Рассказка о том, как Ивашка-дурак за три моря ходи

РАССКАЗКА О  ТОМ, 
КАК  ИВАШКА-ДУРАК  ЗА  ТРИ МОРЯ  ХОДИЛ  ЗАМОРСКОГО  СЧАСТЬЯ  ИСКАТЬ,  И ЧТО ИЗ  ЭТОГО  ВЫШЛО
"Мало-помалу народ оправился"
Ник Перумов,                «Алмазный меч, деревянный меч», т.1, стр. 36.


Печь лихо скакала по ухабам и кочкам,  как помесь хорошей борзой и малолитражного автомобиля с лейбой «Лендкрузер», и Емеле то и дело приходилось осаживать её босыми пятками:
– Э! Э-эй! Не гони ты так, зараза кирпишная! И так уж перо из подушек почём зря по ветру трусится, а оно, чай, не краденное! Его маменька-упокойница полвека для меня, сыночка родимого, собирала, чтоб ему – сиречь мне! – слаще спалось. А не угомонишься – Щуке про твой беспредел донесу, тогда и посмотрим: кто из нас кузнец, а кто – наковальня!
Но Печь не унималась, Емелю не слушала: бежала всё шибче, и шибче, и вся Щучья острастка была для неё – чешуя. Щучья чешуя, разумеется. А про себя Печь Емелю костерила: «Безмозглый ты мужичонка, Емелька! То – беги, то – не беги к государеву дворцу! То – шибче, то – слабже! Беспутная же эта порода, человечья: никак им не угодишь! Да и как угодить, коль  сами не только того не ведают, чего им истинно потребно, а чего просто так – от вздору  природного желается!»
– Сторонись, народ, Печь Емелю везёт! – в голос орала Печь, хоть народу никакого вблизи и видать не было, если не считать двух, деранувших из-под самого печного ходу, серых зайцев, трёх трясогузок, да летящей следом, любопытной до предела птичьей наглости, вороны. Но Печь продолжала орать от души – жарко и неистово:
– Сторонись, народ! Печь Емелю везёт! К золотому дворцу, к государеву крыльцу!


Сему печному выезду Емели (и вовсе не на станичную ярмарку за лущёным сладким горохом и кунжутными баранками, как о прошлом годе),  в саму  Столицу –  с челобитной Царю-Батюшке, предшествовали некие непростые и даже весьма разорительные события. События те были не просто жутко незаурядные типа какого-то там прописного «форс-мажора», в котором форсу, как известно, завсегда куда как больше, чем этого самого мажора. Нет, по такой чепухе разве кто свою родимую печь-кормилицу гонять бы стал, разве уж совсем какой Иван-дурак неместный, да и то навряд ли. Ведь одной глины и известки в пути по кочкам да оврагам, по родимому бездорожью, обтруситься могёт фунтов эдак…  ой, считать и то боязно! Обстоятельства же, сподвигшие Емелю на сие расточительное по всем крестьянским меркам мероприятие, были самого, что ни на есть, волшебного свойства. Ибо ничем иным, как с точки зрения материалистической, так и с точки зрения идеалистической философии, его, Емелю нашего, с тех самых пор, как он заделался местным философом и псевдонаучным мыслителем, было на подобное действо нипочём не встрепенуть. Ну а саму Печь, которую клал ещё Емелин прадед, знаменитый на весь мир Вольный Печник  и охальник 40-го Градусу, и тем паче. Никакое заветное Щукино слово не помогло бы: уж больно самостоятельная была сия особа и много о себе понимала, хоть и кирпичу с глиной, как уверяли в народе, на нее пошло ничуть не больше, чем на все прочие печи в округе, да и во всех прочих, известных миру, местностях.


Но мы, люди обстоятельные, и оттого начнём рассказку нашу, как положено, без суеты и иного пустозвону, по заведённому кем-то исстари закону кружевоплетения и прочего словосочинительства.  Ибо, если уж само ДЕЛО нескоро делается и даже указы царские не больно-то исполнять спешат казенные люди, то уж  точно врут те, что говорят, будто сказки быстро сказываются. Да и как им быстро сказываться, коль у настоящих сказок нет ни начала, ни конца? И оттого сказывать любую из них  можно вечно (с любого конца и края к серёдке, а так же с этой самой серёдки – в любой конец), кому как больше по сердцу: знай, пряди себе словесную кудель да мотай на клубок, вразумляйся по мере сил. И занятие сие столь восхитительно упоительное, что многими в порок возводится наравне с пьянством аль сладострастным блудом, либо даже с душегубством окаянным. Иные же сие занятие в столь высокую степень возводят, и балаболов этих же самых – бессменными и бессмертными пиитами величают. Но это всё пустые рассуждения: велеречивые пииты, помирают, как и все прочие грешные люди, а иные и вовсе – как безвинные твари бессловесные, от злого человечьего умысла. Прискорбно конечно, но и это зло ужасное иной раз вполне понять можно: ибо есть и такие болтуны, которых, если не прервать с умыслом, то словеса плести  могут без конца и краю и такие коленца отчебучивать, что и сам чёрт болотный не знает, куда их любовь к пустословию заведёт. Так вот, чтоб сим типажам не уподобиться, напрягусь – превозмогу сей дивный порок словоблуждания и приступлю к самой многострадальной сути…
А о чём, собственно, речь-то шла?
Ах да, о Емельке и его неординарной печи, и с чего всё их совместное странствие к государеву дворцу началось. Для пущей достоверности, дабы никто в правоте нашей не усомнился, неплохо бы еще и припомнить, когда ж это дело-то было?
Жуть, коль в нашу сказочную жизнь некая Новейшая Хронология, или ещё какая временная погрешность прорвётся, да еще нахально рассядется на манер продажной девки. Жди тогда, дожидайся добра-молодца, что приедет, до трёх сосчитает и бесстрашно так начнет из летописей жизнишки наши никчёмные вымарывать, время сжимать, как сливу гнилую, и даже жития сильных мира сего по своему разумению переписывать. Что тогда с нашей сказочной жизнью будет? А вдруг как зачахнет на корню?  Иль напротив – лишку припишет, и тогда она пухнуть начнет, как от водянки?
Так что кудельки;-то свои поднапряжём, чтоб фанфаронам от истории всяким поводу лишнего не давать, и всё припомним самым тщательным образом.

Итак, дело было точно не в понедельник – в понедельник никогда дел не начинают, великих и подавно, ибо ничего путного точно не получится. В понедельник, как люди говорят, и сон – бездельник, какие уж тут дела! На другой день, во вторник, значит,  у Марьяны, нашей местной вдовы соломенной, козлик в лесу заблудилась, так всем миром непутевую скотину эту искали, но без толку: видать, волки сожрали и не подавились. Хотели в подтверждение гипотезы сей рожки да ножки найти, но жизнь – не песня: ни рожек, ни ножек, ни клока шерсти - ни хрена не нашли! В среду, как у людей принято, всем миром Марьяну утешали, козлика сего пропащего поминали добрым словом, хотя, если честно сказать, никакой он не козлик был, а козел в натуре – вреднющая и бодучая скотина! Дрянь, а не животина, одним словом! Многие даже за здравие тех волков по чарке-другой пропустили, но втихую, чтоб, значит, вдову нашу соломенную не обидеть. И от стыда за коллективное двурушничество Фимка-Егоза, в жестоком подпитии пребывая, предложил вдове избу жестью покрыть за общественный счёт, дабы она из вдовы соломенной в жестяную переименовалось. Но пропозиция поддержки не нашла, ибо общественные деньги все уже к тому времени на козлиные поминки утекли. По домам поздно разошлись, под утро считай. А в четверг… В четверг, как проспались, потянулись да в окна глянули – и вовсе ничего не делали, по причине дождя. Хотя вру, некоторые, прямо скажем, гадать принялись: грибной это дождь или так себе, обыденный.  Но дождь точно не грибным оказался: после него только две поганки под окном всё у того же Фимки пробились, да и те неказистые до чего – смотреть муторно.
Ну а в пятницу…
Точно!
Началось всё как раз  в прошлую пятницу, тринадцатого числа и, само собой, ближе к полуночи. Или не совсем к полуночи? Но уж точно после вечери! Иначе бы щи суточные в печи расплескались, а так, как не расплескались, то значит –  точно! –  успел их Емеля умести ещё до чрезвычайной ситуации. Хоть в этом ему ущерба, бедолаге, не стало.
Итак...

***

- Вперёд, на Кудыкину Гору! –  привычно скомандовал Горыныч, и звено сопровождения, сделав плавный вираж, лёгло на означенный курс.
Горыныч немного устал, но настроение у него было преотличное: козни на предмет перераспределения сфер влияния в энергетическом комплексе «Ясен-Пень», задуманные язвой Ягой (которую за спиной, за неумеренное преклонение перед любой иноземщиной, иначе как мадам Ягайло и не называли) явно не удались. Хоть и не без труда, но Горынычу всё-таки удалось перетянуть на свою сторону, начавшего уже заметно маяться от своего патологического бессмертия, Кощеюшку.
И начавшееся кое-как очередное заседание Несвятой Энергетической Троицы,  завершилось к его, Горыныча, несомненной пользе и прямой выгоде: весь бензин-керосин и прочие горюче-смазочные материалы Тридевятого царства были теперь под его крылом и призором. Припомнив кое-какие подробности подписания сей крепости, он довольно осклабился, ослабил налету широкий узел эксклюзивного галстука с шитой золотом монограммой «ЗГ» в обрамлении трёх разновеликих языков синего пламени и, наконец, лихо закинул  за левое плечо концы длинного новомодного кашне, к которому он никак не мог привыкнуть; что сделало его несколько похожим на авиаторов Первой Мировой вообще и на знаменитого актёра Бельмондо в роли этого самого авиатора, о чём Горыныч, естественно, и подозревать не мог в силу всех странностей параллельного сосуществования мира сказочного и всех прочих миров вместе взятых. Шарф мотался по ветру, иногда путался в крыльях, и, надо признаться честно, раздражал Горыныча до чрезвычайности. «Какой только дурак придумал эту моду?» - подумал он и тут же вспомнил усатый лик заезжего царедворца-гусляра Кота Котофееича, первым навесившего на себя эту абсолютно бесполезную тряпицу, сразу сделавшую всех тридевятых государевых людей похожими на упрямцев из иудейского племени, и сплюнул. С досады. Трижды.

***

Огненный плевок Горыныча молнией прорезал сгущавшиеся сумерки и упал точнёхонько на соломенную крышу философа Емели, как всегда лежавшего на Печи и рассуждавшего об особенностях национальных менталитетов и здоровой мифологизированности всенародного сознания; тому магнетически яркому, абсолютно завораживающему и, быть может, единственному в некотором смысле качеству, не только отличающему человека от животного, но и помогающему выжить в крайне запутанном, абсолютно беспринципном и сложно-поступательном движении исторического процесса, как каждому индивиду в отдельности, так и всем живым существам в целом. И для этих философствований помощь Щуки была ему без надобности, впрочем, как и для чтения «Кромешной Правды» и последующих жарких –    до здорового мордобоя – политических дискуссий с соседями. А как иначе? Многие сельчане, хоть и захаживали к нему развеяться и побалакать о текущей политике, но по-прежнему, в силу привычки и неразвитости собственного ума, считали Емелю самым обычным рядовым сельским дурачком, без всякого толку протирающего бока на Печи. А некоторые, позавистливее, и вовсе осуждали: мол, балабол, не способный даже Щуку с её Даром к делу приспособить  в полном соответствии с текущим моментом и требованиями рыночных отношений.
«Известное дело: дуракам - всегда счастье! Мало ему Печи – особы чрезвычайно самоходной и самостоятельной, так ещё и саму Щуку на посылках имеет! Нам бы эту Щуку да в руки, уж  она бы уж у нас повертелась! Не хуже, чем тот уж на сковородке!» - рассуждали мужики, чадя самосадом на завалинке, а потом, смачно харкнув, неторопливо расходились по своим печам, не самоходным и ничем не примечательным, не могущим творить ничего, окромя своего прямого предназначения. Некоторые, особо неуёмные, даже ходили зимой к заветной проруби с теми самыми, скраденными у Емели, вёдрами, буробили ими ледяную кашу, но... ничего! И от этого овладевала ими исключительная тщета и сплошное томление духа! Но чему тут удивляться: Щука - не человек, дважды в одни и те же ведра не попадает. Да и  о той, стародавней, своей промашке она уже не раз пожалела, но всё ж была верна своему с Емелей завету и к другим мужикам в руки не шла.  Никак.

Огненный плевок Горыныча сам по себе, дело, конечно, отнюдь не сверхъестественное, а вполне даже заурядное - плёвое дело, так сказать. Да и чем ещё ему, Змию огненному, летающему исключительно на авиационном керосине, плеваться, как не огнём палючим. Но, коль хата твоя не с краю окажется, а под самый тот огненный плевок попадёт - тогда как? До философствований ли будет? То-то и оно!
И Емельке мало не показалось:

- Хрен-блин, тебе, Горынушка! - вскричал Емеля, выскочив из занявшейся избы верхом на самоходной Печи в одном исподнем и пребольно ударившись при этом башкой о низенькую притолоку. - Погоди! Демократические выборы на подходе! Ты ещё потопчешься у меня пред Печкой, мой избирательский голос клянчучи!
С досады Емеля даже забыл Щуку попросить загасить избу и, глядя на ярившееся пламя, размечтался о том, как, подпоясавшись красным кушаком, проедет гоголем на Печи по округе и соорганизует протест всего нетрудового народонаселения супротив переизбрания зловредного птеродактиля ещё на один срок в Несвятую Энергетическую Троицу.
- В конце-то концов, не век тебе, пироман хренов, в Горынычах ходить, - вполне здраво рассудил Емеля. - На такую должность желающих всегда - хоть обчешись! И Василиса Премудрая не прочь будет, хоть и бабьего звания, да и та же Щука - чем не Горыныч? А что огнём не плюётся, так нужда заставит, и не тем ещё харкать начнёшь...
Правда, если с другой стороны зайти, - почесал затылок философ, -  то и дураку ясно: ни Василиса, ни Щука в энергетике той и прочих горюче-смазочных материалах не петрят ни шиша.
Василиса - хоть и зовётся Премудрой, но ведь всякий знает, что в премудрые она по нужде перекинулась, когда из Прекрасных попёрли. Да и сколько веков можно в Прекрасных ходить -  пора и честь знать!
А времена нынче не прежние: не по заслугам величают, а всяк себя как вздумает, так и величает. А грамотки о превысшей образованности и природной склонности к общественно-полезным кудесам, хоть все сплошь и подложные, но и не то, чтобы уж совсем гроша ломанного не стоили.  Совестно сказать, но  цена им была, и цена не малая, пусть и в базарный день.
Так что Щука нынче, при таком раскладе, в сплошном плюсе. Хоть и не человек она вовсе и даже не млекопитающее, но тварь она грамотная и даже образованная. Искусница - одним словом. Но, ведь может случиться и так, что не предаст она свою малую среду обретания, и плеваться огнём не захочет из своего, Щучьего, жутко упрямого принципу,  - тогда что? А если и решиться рвануть в публичную политику, то ведь не одна придёт, а со всей своей мокрозадой командой. Если Щуку на сей пост воздвигнуть, то тут такое начаться может: и кикиморы беспринципные, и русалки-вертихвостки, и лешаки прибрежные, и дедушки водяные - все, вплоть до последнего головастика лягушачьего, в ближайшей родне окажутся. И всех на казённое кормление? Да где ж нам, убогим, столь мотыля взять и прочей пакости? Ну, нет, мокрозадых нам на правление звать не след: от них не то что радикулит, но и болотная лихоманка приключиться может; такую сырость невыразимую в родном отечестве разведут - ну чистый Туманный Альбион!


Изба тем временем догорала, и любопытствующие потихоньку стали расходиться, не желая мешать Емелкиному мыслительному процессу. Некоторые - самые продвинутые односельчане, даже почти уверовали, что он и впрямь философ, что, впрочем, рассудили те же, не мешает быть ему и  дураком в придачу.  И были правы, это точно!
- Эх, красотища-то какая! Глаз отвесть невозможно! - вздохнул Емеля, любуясь на последний догорающий уголёк, - Впору и романсец сложить. Типа: гори, гори, мой отчий дом, но не сгорай моя надежда... Ну да, ладно, не сей же момент! Как-нибудь в другой раз, когда не такой утомлённый буду. Сосну-ка я, пожалуй, до утрева, а то что-то мысли о судьбе отечества сильно надрывные для организму. А утро, оно, как известно, вечера мудренее. Или мудрёнее? Да без разницы! Главное - выспаться всласть: без сновидений праздных и смутительных. Тогда, на свежую-то головушку, вмиг и смекичу: кому на должности Горыныча уместнее быть. А уж народ подбить - дело и вовсе плёвое: недаром столько годов об менталитете и мифологизированности народного сознания псевдонаучные размышления имею...
Он зевнул и затих, свернувшись на всё ещё тёплой Печи конопатым и малость прикопчённым калачиком, и только бледный басурманский полумесяц сострадал с небесной высоты Емелиному одиночеству и неприкаянности  по мере своих сил и не явленных возможностей.

- Эй, Щука! Щу-у-ка! Эй! Ты чего не отзываешься? - спросонья хрипло возмутился Емеля, у которого к рассвету стали зябнуть пятки. - От службы косишь, значит! За столько-то годов вполне могла и мысли читать научиться: неужто не ведаешь, что у меня пятки без одеяла зябнут? Одеяло-то - маменькина память и зипунишко тятенькин - ить! - всё огнём пожрало и следа не осталось!
Но Щука мочала: видимо обиделась за свою малую родину и прочих «мокрозадых», о которых так нелестно отозвался Емеля во время своих умствований вслух.
- Ну, раз так, раз по-хорошему ты не понимаешь, то пожалте! - взъярился Емеля. - По Щучьему велению, по моему хотению, желаю... желаю...  Желаю себе одеяло не из простых лоскутов выстебанное, как у всей деревни!  А чтоб был мне  пэчворк в натуре из Залужно-Заморского государства,  в стиле «кантри», и на самом пухлявом синтепоне! Ясно аль нет? Ась? Что-то ответа не слыхать?
Щука - уж в который раз! - в этот миг пожалела о своей природной бесхитростности, но слово, раз даденое, нарушить не посмела, дабы Дар свой волшебный не утратить; и на Емелю откуда-то, почитай, с небес, плавно опустилось распрекрасное лоскутное одеяло чрезвычайной пухлявости, под которым он счастливо продрых до самого полудня. Без всяких нелестных для себя сновидений.

***

Горыныч плюнул машинально: некачественное воспитание, полученное им ещё в раннем детстве в казённом террариуме, сказывалось иногда раз помимо его, абсолютно нечеловеческой - змеиной, воли. (Да и кто на его посту, ежели только он в здравом уме и твёрдой памяти, станет задаром плевать по чужим садам и огородам и прочим непонятным местностям столь бесценной горючей энергией, а?) Но сила привычки, как известно, - вторая натура! И хоть Горыныч давным-давно уже выучил всё, что положено знать и уметь от рождения не только всяким там царям-королям, но и самому Финисту Ясному Соколу, но... Но и на старуху, как известно, бывает проруха, а что уж говорить о ещё почти молодом и чрезвычайно энергичном Горыныче? Да-с...
Понадеявшись, не чинясь, как обычный тридевятый люд, на авось: мол, никакой особой беды от одного плевка случиться не должно, полетел он себе дальше – восвояси, с совершенно сказочной скоростью,  и, любуясь местностью, простиравшейся под ним, думать забыл о такой малой ерунде. Более того: вильнув на радостях чешуйчатым хвостом, служившим ему подобием руля, он даже не заметил, что несколько отклонился от курса и нарушил воздушную границу сопредельного - с совершенно недавних пор! – Аномально-Независимого Царства-Государства. Звено же сопровождения - попросту балдело от своей нерастраченной ещё на казённой службе молодости, ласкового летнего ветерка и чудо-местности, простиравшейся у них под крылом, и тем более столь незначительное завихрение в маршруте ни за что не сочла.
Местность внизу и впрямь была удивительная: цивилизацией не тронутая и безрассудством людским не загубленная... Заповедная местность.
- Эх, красотища-то какая! - восхитился Горыныч. - Вот, что значит, родина! Несокрушимое отечество тридевятое... Не боись, я тебе ещё послужу во всю силу своего организма! - слёзы счастья навернулись на его глаза, Горынычу - от невыразимого иным способом восторга - захотелось петь! И петь громко... И он запел так же могуче, как и желал послужить родине - во всю силу своего горюче-смазочного организма:
- Широка страна моя родная,
  Много в ней лесов, полей и рек...
Звено сопровождения, тихонько покачивая лакированными крыльями с флуоресцирующими государственными номерами, подхватило песню, и вот она уже лилась над всем Тридевятым царством, над его лесами, морями, городами и дремлющими весями, и даже над Аномально-Независимым Царством-Государством, вплоть до самых его до окраин.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Давно не белённая Печь неслась во весь опор по ухабам и бездорожью прямиком к государеву крыльцу, а Емеля, на радость любопытной вороне, вначале философствовал вслух, лёжа под новомодным одеялом, о переустройстве мира в полном соответствии с природным менталитетом каждой живой твари… А потом принялся обмозговывать чрезвычайно своевременные революционные идеи о безвозмездном захвате энергоресурсов Тридевятого царства, от которых так некстати зависело с некоторых пор обнищавшее Аномальное Царство-Государство, как о победе высшей справедливости.
Тем временем на главной площади Столицы, как обычно в базарный день, собирались люди всякого возраста, звания, чина и пола.
- Эх, с коричкой, с гвоздичкой, с лимонной корочкой - только рот подставляй! Сбитень горячий - пьёт подъячий, а коль и он не пьёт, народ слёзы льёт! Торопись народ, а то иной отберёт! Фасон французский - пей без закуски!  А кто с закуской желает - ширше рот раззевает и под наш каравай подставляет: баранинка низовая, мучка сортовая! За уши не оттащишь!  Вали, честный народ! Напирай сильнее - будет веселее!!! - звало, вопило, голосило торжище наперебой, сзывая прогуливающуюся столичную публику и гостей.
Гости Столицы были разные, большей частью торговые, но попадались и звездочёты-прорицатели, и комедианты бродячие, и отдельные отвязанные балагуры и обычная людская шелупонь, исторического упоминания не достойная. Горожане к  гостям интерес имели чрезвычайный, особенно бабы, ибо сами мотаться туда-сюда по миру не очень-то уважали. Но, хоть от любопытства удавиться готовы были, держались с чужаками, как и положено всем людям местным, настороже: а вдруг те корову или козу сглазят - глаз-то он какой чёрный! Или курей подолами заметут вовсе...
Проблема кур столичных жителей занимала особо. И неспроста: ибо, яйца куриные ходили у них наравне с разменной монетой. А раз так, то и полному  дураку ясно, чего у народу больше: яиц иль тех самых монет разменных!
Народ шушукался...
- Слыхали, люди добрые, у нас Знахарь проявился? Иноземец. Видать из арапов. Сам из себя чернявый, как сушёная груша, в шелковых портах и башмаках с загогулинами!
- Так уж и в шелковых? - засомневался народ, пропустив мимо ушей совершенно фантастическую информацию о башмаках с загогулинами.
 - Ага! И с позументом! - гордо добавил рассказчик. - Так вот, одна баба давеча моей куме сказывала, что Знахарь тот про всё своё толкование имеет.
- И что ж то за толкование?
- А разное: кому - явь, кому - сон, кому - клад, кому - шиш!
- Ну, чтоб шиш натолковать - много ума не надобно!
- Ну не скажи, это как натолковать!
Народ кивал и соглашался: Знахарь, - он на то и Знахарь, что не по-простому излагает, а заковыристо. Вроде оно и так, а вроде - и эдак: кому как приятно и перед соседями чтоб не позорно. Одно слово - искусник, кудесам и словесам обученный.
- А не пойти ли, мужики, и нам  к тому Знахарю с нашей бедой наиглавнейшей? Обчеством? - закинул удочку тот самый юркий мужичонка, что первым и доложил о прибытии в Столицу иноземца арапского звания, да ещё и в шёлковых портах.
- Да как же можно так перед иноземцем заезжим бесчеститься и свой срам на бесовское толкование выставлять?  - возмутился Ивашка Безродный, сын Остуды Микулишны.
- А ты кто таков, чтоб обчеству указы ставить и седины наши своим недоумением срамить? - вскозлил рыжую бородёнку его сосед - наиглавнейший столичный купец и тесть Главы Торгового Приказа, Ермолай Мешок. И об каком бесчестье для тебя, голытьбы неприбранной, речь идти могёт, коль у вас с мамашей никогда путных курей и не водилось, и яйцЫ ваши в оплату принимались из одной только милости, да и то из расчета два к одному? А?
Народ заржал, а Ивашка потупился: «Вот уж правда: не садись, Емеля, не в свои сани», - только-то и успел подумать Ивашка, как Печь с Емелей, сиганув от самых городских ворот до базарной площади, замерла как вкопанная перед государевым крыльцом. Печь - не пушинка: от её телодвижения картузы у мужиков в момент ветром посносило. А уж что у торгового люду под шумок посносило - тому и вовсе учёта нет: чистая астрономия.
- Ик! - подавился так не вымолвленным обидным словом купец Ермолай Мешок и присел аккурат в лужу. Рядом с обидчиком пристроился и Ивашка. И все остальные - тоже пристроились: кто, где успел...

- Ну что, мужики, давненько не виделись? - осадив печь босыми пятками, поприветствовал народ Емеля.
- Емеля? Ты ли это? - удивился народ, оправившись от первого испуга.
- Ну, как не я! Будто на самоходной Печи, кто ни попадя, разъезжать может! Иль не прав я, мужики?
- Прав, прав! - загалдели мужики.
- То-то и оно! - возгордился Емеля.
- Я, конечно, очень извиняюсь, - начал издалека, с подходцем, Ермолай Мешок, - и не сочти моё простое человеческое любопытство за  обиду, Емельян Иванович, но отчего ж ты, мил друг, к государеву двору в одном исподнем пожаловать предпринял?
Емеля мигом одеялом прикрылся, но не растерялся - ответствовал со всем почтением и врождённым политесом.
- Дык, тут, мужики, дело такое... Пожог меня окаянный Горыныч, как есть пожёг! В одном исподнем и остался. Кабы Печь сама из пламени не рванула, так и не свиделись бы мы уж на этом свете. Как пить дать - не свиделись, - расчувствовался Емеля  и пустил слезу: так ему себя вдруг жалко стало.
А вслед за ним и мужики принялись шмыгать носами и утирать картузами скупые мужские слёзы – конечно, только те из них, которые картузы свои к тому времени вновь обрести успели. В тяжёлой борьбе.
Бабы же в том Царстве в политике не участвовали, окромя Бабы-спорщицы и Бабы-доказчицы - те завсегда в мужицкую политику лезли, чтоб, значит, последнее слово за ними оставалось; бабы стояли поодаль и держались скромно, но не спускали глаз с расчудесного Емелиного одеяла, старательно запоминая заморский лоскутный узор: посерёдке квадратик ясный, к нему с одного боку тёмная полосочка спроворена, с другого - светлая, а потом опять тёмная, но не очень...
- Прямой резон тебе, Емельян Иванович, государю челобитную подавать, - посоветовал кто-то из толпы.
- С тем и приехал! Вот она - челобитная на Горыныча, а к ней и грамотка приложена. А к грамотке, соответственно, ещё и примечания с поправками - и все о том, как улучшить наше мироположение на глобусе и пополнить валютный резерв, - важно ответствовал Емеля площади, потрясая над головой стопкой писчей бумаги с золотым обрезом и запахом «Серебристого ландыша», востребованной им всё с той же безответной Щуки.
- Ха! Дык как же можно челобитную государю подавать на иноземного Горыныча? Мы ж теперь сами по себе, а они - сами по себе! Мы ж исконное Аномально-Независимое Царство-Государство со Столицей древней, а они - почти обыкновенное Тридевятое государство с невнятным демократическим устройством и без царя в голове, - возразил Ермолай Мешок, регулярно читавший не только «Кромешные Новости», но и «Кромешную Правду», и прочие прогрессивные кромешные издания. - Коль наш Царь - ихнему, Тридевятому государству, или, к примеру, тому же Горынычу на вид поставит, то могёт и война начаться! А нам война с Тридевятым государством сейчас вовсе не к чему: у нас без них есть об чём голове болеть. Да и кризис с энергией, не ровён час, приключится: осерчает на нас Горыныч - и каюк!  И как тогда без неё? А?
- Это что ж за энергия такая? - полюбопытствовал Безродный Ивашка, вдоволь насидевшись в луже.
- Да кто её знает? Энергия - это и есть энергия, слово такое, заграничное... вроде, как заклинание, - снизошёл до пояснения Ермолай Мешок.
- Ну, коль это заклинание, то, как ни крути, придётся к иноземному Знахарю за советом подаваться, - сокрушённо вздохнув для приличия, ввернул словечко тот самый сомнительный юркий мужичонка.
Все на него обернулись: вдруг и впрямь иного выхода нет.
 А Емеля, почувствовав, что интерес к нему и его самоходной Печи умалился до крайности, не выдержал и решил вновь перетянуть одеяло на себя - продемонстрировать народу свою образованность.
- Энергия, мужики, это никакое не заклинание! Энергия - это... это то, что в каждой затрапезной печи иль лампаде горит, а также в керосинках, керогазах и примусах. И владеет всей той энергией Тридевятая Несвятая Энергетическая Троица во главе с моим обидчиком лютым – Горынычем!
- А если, к примеру, у меня в печи кизяки, аль солома, аль дровишки какие горят, собственноручно в лесу порубленные - тогда как? Неужто и это энергия? - не сдавался мужичонка, ратовавший за коллективный поход к Знахарю.
- Да кто ж тебе порубку-то ту дозволит? - загудели мужики. - Не положено. Не по закону это.
- То-то и оно! И откуда только ты такой тёмный взялся? - разгневался Ермолай Мешок. – Вроде, как и не из нашего народу он, братцы? Никакого законопослушества. Видать тем Знахарем ты засланный, чтоб нас, мирян, к греху склонять!
- Да свой я, братцы, весь как есть свой! - стал клясться мужик.
- Ну а коль свой, так должно тебе быть ведомо, что без налогу за энергию эту самую - ни кизяки, ни солому, ни прочие дрова жечь в печи прав не имеешь! Либо в моём лабазе эту энергию покупай, и налог с неё в казну плати, либо - быть тебе батогами битым!
Мужики заколобродили. Бабы с дитями ещё подальше отошли - об Емелином одеяле беседы беседовать. И быть бы егозливому мужичонке точно битым, но он к драке желания не возымел - точно, не наш человек! - и вьюном выкрутился.
- А вот интересуюсь я, Емельян Иванович, что за декларацию с пропозицией имеешь ты на предмет пополнении валютного резерва? Не снизойдёшь ли до прилюдного объяснения? - отвесил поясной поклон Печи и Емеле юркий мужичонка. - А-то в народе недопонимание имеется и прочие домыслы...
Мужики забыли о драке и окружили Печь плотным кольцом.
Емеля вновь почувствовал себя именинником и, завернувшись в пухлявое цветастое одеяло на манер древнеримской тоги, приосанился величаво и, пригладив пятернёй волосёнки, обратился к мужикам с многочасовой речью о судьбах отечества, о мздоимстве и казнокрадстве, а также о воровстве привычном, совершаемого без всякого умысла. (Печь и тут ввернула про плохие дороги, но про дураков – не рискнула!) А Емеля продолжил: о природной неустойчивости яичной валюты, об отсутствии здорового патриотизма у молодёжи, о продажности кромешной прессы и, в особенности, о незамедлительном и безотлагательном создании Общественной Ассамблеи с ним, Емелей, в бессменных демократических председателях...

«Продолжительная  и пламенная речь прирождённого оратора, как позже писали все газеты,  не раз прерывалась ещё более продолжительными аплодисментами», что завсегда свидетельствует о великой народной поддержке этого самого оратора и умелом манипулировании им вышеозначенной толпой. К сожалению, или к счастью, но в анналах истории сам текст «Речи Емели На Печи» не сохранился, и судить о ней мы можем теперь только в подробном пересказе её сокровенного смысла почётной жительницей Столицы Надсадой Глуздьевной Поганкиной, доброй соседкой Остуды Микулишны, матери непутёвого Ивашки Безродного.

Из интервью Надсады Глуздьевны, данного ей вечером того же дня газете «Кромешная Правда». «Дык, дело  в том, господа хорошие, что наш главный валютный резерв - это яйцЫ. Обыкновенные куриные яйцЫ. Как из-под белых курей, так из-под чёрных, аль рябых - без разницы! Продукт хрупкий и скоропортящийся. С монетой, конечно, на Монетном дворе чеканной, ни в какое сравнение не идёт. И народ - не идиот, таких дурных мыслей в голове не имел, когда уговорился заместо отсутствующих разменных монет, яйцами куриными расчёт вести. И ничего! Жили! Пока куры справно неслись! Но с прошлого года на петухов наших кто-то, видать, порчу наслал: петушиное дело они своё манкировать стали, не хуже мужиков наших, а без этого - не несутся куры и всё!
Не, горожане и прочие местные сожители, народ соврать не даст, не все так враз случилось! А потихонечку, полегонечку - для стороннего глазу и не очень-то приметно. Вначале у Остуды Микулишны яйцЫ эти самые мелкие-мелкие стали, их даже поначалу никто и в расчёт брать не хотел. Но потом жизнь заставила: смилостивились люди над Остудой  и засчитывать стали по курсу два к одному. Обидно, конечно, но куда денешься? Рынок - он и есть рынок, не базар! Да и за базар отвечать надо (там мелкое яйцо не подсунешь!), а за рынок - с кого спросишь, коль он есть один голый механизм!
Вот тогда-то и возникло знаменитое теперь на весь мир подлунный выражение: не кладите, люди добрые, все яйца в одну корзину. И автор этой, не побоюсь сказать, крылатой фразы, есть наш уважаемый столичный купец Ермолай Мешок, тесть ещё более уважаемого Головы Торгового Приказа. И именно он впервые завёл тогда разные корзины: ивовые - для всех прочих яиц, а лукошки берестяные - для Остудиных; и ещё тряпицу красную к ним привязал, чтоб, значит, с голубиными не перепутать.
Ну, народ забеспокоился, конечно. Некоторые, особо опасливые, предлагали Остудиных кур перебить, дабы эта разорительная хворь на других не перекинулась. Но пока судили да рядили - хуже того дело стало: у некоторых хозяев, людей вполне уважительных и благонадёжных в плане одобрения общеполитического курса нашего Царства, куры и вовсе нестись перестали. Напрочь!
Ну и я есть тоже от этой напасти пострадамшая... Не несутся, заразы! Хоть самой под петуха залазь - никакого результату! - в сердцах добавила Надсада Степановна, утирая фартуком подступившие слёзы - едучие и обидные  до крайности.
 – Ну, тут обчество собралось, - хлюпнув пару раз носом и, наконец, взяв себя в руки, продолжила она своё печальное повествование. - Судили-рядили и так, и этак... И решились: к бабушке делегацию послали, к ведунье, значит. Ох! Во что это посольство Столице стало повторять не буду: до сих пор трусит! Уж больно корыстна та бабушка оказалась – уж кой год на приданое себе копила. Но всё ж она указала: смотрите, мол, чтоб никто никому в окна не зазирал, ни по какому поводу, ни без оного. Ибо, повод от бесповода вы, народ, по темноте своей верно истолковать не сможете, и только до мордобою бесполезного себя доведёте! Но знайте, говорю вам со всей ответственностью: кому в окно зазирают, у того куры нестись перестают. Так испокон веку было и под тем присягнуть могу, чем хотите!
С тем и назад вернулись.
Ну, бабушка та, как в воду смотрела: мордобои начались. И хуже того: народ так и подмывать стало соседу в окно зазирнуть и соседовых курей на выносливость испытать. Выдюжат аль нет? Не сбрехала ли бабушка, такой огроменный общественный куш хапнувши?
Не сбрехала, зараза! Всё точно сказала! Но всё равно в народе сомнения имеются: не виновата ли в нашем финансово-валютном кризисе заморская страна Антиподия? И обчество знать желает: какие рассуждения имеются на сей счёт у людей образованных и власть предержащих?»

***
«Кромешные Новости» тоже не зевали и взяли интервью у почётного гостя Столицы – самоходной Печи самого Емели, обладающей, ко всем своим причудам, ещё и феноменальной памятью, и природной склонностью к звукоподражанию и чревовещательству.
Фрагмент записи беседы с Печью, сработанной известным вольным печником, приводится ниже без сокращений и редакторской правки. Кроме того «Кромешные Новости» не поленились и предупредили своих читателей, что мнение редакции не всегда совпадает с мнением интервьюируемых, о чём было сообщено в самом низу листка меленькими буковками, которые по обычаю никто никогда не читает, чтоб зазря глаза не трудить.

ФРАГМЕНТ
Емеля:
- Мужики! Грех явен малу вину творит, и оттого не кляните себя за свою любознательность и тягу к псевдонаучным знаниям: ибо результат эксперимента со знаком минус - это тоже результат. К тому же, мужики, не надо сбрасывать со счЁтов страну Антиподию!
Голос из толпы:
- Да у нас и счётов этих нет, пальцами обходимся! А были бы  то,  как её с них сбросишь? Она вон где, а мы - тута!
Емеля:
- Не надо всё понимать так прямолинейно, в лоб!
(Шум в толпе и неразборчивые нецензурные выражения. Массовые выкрики: «А нам всё равно: что в лоб, что по лбу! По-любому, мало не покажется!»)
Емеля:
-  Дорогие соотечественники! Вы не так меня поняли! Я имел в виду, что, быть может, на вас и нет вины, что куры нестись перестали. Ибо, как верно заметила народная умелица, бабы у нас исстари, от своей зависти природной, зазирали в окна к соседкам, чтоб у тех куры нестись перестали. Ну и что? Каков результат, позвольте вас спросить?
Первый мужик:
- Да вот Венькина баба к Мотовилихе в окно зазирала-зазирала, у той и впрямь куры нестись перестали. Она её, гадюку, выследила, мужику своему в ноги пала, а тот уж и к обчеству пошёл с подношением, чтоб обчество, значит, Веньку просило, дабы тот бабу свою вожжами вытянул - поучил, значит, по мягкому месту.
Возгласы из толпы:
- Ага! Точно! Было такое дело!
Емеля (заинтересованно):
- Ну и каков результат?
Венька:
- Нормальный результат. Очень даже качественый - баба потом неделю стоя щи хлебала! Даром, что ядрёная - кровь с молоком! Эх, хороша у меня баба, мужики! Мужнина гордость - не иначе!
Мужики согласно закивали:
- Хороша... Хороша... Повезло тебе с бабой, Венька!
Емеля:
- Я не об том: куры-то, опосля телесной экзекуции, нестись у Мотовилихи стали?
Обчество молча покачало головой.
Емеля:
Ну и какой с того следует вывод, а мужики?
Знахарев засланец:
- И какой, Емельян Иванович?
Емеля:
- А такой: бабу свою Венька понапрасну вожжами хаживал, не она в том паскудстве виновная. А беда наша по утрате восполняемого валютного запасу лежит по другую сторону Моря-Окияна и называется страна Антиподия! В ней и есть всё зло! Это антиподцы нам наших кур сглаживают! Так-то!
Кто-то в толпе зааплодировал. Пару мужиков кинули вверх шапки, призывая немедленно провести мобилизацию и воевать Антиподию, дабы те курей не портила.
Но тут встряли бабы. Те самые - Баба-спорщица и Баба-доказчица.
Баба-спорщица:
- Дык, что вы, уважаемое обчество, Емельку слушаете? Дык, что он такое говорит: мол, зазря Венька бабу свою вожжами хаживал! Да когда ж такое учение зазря было, а мужики? - Баба спорщица торжествующе глянула на толпу, по которой прокатился ропот одобрения. - Емелька  мало того, что с Печи век не слазит, в угаре живёт, но и вместо дел - кромешные газеты читает: оттого-то его мозги мороком повело! Ну, сами скумекайте: как антиподцы могут в наши окна зазирать, коль они за Морем-Окияном своё месторасположение имеют?  Это ж какое нечеловеческое зрение иметь надо, чтоб на такое действо сподвигнуться? Окститесь, мужики, и в свой ум войдите! Неча Емелькиным жить! Ему что - у него Щука на посылках! Он  воду замутит и на Печи утекёт, а мы, сироты, тут останемся! Нам-то как дальше жить?
Мужики притихли и глянули на Емелю. Недобро глянули: «Права Баба-спорщица, ему что, у него и впрямь Щука имеется. А мы, народ простой, без кудес проживаем, считай, своим умом...»
Емеля:
- Мужики! Обчество! Не ожидал я, признаюсь, от вас такого курьёзу, чтоб баба правее мужика оказалась! Не по-людски это! Ох, не по-людски! Как гласит вековая народная мудрость, у бабы волос долог, да ум короток: оттого-то ей, бабе, и невдомёк, что у науки всяческие агрегаты имеются! В том числе, и чтоб зазирать в окна через Море-Окиян к супротивнику, дабы лишить его последней валюты, хоть бы и в виде яиц.
Мужики согласно закивали: речь Емели, особенно в той части, что про баб, им понравилась, маслом по душе пришлась. Вновь раздались голоса, призывающие идти воевать Антиподию. Но тут встряла Баба-доказчица.
Баба-доказчица:
- Ой, мужики, да что вы себя так понапрасну распаляете Антиподию воевать, коль я сама видала, как Венькина баба, хоть и была вожжами драная, но назло к Мотовилихе под окно из последних сил подползала и в окно зазирала - с полчаса или того более! А ещё, о прошлом годе, по Столице нашей щелкопёр на тарантасе проезжал, так она ему не просто воды поднесла, а ещё и глазками в «зырк-зырк» поиграла! И как, при таком-то падении морали в нашем царстве-государстве, курям  нестись прикажите? А?
Народ загудел пуще прежнего: про щелкопёра этого и его тарантас и раньше слухи ходили. Так, может, и в другом -  не брехня? А ну как всё беды из-за Венькиной бабы? Толпа напирать на Веньку стала, да так, что он и с лица спал, ну чистый утопленник. Баба-доказчица же расцвела, как маков цвет пополам с беленою: с лица - бела, а щёки крутоярые горят - не нарадуешься!
Первым подал голос Ермолай Мешок:
- Антинаучную линию я, конечно, не отвергаю: антиподцы эти на всё способные. Но, как человек уважаемый и за обчество пред Царём-батюшкой ответ несущий, обязан прилюдно указать: негожее это дело завидки завидовать. С бабой, конечно, повезло тебе, Венька, ничего не скажу. Но баба - это такая вещь в хозяйстве, которая особого пригляда требует! И, для чистоты эксперимента, чтоб антиподцев этих во враждебных действиях уличить, и из уважения к обчеству,  ты б, Венька, бабу свою вдругоряд поучил! И без лени, с оттяжечкой!
Обчество поддержало:
- Просим, просим... Поучи... Поучи... - загудела громада.
- И вожжей не жалей - обчество тебе новые справит! - визгливо встряла Баба-доказчица.
- Ну, раз обчество желает, - совсем сник Венька, - то сегодня же вожжами и отхожу. И щелкопёра с тарантасом припомню, коль желаете. А то ишь, повадилась задом крутить! Мало того, что на мужниных харчах телеса наела, но меня же ещё перед обчеством на позор выставляет, как вора клеймёного...»

От редакции: На сём печное чревовещание с имитацией голосов иссякло, за что редакция, разумеется, приносит свои извинения, но ответственности не несёт. Печь попросту закрыла заслонку и тылом поворотилась! Редакция делает однозначные выводы, что уважаемая Печь впала в обиду, и вполне разделяет ее огорчение из-за отсутствия у столичных жителей должного патриотизма. А  также нельзя не отметить со стороны отдельных темных мужиков   неуважительного отношения  к межконтинентальной псевдонаучной теории обнищания местного народонаселения, сформулированного минувшим утром на этой самой Печи, прибывшим в Столицу из отдалённой провинции, граничащей с Тридевятым государством, многоуважаемым философом-мистиком Емелей... Пардон, Емельяном Иванычем, у которого нам так и не удалось узнать душераздирающие подробности последствий нарушения нашего воздушного пространства Змеем Горынычем. На все многочисленные вопросы корреспондентов разных столичных изданий Емельян Иваныч ответил кратко, впрочем, как и полагается истинному мудрецу: «А чего тут рассусоливать? Дело известное: залил зенки керосином - и вперёд! Куда кривая выведет!»

***
Была, правда, опубликована и ещё одна статейка в канареечно-жёлтой газетёнке «Укромные Новости», специализирующейся на толковании снов и прочей бабьей чепухе, в которую, однако, все местные жители, втайне друг от друга, крепко верили. Имя бабы, поведавшей эту историю, из конспирации названо не было и просто обозначалось заграничной буквой N, что тоже наводило читателей на всякие мысли о происках заокеанских антиподцев и местных вольных печников.
Так вот, баба N. поведала представителю редакции следующую многозначительную историю, якобы привидевшуюся ей во сне, аккурат с четверга на пятницу, тринадцатого числа.

Рассказ бабы N
Пришла я вечером с огорода  - огурцы поливала, и бряк на сундук: до печи с устатку даже не дотянула. Ту-то сон мне и привиделся.
А привиделось мне, будто иду я по базару, а там всего полно-переполно! Но вместо ширпотребу заморского и кучерявой парфюмерии покупаю я себе мышь! Но мышь та не простая, а с механикой, наподобие шарманки или часов. И хвост у неё длинный-предлинный, типа бельевой верёвки, но серого цвета. Вот несу я себе эту мышь домой меж полей и оврагов, и  уж так-то крепко её к своему сердцу прижимаю: опасаюсь, чтоб не выскользнула: вещь-то заграничная, тридевятая, с заводной фантазией. Яиц-то за неё, в том сне, отвалила десятка три! Не менее! Вот, несу я её, несу - истомилась вся, но всё ж принесла и прячу в сундук, где всё добро семейное храню: на самое дно, подалее от людского сглазу и прочего любопытства...
Не успела я своим сундуком со всем его богачеством потаённым в том сне и полюбоваться, как слышу - курица на потолке кудахчет: мол, куд-куда, куд-куда яичко снесть? Я крышку шварк и на потолок: чуть с дробины не сверзилась - так шибко бежала. Глядь и правда: снесла курочка яичко, да не простое, а золотое! Чистый валютный эквивалент!
Ну, я губа - не дура, яичко то - цап! - и в потаённый шкафчик положила, а где он у меня есть, того сказывать не буду, хоть дело и во сне было! Хожу - горжусь, о будущем не тужу! А чего мне о нём тужить, когда у других куры обыкновенными яйцами не несутся, а у меня - 585 проба в натуре! Не успела я, значит, во сне том пожить вволю, как самые страсти и начались! Ктой-то ночами стал по дому шуршать и так беззаветно, без всякого страха и упрёка, что на меня трясогузка напала: верхний зуб о нижний так колотил, что чуть челюсть напрочь не пробил. Я от страху  ни жива, ни мертва, а всё ж с собой совладала и строго так приказываю:
- Кто б ты ни был, явись-покажись, от меня отвяжись!
Глянула - а то мышь! Здоровенная! Огромадная, как зверь единорог, но только без рога! Зубища - во! А хвост таков, что по нему, как по мосту, можно до Антиподии добежать! Ходит эта мышь по моей избе, как по своей, и во все углы зазирает: мой золотовалютный, значит, запас разыскивает! Я не оробела - метлой её шварк, шварк! Она вмиг скукожилась до лягушачьей шкурки, но промысел свой не прекращает: усищами шевелит, и усища те её на мой потаённый шкафчик нацеливают. Тут на меня как затмение нашло: сама я тот шкафчик обнаружила, дверцу отворила и золотое то яичко 585 пробы на лавку положила... А мыши той только того и надо было: она на лавку шмыг! Хвостиком махнула - яичко упало и разбилось, вроде, как и не золотое, а самое что ни на есть обыкновенное!
Вот какое мне горе дивное во сне выпало...»

Далее следовали комментарии штатного толкователя снов и сновидений газеты «Укромные Новости» господина Засонова-Сонного, и были они, как всегда туманны и понятны только посвящённым  - постоянным читателям сей сомнительной газетки: «Что во сне счастье - наяву несчастье. Что наяву деется - то и во сне грезится. Что наяву делают, того не боятся, а что во сне видят, того боятся».

 ***
Оппозиционные газеты «Красный Кром» и «Белый Кром» интервью у народа брать не стали, а опубликовали обзоры свойских обозревателей о постыдной зависимости родного отечества от Тридевятой Несвятой Энергетической Троицы. А также о крайней неустойчивости и природной хрупкости национальной валюты, которую - для крепости - предложили обрабатывать специальным заграничным средством «blend-a-med», вроде бы специально для этой цели и предназначенным. А один из заштатных обозревателей вскользь намекнул, что дед Емели, сложивший самоходную Печь, был не рядовым вольным печником, а магистром ложи вольных печников, и не было бы лишним всех нынешних печников переписать, а самых искусных взять Тайному Приказу на заметку как особо опасных вольнодумцев.
Словом, независимая кромешная пресса подлила масла в огонь, и площадные страсти уже не просто кипели, а шкворчали и переливались через край, как та самая сказочная каша, которая уже не вмещалась в горшке, а текла густой жирной рекой по площадям, улицам, переулкам и закоулкам; народ ел её, ел - и ложками-поварёшками, и пятернёй, и лопатами сгребал, но от этого каши становилось всё больше и больше...
Началась смута.
Царь-батюшка не выдюжил и, под напором «обчества», издал Указ с Комментариями, в соответствии с которым и была назначена Первая Общественная Ассамблея - сборище без чинов и званий для всеобщего горлопанства на пользу родного отечества. Печь как артефакт была приглашена в качестве единственной, почётной гостьи женского полу, если не считать Бабу-спорщицу и Бабу-доказчицу, которые в ничьих приглашениях никогда не нуждались и сами приперались куда им вздумается – из одной чистой вредности. Сам же Царь-батюшка предписал себе на Ассамблее присутствовать инкогнито и без особой надобности из потайной каморы нос не высовывать...

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
- Проходи, народ, зря не стой у ворот! В государевом дворце Ассамблея идёт! - орала Печь, которая хоть и была артефактом, но в силу своей кирпичной громоздкости и телесной негибкости в дворцовую дверь не пролазила, отчего Емеля вынужден был податься на Ассамблею на своих собственных ножках, что сразу здорово принизило его в глазах столичного обчества. Короче, председателем Ассамблеи, и её главным ведущим был единодушно избран Ермолай Мешок, которому и был выдан почётный председательский колпак и погремушка с бубенцами. Но, не успел он тот колпак на себя  толком напялить и брякнуть в председательский бубенец, как Емеля своё слово поперёд всех ввинтил, чем не  только запечатлел навеки свой светлый образ в сердцах собравшихся, но и утвердился как единственный ныне здравствующий великий мыслитель и гуманист.
- У меня по ведению! - выкрикнул он со своей лавки, и Ермолай Мешок, хоть и поморщился, как выяснилось позже, вовсе напрасно, но слово Емеле дал:
- Дорогие мои соотечественники! – возопил Емеля, - Во-первых строках своего выдающегося выступления я желаю поздравить вас с Первой Общественной Ассамблеей, что явно, вопреки всяким домыслам иноземных недоброжелателей, доказывает, что гражданское обчество у нас не просто есть, а находится в самом, если так можно выразиться, разгаре; а во-вторых,  предлагаю всех нас, здесь присутствующих, обличить боярским званием пожизненно! С казённым комлением, дабы были мы не просто случайные соотечественники невесть какого роду-племени, а все как один - кромные бояре нового созыва!
Предложение было встречено шквалом оваций и выкриками с мест «Виват! Любо! Да здравствует Емеля!» и метанием шапок в расписной потолок.
Не орали только потомственные дети боярские да думские дьяки, мысленно высчитывающие соответствующие загогулины в казне, сулящие непомерное облегчение их собственным кошелям да карманам. 
Царь-батюшка наблюдал за ходом Ассамблеи в глазок  из потайной каморы и очень всему досадовал. Но деваться ему было некуда: сам на свою голову, по наущению Звездочёта, в полном соответствии с парадом планет, о прошлой неделе беспрецедентный манифест произвел: «О дальнейшем усилении гласности и самоуправства вплоть до создания Общественной Ассамблеи» - уж очень не желал в хвосте у истории телепаться. На слова Емели он, с избытка огорчения, аж в потайной глазок  плюнул, но цели не достиг: уж больно далеко до Емели было, да и глазок маловат оказался...
Народ угомонился нескоро, всё порывался Емелю к тому самому расписному потолку метнуть на радостях. Порывался, порывался и… метнул! Да так, что у Емели меж глаз не только искра, но и небольшая шаровая молния произвелась! А кто-то из думских, под шумок, ему ещё и ниже пояса навалял. Но что значат все эти мелочи перед ликом истории, не правда ли?
Наконец, все угомонились, отёрли рукавами испарину… И только тогда, брякнув трижды в погремушку с бубенчиками, Ермолай Мешок дал слово придворному Звездочёту, который из иноземного неуважения к местному обчеству обожал троиться у народа в глазах, отчего многие и впрямь считали, что он Звездочёт, Звездослов и Звездоплюй - един в трёх лицах, и чем этот поганец и космократ ловко пользовался: трижды выманивал яйца у доверчивых горожан за одни и те же астрологические предсказания.
Ведущий повелел,  дабы тот доложил уважаемой Ассамблее о Землеустройстве и связанном с этим международным местоположением Аномального Царства-Государства. Для начала Звездочёт, он же - Звездослов и Звездоплюй, вынес глобус и повесил его на стенку, ибо то был не простой глобус, а глобус только по названию - хоть и круглый, но плоский, как масленичный блин. Степенно откашлявшись, Звездочёт замялся, не зная с чего начать, но тут ему нежданно-негаданно помог Ивашка Безродный: не вытерпел - вскочил со своего места с наводящим вопросом.
- Я, конечно, извиняюсь, за свою непросвещённость, но нельзя ль подробнее узнать: неужто и впрямь есть иные народы, и если они всё же есть, то где обретаются?
- Ну... Это так сразу не скажешь, - занудил Звездочёт. - Это кто где устроится, кто чего из земель вперёд другого хапнет - там тому и быть! Есть, конечно, и такие, кто на историческую родину, за Море-Окиян, подаются, ежели на то средства имеют. А есть и такие, что и у себя в отечестве помаленьку приспосабливаются, живут и хлеб жуют. Ну, а уж кому нигде места нет - те в фантазиях обретаются. Или в иные миры переходят.
- Любопытствую, - не унимался Ивашка, - а иные миры - это где? Нельзя ль на глобусе их продемонстрировать хотя бы пальцем для наглядности?
- Чего? - возмутился Звездочёт, Звездослов и Звездоплюй на три голоса. - Иные миры - они на то и иные, что на глобусе не обозначены! Их вроде как и нет, а вот, выкуси! – тута они! Впритирку, можно сказать, в полный обтреск с нами обретаются! Ясно? - принялся Звездослов напускать туману и нагло троиться, что обчеству сильно не понравилось.
Первым спохватился Емеля, которого, по случаю Ассамблеи, вдовая Баба-доказчица приодела поприличнее: в порты, кафтан и красный кушак (как и мечталось Емеле!) мужа-упокойника. Обчество тут же зашепталось, но не в одеяле же в Ассамблею являться?
- Люди добрые, и доколь мы будем слушать столь не псевдонаучные и лживые объяснения земной природы? И что этот Звездоплюй может знать про международное местоположение, коль он всю жисть свою в подзорную трубу проглядел? У нас тут не планетарий, а Общественная Ассамблея! Нам пролетарии умственного труда тут без надобности: ибо, как известно, без труда не вытащишь и Щуку из пруда! Уж я-то это знаю! На том стою и стоять буду!
Народ одобрительно загудел, и Ермолай Мешок вынужден был с обчеством согласиться: против того, что беспредельщик Емеля Щуку собственноручно в пруду, иль где ещё, выловил - не попрёшь! Факт исторический, многократно в псевдонаучной литературе описанный.
- Ну, так как? Кто ж теперь нам докладать будет, люди добрые! Сами справимся или зазря время терять не будем и Царя-батюшку на подмогу позовём? - ввернул Ермолай Мешок. - Ась? Громче! Чего-то я вас плохо слышу!
- Царя! Царя! Кому, как не ему лучше знать про наше местоположение! Чай знает, чем правит! - завопили собравшиеся, которые, зная, что Царь-батюшка за ними в глазок наблюдает, чувствовали себя малость не в себе.
Ну, тут, положим, обчество сильно заблуждалось: Царь-батюшка и понятия не имел, чем он правит, впрочем, как и все иные цари. Но, однако, услыхав призывный глас народный, сильно взбодрился, оправил кушачок и корону, и вышел из потайной каморы прямиком в Ассамблею. Звездочёт, он же - Звездослов и Звездоплюй, мигом перестал в глазах троиться, собрался воедино и смирно сел на лавку в дальнем углу, уступив место докладчика Царю. Тот остановился у стола с председателем и почётным президиумом (в который предусмотрительно были обчеством избраны главы всех приказов и Воевода), но сделал вид, что не видит поспешно высвобождаемого Ермолаем Мешком его, царского, кресла с высокой резной и вызолоченной спинкой, начал вещать:
- Как учит наука Каллиграфия... или Звездография?.. Ай, нет! География! - совсем я тут с вами, тупицами, зарапортовался! - Царь-батюшка треснул кулаком по столу президиума, и на шитой золотом скатерти рытого бархата осталась заметная проплешка: знать жульё тот бархат ко двору поставляло, но Царь проплешки не заметил и, перейдя от стола прямо к свежевыбеленной стене, изобразил на ней, для пущей наглядности, печным угольком схему Землеустройства.
Вначале он кругом обозначил весь подлунный мир, почти как на том глобусе, но только чуть кривоватее, а затем на противоположных сторонах этого круга отделил по жирному полумесяцу, надписав на нижнем, ближнем к себе, АНОМАЛИЯ, а на верхнем, дальнем, АНТИПОДИЯ; отчего схема сия стала сильно походить на широко открытый - до самых отсутствующих ушей - вечно голодный и неопрятный рот, ежесекундно примеривающийся чего бы ему ещё такого ухватить и стрескать.
 - Как видите, господа бояре, дьяки думские и прочие ассамблейщики, - продолжил Царь, - мир наш устроен просто до чрезвычайности! С одной стороны Моря-Окияна наша держава располагается, а с другой - ихняя, антиподная. У антиподов этих земля худая-прехудая, и они через весь, значит, Море-Окиян на нашу земельку зазираются. Откель я про то ведаю, спросите? Да неоткель! Просто ещё мой покойный тятенька меня учил, что врага недооценивать нельзя. Враг - он нас ничуть не хуже... умом... Ну, а коль антиподы нас умом не хуже, то им наша земля точно лучше своей кажется! Ясно?
Ассаблейщики загудели: не ожидали от государя такой ясности ума и полного откровения. Один из младших думских - Афанасий Комар, так осмелел от общей демократичности обстановки, что тихонько пискнул. Вслух.
- Слыхивал я, Царь-батюшка, что на этом землеустройство наше не ограничивается... Вроде бы меж нами и антиподцами этими есть ещё и остров какой-то, безымянный? Да и какие-то ещё тридцать девять царств-государств. Правда ли это?
Царь насупился: он никак ещё не мог привыкнуть к своему новому  демократическому указу, что дозволял всем, на заседание Общественной Ассамблеи допущенным, вопросы государю задавать, да ещё без чинов, поклонов и прочих недемократических церемоний, а исключительно согласно общему протоколу.
«Чтой-то я с демократией этой перегнул малость», - почесав за ухом, подумал Царь-батюшка и, улыбнувшись, по мере сил, приветливо Афанасию Комару, ответил ровно так, как учил его заморский специалист по политесу сэр Пи-Ар.
- Вообще-то, скажу вам откровенно, что тридцать восемь государств, простоты ради, за государства вполне можно не только что не почитать, но и не считать, чтоб зазря ум не трудить. Да и не государства они вовсе, а так - ближнее зарубежье, ежели можно так выразиться. А вот Тридевятое государство - тут накося выкуси! Рад бы и не сосчитать, но не получается: уж больно оно зловредное, хоть и маципусенькое-маципусенькое! Ну, это тоже, с чем сравнивать, конечно: ежели, к примеру, с вотчиной боярина Игнатия Медведя, то оно и не такое уж маципусенькое будет, а ежели к  вотчине Медведя ещё и вотчину Никиты Лиходея присовокупить, то...
- Это с какого такого рожна мою вотчину к Медведёвой присовокуплять? - не выдержал Глава Посольского приказа боярин Лиходей. - Уж не обнесла ли меня перед тобой, Царь-батюшка, какая сволочь? Так я вмиг разберусь и челом бить буду, пока пол твердокаменный на хрен не пробью, о твоей повторной милости! А то чего деется, бояре, сегодня мою вотчину к Медведёвой присовокупить, для примеру, решили, а завтра, глядишь, и на твою, Главный Шептун, позарятся! Желающих Царю-батюшке на ухо пошептать в нашем царстве-государстве - энтова туча! Нет, куча! - и Лиходей, обернувшись, так яро зыркнул на собравшихся, что у кое-кого остатки волосьев под боярской шапкой затлели и дымом изошли.
Главный Шептун негодующе приподнялся на цыпочках, а бояре, дьяки думские и прочие ассамблейщики понимающе зашумели: кому охота в подобных «примерах» ходить.
- Цыц, бояре! Нишкни! - насупился Царь. - Всё ж темнота вы у меня необразованная! Я ж вовсе не тот пример имел в виду, а совсем другой. То есть... Тьфу! Совсем меня с толку сбили! Так об чём я ранее говорил? Ты об чём меня, Комар, спрашивать изволил?
- Об... Об  острове безымянном, - едва пропищал Комар пересохшей глоткой. 
- Ну и сведения у тебя! Знать бы только откель! Поди, наша кромешная четвёртая власть набрехала? - государь полушутя погрозил пальцем Комару, и тот промахнулся - сел аккурат мимо лавки, но так тихо, что никто этого и не заметил. - Остров тот, что посреди Окияна, - это, чтоб вы все знали, большая-пребольшая государственная тайна! И вовсе он не безымянный, - тут Царь не удержался, чтоб не кинуть в сторону Комара такого преуничижительнейшего взгляда, что охота следовать комментариям к новому демократическому указу «О правилах поведения на Общественной Ассамблее» отпала практически у всех присутствующих и, если не  навсегда, то очень и очень надолго, практически, довеку. - Так вот, остров тот, повторяю я вам, вовсе не безымянный... Посреди Моря-Окияна, аккурат между нами и Антиподией,  лежит Остров-Буян, - секретно поведал Царь-батюшка залу и пририсовал на стене печным угольком посреди жадно открытого рта с губой Аномалией и губой Антиподией маленькую кривенькую лепёшку. Потом подумал-подумал, полюбовался-полюбовался творением рук своих и пририсовал на лепёшке той ещё и пальму, а под пальмой, наполовину торчащую из земли, на манер репы, шишку, от чего лепёшка стала гораздо красивее и походить стала скорее на пирожное. И даже с кремом.
Народ художествам царёвым зааплодировал. Так. На всякий случай.
Царь довольно улыбнулся, пририсовал ещё угольком и волны - загогулинки с барашками, чтоб всем понятнее было: где - вода, а где - суша, и продолжил своё выступление.
- Н-да, господа народонаселение... Остров этот, так сказать, и не совсем лежит, как суше положено, а  мотыляется, в силу непостоянства природного нрава, промеж нас и Антиподией, как ему вздумается: то ближе к нам, то - к Антиподии. И приструнить его нет никакой возможности, ибо народ там живёт дикий и мало того, что безкультурный, но и ко всему прочему до ужасу бородатый! Весь! И мужики бородаты, и бабы, и младенцы - все, как один!
Ассамблея дружно ахнула и от ужаса закатила глаза к знаменитому расписному потолку, по которому средь мощных воздушных струй, изрыгаемых мордастыми аллегориями четырёх, по сторонам света, ветров, парили субтильные девки в венках из крапивы и петрушки, закутанные в добротные стёганые одеяла. Роспись делал некий заезжий живописец за вино с пропитанием и озаглавил её «Роза ветров». Про розу никто не понял: видно всё ж живописец тот больше пил, нежели питался, и нарисовать её попросту позабыл. Но народ в Царстве Аномалия искусствами развращён не был и всяких там блошиных тонкостей не высчитывал, и оттого быстро вернул свой взгляд с размалёванного потолка куда следовало - на Царя-батюшку.
- Да неужто и вправду так? - изумились все хором.
- Это что ж, в царском слове сомнение имеете? Да я хошь сейчас корону свою на заклад поставить могу, что публика на том острове наскрозь бородата! И этим они ни на нас, ни даже на антиподов, ну ни чуточки не похожи! Одно слово - дикари!
И оттого, исключительно для их процветания, и мы, и антиподы эти, одно желание имеем: эту бородатую публику приструнить, чтоб много о себе не понимали и не вояжировали по Морю-Окияну, как в их отсталый ум взбредётся, а заняли строго подобающее им место в историческом процессе. И в этом, географическом. М-да! Сам остров, конечно, невелик, но сами знаете: землица никогда лишней не бывает! Мы бы могли там, к примеру, репу посадить, коль, Буян этот, конечно, нам достанется. А уж коль антиподам, то засадят они его ананасами! Как пить дать!
- Это что ж за ананасы такие? - пропищал всё тот же Комар.
- И что ты, Комар, так любопытничаешь, будто бы тебе за твой интерес  кто приплачивает? Иль как, может, я в точку попал? А? - поинтересовался с места Глава Тайного Приказа.
Афанасий Комар побелел ярче свежевыбеленной стенки и непременно бухнулся бы на пол, да помешала спина впередисидящего Ивашки Безродного.
Царь довольно улыбнулся в рыжеватые усы: демократические указы, оно, конечно, веление времени, но острастка - куда как приятнее! И вообще, как гласит народная мудрость, боятся – значит, уважают! А коль уважают, то... И сжалился над Комаром.
- Ананасы, - хихикнул Царь, - это ихняя, антиподная репа! Видели бы - ухохотались! По виду - шишка, а на скус - кислятина!
- Ух, ты! - Не выдержал, на сей раз, сам Игнатий Медведь, зять Ермолая Мешка, что ведал державным провиантом и прочей мелочной торговлей. - И кто ж это кислую репу есть будет? А? - он озирнулся по сторонам, но желающих есть кислую репу среди ассамблейщиков не нашлось. – Ох, и несчастный народ эти бородатые! Быть может, посольство к ним направить с мичуринскими семенами? Они, кстати, на вес золота! Это ж как на энтот свет переходить прикажете, коль о справной репе и  понятия нет, уважаемые?
- А что, это мысль! Коль Царь-батюшка прикажет, мы посольство вмиг снарядим! Мы ж на то Посольский приказ и есть! - хитро сверкнул глазом боярин Никита Лиходей.
- Да уж! - осёк его, придремавший было, Воевода. - Лично у меня другое предложение: чем зазря посольство на казённый счёт гонять, не проще ли нам тот Остров-Буян силой захватить, свою репу насадить, а потом, в качестве гуманитарной помощи, насильно раздавать этим, с позволения сказать, дикарям, а коль масть наша ляжет, то и самим антиподцам.
- Ну, ты хватил, Воевода! -   вскочил со своего места Игнатий Медведь. - Всяким там антиподцам заморским справную репу задаром раздавать! Так и без портов останешься! Да что там без портов: верёвочки подпоясаться и той не найдёшь!
Начались дебаты...

Заседание Общественной Ассамблеи грозило затянуться заполночь. Царь-батюшка уже давно не только сиднем сидел в своём кресле, но даже не пытался зевать тайно в широкий, шитый золотом, рукав своего царского обмундирования, а зевал открыто - до хруста в челюстях, которое охотно и с превеликим удовольствием подхватывало, поселившееся с некоторых пор в зале заседаний, многоголосое эхо.
- Ну и чего у нас там ещё? Быть может, не будем отклоняться и пойдём строго по повестке дня? - поинтересовался Царь-батюшка у председательствующего.
- Так мы и не отклоняемся. Мы - не укладываемся! - громко прошептал Ермолай Мешок от волнения - не каждый день, чай, сам Царь тебе на ухо шепчет.
- Вот это-то и плохо! Пора бы и уложиться - ночь на дворе! - недовольно нахмурил брови Царь и, сдвинув корону набекрень, почесал лысое темечко.
- Ой-ой, царь-Батюшка! Ты с короной-то поаккуратней будь! - тут же запричитал ему на другое ухо Главный Шептун, хорошо знавший и ценивший своё тёплое место. - Осмотрительней башку-то чеши! Неровён час - корона на пол брякнется, и поминай, как звали! Потом ведь ни в жисть супостатам этим не докажешь, что и в мыслях не имел от своего наследного престолу - публично, при всей Ассамблее - отречься!
Царь живо поправил корону и, погрев в кулаке подмерзший нос, сурово добавил в полный голос.
- Всё, хорош эти ваши фигли-мигли разводить! Давайте по существу.
- По существу - так по существу, - слегка замялся, ведавший общей культурой и частными увеселениями, Кот Котофеевич. - Надумали мы, Царь-Батюшка, Новомодные Публичные Палаты для непотребных девок открыть, дабы к той самой Антиподии по уровню демократических ценностей приблизиться. Уж больно мы отсталые по количеству и качеству игрищ и позорищ! Окромя бань чухонских с девками - никакого кордебалета! А заодно и пополнили бы государственный бюджет за счёт дифференцированной шкалы налогов на разного вида непотребства. Игнатий Медведь уже ту шкалу разработал и провёл соответствующие испытания, чтоб как в прошлые разы с нашими указами промашки не вышло. Если желаешь - можем хоть сей момент результаты его научных изысканий зачитать, со соответствующими разъяснениями, само собой. Ежели как следует это предприятие обмозговать и на счётах иноземных прикинуть, то тех деньжищ вполне хватит на поднятие  из руин не только наших традиционных культурных ценностей, но и малость пошатнувшихся моральных устоев. А? Ты как? Не возражаешь?
- Да у нас и девок-то непотребных в государстве нету в таком количестве, значит, чтоб за их счёт культуру в отечестве из руин подымать, - смутился Царь и, забывшись, вновь так активно принялся чесать темечко, что чуть и вправду корону не обронил: уж больно неожиданным было предложение.
- Ну, это ещё бабка на двое гадала! - уверенно вклинился в беседу Никита Лиходей. - Во-первых, таких тайных тонкостей никто наверное знать не может, даже, премного извиняюсь, - лучезарно и учтиво улыбнулся он Главному Шептуну, - сам Тайный Приказ. Ну, а коль какая загвоздка выйдет, то мы, Посольский Приказ, тут как тут: мигом снарядим корабли и привезём девок тех сколько пожелаешь! Хошь из самой Антиподии, а хошь тех, бородатых, с Острова-Буяна! Гы-гы-гы! - осклабился он,  - Нам для прогрессивно-поступательного развития родного отечества Море-Окиян не помеха! Мы на этом пути куды хошь доплывём, только отмашку дай!
А то вот Акулы Пера, абсолютно изо всех изданий - и из «Белого Крома», и из «Красного Крома», и из «Кромешной Правды», и из «Укромных Новостей», не говоря уже о «Кромешной Жизни», - так  прямо и пишут: мол, в царстве-государстве нашем окромя Белокаменных и Краснокаменных палат, дошедших до нас от наидревнейших времён и неизвестно кем возведённых (не удивимся, если и вольными печниками, ибо печи там наипервейшие!), никаких культурных сооружений  в принципе не имеется...
- Как это? - встрял Воевода. - Вечно это кромешная четвёртая  власть натурально брешет: культурных заведений им, видите ли, не хватает! А тюрьма? Разве это не культурное заведение? И построено не так давно, годов двести как, не более. А строили тогда на века! Не на соплях, как ныне, а на яйцах!
- На чьих? - в голос изумился Царь.
- Чего??? – гаркнули хором ближние бояре и покосились, на, уже сопящих в две дырки, ассамблейцев.
- На чьих яйцах, я спрашиваю, тюрьма построена? – милостиво  уточнил Царь.
- А... - отлегло с  души  встрепенувшегося разом с боярами Воеводы, если, конечно, она у него была. - На куриных. В том смысле, что в цемент тогда строители не сопли  для крепости добавляли, а белок от яиц куриных, очень это прочности способствует!
- Богато жили, коль валюту в стены вмуровывали!  - пробубнил себе под нос Ермолай Мешок, но так тихо, что его, к счастью, никто не услышал.
- А с желтками, с желтками-то что делали? - никак не унимался Царь-Батюшка, решивший хоть раз в жизни вникнуть в суть вопроса до окончательной и бесповоротной ясности, чем и разбудил мирно спящих ассамблейцев.
- С желтками? - Бояре, думские дьяки и прочие ассамблейцы спешно опустили глазки долу и принялись искать ответ у себя под ногами.
- Ить, и как с вашей необразованностью прикажете наплаву в историческом процессе удержаться? Да пол гляделками не топчите - не вами кладеный! Шептун! Живо пиши: чтоб к следующему заседанию про желтки эти, значит, всё как есть выведать и Ассамблее доложить! Тьфу на вас, темноту!
- Точно! Как есть темнота! Но мы исправимся, и свет воссияет по полной программе и дополнительной квоте! - с готовностью поддакнул Главный Шептун. - А просветителя отечества возблагодарим памятником работы самого Скульптора!
Все дружно закивали, зааплодировали и впервые были ловкому Шептуну почти благодарны.
- Так вот, вернёмся к нашим тюрьмам, - крякнул Воевода, привлекая к себе внимание, но Главный Шептун и тут перехватил у него инициативу:
- Вот я самолично, в приватной беседе, от одного двойного агента, нашего и антиподного, слыхивал, что на том самом Острове-Буяне, к примеру, те же самые дикари бородатые своих правонарушителей запросто в ямах содержат: без удобств типа параша и всего такого прочего. А в случае неурожая - сожрать норовят! И жрут! Ещё как жрут!
- Вот уж точно дикость! Что ж это за государство без путной тюрьмы? Так что нам вполне есть чем погордиться:  у нас тюрьма - сооружение вполне первостатейное, - наверстал своё Воевода. - Любо-дорого посмотреть: со скульптурой у входа и надписью по фасаду на неведомом языке...
- Ну, положим, язык этот, Воевода, только тебе и неведом, - хмыкнул в густые усы, завсегда кичившийся своей особой просвещённостью, Кот Котофеич. - А вон заезжий дохтур Михельсон и тот же Звездоплюй его вполне разумеют: «вульгарная латынь»  тот язык прозывается. И гласит та надпись, ежели по-нашему перетолковать: «Через  задницу к звёздам»!
- И впрямь эта латынь вульгарная, - хмыкнул Воевода, - стрельцы мои и те -  над отхожим местом  такого не начертают, ибо враз шкуру с задниц велю спустить!
- Ой-ой, а кто из них у тебя грамоте обучён, чтоб у отхожего места исторические письмена оставлять? – промурлыкал Котофеич, но тут на него зашикали со всех сторон, и ему не осталось ничего другого, как недовольно топорщить холёные усы.
- Кстати, о Звездоплюе: кое-что перетереть бы надобно,- зашептал было жарко  Царю на ухо Главный Шептун, но тот отмахнулся:
- Отстань, не егози! Утром доложишь!
На том первое заседание Общественной Ассамблеи закончилось и все - дети боярские, дьяки думские и «обчество» поспешили по домам, поскорее ко своим подушкам пуховым и бабам тёплым да гладким, как нагретый солнцем спелый тыквенный бочок. И только один Емеля улёгся на Печи прямо перед царским дворцом и накрылся с головой заморским одеялом, правда, не один, а с Бабой-доказчицей. Столица заснула в полной надежде, что утро вечера мудренее. Или всё ж мудрёнее? Ась?!

***
- Ну, чаво тебе? - Царь недовольно нахмурил брови и поднял голову от подушки,  - аль не видишь, утомился от государственной службы до полного изнеможения!
- Ну, ты бровки-то не супь, я ж тебе не бояре. Я из-под тебя такое видела, пока тебя, неслуха, вынянчила и до короны царёвой довела, что теперь не то что по гроб жизни, а ещё и на энтом свете право буду иметь тревожить тебя по первой необходимости. - Царская нянька - КолготА Бояновна, была тоща, росту махонького и согнута, как лущёный гороховый стручок, но голос имела властный и твёрдый; а что как не голос отражает силу и твёрдость человеческую. И на голос тот  Царь не только  с подушек приподнялся, но и вовсе сел в постели, спустив на тёплую парчовую скамеечку босые ноги.
- Ну и чаво тебе, КолготА, за надобность такая спешная, что до утра погодить не могёт?
-  Ты хоть помнишь, Царь-батюшка, что у тебя дочь рядом возрастает? Или как?
- А что, неужто прихворнула? - обеспокоился Царь, зевая в ладошку.
- Прихворнула! Как же, стала бы я о такой чепухе тебя тревожить, - хмыкнула Царская нянька. - Сама б эту хворь-паскуду выгнала, да так, чтоб вдругорядь неповадно было.
- А что ж тогда с дитём моим родным приключилось? Уж не сглаз ли?
- Сглаз - лети с глаз! Тьфу, ему, тьфу! Плюну и разотру! Да ещё этому глазливцу и зенки выцарапаю!
Царь старухе поверил. И всерьёз обеспокоился: тогда что? Но гадать не стал, а затаился, дожидаясь, пока старуха сама всё выболтает: за тем, чай, и пришла.
Старуха тоже долго Царя томить не стала. Присела на приступочку ниже государевых ног, клюку вперёд выставила и вздохнула.
- Хорохорюсь я, хорохорюсь, перед тобой, касатик мой светленький, а ведь не уберегла я, баба подлая, девку от напасти, - тихенько завыла она.
Царь испугался не на шутку: гневаться и то забыл.
- И чего? - робко спросил он старуху.
- А того - влюбилась девка твоя, царёва дочка, безо всякой памяти, в самого непутёвого человечишка в твоём царстве, в Ивашку Безродного!
- И при чём тут моя забота? Иль уж пора ему что сечь? Так Заплечных Дел Мастер тебе, чай, не чужой - родным сынком приходиться, к нему и челом бей: чего мне спать не даёшь? Клейма на тебе нет!
- Цить, охальник! Клейма на мне нет, да не тебе ставить! Кто ты есть без меня? Умник-умником, а того не понимаешь, что девка не то что телом - душой усохнуть может от одной только упёртости! И никаким наговором тут не поможешь, не потому, что таких остуд в природе нет, а из-за того, что экология ни к чёрту! Ни наговоры, ни травы, ни иные-прочие амулеты не только что прежней силы не имеют, но и могут навыворот сыграть, да так, что не будешь знать куды бечь! А своим личным биополем жертвовать по такому частному поводу позволить себе не могу: его только на непредвиденный случай по охране отечества и осталось - всего ничего...
- Да кто он таков, Ивашка-то этот, сын Безродный?
- Дык ты его, Царь-батюшка, нынче на Ассамблее видывал, он ещё Звездочёту загадки загадывал про иные миры и иные народы. И тепереча он, благодаря Емельке этому, не сын Безродный, а боярин Безродный с пожизненным кормлением - ассамблейщикии ж ту зловредную пропозицию единогласно приняли и казной  отечества родного не подавились!
- Так, так, так... - по привычке почесал темечко Царь. - То, что он боярин теперь - это даже складно получилось. Вот только интересуюсь (в глазок-то тот не очень я его разглядел) не очень ли он из себя страшён? И чем он в боярстве своём процветает?
- Процветает? Щас! Да чем он процветать может, коль в боярах и суток не продержался?  Да в том-то и дело, что гол как сокол, но на девичий погляд  гламурен до крайности, ежели не с перепою, конечно. Хотя и пьёт-то с чего не уразуметь: в дому не шИша -  мышь да крыша! Поди, маманя его сердобольная, Остуда Микулишна,  самогонку из крапивы гонит. Одним словом, тьфу, а не жених! Одно умаление!
- И чего ж теперь? - вновь насупился государь: уж больно он не любил решать проблемы, даже свои.
- Сбыть его надо! С глаз долой - из сердца вон! Это ж тебе не просто так, пустофразие, а народная мудрость запечатлённая.
- Сбыть... Легко сказать, да как сделать? У нас же кругом такая тяга могучая к заморской демократии и эта, как её, полная прозрачность и кромешная гласность! Будь они неладны! В сортир сходить и то лишний раз опасаюсь: а ну, как это шоу за стеклом? Прикинь, нынче, на Ассамблее этой, тайную камору и ту постановили стеклянной стенкой оборудовать, а где стекла столько взять и на какие такие шиши, того не указали. Кругом опять же клопы эти...
- Ну не бреши, батюшка! Девки каженный день свежую полынь под твою постелю стелют и все хоромины персидской ромашкой посыпают! Так что у нас тут ни блох, ни клопов, ни прочих тараканов нет! Всех извели без всякой исторической пощады и дальнейшей перспективы развития!
- Да я не о тех клопах...  Я...
- А! - смекнула бабка и вытащила из-под туго повязанного вокруг смуглого, морщинистого лица платка правое ухо и приставила к нему ладошку - для лучшей слышимости. - Ну, чаво? Ась?
Царь озирнулся по сторонам и наклонился к старухиному уху низко-низко. Старуха слушала и кивала, тряся востреньким подбородком, а потом сама резво стала на коленки и что-то принялась шептать на ухо самому Царю. О чем они шептались - не разобрал даже  сам Тайный Слухач, из-за чего лёг спать в прескверном настроении, да и проснулся не в лучшем. Даже завтракать толком не стал, разве что самую малость - ломоток лососинки, пару-троечку пирожков с курятиной, да мятного кваску, сметанкой забелёного, жбанчик и… отправился на утреннее правило в Тайный Приказ.

***
Ивашка Безродный, если ближе к делу приступить и как следует к нему приглядеться, был не такой уж и безродный. И более того: имел родственников заграницей, в  Тридевятом государстве, сама Яга ему, по маменьке, Остуде Микулишне, десятиюрдною бабкой доводилась. Да и окромя Яги-бабушки, у Ивашки в той загранице и ещё кое-какая родня водилась, не к ночи будь она помянута. Да и сама мамаша Остуды Микулишны была особой не простого звания, а сама сороковая сестра Иродова - Веретенница, лихорадка весенняя, по-научному – чахотка, до поры до времени затаившаяся. Да и папаша его – Микула-Ветренник, неспроста перед народом сиротой неведомого племени прикидывался, ибо, как люди за спиной сказывали, прижила его мамаша от чуда-юда морского, и в Море-Окияне у него сродников всякого нечеловеческого вида прорва была. О таком родстве, ясное дело, любой перед народом не трезвонит, в тайной тайне хранит, чтоб люди не завидовали, значит. Меж собой Ивашка с матерью родню свою сомнительную тоже лишний раз не поминали, но больше от обиды: зазналась родня враз, как только Тридевятое государство от Аномального Царства-Государства отделилось и стало суверенною державою. Тогда многая нечисть, с древности с ними в родстве состоявшая, в гору пошла, поднялась и разбогатела, а Баба-Яга - та и вовсе магнатшей стала, а такое возвышение родни, надо признаться по чести, никакому существу не по нраву, коль есть в нём хоть какая-то человеческая малость...
А в Ивашке - и не малость была, а вся человеческая огромность! Он, вообще, ничем от простого человека не отличался: так же выпить не дурак был, и в баню ходил регулярно. Вот только святого причастия отчего-то маленько опасался и дюже вопил, как народ сказывал, когда поп его в малолетстве окрестить пытался, и не только вопил, но и пребольно того за руку тяпнул, даром, что и зубов-то ещё не было. Но поп был упёртый - дело своё справил, и стал Ивашка Безродный христианским человеком со всеми тому присущими доблестями и слабостями. Мальчонкой он рос любознательным до такой степени, что от его любознательности вся округа страдала. А как в возраст вошёл, то девицу, на него согласную, Микулишна, как не усердствовала, отыскать не смогла, по причине их худородства. Ну, Ивашка с тоски и обиды забаловал: стал тайком к Венькиной жене хаживать - водички испить; а как Микулишна, для поднятия своего материального статуса, самогонку из молодой крапивы гнать стала, то и к зелену-вину потихоньку пристрастился. Так бы и покатилась его жисть по наклонной плоскости прямиком в тартарары, не окажись он в день  Емелиного явления в Столицу на базарной площади и не услышь его речь пламенную. А как услышал, то так удачно подался в политику, что в тот же день боярином, с Емелиной подачи, заделался, да ещё на казённом пожизненном кормлении. Вот какая жизнь – штука непредсказуемая, однако! Как в песне поется: «Есть только миг – за него и держись!..»
 Казалось, чего человеку ещё надо - живи и радуйся: сыт, пьян и нос в табаке! Ан - нет!   Закручинился с чего-то Ивашка: третий день государеву службу не справляет, не ест, только горькую пьёт и слёзную думу думает, в депрессию впадает, значит.
Приметила это Остуда Микулишна и говорит:
- Чтой-то ты, Ивашка, форму лица теряешь? Может тебе консомэ казённого приволочь, иль рассолу натурального с личного подполу? Перед чем предпочтение имеешь? А хошь - в баню чухонскую сходи, с девками попарься. Мы ж теперь по игрищам-позорищам антиподцев нагоняем, а кое в чём ещё им, сопливым, фору выставим, да немалую. Вот сосед наш, дед Кузьмич, тот, что тыквенными и подсолнуховыми семенками при базаре торгует (по пол-яйца за махонький стаканчик!) был в той бане на презентации… Так мы с большим интересом его впечатления целый месяц всей улицей разделяем и никак разделить не можем, до того завлекательно проповедует, шельмец!
Ивашка только отмахнулся от неё, как от мухи, но ничего не ответил.
- Ну, нет, ты от матери не отмахивайся!  Я, чай, не идол каменный, и не могу я, друг сердешный, сердце своё материнское об твой облик неприкаянный надсаживать! Сделай милость - остудись!
- Ой, оставьте, маманя, ваши глупости, - повёл рукой Ивашка, утирая слезу горючую и всё прочее рукавом рубахи, шитой красными горлопанистыми петухами. - Вам моему горю не помочь: коль худ князь - так и мордой в грязь!
А горе у Ивашке такого порядку было. Как вышел он в первый день с Ассамблеи на внутренний двор малу нужду справить, то прежде чем к делу приступить - по сторонам озирнулся, чтоб позору не было. Тут-то и приметил он в оконце светёлки горней девицу распрекрасную красоты несказанной, да не простую девицу, а царёву дочь - самою царевну Несмеяну. Несмеяной она была только по имени: уж такая традиция в том Царстве-Государстве была: всех дочерей царских, сколь не уродиться, Несмеянами называть, от сглазу беречь. Сама же Несмеяна нраву была бойкого и даже вздорного и похохотать любила - пряниками не корми! Как увидала, что Ивашка по двору мечется, вмиг о смысле его метаний догадалась, расхохоталась и, пунцовому от непривычного смущения, новоиспечённому боярину Безродному язык показала: длинный, чистый и замечательно розовый, хоть для медицинского музея.
Тут Ивашку как молоньёй шандарахнуло: стоит, не дышит и мыслей никаких в голову не допускает - вот какая любовь с ним приключилась! Да разве мамаше про такое безрассудство расскажешь? Со свету сживёт причитаниями: охолонь, остудись, не в свои сани не садись... и всё такое прочее, недаром Остудой прозывается - уж больно тверёзого ума баба, бесчеловечного даже.
Остуда Микулишна тем временем в обиду решила впасть, чтоб родительский верх над единственным дитятей одержать: про любовь же меж её Ивашкой и царёвой дочкой дед Кузьмич ей ещё в первый день донёс, как личный свидетель и наглядный очевидец - так он сам отрекомендовался.
- Ну, уж если я для тебя глупа, что совет путный про любовь твою неуместную дать не могу, то вали-ка ты, Ивашка, к Яге-кочерге! Пусть эта бабка, родня наша окаянная, тебя вежеству учит и на путь жизненный наставляет, коль моего выдающегося ума для тебя мало. Вот тебе моё матернее благословение на эту дорогу невозвратную, и дуй до горы, покуда бабка в сытости пребывает! Ибо, здесь ты, Ивашка,  со своими запросами непомерными, так или иначе, но до добра не доберёшься, а в Тридевятом государстве, быть может, и за человека сойдёшь. А я, как говориться, умываю руки; к тому же у меня ещё капуста не политая в огороде от природной сухости климата мается.
- Да откель же вы, маманя, такое откровение про любовь мою высокую имеете и про бабкину сытость ведаете? - изумился Ивашка.
- Ить! Что дед Кузьмич ведает, то и всему белому свету не тайна! А про бабкину сытость окаянную, - занудила было Остуда Микулишна, но быстро взяла себя в руки. -  Да как же мне не ведать, головушка ты неприкаянная, ежели и трёх дён не прошло, как у соседки нашей, Надсады Глузьевны, гуси-лебеди бабкины родного внучка утащили! Совсем ещё вьюнош, не более пятнадцати-семнадцати годков будет, из приличия пригорюнилась Остуда Микулишна. - Людям теперь и в глаза смотреть совестно: ну как про наше сродство с Ягой из Тридевятого государства дознаются? Что тогда? Тайного Приказа не миновать! Всю инфляцию нашей отечественной валюты, как есть, на нас повесят, и ответим мы по всей строгости нашего закона так, что мало не покажется! Э хе-хе, грехи мои тяжкие, и за что мне, сиротинушке, такие напасти?
- Да быть того не может, маманя, чтоб гуси Надсадиного внучка уволокли! - пропустив половину мамашиной декламации мимо ушей, вскинулся Ивашка.
- Отчего это не может? Очень даже может! Бабка наша до молодого мясца очень даже охоча!
- Да не о том я, маманя! Я на вас удивляюсь: какие вы всё страсти поведать любите! И где вы только такую информацию добываете? Вам не у печи стоять надо, а «Самые Укромные Кромешные Новости» издавать - от читателей отбоя не будет!
 Да я пацана ихнего, баламута Егорку Поганкина, сам своими собственными очами вчера вечером наблюдал, когда с Ассамблеи возвертался. Он, охламон этакий, ещё в меня гнилым овощем-томатом зафиндилил - весь кафтан обгадил! Чтой-то вы загибаете, маманя, может вам самим рассол не лишним будет?
- Э-эх, стыдоба-стыдоба! Это когда было-то?  Ты ж третьи сутки из дома не вылазишь - зенки наливаешь! А ещё на государевой службе оплотом отечества состоишь! Глянь-ка сюда лучше: вон, в «Кромешной Правде», про это страшное несчастье всё как есть пропечатано. И наперёд запомни: об упокойниках  или хорошо, или никак, а Егорка, почитай, упоко-о-ой-ни-ик, - легонько взвыв, жалостливо шмыгнула носом Остуда Микулишна
Ивашка взял замусоленный листок жёлтого цвета и, шевеля губами, принялся читать.

Беспредел в Столице
«Мрак крепчает. Третьего дня, аккурат через неделю после открытия Первой Общественной Ассамблеи, было совершено страшное заказное злодеяние: похищен, так называемыми, гусями-лебедями  невинный младенец, родной внучок Надсады Глуздьевны, не побоявшейся дать опрометчивое интервью оппозиционной газете «Кромешная Правда». Преступная банда схитила дитя малое, безответное, Егорку Поганкина, можно сказать, среди бела дня и, нагло гогоча, пронеслась над головами нашего недозрелого гражданского обчества, обгадив головы, картузы и прочие головные уборы уважаемых сограждан; и даже почётного жителя Столицы наипервейшего купца и свежеиспечённого боярина Ермолая Мешка, его зятя, бессменного главу Торгового приказа Игнатия Медведя и, сопровождавшую их в неизвестном направлении, известную феминистку Бабу-доказчицу  своим не птичьим помётом. Не надо долго ломать голову, дабы понять политическую подоплёку этого дурно пахнущего дельца и догадаться не только, откуда растут его ноги и крылья, но и откуда дует ветер. А ветер дует из Тридевятого государства! И за всем этим, не маскируясь, стоит Несвятая Энергетическая Троица со своими сомнительными махинациями, направленными на подрыв нашей экономической, энергетической и территориальной независимости. Хотелось бы знать, что по этому поводу думает не только сам Царь-батюшка, но и независимый псевдонаучный мыслитель Емеля, а также его Печь, имеющая непосредственное отношение к тайному обществу вольных печников.»
Я. Аккуратный и все нижеподписавшиеся...

- Ни хрена себе! - только и смог вымолвить Ивашка, отдавая матери газетный листок. - Не, с самогонкой вашей, маманя, завязывать надо, а то сам себя проспишь и не почешешься.
- А ты кваску хлебни - оттянет, - подавая малую братину, посоветовала Остуда Никулишна.
Ивашка кваску засадил, как положено, и к матери обернулся.
- Я теперь одного, маманя, не понимаю, с кого за кафтан обгаженный этим Егоркой Поганкиным при помощи овоща-томата спрашивать: самого - гуси унесли, бабка - в горе убивается, с неё теперь шиш получишь, а не компенсацию. А мне как быть? Я ж теперь не просто Ивашка Безродный, а ассамблейщик боярского звания на полном казённом кормлении, мне в таком кафтане загаженном не к лицу шастать!
- А раз на казённом кормлении, то с казны новый кафтан и спрашивай! - нашлась Остуда Микулишна. - У нас в Царстве-Государстве один Царь-батюшка за всё в ответе, к нему и ступай - челом бить! Да не ленись, колотись шибче, безо всякого к себе сострадания!
Ивашка мать послушался и направился ко дворцу, к государеву крыльцу, за новым кафтаном.

***
Желающих получить казённый кафтан на халяву оказалось немало. Много даже. Но Главная Ключница и Сундучница кафтаны раздавать не спешила, и оттого в государевой приёмной при казенных закромах народу толпилось видимо-невидимо. Был тут и Ермолай Мешок, и младший думский дьяк Афанасий Комар, и дед Кузьмич, и троящийся то и дело Звездочёт, и дохтур Михельсон, и Емеля без Печи, и даже обе эмансипированные бабы - Баба-спорщица и Баба-доказчица, решившие урвать себе по новой душегрее с куньей оторочкой и серебряными пуговицами с финифтью.
Народ явно маялся, зевал, но  расходиться не спешил, желая дождаться царской милости, чтоб было, значит, чем перед прочим народом погордиться.
Ивашка пристроился в сторонке, жадно прислушиваясь к непривычным дворцовым разговорам. А разговоры разговаривать здесь любили, и делали это со вкусом…

- Я тут по вашему ведомству анекдотец славный припомнил, - прицепился к рукаву троящегося Звездочёта дохтур Михельсон. - Послушать не желаете?
- Да отвяжись ты, пиявка болотная! - пытаясь оторвать от себя дохтура, огрызнулся Звездочёт.
- Это отчего же «отвяжись»? - встрял Ерофей Мешок. - Нет, ты уж, дохтур, уважь, потешь публику по мере сил, а то больно в сон клонит: кабы раздачу не прозевать!
Присутствующие купца поддержали: «Уважь! Потешь! Разгони зевоту!», и дохтур, поломавшись для начала, как и положено рассказчику, приступил к анекдотцу.
- Да я не против! Отчего ж не потешить, коль публика желает! Анекдотец, конечно, не нов... Староват даже, как говориться, с бородой, не без этого. Ну да ладно, так и быть! Только потом не корите, что, мол, это чушь всем давно известная...
- Ну что вы, что вы! Мы - люди простые, - пропищал Комар. - Нам что не расскажешь - всё диво и великое удовольствие! Можно сказать, радость несусветная. - Комар распинался бы ещё невесть сколько, но дед Кузьмич пребольно наступил ему на ногу и тот, тихо пискнув, затих.
- Ну, раз так - то извольте себе слушать на доброе здравие, - обрадовался дохтур Михельсон и начал своё повествование.

АНЕКДОТЕЦ
- Так вот, приехал как-то раз стрелец в Столицу. Познакомился, как водится, с барышней, идёт с ней, прогуливается, значит. А родом они были оба из провинции - глухомань, доложу вам, ещё та. Ну и публика ей в полном соответствии: звания, быть может, и не самого низкого, но образованности никакой. Однако ж с любопытством к намечающимся наукам. Да-с! И вот идёт себе та самая необразованная парочка, а на мосту Звездочёт стоит и в звездоскоп небосвод пересчитывает, чтоб нигде в звёздах недостатка не было. Парочка та его и спрашивает: «Рассуди-ка ты нас, мил человек несусветной образованности, что наука Грамматика иметь изволит на предмет словоупотребления: как культурно изъясняться следует: «На небе полно «звездов» или «звездей»?»
Оторопел Звездочёт от такой темноты беспросветной и отвечает...

Что ответил любопытной парочке Звездочёт, узнать никому не довелось, ибо Главная Ключница и Сундучница, поманежив публику в своё удовольствие, открыла, наконец, закрома родного отечества; и, сметая друг друга, «обчество» кинулось к заветной каморе.
Кафтан Ивашке не достался - досталось заморское бабье исподнее с розовыми атласными бантиками и вставными грудями из дроблённого сена: дрянь и чистый срам, если кому показать! Да только кому такое покажешь? А показать-то – ох! -  как охота! И отправился Ивашка вместе с дедом Кузьмичом прямиком в чухонскую баню, к девками. За ними увязался и Ермолай Мешок, и младший думский дьяк Афанасий Комар. Комару достались самовязанные носки - непарные, а Мешок всё ж урвал шубу с царского плеча. Но шуба была совсем негодная, молью траченная: не везение, а натуральные обноски, хоть и с царского плеча.
- Шваль, а не шуба! - разглядев её, как следует, на свету совершенно справедливо заметил дед Кузьмич, которому из заветных закромов не досталось ничего.
Компания его вывод поддержала и всю дорогу до чухонских бань маялась вопросом: то ли так обедняло родное отечество, то ли Царя-батюшку жаба заела? Спорили, спорили, но к окончательному выводу не пришли, с тем  в чухонские бани и пожаловали. К девкам.

***
Девки в бане, как тому и положено быть, все были порченные и бесстыдные, но ядрёные - не хуже Венькиной жены. По местному не понимали, но зубы скалили и картины всякие представляли. Вино тоже подавали без отказу, хоть залейся. Компания повеселела. А дед Кузьмич, на правах бывалого гостя, товарищей своих отрекомендовал в наилучшем виде, и веселье покатилось - без конца и без края. Ивашка про все свои жизненные печали в один момент забыл, включая и кафтан, изгаженный похищенным малолеткой Егоркой Поганкиным. Словом, жизнь брала своё, а публика брала своё от неё по мере своих сил и возможностей.

В царском же дворце веселье не наблюдалось. Царевна Несмеяна, по обычаю, нудила и просила тятеньку поскорее её в монастырь сослать: ибо, без Ивашки Безродного, был ей белый свет не мил, а дозволенье на знакомство с ним, с последующим совместным времяпрепровождением, не знала как и выторговать – всё от девичьей неопытности. Но нервы царские трепала, как могла, в узлы вязала и в мотушки наматывала.
И мамки, и няньки, и КолготА Бояновна, и сам Царь вертелись перед ней не хуже скоморохов заезжих: и сказки сказывали, и изюмом с мармеладом кормили, и вишней-скороспелкой, но всё без толку - крепкого характера девица оказалась.
- В моё время, - доверительно ляпнул Царь, прежде выперев мамок и нянек за кованные двери, - девицы твоего звания на Ивашек Безродных не зарились, все, как одна, рыцарей поджидали. Вот и маменька твоя всё в бшне сидела и в оконце Чёрного рыцаря поджидала, а за меня - белёсого и конопатого - вышла! И ничего, не хуже других жили, пока на энтот свет не снарядилась, сердешная...
Несмеяне сообщение тятеньки о Чёрном рыцаре по нраву пришлось, она его и подхватила; и, чтоб больше папеньке досадить, такую пропозицию вывела:
- Замуруй и ты меня, Царь-батюшка, в башню высокую, да поскорее, всё дело надёжнее, чем монастырь.  Да и к тебе, родимому ближе: хоть из оконца тебя видеть смогу. (Царь немедленно прослезился от умиления.) И буду я там, у того оконца махонького-премахонького сиживать, носовы платки золотом расшивать, своего Чёрного рыцаря поджидать, жемчугом окатным плачучи...
- Ну, уж не знаю, дщерь моя любезная, дело ли ты затеваешь? - растерялся Царь, не ожидавший такого поворота. - Какие-такие рыцари в нашем отечестве, и откуда им взяться? Да ещё и Чёрные ко всему прочему. Не нашего это роду-племени публика. Я уж вон какую плешь короной протёр, но ни одного рыцаря в глаза не видывал. Так, набродь всякая, конечно, шляется, но чтоб рыцарь до нас добрёл - такого ещё никогда не было. Блажь всё это у тебя наследственная. Накося, леденцов лучше мятных откушай, жуть как нервы успокаивает!
Но Несмеяна царёву руку с зелёным леденечным петушком отпихнула и ножкой так топнула, что на маковке теремной черепица посыпалась:
- Ну, нет! Или Ивашка или Чёрный рыцарь - другим меня не видать! Лучше в девках навеки останусь!
«Хорошо девка кормлена, добротно, и за то - КолготЕ спасибо превеликое, - отметил Царь наблюдая за полётом черепицы. - А кровельщиков завтра же выдрать велю! - сам себе головой кивнул и за леденец принялся, который Несмеяна отвергла. Пососал-пососал, палочку в оконце выкинул и к дочери оборотился.
- Ну и чего в том хорошего, в вековухах-то сидеть? Вон, тридцать восемь царств-государств в округе, не считая окаянного Тридевятого, и во всяком своя вполне достойная молодёжь имеется: женихи при полном параде, с гостинцами и всем прочим уважением!  Породниться с нами за честь сочтут. Свадьбу сыграем на славу, с гуслярами и каруселями! А там и детушки пойдут - дурь-то вся из головы и выскочит.
- Сказала, рыцаря дожидаться буду, и разговору конец!
Царь почесал темечко:
- Уж не знаю, любезная моя Несмеяна, быть может, рыцари эти где-нибудь за Морем-Окияном в импортном королевстве обретаются? До нас доплыть никакой материальной возможности не имеют, тогда как?
- Да брешете вы всё, папаша! - взвилась Несмеяна. - И это больше всего мне в досаду!
- Я брешу? Да что ж ты такое балабонишь, дщерь любезная? - опешил царь, и от удивления корона опять стала сползать с темечка, видно, не по размеру была. - Да разве ж ты не знаешь, что цари и короли никогда не брешут? Всё, что царь, или король, к примеру, скажет, то правда и есть! Другой просто не бывает и быть не может!
- Точно! Истинная правда! - часто закивала, поддакивая Царю, КолготА Бояновна, испугавшаяся столь приметных издержек в воспитании Несмеяны, за которые только она в ответе была. - Брешут собаки на улице, босота, да простонародье без чинов и званий. А чем у человека чина и кормления больше, тем и правды у него всё больше и  больше. А Царь - так тот и вовсе: прав всегда, во всём и точка! И я в сумасбродстве таком тебе не потатчица! - выпрямилась, как могла, и царевне клюкой погрозила.
Царевна насупилась, и жемчуг - мелюсенький-премелюсенький, не более просяного зерна, стал наворачиваться у неё на глазах.
Царь с КолготОй переглянулись. Царь мигом за очередной леденец ухватился и стал его Несмеяне в рот совать, чтоб сластью она поскорее своё горе заела. А КолготА Бояновна за корзиночку схватилась, чтоб жемчуг зазря не пропал: хоть и мелок до крайности, но в рукоделии всякому место найдётся, хоть с просяное зерно, хоть с маковое.
Несмеяна леденец засосала, маленько успокоилась и за другой принялась. А потом, когда, видно, сласть к мозгам примкнула, опять завела:
- А всё ж вы, папаня, не в обиду вам будет сказано, брешете. Был в нашей стороне Чёрный рыцарь и всё тут! И маменька моя не дура была, знала - кого поджидала. И дождись она его - я бы конопатой да белёсой не уродилась, а была бы интересной брюнеткой, не хуже иностранных королевишн!
- Ну, во-первых, не все иностранные королевишны брюнетки: есть среди них и вполне белёсые и конопатые, не в пример  тебя, дочурка, куда как хуже... - Царь успокоительно погладил Несмеяну по розоватому тонкому пробору меж белёсых волос. -  И этот факт я не с чужих слов знаю, сам наблюдал, когда с дружеским визитом по тридцати восьми ближним царствам и королевствам мотался. И доложу я тебе с присущей мне откровенностью: не всем мужикам брюнетки интересными кажутся, иные и рыжих уважают, но белёсые - всем мужикам по сердцу!
 Несмеяна недоверчиво носом хлюпнула и одним глазом на Царя глянула - не сочинят ли ей батюшка байку утешительную? Но, судя по выражению его лица и мечтательности поблекших, некогда - голубых глаз, батюшка не сочинял, а говорил чистую правду.
- Но более меня другое интересует, - вкрадчиво продолжил Царь, - откель ты чушь эту про Чёрного рыцаря вызнала? Кто в нашем Царстве-Государстве таким подлым образом мой авторитет подрывает? Ась? Чтой-то ответ не слышу?
Несмеяна стряхнула на пол жемчужные слёзы и приветливо доложила.
- Дык, девушки сенные про это меж собой болтали, а я...
- Про что «про это»? - насторожился Царь, а КолготА и вовсе стала похожа на ястреба - несдобровать сенным девкам, коль лишнее и недостойное для царевниного уха ляпнули!
- Дык про то, что на театре балаганном пиесу про Чёрного рыцаря разыгрывают, «Царь-Максимильян» называется...
- Аааааааааа... Так ты вот об чём! - с облегчением вздохнули на пару Царь и КолготА. - Дык, дочура моя ненаглядная, кто ж доверие имеет к балаганам? Балаган - он балаган и есть, грех лицедейства и злословия. Да ты хоть знаешь, для чего те балаганы в природе задуманы? - Несмеяна отрицательно покачала головой, а Царь её неосведомлённости очень даже обрадовался и продолжил своё пояснение. - Да задумка их природная проще пареной репы: чтоб было куда народу придти, себя показать, или обнову какую... Вот и вся их историческая задача! А ты говоришь «Царь-Максимильян»! Да такого царя и в природе не было! А значит и Чёрного рыцаря - тоже...
- Опять, папаня, брешете, и всё оттого, что про правду искусства никакого понимания не имеете! Царя-Максимильяна, может, и не было, а был Царь-Горох или еще какой… Суть-то пиесы не в этом, а в том, что Чёрный рыцарь был и ещё придёт, коль его кто сильно ждать будет. Маманя не дождалась, а я - дождусь! И звать его будут Ивашка!
- Может, за дохтуром Михельсоном послать? - робко зашамкала КолготА. - Моих средствов явно не хватает: уж час бормочу-бормочу, а толку  ну ни какого! Всё у девки в голове перемутилось...
- К бесу иноземцев этих брюнетистых! Не колготись, КолготА, сами разберёмся! - гаркнул на неё Царь да так грозно, что КолготА чуть было совсем в стручок не обратилась, но потом передумала - в малое креслице села и затихла, выжидаючи.
- Да, - сказал Царь, поправив корону, - был во  время оно Чёрный рыцарь, не без этого... И к нам приперался, да только пьян был до невозможности. Аника-воин его вмиг и положил, по шеям надавал, имя отчества не спросивши, и пинком под зад восвояси отправил, чтоб нашу землю зазря не топтал. Про это пиесу и играют - об Аникином подвиге великом!
- Да как же так! - возмутилась Несмеяна. - И по какому такому праву этот ваш Аника разлюбезный лезет куда его не просят? А? Один единственный рыцарь с трудом превеликим добрёл-таки до наших палестин, да и ему, не спросивши ни имени, ни звания по шеям надавали? А он, может, жениться на мне хотел? Может, игрища рыцарские обустроить собирался и налог вам, папаня, в казну платить желал?
- Да что ты несёшь? - не выдержал Царь. - Это когда было-то! И как он, интересно, жениться на тебе смог бы, коль тогда даже меня на свете не было! Дура! И в кого ты только такая уродилась? По приметам вроде в меня, а по уму... Их! - Царь в сердцах постучал кулаком себе по лбу, потом и махнул рукой и уселся на пол в великом огорчении. - Аль моя плешь - наковальня, что всяк по ней бьёт? Это ж надо до такого додуматься! Сама посуди: с какого такого рожна Чёрный рыцарь к нам с другого конца свету, можно сказать, припрётся, чтобы в мою казну налоги платить? Это... это... это  просто белены объесться от пуза надо, чтоб до такого безумия додуматься! Ты на пришлецов этих глянь-ка получше! Что Знахарь, что Звездослов, что Скульптор или тот же Живописец, что потолок в зале тощими девками в одеяла замотанными обукрасил, что дохтур Михельсон и прочие - все они, по-твоему, нашу казну пополнять приехали? Ась? Чтой-то ответа не слышу?
  - Да причём тут казна! Да как же вы, папаня, не понимаете: рыцари - они же вечные! Они ж... Ах, да о чём с вами разговаривать, вы ж всё равно ничего не поймёте! - вновь начала хлюпать носом Несмеяна.
- Она ещё спрашивает «при чём здесь казна»! А при том, дорогуша, что коль ты жемчугом окатным рыдать без удержу станешь, так и вовсе меня по миру пустишь: ибо, цены ему и вовсе никакой не будет, хоть улицы им мости!
- А коль так, то назло, тятенка, жемчугом вас завалю под самую завязку, а там - хоть с сумой по миру идите! Вот с Ивашкой и сравняетесь! А может, он вам ещё и на пропитание сухарик какой кинет! - Взвизгнула Несмеяна, и ножкой топ-топ пуще прежнего, губы надула как та Федула, а по щекам уже жемчуг покатил - с голубиное яйцо...
Царь вздрогнул - дефолта испугался. Сильно. Очень сильно. Но было поздно: назрел конфликт поколений.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
- Слатенькая-слатенькая, халва-карамелечка, ну к чему ты так убиваешься, глазоньки свои жемчугом трудишь, - причитала Колгота Бояновна, которая не только искренне жалела свою любимицу, но и отрабатывала должок царю и отечеству. - Ты лучше в постельку приляг, головушку свою затуманенную на подушечку шелку кумачёвого положи, а я тебе сказочку расскажу волшебную, заморскую...
- Ну ладно, сказывай, дозволяю, - Несмеяна заложила за щёку леденец и приготовилась слушать.

СКАЗКА
Жил-был заморский царь. И была у царя дочь - девка ладная, телом крепкая. На ней бы воду возить, но кто ж на царских дочерях её возить будет - себе дороже станет, не так ли, слатенькая?
Ну и затосковала девка: мыслимо ли дело цельными днями хороводы водить, иль бисером подолы расшивать - так и сбрендить недолго. И к тому, видно, дело уж шло - закручинилась девушка роду царского и глубоко так задумалась: «Отчего ко мне никто не сватается? Может, я какая жуть неистребимая? Может, с меня уже три шкуры сошло, как с гадины ползучей, а я и не заметила? Мамки-няньки мои - народ подневольный, и правды от них не дождёшься...»
Тут идея её и посетила. Запретная.
 Подлила она мамкам-нянькам зелья сонного, а когда те захрапели - отправилась на берег ручья хрустального, который в той местности протекал. Пришла, уселась поудобнее, а зазирнуть в воду всё ж опасается...
 Поверье в том царстве было: нельзя девок и вьюношей к ручьям хрустальным и близко подпускать, дабы в него не зазирнули, иначе - быть беде. Откуда такое поверье пошло, этого никто и не ведал, а если кто когда и ведал - забыл на веки вечные не только в целях безопасности, но и за давностью времён. И так до той поры было, пока заморский дохтур не приехал: он-то и разъяснил про это поверье, мол, оно по всему миру водится. Ну, дохтур и рассказал, что в незапамятные времена в государстве неведомом жил распрекрасный царевич-королевич по имени Narkissos; так тот королевич в ручей хрустальный до такой одури на себя загляделся, что сам на себе жениться удумал - вот до чего ручьи человека довести могут! Батюшка его, как про такое непотребство от стрельцов, что при королевиче состояли, услышал, так чуть с трона не сковырнулся: «Не надо нам такого разврата иноземного! Мы, исторически, люди парные! А коль дело так и дальше пойдёт, и каждый сам с собою семью изобретать станет, то нация напрочь на нет сойти могёт!» И, кумекалку почесав, указ издал: чтоб не сметь отныне молодёжи не то что в хрустальные ручьи заглядывать, но и к ним приближаться.
И народ сознательный оказался, рассудил здраво, что прав их государь: коль всякий сам себя любить станет, то не только народ переведётся, но и армии не станет, и державу боронить некому будет. Да и державы-то не будет - откуда ей взяться?
Но дочь царская - от превеликого огорчения - запрет батюшкин всё же нарушить решилась. Собралась с духом и...

Несмеяна продолжения сказки не дождалась: засопела и сладкую слюнку на шёлковую кумачёвую подушку пустила - карамельную, мятную...
Убаюкала-убаила  КолготА Бояновна Несмеяну своей рассказкой дремучей: уснула царевна без снов и сновидений. А КолготА на клюку оперлась покрепче и к Царю направилась - прямиком в опочивальню, по потайной лестнице на тайный совет.

***
Царь сидел на приступочке у постели и нетерпеливо пристукивал пяткой по пёстрому домотканному половику. Едва в двери появилась КолготА Бояновна, он не выдержал и подскочил к ней с вопросом:
- Слушай, КолготА, а чего, в том царстве, где ручей хрустальный протекал, ни единого зеркала не было что ли, ни малюсенького осколочка?
-  Ну, не всем же такими благами цивилизации одаренными быть суждено, Царь-батюшка! - здраво рассудила нянька. - А ты, пострел, никак опять под дверью подслушивал?
- Дык для царствующей особы это не срам, а  историческая необходимость. Да и сказка больно поучительная - с высокой политикой... Мне, в мои нежные годы, ты такого не сказывала!
- Да и ты меня, Царь-батюшка, не больно-то слушал: всё норовил с детьми боярскими из рогатки по воробьям пострелять, либо сады - до Яблочного Спаса - обтрясти. Ну да ладно, у нас нынче дела поважнее есть, нежели вспоминания вспоминать. Чего с Несмеяной решать будем?
- А я уже удумал, -  довольно крякнул Царь. - Решил я Ивашку в Тридевятое государство послать за молодильными яблоками.
- И на кой шут тебе, козлу старому, яблоки молодильные понадобились? Неужто вдругорядь жениться надумал? Так у нас в царстве-государстве баб свободных не имеется, все при своих мужиках, ежели не считать старух вдовых да Ивашкиной матери Остуды Микулишны: уж не на неё ли ты глаз положил, а?
- Не...
- Что «не»? Неужто в бани чухонские к девкам податься решил? Так, доложу я тебе, яблоки молодильные в срамном деле теперь никакая не подмога: концентрация витаминов и минеральных веществ в них давно не та. Они не то что для блудного греха, но и на то, чтоб из них варенье варить, в меду мочить или ещё как малосолить - напрочь непригодные! Скуса в них никакого, один сказочный бренд и остался!
- Ну, тогда пусть за Жар-птицей протопчется.
- Чтой-то я тебя не пойму никак, батюшка! То тебе яблоки молодильные приспичили, то Жар-птицу подавай! На тебя и не угодишь, как я погляжу. Вот только в разум никак не возьму: на кой ляд тебе эта Жар-птица? Свету от её пера немного - гнилушки в темноте и те больше изливают, петь ей свыше не дадено - всё благоволение в хвост ушло. Но гадит исправно - тут вопросов нет.
- Ну и тупа ж ты с годами стала, КолготА! Я ж обычай соблюсти изо всех силов пытаюсь, неужто не ясно? У нас ведь как исстари заведено - всех холопов чересчур ретивых или царевичей неугодных, а также детей боярских, поповских, мещанских и прочих, что без толку между ног путаются, посылать... Поди, мол, тудыть-растудыть, не знамо кудыть... И принеси то, не знамо что! Пошлёшь - он и пойдёт, куда денется. А по дороге  - ой, чего только может не случиться! - и чудища сожрать могут, и босяки последние сапоги отберут, а может и хворь напасть без надежды на выздоровление. А для казны  это большое облегчение: коль им всем по персональному узилищу строить - никаких яиц не хватит, хошь бы и впрямь золотых, как та баба N. в газете набрехала! Ясно?
КолготА поначалу довольно кивнула, а потом Царю-батюшке настроение всё же подпортила - уж больно язвительную природу имела:
- Ну, а как вернётся Ивашка, тогда что? Случались ведь и в стародавние времена такие случаи: возвертались эти землепроходцы и никакая хворь их не брала!
- Ну не скажи! Коль Ивашка и вернётся, то так за путь-дорогу намается, что не до бунтарств и вольнодумных посягательсв ему будет!
- А на что ж он посягать-то изволит? Что-то из головы вылетело - так ты меня закуролесил! - полюбопытствовала Колгота.
- Дык на Несмеяну!
- А... Вот с чего ты всё про яблоки молодильные и Жар-птицу околесицу всякую нёс? Как же это я сразу не сообразила? - КолготА глубоко задумалась, и как Царь её не аукал - не отзывалась, словно в забытьи пребывала. Наконец она очнулась и на государя глянуть соизволила:
- Хоть и Царь ты, но новых веяний не ощущаешь...
- Неужто сквозит? Так я сей миг велю оконце прикрыть!
- Не об том я, - отмахнулась КолготА Бояновна, - я об веяниях времени. Кто ж в наше время за таким устарелым ассортиментом посылает? Ну, пошли ты его хотя бы за сильмарилами.
- А что ж это за чудо-то такое, диво-дивное неслыханное? И в чём их содержать прикажешь? Может, клетки какие загодя строить надо - так самое время! Архитектор у меня ещё харч казённый не отработал: сожрал на дворец, а установил только карусель и лавку керосинную.
- Ох, и тёмный ты, Царь-батюшка, - далее КолготА вразумить Царя не успела: в дверь тихонько сапогом кованным заколотили и басовитый голос доложил из-за двери:
- Царь-батюшка! Тут к тебе Звездоплюй пожаловал, говорит, со срочным сообщением!
- Это что ж за срочность такая неуместная? - вежливо поинтересовался Царь.
Дверь приотворилась, и в щёлку просунулся нос боярского сына, что при Царе-батюшке в постельничих состоял, Хомяка Подушкина. Вообще-то было у него и вполне человеческое имя - Роман, но на Хомяка он откликался охотнее, и к лицу оно ему было ближе, и к природе.
- Говорит, что трус скоро предвидится, - громко прошептал Хомяк, - и звёзды с небес обтруситься могут. Говорит, ежели срочно кормление ему добавить, то он, в случае нужды, новые звёзды наплюёт на те же самые места. А ежели пожелаете, то он и другой узор выложить может, в его власти! Но, может, и брешет, конечно...
Царь и КолготА переглянулись.
- Да вроде с твердью  небесной у нас всё в порядке: звёзды все крепко-накрепко приколочены, - прошамкала КолготА. - Был, конечно, случай о позапрошлом годе, когда звезда со своего места сорвалась, но как только Пахома-плотника выпороли принародно, более такого не наблюдалось. Хотя конечно, свод небесный - не простого это ума дело...
- И многое требует? - поинтересовался Царь на всякий случай у постельничего, выслушав рассуждения Колготы.
- Да просит новый терем ему возвести на месте избы Ивашки Безродного: уж больно его там пейзаж восхищает! - хмыкнул Хомяк.
- Судьба... - прошептал Царь-батюшка.
- Кто ж как не она, - прошамкала в ответ КолготА.
- Ну, а против судьбы - не попрёшь! - тяжко вздохнул Царь-батюшка. - Выход, как всегда, один: Ивашку из дому выпереть, учредив ему поручение невыполнимое. А пейзажем пожертвовать в пользу Звездоплюя. Жалко, конечно: мне самому тот пейзаж по сердцу. Но какую только заради счастья единственной дочери  и благополучия отечества  жертву обстоятельств не примешь. Беда - оценить это некому! Одна надёжа на далёких и исторически-разумных потомков!
Итак, за Ивашкой послать, чтоб с утрева был всенепременно!  Ты, КолготА, тоже к себе ступай и к утру, уж будь добра, исхитрись: придумай куда бы Ивашку заслать, чтоб дело верняк было и в духе времени. А мне пора на боковую: самое время о смысле жизни поразмышлять, пока сон не навалится. Ступайте. Все свободны.

***
Тем временем в чухонских банях наблюдалась полная кордебаталия, да такая - только ляжки сверкали. Дед Кузьмич наяривал на балалайке, а девки уже вполне самостоятельно ему подпевали:
- Девки замуж собирались,
но никак не собрались...
Ивашка подыгрывал им на расписных ложках, все прочие тоже развлекались по мере сил, скучающих не было. Точно.
Беда нагрянула неожиданно и имела вид стрельца с молодецкими усами и дорогим, не по чину, кушаком, в котором все, кроме иноземных девок, тут же признали царёва любимчика  постельничего Романа Подушку.
- Глянь, Хомяк пожаловал, - в момент перестал бренчать на балалайке дед Кузьмич. - Не к добру это.
И точно: как в воду глядел, не к добру.

***
- А хотел бы я знать, брат Ивашка, не водятся ли за тобой каких нетрадиционных способностей? - Царь воззрился на Ивашку свысока, с самой верхней ступеньки малой ковровой лесенки, что вела к золочённому трону.
- Ты об чём, Царь-батюшка, мне намёки делаешь? Ты хоть и Царь, но диспозицию и ориентацию соблюдать изволь! Я тебе не чудо-юдо заморское об голубом пере! Я об чести понятие имею не хуже кровных детей боярских: ещё в малолетстве «Юности честное зерцало» назубок вытвердил! За такое поношение дуэль бывает!
- Это что же за штука такая «дуэль»? - заинтересовался Царь и спустился пониже, сравнявшись с новоиспечённым боярином Безродным ростом.
- Это не штука, а предмет защиты чести! Заграничный. Мне про него девки из чухонской бани в подробностях донесли, как по писанному.
- И что ж это за предмет?
- Предмет этот рукавица и непременно белого цвета. Чуть что не по тебе, ты рукавицей обидчика по мордасам, тут ему деваться некуда и начинается дуэль с мордобитием.
- А без рукавицы белой по мордасам, значит, никак нельзя? Так я понимаю?
- Точно. Нельзя.
- Хитро придумано. Но нам не подойдёт!
- Отчего ж?
- И где ж ты, Ивашка, на столько мордобитий белых рукавиц напасёшься? Э-эх!  А ещё в Ассамблее штаны просиживаешь! Нет, рано ты в общественную политику попёрся: тебе жисть ещё постигать и постигать...
Думал я, думал и придумал: а не послать ли мне тебя, Ивашка, для лучшего постижения жизни за три моря в Тридевятое государство, а заодно и отечеству послужишь.
- Это как? - насторожился Ивашка,  - меж ними и нами никаких морей сроду не было! Где ж я аж три сыщу?
- Ты кому перечишь, Царю перечишь? Сказал – через три моря, вот и будь любезен! Неча лёгких путёв искать, коль по Царёву указу на службу отечеству отправляешься!
- Да на какую службу, надобность-то какая?
- Да очень простая! Добудь-ка ты мне, Ивашка, тот самый Ясен-пень, да смотри, когда будешь по тем трём морям шастать, пень у груди держи, чтоб не намок ненароком!
- Чаво?
- Муха села на чело и кричит: кому чаво! Ясен-пень, говорю, добудь, и дело с концом!
- Ум у меня не рядовой, хоть и на мякине вскормленный, но никак постичь не могу я, Царь-батюшка, чего ты от меня хочешь? - вежливо начал вскипать Ивашка.
- А тут и постигать нечего: Ясен-пень хочу и все дела!
- Да как я его к  тебе, Царь-батюшка, приволоку, коль это не предмет, а фигура  словесная, чтоб иной словесный срам прикрывать на манер листка от дерева фига? Нету его, этого пня ясного в природе вещей! Нету! Тьфу это, а не пень!
- Экий ты Ивашка, холоп отсталый! Был бы этот пень «тьфу!», бессмысленное,  то Несвятая Энергетическая Троица его именем свою шайку не поименовала бы! Лишний раз убеждаюсь, Ивашка, что понапрасну тебя в новые бояре приняли - недостоин ты такой почётной милости. Неужто не слыхал, как Звездослов сказывал: мол, всякое слово своё корневое воплощение в материи имеет. А уж у пня этого, ясного, корней этих, сам понимаешь, предостаточно!
Да мало ли чего, к примеру, в царстве нашем нет, но народ как-то исхитряется, добывает… Морей этих тоже нет, их еще вырыть надо, но кроме как через них в Тридевятое не попасть – заколдовано всё наскрозь! Разве что воздушным путём, который только Горынычу ведом, Яге в ступе, гусям-лебедям и прочей летучей нечестии! Или ты к ним за подмогой оборотишься?
Ивашка молча мотнул головой.
Ну а коль знакомств и связей у тебя в таких высоких сферах не водится и ковром-самолётом тоже не одарён, то пшёл вон! И чтоб к завтрашнему утреву в моём Царстве-государстве и духу твоего не было!
А ослушаешься - отдам четвёртой власти на поругание: доложу, что вот эту самую табакерку - вещь безмерной ценности, ты у меня свистнул! Прямиком из моего кармана во время сей аудиенции! И про то, какой ты есть вор, мошенник, охальник и расхититель царёвой собственности  все кромешные газеты мигом пропечатают! И ещё прошлогодние яблоки анисовые, что ты с Егоркой Поганкиным из моего царского сада умыкнул (в количестве пятнадцати штук!) припомнят, как пить дать! И Венькина жена, и чухонская баня, и зелено вино - всё тебе не на пользу обернётся! Ой, не на пользу! И весь наш Кром  - и Белый, и Красный, мигом узнает, какой ты есть аморальный тип!  Можешь и не сомневаться!
Ивашка и не сомневался, и оттого пал в ноги Царю-батюшке и взмолился. Слёзно.
- Не губи ты, блин, Царь-батюшка, моей юной репутации! Ведь и ты был молод (летописи про то точно сказывают!), и ты по чужим садам-огородам лазал, и к мамаше жены Веньки нашего хаживал, оттого-то, говорят, Венькина жена всем на зависть, что царское семя к ней примешано. А что вино пью - так кто его не пьёт, окаянное? Да и пью с тоски - от любви неразделённой...
- Вот с этого места поподробнее, - приставил ладошку к уху Царь.
- Да какие у меня могут быть подробности? Эх-ма! Сражён наповал ясными глазками царевны Несмеяны. Хотел ей ручкой хоть издаля махнуть, а она мне язык показала, такой красоты несказанной - розовый-прерозовый, как клубничная карамелька...
«Э, - подумал Царь, - дело у них далеко зашло! Засылать Ивашку на смерть неминучую надо безотлагательно: без всякой жалости и сострадания к его юным летам! А Несмеяна пусть своего Чёрного рыцаря дожидается, пока не заскучает и не одумается. А там и поглядим: кто нашему отечеству более в зятья подходит. И точка!»

***
Поплёлся Ивашка домой. А мамаша его, Остуда Микулишна, сыночку уже суму собирает: пироги на дорогу печёт и поскуливает потихоньку, откуда только про новость горемычную и узнать-то успела? Какая сорока постаралась?
- Эх, горе мое горькое, в какие времена живём? Ранее и жисть попроще была, и цари без фантазий! Коль неугоден чем какой Ивашка, то посылали попросту: «Поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что» - и весь сказ! А теперь такие затейники! Прись, Ивашка, в Тридевятое царство, куда попасть только через три моря можно, каких еще не вырыли,  да ещё Ясен-пень притащи, какого и в природе не водится! На погибель верную сыночка своего собираю, в путь безвозвратный!
Тут и Ивашка заявился. Только он в дверь - у неё и горшок со сметаной из рук выпал от нервов.
- Да не тряситесь вы так, маманя! - захорохорился Ивашка, а самому боязно до крайности: никогда ещё заграницей бывать не доводилось. - Пока вы можжевеловку  да крапивну гнать будете, я мигом в Тридевятое государство и слетаю: одна нога здесь, другая - там.
- Слетаю! Быстрый какой! И на чёл лететь собираешься, крыльев еще не отрастил, пока в чухонской бане парился?! Да и велено тебе Царём-батюшкой не лететь, а через три моря переправляться! А их еще вырыть надобно!
- Вы чего, маманя, из ума выскочили? Как и чем я их вырою три моря этих?
- Ты мать не гневи, не скудоумная! Хоть не больно ты к моим советам-то прислушиваешься, но на сей раз придется, коль живым захочешь вернуться. Хоть ой как непросто это будет с твоей дурью! Ну, чем моря вырыть, об этом не тужи! Вот тебе ложка расписная с корабликом, береги её – ей и выроешь, и щи похлебаешь, коль Судьба с Бедою помогут. А далее – папашу своего Ветреника на подмогу зови… Авось дело сладится.
Ивашка ложку взял – кораблик намалёванный до души ему пришёлся, и в котомку спрятал, чтоб мать не обидеть, а про себя подумал, что старука от печали по нему, сынку-родимому, совсем из ума выжила. А Остуда тем временем речи свои неутешительные прерывать не собиралась:
- Ты, Ивашка,  на быстрый возврат надежд не возлагай! Вон Звездослов намедни сказывал про народец один: так они, веришь ли, пустошь одну завалящую сорок годов пересекали! Насилу пересекли!
- Да ну?
- Баранки гну! Путешествие штука непростая и от менталитета в сильной зависимости пребывает.
- От чего?
- От менталитета.
- Да что это за хрень такая, маманя?
- Ну как бы это тебе, Ивашка, объяснить... Менталитет - эта такая заграничная штука на манер компаса, и расположена она у человека в мозгах. И у каждого народа своё тайное обустройство имеет...
- Ну а как у меня, маманя, менталитета этого и вовсе нет? - обеспокоено перебил её Ивашка.
- А вполне возможно. Откуда у тебя, голодранца, такая дорогая заграничная штука может в башке проявиться? Не, врать не буду: такое нам не по карману. Точно.
- И как же мне теперь быть, маманя?
- Да никак! По звёздам пойдёшь, как наши деды-прадеды хаживали. Они про этот менталитет и слыхом не слыхивали, однако же как-то добирались! Да и тропы кругом протоптаны - куда-нибудь да выведут.  А уж коль совсем заплутаешь, тогда...
- Постойте, маманя! Я вот всё про тот народец думаю: может, их леший по  пустоши кругами водил?
- Ну что ты несёшь, дурья башка! Какие в пустоши могут быть лешие? Они ж исключительно древесную среду предпочитают! Но кто-то их точно водил, вот только имя запамятовала. Большого ума, видать, был человек, с дорогим менталитетом...
- Всё же я склоняюсь, что не человек это был, - упёрся Ивашка.
- А кто его знает, может, и твоя правда. А может, Звездослов всё набрехал - за ним не залежится.
- Ну ладно, маманя, вы тут с пирогами старайтесь - я с капустой тоже уважаю! - а я побёг!
- Кудай-то?
- Раскудахтались! Вы что, маманя, сказок не читывали? Во всех сказках так прямо и сказано: в трудный час добрый молодец непременно должен под деревом раскидистым вроде как подремать, дождаться двух птиц вещих и беседу их тайную подслушать, а потом уж и действовать в полном соответствии с предначертанием.
А может, мне такое предначертание выпадет, что и тащиться никуда не придётся! Это ж никому из нас, смертных, неведомо.
- Это как?
- А так! Скажут, к примеру, мне вещие птицы: лежи, Ивашка, на печи, ешь калачи, а дела - хоть башкой о  стену стучи! - сами собой сладятся. С минимумом забот! Ясно?
- И-их! До таких годов дожил, в бане чухонской с девками уже сколь разов парился, а всё в сказки веришь? И в кого ты только, Ивашка, у меня такой уродился: ни в мать, ни в отца, а в заезжего молодца!
- Неужто ещё и заезжий молодец у Вас был, маманя? Неужто одного моего папаши Ветреника мало было?
- Ты папашу своего так легкомысленно не призывай! Ветреники - они хоть, конечно, народ не постоянный, но в случае крайней нужды могут и подсобить.
- Чем же это?
- Паруса запустить, деревья повалить... а иной раз и Лихо разметать!
- Вот оно как, значит! Умелец мой папаша, как пить дать…
- А ты думал! Не простых мы кровей, только людям об этом не к чему знать, чтоб завидки зазря не завидывать!
Ну а как в Тридевятое государство прибудешь, то  столицу ихнюю даже не разыскивай - нет у них столицы! Каждый сам по себе живёт-перемогается. Ты первым делом к бабке своей заскочи десятиюродной; она хоть и магнатка теперь страшная - какой-то тайный энергоресурс имеет, но слыхивала, не возгордилась: по обычаю предков живёт, всё в той же лесной хоромине на курьей ноге. Благоустроилась малость, но улучшение качества жизни никому не возбраняется и даже вполне приветствуется. Бабка тебя и накормит, и напоит, и баньки не пожалеет, а дальше сам крутись, чтоб ноги унести подобру-поздорову! А заодно и Егорки Поганкина косточки в узелок прихвати, чтоб было что Надсаде Глуздьевне похоронить и оплакать по-людски. А доброе дело - всегда тебе зачтётся, хоть и скорбное. Так что спать ложись, утро в ночи не задержится...

***
Путь и впрямь был неблизкий. Шёл Ивашка и шёл - конца края тому пути не было. «Даль такая дальняя и безвидная, - подумал Ивашка, - что хоть назад возвертайся: пусть четвёртая власть, что хочет с моей юной репутацией, то и делает. Быть бы живу! Но как назад податься, коль поприще только вперёд ведёт, а за спиной в клубок сматывается?»
И правда, тропа  за его спиной свивалась в серую холщовую нитку на невидимом веретене - тонкости необычайной! - и тут же сматывалась в аккуратный клубок, что катился позади Ивашки, так и  норовя садануть по пяткам. Отступать некуда было. Солнце припекало. Лес всё маячил и маячил  впереди, но приближаться никак не желал. Птиц слышно не было. Да и шорохов - тоже. Цветы по обе стороны тропы цвели яркие, пёстрые, но аромата не имели никакого, даже самого скромного. И всё это так чудно было, непривычно и тревожно до крайности, что Ивашку полный абдраган пронял: он, давай Бог ноги, бегма побёг по той тропинке, чтоб только из этого беззвучного и безароматного места поскорее выбраться.
Бежит, значит, Ивашка по своему поприщу из последних сил, а потом - ни с того, ни с сего - и встал как вкопанный. Лоб рукавом утёр и как крикнет:
- Да что ж за Судьба у меня такая, рябая да конопатая, что нет мне жизни в родном отечестве? А ну-ка, появись-покажись! Уж больно мне на тебя глянуть охота!
Глядь, откуда ни возьмись, девица... В красном таком расписном сарафане с казённым золотым галуном, ряска на лбу жемчужная. И с лица тоже нечего. Малость рябовата да конопата, конечно, но зато свежа и румяна, вполне ладная девица.
- Ты кто такая? Откель взялась?  - изумился Ивашка. - И чего одна по лесу в столь дикой стороне бродишь? А ну, как обидит кто? И как звать тебя, красавица?
- Судьба я твоя, Ивашка: это я твоё поприще в нить пряду и в клубок сматываю. На добрую память.
- Чего? Судьба, говоришь? На добрую память, говоришь, моё поприще сматываешь? И об чём я, по-твоему, злыдня ты этакая, с добром поминать должон? Уж не обиды ли, какие ты мне, змея каверзная, на вид выставляешь? Да такая Судьба, обманщица неверная, хуже Беды неминучей! Интересно мне, Беды тоже по лесу ходят? - тут Ивашка так разошёлся, что сапогами поприще своё чуть до дыр не протоптал от злости ненавистной...
Ругается Ивашка, клянёт свою Судьбу, и того не замечает, как румянец с девицы постепенно как кто мочалом смывает, и узор на сарафане красном тоже залинял, и галун плесенью покрылся до такой степени, будто триста лет в могиле пролежал.
- Беда не по лесу ходит, Ивашка, а по людям, - ответствовала ему девица тихим голосом. - Хотела я быть твоей Судьбой, но раз не по нраву пришлась, лучше-ка я Бедой твоей стану. Глядишь и дружней заживём, сподручнее! - сказала так и побелела: ну чистая покойница, но красоты несказанной - рябинки и конопушки напрочь исчезли, как их и не было.
Ивашка рот раззявил, но сказать ничего не может, язык, видать, отнялся. А девица так печально на него поглядела и говорит:
- Теперь, Беда я твоя ненаглядная, Ивашка. Теперь я твоё поприще и прясть и в клубок сматывать буду. Как бы ты не торопился - от меня не уйти. Теперь я тебя любить буду и никогда не оставлю, чтоб ты меня в неверности не попрекал, - сказала так, через голову перекинулась, и стала старухой безобразной с железными перстами: в волосах косматых пауки, глаз и вовсе нет, а вместо платья красного - веревьё и рубище поганое, словом, чистая страсть!
- Ой! - только и успел молвить Ивашка, закатил соколиные глазки и бухнулся в обморок. Продолжительный.

***
В Кроме тем временем про Ивашку всякие домыслы ходить начали, простонародные. И не просто ходить, а в припрыжку бежать: сказал кум куме, кума - свату, а сват - брату, и пошёл разговор со двора на двор. А слово сказанное - стрела пущенная, да метит не в бровь, а в глаз - вот и весь сказ! Царь тем фактом сильно недоволен был и даже опечален. Это понятно, конечно, но если с другой стороны глянуть, то какой с простого народа спрос? Что с него взять? У него и домыслы исключительно простонародные, ибо на другие - сильно возвышенные, у него материальных возможностей не хватает.
А домыслы были следующие...
- Слыхали, - громко, чтоб всем слышно было, голосила на базаре баба-сплетница, - Ивашка-то наш, боярин Безродный, на суку берёзовом повесился! Три дня повисел и в ужа оборотился и из верёвки выскользнул! И теперь так по дальнему лесу бродит в чём мать родила, а к столице приблизиться не осмеливается, так как и верёвочки поясной, на которой он душу-ту свою загубил снять не смеет!
- А на кой ему, я интересуюсь, верёвочка, - встрял младший думский дьяк Афанасий Комар, - коль на нём ни портов, ни рубахи не имеется? Верёвочкой срам не прикрыть! По-моему разумению, без верёвочки энтой вполне обойтись можно. Да-с.
- Да что ты, Комар, бабу слушаешь? - встрял Ермолай Мешок. - Баба она ж на то и баба, чтоб на базаре брехать! У неё ум только на то и приспособленный, чтоб мужиков с пути праведного сбивать. Вот были мы, кумпанией, намедни в чухонской бане, так там девка одна Ивашке ум и помрачила недоступными разумению сведениями...
- И что ж это за сведения? - полюбопытствовали из толпы мужики, которые при одном упоминании о чухонских банях потеснее обступили купца. Бабы, как всегда, держались на расстоянии, но уши из-под платков высвободили, чтоб лучше про непотребства заграничные вызнать, осудить и потом до смерти мужиков от того разврата оберегать - хоть пестом, хоть ухватом.
- Да даже не знаю, как вам это рассказать... Боюсь, что недоверие после этого вы ко мне поимеете, и слову поему купеческому от этого ущерб будет.
- Не томи, Мешок, сказывай! А слово мы твоё и так знаем: каков молебен - такова и плата! - встрял дед Кузьмич.
 - Ага, поддержали его мужики.  Каково слово - такова и нажива. Не обманешь - не продашь, дело известное. Обчество за то на тебя не в обиде, по понятиям процветаешь!
- То-то и оно. Ястреб ловит оттого, что есть хочет, а богат купец оттого, что может, - важно приосанился Ермолай Мешок. - Да речь не о том, коль конь под кнутом. Однако обидно, когда язык поперёд ума рыщет, зубы скалит, а толк в ум не приводит!
- Да в чём тот толк? - не выдержал Емеля, которому вся эта колгота здорово мешала философствовать о высоких материях. - Чем Ивашке та девка в бане разум замутила, что он руки на себя наложил, бедолага? А ведь вполне мог бы ещё обчеству послужить, надежды подавал и немалые. К науке географии большой интерес проявлял, месторасположением иных миров интересовался, - зевнул Емеля почёсывая темечко, которое, как известно, от переизбытка ума всегда зудит не ко времени.
- Вот к иным мирам Ивашка и откинулся! Науки эти простого человека до добра не доводят, а с пути торного сбивают! - встряла баба-доказчица. - Ум он не для всех хорош: иные и без ума живут, а не жалуются. И лапти целы, и нос в табаке!
А с Ивашкой всё не так, как та баба-сплетница сказывала! Вы меня, люди, слушайте, а не сплетни всякие! Я ж не просто так балаболю, у меня про всё доказательства имеются! Так вот, говорю я вам,  не повесился Ивашка, а утоп! Своими глазами не видала, конечно, но Надсада Глуздьевна, у которой на той неделе гуси-лебеди внучка со двора свели, сказывала, что самолично видала, как Ивашка со двора подавался с сумой походной и в сапогах, а не в лаптях! Вот! А кто, коль в своём уме, вешаться в сапогах пойдёт? А?
- Точно, поддержали мужики бабу-доказчицу, сапоги вещь дорогая... Коль в своём уме вешаться подаваться, то в лаптях не так расточительно будет, хотя и лапти тоже лыка стоят, не без этого.
- Э-эх, тьфу на вас, мужики! Опять бабу слушаете! - возмутился Ермолай Мешок, которому никак не удавалось высказать свою версию. - Бабий ум - бабье коромысло: и криво, и зарубисто, и на оба конца! Вешаться в сапогах, коль в здравом уме, конечно, никакого резона нет, но и топиться тоже без смысла. Да и кто топиться с дорожной сумой пойдёт, да ещё, коль в ней пироги с капустой и бутыль с самогонной можжевеловкой?
Мужики загалдели...
- Да откуда ж в наше время пироги с капустой быть могут, коль яйца куриные в царстве перевелись? А у кого хоть какое тухлое и залежалось, то на случай энергетического кризиса сберегается - в обеспечение керосина, - решил всё расставить по своим местам Афанасий Комар, и голос его - тихий и писклявый, мужики поддержали. Да и как не поддержать, коль Комар дело пищит.
- Вот вы, мужики, всё бабий ум порицаете, а того не заметили, что я про то, что Ивашка утопился и словом не обмолвилась! - баба-доказчица вызывающе сложила руки на тощей груди и вздёрнула подбородок.
- Да как же это? - не поняли мужики.
- Я сказала, что он утоп, а вовсе не утопился!
- У каждого свой скус: один кладёт в карман, другой - в картуз, - философски заметил дед Кузьма, - хоть на мой скус, хрен редьки не слаще.
- А вот и нет! - упёрлась баба-доказчица. - Ивашка не подобру-поздорову топиться пошёл, а сгинул на царёвой службе! Царь за его смерть и ответчик!
- И откель у этой бабы непросвещённой такая информация? - возопил невесть откуда взявшийся Звездочёт и по своей поганой привычке стал у народа в глазах троиться. - И как можно к ней доверие иметь, коль тут такая высокая политика замешана? Разве ж могут бабы в политике чего понимать? Но что сгинул Ивашка - это факт, и оттого царь-батюшка мне тот пейзаж, что из окон его избы виден, за верную и беспорочную службу авансом пожаловал.
Народ опять загудел: хоть мерзок был им Звездочёт, и пейзажа Ивашкиного им для него до смерти жалко было, но о бабьем уме, как ни крути, Звездочёт правильное суждение имел.
- А вот и понимаю! - упёрлась баба-доказчица. - И политику высокую от прочих дел дотошных, типа выпечки куличей праздничных или варки ушицы архирейской, из принципа не отличаю: каждая кухарка хитромудрая вполне с царством-государством управится!
- И в чём же тот принцип? - неожиданно заинтересовалась Печь со спящим Емелей и слегка брякнула вьюшкой: себя она тоже к дамскому полу причисляла и высокой политики, как и выпечки, и прочей хитрой готовки тоже, разумеется, не чуралась. 
- Ага, доложи обчеству про свои бабьи выводы, а мы похохочем, - засуетился Звездочёт, на котором начал ни с того, ни с сего дымиться колпак.
- Глянь, на воре шапка горит! - заорал дед Кузьмич, указывая на Звездочёта. - Знать пейзаж тот ему не за просто так жалован! Свёл он Ивашку в мир иной своими чарами! А ну как поучим его, мужики, чтоб вдругорядь неповадно было!
- Поучим! Чего не поучить! Расступитесь, люди добрые, сейчас Звездочёту ум вколачивать будут, пока звёзды из глаз не посыплются! Ату его, ату, окаянного!
Звездочёт плодов просвещения дожидаться не стал - разделился на трое и, смутив народ, меж пальцев проскочил неучёным.
- Ой, вспомнил, наконец, чем девка чухонская Ивашке разум смутила! - воскликнул Ермолай Мешок. - Она ему про дуэль поведала...
- И что ж это за штука такая?
- Иноземный мордобой! Штука тонкости чрезвычайной. Прежде, чем кому по зубам дать, требуется белые рукавицы надеть, чтоб не обмараться.
- Ну и дорогостоящие фантазии у этих иноземцев, как я погляжу, - деликатно заметила баба-доказчица.
И народ её впервые поддержал. И не только поддержал, а и попросил со всем вежеством про Ивашкино утопление обчеству поведать.
Баба к делу и приступила.
- А то достоверно знаю, что заслал царь-батюшка Ивашку нашего на остров Буян засланцем, чтоб папуасов бородатых этих легше нам воевать было! А когда Ивашка там за отечество голову сложит, тут-то ему на площади постамент воздвигнут, мамашу с горя похоронят, а пейзаж из окна избы ихней Звездочёту и поднесут на белом блюдечке с голубой каёмочкой! Вот и вся вам высокая политика! Звездочёт, как пить дать, Ивашку перед царём обнёс, а теперь через его корысть у нас с антиподцами война начнётся: всяк хочет чужой земельки к свой присовокупить и свою репу выращивать, хочь бы она и ананас прозывалась!
- Так что теперь Воевода наш, по указу царя-батюшки, самолично флот смолит (флот - он как пожарный снаряд, его впрок в порядке держать негоже!), чтоб нам ранее антиподцев до Буяна доплыть! Вот вам вся правда и перспектива жизни как она есть, без всяких там прикрас и излишних разговоров! А как Ивашка окончательно загинет, так туда вам и собираться, сердешным, а нам тут сиротиночками оставаться, - заскулила баба-сплетница, что рядом с бабой-доказчицей стояла и своего звёздного часа дожидалась.
- А как же мы про его погибель окончательную весть получим? - поинтересовался Афанасий Комар под одобрительный гул плошади.
- А как сорока пролетит, так и узнаем: сорока она или к гостям, или к вестям! А гостей нам, мужики, ждать неоткуда. Все, какие до наших краёв добрались, те на торжище мануфактурой и сластями заморскими торгуют, да и покупательная способность у нас на нуле. Иль у кого яйцо в загашнике осталось? Так я в долг взять могу, под значительные проценты, - отпихнув бабу-сплетницу, доложила баба-доказчица.
Не успела баба-доказчица про чужие яйца всю правду вызнать, как скоморохи набежали, в дудки-погудки загудели и пошли куролесить:

- На море на океане,
На острове Буяне,
Около столба толчёного,
Веретена золочёного
Стоял бык печёный,
В жопе чеснок толчёной.
Наши ребятки узнали,
К этому бычку похаживали,
Этот чеснок помакивали,
Кушанье похваливали:
- Ах, како кушанье,
Хвацко, бурлацко,
Само лободыцко!

- Есть хорошо, да до ветру бегать далеко! - встрял дед Кузьмич. - За двадцать пять вёрст, ближе места не приберёшь!
- Экий ты срамник, Кузьмич! Всякую великую идею похабишь и прощенья не просишь! - возмутился Ермолай Мешок. - У нас беда на дворе - война с антиподцами намечается в полном масштабе, а ты... Нет в тебе никакого ура-патриотизма! Воспитаем его, братцы, и без белых рукавиц дорогостоящих!
Мужики загалдели гулко,  ура-патриотизм рос как на дрожжах.
- Ур-рааааааааааааааааа!!! Ур-раааааааааааааааа!!! Ур-рааааааааааааааа!!!
- Мужики! Мужики! Вы себе натуру так не распаляйте! Остров тот ни нам, ни антиподцам покоряться не желает! - возвестил с Печи, проснувшийся от чрезвычайного шума Емеля.
- Это как? - не поняли мужики.
- А вот так, по простому! Мы, говорят, остров Буян, и буянить сами по себе желаем, без вашего постороннего присутствия!
- Да за что ж такое к нам неуважение? - возмутился Ермолай Мешок. - Мы ж честь по чести к ним с войной идти собрались, а эти бородатые нами брезгуют, с нами драться не желают? Так я понял?
Народ подступал всё плотнее и гудел всё громче. Кто-то уж крикнул: «Веди нас Царь-батюшка на остров Буян! Не посрамим Аномальное Царство-Государство!»
- У меня к обчеству предложение, - пропищал Афанасий Комар. - А ну как нам с антиподцами сгоношиться! Тихенько к этому самому острову с двух сторон подойдём на вёслах, и разом его прихлопнем! Как комара!
- А что, - сказал дед Кузьмич, - Комар дело говорит: глядишь, из него адмирал получится! Нет, точно, мужики! Остров тот мигом полу-наш – полу-антиподный станет. А уж мы меж собой как-нибудь разберёмся: вначале стенка на стенку пойдём, а как умаемся, то и за переговоры сядем - с мёдком, пивком и прочими разносолами. Вот всё по-людски и получится, по обычаю, как и положено.
- Да что ты такое, Кузьмич, несёшь? Как же мы с антиподцами этими переговоры переговаривать будем, коль они по-нашему ни бельме? - обеспокоилась Печь, которая жутко переживала, что на корабль - остров Буян воевать, её могут и не взять по причине большого веса и полной не плавучести.
-  А что, неужто такие есть, кто по-нашему не разумеет? - изумился Кузьмич.
- Ну а девки в чухонской бане, они как? - ввернула своё словцо баба-сплетница. - Или ты их уже обучил?
- Всем ты баба хороша, да язык у тебя больно поганый! - буркнул Кузьмич. - И характер ягистый до жути!
- Нет, Кузьмич, тут ты не прав, - важно рассудил Ермолай Мешок. - Откуда у бабы характеру быть? Баба - она и есть баба, стерва бесхарактерная, хоть купеческого звания, хоть мельничиха, хоть Венькина жена, а хоть и царица Савская.
Мужики мысль Мешка на предмет одобрили, и только Комар вновь встрял со своей досужей любознательностью.
- Это ж какая такая царица? - пропищал он.
- Да леший её знает! Это Звездочёт, когда я его намедни в кабаке к стенке припёр и велел ни в каком разе с места не сходить и не троиться (троих бы мне не доволочь!),  ответствовал, что дело понимает и даже, если ему царица Савская прикажет, с места не тронется, пока я с тарантасом не прибуду.
- Ну и как? - полюбопытствовало обчество? - Выстоял?
- До следующего полудня так и стоял, пока я тарантас обеспечивал, - задумчиво протянул Мешок. - Я вот что думаю, мужики, а не пойти ли нам с горя в чухонскую баню?
- Дык, мы не против, но поиздержались малость. Сам знаешь, как наши куры нынче несутся, только на чёрный день по яичку и осталось. По малипусенькому...
 - Чего яйца беречь, мужики, всё едино - протухнут! К тому же, как мною некогда сказано было, не надо все яйца в одну корзину класть, надо и другим бабам что-нибудь доставить!
- Надо... Надо... - загалдели мужики. - А то одна кочерга кочергой, а другие, как булки сдобные! А слатенькое и мухе предпочтительнее...
- Точно, мужики! Пошли в баню, выпьем! - предложил дед Кузьма. - Кто пьян да умён - два угодья в нём! А ума у нас уже более чем достаточно: опасаюсь, что более уже и быть не могёт!
- А платить чем? - поинтересовался любопытный Комар.
 - А шапка казённая у тебя на что? - осклабился Мешок. Да не боись - угощаю! Всю компанию! - расщедрился он и сам себе удивился до крайности.
И мужики потрусили за первопроходцами - дедом Кузьмой и Ермолаем Мешком, в чухонскую баню, а на плацу остались только баба-сплетница и баба-доказчица, ибо на них угомону не нашлось. Там они продолжили митинговать с Печью, на которой,  знай себе, посапывал Емеля - с  присвистом и прочими выдающимися руладами.

ЧАСТЬ  ПЯТАЯ, ПОСЛЕДНЯЯ               
Меж тем Ивашке, хоть и пребывал он в полнейшем беспамятстве сон чудился...
Будто на базарной площади у государева дворца стоит Печь. На Печи спит Емеля. А подле Печи баба-сплетница и баба-доказчица меж собой пререкаются...
- В несчастьях наших, как ни крути Емелька виноват, - тычет в противницу баба-сплетница. - И ты ему в том потатчица! Может, думаешь, столица не ведает, как ты с ним под новомодным заграничным одеялом пятки отогревала?
- Это ты от зависти с больной головы на здоровую валишь! В чём же это мой Емельян Иваныч виновным быть может?
- А в том, что Щуку с яиц согнал, когда блажь свою тешил! А Щуку с яиц согнать - быть беде! Это и дитя малое знает!
- А доказательства у тебя есть, чтоб такое молоть?
- У меня всё есть, да не про твою честь!  Так я тебе всё и выложила - нашла дуру! Как щука не остра, а не возьмёт ерша с хвоста! - я все доказательства, куда надо, донесу, ни одного не растресу! Да и какие такие доказательства: одному кивнула, другому мигнула, а третий и сам догадался!
- Стерва! - не выдержала баба-доказчица и вцепилась бабе-сплетнице в волосья.
- Аааааааааааааааааа!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!

Тут Ивашка и проснулся. Сел, тыковку от приплыва ума почесал и стал сон припоминать. Но ничего толком припомнить не мог. «Знать солнцем уморило», - подумал Ивашка.
Глянул по сторонам, а на веточке лоскуток от сарафана девичьего мотается. Алый. Расписной.
Тут-то он и вспомнил, как давеча Судьбу свою обидел, и она от той обиды Бедой перекинулась. Загоревал. Но снявши голову - по волосам не плачут, да и Беда - не дуда: станешь дуть, а слёзы идут!
- Эх, решил Ивашка, коль удастся мне со своей Судьбинушкой ещё раз встретиться - всенепременно прощения попрошу! И костерить её ни себе, ни иным не позволю, куда бы кривое поприще меня не вывело.
Встал и по тропке зашагал, а та за ним клубком покатилась... Чует Ивашка, хоть клубок по пяткам и бьёт, а всё в зазоре кто-то топчется - тонкости необычайной. Оглянулся, а Беда за ним впритирочку тащиться. Продыха не оставляет. «Ладно, как маманя сказывала, Беда не страшит, а путь кажет! Может, ещё и к Счастью своему прибреду...» - подумал так и зашагал веселее.
Стало смеркаться.

***
- Э-эх, куда забрёл-то я, глушь да темь непроглядная. Поганок и тех не видать. Да дело-то известное: счастливый пойдёт - клад найдёт, а несчастный пойдёт и гриба не найдёт. Зря я, видно, на счастье понадеялся давеча. И куда мне теперь податься, на ночь глядючи?
А голос из-за спины ему и говорит:
- Ты, Ивашка, в Счастье не верь, а Беды не пугайся. Я, Беда твоя, сама тебя выведу. Может, ещё и спасибо скажешь. Хотя, от тебя доброго слова вовек не дождёшься: у тебя и Судьба, и Счастье и даже я, Беда, - все кругом  в виноватых ходят. Но всё ж я вернее иных буду. Да и на кой тебе Счастье, если так разобраться? Счастье без ума - дырявая сума: где найдёшь, там и сгубишь. А чтоб зазря в лесу дремучем Счастьем не сорить и экологию заповедную не нарушать, ты вон той ёлки да бурелома держись.
Обиделся Ивашка на намёки неделикатные по поводу своего ума выдающегося, но с Бедой пререкаться не стал, побоялся как бы себе дороже не вышло. Но всё ж слова обидные на сердце держит. По бурелому продирается и под нос себе бурчит:
- Это что ж, выходит я - не боярин Безродный, а обычный Иван-дурак? Да быть такого не может: с какого-такого рожна тогда меня, Ивана-дурака,  жители столичные по своей доброй воле в Общественную Ассамблею двинули государственные интересы защищать? Нет, Беда моя  - в моём уме сильно заблуждается...
- Да не я в твоём уме заблуждаюсь, а ты в трёх соснах и двух ёлках путаешься! Вон, огонёк впереди видишь?
- Ага...
- Ну и дуй туда, а то я с тобой совсем оголодаю, - сказала Беда  и так тесно к его спине притиснулась, что Ивашке аж щекотно стала. Прёт он через бурелом, на душе - муторно, а спине - щекотно-прещекотно, словно по ней мураши скачут. Занес руку за спину - хотел спину почесать - ан, нет! - рука, как по стеклу скользит, а спины не касается: близка спина, а не почешешь...
- Это что ж такое? - возмутился Ивашка. - Что за наказание? Что ж я теперь своей спины собственной и почесать не могу?
- Была спина, а теперь я вместо спины - твоя Беда. - И ты моей тонкой бедственной сущности своими грабками немытыми касаться не моги, а то вмиг по твоему уму выдающемуся так настучу - не возрадуешься!
Беда озорует, а Ивашка горюет... Ивашка горюет, а Беда ликует! И того дураку невдомёк, что Беда страсть как  обожает к молодым да ладным парням прилипать да притискиваться, пока те её прочь не погонят, да ещё вдогонку и улюлюкнут с лихим посвистом: вали Беда в другие ворота, а мне и без тебя неплохо живётся-можется со своей Судьбой ненаглядною...
Беда на Ивашке катается, а поприше не кончается! И огонёк дальний ну никак не приближается.

                ***

- Всё! - Сел Ивашка на землю и говорит, - хоть Беда, хоть Судьба, а с места не двинусь, пока на три моря путь не укажешь, чтоб первую Цареву волю справить,а там – буду про этот Ясен-пень думать, а то всего рабом голова не вмещает, а домой возвернуться  и на Несмеяне жениться уж больно охота!
Беда расхохоталась:
- Три моря у тебя в торбе за спиной лежат! Припомни, что Остуда тебе непутёвому на прощанье сказала, прошамкала Беда.
Ивашка бровки насупил, припоминать стал…
- Так маманя моя от расстройства из ума выскочила: мол,  вырыть я эти три моря ложкой для щей должон, – шмыгнул носом Ивашка, и, порывшись в котомке, вытащил ложку липовую расписную, корабликом изнутри изукрашенную. – А ещё маманя сказывала, мол, Судьба с Бедою мне подмогнут в этом деле, но разве от вас дождёшься чего доброго? Да еще велела папашу Ветреника на подмогу звать, а как его звать, коль и не видал никогда?
Ивашка ложку в руках покрутил, на кораблик намалёванный полюбовался и вздохнул:
- Эх, щец бы сейчас похлебать!
Не успел Ивашка эти слова молвить, как огонёк дальний ближним костерком стал, а  перед ним мужичонка сидит, из себя неказистый, и варево в котелке черпачком помешивает. А от котелка такой аппетитнейший дух щей исходит, что словами описать нельзя – слюной захлебнёшься!
А мужичонка рукой манит, к себе подзывает.
Ивашка к нему поспешил, а как ближе подошёл, да встречный поклон положил, мужичок и говорит:
- Садись, мил друг Ивашка, щец моих отведать, да только прежде дай с тебя пыль дорожную смету. Обломил он тут лозину изрядную, да как хлестнёт Ивашку по спине – тот еле на ногах устоял, а Беда его заверещала и прочь кинулась. И так легко у Ивашки на душе стало, что, пока щи хлебал ложкой расписной, мысль в голове затеплилась: мол, не такая уж у него и Судьба горемычная, а вовсе даже ничего. А уж если Царёво  дело справит и на Несмеяне женится, то и вовсе счастливцем считать себя сможет с Судьбой распрекрасной!
Глядь, а под ракитой, за спиной у мужичка неказистого, девица прежняя в красном сарафане с золотым казённым галуном стоит, Ивашке улыбается. И с лица мила, хоть рябочки всё ж на щеках гуляют.
Ивашка и говорит:
- Беда меня сюда привела, щами отменными накормил, ну а теперь, Судьба моя распрекрасная, научи, как дальше быть?
- А чего время терять, - ответила Судьба, - оближи ложку почище и принимайся-ка ты, Ивашка, море копать.
-Как?
- А как в детстве, когда в кораблики играл.
- Так тогда лужи кругом были, а сейчас…
- Ну, на этот счёт, сынок,  голову не тумань, - откликнулся мужичонка, да только голосом вовсе не прежним. Обернулся Ивашка и обомлел: распрямился мужичонка, высок и статен и грозен стал, а космы седые волной пошли, словно ветер в них заиграл, и понял Ивашка, что это и есть отец его – Ветреник, а тот и говорит:
- Был народец такой древний – укры прозывался, так они море себе огроменное без всякой волшебной ложки и моей подмоги выкопали,  о чём их историческая наука всему удивлённому миру поведала. Так что, как говорится, глаза страшат, а руки делают!
Сел Ивашка на землю и выкопал перед собой ямку, и так старался, чтоб ямка та аккуратная и ровная была на манер чашки. А за ней  - другую вырыл и третью. И только успел у края первой ямки встать, как махнул Ветреник рукой, и ямка вмиг морем стала бурливым. Волной в песчаный берег бьет, да так резво, что сапоги Ивашкины вмиг намокли.
- И как же мне через пучину эту перебираться? – успел, уж было, загоревать Ивашка, да девица в красном сарафане ему и говорит:
- А ты ложку с корабликом в волну брось, авось вновь сгодится!
Бросил Ивашка ложку в волну и в тот же миг кораблик, что был в ложке нарисован, настоящим стал, а паруса ветер так напрягает, что сей момент с места сорваться готов. Уж как на палубу попал, у Ивашки из памяти выпало. Он бы и в обморок брякнулся бы давно, но Судьба за руку его взяла крепко, а папаша Ветреник кораблик Ивашкин через все три моря провел, как на ладони держал.
А как сошёл Ивашка на землю твердую, исчез Вертенник, как сгинул, а Судьба и говорит:
- Вот оно Тридевятое Царство-Государство перед тобой, держи свою нить путеводную, из рук не выпускай, и далее сам иди, куда тебя поприще приведёт. – Подала ему клубок и сгинула, как Ветреник.
Пустил Ивашка клубок перед собой – пусть себе катится, куда Судьба велит, а  конец нитки крепко к пальцу примотал, чтоб нить путеводную не утратить.
Клубок резво покатился по лесной тропке, к лесной полянке, Ивашка едва поспевал. А как на полянку вышел и озираться стал, тут и налетели на него гуси-лебеди  такой тучей чёрною, что неба не видать стало – схватили Ивашку клювами за кафтан и потащили туда, куда всех тащили, по известному адресу – к Бабе-Яге…

                ***

Баба-Яга находилась в состоянии покаяния, где она пребывала почти постоянно с того самого дня, как разбойно настроенные гуси-лебеди (с их дрессурой, надо признаться, всегда были проблемы) схитили со двора столичной жительницы Надсады Глуздьевны её внучка малолетнего - Егорку Поганкина. Малолетний он был, конечно, малолетний, но развит не по годам. Не успел он с крыла сойти, как взглядом по одноногой  хоромине Яги  пробежался и тут же приговор вынес:
- Не престижно ты, бабка, обретаешься. Не жисть у тебя, а сплошной хлам, как я погляжу. Оттого-то ты на младенцев типа меня кидаешься, что не знаешь как неимоверным возрастом своим с пользой для дела распорядиться, окромя примитивно-плотоядного. Ну, ничего, ты меня держись, я  тебя мигом человеческому обращению обучу, мы тебя пригламурим по возможности и будем жить по приколу. И другим жить дадим - по нашим понятиям!
 Ну а теперь, бабка, жрать мечи! Да шибче обертайся! Дорога к тебе, чай, не ближний свет - изголодал!
Челюсть у Бабы-Яги отвисла от изумления, и она беспрекословно подчинилась залётному наглецу. 

Баба-Яга магнатшей хоть и стала, но жила по обычаю, в полном соответствии со сказочными  традициями и преданиями старины глубокой. Обычаи те она глубоко почитала, и о которых любила почитывать фолиант рукописный с пересказом тех обычаев Александром Николаевичем Афанасьевым (мысленно дискутируя с ним) при лучине перед сном, лёжа на тёплой печи под любимой мохнатой ягой, от которой своё прозвание и получила. Яга была, конечно, уже страсть какая дрянная и молью битая, но бабка её любила как память о далёком и безвозвратном прошлом; по этой же самой причине она вообще была к вещам привязчива: пока что на ней напрочь не истлеет и само по себе в прах на лету не распадётся - с себя не снимет.
С тылу избушки на курьей ноге размещались новомодные палаты со всеми удобствами и даже с огромным золотым щитом, на котором было начертано и весьма искусно: «ООО ЯСЕН-ПЕНЬ», но привычка - вторая натура, а быть может, и первая: не по вкусу Яге там было. Палаты те исключительно для политесу содержала - про всякий случай непредвиденный. А случаев таких с каждым годом становилось всё больше и больше и были они всё чуднее и чуднее, иногда до такой степени, что в сознание старомодной Яги не вмещались. Егорка же щит тот вмиг приглядел и всё думал, как бы его свинтить при обратной дороге – столько-то пудов золота без толку пропадает!
Но вернёмся к переживаниям Яги.
А началось все эти переживания с того самого дрянного дня, когда великое царство-государство распалось, и всяк - вплоть до наимельчайшей козявочки! - захотел своим умом жить: люди - своим, дива-дивные - своим, а они - существа предельно сказочные - своим, сказочным...
Межи, конечно, по земле новообразования сообща обозначили, не без этого, ну а как дошло до того, как воздух и воды делить, тут  такое началось! Все слюной изошли, так усердствовали. Русалочий вой до сих пор в ушах: «Дайте нам автономию, мы над собой водяного дедушку поставим и своим умом жить будем! А мавки лесные пусть без нашего дозволения и ног не обмывают, воду почём зря не мутят!» А мавки им в ответ: «Да как же без того, чтоб и воды не замутить проживать предполагаете? А ну как какая душа христианская топиться придёт - так что, ей уже и в грех впасть нельзя из-за гордыни вашей непомерной? А если это сиротка какая будет, людьми забиженная и судьбой обделённая, тогда как? Неужель вы такие твари нечуткие? Да тьфу на вас и ваше болото! Хоть тиной зарастите! Но и на наш бережок тогда - хороводы в полнолуние водить, не выбирайтесь! Защекочем - мало не покажется!» А пока русалки волосы чесали в полном недоумении (с хороводами-то мавки их здорово поддели!) и письменный ответ им сочиняют, плотва и ерши проснулись: «Мы вашего дедушку водяного в сетях видели и с откинутыми ластами! На кой ляд нам ваш дедушка, коль у нас своя Щука имеется, натура ума выдающегося и авторитета непререкаемого: к ней сам великий философ и антинаучный мыслитель Емеля на самоходной Печи чуть что за советом ездит и поклониться не чурается...» И так до бесконечности: и комары, и лягухи, и водомеры, и всякая прочая мелюзга (она-то хоть и мелюзга, но вся научный латинский титул имеет!) все желали хоть какой-никакой, но автономии от общей среды обитания, включая сказочную. И это  только на одном лесном озерце, камышом поросшем и ряской тронутом, а сколько их по всему новоиспечённому Тридевятому государству рассыпано, не говоря уже обо всей территории бывшего царства-государства великого, того уж и вовсе не счесть - пальцев ни на руках, ни на ногах не хватит.
 Яга этого не одобряла: не понятиям сказочным это было. Да и со сродниками - двенадцатью своими дочерьми, их зятьями и онуками, а так же с двумя меньшими сёстрами-Ягами, что за пределами территории  Тридевятого государства - в иных царствах-государствах исторически обретались, свидеться шансов было немного. Кощей тоже этими новомодными законами доволен не был, но были и такие - из молодых и рьяных, типа молодого Горыныча, кому всё это нравилось. Для него, бывшего голодранца и беспризорника, нарушить договорённости - тьфу! Промчится по чужому воздушному пространству и не почешется! И всё ему с рук сходит, до поры до времени, конечно: ибо, на всякого Горыныча своя дубинка припасена, да в чьей руке - того до времени не ведомо.
 К тому же у Яги было и своё историческое предназначение, от которого она отступать не собиралась: кто, как не она в своей сторожке на куриной ножке, вход на тот свет охранять будет от всяких проходимцев целеустремлённых, кому чёрт не брат и ведьма не родня? Да и на корысти, что в её душе гнездилась, и о которой она до поры до времени и не ведала, Горыныч тоже сыграл, как на гуслях-самогудках. Учредил ООО «Ясен-пень», ввёл её и Кощея в совет директоров, а потом объявил всему бывшему великому царству-государству, что отныне они - Несвятая Энергетическая Троица. И без их ведома и мзды немалой никому печей не топить, свечей и лучин не теплить, а керосин только у них покупать - иначе кердык! Что такое керосин Яга толком не знала, но вонь не любила, ибо сызмальства - от начала века - была к чистому лесному воздуху приучена, и оттого от Горыныча (а от него всегда этим керосином за версту разило!) держаться старалась подальше...
Сколько раз она, Яга, с Кощеем против него совет держала, но он их хитромудрые замыслы и умыслы завсегда стороной обходил. Видать мамаша его, Змея Подколодная, силу большую имела, неучтённую, и сыночка ей одарила. И хоть вырос Горыныч в казённом террариуме (Змея его ещё ужиком бросила), но  в силу особых обстоятельств, как ужику и положено, вырос  Горыныч вёртким - голыми руками, без рукавиц огнеупорных, его не ухватишь! А как хотелось бы! Чтоб знал, выскочка без исторического прошлого, своё место! «Попадись мне тот добрый молодец, что всамделишному Горынычу, одну за одной, все три головы снёс и не поморщился, уж я бы покаталась на его косточках! - подумала Яга. - Уж он бы у меня поплясал в печи, по обычаю предков, как любят говаривать мои гуси.
Да и Кощей тоже ещё тот фрукт! От бессмертия так измаялся, что не знает уж к чему себя приспособить: коль я что против Горыныча измыслю - он тут как тут, а коль Горыныч против меня - он тоже в первых рядах. Говорит, отродясь директором никакого ООО не был, дай старая карга, хоть «Ясен-пень» для общей нашей корысти блюсти буду! Хоть один пень на троих - а тоже предприятие!
А где его взять, этот Ясен-пень, коль он только словева беспредметные на златом щите начертанные?
Из задумчивости её вывел голос мальца.
- Думал я думал, сыто рыгнув, обратился к Яге Егорка Поганкин, и придумал: почему б тебе, бабка, к духовным сферам деятельности не оборотиться? Ежели без дураков, то там, не обмаравшись, можно огромную деньгу загребать. Вообще-то я свою бабку, Надсаду, на это дело подбивал, но коль ты меня без спросу схитила, то теперь ты меня заместо бабки пестовать будешь, а я тебе понятия об современной жизни разъяснять стану - исключительно от жалости к твоему старческому маразму.
- Чаво? - обалдела Яга, до которой не сразу дошёл смысл сказанного.
- Дык, чего ж ты так чавокаешь? Приучайся помаленьку к культурной речи! А то всё бухтишь себе под нос, а чего - хрен разберёшь! Кстати о носе: не мешало бы тебе, бабка, пластику сделать, уж больно он у тебя длинный от природы! И зубы дорогие вставить, с самоцветами. Слыхивал я, ты бабка не бедная, в Несвятой Знергетической Троице состоишь, а так себя запустила. Ну, чистый срам! И вообще - крутизны тебе не хватает, не масштабно мыслишь...
Вот скажи мне, в чём ваш главный энергоресурс?
- А зачем это тебе? - вмиг встрепенувшись, подозрительно глянула на Егорку Яга.
- Да так, интересуюсь твоими материальными возможностями: а ну как у тебя силов не хватит мою цветущую юность спонсировать?
- Возможности у меня неограниченные, а про ресурс не скажу: коммерческая тайна! Коль проболтаюсь - мне Горыныч с Кощеем башку свернут. Они народ некультурный, оба из беспризорников, и политесу этому самому заграничному не обучены: по старинке живут, по понятиям. И я их понятия разделяю. Так что ты тоже, не очень-то... А то я, хоть и бабка твоя, но как осерчаю, так и стрескать могу и косточкой не подавиться! Так-то!
Помолчали.
Первой не выдержала бабка:
- Ты чего это про духовные сферы распространялся? Уж не на погибель мою скорую намёки строишь: мол, пора, бабка, об душе подумать? Да только зря стараешься: как я могу думать о ней, коль у меня её нет? Я вообще - сущность крайне безуховная. Да и на скорую мою погибель - зря губы раскатал: по завещанию всё Кощею Бессмертному достанется, да и погибель моя ещё за такими горами дальними, что дождаться её - тебе века не хватит!
- Да не о том я, бабуля, - привычно стал подлащиваться к старухе Егорка, как делал всякий раз, когда надо было выманить у Надсады пяток мелких яиц на мятные леденцы или карусель. - Слыхивал я, как Звездочёт сказывал, что народ всегда к высокому тянется, да так сильно, что готов все денежки вытрясти тому, кто до макушки этой ему дотянуться поможет... Или сделает вид, что помог, ясно?
- Это ты про чью макушку рассуждаешь, не пойму я что-то? Вначале определилась, что это Горынычева горушка, а теперь мнится мне, что ты о ёлке, на которой Кощеева смерть захоронена, беседу ведёшь, а?
- Глухомань - она и есть глухомань, хоть и при башлях не мерянных! - махнул рукой с досады Егорка. - Я ж сказал о высоком в духовном смысле, а ваши ёлки и горушки мне до одного места!
- Ну, тогда чисто конкретно и излагай - чего мозги-то зря компостировать! - внезапно ожила бабка.
- Ну, а ты, оказывается, и по-человечески говорить можешь! - удивился Егорка. - И откель такое умение?
- Да до тебя тут уже не один мальчишечка побывал, которому мой длинный нос не по нраву пришёлся!
- И где ж они, эти достойные юноши? - с заметной дрожью в голосе поинтересовался Егорка.
- Да уж покаталась я на их косточках, можешь  уверен быть быть!
- Ну ладно, обойдёмся без пластической операции, - дал ход назад Егорка Поганкин. - Если приглядеться получше, то ты и так ничего... Не очень страшная... Царёва нянька - та много страшнее будет, да и  сама Несмеяна - тоже не красотка, если ближе подойти...
- Ну,  так, короче, Егорка, в чём твоя идея великая?
- Ну да... Сейчас, бабуля: только морсику клюквенного отхлебну, в глотке что-то пересохло, - тут Егорка Поганкин сделал большой глоток, потом другой, прокашлялся и приступил к чисто конкретному изложению Бабе-Яге своего выдающегося плана по объегориванию тёмного населения Тридевятого демократического государства.
- Ты в загробную жисть веришь, бабка? - для начала поинтересовался Егорка.
 - А чего в неё верить - есть она!  Я ж при ней на службе с испокон веков состою. И опять же, когда в ступе по государственным делам по небу толкусь, то только на эти не упокоенные души и натыкаюсь: никак динамику воздушных потоков усвоить не желают. Думают, что на небесах, как на земле: прись, куда вздумается, главное, чтоб под копыта лошадиные не попасть? Ан нет! Небеса устройство чрезвычайно непростое имеют - куролесное. Там завсегда направление ветров учитывать надо, как на Море-Окияне, но только ещё шибче, и эту, как её, розу ветров, из ума не выпускать! А как её из ума не выпускать, коль народ из всех наук самое большое презрение к науке Географии имеет? И всё норовит либо по Щучьему хотению, либо с помощью  каких иных, им не принадлежащих, артефактов  пространство пересекать? Вот и ты: нет чтоб бабулю по доброй воле навестить - пришлось гусей-лебедей за тобой засылать! А это, между прочим, нарушение воздушно-территориальной целостности сопредельного государства, а не хвост собачий! За это и ответить можно!
- А с какого такого рожна, бабуля, я тебя навещать должен? - изумился Егорка.
- Ну как, не чужие, чай! Ты ж мне десятиюродным внучатым племянником приходишься!
- Я?..  Не, быть того не могёт! Что-то ты, бабка, путаешь! Не того я происхождения, чтоб такой карге сродником приходиться!
- И ничего-то я не путаю! У меня и адрес твой имеется... Вот: Столица Всея Аномалии, Огородный проулок, дом соломенной вдовы Остуды Микулишны... Ты и есть мой сродник - Ивашка Безродный! Дай я тебя, поганца, обойму и расцелую, а то всё недосуг был - всё о Горыныче  и историческом процессе ревновала. Мы ж с тобой отродясь ведь не виделись, красавчик ты мой!
- Эка оно развернулось! А Ивашка-то Безродный всё в патриотах ходит, а сам вон какого роду-племени - тридевятого! Знали бы, не бывать ему народным избранником от нашего проулка на казённый харч в Общественную Ассамблею! Не зря я ему кафтан поганым иноземным овощем-томатом обмарал, стервецу! А ещё на нашу Несмеяну, кажут, зарится! Ах, он каков! Вот так-так...
- Это как же понимать? Не сродник ты мне? Не Ивашка Безродный? - замахала руками Яга. - Гуси, гуси!
- Га-га-га! - послышалось с улицы.
- Вы кого ж мне в дом припёрли? Что за чудо в перьях? Это ж не сродник мой - Ивашка, а какой-то чужой оголец без всяких моральных принципов! И что теперь с ним делать прикажете? Ась? Ответа не слышу?
- Да не майся ты так сердцем, Яга, - загоготали гуси. - Мы свою ошибку исправим - доставим тебе Ивашку, а этого, по обычаю предков, как говаривали те, чей Рим мы спасли, сожрать придётся. Иного выхода нет. Иначе проблемы с экологией начаться могут, сама понимаешь...
 Егорка бросился на пол и залился слезами горючими:
- Не губи, Яга, я  тебе, пока Ивашка не прибудет, твою старость скрашивать буду! Могу даже воды из колодезя приволочь или картошку окучить, а? И кафтан боярину Безродному, когда явится изволит, самолично ототру, невзирая на его сомнительное происхождение. Да и бизнесу нашему такие мелочи не должны быть помехой, за базар отвечаю!
- Ну, так что за бизнес - в толк никак не возьму?
- Да ты ж мне слова сказать не даёшь, всё на косточки мои белые намекаешь, а я тоже - хоть и юн, но не без нервов. Человек всё ж, как ни крути, а не оглобля какая бесчувственная...
- Ну да ладно, подымайся с половиц, обтрусись - там сто лет не метено! - и вдругорядь начинай! А вы, спасители Рима, давайте-ка, дуйте прямым лётом до Столицы и на сей раз сродника моего любимого с первым встречным охламоном не перепутайте: приглядитесь для начала: может, какие фамильные черты углядите с бреющего полёта...
Гуси полетели, а лебеди остались у плетня пощипывать птичий горец, более известный меж людьми как спорыш, траву лечебности чрезвычайной и не только для птиц, но и для людей, и даже для антиподцев.

***
- Эх, девки, блоха и та не без греха, ибо грех сладок, а человек падок, - важно поучал дед Кузьмич, сидя на круглом бесстыдно-бархатном диване посреди парадного предбанника и в охотку потягивая квас с мятою.
Девки слушали Кузьмича внимательно, зубы не скалили, и успевали при этом - так ловко! - носки вязать, да и выглядели не в пример лучше прежнего: уже в чём мать родила не разгуливали - «обчество» каждой по сарафану справило. Но одна беда: по-прежнему оставались простоволосыми: девичество своё они профукали и оттого на девичий головной убор никак претендовать не могли, а в замужние бабы тоже не вышли - вот такая дилемма образовалась... На Общественной Ассамблее невесть сколько заседаний по тому поводу провели и постановили: платки девкам носить дозволить только в грозу как средство индивидуальной защиты от грома, ну и в сильные морозы, коль очень на двор приспичит, а во всех иных случаях оставаться простоволосыми. Решение было явным проявлением светлого коллективного разума и оттого всем по душе пришлось, даже бабе-сплетнице и бабе-доказчице. Они даже сбор средств на пожертвование среди баб провели: хотели, значит, девкам по новому платку справить, но запасы яичной валюты либо иссякли, либо напрочь протухли (у Надсады так и вовсе из валюты цыплята вывелись!). Но бабы народ сердобольный - падших девок пожалели и из своих сундуков по какому-никакому платку да вытащили: носите, девки, себе на здоровье, а нашим душам в утешение!
По части развития остальных игрищ и позорищ затея Никиты Лиходея провалилась, опять подвёл отсталый простонародный менталитет либо его полное отсутствие. Видно права была Остуда Микулишна, этот дорогостоящий заграничный прибор практически никому был не по карману, да и в местные крендельки не очень-то вкручивался. Затея провалилась с треском в прямом смысле этого слова: то ли выстроены были эти игрища некачественно, то ли Лиходей сотоварищи сильно на строительном материале сэкономили в пользу личной мошны, но факт оставался фактом: не прижились иные игрища-позорища в Столице. Мужики недолго сокрушались, а бабы те и вовсе очень даже радовались: яйца целее будут, а с ними пироги с капустой не в пример скуснее и сытнее, и это не тайна никакая, а правда жизни как она есть. А коль пироги есть - чего бы их и не съесть! Да ещё в своём собственном дому на тёплой печи с хозяйкой и дитями рядом.

Но Никита Лиходей так просто не сдался: решил рыцарские ристалища сорганизовать. Денег встребовал с казны не меряно, а поскольку с разменной валютой в государстве туговато было, то согласился на развитие отечественной культуры золотом взять да каменьями самоцветными...
Ну «обчество» опять доверилось - уж очень желало хотя бы в культурном отношении от антиподцев не отставать. Да и понятно: ну  как на острове Буяне, опосля братания, ничего общего не найти? И как тогда друг другу в глаза смотреть?
Лиходей дело никому передоверять не стал - самолично расстарался: пригнал два десятка лошадей и заставил их по кругу скакать - траву вытаптывать, ристалище обозначать. Ну, те и скакали, пока травы не осталось. Тогда Лиходей объявил, что ристалище практически готово (осталась самая малость - трибуны возвести), и вполне можно иноземных рыцарей созывать:
- Пока они до наших мест доберутся, - сказал Лиходей, - трибуны как раз и отстроим, а коль не успеем - так и лавки с собой притащить не велик труд: народ у нас и к большим трудностям привычный, чай, не надорвётся.
Послали гонцов...
Больше всех ждала приезда рыцарей, разумеется, царевна Несмеяна. Она уж из горней светёлки практически не спускалась и так пристально, с превеликим усердием в оконце выглядывала - не появился ли уже её Чёрный рыцарь? - что пару раз из него чуть не выпала: благо мамки да няньки вовремя за подол ухватили.
Словом, большое оживление в столице началось. Да такое большое, что за ним напрочь забыли печалиться о безвременно погибшем в результате бандитского налёта гусей-лебедей Егорке Поганкине и о без вести сгинувшем боярине Ивашке Безродном. У всех газет в Кроме появились темы более завлекательные: «Конные турниры как насущная перспектива защиты чести и достоинства тех, кто этим ещё обладает», «Рыцарь - это имя существительное», «Перекуём мечи-кладенцы на культурные орала!», «Тайна Чёрного рыцаря: был ли он масоном?», «Было ли изгнание Чёрного рыцаря при царе Максимильяне делом рук Тайного приказа?», «Кто ответит за Анику-воина?» и «Был ли Чёрный рыцарь мужчиной?» - вот далеко неполный перечень заголовков, которыми пестрила в те дни кромешная пресса.
 Газеты сметались с лотков и вырывались из замызганных рук малолетних разносчиков так лихо, что их владельцы промеж собой решили скинуться и поставить Никите Лиходею памятник на базарной площади с надписью на вульгарной латыни, начертанной золотыми буквицами стилизованными под кириллицу «DO  UT  DES», что, как поведал  чересчур образованный дохтур Михельсон, означало «даю, чтобы и ты мне дал». Против памятника Лиходей не возражал, но к надписи отнёсся критически: во избежание излишних кривотолков посоветовал написать что-нибудь попроще, типа - «После нас хоть потоп», а уж если непременно по-латыни - то больше подойдет что-то из трудов Горация, типа «UTILE  DULCI  MISCERE». Кто такой Гораций народ выяснять не стал, как-то не к чему было, а вот перевода потребовал, чтоб иноземная матерщина не пробралась ненароком, и доктор перевел, напрягая все извилины: мол, означает сие крылатое выражение «Соединять приятное с полезным». После чего газетчики потребовали, чтоб на памятник непременно был крылья, а вот где и в каком месте, чтобы их размещение как можно больше отвечало внутренней сути и гражданским устремлениям, решить никак не могли.
И опять начались мордобойные дуэли без всяких белых рукавиц…


***
Наконец настал тот знаменательный день, когда стоявшая бессменным часовым на своём посту Несмеяна заорала так громко, что её услышали на всех Огородных и Полисадных проулках:
- Тятенька, тятенька, дождалась! Глянь рыцарь едет! Чёрный!
Царь-батющка мигом вознёсся в светёлку и приставил ладошку козырьком к глазам:
- Точно углядела, Несмеяна, едет... И впрямь чёрный! Чернее и не бывает, как сажей вымазан. Да он не один! За ним и ещё кто-то на кляче следом трусится с копьём маломерным. А щит-то у него огроменный и золотом отблёскивает. Это ж сколько в нёи пудов пудет?
Воевода! Выставляй караул! - заорал царь. - А то, как бы нам тут всем не загреметь под фанфары! А ну как супротивник приближается, а эти так, для отвода глаз, посланы? И никакие не рыцари окажутся, а дозор вражеский!
- Всю-то вы врагов зрите, папаня! Зачем тогда гонцов было слать с приглашениями на турнир?
- Ох, как же, дщерь моя, ты ещё проста, даже помирать страшно! Ну, кто ж из государей, когда приглашение отсылает, надежду возлагает, что их так окончательно примут? Если б всё так просто было, то на кой ляд всякая там политика и Думский приказ, и Лиходей этот? Жили бы по простоте: на квас друг к другу хаживали, крыжовенным варением отдаривали. Но разве ж я, царь, могу себе такие радости жизни позволять? На мне же этот... гнёт лежит!
- Какой ещё гнёт, папаня? - недоумённа оглядела его Несмеяна. - На тебе и пушинки-то нет ни единой!
- Гнёт ответственности за державу - это понимать надо! Это тебе не леденец сосать! Кстати, дай-ка сюда леденечек, пока Воевода гоношиться, я тут, в холодке, за порядком понаблюдаю...

***
Тем временем Чёрный рыцарь со своим оруженосцем подскакал к самым городским воротам, прорвался сквозь охрану и поскакал по булыжнику к Царёву дворцу - прямо под окно Несмеяны. Народ шарахался в стороны, но каждый примечал, что Чёрный рыцарь весь напрочь закопчённый, а в руке у него клетка с птицей, да не с какой-то там никчёмной Жар-птицей, от которой одни только неприятности, а с самой настоящей курицей-несушкой заграничной породы. А тот - оруженосец что ли? - что за ним на кляче трясётся, хоть и юн, но нагл до крайности, и щерится как-то по-знакомому.
У Надсады Глуздьевны ноги так и подломились.
- Егорка, живой! Никак с того света явился!
- Точно! Оттого такой и прокопчённый, что через адовы муки прошёл: видать черти на нём там здорово поупражнялись, на сердешном, - подхватила баба-сплетница.
- А может, это и не Егорка Поганкин вовсе, а его фантом? - глубокомысленно заметил дохтур Михельсон.
- Это что ж ещё за фантом такой? - поинтересовался младший думский дьяк Афанасий Комар, известный своей природной любознательностью.
- Ну, это... это когда человек один, но такую тень жизненную отбрасывает, что она сама по себе, без своего законного хозяина, по миру шастать может, типа как  Звездочёт, Звездоплюй и Звездослов...
- Ну, только нам этого добра не хватало! - откликнулся дед Кузьмич. - Не было печали - черти накачали! Да пропади он, фантом этот, за своей полной ненадобностью!
- А вот я интересуюсь, - повела бедром баба-доказчица, - этот фантом он тоже жрёт или только тенью от пищи довольствуется?
- Звездочёт - тот точно за троих трескает! - встряла баба-сплетница. - Одна баба сказывала, что он, когда жрать садится - всегда три ложки кладёт, и они, ложки-то эти, сразу трём глоткам уважение оказывают! Во как!
- Дык, - пригорюнился дед Кузьмич, - как же Надсада его теперь прокормит, оглоеда непутёвого? Это сколько ж жратвы на лишний рот надобно?   
- А может, он уже за ум взялся и сам бабку кормить станет?
- Ну... Таких чудес от современной молодёжи ждать не приходится! Молодёжь, она только что от тебя урвать норовит... А об старших размышления ни малейшего не имеет, - печально вставил дохтур Михельсон, которому крайне не повезло с его племянником-аптекарем.
- Это да! Хоть и сказано, не кивай пальцем - сам будешь старцем, однако всё равно уважения от молодёжи не дождёшься - обидчивые больно! - подтвердил дед Кузьмич. - А казалось, чего проще: не кивай, не моргай, лучше хлеба подавай! Дык нет, одно старикам осуждение: смог бы - годами своими подавился! Кабы не девки из бань чухонских, то не знаю, как и жил бы - прикармливают меня за мои отеческие поучения. Кабы не соседский укор - так бы у них навек и поселился: справные девки, хоть и иноземного звания...

***
В это время Чёрный рыцарь отёр гарь с лица, и все узнали в нём Ивашку Безродного.
- Принимай царь-батюшка свой Ясен-пень, да отдавай мне в жёны царевну Несмеяну! У меня до неё чувства крайне воспалённые и обильные! Сегодня же жениться желаю!,- сказал Ивашка и подтолкнул вперёд Егорку с золотым щитом, на котором крупно было выведено: «ООО ЯСЕН-ПЕНЬ».
- Ага, а говорил, что Ясен-пент – не предмет вовсе, а в нем золота на долговечное пополнение казны отечества хватит! И неча с Царём спорить было – правда моя оказалась! За службу – мерси тебе заграничное!, И обернувшись в сторону Воеводы, крикнул: « А ну, стрельцы, не зевай – тащи золото в казну!»
 А теперь Ивашка ты на себя в зеркало глянь! Какой с тебя чумички жених? Да и гол ты как сокол, а Несмеяна - всему наследница! За неё, что ни день, принцы заграничные сватаются, а она и от них нос воротит - Чёрного рыцаря всё дожидается!
Ну что, - оборотился царь к Несмеяне, теперь убедилась, что никаких Чёрных рыцарей в природе не бывает! Это они просто от пыли дорожной чернее ночи кажутся, а коль их как следует в бане отмыть, то и самые обыкновенные бродяги окажутся, без особых заслуг перед отечеством.
- В бане? - взвилась Несмеяна, которой в самом слове «бани» послышался намёк на компанию беспутных чухонских девок, которые-то с превеликой радостью до белого Ивашкиного тела доберутся, а её в вековухах оставят. – Ну, нет, тятенька! Ивашка службу справил - пень приволок, да еще из чистого золота – впору Монетный Двор отпирать и деньгу звонкую чеканить, так жени нас немедленно, как положено по обычаю предков во всех приличных сказках, а уж отмыть его - я сама отмою и не хуже девок чухонских! Вот и весь тебе мой сказ!
По площади прокатилась волна подлинного патриотизма.
- Ура Ивашке Безродному! Даёшь Ясен-пень на службу отечеству! Нет - чухонским баням!
Царь такого от своих подданных не ожидал и малость растерялся даже. Тут Шептун ему на ухо и зашептал...
- Ага, уловил, - кивнул ему царь. - Я это, не как царь-батюшка, а исключительно как отец возросшей дочери, желаю знать: на какие-такие шиши ты её, Ивашка, содержать собираешься? Она не пушинка - девка в теле, и питание у неё должно быть соответственное, сбалансированное по калориям, а также - по витаминам и минералам...
- Отступись, Ивашка, - прильнула к нему Остуда Микулишна, только к сему моменту и поспевшая со своего Огородного проулка. - Нам её и впрямь не прокормить - уж больно сытно жить привыкла. Оголодает, с лица спадёт - изведёт попрёками...
- Да не тряситесь вы, маманя! Гляньте лучше, какой гостинчик я вам привёз из дальних странствий от десятиюродной бабули, - сказал и поднял золоченную клетку высоко над головой, так, что б всем стоящи на площади видно. - Гляньте, люди добрые, вот это Тридевятая Курочка Ряба, что золотые яйца - по три штуки в день! - несёт и от настроения петуха не зависит ни в малейшей степени!И яйца те – золто полновесное, так что им никакие мышиные хвостики и даже хвостищи, как из сна Бабы N, до лампады! Так что отныне наша валюта, мало-помалу, станет вполне устойчивой и никогда не протухающей! И всё у нас будет хорошо: и у вас, и у меня, и даже у Царя-батюшки...
Ивашка не солгал: прошло время и, как писал выдающийся знаток разных несуществующих государств-аномалий Ник Перумов, правда, по другому поводу, мало-помалу народ оправился...
 С чем его, народ, и поздравляем!..


Апрель, 2005 год, Москва, иллюстрация автора.
Ольга Пустовалова