Драка
Или вот еще помню…
О, Колдфут, Холодная Нога, самая северная в мире стоянка грузовиков, постоянное население -- девять человек, да временных -- работников и работниц сферы питания, обслуги грузовиков, и прочих -- еще человек десять. Расположился Колдфут у дороги к Прудо-Бэй, что на Ледовитом Океане, где-то на середине пути туда от Фэйербанкс, километров в шестидесяти к северу от Полярного круга, в окружении последнего горного массива перед тундрой. Зимой два месяца подряд нет солнца, зато уж летом -- два месяца не сходит оно, родимое, с горизонта, кружится по небу, спать не дает. Зимовки длинные -- спи не хочу. Редкие сумерки, ночь и холод.
...Но когда, пересилив себя, и наконец-то одевшись, выходишь наружу (именно, что выходишь, приготовившись заранее, а не выбегаешь по нужде на несколько секунд, весь скрюченный от желания сохранить тепло), когда собаки, лежавшие до этого, свернувшись клубком в конуре на соломе, вдруг высовывают свои морды, и вот уже лаем и хрипом рвут тишину полярной ночи, взлетают в прыжках, чтобы упасть в полете, остановленные цепью. Следят за тем, как выводятся на дорогу санки, как расправляется упряжка, как натягивается главный трос уже пристегнутыми счастливчиками, и лают, орут до хрипоты -- “Возьми меня, возьми!” Когда проверяешь поводки, укладываешь в санки мешок, закрепляешь в них ружье, чувствуешь, как дергаются санки -- вот тогда уже не до сна.
Обычно брали в упряжку пятерых-шестерых. Старые псы, опытные полярники, пристегнутыми сидят спокойно, знают, что работа от них не убежит. Молодые же, которым невтерпеж, рвуться, падают, срезанные в прыжках уздечками, привязанными к основной линии упряжки, идущей от санок. Санки закреплены якорем на цепи за дерево -- ведь даже опытные собаки порой поддаются энтузиазму, идущему от порывов молодых, и тоже дергаются изо всех сил.
И вот подходит момент, когда встав на полозья, и, держась одной рукой за поручень, освобождаешь якорь, бросаешь его в сани, а сам хватаешься второй рукой за перекладину, и держишься изо всех сил. Собаки же, переходя в галоп, ускоряются, санки бросает из стороны в сторону, ноги давно слетели с полозьев, и только руки тебя спасают, мертвой хваткой -- за перекладину. Мимо летят опасные при такой скорости деревья, кусты, а ты держишься, и смотришь на якорь в санях -- не дай Бог, выскочит и зацепится за что-нибудь.
Но если выдержал первую стометровку, не сорвался, встал на полозья, держишься за спинку санок, значит -- хорошо дорога пошла, собаки тебя признали, успокоились, можно им и помочь иногда -- подтолкнуть упряжку на подъёме, особенно если она с грузом, да и самому хорошо пробежаться-согреться, как-никак, на дворе под минус тридцать-сорок. А зато какой двор -- обалдеешь! Посмотри хоть на небо -- все звезды твои, да такие крупные да яркие -- собирай в котомку. Кругом горы, снег да деревья. Днем -- зеленые пихты-елки, ночью -- черные, как пустые башни, или, припорошенные снегом, похожие на корабельные мачты с парусами. И тут же рядом -- собаки в клубах пара, скрип саней, морозный воздух со вкусом родниковой воды, и сам, сам ты -- как и мечталось когда-то в детстве, в Кузнечихинском овраге, где ты играл один весь вечер, когда, потрясенный прочитанным, вышел из квартиры и подъезда, впервые прочитав Джека Лондона. И вдруг -- оно, или она…
Нет, не то я говорю… Не вдруг, конечно. Ведь отсвечивали уже облака по бокам сиреневым цветом. Ведь вздрагивало уже небо, неслышно, незримо, но вздрагивало. Причем же здесь “вдруг”, откуда оно сюда затесалось, уж не от торжественности ли момента, не от остроты ли восприятия и внезапности ощущения феномена, не от поглощения ли тебя самого этим? Не важно, впрочем. Не о внезапности тут речь, в конце-то концов, а о небе. Потому что небо вдруг ожило!
...Сначала по небу пробежала светлая тень, подсветив облака, словно след от снежной королевы, едва уловимая в свете звезд и луны полоса, похожая еще на след гигантского самолета-невидимки -- мелькнула и растаяла… И вдруг вздрогнуло и резким мазком зеленоватого цвета вспыхнуло небо, и сразу -- заполыхало, засветилось прозрачными лучами, пересекающими друг друга, дрожа, взрываясь, рассыпаясь непредсказуемым салютом оттенков синего, зеленого, красного.
Белый снег тоже ожил -- отражением неба. Тени деревьев понеслись по белому, все вокруг засветилось, засверкало, переливаясь, создавая ощущение волшебной воздушности, словно ты в центре вселенского хоровода, а вокруг полыхает многоцветное мироздание.
...Остановить упряжку, заякорить ее за дерево и любоваться на небесный спектакль сквозь облака своего дыхания… Услышать вой собак, снять винтовку, глотнуть жгучего виски из фляжки, пульнуть в звезду, и поздравить себя с исполнением детских желаний. Вспомнить и прикоснуться.
Начало семидесятых. Весенние каникулы. Мать уехала в Пермскую область, на очередное “часовое” свидание к отцу, сидевшему тогда на “строгой” 35-ой зоне на станции Всесвятской. “Часовые” свидания давали возможность встречи на короткий срок от двух до четырех часов, и на них меня мать не брала -- зачем ребенка таскать в Зауралье на короткую встречу. Я ездил на “часовые” только в Мордовию (пос. Озерный, зона 17а), и -- в конце уже -- во Владимирскую “крытку”.
А в этот раз, на пару дней, я оказался в гостях у друга семьи М., в Кузнечихе, -- новом на то время микрорайоне Горького. Утром М. ушел на работу, посоветовав мне что-нибудь почитать. “Да вот, хоть Джека Лондона,” -- сказал он, протягивая мне книгу, взятую с книжной полки. Его пожилая мама мирно звенела на кухне кастрюльками и тарелками, на оконном стекле мороз плел свои узоры, батарея грела, призывая сесть поближе к окну.
Книга оказалась одним из томов “лилового” собрания сочинений Лондона, и состояла из серии рассказов про Смока Белью, бухгалтера, который в возрасте “за тридцать” бросает свою устоявшуюся жизнь в Нью-Йорке, и едет в Аляску, “заболев” Золотой Лихорадкой… Я прочитал всю книгу за пару часов, не переводя дыхания. Проглотив последнюю строчку, я быстро оделся и и вышел на улицу. В душе, где-то внутри себя, я знал, что вышел на путь в Аляску, и отныне каждый мой шаг будет туда, в холод, к собакам, к самому себе…
Одной из самых главных достопримечательностью Кузнечихи был огромный овраг. Заснеженный зимой, он был местом, где катались на лыжах, и санках, под светом фонарей. Но в этот раз я пошел в его темное место, где снег был по пояс, и не было ни детей, ни людей. И только поздно вечером вернулся к М., застав их несколько обескураженных и взволнованных своим долгим отсутствием…
Слова Высоцкого “Север, Воля, Надежда, страна без границ, снег без грязи, как долгая жизнь без вранья…”, всегда живущие где-то внутри меня, и воспоминание заснеженного Кузнечихинского оврага, и переход через перевал, совершенный Смоком Белью, и северные реки, и пар от собачьих упряжек, и свобода жить и умереть от голода и холода, и дикого зверя, и тепло огня -- все вдруг промелькнуло перед внутренним взором, когда я прочитал письмо от Яна. Оно сообщало, что зимовка остатков племени в Фэйербанксе, втором по величине городе Аляски, затянулась на всю весну, но вот закончилась, и Яшка уехал на золотые прииски в Заполярье, куда вскорости собирается и Ян, ради восстановления племенного братства, и новых впечатлений и приключений. Вперед, в тайгу, в район поселения Колдфут.
Я поднял глаза от письма и огляделся. Офис, в котором я работал, вмещал в себя с десяток инженеров. Они сидели за столами, мои коллеги, инженеры атомной станции Команчи Пик, что в ста километрах от Далласа. Они шуршали бумагами, болтали о ценах на бирже, спорте, а один, самый тихий, смотрел в чертежи. Станция, на которой мы работали, была запланирована к пуску уже лет десять назад, но до сих пор стояла недостроенной. Ее изначальный бюджет, два миллиарда, был давно израсходован, и теперь приближался к восьми. Дело в том, что проект разработали в конце 60-х, а строить начали в в начале 70-х, когда газетная шумиха, после двух аварий на разных станциях, вкупе с общественным мнением, так сильно повлияли на Конгресс, что он обязал Комиссию по атомному регулированию заново переписать множество стандартов по строительству и эксплуатации атомных станций.
Наша станция была последней. После нее в США не появилось ни одной. Она являлась кормушкой для всех инженеров и специалистов, карьерт которых после ее пуска, близились к тупику. Зато нам хорошо платили, мне, как молодому специалисту, по три тысячи в месяц, что для восьмидесятых было очень неплохо.
Вот уже шесть месяцев я ходил через по утрам через проходную в толпе рабочих, строителей и инженеров. Парковка для машин была огромна, как впрочем, и многое другое в Техасе. Утренняя поездка на работу, и переход по жаре -- а она была часто под сорок -- были самыми трудными событиями дня. Сама по себе работа была скучна и нудна. Мои коллеги по анализированию соответсвия чертежей двадцатилетней давности всем поднакопившимся за это время новым установкам и критериям вызывали у меня богатый спектр эмоций -- от зевоты до блевоты, -- о чем я достаточно часто сообщал моим коллегам, прибавляя при этом, что именно я и являюсь настоящим американцем, несущим в себе энергию первооткрывателя. Тем не менее, я продолжал сидеть в своем кресле, не зная что дальше предпринять.
Письмо вызвало целый спектр эмоций, но вскорости одно чувство стало превалирующим. Это чувство было завистью. Оно вдруг обуяло меня с неожиданной силой, заклубило снежным бураном на вставшей на зиму заполярной речке, вспорхнуло стаей белых полярных куропаток, словно снегопад наоборот, лизнуло пламенем костра по закоченевшим от мороза пальцам. “Эй! -- крикнул я куда-то в пространство, -- это же моя мечта детства!”
И странно: все вдруг встало на свои места, обрело смысл, озарилось ярким солнечным светом, стало четким и понятным. (Этого яркого света мы будем ждать потом два месяца
нашей заполярной ночи, а дождавшись, устроим общий концерт из пятнадцати собачьих, и двух людских, глоток, с салютом из винтовок и пистолетов.) А ведь и вправду -- вот уже как семь лет я жил в Америке, и Аляска была вполне доступна, и я даже уже один раз там был.
Сразу после окончания института, через два дня после того, как я получил диплом из рук ректора на церемонии награждения, я и Ян рванули на Аляску. Там я два месяца бродил по югу Аляски, жил в палатке на Гомеровском Плевке (Homer Spit), общался со староверами, а потом приавтостопил через всю Канаду в Сиэтл. Но до приисков тогда так и не добрался. Правда, был я тогда с девушкой, часть пары, и когда ей понадобилось обратно в Бостон, я должен был доставить ее домой. Так в тот раз до приисков и не добрался.
Но есть же на свете, зачем-то, дай Бог ему здоровья, Яшка Погребинский, человек дремучий и свободный, добровольно тянущий лямку первопроходца…
“Зов души превыше для меня земных резонов,” -- решив сразу расставить все по по местам, сказал я начальству в конце рабочего дня. Согласился подождать три недели и передать все мои наработки по новой методике, которую сам же и изобрел, лучшему специалисту компании, срочно приехавшему в Техас из бостонского офиса через пару дней.
Да, мне было жалко расставаться с Техасом, но зов души был неукротим. С собой в дорогу я позвал корейца Карла из Бостона, моего друга, и француженку Кэтрин из Вашингтона. И вот, в конце августа, после недельного путешествия, мы прибыли в Колдфут.
Несколько дней прошло в радостях общения, разговорах, походах в окрестностях. А потом настало время прощаний. Первым отбыл кореец Карл, ему еще надо было доучиваться один семестр. Потом уехала француженка. Перспектива превращения в мою “скво”, после нашей достаточно обеспеченной и комфортабельной жизни в Техасе, и ее работы в Вашингтоне, почему-то ее не прельстила. Потом стали убывать остальные “братья” и “сестры”, и вскоре я остался один, с дюжиной собак, в то время, как мой новый “партнер” Джед устроился на нефтяные прииски на Ледовитом океане, в Прудо Бэй. Он вернулся через пару месяцев, и был очень удивлен переменами. Наша миграция началась в июле с Яшкиного появления, потом к Яшке приехала жена Пэйдж, потом друг Ян, друзья Келли и Майк, потом я, с Карлом и Кэтрин, а, когда он, наконец, появился снова в Колдфуте, его там встретил лишь я один.
… Вот уже две недели,как мы копались в горе, врубались в замерзший грунт, растапливали и промывали его в кипятке, потом уже мыли рафинад в кабинке неподалеку… Однако, золотые хлопья уже слегка приелись, перестали вызывать дикую радость и ажиотаж, сопровождающие их первое появление, когда своим рыжим мутным блеском они осветили всю дорогу сюда. Радость от добычи толики запасов золота Аляски давно уже растворилась в клубах пара нашего дыхания, а надежда использовать знания местонахождения драгоценного метала во время летней страды, когда круглосуточное солнце отогреет ледяную землю, заползла в спальник, и высовываться оттуда отказывалась. То есть, кроме как в мешке на верхней полке, уже нигде и не мечталось. Потому что весь остальной мир вокруг заполнял колючий мороз.
Переслушав по многу раз все наши истории, Джеда -- про жизнь на Аляске, Новой Мексике, тюрьме, братьях, женах, и т.д., и мои -- про Горький, Сибирь, Италию, Вену, и т.д., трезвые и злые, мы успели изрядно друг другу надоеть. Да и не мудрено, уж слишком мы были разные и чужие. Джед уже было подумывал сваливать из Колдфута, ведь приехал он сюда пару лет назад с женой и двумя детьми, а теперь остался совсем один, жена уехала с детьми, самого его сначала арестовали по доносу жены, но потом отпустили. Вернувшись домой, он обнаружил в лесу Яшку, которого и пригласил к себе в гости. А сам уже думал об отъезде, о работе и т.д.
Но я сумел уговорить его продолжать пока мыть золото, и проводить зимнюю разведку для летнего сезона. Конечно, ему для этого приходилось вкалывать на нефтеразработках, а потом все деньги тратить на собак, и на еду для нас, но пока он держался. В совместном проживании был большой плюс -- через день, на утро, вставать и разжигать печку была очередь другого. За ночь избушка промерзала, и утреннее вставание/вылезание из спального мешка обжигало все тело. Вставший разжигал огонь в печке, ставил кофе, и второму вставать уже было более-менее комфортно.
Когда мы становились друг другу невмоготу, мы разъезжались. Кроме нашей дальней стоянки в горах, где мы копали, и нашего главного лагеря, милях в пяти от дороги, была еще у меня и третья избушка в лесу. Стояла она у опушки леса на высоком берегу золотоносной речушки Стратон Крик (Stratton Creek), и, когда я ее обнаружил, представляла из себя летнюю кабинку из кругляков, с большими щелями между бревнами. Я ее достроил, утеплил, и подготовил к зиме, заделал щели мохом, установил печку, нарубил дров, и т.д. Зная об одной из болезней Аляски -- Избушечной Лихорадке (Cabin Fever), когда во время зимовки люди тяготятся присутствием друг друга, и мелкие ссоры порой ведут к скандалам и, реже, перестрелкам, я подготовил для себя этот уголок, чтобы всегда рядом было место побыть пару дней одному. Ян, уезжая из Колдфута, оставил мне свою коллекцию английской литературы, и я с удовольствием, нерасторопно, смакуя, перечитывая по нескольку раз любимые места, наслаждался Дикенсом, Во, Эмисом, Хаксли, и Орвелом.
Когда надоедало и одиночество, мы наносили друг другу визиты вежливости. Радость от общения иногда давала нам импульс продолжать социализацию, и мы вдруг решали -- пора к людям, в город. В городе Колдфут нас ждали -- круглосуточно открытое кафе, почта по вторникам и четвергам, дорога, и связь с цивилизацией…
И вот, взяв санки, и запрягши семерку собак, мы уже несемся в Колдфут. Джед в санках, а я -- позади, на лыжах, держась за веревку. Снег жужжит, веревка тянет, мчится упряжка, а я за ней, как на водных лыжах по снежным ухабам -- только держись! А порой подбрасывает вверх, и приземляешься в снег на бок… А то и сам, видя летящее на тебя дерево, отпускаешь веревку и валишься в ближайший сугроб…. Весело, здорово! Встаешь, проверяешь пистолет на боку -- не забился ли снег в дуло? -- и догоняешь Джеда с заякоренной упряжкой -- он стоит, покуривает, а над ним и собаками стоит облако пара. Снова берешь веревку -- уже становится полегче -- собаки слегка подустали и переходят на размеренный бег, и можно немного расслабится, взглянуть на горы, подкрашенные загоризонтным солнцем, на пихты, ели, сосны, проплывающими рядом со снежными шапками на ветвях, а то и перевести взгляд на придорожный снег, украшенный узорами заячьих и птичьих следов… И тут вдруг мелькнет след крупного зверя, лосиный или медвежий, и сразу вдруг охотничьих адреналин плеснет по нервам…
Но внимательно приглядется не успеваешь: санки сноровисто скользят по снегу, покалывает снежный ветерок, заносит лыжи на поворотах -- и вот уже собаки ускоряют бег, почуяв близость Колдфут. На аэродромную площадь влетаем на всех парах -- и летим по твердому насту к кафе-мотелю-почте в одном огромном срубе из бревен.
Весь Колдфут состоит из главного здания, огромного гаража для арктических грузовиков восемнадцати колесников, и, через площадь, где находится еще один мотель, с пристроенным к нему баром. Это -- для туристов, открыт только летом да осенью. Зимой же бар открывается только по праздникам, но и тех нескольких дней хватает для драк и мордобоев -- длинна и скучна арктическая ночь. А в сочетании с алкоголем, еще и взрывоопасна. Потому-то и закрыт бар на зиму, а и выпивки нигде не купить, только в три цены у обслуги, которая достает их у тракеров.
Огромная площадь размером с десяток футбольных полей являла собой центр “Самой Северной в Мире Стоянки Грузовиков”, как было скромно написано на табличке у входа в здание -- расположена в пятьдесят с чем-то километров к северу от Полярного Круга. По ней гулял ветер, постоянно двигались туда-сюда грузовики-динозавры, а по краям стояло еще несколько домов: пара больших, для Дика Маки, хозяина стоянки, и его сына, Билла, и несколько других поменьше -- для постоянных сезонных работников. Временные же работники жили в мотеле рядом с кафе. Но самое главное в этом поле -- куда не посмотри, везде горы! И запахи! О, эти запахи леса, гор, ледников, свободы!
В 1898 волна Золотой Лихорадки, начавшись за два года до этого на Клондайке, докатилась по Юкону и его притоку Коюкуку до этих мест. В погоне за mother-load, главной залежью золота, от которой и идут все жилы по горам, ущельям, рекам и ручейкам. Первые старатели, поднявшись по великому Юкону, углубились на север по Коякуку, подойдя к последнему горному массиву перед тундрой и Океаном. Предание гласит, что, начав мыть золото, они не заметили, как нагрянула зима с ее снегами и морозами, и, остудив ноги (отсюда и название -- Колдфут, Холодная нога), зазимовали прямо здесь. А на следующий год те, кто выжил в первую зимовку, перебрались километров за пятнадцать в уютную долину с теплым микроклиматом, где и основали городишко Вайзман (Мудрец). Городок этот, домов в двадцать, стоит там до сих пор, живут там семей десять, но ни школы ни магазина там давно уже нет, а нежилые дома быстро поглощает Север с его вечным солнцем летом, и вечной ночью зимой. Колдфут же остался местом первой зимовки, остался лишь на картах, и здесь до недавнего времени никто и не жил.
Нефть на севере Аляски, в районе Прудо Бэй, была найдена где-то в шестидесятых годах двадцатого века, а в середине семидесятых через эти места проложили нефтепровод, и сделали дорогу до самого океана. По ней ходят-рычат траки с грузом для нефтяников, а в районе Колдфут открыли стоянку для грузовиков. Так Холодная Нога снова ожила.
Концессию на обслуживание стоянки выиграл Дик Маки, и, начав со старого автобуса, с которого он первую зиму продавал горячий кофе с хот-догами 24 часа в сутки, сам же в нем и жил. Но уже на следующий год сделал себе домик и маленькое кафе, но и на этом не остановился, и вот, через пару десяток лет, здесь уже стоял целый городишко, никогда не спящий -- дорога есть дорога.
Сам он, нынешний хозяин Холодной Ноги, Дик Маки, экс-чемпион Айдидарода (Ididarod), самой большой по участникам гонки собак в мире, создатель, строитель, авантюрист, отец двух сыновей, тоже известных погонщиков собак, Била и Рика, был одним из самых энергичных людей, мною когда-либо виденых. Лет под шестьдесят, очень невысокого роста, он, казалось, только заскакивал временно в Колдфут, куда-то спеша все время. Ежедневное руководство бизнесом осуществлялось его супругой Кати, начальницей почты и кафе.
С разочарованием обнаружив, что почты для нас не было, мы вышли на крыльцо. Щурясь на солнце (появившись в начале января, солнце увеличивало свое присутствие на небе с каждым днем, и к 17-му марта, дне, о котором идет речь, уже радовало нас парой часов в день), мы смотрели на несколько десятков ревущих траков на площади.
Собаки, привязанные у входа, подняли головы, оживились, готовые к бегу, но… Бар напротив был открыт! Снежный завал в Атигуне, последнем перевале перед тундрой, уже второй день подряд закрыл движение. И Дик открыл для тракеров бар. Об этом нам еще в кафе поведал Роджер, прибавив:
-- Дик, наверное, скоро закроет бар -- вчера там опять гуляли по-полной, громили все, перепившись. Опять Арт Фармер гуляет.
Про Арта Фармера мы все знали. Гигант тела, гора мяса и жира, он был легендарным тракером драчуном. Еще Яшка мне по приезде сообщил, что Арт дрался с местным старателем Риком, парнем суровым и серьезным, и этого старателя сильно побил. Хотели даже местного рэйнжера звать, но старатель сказал, что не надо. Вообще-то, противостояние старателей и тракеров было классическим примером людей конторы и свободных одиночек. Правда, происходило оно в основном в барах, куда огнестрел приносить запрещалось.
Денег у нас почти не осталось. Отсутствие почты не прибавило нам настроения. Солнце уходило за горы, и скоро начнет темнеть. Пора было ехать домой, в тайгу.
-- А, черт с ними, пойдем врежем по пиву перед дорогой, -- вдруг махнул головой Джед, и, окрыленный своим решением, зашагал, вприпрыжку от предвкушения бара, через площадь, полную урчащих траков.
Мне пришлось поспешать -- несмотря на свой маленький рост, мой партнер стремительно пронизывал пространство на пути к заветной двери. Впечатленный числом и мощью ревущих траков вокруг нас -- моторы на Аляске почти никогда не глушат -- лучше жечь дизель, чем стартовать заново при минус сорок, -- я, припрыгивая рядом с Джедом, пошутил: “Эй, Джеддер, а что если сегодня местные против тракеров опять махаться начнут?” Это была шутка, ясен пень, -- местных нигде не было видно, все сидели по берлогам, и о том, что открылся бар, попросту не знали. Джед усмехнулся: “Если так, то это будем только мы с тобой”. Мысль эта была настолько несуразна и комична, что мы ее тут же и забыли. К тому же Джед уже тянул за ручку дверь бара.
О, это чудо -- внутренность бара, особенно на Аляске. Тепло, уют, сверкание витрин, бутылок, разные вкусные запахи, музыка на полную громкость, создающая интим -- слышно только непосредственных собеседников, и то только, если сдвинуть головы и кричать. А еще -- весы на стойке, и колокол над баром -- уже кровное аляскинское. Весы -- для тех, кто платит золотом, колокол -- что всем присутствующим покупается по выпивке тем, кто в этот колокол позвонил.
Бар был полон народа, все места у стойки были заняты. Но Джед углядел столик со знакомыми -- далеко в углу, прямо под телевизором, расположились местные рабочие -- повар Билл, и официантка Элма.
Тракеры уже гуляли по полной -- орали, хохотали, звонили в колокол, -- пропивали свои командировочные и снежно-заносные добавки к зарплате.
Рик, бармен (три месяца в Колдфуте), только успевал подносить пиво за наш стол. Джед сиял -- предчувствие не обмануло и вечер удался. Он, как всегда после пары пива, преобразился -- стал веслым, шутливым, и весело болтал с Биллом, постреливая глазами на Элму. Я же просто сидел, наслаждаясь теплом, слегка разомлев от музыки и людей вокруг. Даже думать особенно не хотелось -- так все вокруг было хорошо и весело.
Неожиданно музыка затихла, а телевизор был включен на полную громкость -- передавали последние новости Айдидарода. В этом году в гонке определились четыре фаворита, Сюзан Бучер, Джо Редингтон, Мартин Бусер, и Рик Свенсон. Пока камера застыла на финишной прямой, ожидая победителя, Билл поведал подробности самого большого ежегодного спортивного события Аляски -- гонки на собачьих упряжках через метели, ледяные заносы, замерзшие реки, и снежные торосы. Гонка шла с переменным успехом, с переменой лидерства, и только в последние два дня, кажется, начал определяться победитель. Сюзан рискнула поехать в метель, пока все ее соперники пережидали стихию, вырвалась вперед, и вскорости ожидалась на финише.
Джо Редингтон -- один из основателей, возродивший традицию гонки на собачьих упряжках
в шестидесятых годах, суровый ветеран, Рик Свенсон, “Король Айдидарода”, швейцарец Мартин Бусер, и Сюзан -- все они приезжие, кто откуда. Сюзан, например, родилась и выросла в Кэмбридже, центре Новой Англии, откуда и началось успешное продвижение англоязычной культуры в Новом Свете (не путать с Виргинией, где поселение Джэймстауна переставало временно существовать, хотя и было более ранним). Именно Кэмбридж стал и моим местом американского пребывания, здесь прошли мои ранние иммигрантские и студенческие годы, здесь я выучил английский, создал и держал коммуну/квартиру на Гарвард Стрит, отсюда и уехал в Техас. И вот -- упряжка Сюзан пересекает финишную ленту, оставив далеко позади своих конкурентов. Я вскочил на ноги, чуть не опрокинув стол, и громко захлопал.
Мои хлопки потонули в тишине вдруг замолкнувшего бара… Только от самой стойки меня поддержала пара жидких всплесков -- хлопала одна из редких тракеровских подруг. Все остальные молчали. Третий год подряд молодая женщина подрывала устои патриархального аляскинского уклада… А тут еще какой-то парень с акцентом радуется! Неожиданно я стал вдруг центром внимания, угрюмых взглядов тракеров. Почувствовав на себе десятки недружелюбных взглядов, я скромно улыбнулся, поклонился публике, пошаркал ножкой, и скромно сел на место. Но, хотя моя шутка не нашла признания пьяной публики, ударившая вдруг на полную громкость музыка разрядила атмосферу, и снова все вокруг заходило, зашаталось, закричало интимно в уши собеседников... Качая головой, вновь подошел Рик, неся очередное пиво… Но у нас не было возможности даже словом перекинуться -- тракеры стучали по стойке, орали, требовали еще чего-то. Появилось предчувствие скорого погрома!
Ну что, Джеддер? -- сказал я, -- Пора бы и в дорогу…
Да, да, -- отмахнулся Джед, -- вот только допью, и с Элмой договорю, -- Джед повернулся в ее сторону, но ей было явно не до того, -- она плыла в волнах внимания возбужденных тракеров, прихорашивалась, скромно опускала взгляд. И вдруг, не обращая внимания на нас, встала и ушла, оставив нас горевать о предательстве женщин, пользующихся на Аляске таким успехом, что даже толстые шестидесятилетние вдовы с “Нижних 48” переживают здесь свою вторую молодость, а бабье лето никогда не кончается.
Потому что женщина на Аляске -- большая ценность, но и большая ответственность, а также источник повышенного напряжения и многочисленных покушений на ее внимание со стороны изголодавшихся по женской ласке суровых аляскинских мужиков. Аляска -- единственный штат, где мужчин больше, чем женщин. На подруг и любовниц постоянно смотрят жадные глаза. Если твоя подруга не жена, то будь готов к постоянным трениям. Так что, хотя без женской ласки здесь бывает одиноко, ее отсутствие освобождает от нагрузки ответственности за другого человека, оставляя одну голую независимость да еще романтические сны и страстные письма.
О, эти письма из Аляски и обратно! Надо же было забраться в дикую глушь, чтобы снова оценить ценность написанного слова. Сидеть за листом бумаги, и писать, и переписывать, и ждать потом. Конверт, почерк, листок бумаги, запахи (особенно, если отправительница уронила на него капельку духов), буквы, расположение текста на странице -- все эти детали вдруг стали важными и слегка загадочными. Нет, не зря японцы так медленно и осторожно пьют чай, подолгу наслаждаясь каждым моментом. Так же и ты, оказавшись вдруг далеко от телефонов и связи с миром, начинаешь каждую деталь смаковать и обмозговывать.
Правда, мои поэмы, страстные строчки о разлуке, прошлом, и настоящем, с его кровоточащими ранами одиночества, не были восприняты соответственно ожидаемо мною. Но, даже, непонятые и отвергнутые, письма перерождались в стихи, застывая в рифме и ритме английского языка.
Так, предаваясь воспоминаниям и внутренними дискуссиям, о связи несбывшегося с творчеством и поэзией, я и не заметил, как Джед, оставленный Элмой, закемарил в углу. Вывел нас из сомнамбулического состояния Рик, поставивший на стол еще пару пива.
-- Спасибо, Рик! -- Джед сладко потянулся, и предложил Рику разделить с нами косячок “на дорожку”.
-- Не знаю, ребята… Ну если только на одну минуту, -- Рик обвел руками пространство бара, и, убегая, на ходу, бросил, -- Ну ладно, свернете -- позовите.
Бар гудел. Две-три дюжины тракеров, насосавшихся пива, компенсировали отсутствие прекрасного пола громким ржанием над скабрезными шутками и еще менее благопристойными телодвижениями. На наш стол изредка бросали косые взгляды, но и только. Джед допил пиво, надел свою черную ковбойскую шляпу, и пошел в гальюн крутить косяк, чтобы разделить его с Риком перед нашим отъездом обратно в стан. Я остался за столом с Биллом, пожилым поваром, чья вахта в Колдфуте подходила к концу. Оставаться здесь он больше не собирался, устав от одиночества, поскольку сидел в Колдфуте все время, не выбираясь в тайгу.
...О черной ковбойской шляпе Джед мечтал давно, еще со времен своей жизни в Новой Мексике. И неспроста, ведь недаром в его венах текла гремучая смесь техасского ковбоя/метиса, который, во время службы в армии на Аляске встретил его мать, медсестру, эскимоску из деревни Шишмарев, что находится на берегу Берингова пролива, которая родила ему семерых детей, четырех сестер и трех сыновей, Джеда, Джоула, и Джейсона. Когда старшему, Джеду, было десять лет, отец погиб во Вьетнаме. Мать снова вышла замуж -- за угрюмого немца Ерла, строгого религиозного подвижника, кальвиниста. Тот, взяв себе вдову с семерыми детьми, нашел семью распущенной и запущенной, и стал бороться с этим ремнем и дисциплиной. Мать родила ему дочку, Сандру. Она была полностью под контролем мужа, как и положено по церковным канонам. Недаром она, видимо, повстречала его в церкви. Вообще, Аляска, в своей экстремальности и необжитости, является магнитом для многих экстремалов, от сурвайвалистов (survivalist) до религиозных фанатиков.
В длинные аляскинские вечера, за семейным столом, в спальне, на кухне -- сошлись в битве немецкая воля и дисциплина, и свободная дикая кровь метисов. Старше братья Джед и Джоул подчиняться отказались, и стали часто убегать из дома, не в силах выносить побои. Ребята с улицы давно предлагали им “завалить” отчима, но Джед отказался. “Ведь он нас по-своему любил, да и ноша у него была -- семь детей чужих, не позавидуешь.” Тем не менее, мать, не в силах справиться с раздором в семье, решила отправить двух старших братьев в Новую Мексику, к родственникам отца…
Иие-ха!!! Родственники отца, метисы из племени команчей с ирландской кровью, были очень рады своим. На границе Мексики, Новой Мексики, и Техаса, ранчеры, ковбои, охотники, бандиты -- они любили огненную воду, траки-вездеходы, оружие, и свободу. Свободу -- особенно, так как свободный стиль жизни часто приводил их в тюрьму.
Джед и Джоул зажили насыщенной и полной жизнью. Джоул как-то сразу стал специализироваться по банкам, а Джед -- по контрабанде разных запрещенных растений. Что достаточно быстро привело их обоих к необходимости поддержания собственного реноме, будь это в пустыне, или в тюрьме, куда им, по особенностям выбранных профессий, досталось частенько попадать. Наиважнейшей частью твоего реноме является твой головной убор.
О черной шляпе Джед мечтал давно. И вот, совсем недавно, в Фэйербанкс, где он отдыхал и закупался для нашей золотодобыточной стоянки, после вахты нефтяником в Прудо, он вышел из мотеля, где обнаружил себя с незнакомкой из вчерашнего бара, и потопал в центр. Голова после вчерашнего болела, тело дрожало, но --- !!! На обочине валялась она! Черная, новая, ганслингеровская шляпа. Внутри у нее, на прекрасной шелковой подкладке, зияла прожженная дыра от сигареты, за что, наверное, эту шляпу и выкинули. Был в ней и привет из прерий Юго-Запада, и аляскинская удача, на которую тут многие уповают.
...Итак, Джед поправил свою шляпу и отправился в гальюн вертеть косяк. Я же, развалясь поудобнее, плыл от пива, музыки, и тепла, изредка перебрасываясь незначительными фразами с Биллом. В полудреме, предвкушая морозную поездку в стан, я смотрел на бурлящую толпу, никого не видя.
Кто-то оживленно говорил с Риком. Тот, продолжая открывать все новые бутылки, вдруг бросил “Одну секунду!” и быстрыми шагами направился через залу к туалету. Но я продолжал наблюдать за Элмой. В центре внимания нескольких тракеров, она хохотала и кокетничала у барной стойки. Тем временем Рик вернулся в бар, но пошел не за стойку, где его уже поджидало несколько страждущих добавить, а подошел ко мне и спросил: “Виктор, а ты Джеда не видел?”
Сначала, первое, что я заметил -- его тон. И это заставило меня встрепенуться. “Странно, -- все еще неохотно вылезая из дремы думал я, -- ведь Рик только что вышел из места, куда ушел Джед… И про Джеда же спрашивает, да еще таким странным тоном, заговорщицким, что-ли… Что-то тут не так!” -- я резко поднялся и вприпрыжку устремился к гальюну. Мысли, вдруг разбуженные, подгоняли меня -- я вдруг вспомнил, что дверь некоторое время назад оказалась закрыта, хотя перегородка перед ней позволяла ее никогда не закрывать, и про Рика вспомнил, и про Джеда…
В гальюн я вошел с парой тракеров, и застал там такую сцену -- в углу, у раковины стоял взъерошенный Джед со шляпой в руке, а над ним нависали двое тракеров. Все трое тяжело дышали, но молчали -- видно было, что ждут, пока уйдут посторонние. Подойдя к писсуару вместе с остальными, зашедшими вместе со мною, я не смог сдержать улыбки. Дело в том, что Джед умудрился завестись с тем самым знаменитым Артом Фармером, о котором я знал до этого только понаслышке. Второй тракер, тоже взирающий на Джеда сверху вниз, был примерно моего размера, под метр восемьдесят с гаком. Зато Арт представлял из себя просто гору, килограмм под сто пятьдесят. Слоны и моська просто, застывшие в полете.... Мои соседи закончили свои дела, и удалились. Я же нарочно долго тянул время, вымыл руки, умылся, и, изобразив на лице самую благодушную улыбку, подошел к ним.
Джед, взмахивая для убедительности рукою с зажатой в ней шляпой, вдруг начал:
-- Арт, ты неправ! Ты должен передо мной извиниться!
-- Подожди, пускай этот уйдет сначала, -- ответил второй тракер.
-- Да никуда он не уйдет! -- рука со шляпой вновь взметнулась вверх -- Он со мной! -- воскликнул Джед, и посмотрел на меня таким взглядом, что я понял, что прощено, и наша ругань, и съеденная мною две недели назад последняя банка персиков, когда я думал, что он уже не приедет на дальний перевал, а он, наоборот, приехал ночью, и это была последняя банка, и золото шло с трудом, и деньги все кончились, и я не дождался…
В меня вперились две пары глаз. Еще недавно скользившие мимо, уставились на меня с неподдельным интересом. Особенно внимательны они были к кинжалу, висевшему на моем боку. Воспользовавшись временным замешательством моих новых знакомых, я вложил все свое благодушие в улыбку, кивнул своим новым знакомым, и, подняв руки, словно призывая в свидетели некую высшую силу, воскликнул, лучезарно светясь: “Джентльмены, джентльмены, давайте будем вести себя цивильно!”
Я смотрел им в глаза, но контакта не было -- вместо зрачков там были маленькие точечки, которые смотрели куда-то мимо меня. “В чем проблемы?” -- задал я вопрос, и снова посмотрел всем в глаза, включая Джеда. И снова ответом мне было молчание. А было там до моего прихода вот что...
В гальюне, куда отправился Джед от нашего стола, была одна кабинка с дверью и троном внизу. Именно на нее и уселся Джед, дабы скрутить косячок. Сидел себе спокойно, крошил бутончики сухой конопли на сигаретную бумажку с клеем. Он слышал, как входили и выходили люди, а вскоре и сам был готов возвратиться в зал, но … судьба уже занесла руку. Рука эта оказалась рыжей огромной лапищей Арта Фармера, чей пьяный гогот и рев Джед слышал, когда тот зашел в гальюн с приятелем.
Пьяный шум на мгновение затих, но, вдруг, дверь к Джеду на мгновение распахнулась от удара Арта. Увидев Джеда, он схватил шляпу и, скомкав в своей ручище, надавил на голову Джеда.
-- Сиди здесь и не выходи, -- Арт гоготнул и захлопнул дверь.
Джед сидел, ошеломленный, и слушал, как Арт и его приятель сначала шептались, а потом глубоко и резко задышали. “Ах, вот оно что -- они кранк нюхают, свидетелей боятся,” -- просек тему Джед, и решил обратить дело в шутку.
-- Эй, парни, пошмалить хотите? -- весело спросил он.
-- Мы этого говна не курим! -- рявкнул в ответ Арт, шумно втягивая ноздрей новую порцию кранка -- амфетамина.
Джед встал и попытался выйти, но натолкнулся на рыжую ручищу Арта, которая снова втолкнула его назад, смахнув при этом на пол черную шляпу мексиканского стрелка. Этого уже Джед не стерпел, и, переждав мгновение, резко толкнул дверцу, проскочил под рукой Арта, схватил свою шляпу и встал у рукомойника спиной к стене.
“Ну и как же ты собирался махаться один против двоих?” -- спрашивал я его потом. “Да особенно-то я по этому поводу не переживал, держал, правда, мысль о том, что в кармане нож складной, думал, если вдруг уронят и начнут топтать, то пущу его в ход.”
Тут-то как раз и вошли другие посетители по нужде. Тракеры знали Арта, знали его характер, и, видимо, один из них сообщил об этом Рику, а тот, соответственно, мне. И вот уже я, улыбаясь, стою рядом с Джедом и смотрю на тракеров.
До них наконец-то дошло, что Джед не один. Словно танковые амбразуры, их взгляды сошлись на мне. Я пытался смотреть им “глаза в глаза”, как у Высоцкого в “Корсаре”. Но вместо зрачков -- точечки, бесконечно малые, и неуловимые -- Контакта нет! Контакта нет! Есть контакт!
Второй, со словами “Мы тут без тебя начали, без тебя и закончим”, открыл дверь и попытался меня вытолкать. Я и он начинаем бороться. Вдруг Арт хватает своей ручищей нож в ножнах и одним рывком срывает его с ремня. Нож он выкидывает в открытую дверь, и туда же толкает меня, я же хватаю его с собой и мы вываливаемся из гальюна в залу, ломая декоративную перегородку по пути.
Высвободив руку, я успеваю ему сунуть кулак в морду, но потом мы боремся, перевертываемся, крушим кресла и диваны, и в конце концов, оказываемся у противоположного края. Все происходит настолько быстро, что я даже не успеваю особенно то и среагировать на быстро развивающуюся ситуацию, не созрел во мне еще эмоциональный ответ на происходящее. Следующее, что я помню -- я лежу головой в диване, а туша, нависшая сверху и сзади меня, лупит меня по голове. Странно -- вот среагировать еще вроде не успел, а защиту уже поставил -- и Арт лупит меня в основном по рукам. Рожа моя потом была вся чистая, без синяков. Я зажат, и, оцепенел. Но ситуация продолжает развиваться.
Устав меня бить, противник решил заставить меня молить о пощаде. Я вдруг ощущая, как его рука лезет мне в лицо, а палец -- в глазницу. Чего он хочет -- выдавить мне глаз? Я успеваю увернуть голову, но палец снова лезет мне в глаз. И тут я просыпаюсь -- до сих пор помню тот миг -- лицов в диван, руки сложены в защиту над головой, а в лицо лезет большая рыжая рука. И вдруг -- уже не думая -- на инстинкте -- рык медвежий (мой! Мой! -- а как издалека) -- вот уже зубы мои погружаются мясо, в ответ -- ответный рык ( с болью и удивлением) -- и снова град ударов. По крайней мере, рука пропала.
Постепенно удары слабели. Стали слышны шум и крики. Один голос орет (после узнал, что звали его Берли, здоровенный невысокий крепыш, и самый скандалист) -- “Он на него с ношом, а Арт как врежет ему!” И тут же -- громкой звонкий голос Джеда -- “Стоп! Стоп сей час же! Не было этого!’ (Не оставил меня Джед, не бросил, не убежал, не замолк. И этот крик -- как рука друга для меня, как луч солнца в темном царстве) Потом помню голос Рика -- “Хорош, Арт. Все закончилось. Давай, давай -- конец драке.”
Приподнялся и я (белый свет стервеня, как у Высоцкого). Джед тут как тут -- вот очки, вот комбинезон -- “Давай, давай, Виктор, пойдем скорей отсюда”. Я стою, пошатываясь, как в тумане -- от драки, от безочковости своей, от шума, криков, поздравлений! Это тракеры празднуют победу Арта. Тут и хлопанье пятерней, и по плечу, и просто веселый смех!!! Это праздник без меня -- вернее, по поводу победы надо мной. Словно в далеком советском прошлом, где я вступал на тропу войны и бегал по лагерю от толпы свистящих и кидающих камни солагерников.
Я постепенно начал приходить в себя. Толпа вокруг меня подталкивала, плескалась, чокалась пивными бутылками. Не переставая звенел колокольчик. Джед уже просто тянул меня за собой, но я не хотел идти, сцепившись через залу взглядом с Артом. Он стоял, тяжело дыша…
“Ты что на него так смотришь?!” -- закричал кто-то из тракеров (Берли, конечно, верный зачинщик и шестерка). “Ведь он тебя только что избил! Тебе что, мало что-ли?!”
Крики наразтали, но я уже ничего не слышал. Отбросив руку Джеда, я пробрался сквозь толпу к Арту, и, глядя прямо в глаза, сказал -- “ Я говорил с тобой как с джентельменом, а ты, оказывается, -- кусок дерьма!!!” Арт молчал. Замолкли и тракеры. Джед пробрался кпо мне и снова потянул к выходу. Но не тут-то было -- Джеда дернули куда-то в сторону, в толпу, а меня, Берли, с криком -- “ Давай еще, Арт!” -- толкнул со спины прямо в объятия к Арту.
“Как-будто кто-то выстрелом в упор медвежьей дробью разрядил двустволку!” -- кричал потом Джед, описывая то, что началось. Я, еще в полете, успел нанести два-три точных удара в челюсть и в висок Арта, и когда, наконец-то, налетел на него, он уже падал, оглушенный. Я очутился на горе бесчувственнпого мяса. В баре вдруг стало совсем тихо -- только музыка играла веселую песенку о любви и разлуке. “Он твой, Виктор!” -- голос Джеда разорвал тишину, но я продолжал просто сидеть на теле. Вдруг тело шевельнулось -- Арт стал приходить в сознание. Я, несмотря на свою позицию, не мог заставить себя бить лежащего, а скоро это уже стало и невозможно -- ухватившись рукой за стойку бара, он стал заваливать меня на бок. Тракеры воодушевились -- “Давай, давай, Арт!” -- слышалось со всех сторон. Меня вдруг обуял ужас, что он таки меня завалит, и я, оттолкнувшись от него двумя руками, врезал ему со всей силой ботинком, прямо в нос… Он аж приподнялся от удара, и снова рухнул. “Ты, что, сука, смерти захотел?” -- заорал я, и прыгнув на него, стал его волтузить. Он уже не двигался. “Ты о смерти заговорил!” -- услыхал я голос Берли, и спиной и затылком ощутил град ударов. Наверное, человек десять тракеров прыгнули на меня сзади, пытаясь отодрать меня от Арта, и вырубить. Я, однако, крепко держался за горло Арта, решив, что уж если помирать, то не одному.
Куча-мала бурлила. Их было много, и они мешали друг другу, пытались лишь оттащить меня от Арта, хватали за волосы, за одежду, кто-то просунул мне палец в рот и тянул за щеку, но я его резко закусил, и он перестал. Но тут на первое место в рассказе выходит уже подзабытый мною Джед! (Как он сам любит говорить при наших разговорах на тему “бойцы вспоминают минувшие дни” -- “И тут на сцену вновь выходит давно забытый Джед!”) Он, оказывается, никуда не изчез, не забился в угол, не отвернулся, а --
… Сквозь топтание и пыхтение толпы, сквозь крики тракеров “Бей его! Спасай Арта!” я вдруг услышал возгласы Джеда насчет “один на один”, и почувствовал, что руки, рвущие за шею и дежду, ослабевают, да и толпа на моей спине полегчала. Это Джед кинулся сзади на нашу свалку, начал бить, кусать, душить, и … перевел огонь на себя. Повторюсь -- он был самый маленький по размерам там, единственный эскимос, но дрался он, видно, как лев -- по крайней мере, меня оставили в покое. Его же сбили с ног и пинали по кругу, как мяч, а он только голову закрывал руками, а поскольку был он в комбинезоне, то, как он говорил, -- ничего и не почувствовал. Он перекатился к двери, встал на ноги, и его уже больше не трогали. И тут -- кто-то протянул ему, предварительно отряхнув, его черную шляпу. Джед даже не помнит кто, поскольку взгляд его был устремлен на меня.
А я, оставленный толпой, полусидел-полулежал на Арте, который снова стал показывать признаки жизни. Парой ударов я вернул его в отключку. И еще раз добавил прямо в скулу -- для пущей уверенности, и себе в удовольствие. Кто-то тронул меня за плечо -- “Кончай уже, ладно -- вот очки твои.” Я встал. Кто-то оказался тем вторым, из самого начала драки. Я прищурился на него, и он отскочил в сторону, все еще протягивая мне очки. Я надел очки и медленно через расступившуюся толпу, прошел к Джеду. Пара человек бросилась к Арту. “Как дела, друг!” -- весело крикнул я ему, и мы захохотали.
Вышли на улицу. Мороз приятно освежал, покусывал-покалывал. Где-то на другом конце площади лежали наши собаки. Бурчали траки, но уже не грозно. Жизнь была замечательна, а дружба наша -- крепка и верна. Когда мы отошли метров на пятьдесят, на крыльцо выползли такеры. Сначала они стояли молча, а потом один стал орать, что в следующий раз они нам покажут, а ты, мол, немец поганый. “Берли опять орет” -- сказал Джед, чем пробудил дремлющего во мне оратора. Я обернулся к крыльцу и заорал -- “Вы все гондоны и трусы! Сходите с крыльца, идите сюда, если мало было!...” Слегка увлекшись риторикой, я развил свои догадки по поводу из происхождения, и их семей, но никто к нам не спустился. Под конец я поправил их убеждения по поводу моей национальности, и сообщил, что бил их сегодня русский, и что эта земля -- моя. Тракеры молчали, молчал и Джед.
Мы зашли в кафе. Там ужинало несколько тракеров, а за кассой стояла Кати Маки, жена хозяина. Мы сразу поделились всеми подробностями. Кати слушала нас с кислой миной, а потом, скривя губы, заявила, что Джед и Виктор -- известные драчуны, и она нас 86 (на слэнге это число становится глаголом) из бара, то есть запрещает нам отныне в этот бар заходить. Мы пытались объяснить ей, что там еще наша одежда, и на туда непременно нужно. Она, однако, была тверда, и послал за одеждой Роджера, кэйджена из Луизианы (потомки французов, живущих там в болотах с XVIII века). За Роджером потянулись и мы.
В дверях столкнулись с Диком Маки, и вкратце ознакомили его с сюжетом, извинились за поломки, и сообщили о запрете Кати. “Дик, если там чего починить, то мы всегда готовы,” -- закинул удочку Джед. “Ладно, ладно, погоди,” -- Дик слегка задумался и вдруг спросил -- “Как драка то закончилась?” И оглядел меня с ног до головы, словно сравнивая наши с Артом габариты.
“Он избил его до бесчувствия! Два раза вырубил!” -- с энтузиазмом вскричал Джед.
Дик еще немного помолчал.
“Значит так,” -- начал он немного в раздумьи, -- “помогать мне не надо, сами разберемся, а на Кати не обращайте внимания. Арта давно должен был кто-то проучить. Так что вы ребята, молодцы, и бар мой для вас всегда открыт!” -- неожиданно закончил он.
Не успели мы его поблагодарить, как он повернулся, и ушел, еще раз окинув меня взглядом на прощание. Вскоре Роджер принес мой комбинезон, нож, и порванные ножны.
Ночевали мы в номере Элмы, на полу в повалку с Джедом. Она нас тогда впустила в первый и единственный раз, вот только все жаловалась, что от нас сильно несет псиной. Для меня, однако, это было лучшим комплиментом.
Утром завтракали одновременно с тракерами. Они сидели за своим огромным столом, специально за ними закрепленным, и молча пили кофе. Перевал расчистили, и у них впереди была дорога до самого океана, километров шестьсот. Мы с Джедом сидели у окна и всех их в упор разглядывали. Тракеры угрюмо вздыхали и тупили взоры. А бар потом починили сами Дик с Роджером.