«А человеческая душа жива, надо заметить, лишь тогда, когда она ищет Бога... Если останавливается поиск Бога, душа начинает мертветь»(1). Можно считать приведённую цитату эпиграфом к этой главе, последней по нумерации, первой в соединении с поэтическим.
Но создать её побуждает Р.М. Рильке. Вот его слова.
«...Если даже у искусства под ногами заходит ходуном весь мир, оно выстоит, будучи независимым и творческим началом и мыслящей возможностью новых миров и времен. А потому и тот, кто делает его своим взглядом на жизнь, есть художник – человек последней цели, не старея проходящий через столетия, вечно юный. Другие приходят и уходят – он остается всегда. Другие оставляют за спиной Бога, словно воспоминание. Для человека творчества Бог – последняя, самая заветная цель. И когда святоши говорят: “Он есть”, а отчаявшиеся ощущают: “Он был”, мастер смеётся: “Он будет!” И вера его – более чем вера; ибо он сам участвует в возведении этого Бога. Каждым прозрением, каждым познанием, каждой своей тихой радостью он добавляет к Нему ещё одну силу, ещё одно имя, чтобы когда-нибудь в конце Бог сбылся в ком-нибудь из далёких потомков, украшенный всеми силами и всеми именами. Это и есть долг художника»(2).
Как это можно понять, если мы хотим понять это правильно (хотя, быть может, и не совсем так, как хотел понимать это сам Рильке)? Ведь правильно пишущий художник совершает хищение...
В каком смысле художник участвует в возведении этого Бога? Господь познаётся человеком, ищущим Его, в благодати, в её действиях в нём, человеке, и в этом мире. То, что дознано таким опытом – записано прежде всего в творениях святых отцов, но и – хотя и гораздо более несовершенно – в записях художника. Жизнь святоотеческая – вот идеал, к которому стремится художник... Детерминатив «этот» указывает, что этим возведением Сам Бог не исчерпывается.
Тогда «святоши» будут те, кто считает, что постигли Бога, обрели Его навсегда, хотя и находятся ещё в этом мире. Они – восхитившие себе Его святость, которая неудержима так. Благодать, Господь, всегда пребывает свободной. Художник, подобно Павлу, говорит: я ещё не обрёл, но я ищу, стремлюсь, не обрету ли, и хотя не решаюсь постановить, провозгласить, что обрету, в сердце своём надеюсь, что это будет так, опыт его, его любовь и надежда говорят ему о том... И, может быть, когда-то труды эти, бескорыстно (или ради благодати) совершаемые, принесут и ещё в ком-то ином плод. Тот плод, что станут последним штрихом в созидании ещё в ком-то – художника.
Подобная мысль: «...Когда душа открывается перед нами, кто бы это ни был, нам следует замереть от страха пред Богом, потому что держим в наших руках нечто хрупкое и любое движение может означать жизнь или смерть для этого образа Божия, для бога, который, таким образом, находится в наших руках – бог в делании находится в наших руках сейчас. Какой дадим ответ, если превратим этого бога в диавола своей грубостью и недомыслием?»(3)
«Этот путь (покаяния, заповедей Блаженств) является настоящим творчеством, это сотворение бога по благодати. Человек – образ и – если достигает этого – подобие Божие, он не является ничем иным, как богом. Наш духовник отец Софроний, который по профессии был художником-портретистом, говорил, что Бог в человеке творит автопортрет»(4). В человеке, том, который был узником и теперь освобождён. От рабства замкнутой в себе, не процветшей телесности, от заключения в умственности, словно шорами ограниченной собою, вынужденно ограниченной падением человека. И вот, когда он возделывает утлый свой уголок, середину мира, собственное сердце, соединяющее ум и тело дыханием, но не крови, а того, что она хранит в себе, когда посещает её высокое.
Кровь царства Божия не наследует – она лишь тот временный, но не мёртвый язык, который, когда осязается небо, отходит, удаляется, оскудевает... «...Вдохновение, превосходящее душу, стало вдохновением, превосходящим понятийный разум, т.е. поэтическим опытом»(5). И это воскресение, когда тело стало иным, когда опустевшие ризы оставлены быть свидетельством.
Ведь «в Воскресении Христовом получает своё лучшее оправдание самая вера наша... На нём, как на краеугольном камне, утверждается весь нравственный миропорядок на земле. От него заимствуют свой свет, свою вдохновляющую силу, все виды научного, философского и художественного творчества, поскольку они стремятся создать нечто вечное, бессмертное на земле...»(6)
Однако «покорить большие философские темы можно только применяя тот же подход, что иудеи при осаде Иерихона: приближаясь окольными путями, смыкая круги всё теснее и ближе к желанному центру»(7). Да, «отступить перед объектом поиска. Лишь окольные пути ведут к цели. Мы ничего не сделаем, если сперва не отступим»(8).
Что это значит? Это значит то, с чего мы начали – покаяние. Проснувшись, возвратившись в себя, человек познаёт нечто доселе остававшееся для него недоступным – себя. И познавая, созидая Высокий автопортрет, чем делает человек всё то, что было в нём прежде? Думаю, жаждой. Думаю, болью, невыносимой и потому созидающей, может быть временным счастьем, мучительным именно потому, что временным... Ускользающим ликованием, убывающей в бесконечное красотой...
Может быть, именно так. Ничто иное. «Наука, искусство, как и творчество – это культивирование красоты, будь то в цветах, линиях или формах, будь то в звуке, движении или слове. Всё это включает слово искусство. Но искусство, как показывает само слово, является искусственным. В нём есть какая-то искусственность. А в Божественных делах мы не играем с искусственным, как актёр свою роль в пьесе: "искусственный" никогда не станет тем, чью роль он играет. Мы начинаем проживать то, чем мы станем. Вечность Божия, как вы все знаете, – это Рай. Мы все, хотя бы интуитивно, знаем, что это несказанная красота, и этой несказанной красоте являешься ты, душа, которая станешь подобием Божиим. Становление в подобии Божием, как я ранее говорил, – это становление в бытии (это философское слово), и оно является воплощением самого высокого искусства. Это украшение образа нашей смертности вечной и бессмертной красотой Божией. Нетленная красота Божия! Таким образом, христианское покаяние и подвиг, верно понятые, достойны называться искусством из искусств, наукой из наук и философией. Я бы дерзнул, если вы позволите мне сегодня это, сказать, что только этот путь, эта жизнь единственно достойны слова культура»(9).
Каково же то дыхание, о котором чуть выше зашла речь? Чтобы сказать о том, стоило бы, насколько возможно, приглушить голос... «Всё, что не говорит о любви – иносказание. Единственный предмет Писания – любовь. Всё, что не говорит о едином благе, описывает его иносказательно. Ибо если есть лишь одна цель, то всё, что не говорит о ней прямыми словами, есть иносказание. Бог по-разному говорит об этой единственной заповеди – любви(10), – чтобы удовлетворить наше любопытство, ищущее разнообразия, таким разнообразием, ведущим нас всегда к тому, что одно только нужно(11)...»(12)
«Те, кто занимается поэзией, не ищут и не любят ничего другого, кроме совершенства, которое само по себе есть Бог. Неужели же эта божественная красота, это высшее совершенство могут покинуть тех, целью жизни которых именно было их открыть и прославить? Такое представляется мне невозможным, и, по-моему, поэты имеют право надеяться на то, что после смерти обретут счастье, высшую красоту, к которой ведёт лишь познание Бога»(13).
Тогда человек нарастает, он делается велик в своём возрасте, прорастая в глубинах общего, мирового иносказания.
Чем человек становится старше,
Тем в его сердце больше и больше
Полноты бытия и радости...(14)
Каков характер твой, последняя цель? «Реки Вавилона текут и низвергаются и уносят с собой. О Святой Сион, где всё неподвижно и ничто не низвергается. Нужно сидеть при этих реках, не внизу или внутри, но наверху, и не стоять, но сидеть, чтобы пребывать в смирении сидя и в безопасности наверху; но во вратах Иерусалима мы будем стоять. Посмотрите, неподвижно или текуче это наслаждение; если оно преходяще, то это река Вавилон»(15).
Преходящесть же не в том, что оно может прерываться или удаляться... Или иначе. Наслаждения земли в самом деле преходящи, потому что по принятии их остаёшься голодным, радость же благодати, хотя и скрывается, преисполнив собою сердце до предела («Господи, если Ты ещё прибавишь благодати, я умру»(16)), но не прерывается, оттого что остаётся её жажда, её же голос... «Ты не искал бы Меня, если б уже Меня не нашёл»(17).
И это искание так же необходимо, как предваряющее его нахождение, потому что так рождается человек. «Необходимо постичь событие рождения (непрестанного рождения в бытие) через феномены, предшествующие рефлексии»(18), через самую первую глубину нашей мысли, нашего чувства, через то, что предваряет всякое событие и всякое творение...
«“Чтобы какой-либо поступок или фрагмент жизни имели смысл, нужно, чтобы они давали нам определенное ощущение, которое непросто описать...”(19) Смысл, который мы ищем или пытаемся постичь, в конечной инстанции является экзистенциальным или метафизическим... Пустота времени – это пустота смысла»(20). Когда «ничего не происходит»... Когда то, что действительно происходит, и именно действительно – в сравнении со многими недейственными вещами. Ведь и скука – также есть свидетельство, а именно: «скука свидетельствует о предельности и ничтожности. Она как смерть при жизни, но не жизнь. В бесчеловечности скуки мы постигаем горизонты нашей человечности»(21).
Конечно, в этих записках и записях нет ничего особенно нового, всё это – постижение уже постигнутого. И всё же... Сколько уже художников писало цветы или деревья! Например, розы. Или сирень. Или тополя. И каждый раз это повторяется, и всё же... Что это? Столько карих или голубых, или зелёных глаз, и все они разные... И видят они всё то же и так же, и иначе, и по-новому, и заново, неповторимо. Может, позволено будет и мне прибавить свою астру или хризантему, поздний и горький цветок, к общему букету. Скромные цветы, но осень на них лишь и богата...
«У рассказа не бывает конца. Разве что какое-нибудь подходящее место, где рассказчик может умолкнуть»(22). И это чудно – и вхождение в совершающееся чудо жизни (чьей-то, а так же своей), которому вдруг человек оказался свидетелем, и оставление её, тайны человеческой, идти своим путём... Благодарю тебя, всякий человек, за тайну твою и за возможность на краткое время быть к ней близким!
«Очень важно жить полноценно и позволить времени открыть нам секреты нашего существования. Если мы будем слишком заинтересованы в придании жизни смысла, то помешаем природе действовать, и будем не в состоянии прочитать знаки Бога»(23). Ведь это в высшем смысле поэзия, то, что необъяснимо...
«Будущность будущего – это не "доказательство бытия Бога", а "придание Богу значения". Здесь обнаруживает себя чудесная тайна длящегося времени, за границей его значимости в качестве присутствия или сведения к присутствию (что восходит к самому Св. Августину) – теологическому времени "с-Богом" [a-Dieu]»(24).
Тогда «труд и усилие человека – способ шаг за шагом сопровождать создающееся произведение»(25). Потому что «сама встреча с Другим уже есть моя ответственность за него. Ответственность за Другого – это более строгое название того, что обычно именуют любовью к ближнему, любовью без Эроса, милосердием, любовью, где нравственное доминирует над страстью, любовью без вожделения»(26), без того, чтобы властвовать, без того, чтобы расти лишь как плоть...
«Люди, которые никуда не торопятся, – это и есть Божьи люди. Люди, которые не задаются никакою целью, – тоже Божьи люди»(27), потому что они могут смотреть поверх.
«Каждый человек призван повторять дело Ноя. Он должен становиться сокровенным и чистым ковчегом для всякой вещи, укрытием всему, и чтобы вещи не пребывали в нем неизменно, такими как есть, такими как они себя представляют, ограниченными, ветхими, приманками для жизни, а перевоплощались, теряли форму, себя и проникали в сокровенность собственного нутра, туда, где они как бы защищены от самих себя, нетронуты, невинны – в точку чистой неопределённости... Что можем мы присовокупить к этому делу спасения? Ничто иное, как собственную готовность исчезать, умение гибнуть, хрупкость, дряхлость, дар смертности»(28).
Но что это означает? «Но сокровище сие мы носим в глиняных сосудах, чтобы преизбыточная сила была приписываема Богу, а не нам»(29).
И это то, что должен был сделать со всем мирозданием Адам.
И вот конечный итог всякого человеческого усилия, всякого творческого дыхания: «люди разно приемлют смысл слов поэта; всё же их последний смысл – Ты»(30).
(1) Архим. Тихон (Шевкунов), Встреча с читателями книги «Несвятые святые».
(2) Р.М. Рильке, Об искусстве.
(3) Иеросхим Рафаил (Нойка), О духовничестве.
(4) Иеросхим Рафаил (Нойка), О покаянии.
(5) Ж. Маритен, Творческая интуиция в искусстве и поэзии, гл. 3.
(6) Митрополит Анастасий (Грибановский), Пасхальное послание 1949 года.
(7) Х. Ортега-и-Гассет, Что такое философия, II.
(8) С. Вейль, Тяжесть и благодать.
(9) Иеросхим Рафаил (Нойка), О покаянии.
(10) Мф. 22, 36-40.
(11) Лк. 10, 42.
(12) Блез Паскаль, Мысли. Раздел первый, XIX, 270.
(13) Гийом Аполлинер, Бестиарий или кортеж Орфея, примечание к последнему стихотворению.
(14) У.Б. Йейтс, Привидения.
(15) Блез Паскаль, Мысли. Раздел четвёртый, Мемориал, 918.
(16) Прп. Силуан Афонский.
(17) Блез Паскаль, Мысли. Раздел четвёртый, Таинство Иисуса, 919.
(18) Э. Левинас, От существования к существующему, 1.
(19) Цитата из П.В. Запффе.
(20) Ларс Свендсен, Философия скуки. Скука и смысл.
(21) Ларс Свендсен, Философия скуки. Смерть и скука.
(22) Дж.Д. Сэлинджер, Грустная мелодия.
(23) П. Коэльо, Мактуб.
(24) Э. Левинас, Диахрония и репрезентация.
(25) Э. Левинас, От существования к существующему, I, 2.
(26) Э. Левинас, Философия, справедливость и любовь.
(27) В.В. Розанов, Опавшие листья 2.
(28) Мысль Р.М. Рильке у М. Бланшо, Обращение: преображение в невидимое.
(29) 2 Кор. 4, 7.
(30) Р. Тагор, Гитанджали, 82.