своей радости заметил на ней свежие следы колес сразу нескольких повозок, что чернели, словно спящие змеи, на преломившейся корке гравия. «О, — воссылал хвалу небесам Биф, — не иначе, как провидение сегодня на моей стороне. Не пойди я в эту сторону, не упрись в канаву, не обогни ее, разве дознался бы о том, что к мистеру Сэквеллу прибыли гости? Да, что ни говори, а в добрый час я вышел сегодня из дома, будет чем порадовать Его Высокопреосвященство».
Бауэрмен добрался, наконец, до сухого места и безшумно перебежал на другую сторону. Сбавив шаг, он чуть ли не на цыпочках, как и положено человеку его нынешнего статуса, побрел по заиндевелой траве к мосту. Дойдя до него и спрятавшись за перилами, Бео стал всматриваться в непроглядную темень двора. Делал он это на случай, если вдруг мистеру Сэквеллу снова пришла на ум идея выйти и подежурить у въезда. Однако сколько бы ни таращился Бауэрмен во внутреннее пространство особняка, ему определенно что-то мешало рассмотреть детали. Перебравшись через мост, он присел на корточки и только тут увидел, что входные ворота были закрыты! Сколько он себя помнил, никогда еще ему не доводилось видеть подобного даже при прежних хозяевах. Ни махнуть через них, ни пробраться снизу с его габаритами не было никакой возможности. Пришлось-таки раздосадованному Бауэрмену направить стопы свои не в гущу событий, а в тыл господского дома, к хозяйским постройкам.
Прокравшись по скользкой от инея насыпи вдоль неприступной стены, Бео остановился у угла дома и прислушался. Он прекрасно знал, что где-то недалеко есть калитка, и, хоть как раз ее-то всегда и держали закрытой, для Бифа это не было преградой, поскольку именно он сделал для нее замок.
Пробравшись к калитке, Бауэрмен открыл хитроумное запорное устройство собственного изготовления и, ни единым шорохом не нарушая тишины зимнего двора, проник к духовым тумбам подвалов и спрятался между ними.
Основное здание было погружено в темноту и сон, да и стеклянная башенка, на первый взгляд, тоже казалась безжизненной, однако Бифу из его засады было понятно, что квартиранты Сэквелла, как и, скорее всего, хозяин дома, не спали. Входная дверь была открыта, и из-за нее доносились едва различимые голоса. Два или даже три человека кого-то ждали и тихо переговаривались. Двор, насколько мог отсюда видеть Бауэрмен, был пуст, значит, приехавшие на колясках товарищи мистера Сэквелла убрали лошадей в конюшню и остались здесь на всю ночь.
«Вот бы подобраться поближе и послушать, — сокрушался про себя Бео, — отсюда не различить ни слова. Бубнят себе что-то, как дикие голуби под крышей. История о том, как я просто просидел тут меж духовыми колодцами всю ночь, вряд ли будет интересна мистеру Фишеру».
Бауэрмен вздохнул, набрался решимости и, пользуясь темнотой, медленно опустился на землю, намереваясь аккуратно проползти через тропинку, что вела от калитки к дому, потом податься левее, вдоль стены и, наконец, обогнуть внутренний угол здания. Там весьма кстати прямо под окнами первого яруса торчали несколько стриженых кустов. «Вот, где удобнее всего будет устроить себе наблюдательный пункт, — рассуждал Биф, прижимаясь к земле брюхом, — можно спокойно лежать и слушать, пока не замерзнешь. А ежели станет невмоготу, вернусь сюда, к тумбам, а там…»
И вдруг Бео дернулся от неожиданности. Слава Всевышнему, он успел только наполовину высунуться из-за небольшого бревенчатого остова тумбы. Справа, на удалении от него, за калиткой, кто-то или что-то издало звук, очень похожий на приглушенный стон или крик. Еще через мгновение с той же стороны стали слышны чьи-то торопливые шаги и какая-то возня.
Биф медленно отпрянул назад и замер. С этой точки его силуэт вряд ли можно было различить, поэтому он тут же осторожно снова высунул голову из-за угла и стал наблюдать.
Калитка была всего в десяти шагах. Бауэрмен отчетливо видел эту темную щербину на светлом фоне ограды и казнил себя за то, что не удосужился запереть ее за собой, рассчитывая на скорое возвращение.
Вдруг из темного проема калитки появились силуэты. Какие-то люди в черных плащах с капюшонами тащили кого-то завернутого в грязную холстину, связанного, однако не прекратившего попыток вырваться. Похоже, рот у пленника был заткнут, отчего он лишь хрипел высоким подростковым голосом.
Вдруг один из четырех похитителей, несущих остервенело бьющуюся в их руках жертву, остановился. Озираясь, он вернулся к калитке и, дождавшись идущего последним соратника, злобно зашипел:
— Роберт! Мистер Роберт, вы закрывали за нами калитку?
Тот, колдуя над запорным устройством, какое-то время молчал. Ответил он лишь после того, как запер вход и обернулся лицом во двор:
— Я не помню.
— Что значит «не помню»? — наседал первый. — Ведь это очень важно, мистер Сэквелл. Неужели вы этого не понимаете?
— Успокойтесь, — огрызнулся хозяин дома. — Вы хотите сказать, что она была открыта настежь?
— Не настежь, но не заперта!
— Тише, что вы шумите? — перешел в наступление и Сэквелл. — Ничего страшного не произошло.
— Да как же? — не унимался неизвестный Бифу человек. — Что, если кто-то…
— Нет, — затыкая ему рот рукой, придавил говорившего к стене дома мистер Роберт. — Слышите меня? Нет никакого «кто-то» и быть не может, понятно? Есть я, есть и те, кто живут в доме. Я здесь, стою с вами, они там, спят! Все мои гости в подвалах и больше никого нет. Чего вы паникуете? Наверняка, я просто забыл и не запер ее, чтобы потом не терять времени. Глядя на то, как эта девица нас измотала, вы должны быть благодарны мне за это. Только представьте, что всем вам пришлось бы стоять с этой безумствующей кошкой на руках и ждать, когда я разберусь с калиткой.
— Зная секрет запора, — не сдаваясь, продолжал терзать Сэквелла незнакомец, — ее можно открыть в течение двух мгновений.
Роб умерил ярость.
— Да кто, кроме нас с вами, может знать этот секрет? — сдержанно заметил он. — Идемте уже, нас ждут.
Они ускоренным шагом направились к открытой двери. Тяжелая створка тут же захлопнулась, и Бео услышал, как изнутри ее закрыли на задвижку.
Казалось бы, тут уж тайному агенту Джона Фишера оставалось только признать свое поражение, однако кто, как не Биф Широконогий, делал духовые тумбы этих подвалов? По странной прихоти мистера Ботта, их пришлось сбивать так, чтобы внутри мог пролезть человек. Правда, испытавший их на себе Бео с тех пор ощутимо раздался в теле. Однако иного способа попасть в подвал не оставалось, так что он решил рискнуть.
Разбухшая и слегка примерзшая крышка поддалась ему неохотно. Биф снял ее, приставил к тумбе и не без труда закинул ногу над дышащим духотой и смоляным дымом черным провалом.
Бросив взгляд на тяжелую крышку, он глубоко вздохнул. Ее обязательно следовало за собой закрыть. Что, если кто-то решит выйти из здания и увидит, что она лежит в стороне?
Сопя и отдуваясь от напряжения, он подтянул ее к себе, приподнял и прислонил к углу тумбы. Затем резко выдохнул и, сохраняя равновесие, медленно опустил в жерло и вторую ногу, после чего мощным рывком водрузил крышку у себя над головой.
Бео двигался внутри духового колодца как пробка внутри глиняного горлышка, гладкого и скользкого. Своими широкими плечами он вначале пытался замедлить спуск, однако в конце концов прекратил сопротивление и так гулко ухнул задом в утоптанный земляной пол, что у него зазвенело в ушах. Свет, внезапно ударивший ему в глаза, он воспринял как одно из последствий этого страшного падения. Но, к сожалению, нарастающий гул вокруг него стал обретать более выразительные очертания, и через миг проявился в голове Бео человеческими голосами.
«Кто это? Что за черт? Где Роберт? Покажите ему этот свалившийся с небес бочонок! Вы, трое, срочно наверх. Возьмите оружие! Все прочесать вокруг!»
Кто-то поднес к лицу перепуганного Бауэрмена факел.
— Что такое? Бео, — услышал он знакомый голос, — это вы?
— Я, мистер Сэквелл.
— Вы что, следили за мной? Немедленно отвечайте, кто еще пришел с вами?
— Со мной никого нет, уверяю вас, — замахал руками Бео, продолжая сидеть на полу и на ходу пытаясь сочинить какую-нибудь небылицу. — Я, просто увидел, как к вам ехали люди. Думаю, верно, праздник у вас будет, мистер Роберт, а потом смотрю – во дворе тихо. В доме тоже. Я и подумал: уж не случилось ли чего? Как проверить-то? В подвалы дверь была закрыта, вот и решил спуститься вниз через духовое окно и…
— И что?
— И… — стыдливо отвел глаза Бео, — взять себе пару кувшинов вина. Совсем немного, только попробовать! — он с трудом поднялся с пола с помощью людей в черных плащах. Бео казалось, что он здорово сыграл свою роль неудачливого воришки.
— Вы на самом деле пришли один? — не дал договорить ему Роберт.
— Один, — задыхаясь от волнения, ответил Биф, — я всегда один, Вы же знаете, мистер Сэквелл.
— О, это хорошо, любезный Бауэрмен, — с облегчением выдохнул Роберт. — И что, — тут же уточнил он, — никто не знает, куда вы сегодня отправились?
— А кому это может быть интересно? — продолжал врать Биф. — Живу я один, на краю…
— А вот это уже маловажно, — жестко остановил его кто-то, стоящий рядом с мистером Сэквеллом…

Синтия негодовала. Как?! Эдванс, отец, мать, объявившийся брат и даже старшая сестра Мериан – ее поддержка и опора во все времена, – все они твердо стояли на том, что отцу необходимо принять на службу литовского спутника Ричи с противным именем Казимеж. Видите ли, только так можно скрыть пребывание в их доме брата, за которым все еще охотились по всей Европе какие-то головорезы! Литовец-де сможет тогда бывать в городе и окрестностях и решать какие-то дела Ричи, поскольку сам Ричи будет покидать дом только ночью, и то – выходя во двор через крышу.
Стоит ли говорить, как относилась она к этому литвину? Конечно, об их второй, излишне «тесной», встрече она не рассказала родителям, а вот историю стычки Казимежа и ее знатного кавалера ей пришлось выложить. А как иначе ей было отпереться от того, чтобы этот наглец, на правах помощника отца, бывал и в ее лавке?
Уил и Энни, выслушав младшую дочь, переглянулись, и отец, подумав, побещал, что в лавке Синтии Казимеж будет появляться только в самом крайнем случае.
Подобный ответ родителей только добавил путаницы в голове девушки. Похоже, они ничего не имеют против ее встреч с Робертом, однако и ожидаемого одобрения она так и не услышала.
Что ж, оставалось только одно: Синтия решила поговорить об этом с братом. Им еще никогда не приходилось общаться по-родственному. Она помнила только, что в роли «Генри», работая на пекарне, во время закладок он никому не давал спуску в доме, кроме, пожалуй, самого Уила.
Ричи намеренно обосновался в прежней крохотной каморке под самой крышей. Отсюда легко и незаметно можно было уходить через окно, а при желании – даже перебираться на крыши соседних домов. Опять же, из слюдяного окна видно все, что происходит на улице, но самого тебя снизу не заметит никто – мешает широкий карниз.
Мериан за два дня появилась лишь дважды, и то особо не засиживалась, заезжая с супругом Джонатаном, который исправно разузнавал важные для Ричмонда сведения. Синтии казалось странным, что ее сводный брат и Эдванс между собой хорошо ладили. Помнится, в кажущиеся теперь уже очень далекими дни, когда в доме Шеллоу Райдеров произошел настоящий бой, Ричи продырявил Джонатану ногу, а теперь они как ни в чем не бывало, подолгу о чем-то беседовали наверху у брата, и расставались как самые близкие друзья.
Выходила какая-то весьма странная штука: отец, мать, Казимеж, Мериан, Эдванс – все они так или иначе общались с Ричмондом, и только Синтии никак не случалось просто сесть и поговорить с ним. Она вообще подозревала, что и сейчас, и до того от нее по какой-то причине скрывали очень и очень многое. Что ж, в очередной раз ей приходилось брать инициативу в свои руки.
Синтия понимала, что просто так вломиться в каморку к брату было бы нехорошо, а потому не нашла ничего лучше, чем влезть в отцовский подвал и прихватить с собой кувшинчик сливовой наливки…
Свод явственно услышал легкий звук шагов: кто-то медленно поднимался по лестнице. На всякий случай он вытащил длинный абордажный нож и стал к стене у дверного косяка.
Синтия подошла к двери его коморки, осторожно постучала и прислушалась. Внутри было тихо. «И где его черти носят? — подумала она с досадой. — Что я, зря тащилась сюда с этими кружками и кувшином?»
Толкаемая чувством любопытства, она медленно приоткрыла дверь. На лежаке у окна валялась какая-то одежда и скомканное покрывало. Девушка распахнула тяжелую створку и, сделав шаг вперед, едва не обронила на пол посуду.
— Какой у меня гость! — услышала она позади себя и от испуга ответила сразу и грубо:
— Не знала, что после твоего нежданного возвращения я стала здесь гостьей! Ты…
Что бы ни хотела еще добавить рассерженная девушка, но под суровым взглядом Ричмонда она резко умолкла и виновато опустила глаза.
— Похоже, что гостем здесь стал я. Ты ведь это хотела сказать?
Девушка не знала, что ответить. Вскоре молчание становилось тягостным.
Нарушить его решил сам Свод. Он принял из рук сводной сестры кувшин и поставил его на стол.
— Мне не следует сейчас пить хмельного, — тихо заметил он, — может случиться беда. Но раз принесла – ничего страшного, спасибо и на том. Ты хотела о чем-то поговорить со мной?
— Твой друг… — дрогнувшим голосом сразу перешла к делу девушка, — он …не должен появляться возле меня.
— Мы ведь обсудили это, и я считал, что дело улажено? — Ласт Пранк вопросительно взглянул на сестру.
— Я не хочу его больше видеть!
— Синтия, — тон Ричмонда вновь сделался суровым, — ты вмешиваешься в мужские дела, о которых не имеешь ни малейшего представления. Все уже решено, и твои капризы никому не интересны. Я скоро уеду от вас, милая, и уеду навсегда. Этот дом после замужества будет твоим, но сейчас прошу тебя, немного потерпи то, что решения здесь пока принимаю я.
Пойми, Казимеж, как и Джонатан, выпоняют очень важную работу – устраивают дела, от которых напрямую зависит жизнь и спокойствие всей нашей семьи. Если они будут точно следовать нашему плану, это существенно скажется на вашем благосостоянии и на …состоянии твоего приданого. Так что терпи и Казика. Ничего с тобой страшного не случится, если ему вдруг потребуется пересидеть какое-то время в стороне от чужих глаз в твоей лавке. От тебя будет требоваться только чтобы его, в случае чего, не нашли. Это ведь не самая сложная задача? Кстати, — добавил Ричи заметно сникшей Синтии, — мой друг Шыски от тебя тоже не в восторге. Да и я, честно говоря, думал о тебе иначе. Разбаловала тебя Энни с отцом…
Синтия повернулась, медленно закрыла за собой дверь и стала спускаться вниз. Свод бросил абордажное оружие в ножны и устало присел на край стола, глядя вслед ушедшей сестре. «Не выспался, — оправдывал он себя за резкость, — задергался весь… Живу среди людей, а волк-волком. Даже с сестрой не могу нормально поговорить. Не удивительно, что и мне от нее не приходится ждать любезности. Хотя та же Мериан встретила меня с радостью. Может, это приданое новоявленной миссис Эдванс сыграло свою роль? М-да, — с горечью заключил Свод, глядя на запотевший кувшин, — чужой я тут. Как ни крути, а моя семья уже давно меня «похоронила», и не раз. Правы русалки, я на самом деле уже не принадлежу этому миру и только случайно здесь задержался…»
Он вытащил из кувшина пробку, отмерил себе полную кружку наливки и выпил ее без остатка. Сладко-кислое питье медленно разлилось теплом по всему телу, ощутимо отпуская обручи напряжения, что держали в тисках его уставшую голову. Свод поставил пустую посуду на стол, подошел к лежаку и почувствовал непреодолимое желание отдохнуть. Он снял сапоги и с удовольствием растянулся на горизонтальной поверхности.
— Кто здесь? — неожиданно услышал он чей-то голос позади себя. Ричи попытался вскочить, но не смог! Мир вокруг него резко изменился. Ласт Пранка окружало гулкое и сырое пространство, погруженное в непроницаемую темень. Невидимые во мраке стены угадывались по звукам водяной капели.
«Да это же сон! — озарила его быстрая догадка. — Но как? Когда я успел в него соскользнуть?..»
Где-то подспудно Ласт Пранк сразу стал подозревать, что с ним снова случилась какая-то метаморфоза. Не мог же он, в самом деле, растянуться на постели и тут же сигануть из светлого послеполуденного времени суток в кромешную ночную тьму? С удобного, мягкого лежака да в какой-то сырой подвал? «Подвал! — выстрелило в голове Ричи. — Черт подери, я опять очутился в том самом подвале!»
Меж тем, окликнувший его голос уже затих и различался слабо, словно издали. В затхлой норе было слышно лишь какое-то нечленораздельное бормотание.
— Эй, — негромко окликнул Ласт Пранк окружающую темноту, и тут же добавил: — Никаляус, это вы? Эшенбурк!
— Я! — дернулся где-то во мраке призрак учителя. — Кто-то звал меня или …я в который раз ослышался? О, проклятый подвал, — продолжил он стенать, снова начиная бормотать себе под нос, — сколько же раз он меня так обманывал. Звуки, голоса, а на самом деле только стены, только решетки…
— Никаляус, — повторил Свод, — это вы?
— Никаляус? — с удивлением не то спросил, не то подтвердил тот. — Да, меня когда-то звали так. Кто здесь?
— Это я – Ричмонд Свод.
— Вы?! — вскочил и гулко ударился обо что-то Эшенбурк. — Вы снова здесь? Как? А-а-а, — догадался он, — вас все же убили! Чую – опоили чем-то дурманящим?
— Я не пил ничего особенного, — озадачился Свод, вспоминая, что на самом деле хлебнул-таки отцовской настойки.
— Это вам кажется, — по-дурацки рассмеялся в темноте Эшенбурк, — но, как видно, это судьба, Ричи. Вас на самом деле отравили…
— Этого не может быть!
— Умоляю вас, — взмолился Никаляус, — только не кричите, не надо здесь кричать. Поверьте, даже если бы вас не отравили те, кто призывает сущности в это место, нашли бы как убить вас каким-либо другим способом. Кому-то очень было надо, чтобы вы снова попали сюда…
Глава 2
…но не сопротивляйтесь этой мысли. Вы все же вернетесь в мир проявленных, не можете не вернуться, — продолжал он, — я это вижу.
— «Вижу»? — не понял Ричи. — Что это значит, Никаляус?
— О, мистер Свод, — приблизился где-то в темноте к нему голос Эшенбурка, — вы мой спаситель! Стоило только вам в прошлый раз появиться в этом подвале, как ко мне перестали приходить Тени! Меня уже не бьют о каменный пол, не тянут из меня душу, раздирая ее на части, словно псы истлевшую тряпку. Мне стало значительно легче, и я… я стал видеть!
— Что же вы можете видеть в этом мраке?
— Я вижу иначе, Свод! Стоит мне только напрячь воображение, и появляются видения. Правда, это здорово меня выматывает, но для вас, мистер Ричи, не жалко и потратиться, ведь вы – мой ангел, мой спаситель!
Своду порядком надоели причитания Эшенбурка, и он начал злиться.
— То, что здесь нет Теней, меня, конечно, радует, но топтаться целую вечность в этом подвале рядом с вами не по мне!
— А вы и не будете, — загадочно рассмеялся Никаляус.
— Но вы только что сами сказали, что меня отравили.
— Потому что так было надо! Считайте, что вас «пригласили»… Для того, чтобы попасть на бал – нужен фрак, а для того, чтобы попасть в царство Теней или Жнецов – саван. Живым вы бы сюда не попали.
Свод задумался.
— Это моя милая сестрица подсыпала мне в вино яд?
— Что вы! Это, скорее, случайность, — дурацки хихикнул Эшенбурк, — но мне кажется, жизнь любого человека – это только набор разных по значимости случайностей
Вот, к примеру, некая рыжеволосая девушка несколько лет назад отвлеклась и какое-то время бросала в кувшин для наливки сливы с косточками, а после все это, как и положено, залила горячей затравкой. А сегодня подала вам именно тот кувшин, единственный, который получился с ядом! Такие случайности совершенны! За ними всегда прослеживается чей-то план… Во время смертного сна, Ричи, ваша темная суть становится хорошо видима Жнецам, вы попадаете в их мир. Подуймайте сами, вы ведь хранимы темными силами. Лучше защиты и пожелать тружно, однако что-то же подтолкнуло вас выпить отравленное вино? Неужели вы на самом деле считаете, что в силе рассчитать дозу яда так, чтобы Основание Ричмонда Свода не разрушилось, а лишь просочилось в этот… трижды проклятый подвал?
— Основание? — заинтересовался Ласт Пранк.
— Именно. У каждого из нас есть Основание, в которое вдохнул свою волю Создатель и которое крайне сложно разрушить. Многие из нас все же пытаются это сделать, словно хотят сказать Ему: «Смотри, я сумел разрушить то, что сотворил Ты! И если я это сделал, значит, я равен тебе, Вседержитель!» Глупость, конечно…
— Николас, — остановил его Ласт Пранк, — подождите. Допустим, касательно Основания и случайностей я все понял… Меня больше занимает другое; скажите, коль вы так хорошо знакомы с местными порядками, на кой ляд эти случайности снова сбросили меня в подвал Чистилища?
— Терпение, мистер Свод, терпение, — сдержанно ответил Эшенбурк, — все дело в тех самых золотых дощечках, за которыми вы явились на родину.
Книгой Судеб мне предначертано было пройти свой путь, полный греха и самых низменных поступков. Пожалуй, я и испил бы сполна все то, что мне предназначено, но! На моем пути встретились эти золотые пластинки с письменами.
Поймите, мудрость мироустройства безгранично велика. В ней даже такая букашка как я со всеми своими недостатками была обречена опуститься на самое дно грехопадения только для того, чтобы выкрасть у моих благодетелей эти таблички вместе с кассой Братства, а после сбежать в Литву, где по воле Судьбы я должен был расстаться с ними и вернуть их в круг Ведающих сущностей, которым некогда и принадлежали эти Саньтии. Но я, на свое горе, неисправимый трус! Смалодушничал и изменил роковой ход вещей. Максимум на что меня хватило, это помочь мистеру Ботту спрятать эти сокровища в подземных галереях его дома.
Когда же члены братства потребовали вернуть похищенное, он, железный человек, так и не выдал им тайну. Чувствуя, что «братья» мистера Ботта вот-вот возьмутся и за меня, я сбежал, оставляя волшебные письмена в надежном месте. В спешке я прихватил лишь кассу Братства. Откуда в тот момент мне было знать, что книгой Судеб мне было назначено похитить и привезти в Литву именно дощечки, а не ту злосчастную кассу? Эхе-хе, — продолжал вздыхать и каяться Эшенбурк, — вот потому я и вынужден терпеть здесь, в Чистилище, все свои лишения.
— А я? — медленно двигаясь на голос Никаляуса, спросил Ласт Пранк. — Я? Мне-то за что всё это? Или вы знаете и мой путь?
— О нет, — ответил учитель, — мне дано не так много. Путь другого человека я могу видеть лишь там, где пересекаются наши с ним дорожки. Увы, глубже мои видения не проникают. Границы предопределены.
— Хорошо, — не сдавался Свод, — но что же вы видите на перекрестке наших с вами судеб?
— Это сложно, мистер Ричи, — горько вздохнул учитель. — Но я попробую. …Прошу вас, подойдите ближе. Возьмитесь за прутья, так мне будет легче…
Ласт Пранк протянул вперед руки и шагнул в сторону голоса. Его ладони почувствовали холод металла.
— Вот видите, Свод, — безрадостно усмехнулся учитель в темноте, — я все философствую, рассуждаю о познанных тайнах, а сам никак не избавлюсь от своей внутренней «решетки».
— Почему вы думаете, что решетка с вашей стороны? — спросил Ричи.
— Я это знаю, мистер Свод. Помните, как об этом вам говорила та прекрасная дама? «Сложнее всего открываются замки, которые мы вешаем на себя сами». Поверьте, с оградами потустороннего мира та же история. Здесь, в этом подвале, мой голос и тело, и эта проклятая решетка – все это только части меня самого, моего Основания, затворенного в этот каменный склеп.
— Так что вы знаете обо мне, Николас? — чувствуя, что Эшенбурк снова заходит на остачертевший Своду круг рассуждений, прервал его Ричи.
— Что ж…, — опомнившись, произнес учитель, — извольте. Ваш путь от рождения и без того был короток, странен и противоречив. Но вы, беспрестанно и упрямо бросая наглые вызовы Судьбе, мало того, что будто ловкач-канатоходец обучились ходить по тонкой проволоке между жизнью и смертью, так еще и здорово спутали ей все нити. Она любит порядок и очень жестко обходится с теми, кто так поступает, но и тут вам повезло. Уж не знаю, на ваше счастье или на ваше горе в момент, когда над вами был занесен ее карающий меч, вы случайно ли или с умыслом вдохнули безмерную Силу уходящей колдуньи! Вот откуда мощь вашего проклятия в мой адрес. «Хлеб» колдуна чёрен, Свод. Его редко потребляют даже всеядные Жнецы. 
— Так мое проклятие, адресованное вам, оно на самом деле работает? — удивился Ласт Пранк.
— Любое проклятие работает, мистер Ричи, — слабеющим голосом ответил Эшенбурк, — одно сильнее, другое слабее. Однако, в этом случае, я и сам виной тому, что оно ко мне прицепилось. Вы… — он не договорил и умолк.
— Николяус!
— Ох, горе нам! Близится мрак забвения…, — ни с того, ни с сего вдруг всполошился Никаляус. — Это значит, что я скоро погружусь в забытье, а вы тот же час покинете это место. Вам пора. Нужно прощаться…
— Но ведь вы не договорили о моем пути! — С силой дергая прутья решетки, закричал Ричи. — Стойте, не исчезайте!
— …Я не исчезну совсем, Свод. — Голос Эшенбурка стал отдаляться. — Просто сейчас – время забвения. Оно неотвратимо и надвигается здесь словно ледник. Неизвестно, придется ли нам еще поговорить, но вы запомните, – наши пути неразрывно связаны. Самое важное для нас обоих – золотые пластинки! Вы должны доставить их в Литву. Не отпускайте прутьев! Пока вы держитесь за них, мы еще можем слышать друг друга…
— Николас, — чувствуя, как обжигающий холод металлической решетки начинает пробираться к самому сердцу, сцепив зубы, с трудом выдавил из себя Свод, — как мне их найти? Мы все сбились с ног! Никто не слышал об этих пластинках!
— Это и хорошо, и плохо! — Торопился Эшенбурк. — Хорошо, что они перестали быть частью торга, а плохо то, что у кого-то ваши вопросы снова могут пробудить к ним интерес. Слушайте же меня, мистер Ричи, слушайте и запоминайте: деревушка Кристо, рядом с парком Дартмур, графство Девоншир, запомните?
— Что тут запоминать? — удивился Свод. — Название простое и места известные.
— Так вот, — продолжил учитель, — ищите дом мистера Ботта. Дверь в его подземные галереи находится под странной стеклянной башенкой. В самом дальнем углу подвала увидите три огромные винные бочки, а шагов за десять до них в стенах укрыты заложенные глиняным кирпичом глубокие ниши. Одна из них значительно уступает в размерах соседним. Она разделена перегородкой. Ее выкладывал я. Между кирпичами этой кладки я и спрятал в глину золотые пластинки мистера Ботта…
Ричи, чувствуя, что больше не может трепеть адский холод решетки, резко отпустил окоченевшие руки. Вскочив, он даже не сразу понял, как очутился на лежаке своей каморки под крышей отцовского дома. Мокрый с головы до ног от липкого пота, он был настолько обезсилен, что едва смог оторвать свое наполненное болью тело от сырой и скомканной постели.
Дотянувшись руками до окна, Ласт Пранк кое-как уцепился за подоконник, подтянулся, открыл окно и, не удержавшись, стал блевать на далекую, невидимую в темноте, мостовую, поминая последними словами рыжеволосую бестию, случайно принесшую ему отравленное вино. Невыносимые адские муки выжигали огнем его нутро и вырывались наружу, словно пар из кипящего котла. По меньшей мере дюжину раз его подбрасывало к окну. Позывы рвоты были настолько чудовищными, что Свод, доведенный до крайности, уже готов был и сам кувыркнуться на грязную мостовую. К счастью, даже на этот малодушный порыв у него не оставалось сил.
Когда его перестали сотрясать конвульсии, Ричи подцепил одеревеневшими пальцами ручку кувшина и с неимоверным трудом дотянув его до подоконника, выбросил этот трижды проклятый сосуд в темное пространство.
Где-то за спиной грохнула дверь. Ласт Пранк, застыв в странной позе на коленях у лежака, обернулся. На пороге стоял перепуганный Казик:
— Пане Рычы, — не решаясь двинуться, негромко произнес он, — што нарабілася, га? Ты захварэў?
— Казы-ык, — устало протянул, утирая мокрый и липкий подбородок, Свод, — я тьебя просит, гавары панятна и медленна…
— Я пытаюся ў пана: табе дрэнна, э, плоха?
— Дрена, Казык, — сползая на лежак, выдохнул Свод, — но на утра я будьет как нада. Сбиральса, сябра, утрам йедем в Кристо, там йест нушьны нам хата, дом…

— …да! Во-о-о-он его дом, — слегка запыхавшись от спешки, указал куда-то в кусты Фишер, — кстати, Томас, я должен сказать, что теперь я понимаю ваше решение отпустить коляску возле шинка. Вначале мне показалось это странным – добраться до дома Бифа пешком. Каюсь, я совсем забыл, что нам следует соблюдать глубокую конспирацию.
— Все так, Джон, — хитро улыбнулся Мор, — а те бутыли, что мы прихватили с вами в шинке, конечно же, еще и скрасят нам вечер, однако куплены они в первую очередь для того, чтобы со стороны это выглядело, словно два друга просто хотят отпраздновать встречу и напиться.
— Блестящая идея, — весело заметил Фишер. — Но не значит ли это, что сегодня ночью мы не пойдем к дому Сэквелла?
— Нет, — вглядывась в далекие кусты и силясь разглядеть за ними цель их путешествия возразил Мор, — лучше это сделать завтра. Посудите сами – скоро вечер. Неплохо было бы хотя бы поужинать, раз отобедать нам с вами толком не получилось. Опять же, дело нам предстоит совсем непростое. Еще не факт, что таблички спрятаны в его подвалах. Что, если они находятся глубже, в тех самых галереях, из которых приходят к молодому Сэквеллу его ночные гости? Мы ведь пока понятия не имеем, как нам проникнуть туда незамеченными…
— Да, — вспомнил епископ Джон, — Биф что-то рассказывал о том, что он когда-то делал духовые колодцы для подземелья этого особняка и сильно удивлялся тому, что эти колодцы выходили куда-то в комнату, которая никак не могла быть под зданием. По его расчетам, она находилась чуть в стороне. Впрочем, — Джон с улыбкой кивнул в направлении появившегося из-за кустов забора, — мы почти пришли. Калитка чуть правее…
Они намеренно шумно прошли во двор, по-дружески смеясь, дабы с самого начала настроить беседу с хозяином на добрый лад. Однако Биф не торопился их встречать, хотя дверь в его дом и была открыта настежь. Едва они прошли внутрь помещения, как от их легкомысленного веселья не осталось и следа.
Посреди комнаты лежал сноп сена, который курился едким дымком, уползающим в открытое жерло печи. Выглядело это так, словно Бео решил развести костер посреди своего дома, а открытые дверь и дымоход использовал для усиления тяги. Стоило только удивляться, почему сено не загорелось, а лишь тлело? Чудо, да и только!
Фишер, не теряя ни мгновения, сгреб эту пожухлую, курящуюся траву в охапку и вынес во двор. Старательно затоптав умирающие искры, он вернулся и встретился взглядом с Мором. Было понятно, что хозяина в жилище нет, и нет уже давно. Но кто, почему, да еще и так бездарно пытался поджечь недвижимую собственность Бауэрмена?
На улице послышались чьи-то уверенные шаги. Фишер и Мор беззвучно укрылись в углу. Кто-то быстро приближался и недовольно бурчал себе под нос:
— …подумаешь: «мне жалко, мне страшно». Бездельник! Весь в мать. Да за такие деньги я этот дом разобрал бы на щепочки, не то что просто поджег! Вот же разгильдяй, даже сено не все занес. Это же надо было додуматься – поджигать его на улице и потом тащить в дом!
— Милейший, — зазвенел в холодных стенах трубный голос Мора, и чужак замер на месте, — отвечайте немедля, по какому праву вы хотите сжечь этот дом?
Застывший с охапкой сена в руках незнакомец нерешительно повернулся и, похоже, хотел рвануть к двери, но светящийся закатным отсветом проем заслонила широкая фигура Фишера.
— Не так быстро, мой друг, — продолжал Томас Мор, — мы вооружены и, поверьте, у вас нет шансов…
— Не убивайте меня, — задрожал незнакомец, — я не имею оружия, я простой человек – крестьянин.
— Отвечайте немедленно, — напирал Мор. — Вы здесь один?
— Как есть один, мистер, — с готовностью ответил поджигатель.
— За что решили сжечь дом Бауэрмена, и где, черт возьми, он сам?
— Я, — дрожащим голосом начал блеять крестьянин, — мне…
— Ну же, — дожимал его Томас, — смелее! Не заставляйте пускать вам кровь!
— Я и сам толком не знаю, — выдохнул чужак. — Пришли какие-то важные люди. У них были бумаги, а там написано, что Бауэрмен отдает мне свою землю, а сам уезжает в Новый свет. Но только такое условие, чтобы новый хозяин, то есть я, сжег его дом, чтобы и духу от него не осталось. За это Биф мне, как соседу, на добрую память посылает еще пять «ангелов».
Клянусь распятием, милостивые господа, пристав судьи Лоуренсона лично отдал мне бумаги на землю Бауэрмена. Лоуренсону можно верить, если он говорит, что они заверены по всем правилам – так и есть!
Как я мог не согласился, раз все в порядке? По словам Лоуренсона Бео со своими золотыми руками в Новом свете еще и не такие хоромы себе поставит. Судья, отдавая мне бумаги, даже завидовал Бифу, потому что тот послужит великому делу – строительству …эээ …то ли Нового Света, то ли нового мира.
Милостивые господа, — взмоился врестьянин, — я лишь исполняю волю самого Бифа! Пока мы с приставом подписывали бумаги, я отправил сынишку сжечь тут все чертовой матери, но он …побоялся. Придется самому…
— И что, — едва сдерживая себя, чтобы не наговорить грубостей, отозвался от двери Фишер, — вы хотите сказать, что раньше уже говорили с Бифом о чем-то подобном?
— Мы все задыхаемся тут без работы, — опустил голову крестьянин. — Земли-то не хватает, а семью как кормить? Как я мог отказаться? — Словно клятву повторил он. — Бео сам отписал! Он на смом деле не пропадет в том Новом свете. Он нигде не пропадет. Бог поможет ему за его доброту, а я буду молиться за него до скончания века за то, что теперь у меня будет больше земли…
— А подпись Бео? — не сдавался Фишер. — Раньше вы ее видели?
— Нет, — откровенно признался поджигатель. — Мы люди не особо грамотные, но в бумаге она была, это точно. И печати были. Все по правилам.
Видя, как опасно взъярился Джон, Мор шагнул ближе к соседу несчастного Бифа. В том, что с помощником Фишера случилось что-то непоправимое, Томас был уверен.
— Ах, как жаль, — резко меняя интонацию, с сожалением выдохнул действительный член Тайного Совета, чем немало удивил разгневанного епископа, — а мы вот собрались посидеть с Бифом, выпить. Что ж, Генри, — обращаясь к Фишеру чужим именем и подмигивая, развел руками Мор, — придется наведаться куда-нибудь еще. Простите нас, милейший, — покаянным голосом сказал он «поджигателю», — мы, признаться, подумали, что к Бифу забрался вор, а ежели все так, как говорите вы, то мы не станем вам больше докучать.
— Идемте, Генри, — надавил на связки Мор, увлекая во двор оторопевшего Фишера. — Пожалуй, мы все же выпьем сегодня за Бео и тот Новый свет, в который, вернее, на который он, как видно, отправился. Всего доброго, милейший!
Они неспешно зашагали обратно, стараясь не выдавать волнения. Те загадочные «господа», что обманули крестьянина, могли находиться где-то рядом и следить за поджогом.
Когда друзья достаточно удалились от дома Бауэрмена, епископ, косо озираясь назад, заметил:
— Я так понимаю, для тех, кто прикончил Бифа, это что называется «концы в воду»?
— В огонь, — мрачно поправил его Мор, — в огонь, Джон. Меня просто трясет от осознания того, что где-то рядом происходят поистине чудовищные вещи, и мы с вами, мой друг, едва не очутились в их эпицентре.
— Вы правы, — согласился Фишер. — Признаться, я едва не натворил глупостей, глядя, как этот… плебей собирается сжечь дом Бифа. Нас спасло лишь ваше самообладание.
— Я сам от себя такого не ожидал. — Признался Мор. — Какая-то секунда – и я вдруг ясно понял, что именно здесь происходит. Я испугался! Нет, правда! Ведь те, кто стоит за этим, наверняка захотят узнать, все ли прошло гладко… М-да. Беда, Джон, случилась беда.
— Куда же нам деваться на ночь глядя? До дома далеко... Что, если мы направим стопы свои в деревню и переночуем там, а попутно обмозгуем, что нам дальше делать?
— О чем вы говорите, Джон? — возмутился Мор. — Вы же прекрасно понимаете, что Бео пострадал из-за нас с вами! Мы были крайне беспечны и неосторожны в наших делах. Подумайте, куда Биф мог влезть в ваше отсутствие?
— Боюсь даже предположить, — неуверенно пробормотал епископ, действительно чувствуя свою вину за судьбу Широконогого. — Впрочем, — продолжил он, — кое-какие соображения у меня все же есть.
— Говорите!
— Понимаете, его очень волновало то, что мы с ним делали. Волновало, если не сказать больше. Он так стремился быть полезным, что мне порой приходилось его сдерживать. Боюсь, — с горечью в голосе предположил епископ, — что Биф в мое отсутствие сам решил устроить слежку у дома Сэквелла. Клянусь, Томас, я запретил ему это делать. Думаю, его обнаружили и…
— И это напрямую выводит их на вас, Джон, на меня и, в первую очередь, на нашу цель! — Тревожно заключил Мор. — Зная эту публику, бьюсь об заклад, что они быстро развязали язык Бео.
— А что он, собственно, может знать? — стал оправдываться Фишер. — Только то, что я епископ и что звать меня Джон. Ну следит какой-то Джон, назвавшийся епископом за их домом.  И что?
— По-вашему, этого мало? — воскликнул Мор. — В любом случае, для бедняги Бифа это стало смертным приговором. Нам нельзя медлить! Завтра уже будет поздно, а сейчас? Ночь нам в помощь!
Нужно сейчас же пойти туда. Вдруг мы что-то успеем узнать или увидеть? Должны же они будут спрятать труп Бауэрмена? Мы станем свидетелями! А если принять во внимание подписанные судьей и нотариусом документы? Получив эти бумаги и узнав место захоронения Бифа, мне будет что предъявить Тайному Совету и самому королю в доказательство преступлений этих заговорщиков. Да-да! Налицо, Джон, явные признаки заговора!
Томас оценивающе глянул на спутника.
— Что-то вы сникли, Джон. Выше нос! Не выбрасывать же нам то, что мы несем с собой? Примем согревающего, думаю, это нас взбодрит!..
Ночь опускалась холодная, мрачная и густая. Она стекала на притихшие окрестности, как темная, непроглядная смола. В густом лесу, приютившем Фишера и Мора приходилось двигаться на ощупь.
Епископ Джон хорошо знал направление и вел своего друга неторопливо и молча, то и дело озираясь, ожидая рассмотреть далекое зарево пожара, но небо в направлении дома Бауэрмена попрежнему было темным. Кто знает, возможно отблески пламени просто были не в силах пробиться через плотную стену старого сырого леса…
Дорога, ведущая к усадьбе Сэквелла, возникла из стесненного деревьями пространства внезапно. Мор не удержался и с облегчением вдохнул полной грудью, едва только они выбрались на отвердевший от мороза гравий. Нужно признаться, что черный, душный лес действовал на него угнетающе.
— Дом мистера Роберта во-он там, — указал Фишер на слабый, мерцающий вдали огонек, — это светится башенка, о которой я вам говорил.
— А вы не ошиблись? — продолжая упиваться открытым пространством, тихо спросил Мор. — Я слышу, как сразу в нескольких местах поблизости лают собаки…
— Поверьте, Томас, эту дорогу я знаю хорошо, хотя, должен признаться, вышли мы значительно левее, чем я планировал.
— А у Сэквелла есть собаки?
— То-то и оно, что нет, — заметил епископ, — будь оно иначе, эти несчастные животные просто захлебывались бы лаем, особенно ночью.
— Ну что же, — собрался с духом Мор, — тогда командуйте, мой друг. Я в вашем распоряжении…
— К воротам не пойдем, — тихо рассуждал вслух Фишер. — И знаете, меня очень безпокоит то, что до сих пор не видно зарева пожара. Что, если здесь как-то узнали о визите неких чужаков в домик Бео? Уже из-за одного этого нам следует быть еще осторожнее. Давайте не будем торопиться.
За мостом, возле ворот, слева, есть калитка, но она по какой-то причине всегда заперта. Бео говорил что-то о секрете, как ее можно открыть, но у меня, увлеченного слежкой, все это почему-то просто вылетело из головы. Одно я помню точно, если там, у калитки, перелезть через ограду, можно пробраться прямо во двор и очутиться с тыла того крыла здания, на котором светится тот треклятый стеклянный «пузырь».
— Тут я вам не советчик, старина, — вздохнув, ответил Мор, — помните, я только ведомый. Но, идемте же. Кто знает, сколько до сего часа мы уже могли пропустить важного?
Фишер молча повернулся и беззвучно двинулся по направлению слабо светящейся вдали башенки. Вскоре они прошли мост, и тут епископ вдруг остановился:
— Вот тебе и на! Томас, такого еще не было! — Прошептал он.
— Чего именно?
— Ворота. Они заперты…
— А что, их здесь на ночь не запирают?
— За все то время, пока мы с Бифом лазили по здешним кустам, я такого ни разу не видел. Интересно, отчего бы это? Ну да бог с ним. Мы ведь и не собирались с вами входить с парадного? Пойдем к калитке, только осторожнее, откос может быть скользким…
Они без особых приключений пробрались вдоль стены, нащупали деревянную створку и, поняв, что открыть ее не удастся, с большим трудом поочередно перелезли через ограждение.
Двор Сэквелла был погружен во мрак. Черные закоулки здания, оттененные падающим сверху светом «пузыря», были непроницаемы. Как ни таращились бывалый разведчик Фишер и его друг, они не могли рассмотреть вокруг себя ровным счетом ничего.
— Вон, слева, — вдруг прошептал епископ, увлекая за собой Мора, — видите силуэт? Это, должно быть, те самые тумбы духовых колодцев.
— Джон, — дернул его за руку Мор, — сколько их должны быть?
— Все в порядке, — успокоил его Фишер, пригибаясь, — осторожнее, не зацепитесь за что-нибудь…
— Их не две, — снова дернулся Томас, — там по меньшей мере шесть.
— Что вы… — только и успел прошипеть епископ.
— Господа, — леденящим душу голосом произнес кто-то со стороны калитки, — смотрите-ка! Еще две неосторожные ночные пташки попали в наш силок. Все же не зря мы перестраховались…
— Все верно, — отозвался из тьмы другой, — главное, чтобы уж эти-то пташки на самом деле были последними.
— Думаю, — грозно добавил еще кто-то третий, отделяясь от стены, — мы очень скоро все об этом узнаем. Мистер Сэквелл, вам несказанно повезло! Еще две ниши в вашем подвале сегодня обретут вечных «жильцов»…
Глава 3
Фишер почувствовал, как его обездвиженные ужасом ноги попросту вмерзают в твердую землю двора. Да, он прекрасно осознавал, что окружающие их люди состоят из плоти и крови, однако их черные, страшные тени проявлялись из мрака так, как это делали бы легендарные ночные призраки-убийцы на весеннем кладбище . Джон и Томас попятились назад, однако уперлись спинами в деревянные щиты духовых тумб.
Мор краем глаза заметил, как вздыбился его плащ, движимый наткнувшимся на препятствие клинком, и в этот миг будто очнулся. «Чего мы, черт возьми, боимся? У нас же с собой рапиры ! И я им не бедняга Бео, которого можно тихо и безнаказанно прикончить! Мне ли, действительному члену Тайного Совета Его Величества, дрожать перед этими заговорщиками?»
Фишер пристально вглядывался в черные лица незнакомцев. Они были в масках. Громко заявленное присутствие молодого Сэквелла делало ситуацию еще опаснее: произнося эту фамилию они были наверняка уверены – никто из жертв никому ничего уже не сообщит.
Джон, чувствуя решимость друга, тоже решил что-нибудь предпринять, а именно – попытаться вступить с этими людьми в переговоры… однако едва он собрался открыть рот, как тут же оторопел!
— Всем стоять! — гаркнул миролюбивый добряк Томас и, выхватив рапиру, решительно шагнул вперед. — Именем короля заявляю: вы все арестованы за убийство Беогарда Бауэрмена и попытку заговора!
Страшные черные силуэты недоуменно переглянулись.
— Смотри-и-ите-ка, — треснувшим голосом протянул один из них и, вытягивая что-то из-под полы плаща, шагнул навстречу Мору, — а рыбка-то нам попалась золотая…
Он не договорил. Неуклюжий, но на удивление точный выпад Томаса выглядел со стороны так, будто из его руки в нападавшего ударила короткая, едва различимая в темноте молния. Обладатель черного плаща подломился, шагнул назад и вдруг рухнул на спину, клокоча наполняемым кровью горлом.
Тени заговорщиков медлили только миг. Фишер не успел моргнуть, как оказался опрокинутым на землю с заломленными за спину и связанными руками. Рядом шла нешуточная возня: это яростно сопротивлялся Мор!
Смиренно ожидающего своей участи епископа перевернули, плотно всунули в рот вонючий кляп и поволокли к зданию. Где-то позади глухо ревел, как медведь, не сломленный обстоятельствами Томас, а Фишер только тихо про себя сокрушался: «И чего ради буйствовать? Все равно ведь попались…»

Утром понедельника Синтия отправилась на рынок пораньше. Чувство вины перед сводным братом не давало ей сегодня спокойно спать. Девушка сама была удивлена: ей не свойственно было терзать себя, да еще и по таким пустякам. «Ну не убила же я его в самом деле, — заключила она к рассвету, — подумаешь…»
Но снова упрямые воспоминания пережитого вечером заходили на очередной круг, и все повторялось сначала. Наверняка, не желая встречаться с братом, она и сбежала из дому так рано…
На улице было темно и безлюдно. На погруженной в предрассветные сумерки рыночной площади хозяйничал ветер. Открывая замо;к на двери своей лавки, Синтия с грустью осмотрелась. Вечный небесный странник трепал в пустых торговых рядах пологи палаток и навесов, гонял по подсохшей брусчатке и закручивал вихрем мелкий мусор и крупу снежной поземки. Во всем этом было что-то необъяснимо волшебное, однако же любоваться этим долго – боже упаси! Тепло, запасенное ее одеждой, быстро улетучивалось.
В темной лавке пришлось жечь лампы. Пустые полки, пустые ящики, темные углы. Синтии отчего-то стало нестерпимо горько смотреть на все это. Будто сама ее жизнь отражалась в невеселых утренних приметах: вокруг пустынно, холодно и нет того, кто как Джонатан Эдванс – муж Мериан, утешал бы, помогал и любил.
Несчастная девушка села на скамейку и заплакала. Все ее попытки найти достойного и любящего мужа лишь доказывали, что в отличие от заслуживающей ту самую любовь Мери, Синтия во многом ей проигрывала. Оттого она с детства и завидовала старшей сестре. Та была красивее, умела молчать, если было нужно, умела терпеть, умела, в конце концов, ждать, а деятельной и быстрой Синтии всегда хотелось всего и сразу… И ведь смогла же она собраться, взять себя в руки. Вынудила отца дать ей в пользование лавку, будь она неладна, добилась того, что в хлебном ряду ее уважают.
«Да и кавалеры! — встрепенулась было про себя заплаканная девушка и тут же сникла. — Какие там кавалеры… Из всех и вспомнить толком некого. Разве что этот, мистер Роберт Сэ… Сэлв… или как там его — Сэкрел? …И то! Ну, богатый, ну, знатный, но какой-то потерянный, пустой. И почему я всегда думала, что вот встречу такого как он, и сразу вспыхнет мое сердце?»
Девушка тяжко вздохнула. Права мать: сколько себя ни заставляй, а сердце не подхвостица. Ему не прикажешь. «Сейчас даже жутко становится, как только представлю себе: каждое утро передо мной будет возникать это восковое, чопорное лицо… А еще и ночью…»
Синтия вдруг улыбнулась. Отчего-то в ее нынешних воспоминаниях этот потомок рыцарей появился с заплывшими глазами и разбитым носом. «Хорош герой, — заключила она, — получил на орехи от этого живчика Казимежа. Грохнулся в угол и напрочь позабыл о своей дорогущей рапире».
И снова! Вот же дурацкий характер! Стоило рыжеволосой Синтии вспомнить крепыша-литвина, как просто молниеносно сменилось и ее настроение. Куда вдруг девались душившие ее слезы! «Дубина, — тут же составила она эмоциональную характеристику на удивление четко возникшему в памяти образу. — И наглец! Ему бы только драться. …Хотя отец его хвалит, и мать просто не нарадуется его помощи. А если бы и захотелось кому-то его за что-нибудь побранить, то все одно он мало что понимает. Да уж, — заключила девушка, — его бранить, что внушать кошке. Как не распинайся, а и Казимеж и кошка все равно упрямо будут делать так, как считают нужным…»
Синтия вздрогнула и очнулась. Она вдруг поняла, что уже достаточно долго просидела погруженная в свои мысли, а потому нехотя поднялась и потянулась. Ох, и с каким же наслаждением она сейчас снова забралась бы в постель. Но уже светало. Скоро оживет рынок, пойдут покупатели, поэтому пора начинать свое обычное утро: обойти вокруг лавку, осмотреть ее, чтобы бродяги нигде не проломили лаз в дощатых стенах, отбросить полог, свисающий над входной дверью, и ждать привоза хлеба.
Серое небо продолжало сыпать легкой крупой, а ослабевший с рассветом ветер лениво разгонял ее по глухим углам возле торговых лавок и шатров. Легкий морозец не собирался отпускать Эксетер и его окрестности.
В этот момент, ежась от холода, в конце хлебного ряда появились двое прохожих. Они, пряча шеи в поднятые воротники, подошли прямо к ее лавке. Заметив стоящую рядом с торговым местом хозяйку, они смутились, отвернулись, и сделали вид, будто ищут что-то за еще закрытыми шатрами Кемпбела.
В этом было что-то странное. Явно направляясь в сторону лавки Синтии, эти господа, похоже, намеренно выбрали час, когда она обычно еще дома. Будь это эксетерские бродяги было бы понятно. Они частенько искали на рынке укрытия от непогоды и порой залазили в лавки, но с чего ради появляться в эту пору этим джентльменам?
Пока Синтия возилась с задубевшим от мороза пологом, незнакомцы куда-то пропали. Рынок просыпался, все вокруг здоровались, делились новостями, и к привозу хлеба девушка уже позабыла о странном утреннем происшествии, однако, едва только поток людей уменьшился, и она вышла на улицу подышать свежим воздухом, в сорока шагах правее, за углом шатра Симпсонов, она увидела первого из тех самых джентльменов, а чуть в стороне, прогуливаясь вдоль хлебного ряда, появился и второй. Дойдя до какой-то определенной им границы, он развернулся, но, встретившись издалека взглядом с Синтией, резко свернул за штопаный шатер Сабеллы, приятельницы Шеллоу Райдеров.
А вот и сама Сабелла вышла на улицу по каким-то делам и, увидев рыжеволосую соседку, двинулась к ней навстречу.
— Си-и-и-инти, — запела эта пышнотелая краснощекая женщина, приближаясь, — девочка моя. В этот серый денек ты, как кусочек солнышка светишься в нашем ряду. Ты не видела моего старого бездельника?
— Нет, — улыбнулась Синтия в ответ, — сегодня он мне на глаза не попадался. Вы же сами знаете, где его искать.
— Знаю, — рассмеялась соседка, — вот и иду, пока не нахлебался до икоты. А ты чего? Стоишь тут, мерзнешь…
— Тетушка Си, — не стала вилять девушка, — а что это за ходок топчется все утро вдоль ряда, прямо возле вашего шатра? Во-он тот, в серой шляпе. Да вон же, — указала она пальцем, — ворот поднял…
Соседка сдвинула брови и, подняв свое округлое тело на цыпочки, присмотрелась.
— Ох, красавица, — тут же расплылась она в улыбке, — да ведь это у тебя надо спрашивать. Уже два дня он и еще один, — она снова приподнялась, отыскивая глазами кого-то в толпе, — …что-то второго сегодня не видно, ну да бог с ним! Так вот, два дня эта парочка терлась и маршировала возле твоей лавки. Сегодня они почему-то держатся на расстоянии. Все на рынке уж и посудачить успели по этому поводу. Даже мой старик говорит, что к дочке Уила уже парами стали свататься. Как в карауле стоят. Тебя нет – ходят без дела, а как ты появляешься – прячутся. Как это здорово, — раскрасневшись, вздохнула тетушка Си, — молодость, кавалеры…
— Да, наверное, — рассеянно улыбнувшись ответила Синтия уже вслед удалявшейся соседке. Холод брал свое, и девушка решила вернуться в помещение, где было тепло и аппетитно пахло свежим хлебом.

«Ну, наконец-то! — замечая поверх людских голов знакомые очертания лавки Шеллоу Райдеров, возликовал про себя Роберт Сэквелл. Как же он извелся за эти дни. Многие неотложные дела не давали ему возможности приехать сюда и повидаться с ней. Конечно, не делающие ему чести синяки слегка портили настроение, однако то, что теперь он полноправный член тайного общества, то есть несомненно ступил на путь власти, могущества и богатства, заставляло его гордо держать спину.
Рассуждая подобным образом, он все же не преминул надеть шляпу на морской манер – поверх тяжелого двухслойного платка, прикрывающего щеки и затылок моряков от неласкового зимнего ветра. В Эксетере этим никого не удивишь, а потому Роберт тихо радовался, что за завесой спасающего от ветра морского изобретения не так заметны «украшения», оставленные ему каким-то мужланом прямо на глазах его дамы.
С того самого дня, по настоянию отца, принявшего без особой радости следы афронта на лице своего отпрыска, возле лавки Шеллоу Райдеров дежурила пара вооруженных людей сэра Джона с жестко поставленной задачей – тихо обнаружить и прикончить обидчика сына в случае появления того в поле их зрения. Найти этих людей отца в рыночной толчее для младшего Сэквелла не составило особого труда. Они сами, едва только распознали сына хозяина, подошли к нему.
— Что скажете? — обратился к ним Роб. — Судя по тому, что вы еще здесь, этот негодяй так и не объявился.
— Нет, господин. Похоже, что в тот злосчастный день он заходил сюда случайно. К тому же вы сами заметили, сэр, что он плохо говорил по-английски. Думается нам, что он залетная пташка.
— Все же подождем еще пару дней. Сейчас вы можете пойти и передохнуть. В той стороне, в конце хлебного ряда, есть небольшой шинок. В подвале довольно сносно кормят. Вот, держите, — он отсчитал четыре мелкие монеты, — сходите и обогрейтесь, хорошенько обогрейтесь. Понимаете меня?
Охранники дружно кивнули и тут же расворились в галдящей полуденной толчее. Роберт тем временем направился к заветной лавке. Его просто распирало от предвосхищения встречи с рыжеволосой хозяйкой, чья точеная стать способна была будить его фантазии, растущие от времени безо всякой меры. Его немало подхлестывало еще и то, что к мисс Синтии сейчас шел уже не просто молодой состоятельный джентльмен. Роберт теперь имел Статус.
О, что это было за чудо – ощущать все это. Разумеется, наличие Статуса нельзя было ни перед кем открывать, ведь о нем знали только посвященные, но именно этот незримый сан заставлял его чувствовать себя важной частью чего-то глобального и важного. Это «великое и неосязаемое» непомерно добавляло ему уверенности в себе, меди в голосе, твердости шага и воли в поступках. Ради этого чувства стоило бы еще тысячу раз пережить жуткую боль, страх, отвращение и даже тошноту – все, что сопровождало обряд посвящения!
Но вот и заветная дверь. Роберт, чувствуя кипящий восторг, осторожно открыл ее и вошел. Синтия была одна. Она стояла за стойкой, спиной ко входу и перекладывала хлеб. Услышав шаги, девушка обернулась.
— Здравствуйте… — произнесла она и вдруг запнулась.
Сэквелл, задержавший дыхание от нахлынувших эмоций, покраснел и впился глазами в ее лицо. Ему пришлось здорово постараться, чтобы удержать свою лучезарную улыбку. Роберту даже показалось, что девушка откровенно напугана его появлением.
— Мисс Синтия, здравствуйте, — снимая шляпу и пытаясь изобразить стеснение на отливающей желтоватыми разводами физиономии, поклонился Сэквелл, — вижу, вы не рады моему визиту.
Она вдруг спешно прикрыла рот рукой: ей хотелось ответить «да!». Именно сейчас, после долгих раздумий, Синтия вдруг ясно ощутила, что образ этого мистера вызывает у нее неприязнь. Она не могла поверить, что застывший с натянутой улыбкой мужчина, закутанный в какой-то платок, с сине-желтой физиономией совсем недавно вызывал у нее бурю симпатий! «Охо-хо, куда же смотрели мои глаза? Энни была права! Это совсем не они дернули меня тогда зацепиться языком с этим побитым кавалером».
— Мы люди разных сословий, — произнесла, наконец, девушка, — но я всегда буду рада вас видеть и продать вам мой хлеб. Он ведь вам по вкусу?
— Вы считаете, что мое появление в этой лавке связано только с покупкой хлеба? — полагая, что ослышался, кисло усмехнулся Роберт. — Вы думаете, что люди моего положения запросто заходят в рыночные лавки? Постойте, неужели ваши былые внимание и любезность связаны только с интересами дела?
Сэквелл предполагал, что властность и металл в его голосе заставят Синтию относиться к нему с должным уважением, но он, на свое несчастье, не знал крутости характера этой девицы. Решение ею было принято, и теперь, будь ты хоть сам король, оно не могло быть изменено.
— Не собирается ли мистер Роберт сказать, — сдвинула медные брови мисс, — что я дала вам повод думать о себе как о доступной деви;це? Говорю вам второй и теперь уже последний раз, мистер: я любезна и мила со всеми покупателями. Прямо перед вами сюда заходили малыш Твилл и старый Эбенезер. С ними я тоже была любезна, так что ж, они теперь могут считать себя моими кавалерами? Не знаю, мистер Роберт, что вы себе там надумали, — сказала она уже немного мягче, — но… вы ошиблись. Думаю, вам стоит знать, что я …давно помолвлена и вскорости выйду замуж. Так какой хлеб вы предпочитаете?
Сэквелл, будто осенняя муха, сунулся в один угол, в другой, медленно повернулся и, наконец, вышел. Колючий ветер, подскочив снизу, от земли, тут же едва не сорвал с него обвисший платок. Роберт, пребывая в каком-то полусонном состоянии, по ошибке двинулся в начало ряда, а не в его конец, где в шинке его дожидались услужливые наемники отца…
В то же самое время, кутаясь от пронизывающего холода, по рынку торопливо шагал Казик. С рассветом, сраженный ночью каким-то странным недугом, пан Свод ни с того ни с сего вдруг принял решение отправиться в путешествие. С кислым лицом отказавшись от завтрака, пан Ричмонд сообщил об этом Уилу, Энни и пану Эдвансу, что ночевал у них. Казик, конечно, разговаривать по-английский еще не особо научился, но понимал из того, что слышал, уже многое. Выходило так, что пан Эдванс должен был привезти к родителям сестру пана Рычы – Мериан. Сам же Шыски был отправлен на рынок за пани Синтией. Казимеж сделал вывод, что пан Свод перед отъездом хочет со всеми проститься, а значит, съезжают они отсюда окончательно и могут больше не вернуться.
На улице было немноголюдно. Время близилось к полудню, и успевшие закупиться горожане уже разбредались по домам. Это дало возможность Казику существенно прибавить шагу. Стоило ему на полном ходу повернуть к хлебному ряду, как в него врезался какой-то зазевавшийся господин! Удар получился – что надо. От внезапного столкновения встречный оступился и вдруг завалился на пустые деревянные ящики. Казик остановился и протянул бедняге руку. Коротко извинившись, он хотел было отправиться дальше, но не проронивший ни слова мужчина отчего-то упорно не желал отпустить его ледяную ладонь.
«Ма-атка боска», — только и подумал Шыски, вглядевшись в разноцветную и до боли знакомую физиономию.
О – да! Это был Сэквелл. Снова пострадав от этого подлого нахала Роберт, наливаясь яростью, злобно сжал зубы:
— Скотина! — Прошипел он. — Я ведь знал, что ты еще здесь появишься …
Неутоленная жажда мщения, здорово подкормленная оскорблением, только что нанесенным ему безродной девкой, воспламенилась до небес. О да! Его рапира сейчас напьется чужой крови!
Целиком погруженный в свои дневные заботы Казик не так, чтоб уж слишком испугался. С детства вертясь на панской конюшне, проворный и умелый, он легко мог поймать голой рукой гадюку, что часто заползали в ясли из соседнего болота. И пусть в правую вцепился этот английский клещ, левая рука литвина была свободна. Поддаваясь необъянимому импульсу Шыски так коротко и мощно зарядил под желтеющую скулу своему противнику, что тот с грохотом, словно ныряя в морскую пучину, влетел в еще не разрушенные первым падением штабеля ящиков. Шляпа англичанина откатилась в сторону, ветровой платок залепил лицо, но Сэквелл, барахтаясь в обломках тары, нашупал эфес рапиры и стал подниматься.
Казик воровато бросил взгляд налево, направо. Никому не было никакого дела до их возни! Литвин решительно шагнул вперед и резко обрушил кулак своей десницы на прикрытую платком голову врага. Тот, оглушенный таким бабахом, затих. Снова оглянувшись по сторонам, Шыски поджал губы, от всей души добавил еще пару тумаков уже едва живому господину и тут же сиганул за шатры.
Чего-чего, а вот холода он теперь уже не чувствовал. Чуть ли не бегом, перескакивая какие-то ящики и бочки, он выскочил к хлебной лавке Синтии с тылу. Остановившись, Казик отдышался, утер пот, отряхнул одежду, постоял, придавая себе степенный вид озабоченного повседневными делами человека и приблизился к заветной двери.
Встретившись взглядом с вошедшим, девушка сдвинула брови:
— Ну, чего пришел?
Казик откашлялся:
— Отец, брат, мать быстро хочет ты домой. Закрыть лавка. Надо бегает дом. Срочно!
— Что случилось? — сбрасывая сердитую маску, обезпокоилась Синтия.
— Надо идем быстро, — настаивал взволнованный Казимеж, и девушка только теперь, наконец, обратила внимание на то, что кулаки его разбиты в кровь. — Ты придет здесь через немного время, — продолжал посыльный, — нельзя ты и я ходят по рынок.
— Как не ходить? — возмутилась она. — Мне же надо сказать Сабелле, чтобы присмотрела за лавкой. Идем, я быстро…
Они вышли. Хозяйка отцепила полог, закрепленный над дверью, набросила на голову капюшон и, оставив Казика у входа, побежала к шатру соседей. Уже собираясь свернуть к ним, Синтия вдруг заметила спину тетушки Си в компании десятка людей, зачем-то собравшихся в центре ряда. Девушка подошла к соседке и, глядя на то, как чьи-то заботливые руки пытаются привести в чувство ее недавнего посетителя, прошептала той на ухо:
— Сабелла, мне надо сбегать домой, присмотри за лавкой. А что это у вас тут?
— Да вот, — с неприязнью глядя на окровавленное, распухшее лицо неизвестного, кивнула на него соседка, — нашли в ящиках. Похоже, целой шайкой колотили беднягу…
Синтия тут же покосилась в сторону Казика, а тот только понуро поглядывал издалека да всем своим видом показывал, что желает поскорее убраться отсюда.
Теперь мисс Шеллоу Райдер становилось понятным то, о чем он ей говорил – домой действительно следовало идти другим путем. На счастье, тетушка Си была слабовата на глаза и не заметила суетящегося возле лавки их соседей незнакомца.
— Так что? — напомнила о себе дочка старосты. — Посмотришь одним глазком в нашу сторону? Я скоро буду.
— Конечно, беги, дорогая. …Слушай, — вдруг задержала она шагнувшую было в толпу девушку, — а не те ли парни, что крутились возле твоей лавки, его так отделали?
Синтия неуверенно пожала плечами.
— Нет-нет, — с подозрением продолжала тетушка Си, — ну неспроста же они околачивались тут? То-то я смотрю: эти негодяи вдруг пропали.
— Не знаю, — вывернулась из ее мертвой хватки Синтия, — я их видела только утром, но парни и в самом деле подозрительные. Может, позвать отца? Я все равно бегу домой.
— А позови, деточка моя, позови… — заключила тетушка Си, продолжая думать о чем-то своем.
Быстрые ноги, словно волной, вынесли молодую хозяйку хлебной лавки к Казику. Прихватив на лету его под руку, она повлекла литвина в сторону арки. Этот путь домой был несколько длиннее, но зато безопаснее.
Шыски зажимал под мышкой хрупкое девичье запястье и только вопросительно косился в ее сторону, не зная, как понимать ту радость, которую она сейчас излучала.
Они дошли до конца ряда, оставили позади арку, и в этот миг Синтия резко потащила Казика в сторону. Остановившись и пристально глядя в его простое доброе лицо, она вдруг рассмеялась.
— Какой же ты, — начала было говорить она, но снова неожиданно прыснула со смеху, — какой же ты молодец! Так этому хлыщу и надо!
Поддавшись эмоциям, рыжая сестрица пана Рычы чмокнула Шыского в щеку, снова взяла его под руку и так же спешно, как и прежде, потащила в сторону дома.
Глава 4
— Во-о-он той дорогой, мистер, — махнул возничий своим коротким хлыстом в сторону леса. — За деревьями, что на краю поля, еще шагов двести…
— Ты точно знаешь? — спросил Ласт Пранк.
— Не извольте сомневаться, ваша милость, — добродушно улыбнулся старик, — я частенько подвожу людей. В усадьбу Сэквелла нам тоже доводится ездить. Все движение в Кристо идет через этот поворот. За день порой случается и по четыре раза здесь проезжать. Будь такая надобность, я и с закрытыми глазами, сэр, нашел бы дорогу на Кристо.
— А что вы возите к Сэквеллу? — отсчитывая монеты и не выражая видимого интереса, спросил Свод.
— К самому дому я и ездил-то всего пару раз, — с благодарностью принимая щедрую оплату и взбираясь на ко;злы, ответил возничий, — людей каких-то возил. Это вы с товарищем приехали налегке, а те добирались с тяжелыми сундуками. Самим бы им нипочем не донести их от этого перекрестка. Да и вы, как видно, их тех же господ, — улыбнулся в усы старик, — платите так же щедро. Может, господа передумали? Я подвезу вас к самому дому без платы.
— Нет, не нужно, мы с другом хотим пройтись, сделать сюрприз нашему знакомому. Здесь ведь недалеко…
— Недалеко, — заверил возничий и, взяв поводья, шлепнул ими по спинам лошадей, — всего доброго, сэр, — приподнял он шляпу, и повозка лениво покатила в сторону Кристо.
— Шьто ты задумальса, Казык? — тихо спросил пан Рычы, едва только стал уверенным в том, что их голоса не будут слышны перевозчику. — Сматры на сьебе: красавий адет, рапира йест, шлапа йест, ты выглядайш, как я… а шьто недавольная лицо маишь?
— Пан Свод, — насупился Казик, — што мне тая рапира, калі я ёй і біцца не ўмею?
— Казык, — оживился Ласт Пранк, — а сказат, зябра, зашем тьбе рапира?
— Скажы, пан.
Пан Ричмонд долго молчал, тщательно взвешивая то, чем следовало сейчас поделиться с этим верным, как пес, но отнюдь не искушенным в подобных делах парнем. Времени в распоряжении Свода было совсем немного, поэтому он кивнул Шыскому в сторону леса, и, когда Казик покорно зашагал рядом, продолжил:
— Казимеж, мне сдес ньет другов. Тавариши ньет. Памагат ньет никто, йест толко ты. Мы зарас идем страшьны мьеста, разумеиш? Там мошьна загибать…
— Пагібаць? — догадался Шыски. — Тось загінуць?
— Йе, Казык, сагинуть, — отмерял торопливые шаги Свод, — там всьо будет нье так, как хошу я, вельми дрена, плоха. Ты долшна этат знат. Буд возле менья, взегда, как my shadow, как тсен ат майа галава, разумеш?
— Разумею, — вздохнул литвин.
— Мы будьем хавалса, — предупредил пан Свод, — забиралса в земла пад дом…
— Пограб?
— What is погряб, — не понял Ричи.
— Падвал, — перевел на русский Казик.
— Падвал? — стал вспоминать Ласт Пранк. — Йе, так. Там был уино у пан Война. Тошно, это йест падвал. Залазим в этат падвал здес, — продолжил он, — там может быть вораги. Езли они нападайет, нада бисса, Казык. Бисса в смерт. Умейет ты, не умейет — не вашьна. Палучилса, шьто умейет – я будьет радавальса. Не палучилься – смерт. Мни надо находить важны вещи и сразу убегайет от здесь з Шыски. Еслы Казик не вирыт себя, баицца, слаба калот и резат вораг, тада тибья, мой Казык, вораги забивайют, а мистер Свод убегайет един, адним. Мне будит шалка, ошень. Не нада так, шьтоб ты загибайет. Нада живить тьебе, Казимеж. Идьем, май фрэнд, — тяжко вздохнув, хлопнул Свод по плечу побелевшего Казика, — старалса быть живы…
 
Визит отца отнюдь не прибавил Роберту Сэквеллу бодрости духа. За тот день, что сэр Джон пробыл в доме сына, он лишь дважды возвращался из башенки, где что-то жарко обсуждал с доктором Коломаном и мастером Готхартом, однако, по разумению Роба, лучше бы он вообще сегодня не приезжал.
Первая выволочка родителя была просто проявлением эмоций, связанных с тем, что сэр Джон узрел вновь заплывшее свежими синяками лицо потомка. Вторая же состоялась перед самым отъездом отца, ближе к вечеру, когда старший Сэквелл уже был больше не в силах стрелять молниями по поводу бесхребетности сына. Старик явно остыл, да и разговор с гостями значительно умерил его пыл.
— Лежишь? Смотреть не могу на твое лицо. После завтрашнего действа найму еще людей. Расставлю их возле каждой лавки, но отловлю этого наглеца, лично разорву его на куски.
— Не стоит, отец, я сам…
— Что ты можешь… сам! — вознегодовал было сэр Джон, но заставил себя сдержаться, памятуя, к чему приводит его гнев. — У тебя была уже возможность поквитаться с ним. Результат, как говорится, налицо. Я не могу понять, — продолжал сокрушаться родитель, — ты выучен первоклассно фехтовать, прекрасно владеешь рукопашным боем, я ведь сам тебя учил! Неужели твой обидчик – один из тех, кто не раз упивался кровью на войне?
— Я не знаю, отец, — признался вдруг Роберт, — но, когда я встретил его вчера, будто кто-то держал меня за руки. Это было оцепенение. Меня натурально охватил ужас, словно это моя смерть ухмылялась мне в лицо!
— Брось трепаться, Роб, — не выдержал родитель, — просто одно дело тренироваться с любящим и жалеющим тебя отцом, а другое – вломиться в настоящее мужское дело.
Черт возьми, жаль, что твой портрет все еще не готов. Н-да… Но ведь он и не может быть закончен, пока твоя физиономия похожа на черт-те что. Мастер Матис, конечно же, способен на многое, да и доктор тоже, но, понимаешь, сын, в чем загвоздка: есть при написании особого портрета некая отправная точка. Разумеется, не во все детали своего волшебного ремесла эти уважаемые господа меня посвятили, но именно об этом мне было сказано. Твое лицо при написании портрета не должно иметь даже прыщей, понимаешь? Прыщей! А тут такое …буйство красок.
Пойми, пока портрет не готов, ты будешь стареть, попадать в подобные неприятные ситуации, болеть, в общем, жить, как все обыкновенные люди, исходя из заложенного в тебя природой запасом здоровья.
Ты ведь знаешь хитрости наших с тобой знакомых – аптекарей, продающих под видом чудодейственных снадобий всякое дерьмо? Они старательно внушают каждому, что без проданного ими порошка здоровье не вернется. Люди морщатся, жрут этот толченый голубиный помет при любом покалывании в боку и ждут обещанного им возвращения былой силы… Но благодаря нашим братьям, некоторые из которых – аптекари, мы-то с тобой знаем цену этому «здоровью».
Энди с сыновьями немало заработал на этом и для себя, и для нашего братства. Уж кому-кому, а ему прекрасно известно, что здоровье – неотъемлемая, цельная часть природы, и только она, Природа, помогает его в должной мере сохранить. Сохранить, Роберт, а не дать. Здоровье – это огонь в холодном ущелье. Не сумеешь научиться его хранить и оберегать, пропадешь. Потому и требуется для портрета чистое, не затемненное недугом лицо, оно и есть – зеркало твоего здоровья.
В сам портрет можно потом вписывать что угодно: бакенбарды, бороду до груди, шляпы, кирасы – на что только хватит тебе и художнику фантазии, но изначальное лицо должно быть чистым.
Уф-фух, — тяжко выдохнул сэр рыцарь, — завтра братство собирается у нас. Само Небо с нами, в этом сомнений нет. Планировали только одно заклание, потом случилось свалиться в подвал второй жертве, и вдруг прибавилось еще две. Да еще каких! Надеюсь, они все же доживут до завтра, а нет – невелика потеря. Замуруем мертвыми, все одно обряд уже проведен.
В основании твоего дома остаются свободными только две ниши. У меня нет сомнений, что именно присутствие наших гостей здесь, в башенке, несет нам с собой такое поистине волшебное везение. Однако, — снова озадачился родитель, — как же мне завтра быть? С тобой просто беда. Соберутся все и… Но, Бог – господин. Благо, все это будет только завтра.
Я приеду днем, чтобы еще раз все проверить, а ты, — назидательно прибавил голосу отец, — с самого начала и до конца действа будешь рядом со мной. И держаться, слышишь? Держаться будешь так, как будто ты не получил по физиономии от какого-то наглеца, а будто только что победил дракона – не меньше! Это не важно, кто вокруг – кормилица моего внука, Клопп или кто-то еще. Не смей даже намеком выдать свою подавленность.
Нужно и очередной твой досадный промах повернуть нам во благо. Братство должно увидеть Сэквелла-младшего и с первого взгляда понять, что он дерзок, решителен и не уступит ни в одной драке или стычке, потому и носит порой на своем лице подобные «украшения». Пусть, глядя на тебя, наши братья говорят мне: «Сэр Джон, вы совсем не бережете своего сына. Научите же его не рисковать без особой надобности».
Ты понимаешь, о чем я? Подумать только, — тяжко выдохнул уязвленный этой ситуацией родитель, — на какие низкие поступки приходится мне идти, чтобы снова тебя выгородить. Ты посвящен, ты приобщен, ты всем нам брат, но что мне сделать, чтобы пробудить, наконец, в тебе мою кровь?
С этими словами сэр Джон подошел к сыну и, как делал это с детских лет, по-отечески поцеловал его в макушку.
— До завтра, мой мальчик. Сядет солнце, ложись и спи, а утром встань другим человеком.

Не было уже больше сил сжимать эфес рапиры. Казик, ослабив поясную петлю, нес оружие в вножнах, прижимая гардой к животу. Только двигаясь подобным образом, он мог не задевать в темноте стены безконечного спуска в подвал дома Сэквелла. За то долгое время, что они пробирались во двор особняка, а затем, чуть ли не на корточках, вдоль стены ко входу в это крыло здания, Шыски едва не умер от страха. Но что было все это по сравнению с дорогой в никуда, в черный, без единой искорки света подвал, с безконечными пролетами лестниц, ведущих не иначе, как в пекло?
Дверь открывалась безшумно, и это не могло не радовать: наверху, в крохотной, похожей на пузырь, башенке горел свет. Ступени лестниц часто поскрипывали, поэтому Свод и Казик двигались не быстрее двух капель смолы, стекающих друг за другом по стволу дерева.
Шыски делал шаг вперед, натыкался на спину Свода и ждал, когда тот, ощупав ногой следующую ступеньку, спустится ниже. Так, на одном пролете они остановились не менее десяти раз, а затем сделали поворот направо и снова двинулись по ступеням.
За леденящей душу завесой страха литвину казалось, что даже шум в его собственных ушах сейчас был настолько сильным, что запросто мог быть замечен теми, что были наверху, в башенке…
Вот снова поворот, и вдруг пан Свод замер! Чувствовалось, как он слегка подался вперед и тут же двинулся вправо:
— Кха-зик, — чуть слышно прошептал он через плечо, — лесвиса коншилса. Ат нас правий рука долшна быт двер. Падвал не могет быт в старанье ад дома. Слишна тут никто ньет. Удар кресал, слишишь? Ну!
Шыски отпустил рапиру и, почувствовав, как провис под ее тяжестью ремень. Он вытянул из поясного дорожного кисета огниво. Сноп искр показался Казику очень ярким. Он позволил заметить, что они на самом деле стоят у двери, а также то, что пан Свод держит свою саблю готовой к бою.
— Жьги святло, — приказал пан Рычы, — здьес долшьна был светашь.
Литвин в полную силу чиркнул кресалом и заметил, что в самом деле в углу, в стенных держателях, торчали два коротких факела, которые тут же и были зажжены. Светочи оказались свеженачиненными – похоже, их всегда держали наготове.
Едва только Казик подумал о том, что и ему следовало бы сейчас извлечь из ножен оружие, как пан Свод передал ему свой факел, а сам осторожно потянул за тяжелое, кованое кольцо двери. И эта створка, равно как и та, что была сверху, открылась без единого звука. Огонь высвечивал лишь часть каменной кладки за ней, и казалось, что дальше, за порогом, просто черная пустота – безмерная и безконечная.
Шыски старался отвлечь себя и не думать о тех, кто может находиться в этом пугающем пространстве, а потому продолжал представлять себе эту безграничную пропасть, уходящую далеко вниз. Но вот пан Свод кивнул ему, и задержавшему дыхание литвину пришлось-таки отмахнуться от цепенящих душу фантазий и подобраться к самому краю света.
Ничего из того, что мог бы себе представить перепуганный сын панского истопника за порогом не было. Перед их глазами предстало большое помещение с сухим песчаным полом. В глубь подвала, посреди плотно выставленных рядами деревянных бочек и ящиков, шел проход, густо покрытый оставшимися от множества людских ног неровностями.
Пан Рычы двинулся вперед, вынуждая трясущегося от страха Казика отправиться следом. Огонь факелов стал заметно потрескивать от поднятой пыли. В этот момент и без того дергающегося Шыского попросту стало раздирать надвое от того, что нужно было смотреть и светить вперед, а позади него оставалось, разрастаясь с каждым новым шагом, то самое пугающее черное пространство. Вскоре и вовсе наступил момент, когда очертания растворяющейся во мраке входной двери исчезли, заставляя молодые, крепкие зубы литвина выстукивать замысловатые ритмы. Теперь он был практически уверен в том, что если и нападут на них какие-либо страшные недруги, то сделают это непременно со спины! А ведь руки Шыского заняты факелами. Как ему отбиваться? Ну не бросит же он на пол единственный источник света?
Они шли, пропасть позади все росла, а нападать на них никто так и не решался. Вскоре бочки кончились, и стены подвала сузились настолько, что при желании, если развести руки в стороны, можно было касаться обеих кладок.
Казик немного успокоился. Медленно ступая позади пана Рычы, он, выныривая, наконец, из лап леденящего душу страха, даже отметил про себя глупую расточительность местных господ. Казалось бы, что проще? Строишь себе дом? Прекрасно. Ваяй его наверху, как тебе будет угодно, а вот в подвале? К чему, скажите на милость, изголяться тут, внизу? Вымости простую кладку! «Дык не, — сокрушался Шыски, — куды там! Трэба ў кладцы, бы ў каменнай браме, выводзіць вялізную арку, як бы там праход ці якая камора была, быццам там што закла;двалі …
Свод резко остановился и, не поворачивая головы, протянул к литвину руку. Казик моментально понял этот жест. Он аккуратно вложил в пятерню англичанина коптящий факел, после чего пан Рычы посветил вперед и двинулся дальше с осторожностью человека, ступающего по тонкой доске. Руки Казика похолодели. Он ясно заметил, что выступ в дальнем левом углу коридора вдруг зашевелился.
Понятно, что Свод рассмотрел это движение раньше своего спутника, однако пират, в отличие от литвина, точно знал, что там находится кто-то из смертных. Существ иного толка давно шагающий по черте междумирья Ласт Пранк уже научился чувствовать.
Открывшаяся взору картина заставила англичанина опустить оружие. Прикованные вверх ногами, распятые на глухой каменной стене, висели два человека. Судя по темным, запекшимся потекам крови на их перевернутых лицах, «отдыхали» они тут давно. Черные, увеличенные зрачки обоих безцельно блуждали в пространстве между стенами, даже не цепляясь за силуэт присевшего перед ними на корточки Свода. Он бегло осмотрел их, после чего встал, вбросил рапиру в ножны, зажег своим светочем закрепленный в нише стенной факел, а свой отдал Казику.
Разжать тугие скобы, держащие неизвестных за конечности, было делом непростым. Ричи пришлось здорово повозиться со стопорными металлическими пальцами, что запирали их. Вскоре первый несчастный пленник все же свалился на пол и недвижимо застыл в сухом песчаном настиле, смешанном с впитавшимися в него сгустками рвоты. Вонь в коридоре стояла непереносимая. Следом за первым, навалившись ногами на Ласт Пранка, приземлился и второй мужчина, который, в отличие от первого, стонал и даже двигался, когда его высвобождали из оков.
Свод, немало повозившись с пока еще не определившимися в пространстве пленниками, кое-как усадил их у стены. Их одежда, изрядно пострадавшая от пыли, рвотных масс, крови и свечного воска, все же выдавала в них людей зажиточных.
«Интересно, чем это они прогневали Сэквелла и его друзей?» — спрашивал себя Ласт Пранк, пытаясь определить повреждения, полученные этими несчастными. Насколько можно было судить сразу, их пытали, но, как тут же заметил Ричи, делали это без особого усердия. Наверняка, ему ли этого не знать, если бы очень хотели что-то из них вытянуть, то не поберегли бы костей, а так… Если оставили в таком виде, значит, в скором времени придут заканчивать начатое.
До сего момента Ричи радовался своему везению – вот так, легко и свободно, порыскать в подвале Сэквелла. Но глупо, конечно, было надеяться, что судьба позволит обойтись вовсе без сюрпризов. Свод попытался привести в чувство самого жизнеспособного из пленников.
— Эй, — негромко приговаривал он, с омерзением вытирая об одежду незнакомца прилипшие к руке слюни, — мистер! Очнитесь, очнитесь же, черт! Кто вы? Э-хей! Слышите? С чего вас тут распяли вверх ногами, прям как мужеложцев?
— Они хотели… — вдруг тихо прохрипел, морщась от боли, приходящий в себя страдалец.
— Чего?
— Нас хотели, — выдохнул чужак, найдя в себе силы поднять руку и прикрыться от назойливых шлепков Ласт Пранка. Долгое время лишенные нормального притока крови пальцы почти не гнулись.
— Я не понял вас, мистер, — продолжал экзекуцию Свод до тех пор, пока незнакомец уверенным и четким жестом не убрал его руку.
— Кто вы? — спросил он после этого вполне осмысленно.
— Какая вам разница? — жестко ответил Ричи. — У меня очень мало времени и, если вы окажетесь мне безполезны, мы с моим другом можем вернуть вас обратно на стену и попробовать расспросить обо всем вашего товарища. Вам повезло, вы очухались быстрее, так не заставляйте меня снова превращать вас в летучую мышь!
— Хорошо-хорошо, — не стал спорить чужак, — скажите только одно: мистер Сэквелл… кто он вам?
Свод осмотрелся.
— Похоже, вы еще не пришли в себя, — криво улыбнулся он, — в эту позднюю пору я со своим другом рыскаю в подвале Сэквелла без него самого. Что бы это могло значить?
— Сейчас ночь? Какой сегодня день? — погружаясь в какие-то свои мысли, замычал чужак.
— Стоп! — остановил его Ричи. — Нам всем будет намного проще, если это вы будете отвечать на мои вопросы.
— Что ж, — сдался, наконец, узник подземелья, — у меня нет выбора. По крайней мере, Сэквелл узнает все, что нам известно о них…
— О ком это «о них»?
— О «Белых фартуках».
— Что за черт, — выругался Ричи, — что вы мелете. То вас кто-то хотел, то какие-то фартуки! Похоже, сэр, кровь, долго давящая в голову, повредила вам рассудок.
— Нет-нет, это их обряд — мужеложство, вернее, его часть… — начал пояснять чужак, но Свод, считая это неважным, остановил его.
— Важные детали, — с ухмылкой заметил он, — но зачем они мне?
— Вы же хотели знать, чего они от нас хотели? — Спросил узник. — Я и пытаюсь вам рассказать…
— Хорошо, что же дальше?
— Нас напоили какой-то гадостью, — продолжил незнакомец, — но, как видно, неверно рассчитали дозу. Я помню, как нас начали пытать, но у нас одеревенели языки, мы просто мычали в ответ. Тогда, ничего не добившись, они подвесили нас здесь вверх ногами. Думаю, для того, чтобы влитая в нас отрава поскорее вышла прочь. Будьте уверены, они все же нашли бы способ разговорить и меня, и беднягу Джона. А уж затем нас принесли бы в жертву. Мне известны их методы. Свидетелей они не оставляют.
Свод с сочувствием вздохнул, но произнес довольно жестко:
— Должен сказать, мистер, меня мало волнует ваша участь. Более того, вы оба для меня сейчас являетесь помехой. Однако я твердо уверен, что судьба никогда не сводит меня с кем-то случайно. Кто знает, — улыбнулся Ласт Пранк, — возможно, в этот раз ей просто было не угодно, чтобы вы оба стали жертвами мужеложства и прочих мучений. Как мне к вам обращаться?
Окончательно пришедший в себя, узник попытался встать:
— Меня зовут Томас, а моего компаньона Джон. Мы угодили сюда по неосторожности, но пришли в этот дом добровольно.
— Добровольно? Добровольно пошли на мужеложство?
— Нет, — пропуская мимо ушей издевку, продолжал узник, — нас сюда привели …некие археологические изыски. Мы с товарищем занимаемся поиском древних табличек.
— Оу! — вырвалось вдруг у пирата, и из его голоса исчезли саркастические нотки. — Я не ослышался – поиском табличек? Золотых?
— Золотых, — неохотно подтвердил узник, — но, уверяю вас, их научная, историческая и, наконец, оккультная ценность во много раз выше, нежели вес простого золота…
— Этого вы мне можете не рассказывать, — жестко остановил его Свод. — Я тоже пришел сюда за этими пластинами, и очень вам советую не переходить мне дорогу. Ситуация меняется, мистер Томас, — холодно продолжил Ричи, — выходит, мы конкуренты? А если так, то вы должны понимать, что проиграете мне в любом случае.
Говорите, что вам известно об этих дощечках и где их искать? В противном случае, я сначала приколю, как больную собаку, вашего компаньона, а после возьмусь и за вас.
Узник повторно попытался встать, но у него снова ничего не получилось.
— Ну же, — поторапливал его странный спаситель, — стоит ли упираться? У вас нет шансов.
— Похоже, их действительно нет, — тяжело выдохнул тот, и только теперь встретился взглядом с человеком, допрашивающим его. — Глядя на вас, я предполагаю, что эти золотые пластинки, их великую мудрость и величайшую тайну, ждет невеселая судьба. Они погибнут, пойдут на монеты…
— Ошибаетесь, — прервал его стоны Ласт Панк, — моя задача вернуть их туда, откуда они были похищены. Я отдам их хозяевам.
— Что вы! — с сожалением заметил узник. — Их хозяева давно мертвы.
— О нет, мистер Томас, — весело ответил Свод и вспомнил волшебного пастушка у литовской дороги, — эти «хозяева» еще переживут всех нас. Вас они переживут точно, особенно если вы сейчас же не скажете, где находятся эти пластинки!
В этот момент Ричи почувствовал, как Казик, до того остававшийся безучастным к происходящему, легонько коснулся его плеча.
— Пан Свод, — прошептал он, — чуй? — И поднял указательный палец кверху.
Ласт Пранк тут же ясно различил в тишине глухой женский плач.
— Вы слышите? — спросил Ричи узника, который в это время помогал приходящему в себя товарищу. Второй пленник Сэквелла уже открыл глаза и с нескрываемым ужасом смотрел на вооруженного Свода.
— Слышу? — не понял вначале Томас. — А, — наконец догадался он, — голос? Женский плач?
— Да, — подтвердил пират, — нам это не мерещится?
— К сожалению, нет, — успокаивая жестом товарища, произнес узник, — когда вокруг тихо, ее вой просто сводит с ума. А еще чей-то стон. Не пугайтесь, ради бога, это живые люди. Позади вашего друга в стенной нише заложена живая женщина. Это в обычаях всех этих «Белых фартуков»: замуровывать живьем людей, проводить сатанинские обряды и лить кровь на свои черные алтари…
Свод повернулся к стене, на которую указал узник.
— Зачем они это делают? — растерянно спросил он.
— Зачем? — криво улыбнулся в ответ Томас. — Мы с Джоном знаем зачем, однако вы же сами сказали, что у вас мало времени.
— Мало, — подтвердил Ричи, пытаясь вклинить рапиру между камнями свежей кладки, — но что-то мне подсказывает, что сегодня судьба не перестанет снабжать меня попутными задачами. Казык, памагал мне… — приказал пан Свод, и литвин, понимая, что от него требуется, вставил факел в щель между камнями и, высвободив из ножен свой клинок, так же, как и пан Рычы, принялся разрушать стену.
Повозиться пришлось порядком. Однако спустя какое-то время мистер Томас и его товарищ смогли подняться и присоединиться к своим спасителям. После чудесного избавления от оков они считали своим долгом стать сопричастными к чуду спасения кого-то еще.
Когда свежезаложенная ниша была разрушена наполовину, мистер Томас снял со стены факел Казика и посветил в образовавшийся пролом…
Глава 5
Лежавшая на полу девушка жмурилась от лившегося в нишу света, отворачивала голову и продолжала бессвязно стонать и всхлипывать. Мужчины быстро доломали лаз и ввалились в каменную могилу. Отомкнув кованые скобы на ее запястьях, Свод и Казик вынесли на руках вялое и холодное тело несчастной жертвы.
Она была совсем еще молода. Безформенное одеяние, разрисованное на груди сатанинскими знаками, в своей верхней части было влажным от слез, отчего казалось, что лучи перевернутой пятиконечной звезды дымились, словно в аду.
— Кто ты, дитя мое? — участливо спросил Томас, освобождая лицо юной леди от прилипших к нему волос. — Как ты тут оказалась?
— Вы? Вы не они? — снова безсвязно произнесла та в ответ сорванным голосом, безпрестанно всхлипывая.
— Они? О, я понимаю о ком вы. «Они» наши враги, — поспешил успокоить ее Мор. — Как ваше имя, мисс?
— Алиса, — выдохнула она, — Алиса Кресакр. Они у-убили всю мою семью, отняли землю, — девушка потянула к лицу непослушные руки и прижала их к щекам. — Мой отец… он случайно провалился в нашем сарае. Там был подземный ход. Отец испугался, не знал, что делать. Мы бедные люди… Он побежал к судье Уинсли и рассказал ему… — Мор и его товарищ многозначительно переглянулись. — Судья был очень добр, сказал не соваться туда, и что сам разберется. А еще поможет деньгами. Надо же было починить сарай… — девушка разрыдалась.
Молча суровые мужчины ждали, когда она выплачет до конца весь свой ужас и поверит, что спасена…
Через несколько минут девушка, с глазами все еще полными страха, стала рассказывать дальше:
— Судья не успел помочь. Ночью к нам пришли эти… люди! Отцу показали бумаги. Там было написано, что он как будто сам отказывался от земли и дома! Папа стал шуметь, хотел выгнать со двора этих разбойников, но его убили. — Она подняла взгляд, полный боли. — Их всех убили: мою мать, моих сестер и брата. Меня… оставили. Связали, выволокли во двор, а дом, где лежали они все, подожгли…
Алиса спрятала лицо за мокрыми от слез волосами, а мужчины продолжали молча и с сожалением на нее смотреть.
— Но постойте, — проявил, наконец, себя тот из узников, которого звали Джон, — ведь мы слышали еще чьи-то стоны, а в этой нише никого больше нет.
— Это рядом, — девушка подняла голову, — там заложили какого-то большого парня.
— Это Бео! — вскочил Томас.
Мужчины бросились к соседней нише и тут же принялись выковыривать из нее уже успевшие схватиться раствором камни. Девушка неожиданно поднялась и, подойдя ближе, неуверенно произнесла:
— Попробуйте там, — и она указала на нишу, из которой ее только что освободили. — Когда нас с ним затащили сюда и опоили какой-то гадостью, первой приковали и заложили камнем меня, а потом я услышала, что в соседнюю комнату начали затаскивать того великана. Я смотрела на стену, которая между нами. У меня ведь было темно. Сначала я думала, что мне это кажется, а потом я на самом деле заметила – через разделявшую нас стену были видны блики света…
— Блики? Через стену? — Томас посмотрел на Свода.
Тот отступил назад от застывшей кладки, похоронившей неизвестного ему Бео и, кивнув, сказал товарищу:
— Казык, входил в дырка. Смотры, стена в други камнаты мошьна ламат, нет?
Шыски, расслышав в словах пана Рычы нотки, указующие на его безграничное к нему доверие, прихватив факел, безрассудно и смело проскользнул в черный лаз. Было слышно, как он тут же начал скрести по стене лезвием рапиры, отыскивая хоть малейшую возможность вклиниться в кладку и выковырять хоть один камень. Вдруг этот скрежет из глубины ниши был прерван его удивленными, неразборчивыми возгласами.
— Эй, — еще через миг глухо позвал из мрака литвин, — лезце хто сюды!
Его рука призывно мелькнула в провале, и тут же на помощь к Шыскому устремился Томас.
Едва только оставшиеся в коридоре расслышали, как из перемычки грохнулись на пол несколько вывернутых камней, холодное пространство ниши заполнил изумленный голос Мора. Свод шагнул к провалу.
— Вот, смотрите! — протягивая что-то Ричмонду, появился оторопевший от великой удачи Томас. Это и есть они, те самые золотые пластинки. Они лежат здесь, в стене, между камнями. Кто-то весьма ловко замаскировал их в кладке. …Леди права, — продолжил он с застывшей счастливой улыбкой на перепачканном высохшей кровью лице, — там на самом деле есть еще кто-то.
Свод был нем от удивления. «Вот так снова удача! Но как? Кто связал воедино все эти нити? Не иначе это шаги самого Провидения. Что ж, пусть тогда все и дальше движется само собой…»
К двум старателям, бережно добывавшим драгоценности из разбираемой стены, присоединился и второй узник – Джон. В коридоре остались лишь девушка и Ричи.
Беднягу, которого обнаружили во второй каменной могиле, эти кровожадные упыри Сэквелловского замка даже не смогли как следует приковать к стене. Скорее всего, это произошло из-за слишком широкой кости этого крупного парня. Его попросту намертво связали, бросили на пол и, пользуясь тем, что он опьянен и оглушен, замуровали. Кляп не позволял ему кричать.
Свод был немало удивлен тому, с каким уважением, если не сказать трепетом относился Бео к тем узникам, которых Ричи и Казик освободили первыми. Тот, которого звали Джон, оказался епископом и его, оживающий на глазах Бауэрмен, называл не иначе как «Ваше Преосвященство».
Все собрались вокруг Бео и слушали его сбивчивый рассказ о том, как он, бедняга, пострадал за свое любопытство и ослушание наказа епископа не соваться в эту усадьбу. Все это время Ричи, не обращая на себя особого внимания, тихонько заматывал в найденную в подвале тряпку те шестнадцать золотых пластин, что были обнаружены в стене.
Вдруг он удивительно ясно почувствовал если не опасность, то некий внутренний позыв – остановить это бесконечное и полное раскаяния повествование Бауэрмена о событиях того страшного вечера.
— Пора, господа, — разом скомкав счастливый запал всех без исключения, резко произнес Свод. — Думаю, нам всем следует как-то осторожно выбираться отсюда, пока хозяева не почуяли, что у них под ногами происходит что-то неладное.

Он несся с каких-то горных вершин, кубарем, сшибая камни, деревья и даже дома! Словно лавина с крутого склона, словно скользнувший с высоты сель, и все только потому, что пришло его время! Да, пришло время …просыпаться. В дверь уже давно и требовательно стучал Клопп:
— Мистер Сэквелл, — тихо гнусавил он прямо в косяк, остерегаясь поднять своим шумом кормилицу и маленького Джеролда, — пришло ваше время! Небо скоро засветлеет…
— Слышу, Симеон, слышу, — отозвался, наконец, хозяин имения, садясь в постели.
— Я пойду готовиться, мистер Роберт, — продолжая приводить в тонус своего молодого господина, бодро заявил старый камердинер, — буду ждать внизу. Не медлите, прошу вас!
— Да слышу я, — скорее огрызнулся, нежели просто ответил Сэквелл, пытаясь нащупать ногами у кровати выделанную овчину. — Вот вздорный старик, — бурчал он себе под нос, поднимаясь и отыскивая на столике шнурок с висевшим на нем огнивом. Стараясь хоть как-то отсрочить окончательное пробуждение, Сэквелл, не открывая глаз, нащупал то, что ему было нужно, и, наконец, затеплил светильник.
Фитиль ночника разгорался медленно, отражая на лице молодого человека неудовольствие от раннего пробуждения. Для Роба наступал очень важный день. Его сегодняшний сон был, что называется, «в руку». В нем молодой Сэквелл с трудом поднимался на высокую гору, на самый пик! Облаченный в какие-то белые одеяния, он взобрался по острым уступам так высоко, что у него кружилась голова и, сильно кровоточа, отчего-то выпадали зубы. Несмотря на все эти трудности, Роб продолжал упрямо карабкался вверх, пока чертов Клопп не остановил его великолепное восхождение.
Хозяин имения не судил старика строго, ведь сам накануне просил своего камердинера разбудить перед рассветом. Да и сны, как известно, еще много раз могут присниться, а вот день, подобный сегодняшнему, будет только один.
Вечером отец введет своего приемника уже не в ложу, а в сам Орден. Сэр Джон впишет в древнюю книгу «Тленного следа» имя следующего Сэквелла. Запись делается кровью жертв, смешанной со срезанными с затылка волосами своего наследника. День пройдет в приготовлениях к этому обряду, а после него, ночью, каждый из одиннадцати прибывших к ним Отцов введет Роба и еще десятерых кандидатов в свой несокрушимый Орден!
До того времени, перед Обрядом введения, еще до восхода солнца предыдущего дня, то есть сегодня утром, каждый из принимаемых в священное братское лоно должен был выстрелить в восходящее солнце: либо из лука, либо бросить, разумеется, символически, в светило копье, либо, как собирался это сделать Роб, пальнуть в него из отцовского штуцера. В честь утренней богини вся эта рассветная мистерия Ордена уже много веков носила название «выстрел Авроры ».
Свое оружие отпрыск рыцарского рода проверил и снарядил еще вечером. Потому и попросил Симеона разбудить его прямо перед рассветом, во время царствования на небе «Утренней звезды», что была покровителем и Небесным символом всех Братьев. В этом был величайший сакральный смысл: в момент, когда в вышине еще лучезарно красуется Люцифер, а солнце только поднимается над горизонтом и начинает затмевать его своим сиянием, следовало хоть как-то помочь своей путеводной звезде и отмстить светилу за его общепринятую исключительность.
Прошедшая ночь была холодной. Спускался легкий туман, и разогретый в помещении металл штуцера моментально покрылся росой. Кремниевый запал позволял не особо обращать на это внимание, главное, чтобы порох оставался сухим.
Сэквелл немного нервничал. Впрочем, в случае отказа оружия можно было отослать в дом Клоппа. Он принесет сухую ветошь, порох, и зарвавшемуся светилу все равно никуда не деться: выстрел все равно грянет!
Они медленно шагали к воротам, наблюдая, как все больше освещается рассветом утреннее небо. За тенью стоящего справа крыла здания с башенкой, что переливалась сейчас, словно покрытая алмазами корона Первосвященника, Сэквелл отметил тени людских фигур. Он безмерно обрадовался, полагая, что это доктор Коломан с мастером Матисом встали так рано, чтобы присутствовать при таком значимом в его жизни ритуальном действе.
Похоже, и старик Клопп, несмотря на свои слабые глаза, заметил их, поскольку приветственно помахал рукой и даже учтиво поклонился. Но как только отступил краткий миг эйфории, вдруг оказалось, что компания, высыпавшая созерцать «выстрел Авроры» мистера Роба, оказалась на удивление большой.
Сэквелл-младший, немало удивившись, все же продолжил шагать в направлении закрытых ворот своего особняка. Первое предположение сменилось другим, тоже вполне резонным: не иначе – это друзья отца, воспользовавшись подземными галереями и в знак безмерного уважения к сэру Джону прибыли к ним дабы узреть эту утреннюю мистерию.
Рассмотреть стоявших у стены людей было сложно: свет от пылающего неба бил им в спину. Через мгновение от этой группы отделились двое и, сверкнув в приветствии клинками рапир, зашагали навстречу хозяину имения. Вглядываясь в их проявляющиеся в утреннем сиянии фигуры, Сэквелл сразу же отметил, что с первым из друзей отца он не знаком. Этот джентльмен зажимал под мышкой тяжелый сверток, похоже, подарок для кандидата в Орден, и смотрел на штуцер Роба с нескрываемым уважением.
Вскоре стал различим и второй идущий. И тут что-то странное начало происходить с Сэквеллом! Едва только его взгляд узрел в неприметных чертах этого гостя что-то до боли знакомое, ствол тяжелого штуцера неловко клюнул вниз, безвольно повиснув на теряющих силу руках. Клопп собрался что-то сказать, но вдруг первый из «друзей отца» сделал молниеносный выпад и оборвал его вдох, пронзив своим клинком старческое тело.
Сэквелл будто вмерз в покрытую инеем землю. Он вяло попытался поднять ружье, но оно по какой-то мистической, необъяснимой причине упрямо целилось в землю. «Нет! Невозможно!» Перед ним стоял тот самый бандит, что уже дважды разукрасил его физиономию на эксетерском рынке! И снова, теперь уже третий раз, Роберт был полностью парализован каким-то необъяснимым страхом…
— Ото ж, еціт тваю маці, — узнал, в свою очередь, своего давнего «знакомого» и Казик. — Ля, — добавил он на непонятном для Сэквелла языке, — гэты дурань сёння ўжо са стрэльбай. Сцеражыся, пан!
С этими словами он каким-то неловким движением выбросил вперед руку и, вогнав клинок прямо в кадык своего рыночного врага, тут же отскочил назад. Штуцер пополз вниз в слабеющих руках, уткнулся стволом в землю и вдруг оглушительно выстрелил, заволакивая едким дымом упавшего на колени, а затем рухнувшего лицом вниз потомка рыцарского рода.
Эхо неудавшегося «выстрела Авроры» уже неслось где-то далеко по просыпающимся окрестностям, а оглушенный им Ласт Пранк, разумеется, не имеющий ни малейшего понятия о том, что собирался делать хозяин имения, недовольно встряхнул головой, вбросил рапиру в ножны, поправил здорово отдавившие ему бок пластины и, подхватив под руку побледневшего литвина, повлек того вдогонку за скрывающейся в глубине двора компанией бывших узников секвеловского замка.
Догнали они их уже за калиткой, возле моста. Дом Сэквелла спал. Никто и не думал бить тревогу, никто не высыпал во двор, не поднимал людей… Покидающий это дьявольское место отряд безбедно перевалил через мост, и только тут Свод, все еще не веря, что им удастся уйти без боя, в который раз оглянулся назад и вдруг заметил, что несколько стекол башенки разбито, а у образовавшихся дыр стоят два человека и с интересом наблюдают за передвижениями их компании. Выходит, что пуля из штуцера все же нашла свою цель, испортив чудесное остекление в этом «пузыре».
Ричи остановился, вытянул рапиру и, победно вскинув ее вверх, дал понять этим странным наблюдателям, что он настроен решительно. Жест возымел свое действие: люди резко отпрянули назад, полагая, что бандиты намерены сейчас же вернуться.

Они потеряли полдня на то, чтобы как следует затеряться в лесах подальше от злосчастного Кристо. Епископ Джон и его друг Томас выпросили у хозяина безымянного хутора, великодушно принявшего их на ночлег, пару десятков ровных дощечек, что тот готовил себе на дранку. Еще по пути они все же нашли способ уговорить Свода и до глубокой ночи аккуратно срисовывали с золотых пластин неведомые, древние знаки. Жгли лучины, здорово надымили и поутру рачительный хозяин, разумеется, выставил немалый счет.
Ласт Пранк отдал этому крестьянину все монеты, что у него были с собой. Платил именно он, поскольку ни у кого из их разношерстной компании не было ни гроша. Скупой хуторянин попытался выжать из гостей хоть что-то еще, после чего Ричи отдал ему рапиру Казика и тихо шепнул на ухо, что если и этого будет недостаточно, то свой клинок Ласт Пранк тоже готов оставить в качестве оплаты – пристроив его меж ребер скупого хозяина. Крестьянин тут же расплылся в благодарной улыбке, провел постояльцев до изгороди и еще долго смотрел им вслед, пока его странные гости, которых он почему-то вчера принял за бродячий театр, не скрылись в густых кустах за горой.
Пришло время расставаться. Свод не испытывал по этому поводу особых сантиментов. Он прекрасно понимал, что сейчас где-то кто-то в очередной раз ищет возможность продырявить его и без того подпорченную шкуру или же снова, теперь уже навсегда, затянуть на его шее конопляную веревку. Стоило хоть немного задержаться или раскиснуть – тут же потеряешь бдительность, и этот «кто-то» сразу возьмет твой горячий след. Вспомнить хоть того же крестьянина, что дал им ночлег. При первом удобном случае он, не задумываясь, все расскажет о том, что в такой-то день у него останавливались такие-то странные люди… Нет, что ни говори, а нужно было поскорее покидать эти места.
— Нам пора, — сказал Свод в спину идущему перед ним епископу, — боюсь, что здесь наши с вами пути расходятся.
— Куда вы теперь? — спросил без какого-либо двойного смысла Джон, судя по всему, и сам чувствовавший приближение этого момента.
— Не могу сказать, — честно и лаконично ответил Ричи.
Лица спасенных им людей были уставшими, но вместе с тем какими-то просветленными. Каждый из них еще вчера простился со своей жизнью, но! По воле провидения на их пути встретился этот странный человек, имени которого они до сих пор не знали.
— Меня зовут Томас Мор, — заговорил вдруг второй из бывших узников, — я очень влиятельный человек. Поверьте, кто-то ответит за все эти злодеяния!
— Мистер Томас, — не дал ему закончить Свод, — мне нет никакого дела до всего этого. Должен признаться, что …я далеко не добродетель, коим вижусь всем вам. Поэтому не благодарите меня – я преследовал свои цели. — Свод немного помолчал, а затем продолжил: — За себя и своего спутника я спокоен, но касательно вас у меня есть серьезные опасения. Те негодяи, что пленили вас, похоже, знают, кто есть вы, а потому обязательно станут искать и преследовать.
— О, не беспокойтесь, — ответил Мор, — мы достаточно защищены в обычной жизни.
— Хм, — снисходительно улыбнулся Ричи, — интересно, тогда как вы влипли в эту историю с подземельем?
Томас тяжело вздохнул:
— Это был как раз единственный и досадный промах, мистер…?
— Свод.
— Конечно, — согласился Мор, — конечно, мистер Свод. Ведь настоящего своего имени вы нам не откроете?
— Нет.
— Жаль, я бы хотел вас отблагодарить. Информация с пластин для нас с Джоном просто безценна, а ко всему еще вы спасли наши жизни и жизни этих несчастных! Я искренне хочу для вас что-то сделать, но, к сожалению, сейчас у нас нет с собой даже мелкого пенни. У нас отобрали решительно всё!
— Стоит ли, Томас? — лениво взирая в небеса, устало спросил Ласт Пранк. — Не далее, чем через неделю я навсегда покину Англию и уберусь в глубь материка так далеко, что найти меня уже не сможет никто из врагов. Повторяю, не стоит благодарности, я спас вас случайно… Не отягощайте свою голову лишними заботами. Что же до моего дальнейшего пути, то если божественное Провидение будет так же благосклонно ко мне, как и до сего момента, я безбедно увезу с собой пластины. А вот вам… Эти люди будут думать, что сокровища у вас и вас очень скоро найдут.
— О, мы примем меры, мистер Свод.
— Какие? — хитро щурясь на солнце, спросил Ричи. — Эти упыри, насколько я понял, давно и плотно сбиваются в свои страшные стаи. Это дьявольская сила, мистер Томас. И, думается мне, среди них достаточно людей, не менее влиятельных, чем вы. Любого можно оболгать перед королем, любого можно предать или продать с потрохами… Вы ведь не можете знать всех голодных волков этой стаи.
Я слышал о том, что существуют такие общества откровенных упырей и всегда сторонился их дел. Прошу вас, прислушайтесь к моим предостережениям, Томас. Возможно, в открытую они не объявят вам войну, но найдут другой, изощренный способ расправиться с такими важными свидетелями. Берегитесь сами и побезпокойтесь, пожалуйста, о девушке. У нее никого не осталось. Неспроста же судьба связала вас с ней воедино? И, — назвавшийся Сводом кивнул в сторону хутора, — начиная с этой секунды, будьте трижды осторожны. Здесь вас уже ищут. Прощайте!
Он хлопнул по плечу своего товарища, и они, тут же свернув с наезженной крестьянскими телегами дороги, спешно скрылись в кустах.

До Эксетера Ласт Пранк и его верный спутник добрались к полудню двадцатого января. В дом Шеллоу Райдеров они вошли через торговую лавку на первом этаже, дабы не вызвать ни у кого подозрений. Их встретила взмокшая от работы Синтия, которая сразу же поведала Ричи главную, невеселую новость: его отец, Уил, разбитый лихорадкой, уже второй день, как свалился в постель, и теперь она, Энни и пара безтолковых грузчиков пытаются совместными усилиями удержать на плаву семейное дело.
Что ж, приходится признать, как только деятельный Уил захворал, тут же стало ясно, чего стоило безмерно раздутое самомнение Синтии. Они с матерью едва ли могли справиться в пекарне, на мельнице и в лавках.
Свода тяготила мысль о том, что придется отложить отъезд за море. Этого делать было нельзя. Благосклонность фартуны крайне переменчива, нельзя было ее упускать, но с другой стороны – отец. Его на самом деле порядком трясло и выкручивало. Ричи, не раз и не два видевший подобное, объяснил Энни детально, как борются с лихорадкой моряки, а сам с кротким трудягой Казиком с головой нырнул в изрядно забытые пекарные хлопоты.
К вечеру, оглядываясь на суматошный день, Ласт Пранк неожиданно понял, что Шыски, старающийся все делать так, чтобы пан Свод особо не попадался на глаза даже грузчикам, вполне уже и сам справляется со всей работой. За ним, словно хвост, везде носилась Синтия, хотя, если быть откровенным, только мешала ему. Расторопный и умелый Казик, пробыв при хлебном деле совсем недолго, вполне справлялся со всем!
Ричи вдруг почувствовал, что в голове у него сама собой стала вызревать идея. Хорошенько поразмыслив, Ласт Пранк тут же утвердился в ее правильности, хотя еще вчера подобное он сам посчитал бы безумием. Решив дать идее переночевать в его голове, он перенес свое окончательное решение на утро.
Спал Ласт Пранк, как ребенок, без снов и видений. Лишь под утро пригрезилась ему туманная река, по которой он собирался куда-то плыть, но тут он отчего-то дернулся и проснулся.
За окном было еще темно. Ричи понимал, что в отсутствие отца никто, кроме него, не поможет женщинам у печей. Мало ли, вдруг Казик или Синтия, чьи комнаты находились в одном коридоре, дружно проспали, или там, на выпечке, что-то пошло не так?
Он оделся, вышел к лестнице и, вспомнив о Шыском, повернул в правый коридор, где в самом углу располагалась гостевая каморка литвина. В этот миг в темноте хлопнула дверь, и не успел еще Свод понять – чья, как прямо перед ним, одеваясь на ходу, вынырнул из полумрака Казик:
— О, пане, — смутился он, — добрай раніцы. Во, да печак іду, як вы ўчора мне і казалі. Трэ пячы хлеб…
— Добря, Казык, — радуясь исполнительности товарища, похвалил его Ласт Пранк, — иды, я пойдет будзит Синти.
Шыски, будто поджав хвост, проскользнул мимо пана Свода и моментально сбежал вниз по лестнице. Ричи, чувствуя некую недосказанность в отношениях со своей сводной сестрой, уже давно решил, в качестве примирения, сказать ей с глазу на глаз при встрече пару добрых слов. «Почему бы не сделать это сейчас? — Подумал он. — Утро, весь день впереди, надо поднять девушке настроение…»
Дверь сестры оказалась приоткрытой, однако Свод постучал.
— Это ты, Казик? — ласково откликнулась девушка, возясь где-то за раздвижной ширмой в углу.
Ричи шагнул в комнату и вдруг уперся взглядом в постель Синтии! Девичье ложе хранило явные отметины бурно проведенной ночи! И это были не только смятые простыни. Ласт Пранк достаточно пожил на свете для того, чтобы сразу же понять, чего лишилась в эту ночь его сводная сестра, и кто, черт возьми, изловчился это сделать.
Синтия, услышав вместо ответа лишь чье-то тяжелое дыхание, выглянула из-за ширмы и, густо покраснев, набросила на следы грехопадения лоскутное одеяло.
Ричмонд круто развернулся и в ярости бросился вслед за проходимцем-литвином. Быстро отыскав того у печей, Свод вытолкал взашей из топочной полусонных грузчиков и, схватив Казика за шиворот, швырнул в угол.
— Шьто ты тварыл? — зашипел пират, чувствуя, что в данный момент прикончил бы Шыского не задумываясь. Тут же перед ним, словно из-под земли, выросла Синтия.
— Не смей его трогать! — словно фурия набросилась она на брата. — Я сама вчера затащила его к себе, понятно?!
— Да ведь я… — растерявшись, пытался перехватить инициативу Свод, — я ему! Зачем ты? Дурочка! Это же не шутки, это твоя жизнь! Порядочная девушка подобным не балуется, понимаешь?!
— А кто тебе сказал, что я балуюсь? — продолжала наступать на него Синтия. — Мы будем жить с ним, понятно?
— Ты? С ним? — думая, что ослышался, оторопел Ричи.
— Да, нам хорошо вместе, мы любим друг друга!
— Когда? — выпучил глаза брат. — Когда, черт подери, ты …вы успели?!
— Успели! — отмахнулась сестра, поворачиваясь и обнимая Казика так, будто это котенок или щенок, которого напугал чужой и злой человек.
— Он же толком даже не понимает тебя, — попытался Свод урезонить свою сводную сестру.
— Понимает, — переходя на тот самый, недвусмысленный ласковый тон, прижалась к своему перепуганному избраннику Синти, — вот он-то меня, как никто другой, понимает. А вам и жалко, — тихо сокрушалась она, — нет, чтобы радоваться, девушка нашла свое счастье. Солнышко мое, бородатое…
Сестра гладила Казика, тот пошмыгивал мокрым носом, а Ласт Пранк только растерянно моргал, глядя на это чудо.
— Казык, — наконец произнес он торжественно и Шыски, привыкший беспрекословно выполнять то, что сообщает ему этот голос, вздрогнул и навострил уши.
— Ты аставальса тут, мой дом, — тяжело произнес Ласт Пранк, и это прозвучало как приговор. — Возмет майа систер Синтия женой. Будьет женильса, забака?
— Буду, пан Свод, — коротко буркнул Шыски, — я яе шкадую, вельми. Вой жа якая яна!
— Добра, — заключил со вздохом Ричи, — так будьет. Я пайдёт и сам сказаль об это Энни и Уил. Гут. Знай, Казимеж, менья завтра едет к Война. Едет и не вернульса, слышаль, Казык?
— Чуў, — тихо ответил тот.
— Никто, Казык, никто не дольшна знат, где я. Ни Синтия, ни Уил — никто.
— Разумею, — опустил голову литвин.
Глава 6
Уже зеленело и зацветало буквально все: трава, деревья, кусты. Даже ленивые дубы выбросили нежные липкие листья, густо покрывались цветочным снегом яблоневые сады, но… торжественно накатывающее лето вдруг осеклось и попятилось: ночью подморозило.
Это не расстроило Свода, всю жизнь болтавшегося в море. Он брел по лесной дороге, щурясь на пробивавшееся сквозь молодую листву солнце, и тихо улыбался каким-то своим мыслям.
Драгоценные пластинки, плотно сложенные и обернутые в холст, висели в пулевой сумке, купленной Ричи еще в Глазго, небольшом, но бурно развивающемся порту, где Ласт Пранк почти два месяца ждал прибытия «Адэра». Он всецело доверял команде капитана Саймона, поскольку они были многим обязаны Ричи, а плыть с острова на большую землю с его драгоценным грузом лучше всего было в компании знакомых людей. Шарп Боу в свое время сам настоял на том, чтобы мистер Свод, когда закончит свои дела в Англии, дождался их очередного прихода здесь, в этом порту. Саймон говорил, что сочтет за честь перевезти на материк своего спасителя.
Средств, выделенных отцом на дорогу и проживание, хватило бы даже на два путешествия в Литву и обратно, тем более, что Свод жил скромно и старался не часто появляться на людях, умело прикидываясь больным, подхватившим на море какую-то заразу.
Поскольку вокруг лютовала «потливая лихорадка», хозяин заведения, в коем обустроился Ричи, раз в день непременно справлялся о здоровье захворавшего съемщика, отселив того в самый дальний угол постоялого двора и делая все, чтобы тот как можно меньше появлялся.
После первого месяца проживания в Глазго, когда только в этой ночлежке от названной лихорадки умерло три человека, хозяин стал относиться к мистеру Своду с большим уважением, приводя в пример своим домочадцам его поистине героическую стойкость в борьбе с болезнью.
Ричи же с нетерпением ждал свой корабль, то и дело выбираясь в город, на пристань, где всегда больше слушал, нежели вступал в беседы. Одевался Ласт Пранк как заурядный литвин-торговец, а к тому же отпустил окладистую бороду и, если уж доводилось с кем-то перекинуться парой-тройкой слов, нещадно коверкал свой родной язык, старательно доказывая окружающим, что он подданный Короны.
Намаявшись со свертком пластин, он наведался на портовый рынок и отыскал себе добротную кожаную лядунку и отличный воловий гьюж , которые попросту валялись под ногами в лавке голландских сбруйных мастеров-кожевников. Золотые пластины так удобно размещались в нижней половине пулевой сумки, что Ричмонд в который раз задумался о судьбоносности своей миссии и покровительстве ему Высших сил. Сверху драгоценного свертка Свод насыпал пуль, впихнул пороховой кисет и прочую дребедень. Посмотреть на Ласт Пранка со стороны – самый обыкновенный литвин. Одет как торговец, но вооружен как жолнер. Значит, военный, занимающийся здесь какими-то торговыми делами.
Откровенно говоря, все эти меры предосторожности не имели особого значения. Ласт Пранк просто страховался. Город целиком был занят лихорадкой, каждодневными похоронами, и никому даже в голову не приходило заинтересоваться каким-то литвином, который уже больше полутора месяцев ошивается в Глазго.
Ричи, дожидаясь прихода «Адэра», отдыхал от плотной событийности последнего времени, а к тому же не без интереса слушал в харчевнях всякие новости, что привозили с собой моряки со всего света. Разумеется, все они в первую очередь касались лихорадки, заглотнувшей чуть ли не половину Европы, однако были вести и интересующие самого Ласт Пранка. Взять хотя бы подслушанный Сводом разговор двух матросов о том, что «неоднократно воскрешенный самим дьяволом Хайреддин Барбаросса ныне обосновался в Алжире и объявил эту страну присоединенной к владениям Турции, с султаном которой у пирата сейчас сложились самые теплые отношения».
«У него, — тихо, заговорщицким тоном уверял один моряк другого, — только артиллеристов две тысячи! Представляешь? Полный комплект пушечных батарей, а к тому же отряд в четыре с половиной тысячи бойцов. Ребята говорят, что вся его огромная команда просто души не чает в своем кормильце-капитане. Я своими ушами слышал, что сами турки меж собой зовут Хайреддина не иначе, как паша или бейлер-бей».
Свод немало подивился такому повороту в судьбе своего давнего поплечника, однако тут же взял себе на заметку тот факт, что тема пугающих весь мир дел и свершений Барбароссы Второго все еще жива в харчевнях Англии и Шотландии, а из всего этого вытекал простой вывод: Ричи по-прежнему следовало держаться подальше от этих мест.
С того самого момента он еще больше ограничил свои выходы в город, а еще через три дня, пробираясь с верхних улиц в крохотную портовую харчевню, где всегда было чисто, немноголюдно и где недорого брали, он наконец заметил на воде знакомые очертания красавца «Адэра».
Каракка капитана Френсиса Саймона натурально бросалась в глаза на фоне остальных кораблей. Стройность, порядок и новизна ее такелажа никак не могли быть миражом.
Ричи спустился вниз, на причал, и подобрался ближе. Так и есть – корабль Саймона. Безусловно, Ласт Пранку хотелось немедленно наведаться к капитану, однако опыт – его ангел-хранитель, заставил немного подождать.
Френсис, однако, не особенно торопился сойти на берег. Ричи успел замерзнуть, шатаясь на ветру по людной пристани и беспрестанно косясь в сторону знакомой ему каракки, пока капитан Саймон, наконец, не стал на мокрые доски причала. Свод, соблюдая осторожность, пошел следом и, не заметив ничего подозрительного, стал приближаться к Шарп Боу, настигнув его уже на лестнице, ведущей в город.
— Капитан, — окликнул негромко Ласт Пранк, — капитан Френсис!
— Свод? — просиял Шарп Боу. — Матерь Божья, это вы?
— Я, мой капитан…
— Я не узнал вас, дружище! — едва сдерживая эмоции, хлопнул Саймон по плечу своего спасителя. — Зайдем куда-нибудь? Опрокинем на скорую руку по кружке? Где же ваш молодой господин из Литвы?
— О, — Свод ловко удержал Френсиса, направившего было стопы к ближайшему шинку, — не стоит!
— Чего не стоит?
— Заходить никуда не стоит, кругом бродит лихорадка…
— О да, — согласился Саймон. — Как я мог забыть? Она уже и сюда добралась. Нам сказали об этом, едва только причалили. Вот же зараза. Так скоро и Глазго закроют. Хорошо, что мы сейчас ходим почти без отдыха, переночевали – и в обратный путь. Слава богу команда не ропщет, нам хорошо платят. Еще бы, мы едва ли не единственный корабль, что шныряет сейчас через Северное море и все это только благодаря вам, мистер Свод. Другие суда просто не рискуют и, скажу вам по секрету, считают мою каракку заколдованной, а меня самого обвиняют в том, что я продал душу дьяволу, — Саймон рассмеялся.
— Разумеется, мне на все это наплевать, лишь бы не стоять без дела. Завтра грузимся шерстью и снова ходу отсюда, за море, пока не подхватили лихорадки. Ричмонд, правду говорят, что люди мрут, как мухи?
— Да, дружище, — подтвердил Ласт Пранк, — но давайте… все-таки пропустим по кружечке. Вверх по улице есть хорошее заведение: можем, не рискуя заразиться, посидеть хоть до утра. Место проверенное, уверяю вас, я околачиваюсь в этом городе достаточно долго и пока еще здоров.
— В самом деле хорошо кормят? — с сожалением переспросил капитан.
— Я бы сказал — сносно, — улыбнулся Ричи.
— Черт, — выругался, замявшись, Саймон, — н-н-е могу, — признался он. — Думал, поболтаем быстро, походя… Посидеть, тем более до утра, не выйдет. Меня ждут. Я вам говорил: завтра грузимся, значит, сегодня надо повидаться с хозяевами груза. Они уже неделю нас ждут. Шторм у Норвегии, будь он неладен, задержал нас.
…Мистер Свод, я так много хотел спросить у вас. Вся моя команда, — доверительно зашептал Саймон, — представляете, даже они думают, что «Адэр» заколдован. Скажите, вы видели наш такелаж? Видели? Как же это возможно, мистер Ричи? Все новое! А ведь никто с тех пор, как мы налетели на мертвый корабль, не заменил на моей каракке ни веревки…
— У нас будет время все это обсудить, Саймон, — успокоил его Свод. — Я хочу завтра же отправиться с вами на материк.
— Какая удача! — не кривя душой, выдохнул Шарп Боу. — А я стеснялся спросить. Мы, как всегда, идем в Ригу, впрочем, что я говорю, ведь вы знаете. Боже, все возвращается на круги своя. Это к удаче!
— Это не удача, Френсис, — тяжко вздохнул Ричи, — это мой рок…

И вот уже остался позади непростой путь через рокочущее море и заледеневшие у берегов фьорды. Обжигающий северный ветер способен был покрыть наледью канаты любого другого корабля, но только не «Адера».
Ричи был поражен. Он сотни раз слышал рассказы о подобных чудесах, но всегда списывал это на желание людей приукрасить выдумками свою однообразную жизнь, а теперь? Нелегко было Ласт Пранку осознавать, что все это есть великое колдовство и что он, Ричи, имеет к нему самое непосредственное отношение.
Уже привыкшая к чудесам команда лишь хмурилась встречному ветру, когда каракка капитана Саймона то взлетала к небесам, то проваливалась в бездну на огромной штормовой волне. Да, они рисковали и раньше, однако в этот раз их подвязные кошельки заметно тяжелели с каждым походом за море, а это заставляло моряков терпеть. Они верили в счастливую зверзду Саймона и так же, как и он больше доверяли хранящему их жизни колдовству «Адера», нежели молитвам. Каждый из них, многое повидавших на своем веку, не раз слышал о том, как море легко прибирало к своим рукам освященные, добротные корабли самого Папы. Небо не давало им никакой защиты. И пусть все вокруг шепчутся, что «Адэр» заколдован, с ними – бесстрашный капитан, и, главное, в этот раз еще и мистер Свод с его находящимся за пределами разума колдовством, защиту которого каждый матрос почувствовал на своей собственной шкуре. Ричи боялись, Ричи …боготворили.
Вспоминая длинный морской путь в Ригу, Ласт Пранк улыбался. Кто знает, придется ли ему еще когда-нибудь снова увидеть море? Шагая по тенистой лесной дороге в самом сердце Литвы, слушая весенних птиц, он с сожалением возвращался на палубу «Адера», где его почитали как кумира.
«Смешно, право, — рассуждал про себя Свод. — Наверное, со стороны я выглядел болваном. Какое там волшебство? При чем тут я? Это ведь водяные девы заколдовали каракку Саймона. Упф-ф-ф, — тяжко выдохнул Ричмонд, — что же будет со мной дальше?»
И вот уже в который раз тяжелые, словно его лядунка с пластинами, вопросы возвращали Ричи в реальность. Самым разумным ему казалось вернуться к Войне, спрятать добытое у Сэквелла сокровище и попросить старую леди Климиган отыскать того волшебника, что приходил с ней. Ласт Пранк вернет ему то, за чем отправлялся за море и … Снова какие-то «и».
«Впрочем, — рассуждал Свод, — в замок Войны можно и не соваться». Действительно, зачем? Ведь Ричи знал, где живет старуха. Однако побывать возле замка Якуба и не встретиться с ним? Свод не хотел и думать об этом. В любом случае он вначале доберется до Мельника, а там уже будь что будет…
Безконечный лес оставлял достаточно времени для размышлений и воспоминаний. Прожив более месяца в Риге, он познакомился с какими-то ушлыми ребятами, которые согласились провести англичанина прямыми путями в Литву, минуя всякие кардоны – прямо к Дрогичину. Предприятие обещало быть рискованным, но что бывалому пирату за опасность – трое молодых парней?
Ричи несколько дней баракатился с ними по лесам, ежеминутно ожидая нападения, но в какой-то миг они вдруг распрощались, указали ему на раскинувшееся за лесом село, взяли плату и растворились в непроходимой чаще. Ожидавший всякого пират в тот момент почувствовал что-то похожее на разочарование. Они даже не пытались отобрать у него лошадь, проверить карманы, лядунку или хотя бы просто затеять драку с иностранцем. «Что за скучный тут народ?» — сокрушался про себя Ричи, въезжая в очередное поселение.
В харчевне он узнал, что уже давно пересек границу и находится глубоко в Литве. Познакомившись тут же с каким-то местным купцом и узнав, куда тот едет, Ласт Пранк, чувствуя дуновение ветра Судьбы, самым наглым образом напросился к нему в компанию. Этот Микалай совершенно не понимал английского и в конце их совместного путешествия был крайне раздражен жуткой смесью наречий, на которой объяснялся Ричи. Они проделали большой путь, а распрощались настолько холодно, что Свод, на всякий случай, решил далее какое-то время идти пешком. Кто знает, что на уме у этого странного торговца?
«Вот закончится этот лес, — прикидывал на ходу Ричи, — и где-нибудь в стороне от основной дороги снова будет иметь смысл взобраться в седло или подсесть к кому-нибудь на колеса. Весна, конечно, радует глаз, но отмерить весь путь пешком – это уж слишком».
Но, вопреки ожиданиям Свода лес не заканчивался. Вскоре как-то стремительно начало темнеть и стал подбираться холод. Ричи решил заночевать здесь, в лесу. Он углубился в чащу, подальше от дороги, спустился в низину, наломал и натаскал еловых веток, сложил себе из них постель и только после этого уже практически в полной темноте развел огонь.
Место он выбрал хорошее, вокруг валялось столько сбитого ветром сушняка, что греться безбедно можно было хоть целую неделю, а вот подойти безшумно к его костру с любой стороны было невозможно.
Создав запас жара сухим и быстро сгорающим древесным мусором, он подтянул и бросил крест-накрест в огонь четыре толстых, источенных жуками полена, после чего улегся возле весело потрескивающего под этим гнетом кострища и практически сразу почувствовал, что засыпает.
Вспоминая потом этот момент, Ласт Пранк долго не мог подобрать подходящих слов для его описания. Казалось, будто он соскользнул куда-то и… остался на том же месте у костра. Он ощущал все, как в обычной жизни, однако хорошо понимал, что Ричи, который лег спать, так и лежит где-то рядом с ним на еловой постели, а он сам, какой-то иной, но одновременно с тем, спящим, сидит по другую сторону кострища и смотрит на огонь. Ласт Пранк попросту раздвоился.
Несмотря на то, что ночь вошла в полную силу, Ричи прекрасно видел все вокруг. Стоило только захотеть, и что-то легкое, невесомое, что было частью его самого, тут же, словно летучая мышь, срывалось с места и безшумно взлетало над лесом. Свод тут же для себя отмечал, что может легко уловить с высоты своего полета даже движение мелких зверей и короткие перелеты ночных птиц.
Новое состояние нравилось ему, однако только начал он в нем осваиваться, как что-то двинулось в непосредственной близости от костра. Сидящий у огня – второй Ричи отметил это движение боковым зрением, и его парящая над верхушками деревьев душа стремглав ринулась вниз. Всего в десяти шагах от жаркого пламени откуда-то появилось большое дерево… Ричи точно помнил, что его здесь не было!
Мысли, словно прибрежная волна, намывали песок давних воспоминаний, неуловимо и неразрывно связанных с подобными ощущениями. Да, Ричмонд уже чувствовал нечто подобное. Он напряг память… «Что же это было? Я тогда чему-то здорово удивился, помню – моргнул и…»
Много ли времени надо глазу, чтобы моргнуть? Все произошло так же внезапно, как и когда-то. Он моргнул, и в один миг толстый и гладкий ствол столетнего дерева обернулся в человека! Свод едва не вскочил от неожиданности. Это был тот, кого он намеревался искать возле замка Войны.
— Ты проделал большой путь, — низким, проникающим прямо в душу голосом произнес человек-дерево, однако его уста, скрытые густой бородой и усами, уже привычно для Ласт Пранка не шевелились.
Ричи с облегчением выдохнул. Его непосильные хлопоты подошли к концу.
— Я привез то, что ты просил, — едва только подумал Свод, а его слова тут же зазвучали в тишине ночного леса.
— Благодарствую, — ответил великан и наклонился вперед, — клади-ко ты Саньтии сии ко мне прямо в дятлов домик. Жил три лета здесь черный дятел, да пропал куда-то…
И снова стоило Ричи только моргнуть, как на склоненном к нему широком лбу сказочного Древа образовалось широкое округлое дупло. Свод не спеша открыл лядунку, вытянул между ссыпающимися на дно пулями заветный сверток и с сожалением посмотрел на него.
Вот и пришло время расставаться со своей ношей. Надо же – теперь в безконечный, многовековой путь этих золотых пластин будет включен и его след. «Чего уж об этом? Дело сделано», — подумал Ласт Пранк и, аккуратно вложив тяжелый сверток в узкое отверстие «дятлова домика», тяжко вздохнул.
— Чувствуешь великое опустошение, — с пониманием произнесло Древо и выпрямилось. — Ведаю это. Иначе и быть не должно. Их Знание даже непрочитавшим дает Великий свет, ибо писано Божьим Письмом. Ты не мог не заметить, что едва только ваши пути переплелись, твоя суть стала меняться. Ты уже никогда не будешь прежним. Что ж, ты выполнил то, что было нужно, и тебе полагается награда…
— Награда? — улыбнулся Свод.
— А как же? Ты обретёшь новый путь…
— Постой-постой, — оборвал его Свод и смутился: это прозвучало дерзко, — я хочу сказать: не надо никаких наград. Ничего не надо. Я и так достаточно получил. Дальше я сам…
— Сам? — переспросило Древо. — А ты уже почувствовал, что твое «сам» уже другое? Тот, кем ты стал и есть изначальный ты. Вечный, не имеющий ни конца, ни истока. Это великое «Я» невозможно ни сжечь, ни размыть водой, ни выветрить ветром, ни сгноить в земле. Сие наша суть – Основание. Оно безсмертно, безгранично, однако и оно лишь только часть Единого Основания, что как чистейшее безкрайнее море питается ручейками, реками каждого из нас, и, замыкая круг мироздания, одновременно и само насыщает нас благодатными дождями Вышних сфер.
Именно твое Основание хранило тебя во тьме твоих былых деяний. Даже страшные чары колдуньи, что ты принял на себя как хворь, не разрушили тебя, а лишь дали способность ходить по черте и видеть один из соседних миров.
Мара, или Смерть, как зовут ее люди, неспроста тебя оставила. Даже самые отъявленные грешники не могут изменить Основание, но колдуны…, — Голос древа неожиданно стал суров. — Ты многое выстрадал за последнее время, немало понял и осмыслил. Гляди, не нахватайся заново темного. Оно от тебя никуда не денется. Даже то, что ты исполнил такой непростой урок, не облегчит твоей ноши, поскольку собирал ты ее по своей воле, и собирал долго.
За старания твои ты получишь возможность спокойно уйти, когда придет срок. Уйдешь, когда сам того пожелаешь, когда будешь знать, что достачно пожил и с тебя уже хватит. Живи, сколько отмеришь себе сам. Это и будет тебе наградой за то, что отобрал Саньтии у Темных кощеев.
Свод молчал, немигающим взглядом уставившись в огонь. Но вдруг его лицо прояснилось.
— Скажи, — робко спросил он, — а что мне делать с моим даром?
— Ты можешь передать его тому, кто для того и рожден. Был бы ты настоящим колдуном, в силе от роду, тогда любому человеку, а так – только по крови, своему первенцу.
— Сыну? — выпучил глаза Ричмонд. — Но у меня его нет.
— Много ты знаешь – нет, — добродушно улыбнулся в бороду лесовик. — Будь уверен, к нынешнему Новолетию, он как раз явится на белый свет. Твоя каханка понесла. Назначенным от рождения уроком твой первенец так или иначе приобрел бы дар колдуна-целителя. Токмо в прошлом определении Макоши он открыл бы его после тяжкого увечья, страшного случая, а ныне, коли дар передан ему будет по крови, глядишь, и нет надобности в том увечье. Я же говорил тебе: ныне сплетутся иные нити, иные пряжи судьбы.
— Где же мне их теперь искать? — горько опустил голову Свод.
— Начинает светать, — отрешенно прогудел лесовик. — При первых же лучах Саньтиям должно быть на их месте. …По лесу пойдешь той же дорогой. Увидишь на горе деревеньку. Спроси там у людей, где проживает солдат изувеченный, что только-только с войны пришел. Твоя каханка с ним…
Лицо Свода стало вытягиваться:
— Как …с ним?
— Тебя уж давно схоронили и оплакали – помнишь? Живым живое, мертвым – мертвое. Шел солдат с войны к себе на вотчину, встретил вдову. Она ему и рассказала, что потеряла любимого и теперь осталась одна, брюхатая. Он ее пожалел, а она – его, изувеченного в сече. Им ведь на роду было написано жить вместе, но и тут вмешался ты. Так что, ты уж не вини ни ее, ни его… Как дар передать сыну? Тебе будет довольно дотронуться до ее разбухшей от бремени утробы. Возложишь длань, и дар перейдет.
— Но как? — неожиданно яро вознегодовал Ричи, — войти в дом и…? Она же знает, что я мертв! Да для нее теперь и лучше так думать. Увидит мертвеца, испугается!
— Тут ты прав, она не должна знать о том, что ты жив. И на глаза солдата тебе лучше не попадаться. Он нитей к Основанию порубил не меньше твоего, оттого Макошь и одарила его увечьем, дабы остановить на том пути. Но ты ушлый, придумаешь что-нибудь. Тебе не впервой хитрить.
На том прощай. Ярило вот-вот выпустит пастись своих коней на Небеса. Иди куда указано и не сворачивай. Гляди же, передай дар колдуньи. С ним твой сын много доброго людям сделает. Сам же иди к тому месту, где смерть земную принял, к замковым стенам. Оно, мил человек, всегда так, где конец одного пути, там и начало другого.
Глава 7
Свод открыл глаза и поднялся на ноги. Вокруг в серых предрассветных красках дремал весенний лес, а перед ним тлели в костре не прогоревшие до конца, дымящиеся от выпавшей росы поленья. Невдалеке, шагах в десяти от него …стояло вековое дерево! Ричи готов был отдать руку на отсечение, вечером ничего подобного тут не было!
— Пластины! — произнес вслух Свод и в испуге хлопнул по полупустой лядунке.
За все время пути не было еще случая, чтобы, засыпая, он не уложил ее себе под бок. Пират всегда спал чутко и вытащить незаметно из-под него драгоценный груз не смог бы никто. Все еще не веря в реальность, Ричи открыл сырой отворот пулевой сумки. Пальцы набрали лишь жменю тяжелых, еще теплых от соседства с телом пуль. Пластинок в лядунке не было.
Ласт Пранк нерешительно, будто опасаясь, что появившееся волшебным образом дерево вдруг оживет, подошел к нему и вдруг, в прыжке зацепившись за дупло, подтянулся и просунул руку внутрь. Хоть сделать это и было достаточно сложно, но все же Свод попытался обшарить каждый уголок брошенного птицей жилища. Быстро выдохшись, он вынужден был спрыгнуть на землю. Однако, едва только кровь разогнала по мышцам тягучую боль усталости, он повторил свою попытку. Разумеется, и повторное обследование «дятлова домика» ничего ему не дало. Безценные письмена исчезли безвозвратно.
Пират тяжко вздохнул и двинулся к костру, попутно вытаскивая зубами вонзившиеся в пальцы занозы. Его переполняла досада. Хотелось вернуться и рубануть со всей дури по волшебному стволу. «Впрочем, — рассуждал Свод, — оставить свои засечки на теле мистера Дерева никогда не поздно, стоит только проверить слова этого пригрезившегося мне лесного Духа. Достаточно выйти из леса, найти селение, а нем Михалину. И если ее там не будет – я вернусь…»
Едва только в памяти возник близкий ему образ, сердце пирата нестерпимо защемило болью. Что если на самом деле его любимая сейчас не просто находится где-то неподалеку, а вполне себе безбедно живет, более того, делит с каким-то другим мужчиной счастливое супружеское ложе…
Свод сгреб поленом в центр кострища оставшиеся угли и обильно посыпал их лесной песчаной почвой. Дым, словно указывая ему направление, медленно поплыл в сторону дороги. Ричи, запоминая на всякий случай это место, окинул его недобрым взглядом и тут же нырнул в сырой рассветный сумрак.
Долгожданный просвет в конце тенистого, хорошо наезженного тракта появился лишь в тот момент, когда лес уже вовсю гомонил птичьими голосами, радуясь входящему в силу солнцу. Вместе с приближением к цели решимость пирата стала заметно угасать, а при виде открывшегося пространства к Ласт Пранку вдруг вернулся рассудок.
Ричи прекрасно понимал, что даже если случится чудо и он разыщет Михалину, врываться в ее новую жизнь нельзя. «Но, с другой стороны, — продолжал свои рассуждения Ричмонд, выбираясь в дышащее прохладным ветром поле, — если я найду ее, значит, все, что было сказано мне в лесу, — чистая правда? А раз так, то что меня сможет остановить в желании отвести в сторону беды, грозящие моему будущему сыну?»
Вскоре в конце огромного, поросшего свежими всходами поля, из-за покатого холма на самом деле появилось небольшое поселение. Увидев его и стараясь пока не думать о деталях возможной встречи с Михалиной, Ричи решил списать это на простое совпадение. Мало ли тут этих деревень?
Отмахав что-то около трех миль, Ласт Пранк обогнул большую, обжитую домашней птицей лужу и неторопливо вошел в селение. Двигаясь вдоль изгородей, он подспудно давил в себе решимость и никак не мог заставить себя обратиться к кому-либо из проходящих крестьян и спросить, не проживает ли здесь раненый военный. То Ласт Пранку не хотелось спрашивать женщин, то встречный крестьянин был чересчур угрюм, то расстояние до прохожего казалось большим… Но едва Ричи собрался обличить самого себя в малодушии, как вдруг почуял откуда-то пьянящий запах еды. Его пустая утроба, со вчерашнего утра не принимавшая в себя ничего, кроме воды, тихо, по-собачьи, заскулила и вынудила своего хозяина снова подождать с расспросами.
Искать источник головокружительного аромата пришлось недолго. Сразу за уличным колодцем, огороженным с двух сторон каменными корытами-поилками для животных, стояла корчма. Вход в это неприметное заведение был накрыт навесом, опирающимся на мощные деревянные балки, между которыми рачительный хозяин весьма заботливо набил толстые дубовые доски. Вероятно, вопреки неприязненному отношению большей части литвинов к хмельному питию, здесь жили и те, что могли упиться вусмерть и, выходя на свежий воздух, завалиться поперек пути, ежели им не будет обеспечена должная опора. Судя по всему, корчмарь просчитал вероятную прибыль от продажи своего огненного пойла, а потому заботился о своих постоянных клиентах, давая им шанс хотя бы выбраться за границу шинка, держась за эти доски, а уж вне этой межи – хоть трава не расти. Там не его земля – не его забота.
Подходя к корчме, Ричмонд не сразу заметил маячившего за изгородью мужичка, однако стоило англичанину стать на порог, как голова скрывшегося за досками молодца тут же вынырнула над заграждением. В первый момент Ласт Пранк даже подумал, что его узнали. Многих из огромной армии «джентльменов удачи» носило по белу свету, не только него. Левая рука привычным и незаметным жестом обхватила ножны, но… похоже, тревога была напрасной. Этот краснолицый литвин смотрел на чужака как-то странно, но без вызова, без агрессии. Ричи, не желая ни во что ввязываться, проследовал мимо и вошел в корчму.
Внутри заведения было безлюдно. Пол и столы блестели: их только что оскоблили и вымыли, пользуясь отсутствием посетителей. «И это на руку, — подумал Свод, — мне сейчас публичность ни к чему. Надеюсь только, что пол и столы убирали не одной и той же тряпкой…»
Из глубины просторной избы появился краснощекий усатый хозяин:
— Цо пан хце? — вежливо осведомился он.
— Здравиа, йа кхатель йести. Многа, — старательно выговаривая слова, приветствовал его Ричи.
У корчмаря, в один миг оценившего заможного пана, тут же пропала разделяющая брови глубокая складка. Он угодливо склонился к посетителю:
— Цо, пан не з паспалитых? О! — тут же, не дожидаясь ответа, мягко и добродушно вскричал он, — ;e jestem u g;odnego pytam ! Пан мовичь па польску? Не? Па руску?
— Па мужиску мошьна, — сделал свой выбор Ричи и, ловко увлекаемый к столу у окна расторопным владельцем корчмы, снова уточнил: — Йа кхатель йести!
— Разумею, разумею, пане, — рассыпался в любезности корчмарь, — чекам, э-э-э, чакайце, все вам будзет. Толькі, ці можна дазнацца, у якія грошы пан згаладаўся ?
Свод, заслышав это, тут же улыбнулся, вспоминая своего незабвенного «учителя» мужыцкого языка – Казика. Как ни ругал англичанин когда-то Шыского, а тот все равно не переставал говорить на гремучей смеси польского, русского и мужицкого языков. Кто бы мог подумать, что тот же Ласт Пранк через какое-то время будет много раз мысленно благодарить своего друга за такую науку. Да, нужно отдать Шыскому должное, в Литве Ричи очень неплохо понимал говоривших, ведь подавляющее большинство из них изъяснялись точно так же, как и Казимеж.
Глядя на повеселевшего клиента, хозяин заведения терпеливо ждал, то и дело поправляя пышные, цвета лежалой соломы усы.
— Грёши? — переспросил, наконец, гость, вытаскивая из поясного кошелька три мелкие серебряные монеты. — Такой греш падойти?
Следует признать, что говорить у Свода получалось гораздо хуже, нежели понимать литвинскую речь, однако корчмарь, тщательно рассмотрев невиданные им доселе английские деньги, только причмокнул:
— То замнога будзе, пане, — замялся он. — Гэта срэбра, не крытае, чыстае, шчэ і не наша. Хопіць мне і дзьвух. Да і то, — добавил он, — я шчэ чвэрць меддзю вам аддам. Тадзік! — позвал он кого-то. — Тапачы хуценька! Кормім пана і абіходжваем, як толькі ўмеем.
Хозяин поклонился и ушел в глубь корчмы, скрываясь за почерневшей от сажи дверью, где, судя по всему, располагалась кухня. Слышно было, как там тихо и глухо загомонили, после чего началась возня, которая подсказывала, что в скором времени пустое брюхо Свода обретет-таки требуемую плотность.
Ричи откинулся спиной на стену и, вдыхая ароматы еды, закрыл глаза. Сегодняшний пеший переход измотал его, и, пока была такая возможность, требовалось хоть немного отдохнуть.
Перед сомкнутыми веками вначале поплыли какие-то неясные картинки, но затем их сменили уже знакомые пейзажи безконечного леса. Ласт Пранку грезилось, будто он все еще идет по той тенистой дороге, а вокруг все так же поют птицы. В какой-то момент ему стало так хорошо, что, казалось, еще немного – и сладкая дрема полностью отодвинет на задний план голодные позывы пустой утробы. Однако что-то ему мешало, не давало возможности целиком погрузиться в желанный сон. Ричи, не открывая глаз, прислушался к своим ощущениям и вдруг ясно почувствовал на себе чей-то взгляд.
Он незаметно ощупал эфес сабли. Сна словно не бывало. Ричи был уже готов ко встрече с любой реальностью, хотя со стороны продолжало казаться, что он полудремлет.
Подошедший к его столу человек не имел намерения подсесть к вооруженному гостю корчмаря Вигунта. В его недальновидные планы входило просто помаячить перед видным паном, а после этого как-то исхитриться и выпросить у него мелкий медяк, чтобы опохмелить свои страждущие душу и тело. Как именно выклянчить у пана монетку, известный с недавних пор всей округе однорукий Корбут еще не знал, но ноги его уже несли вперед. В глазах калеки уже блестел заветный круглячок, в какой-то момент затмивший собой фигуру дремлющего посетителя, но стоило Корбуту только представить кружку холодного хмельного напитка, как в его пересохшее горло, где-то над самым кадыком, уперся острый тонкий клинок.
Будучи в солдатах, Коригайло видел всякое, но и представить не мог, чтобы кто-то так управлялся с саблей!
— Кто ти йест? — прощупывая его колючим взглядом, спросил пан.
Корбута основательно затрясло. Одно дело бузить, пропивая заработанные у пана Довмонта гроши и пугая селян своим буйным нравом, и совсем другое самому напороться на реальную опасность! Это не безобидные мужики, что, жалея его, однорукого, чаще всего попросту отмахивались от его пьяных выходок. Этот чужак, пока Коригайло поднимал бы свою единственную руку, запросто мог бы нашинковать его ломтями до самых пяток.
Корбуту отчего-то сразу перехотелось опохмеляться. Его неудержимо потянуло домой, к молодой жене. Она-то его, пьяненького, всегда пожалеет, приголубит, спать уложит и с утра даже слова в упрек не скажет.
Видя, как задрожала белесая, короткая борода колеки, Ричмонд опустил саблю и повторил:
— Кто ти йест, забака? Кател мне крадет греши?
— Не, пан, — прохрипел Коригайло, — выпіць хацеў, — вдруг признался он, — думаў: во, добры пан, ён мне дапаможа.
— Йесты кател? — сурово спросил Ласт Пранк.
— В-выпиць, пан, — икнул Коригайло, — хоць малы шкелік…
— Вупиць? — повторно напряг горло Ричи.
— Выпить, ну, гарэлки …или медавухи. Дрэнна мне.
— Дренна? — понимающе потянул уголки губ вниз Свод. — Лубишь пьяный, часта пьешь гарелка?
— Не часта, пан, — начал оправдываться Корбут, но осекся, услышав говор, — в обеденную вышел хозяин корчмы.
— Зноўку ты? Халэра! — грозно окликнул калеку корчмарь Вигунт, с опаской глядя на то, как заезжий пан прячет в ножны саблю. — Учора ўсе прапіў, а сёння ўжо пабіраешся?
Не бі яго пан, ён і так без рукі – згубіў на вайне, ды й галаву, відаць, таксама там пакінуў. Але і жонка ж у небаракі ёсць, і дзіця чакаюць. Жыві сабе, ды Бога не гняві, а ён, паўдурак, у гарэлку кідаецца.
— Жёнка? — вдруг побледнел иностранец и спросил у Корбута: — Ти биль зальдат?
— Было, пан, — медленно опуская единственную руку, ответил Коригайло, — як след паліваў я зямлицу людской крывёю. А во, бач, даваяваўся. Добра, што хаця адная рука засталася. Ні ваяваць зарэ, ні рабіць як след не магу. Адну толькі гарэлачку спраўна піць умею …
— Казяин, — не дал ему договорить Свод, — дай залдат карэлка, пуст пьет.
Вигунт отошел на кухню и вскоре вернулся с глиняной кружкой, поверх которой лежала тонкая краюха хлеба.
— На, Корбут, — с сожалением сказал он, протягивая выпивку бывшему солдату, — можа, хоць сёння бог дасць розуму тваёй Міхаліне, каб яна табе качалкай толк у галаву ўправіла?
— Йего жонка называйетса Микалина? — глядя на то, как жадно припал к сосуду с вожделенным напитком Коригайло, спросил Ричи.
— Михалина, — подтвердил корчмарь, — гаруе яна з ім.
— Яна мне… — с трудом сдерживая огненный напиток внутри себя, уткнулся носом себе в плечо и зарычал Корбут, — шчэ і ногі ўвечары памые. …Зарэ, качалкай. Залатую жонку сабе знайшоў я, пане, дарма, што ўдовая. Мабыць, бачыла з мужыком сваім гора, бо смірная, нібы святая .
Свод почувствовал, как холодеют его пальцы и, стараясь выглядеть безучастным, выдавил:
— Гаварыла тьебе так? Плехой был ея мужік?
— Не, пан, — стал смелеть Коригайло, — кажу ж, святая. Маўчыць пра яго. Кажа, што русакі забілі. Ля Драгічына служыў той, у пана, а ішлі там Васілёвы ваякі і…
— Што ты пану галаву дурыш, — вклинился в разговор корчмарь, — выпіў, дык шкандыбай дадому!
Корбут шумно потянул в себя воздух, что могло означать только то, что одной четвертью он сегодня не обойдется.
— Сумленне маеш? — пошел в атаку Вигунт. — Сам за панскія грошы п’еш, зарэ шчэ, глядзіш, і пад’ясі, а пра жонку цяжарную і ў галаве няма? 
— Залдат пуст йест, — отчего-то став чернее тучи, глухо настоял пришлый пан. — Бьеры все маньеты. Кармит менья и эдот залдат и ешо пасылал человьек его дом. Нушьна жонка залдат дават еда. Ей будьет детья?
Корчмарь, насупившись, кивнул и ответил:
— Так, добры пане, будет у нее дитя. Эх-ха, — вздохнул он, — хоць бы чвэрць вашага добрага сэрца гэтаму дурню. Дык што, ваша миласць? Збіраць ім ежы дадому?
— Зпирать, так, — холодно подтвердил иностранец. — Ей нада йесты, будьет дитя. Я сам золдат был, дольга. Хашу памагат мой сябра-золдат и йего семья.
Как внутренне ни противился пожеланию посетителя Вигунт, а только повторно вздохнул и отправился на кухню выполнять поручение. Он прекрасно знал, что баламут Коригайло снова напьется до чертей и, едва только проспится, а это никак не раньше завтрашнего полудня, привычно нарисуется у корчмы, ожидая вот таких же случайных прохожих. «Ну, — успокаивал себя корчмарь, — в этот раз хоть его жене что-то из еды перепадет. Сейчас же отправлю к ней Тадэуша…»
Заможны пан и Коригайло сидели за столом долго. Как и предполагал ушлый корчмарь, калека на дармовщину налакался быстро и обстоятельно. Ел он всегда мало, а потому с каждым часом все больше хмелел и распоясывался.
Ко времени, когда солнце стало клониться к закату, упившийся Корбут окончательно осоловел, а потому нес чушь, забывая порой, кто перед ним сидит. Удивительно, но пан на все это практически никак не реагировал, а только методично, понемногу подливал бывшему солдату в кружку и, пока тот пил, молча и задумчиво глядел в окно.
Но вот от дальней кромки леса к селению стала подкрадываться ночь. В корчме заметно темнело и Вигунт, заметив это, принес за единственный занятый посетителями стол светильник. Пришлый пан тут же поднялся, бросил на пустую тарелку еще какие-то монеты и стал собираться.
— Што вы, пане, — возмутился корчмарь. — Вы и так дали грошай замнога…
— Ты корошай хаспадар, — хлопнул его по плечу гость.
Свод подошел к засыпающему за столом калеке и, потрепав его взмокшие волосы, скомандовал:
— Вставал, золдат!
— Навошта, э, зачэм, пане? — удивился хозяин. — Я скажу, Тадзик яго вывядзе…
— Он золдат, — не без труда поднимая с лавки мычащего Коригайло, напрягся Свод, — йа памагает йему дохадит дахаты, домоф.
— Кіньце, пан, — понимая, что не сумеет отговорить странного посетителя, поднырнул под вторую руку пьяного Вигунт.
— Ньет, йа дольшен. — Упирался иностранец, сопровождая болтающегося, словно от качки, Корбута. — Где его хатса, хоум?
— Дом? — догадался корчмарь и выкрикнул в сторону кухни, — Тадзік! Зноўку апранайся і ідзі сюды хуценка. Аднаго, пан, я вас з гэтым дурнем не пушчу. Мой малы зарэ пойдзе з вамі. Дапаможа весці, правядзе да яго хаты…
Глава 8
Наверное, ей просто нужно было поплакать. Известно же, что после слез спится лучше. Наработавшись в огороде, на небольшом клочке земли возле дома, и добравшись наконец до постели, Михалина лежала в своем занавешенном уголке за печью и смотрела в темный потолок. Поглаживая ноющий после работы живот, она подсознательно ждала момента, когда крошечная новая жизнь даст о себе знать, однако обычно активное свидетельство ее недавнего прошлого сейчас никак себя не проявляло. Скорее всего, умаявшись, как и его мать, ребенок дремал в теплом материнском «домике». «Пусть отдыхает, — с нежностью думала она о затаившемся под сердцем малыше, — натолкается еще за свою долгую жизнь».
Молодая женщина повернулась на бок, вглядываясь в едва различимый сквозь занавесь, сочащийся через мутные окна лунный свет. Нужно было гнать сон, и Михалина продолжила думать о ребенке.
«Хорошо ему сейчас: нет забот, как прокормиться, где жить. Спи себе в тепле и достатке. А мне – каждый вечер дожидаться мою долюшку – Корбута, который может и не дойти до порога, и часто просто падает возле тына».
Случалось, что тот засыпал еще на подходе к дому, в саду, на холоде, прямо на могилах отца и матери. «Ох, — вздохнула она, — вот она, моя доля».
Ни ее слова, ни слезные мольбы ничего не меняли. С того самого дня, когда вместо отца и матери Корбута встретили их здесь лишь два могильных холмика в саду да заколоченная соседями хата, Коригайло едва ли не каждый день пил. Брат и сестра Корбута умерли еще детьми, а иные родичи ушли на южные земли еще тогда, когда ему было около пяти лет от роду. Вот и получалось: мало, что калека, – так еще и сирота. Наверное, оттого и пил горькую. И хоть слыл в селении спьяну буйным и всегда шумел, однако даже во хмелю никогда жену свою не обижал и не бил. Чего не было – того не было.
Когда совсем уж прижимало их голодом – батрачил у пана. Тот был добрым человеком, понимал, что калеке, да еще с беременной женой, живется тяжко, давал отставному рекруту посильную работу и платил исправно. Приохотившись пить Корбут считал так: «Буду пить, пока не проснусь счастливым. Что я, зря воевал?»
Михалина никак не могла понять мужа. У нее в голове не укладывалось, как мог где-то геройски воевать этот слабый духом человек… Придет зима, так и сгинет ведь где-нибудь возле тына от этой отравы. Надо же, на все их поселение один такой горький опойца, и тот ее муж…
Михалина подняла голову и прислушалась. Тишина. «Да уж, в большую нужду и недолю придешь ты, мой первенец, мой сынок…»
В том, что народится парень, сомневаться не приходилось. И живот прямой, с боков не видать, и лицом она только краше с бременем стала, а как известно, только девки из утробы крадут у матери красоту. Каждый день вспоминала Михалина давнюю ворожбу на ее судьбу бабки Анатоли, точно предрекшей некогда и смерть Свода, и горькую участь ее самой, и то, что встретится ей рекрут, который возьмет ее себе брюхатой. Все сбылось, слово в слово.
«Что же она еще говорила? — стала вспоминать несчастная женщина, снова поворачиваясь на спину. — Вот бы вспомнить! Ведь ни словом не ошиблась…»
В памяти возникла поросшая мхом землянка и рядом с ней сама бабка, что, как и ее жилище, выглядела лишь частью этого приозерного, заболоченного леса. Анатоля что-то рассказывала о прошлом, о том, отчего умерли мать и отец, о бедовом брате Базыле, а потом будто туча перуновой стрелой пальнула… «Суджаны твой – душагуб и калдун. Сіла ў ім страшэнная, нядобрая, што, відаць, досталася яму ад вялікага ведуна, бо сам ён не змог бы такому вывучыцца. Таму і жыве ён з таго адначасна і між людзей, і за труною…»   
Каково было ей слышать такое? А еще то, что даже с этой силой колдовской ее любимый все равно не жилец на этом свете. Уж давно предрекли ему смерть лютую и догадывается он, что другой судьбы ему и ждать не приходится, поскольку и сам уж не сосчитает, сколько собственноручно душ загубил. Сила же, что нежданно ему досталась, только продлевает страдания этого черного человека.
«А что еще? — напрочь позабыв о сне, напрягала память Михалина. — Точно помню, что детей у меня будет четверо. Трое младших «добра будуць гадавацца», а вот старший в молодости, работая в лесу, потеряет зрение, но потом сможет видеть руками и станет лечить людей, крепко сбавляя тем самым большие родительские грехи.
А что Анатоля говорила про военного? Вроде как судьба ей, несчастной, встретить рекрута нездешнего. Вертаясь одноруким домой, пожалеет ее и заберет брюхатую к себе на вотчину, где скажет всем, что родить она собирается от него. «Там, детонька, — эти слова взволнованная Михалина помнила точно, — и проживешь ты за этим человеком да за детьми в добре и строгости до самой старости…»
Глупо было не доверять словам бабки Анатоли, однако, глядя на Корбута, никак не могла сказать Михалина, что с ним можно сладить житье в добре и строгости. Скорее уж в нужде и бедности. Значит, либо в этот раз ошиблась бабка, либо что-то случится такое, что заставит Коригайло перестать ошиваться у корчмы. Последнее, в понимании Михалины, было под силу только самому пану Богу, Сусу .
Глухо и протяжно залаяла соседская собака. Можно было не сомневаться, это где-то вдоль их тына, держась за колья, еле переставляя ноги, движется домой ее тяжкая женская доля.
Нужно было вставать и идти встречать свое «горюшко», однако, едва приподнявшись, Михалина отчетливо услышала за окном мужские голоса. Выходить при таких обстоятельствах за порог дома было опасно. Более того, следовало немедленно закрыть дверь на засов и подпереть кленовым колом, что для таких случаев лежал в сенях. Ночь – время недобрых дел. Вряд ли в эту пору по окрестностям станут шастать оседлые, семейные мужики.
Михалина часто не запиралась на ночь и хоть ей всегда было страшно, но как было поступить по-другому? Порой разбуженный в полуночный час вместе с матерью ребенок так молотил и выворачивался внутри, что она, всегда терпеливая к боли и страданиям, просто не могла подняться с постели.
Встретить пьяного мужа следовало обязательно. Хотя бы потому, что, едва перевалившись через отчий порог, Корбут, падая, крушил и ломал все на своем пути. Михалине же хотелось сберечь их и без того скудный скарб. Да и живот уже серьезно мешал скоблить пол, отмывая поутру засохшую кровь, что капала ночью из разбитого носа, а то и разбитой головы кормильца.
Стоило Михалине лишь вскользь коснуться мыслями смирного до этого времени ребенка, как он тут же заявил о себе. Уперевшись в дно живота, он так жестко толкнулся вверх, что у женщины перехватило дыхание. Едва она нашла в себе силы вдохнуть, как малыш трижды неприятно стукнул кулачком ей в бок. Глаза Михалины наполнились слезами. Таких буйных «плясок» он еще не устраивал. Выглядело это так, будто и он услышал мужские голоса.
Приходя в себя, Михалина ясно расслышала рев пьяного Коригайло. Ей-богу, не знай женщина, кто отец ее первенца, того и гляди, подумала бы, что несчастное чадо так безудержно радуется приближению родного тятьки.
В сенях грохнула входная дверь. Корбут плотно крыл кого-то по матери, разбавляя словесную грязь едва различимым: «…Был? …Видел? А я воевал! Знаешь, как? А ты… слабачье. Настоящий мужик воюет, а не шляется тут! Чтоб не моя рука, я знаешь…»
Михалина поняла, что Коригайло пришел не один, но как было ей сейчас подняться? Ее верхняя одежда лежала на скамье у печки, да и ребенок продолжал бузить…
— Пані Михаліна, — позвал кто-то в темноте, — гэта зноўку я, Тадзік, сын Вігунта. Не пужайцеся. Мы прывялі вашага Корбута.
— Тадзік? — нерешительно дернулась за занавесью женщина. — Шчэ нешта прынес?
— Не, — отозвался Тадэуш с улыбкой, — нічога боле не прынёс, толькі прывёў.
— А бацьку падзякаваў за яду?
— Падзякаваў.
— Тадзік, я не апранутая. Пакладзі яго на лаўку ля вакна. Я пасля паднімуся і перавяду яго .
— Добра, — ответил юнец и у окна началась какая-то возня. Коригайло снова было взревел, но, почувствовав под спиной опору, с облегчением вздохнул и уже тише и тише стал басить что-то неразборчивое.
— Спіце, дзядзька Корбут, — чуть слышно приговаривал, укладывая его сын корчмаря. — Вы ўжо ў сваей хаце. Чш-ш-ш, чш-ш-ш.
Глядя на маячащие у окна тени, Михалина вдруг заметила, как одна из них неслышно отделилась и двинулась в сторону ее занавеси. Перед молодой женщиной тут же нарисовались страшные картинки из рассказов, которые она слышала в детстве: «…ночами черти да бесы могут обернуться кем хочешь, — слышалось ей. — Хоть и в твово отца или матерь, в любого родича или знакомца. Не пускай никого домой ночью!»
Дикий необузданный страх в один миг сковал, сделал деревянными ее уста и конечности. Женщина не могла пошевелиться от обуявшего ее ужаса. «Боженька святы! Спаси и помилуй!»
Черный незнакомец постоял немного у комнатной занавески, натянутой от стены к печи, после чего медленно протянул руку вперед и… Несчастная женщина зажмурилась. Ребенок продолжал беспокойно шевелиться внутри нее, сбивая и без того прерывистое дыхание. Михалина вдруг отчетливо поняла, что стоит ей сейчас разомкнуть веки, и ее сердце тут же разорвется на части.
Слышно было, как отползла в сторону тонкая матерчатая граница, отделяющая ее от темных посланцев Пекла. Холодная, словно изо льда, ладонь легла на ее скрещенные на животе кисти, и рьяно колотивший ее изнутри ребенок вдруг затих. Под плотно сжатыми веками заиграли золотые искры, и женщина почувствовала, как трепещущая от страха душа медленно поплыла вверх. Чувства тут же оставили ее.
— Хадзем, пан, — тихо произнес сидящий у окна Тадэуш, — ён ужо спіць. А што там? Што з Міхалінай?
— Нишего, — вздохнул Свод, закрывая занавесь. — Она спит. Ишли…
Они выбрались наружу, стараясь не шуметь в непроглядной темноте холодных глухих сеней. Тадик плотно закрыл за собой провисшую дверь и для верности, как учил его отец, перекрестил ее от лихого люда. Обернувшись, он растерялся, поскольку никак не смог отыскать взглядом пана.
Нужно сказать, что молодой корчмарь, как и Михалина, с наступлением темноты чуть ли не во всем видел происки нечистой силы, а потому решил, что их заможный гость исчез не просто так … Страх значительно обострил зрение юнца. Нервно вглядываясь в длинные ночные тени, вскоре Тадеуш все же смог различить неясную фигуру, спешащую прочь от дома Корбута. В бледном лунном свете казалось, что к краю поселения удаляется совсем не человек! Над пыльной, изрезанной тенями тележных следов дорогой маячило какое-то темное, размытое пятно.
Тадик шумно сглотнул. А ведь отец его обязательно спросит про пана и пожурит за то, что сын не догадался пригласить чужака на ночлег. По уму, конечно, следовало вернуться с иностранцем в корчму, а не отпускать его одного в глухую, небезопасную ночь, но кто его, Тадика, спрашивал? Вот что теперь он скажет отцу – испугался видений?
Тадеуш, переборов себя, бросил нерешительный взгляд вслед удалявшейся фигуре и вздрогнул: исчез даже неясный силуэт. Улица была пуста! Холодея от ужаса, Тадеуш медленно повернулся и тут же задал такого стрекача, что переполошил своим топотом всех окрестных собак…
Наверное, именно этот лай и казался пребывающей в безпамятстве Михалине отдаленным людским гомоном. «Откуда столько людей? — спрашивала она себя. — Для чего они собрались? А ведь все это со мной уже было. Конечно же! И люди вокруг, и леденящий душу страх. Да! На площади, где пришлось ответить за кражу!»
Пребывая в состоянии полусна-полувидения, она была легка, словно мотылек, а потому свободно летала над головами собравшихся и даже видела саму себя привязанной к позорному столбу. Странно, но лобное место Рудников было насыщено бледными, слабо светящимися туманными сгустками, которые просачивались наружу из каждого, кто здесь был. И только в одном месте, как заметила Михалина, кто-то источал яркий, почти багровый свет.
Ей ничего не стоило взмахнуть руками и в один миг оказаться в том месте, где она увидела это странное свечение. «Боже мой! Это он! Господин моего сердца! Мой Свод, мой Ричи…»
Она спустилась ниже и повисла в воздухе прямо перед ним. Но… стоило ей соприкоснуться с маревом вблизи туманной сути Свода, как она остро почувствовала сопротивление. Михалина не понимала, что и почему противится ее приближению, но ее переворачивало, крутило и тянуло вверх так, словно она была под водой. Прозвучал голос Ричи: «Сause …what is my сause? »
Она не поняла его, но после этих слов что-то вдруг произошло внутри яркого облака, окутывавшего Свода. Из него, содрогаясь от неимоверного усилия, появилась рука ее любимого. Холодная, как лед, она легла ей на живот, и он, отзываясь на это прикосновение, так сладко заныл, что Михалина стала задыхаться.
Она вдруг очнулась и жадно потянула в себя воздух. Мокрая от пота с головы до ног беременная женщина, дышащая, словно загнанная кобылица, медленно спустила на пол босые ноги и села на край топчана. «Он, — тихо прошептали ее губы, — это приходил он, его призрак…»
Силясь найти хоть какую-то опору, Михалина шарила вокруг себя руками, хватала занавеску, цеплялась за теплую печь. Сонное марево никак не желало отпускать ее, кружило перед глазами пятно занавеси, меняло местами потолок и пол. Но разве может что-нибудь остановить женщину на пути к тому самому, единственному и желанному? Сцепив в злобе зубы, она все же выбралась в центр комнаты.
У окна глухо храпел Коригайло, а из мутных слюдяных окон лился щедрый лунный свет. Шаг за шагом, ловя на ходу то и дело мелькающий в глазах проем, Михалина дошла до двери. Ей едва хватило сил открыть их и выйти в темные холодные сени.
Здесь голова снова закружилась, и она тихо осела на пол. Через несколько мгновений, наскоро утерев заливающий глаза липкий пот, неимоверным усилием воли она встала на четвереньки и, придерживая одной рукой живот, поползла ко входной двери.
Старая створка поддалась не с первого раза. Но Михалина, толкая ее то плечом, то обеими руками, не собиралась отступать. После очередного отчаянного толчка дверь распахнулась, и в сени хлынул лунный свет и холод весенних заморозков. Женщина, держась за дверной косяк, поднялась и с безумной верой взглянула в ночь. До самого последнего момента она надеялась, что пусть не сам Ричи, но хотя бы призрак любимого должен был стоять здесь, у порога… Пустое. Никого и ничего там не было. Только залитая лунным серебром улица да искрящееся звездными россыпями небо…

Свод очнулся в момент, когда огромный солнечный диск показал край золотой короны над перелеском. Где он был все это время, что делал? Он не помнил ровным счетом ничего с того самого момента, как прикоснулся к животу Михалины. Более того, сейчас он не стал бы так уверенно говорить о том – был ли он действительно в ее доме. Что, если ему все это просто пригрезилось: и лес, и костер, и Древо, и все остальное?
Если предположить, что он не менял направления и шел всю ночь только на юг, имение его друга, пана Войны, было уже недалеко. По расчетам Ласт Пранка, накануне памятного ужина с одноруким Корбутом до Мельника оставалось около тридцати миль, стало быть сейчас около двадцати. Опять же, только в том случае, если его внутренний шкипер, в отличие от хозяина, не впадал в безпамятство и все время держал верный курс.
За перелеском, на лугу, появилась слабо набитая дорога, заросшая травой. Как видно, использовалась она только во время покоса. Мили через три картина изменилась. Изрезанная колесами колея наводила на мысль о повозках и торгах. Однако время шло к полудню, а расспросить кого-либо об этих местах Своду никак не удавалось: дорога оставалась пустынной.
Только когда он увидел село, которое раскинулось по берегам небольшой речки, он, наконец, облегченно вздохнул. Три десятка дворов, цветущие сады, а по пыльным деревенским тропкам, конвоируемые к воде босоногими детишками, брели шумные ватаги темно-серых гусей. Впереди, переваливаясь через дощатый мост, гремели длинные крестьянские повозки, груженные прошлогодним сеном. В общем, текла обычная сельская жизнь, в которой, однако, никому не было никакого дела до шедшего к реке человека.
Все люди, которых он мог видеть, держались далеко от тракта. У детишек тоже не спросишь. За гоготом гусей вряд ли что-то разберешь, даже если и докричишься до этой белоголовой ребятни.
Отмерив еще примерно две мили, он увидел на обочине большое одинокое дерево, под которым стояла телега, запряженная парой небольших лохматых лошадок. В тени молодой листвы жгли костер и отдыхали четверо мужчин. Нужно сказать, что Ласт Пранк уже стал привыкать к тому, что его ладья незаметно, но точно направлялась рулевым Судьбы туда, куда это было нужно. Похоже, и эта компания появилась на его пути не просто так. Все верно, здесь он и сможет обо всем узнать, передохнет в пути, а то, глядишь, еще и перекусит.
Мысленно восслав благодарность высшим силам, Свод свернул с дороги и подошел к костру. Занятые беседой, мужики не сразу заметили путника, а заметив – примолкли, глядя на его одежду и, самое главное, на тонкую, с оттянутым клинком, саблю, что болталась у него на поясе.
— Здрави билы мушики, — произнес чужак, остановившись в трех шагах от застланной сеном телеги.
Сразу стало понятно, что иноземцы встречались здесь не часто, а потому отвечать путнику никто не спешил. Литвины недоуменно переглядывались, прицениваясь к его поношенной, но не мужицкой одежке и только озадаченно хмурили брови. Наконец, двое, что сидели ближе к Своду, поднялись.
— Што ты, пан харошы, хацеў? — замявшись, прогудел тот, что был с кривым шрамом на лбу.
— Кацель, — ответил Ричи, попутно обдумывая, как же ему правильно задать вопрос? «Где я нахожусь?» Вот уж от души посмеются эти крестьяне. Да и рассказывать им о том, что он всю ночь шел неведомо куда, тоже не имело смысла. Спасительная мысль родилась внезапно.
— Шьто за сьело било каля река? Де йест мост…
— Гэта, п-пан, — все еще продолжая прицениваться к гостю, прогудел мужик со шрамом, — Маларыта, Ляхаўскае войтаўства. А табе куды, міл чалавек, трэба?
— Йа катель исти в Мьельник. Там йест пан Война.
— О-о-о, — протянул мужик, — то ўжо недалёка. Як хоч – едзь з намі з вярсты тры, а там трохі пехам…
— Пехам? — не понял Ричи.
— Нагамі, — пояснил мужик, — топ-топ.
— Оу, панимайет, — согласился Свод, снова про себя отмечая редкую удачу. — Скора мушик йедет?
— Зараз жа, — заверил отряженный для переговоров с паном литвин, тут же кивнул товарищам, и те стали спешно собираться.
Ричи хотел было остановить их, поскольку в подвешенном над огнем котелке уже закипала вода. Но менять что-либо было уже поздно. Кипяток вылили в костер, и к весенней кроне огромного клена взметнулся столб пара. Всполошились, затопали ногами и мохнатые лошадки, взятые под уздцы.
— Садзіся, пан, на задок, — кивнул на телегу человек со шрамом, — во, у канец, — тут же пояснил он и, видя, что чужеземец не совсем его понял, рукой показал Своду на его место.
Англичанин с интересом взобрался на повозку и, собираясь впервые в своей жизни путешествовать подобным образом, подбросил сена на борт и, привалившись к мягкой подстилке спиной, плотнее натянул на голову дорожную шляпу.
Литвин, убедившись, что их гость готов отправиться в путь, тут же несильно стегнул лошадей. Мохнатые кобылки, не чувствуя особого запала в его команде, не торопились набирать ход. Выворачивая передок к дороге, они проявляли усердие только в том, чтобы отгонять хвостами нещадно атакующих их оводов и слепней.
Товарищи литвина со шрамом, похоже, принимали все его команды как должное. Они забросили на ходу за невысокие борта весь свой скарб и, поочередно перевалившись внутрь, лениво расселись впереди Свода.
Телега выкатила на солнышко и поползла через поле к темнеющей вдали кромке леса. Ричи вначале просто щурился на щедро заливающий поля свет, а вскоре, чувствуя догнавшую его усталость безсонной ночи, начал дремать. То и дело просыпаясь, когда повозка подскакивала на ямах или наезжала на скрытый в пыли камень, он вначале отмечал, как постепенно приближался лес, позже – как дорога стала его огибать и, наконец, вовсе свернула в глубь лесной чащи.
Здесь царил прохладный полумрак, наполненный щебетом весенних птиц. Своду все так же хотелось спать, но телега то и дело вязла в глубоких лесных ямах, а потому несколько раз один, а то и все трое товарищей возничего спрыгивали и толкали ее. Человек со шрамом сердито озирался, стараясь не зацепить колким взглядом иноземца. Колеса выползали из очередной лужи, и путники продолжали свое движение.
Заметно похолодало. Ричи уперся ногами в противоположный борт и сменил свое положение с полулежачего на сидячее.
Через какое-то время, привыкнув, он снова начал то и дело клевать носом. Вот спрыгнул сидящий у левого борта литвин. Свод отметил это движение в полудреме, думая, что они снова увязли, но нет. Повозка ничуть не сбавляла ход. Человек со шрамом коротко кивнул товарищу. Ласт Пранк опять закрыл глаза. «По нужде отбежал. Едем мы медленно. Догонит».
Перед глазами снова поплыли картинки залитого солнцем безбрежного зеленого пространства. Где-то вверху кружил одинокий черный ворон. Травы, цветы и вдруг – острые когти и огромные крылья ворона очутились прямо возле его лица! Ричи вздрогнул и проснулся.
Не на шутку испугавшись во сне нападения хищной птицы, он не сразу понял, что происходит. Кто-то крепко душил его локтевым сгибом, заломив его голову назад, через борт. Свод видел только застывшие над собой и уплывающие в марево верхушки деревьев. Его крепко держали за ноги, за руки, а кто-то из попутчиков торопливо и проворно развязывал его поясной кошелек.
— Шаблю здымі , — тихо пробасил голос человека со шрамом.
— Нашто яна нам? — возразили справа. — Прыкапаем так, з ёй. А мо хто пачне яго шукаць? А так, няма шаблі – няма чалавека. Ніхто яго, акрамя нас, тут не бачыў .
— Твая праўда. Ну што, змогся ён?   
— Не, — ответил прямо у лица Ричи душивший его человек.
— Звярніце яму галаву, — скомандовал возничий, — што тут чакаць?   И тут же несколько раз мощно ударил Ричмонда в грудь. Там что-то смачно хрустнуло, и Свод окончательно вернулся из сна на грешную землю. Он вдруг ясно понял, что оставшегося воздуха ему хватит едва ли на пару десятков ударов сердца, а обезсиленная болью шея так загнута назад, что еще немного, и она на самом деле переломится.
Странно, но в его душе не было сейчас ни страха, ни злости. Только досада. «Как? Да за что ж меня, собственно, бить и душить? Эти славные крестьяне так искренне вызвались помочь… Дурак! Они ведь сейчас кончат меня, недолго осталось …всё!»
И в этот миг произошло нечто, разом заставившее дорожных разбойников поднять вверх головы. Прямо над ними, на толстой ветке черного от удара молнии дуба, в самой что ни на есть безстыдной позе, сидела и хохотала голая девица с длиннющими черными волосами.
Как только четыре пары мужских глаз безотрывно вперились в ее наготу, она тут же вскочила на ноги и зло окрысилась. Оторопевшие литвины боялись шевельнуться, а лесная безстыдница вдруг взмахнула руками и, в один миг превратившись в огромного, размером с теленка, ворона, со страшным криком бросилась вниз.
Обезумевшие лошади рванули так, что Свод и его убийца рухнули на землю. Одного глотка воздуха хватило пирату на то, чтобы подтянуть под себя ноги и, делая кувырок назад, что есть силы ударить разбойника в грудь. Пролетев добрых два-три шага, тот с воплем грохнулся в огромный муравейник.
Что и говорить, онемевшая от боли шея и ноющие ребра доставляли Ласт Пранку …неудобства, но его руки были целыми и уже свободными. Ликуя от радости, он даже и рубить темных людей не стал сразу. В первый миг Ричи просто поиграл в воздухе саблей, чтобы понять, на что он сейчас способен, однако, делая резкий выпад назад, он едва не упал. Хрустящие ребра перехватили дыхание, но верная рука все же не подвела. Его душитель, так и не найдя в себе сил подняться с муравейника, выгнулся мостом и навек упокоился прямо на разворошенном «дворце». Трое других бандитов сидели прямо на дороге, в грязи, и лишь испуганно озирались. Они не знали, кого им остерегаться больше: этого взбесившегося пана или страшную деву-ворона, что, так и не долетев до земли, куда-то исчезла.
Человек со шрамом, как и следует вожаку, опомнился раньше своих товарищей. Он бросил к ногам Свода вожделенный поясной кошелек и стремглав бросился в лес. Тут же, как по команде, вслед за ним сыпанули в разные стороны его перепуганные соратники.
Ласт Пранк чувствовал, что его привыкшее к дракам тело требовало действий, а рассерженный дух – немедленного мщения. Но что было делать? Бегать меж деревьями, морщась от боли, и отыскивать обезумевших от страха крестьян? Резать их, безоружных, словно свиней?
Ричи закашлялся – было нестерпимо больно. Сквозь пелену выступивших слез он только сейчас заметил, что в двадцати шагах дальше по дороге лежали обломки телеги. Судя по всему, мохноногие лошадки от страха понесли и попросту расшибли ее о деревья. «Где они теперь, эти лошадки?» — едва успел подумать Свод, как вдруг – лес всколыхнулся от душераздирающих криков. Ласт Пранк знал такие вопли. Так могут орать только те, кого тянут на плаху.
— Тебе не навредили, брат наш? — услышал Свод внутри своей головы и вначале даже подумал, что просто свихнулся от боли и недостатка воздуха. Позади него, у тела облепленного муравьями разбойника стояла нагая девушка. — Ты напуган? — И Свод тут же отметил, что уста красавицы, как и уста другой встречающейся ему ранее нежити не размыкаются.
— Уже все хорошо, — вспоминая, как подобным образом он общался на каракке и с Древом, ответил про себя Ласт Пранк. — Это ты спасла меня?
— Мы, — хитро прищурилась девица. — За тобой тянется след навьего мира и большая благодарность кого-то из нас. Мы не могли оставить в беде того, кого знают наши дальние сестры, кого знает сам Лес. Ты нам брат, хоть и человек.
Вслушиваясь в затихающие в чаще предсмертные крики разбойников, Свод спросил:
— Это твои сестры их… там?
— Ты не первый, кого они решили погубить и закопать в нашем лесу. Пришла пора ответить за это.
— Хм, — криво улыбнулся каким-то своим мыслям Свод, — я ведь тоже не подарок.
— И ты за все ответишь.
— Вам?
— Нет, ты не делал ничего дурного Лесу, и ты – брат нам.
— Но как мне благодарить вас за спасение?
— Этого не нужно. Просто иди по этой дороге, как и шел.
Навка повернулась, зашла за дерево и исчезла.
Глава 9
Мир тут же обрушился на него целым потоком лесных звуков. Свод вспомнил, что и в море, во время «разговора» с водянихами или хитками, как их называл Казик, шум волн и ветра точно так же стихал, уходил на задний план. Так же было и в лесу, но теперь, после призрачной тишины – музыки духов, Ричи казалось, что все эти птицы, жуки, пчелы и мухи пели и жужжали прямо в его голове. Ярче заныла ушибленная тяжелыми кулаками грудь. Ласт Пранк со знанием дела ощупал пышущее огнем место. Наверняка, два ребра были повреждены, но, слава богу, не более того. «Чудеса, — горько улыбнулся пират, — я снова остался жив и к тому же теперь точно знаю направление, в котором следует двигаться, только что меня там ждет?»
Морщась от боли, он вбросил саблю в ножны, вернулся к муравейнику, на котором остывал один из разбойников, и отыскал в траве свой кошелек. С трудом сгибаясь к земле, Ласт Пранк поднял его и подумал: «Надо же, человек, который нападал на корабли и захватывал сокровища, мог погибнуть от рук подобных ему «джентльменов удачи», покусившихся всего-то на жалкий десяток монет».         
Ричи медленно выпрямился и, держась за бок, побрел по лесной дороге, подспудно ожидая услышать хоть какой-то звук, похожий на призыв о помощи. Ему отчего-то было жаль своих «соратников», сгинувших там, в чаще. Страшно подумать, что пришлось им пережить перед смертью – их душераздирающие крики, как и звуки природы до сих пор ярко звучали в его голове.
Шаг за шагом, преодолевая мучительную боль, Свод отмерил около мили, пока незаметно для самого себя не погрузился в глубокие раздумья. Это отвлекло его от страданий, а еще… от постоянного ощущения, что за ним следят. Множились мысли, наваливались воспоминания, а лес все никак не кончался, словно давая Своду время и возможность что-то еще понять. Когда снова стали сгущаться вечерние тени, Ласт Пранк был уже уверен в том, что его жизнь снова подобралась к какой-то важной черте. Под его ноющими ребрами пульсировала какая-то странная, пугающая неизвестность.
Деревья расступились внезапно, заставляя Ричи остановиться. Выныривая из глубокой задумчивости, Ласт Пранк осмотрелся. Впереди была развилка. Можно было свернуть левее, где в сотне-другой шагов стоял утопающий в тени старых лип хутор, либо же следовать и дальше по пыльной дороге, которая сначала круто забирала вправо, к кладбищу, а потом сворачивала левее, скрываясь за деревьями.
Пират всматривался в похожую на муку дорожную пыль. Здесь, на открытом пространстве, щедрое весеннее солнце уже успело иссушить набитые телегами и людскими ногами колеи. Свод заметил свежие борозды, оставшиеся от волочения какого-то тяжелого груза. Похоже, здесь проскакали перепуганные лошади разбойников и волокли за собой остатки разбитой телеги. И ведь не свернули к людскому жилищу, а по какой-то причине ушли в сторону. Очередной указующий знак свыше? И хитка сказала Ричмонду, что ему следует все время идти прежним путем.
Свод, насколько ему позволяли поврежденные кости, тяжко вздохнул. После утреннего происшествия в лесу ему не нужно было объяснять, что в широких рукавах пестрого одеяния Судьбы полно сюрпризов, и редко они бывают приятными.
Темнело быстро. Ричи коротко глянул в сторону хутора и решительно зашагал к кладбищу. Снова погрузившись в свои мысли, он добрел до конца полуразвалившейся изгороди и вдруг остановился. Оглянувшись, Свод просто опешил: «Да! Здесь! Черт подери, а ведь именно в этом самом месте я выбрался из своей могилы и вышел на дорогу!»
Близость своего собственного захоронения одновременно и притягивала его, и отталкивала. Хотелось посмотреть, что же стало с могилой? Люди не могли не заметить, что она разрыта. Можно было только представить, что селяне говорили меж собой об этом происшествии. Но что, если это всё же не то кладбище?
Свод, решив, что в любом случае в это время лучше не болтаться между могильными камнями и крестами, медленно повернулся и пошел дальше. Дорога круто огибала цветущие кусты сирени, густо разросшейся у корней старых вязов. Еще какая-то сотня-две шагов, и за ними уже светлело открытое пространство. Мысли Ричмонда снова понеслись в сторону кладбищенской ограды. Но он мало что помнил о «воскрешении», как мучительно ни вызывал к памяти видения прошлого!
Вскоре перед ним раскинулся широкий некошеный луг, над которым висел густой туман. Странно, но Свод запомнил не луг, а поле! Именно оно было тогда перед воскресшим грешником. Это наводило на Ричи сомнения, но ведь всё остальное здесь было ему знакомо?
«Наверное, здесь я и вышел. Слева были молодые деревья и большой камень…»
Чтобы убедиться, что память его не подводит, Ричи взял левее и действительно обнаружил у дороги три молодые березы, под которыми, вросший наполовину в землю, лежал валун. Само собой, никакого пастушка Коляды тут и в помине не было, но теперь он был уверен: именно отсюда, пообщавшись с посланником Небес, пошел он прямо через поле и выбрался к замку Войны.
Англичанин подошел к березкам и так же, как и тогда, осенью, замер, чтобы передохнуть возле крайней из них.
Сумеречный луг все больше окутывал туман, в котором, негромко окликая друг друга, переговаривались невидимые ночные птицы. Майское небо не хотело расставаться с медленно тающим, благодатным солнечным светом, воздух был прохладным, влажным и отчего-то пах рекой.
Свод медленно вдохнул, пережидая приступ боли, и неспешно вошел прямо в туман. Взяв за ориентир далекие силуэты трех высоких деревьев, стоявших рядом, и сделав не более сотни шагов, он тут же наткнулся на выпуклый бок пасущегося прямо перед ним вола. Большое и грозное животное, не обращая никакого внимания на человека, мирно щипало сочную луговую траву. Похоже, туман на самом деле был очень густым, поскольку и слева, и справа сразу в нескольких местах слышалось явное присутствие доброй полудюжины пасущихся великанов. Удивительно! Погруженный в свои воспоминания, Свод мог и не заметить одного вола, но целое стадо?
Ричи сразу же решил, что неверно выбрал «маяк». Что, если он с самого начала взял левее? В этом молоке, да еще ночью… Что ж, пока он еще недалеко ушел от камня с березками, следовало вернуться назад и проделать путь заново, только уже в этот раз быть предельно внимательным.
Выбираясь обратно из молочного облака, Свод еще издали заметил кроны знакомых березок, застывших на фоне бледного закатного неба. Над землей, целиком поглотив валун, клубился туман, но Ласт Пранк уже не сомневался в том, что движется назад в правильном направлении. Он и в самом деле загнул немного левее, но все равно удивительно, как он мог не заметить волов?
— Тебе было сказано идти этой дорогой. Зачем ты вернулся? — вдруг услышал Ричи голос внутри себя и тут же узнал его. Так говорил «пастушок».
— Я и шел, — не размыкая губ, ответил Ласт Пранк, — видел путь, но потом, показалось, заплутал. Темно вокруг и туман…
— Что поделаешь, — с сожалением заметил пастушок, — не ты один сейчас так плутаешь. Все люди пойдут и в эту ночь, и в этот туман…
— Я знаю тебя, — шагнул к валуну пират, — видел здесь по осени! — Ричи вдруг запнулся на полуслове. Расползающийся мрак скрывал многое, но все равно было заметно, что сейчас пастушок одет во все черное и держит в руках большой дорожный посох. Его образ был близок скорее к облику монаха, нежели того юного паренька, что встретился Ласт Пранку в прошлый раз.
Свод сделал еще шаг в сторону камня. Да нет, те же вихры, те же веснушки, да только на лице отчего-то глубокая печать скорби. Ричи вдруг напрочь позабыл, о чем хотел спросить, а потому молчал и только заметил, что исчезли ночные звуки, будто давая ему возможность все как следует расслышать.
Пастушок оторвал взгляд от дальней кромки леса:
— Грешишь сомнением? Думаешь, тот ли я молодец, что встретился тебе здесь близ прошлого новолетия? Мнишь, что горе у меня, раз так облачился, а спросить вроде как неловко, верно?
— Верно, — подтвердил Свод. — И посох у тебя. В дорогу?
— В дороге, — поправил его пастушок: — В вашем понимании я уже в дороге. Помнишь ведь, я издалека. Вот туда сейчас и собрался…
— С волами? В дальний путь?
— Э нет, — улыбнулся пастушок, — волы останутся здесь. Это мы, Небесные странники, меряем шагами время и легко сигаем  в пути, а они, древние, изначальные, были здесь еще до людей и, можешь мне верить, будут и после них пастись на земных лугах. Только если случится такое и не станет на Мидгарде годных для них пастбищ – уйдут тогда отсюда и они. Горько, конечно, ежели выйдет так. Тогда жизни, к коей привыкли вы на сей земле, уж не станет. Но пока всё идёт свои чередом. Уйду я, за мной придет другой, настанет час, и снова вернусь я, а они, древние, все это время будут с вами.
Ричи бросил взгляд в туман, где темнели силуэты огромных, мирно пасущихся животных.
— Но зачем они здесь? — спросил он. — Я не понимаю.
— Известно — нужны, раз посланы, — улыбнулся пастушок, — а зачем? Да затем, зачем и я, Чайтан Коляда. Затем, зачем и Отец мой, и все прочие. Для ручья или реки нет большой разницы – течь ли вольно под землей или же нести воды по поверхности? Это человечий ум видит в недрах препятствия. Сама вода сего не зрит. Однако так уж обустроен этот мир, что одни реки несут свою Вселенскую силу в глуби земли, а другие текут поверху. Из этих вам, людям и животным легче напиться. Мало кто из вас ищет скрытые источники – зачем? А ведь стоит только потрудиться как следует, и любой из живущих сможет добраться до подземных вод, познать с ними сокрытое, неведомое.
Во всем, что есть в миру, и что кажется простым и доступным, положена глубокая, великая Мудрость. А что до волов, ты ведь уже знаешь – им никто не указ, однако ж ты их по-прежнему зришь, знать, не утратил способности чуять Божий свет.
Что ж, путник, в прошлый раз ты уже прошел через стадо, и в этот надобно будет пройти… И после того увидишь ты Божьих волов очень нескоро, за исходом. Ты передал свой дар, а сие означает, что, перейдя сей луг, ты снова станешь простым человеком.
Мир Нави, что на время тебе открылся, вновь будет закрыт для твоего взора. Те же сущности, что обитают за чертой, что на твоем пути не раз выручали тебя, по-прежжнему будут признавать тебя за своего, однако слышать их, говорить с ними ты уж никогда не сможешь.
Тот пруток, что ты отдал во служение людям, открыл им многие земные пути, но новый путь, что возник перед тобой, уже никогда не закроется. Будет вести тебя и дальше Макошь-Судьба, и поверь: от сей поры уж иную сорочку она скроит твоему Основанию. Хоть ты и отли;чен от обычных людей, но не просвещен. Так что уж не взыщи, перемены былого ни я, ни Макошь тебе дать не можем, но и без награды не оставим.
За то, что вернул с темной стороны Саньтии, должно одарить мне тебя, перед тем как вступлю на свои дальние пути. Проси, чего для себя пожелаешь. Ведаю, как рвал ты нещадно нити людских судеб, и все только для того, чтобы обладать златом. Могу дать тебе его – вдоволь! Помнится, имел ты стремление княжить – владеть кораблями, землями. Что ж, возможно сплести тебе и такую нить. Хочешь?
Слушая Чайтана, Свод вдруг вспомнил, что на самом деле когда-то всей душой мечтал разбогатеть, купить себе корабли, замки, титул. Как же сейчас, на этом залитом лунным светом лугу те, былые его устремления казались теперь смешны.
Вспомнив, как раньше шел он к вершинам, тасуя колоду чужих жизней, ставя на кон свою ради ничтожных желтых монет, Свод почувствовал неприятное жжение у самого сердца. «Былое нельзя переменить», а хотел бы он этого? Нет! Сильнее всего, всей душой хотел он…
Мысли Ричмонда сразу же открыли в памяти дверь в убогий дом Михалины. Конечно же, чего он еще мог желать? Только одного – снова вернуть ее. Но сказано же было, что прошлого исправить нельзя.
— А могу я, — нерешительно начал Свод, — попросить, пожелать… не для себя, а для другого?
Чайтан поднялся.
— Можешь, только ты помнишь, что прошлого для тебя никто менять не станет.
— Мне и не нужно его менять.
— Тогда говори. Мне пора отправляться в путь.
Ричи замялся.
— Моя женщина, та, которую… которая была со мной, сейчас страдает. Человек, с которым она живет, горький опойца. Она не заслуживает…
Коляда тяжко и с сочувствием вздохнул.
— Много ты знаешь, кто и чего заслуживает. Мерите все Божии шаги своим аршином. Но не след мне тебя поучать, не затем сошлись здесь, на лугу. Говори, что ты хочешь испросить для нее?
— Не для нее, — горько улыбнулся Свод, — для него. Пусть он перестанет пить дурманящее. Пусть живет с ней нормальным человеком.
Коляда приподнял было посох, словно собирался ударить им в землю, однако же передумал и сдержал порыв.
— Может, и утерянную в битве десницу ему вернуть прикажешь? — отстраненно спросил он и подставил свое веснушчатое лицо лунному свету. — Вспомни мои слова! Его рука, его жизнь – они в прошлом.
Ричи присмотрелся к посланнику Небес. Сомнения не было, перед ним был все тот же пастушок, но словно постаревший. От светлого образа юноши, встретившегося ему осенью, остался только проникновенный взгляд да мудрая, добрая искорка в уголках прищуренных глаз.
— Нет, — задумавшись, продолжил Коляда, — нынешняя жизнь его – во хмелю – это его былое, его выбор. Лишить опойцу воли и навязать другую для меня труд невелик, но не разумно это. Сам мог бы отказаться он от изрока, да ведь он не желает утруждать себя этим. Надеется, что тот, кого он чтит за Бога, вдруг станет судить людскими мерками, да и навяжет ему иную волю. Напишет новый свиток, даст новое Основание. Ни один падший не желает трудиться над собой.
— Так для тебя этот труд невелик? — ухватился за ключевую фразу Ричи. — Почему бы не помочь человеку? Сразу двоим, троим! А про то, как безволит дурман, я и сам знаю.
— Не все знаешь, — не дал ему договорить Чайтан. — Я не от того упираюсь, что боюсь перетрудиться. Просто оборвалась уж нить того, о ком ты печешься: с рассветом перешагнул он черту жизни. Тяжкий рок выпал женщине, что была с ним, — второго мужа схоронила. Но не вздумай искать ее. В доме умершего опойцы ее уж и след простыл. Ушла куда глаза глядят. Однако ж, — заметил Коляда, — пора уж и мне. Так что, будешь чего-то желать?
— А нечего больше, — тяжко вздохнул Свод, — прочее – пустое.
— Что ж, — поднял посох и ударил его «пятой» о землю Чайтан, — на нет и суда нет. Не горюй. Тебе придется по сердцу новая свитка Макоши-Судьбы, верь мне. Иди куда тебе нужно, прямиком через стадо…
Ричи повернулся и размашисто зашагал прочь. В нем бушевали разочарование, обида и гнев.
«Ну вот чего ему стоило свести нас с ней, теперь, когда я жив, а ее горький опойца сгинул? — сокрушался Свод, обходя возникающие из тумана теплые воловьи фигуры. — И ведь ничего ему не скажешь, на все будет один ответ – Судьба. Хороша же награда! И чего ради я тогда так упирался? Тоже мне, посланник Небес, — скривился Свод, — а обвел меня вокруг пальца, как иудей-меняла на рынке…»
Едва прозвучали эти слова, стоящий на пути Ласт Пранка вол резко повернул голову и, ловко поддев человека рогами, подбросил того вверх аршина на четыре. Ахнув о землю, пират надолго потерял возможность дышать, а когда, наконец, вдохнул, то увидел перед глазами золотой клубящийся свет и тут же впал в безпамятство.
Очнулся он незадолго до рассвета. Приподнявшись на локте и осмотревшись, Ричи с удивлением понял, что очутился на берегу ручья что-то около мили южнее Мельника. Что это за колдовство? Как он тут оказался? Не мог же взбесившийся вол забросить Ласт Пранка на добрую тысячу шагов. Бред!
Меж тем туман рассеивался. Пели в ивняке соловьи, порхали у воды мелкие птицы, а в глубине луга неторопливо бродила пара красноносых аистов. Направившийся к Мельнику Свод, чувствуя боль во всем теле, едва ли сейчас двигался быстрее них. Будто во сне он пробирался через ивовые космы, через темный и прохладный перелесок и, спотыкаясь, вброд – через ручей… Кое-как вскарабкавшись на другой берег, он пошел к замку Войны прямо по молодым, зеленым посевам.
Вот и мост у ворот. Ричи окинул взглядом двор. Не было видно ни души: только-только занимался рассвет. Держась за бок Свод прошел по мосту над высохшей, заросшей канавой и остановился на середине, отыскивая мутным взглядом какую-нибудь опору – передохнуть. Оперевшись на невысокие перила, он облегченно вздохнул. Но вдруг! Все слилось воедино – неловкое движение измученного человека, мокрая скользкая одежда, старые полусгнившие перила… Срываясь под откос, Свод только неуклюже взмахнул руками…
Открыв глаза, Ричи увидел над собой по-осеннему низкие, тяжелые тучи. Боль полностью сковала его. Перед глазами вспыхнули красные круги, сквозь которые к нему тянулись кованые сулицы вражеских солдат. «О, — догадался Ричи, — так вот почему мне так больно! Да, конечно, я помню – меня подцепили на пики и вынесли за ворота…»
С огромным трудом Ласт Пранку удалось поднять голову. Так и есть! Он лежал у панского моста, на откосе канавы, в густом ковре некошеной травы.
Внезапно его озарило! Все, что произошло с ним, начиная от разрытой своими руками могилы и заканчивая мощным ударом воловьих рогов, было всего лишь сном?!…
Осознание этого словно встряхнуло его, и он смог перевалиться на бок. «А как же Казик? Путешествие за море, и всё-всё остальное?! Тоже привиделось? Стало быть, солдаты швырнули меня вниз и в то время, пока я был без сознания и грезил всеми этими чудесами, никто из них даже не подумал спуститься и добить меня? Ох, напрасно, ребята, вы так сделали. Сейчас я вернусь во двор и, если вы еще там, мы с вами договорим».
Ричи, собрав все оставшиеся силы и сцепив зубы, встал. Мир плавал перед ним в каких-то разводах, дыхание сбивалось, но он все-таки сумел выбраться на дорогу. «Сабля! — выстрелило в его голове, и руки заученным жестом ощупали пояс. Оружие было на месте. «Немытые скоты, — выругался сквозь зубы Свод, — поленились даже ее забрать. Ну вы еще об этом пожалеете…»
Холодный ветер дохнул в лицо и немного освежил ему голову. Никаких солдат во дворе замка видно не было и только у конюшни мелькал чей-то силуэт. Ласт Пранк, стараясь оставаться незамеченным, подобрался ближе к возившемуся у коновязи человеку. «Мой Бог!» — екнуло у него под сердцем. Это был Казик. Уложив на бревно коновязи седло, сын истопника, стоя к англичанину спиной, как ни в чем не бывало перетягивал ремни задней луки; седла.
— Казы-ы-ык! — взревел от радости Свод, и с покрывающей конюшню дранки вспорхнули испуганные птицы.
«Казик» дрогнул от неожиданности и обернулся. Это был не Шыски!
— Свод! — услышал вдруг англичанин в стороне от себя знакомый голос. — Черт подери! Вы?!
Это был Война. Изумление пана Якуба превышало все разумные пределы. Широко расставив руки, он будто в бреду шагал навстречу Ричмонду.
— Боже. Это вы! — кричал Якуб, подходя ближе и все еще не веря своим глазам. Со счастливой улыбкой Война крепко обнял своего друга.
Острая боль дружеских объятий пронзила тело пирата не хуже вражеских сулиц. Ласт Пранк повис на руках Войны и застонал.
— Опять? — горько улыбаясь, участливо осведомился Якуб. — А, пан Рычы? Что на этот раз? Кто вас так? Крови нет… Избили? Отравили? Что с вами, черт побери, Свод? Нужен лекарь?
— Йес, — только и смог выдавить из себя Ласт Пранк.
— А где Казик?
— Нe's in good hands, believe me , — сквозь зубы простонал англичанин.
— Янек, — махнул конюху пан Война, — лети в деревню. Сыщи Климиху и лекаря. Скажи им, что панов друг Ричи опять объявился – надо лечить. Думаю, …они обрадуются.
Слуга шагнул было к конюшне, но отчего-то остановился, указывая рукой в сторону моста.
У серых, растрескавшихся от времени и окончательно разломанных Сводом перил, утираясь краем черного вдовьего платка и держа в руках небольшой дорожный узелок, стояла и плакала, глядя на место гибели ее любимого Ричи, беременная женщина…

Алексей Войтешик. Книга «Основание» 11.11.2009 - 23.06.2017 г.г.
Версия книги от 31.07.2023 г.
Книги из этой серии: «Свод», «Основание».
Дорогие читатели. Вы вызываете у меня уважение тем, что потратили свое время на хорошее дело - прочтение книги. Думаю, вы прекрасно понимаете, что и само написание книг это тоже труд. Если вам НЕ понравились плоды моего труда или вы просто склонны писать всем гадости, можете отправлять их на мой имейл skarabey@tut.by. Мне, признаться, все равно, а вам станет легче. Но ежели вы не жалеете потраченого времени и уважаете труд писателя, можете добровольно донатировать ему любую сумму в АСБ «Беларусбанк» на счет: BY33AKBB30140002274610070000.