Всё прошедшее выглядит шаблоном, театральным спектаклем с заранее определенными ролями: вот злодей, сполна расплатившийся за свои грехи, вот слуга, чья слава выкована верностью, вот роковая красавица, философ-вольнодумец, своенравный музыкант, сумасшедшая мать, честолюбивый карьерист. А в зрительном зале настоящего безликие обыватели с непонятными интересами и неопределенным будущим, которое обязательно распихает их по полочкам и присвоит каждому ярлык.
- Пить кофе посреди пьянки - это странно, не находишь?
- Не более странно, чем сползать под стол в разгар веселья, дружище.
Его могучие пальцы до смешного аккуратно сжимали ручку маленькой кофейной чашки с полустёршимся рисунком.
- Я хочу по-тихому свалить. Выгулять свой вертолет, освежиться, уснуть и проснуться в своей кровати, зная, что не надо никуда идти. Вот это чистый кайф.
- Звучит, как диагноз. Преждевременное старение или запущенная форма конформизма.
- Да брось, я люблю веселиться, но проснуться в неожиданном месте типа коврика в прихожей, балкона или сортира - то еще удовольствие, особенно учитывая, что произойдет это по чьей-нибудь милости намного раньше, чем хотелось бы.
- Знаешь, что самое сложное и в то же время самое правильное "наутро"?
- Полагаю, что влить в себя бутылочку пенного.
- А вот и нет. Поднять себя с лежбища за шкирку и заняться физическим трудом. Хотя бы убраться в квартире или почистись трубы. А если есть возможность - перетаскать машину песка, вспахать поле под картоху или наколоть дров на весь сезон. Отвечаю - уже спустя час исчезнет желание бережно к себе относиться, а с ним и все симптомы похмелья. Кроме сушняка. Пить обязательно, лучше простую воду.
- Страшные какие-то вещи говоришь. Помню, как-то пришлось с похмелуги пройти до магазина метров пятьсот, так я раз пять садился, чтобы просто не свалиться в обморок. Иной раз даже поссать стоя не могу - голову сдавливает и какой-то жар по мозгу разливается. А ты говоришь грядки пахать. Что дозволено Юпитеру...
- Это тоже ипохондрия. Хочешь, бутылку какую-нибудь тисну? Выпить уже готов, а беседу прерывать не хочется.
- А прекрасная идея! Только не водки, ради бога.
До чего гадкое чувство, когда в последней банке остался последний огурец, а бутылка еще не опустела даже на половину. Режешь на много-много частей, но уже страдаешь, представляя, как будешь обнюхивать и облизывать каждую дольку, стараться не дышать носом, опрокинув в себя рюмку и тщательно жевать несчастный овощ, чтобы очистить все рецепторы и не потошнить.
Вскоре приходит смирение с окружающей действительностью, людские поступки перестают казаться идиотскими, будущее видится не таким уж безысходным. С трудом подавляешь в себе желание кому-нибудь позвонить или написать, памятуя о зароке, который давал себе не раз, вспоминая коммуникативные провалы. И почему же, твою мать, так трудно вовремя лечь спать? Наверное, это правильно, логику иногда надо поставить на полочку и насладиться вкусом истинной свободы.
- Ну ты и забрался, старовер!
- Э нет, дружище, правильнее говорить выбрался. Сперва отсюда в город, чего в моей семье не делало несколько поколений, потом обратно из цепких лап веселой столичной жизни.
Тропа долго шла вдоль железнодорожной насыпи, то покорно спускаясь к очередному ручейку, то вновь поднимаясь почти до уровня рельс. По сторонам росли горькие пижма и полынь, то и дело норовил уколоть руки чертополох. В теплом августовском воздухе витал спелый аромат приближающейся осени.
- А здесь моя мастерская,- произнес он, схватив рукой тяжелый замок, висящий на внушительной дубовой двери небольшого бревенчатого домика, притаившегося в самом углу участка,- но показать не могу, извиняй, незавершенное всегда слишком интимно.
Решив не оттягивать неизбежное, выпили прямо за обедом. Начали разговор за искусство, а закончили далеко заполночь, обнаружив себя изрядно продрогшими на скамейке возле заросшей речушки. Из обрывков воспоминаний сейчас всплывают мои эмоциональные жалобы на жизненную несправедливость и его неожиданные переходы на другую тему.
- Судьбы - это не дороги, я не уважаю такие аналогии. Я просто хочу сказать, что абстракции не всегда помогают понять нечто сложное, часто они лишь создают иллюзию знания. Кстати, видел гнездо у меня под крышей? Это для меня куда важнее и показательнее, чем сотни лживых улыбок и демонстративных рукопожатий.
А я ничего не видел и не хотел понимать, полностью погруженный в свои проблемы, отодвигавшие все остальное на второй план.
Поняв, что дальше будет только хуже, он с неожиданной ловкостью для изрядно выпившего семипудового человека вскочил со скамейки и бодрым голосом выпалил:
- Если бой забрал все силы, надо броситься на чертову амбразуру. Победишь или отмучаешься. И, отругав самого себя за притчу, попрощался и отправился спать.
Когда задумываешься обо всем неприятном, что слышишь в разговорах, начинает казаться, что лучше и не открывать рот. Самый неприятный собеседник - это ты сам, особенно тот молодой или пьяный ты. Уникальный, жертвенный, сверхчувственный. Отвратительный. Заткнись.
- В октябре у меня выставка в Москве.
- Вот это новость! А что вчера молчал?
- Хотелось больше естественности. Ты не представляешь, с каким трудом мне дается общение со всей этой околотворческой тусовкой и до чего осточертели эти шаблонные диалоги.
Они никому на хер не сдались, - подумал я, но промолчал. Тоже мне уникум. Это тоже про себя.
Октябрь выплыл как-то неожиданно, прямо посередине недели и ничего необычного с собой не принес - ни в плане погоды, ни в плане настроения. Работу найти так и не удавалось, да и статус рантье вовсе не мотивировал этим заниматься. Разве что для самоуважения и чтобы меньше пить. Право, какая несусветная глупость.
Нервная песня, которая во сне доносилась из кареты скорой помощи, кружащейся вокруг дома, оказалась телефонным звонком с незнакомого номера.
- А, это ты. Да не, нормально, просто спал. Не слишком, ложусь поздно. А, черт, помнил же. Скинь адрес сообщением. Ага, завтра и отметим. Ну давай, удачи, не сомневаюсь в твоем успехе.
Выпивать начал сразу за завтраком и тому было несколько причин. Во-первых, уже садилось солнце, во-вторых, надо было пораньше вырубиться, чтобы как следует выспаться перед культпоходом, ну и в-третьих, очень тяжело есть пиццу и не запивать ее прекрасным имперским стаутом.
- Да не успеваем ни черта! Нет, еще не хватало тебя напрягать. Лучше вон кофе выпей, выглядишь неважнецки.
Выставка открывалась через 20 минут, но пока что в зале творился раздрай. Мой друг носился с бешенными глазами и раздавал всем указания, особенно доставалось двум тщедушным ребятам, закреплявшим на стене большую картину, закрытую упаковочной бумагой.
- Ннннеееет, не срывать! Что за сраная самодеятельность?! Да возьми ты стремянку, с этой табуретки ебнешься. А если картину повредишь, то я тебе еще добавлю.
Каким-то чудом к назначенному времени удалось все закончить, и начали появляться первые посетители. Я никуда не торопился и спокойно пил сделанный по индивидуальному заказу четверной эспрессо. Из буфета было видно часть зала, и я наблюдал, как студенты и пенсионеры важно останавливаются перед каждым полотном и вглядываются в него, словно матерые искусствоведы.
Когда я, закончив свой кофе, вышел к почтенной публике, виновник торжества аккуратно распаковывал ту большую картину, висевшую в центре зала. Почти все посетители, а их было человек 30-40, выстроились полукругом вокруг художника и его творения и ждали явления миру шедевра.
Я помню шелест бумаги и сменившую его мертвую тишину. Художник медленно перевел взгляд с восхищенных зрителей на меня и увидел в глазах страх. Тем не менее он попытался улыбнуться и начать рассказывать посетителям о своей новой работе. Но не смог.
Она смотрела на картину, как в зеркало, и, наверное, видела там намного больше других, даже больше, чем сам творец. А он почему-то схватил себя за волосы и сел на табуретку, глядя то ли на эту девушку, то ли в пустоту. Посетители начали шептаться, потом заговорили громче и вскоре галерея зажужжала, как улей. Но мы втроем не слышали ничего: художник, который видел мир лучше других, девушка, олицетворявшая для кого-то целый мир, и безработный парень, бывший какой-то частью их жизней.
- Кристина! - прозвучал мой голос противным фальцетом.
Она равнодушно повернулась в мою сторону, потом снова взглянула на картину и побежала прочь, расталкивая оторопевший люд. Когда на улице раздался визг тормозов, художник уже лежал на полу, схватившись за грудь, и кто-то пытался оказать ему первую помощь.
Табачный дым стелется перистыми облаками под самым потолком кухни, слова пытаются прорваться наружу, но их здесь никто не услышит. «Бери бумагу и пиши», - шепчет чей-то знакомый голос. Я повинуюсь ему.