Вморяхиокеанах

                Уважаемые господа!
Вдруг да у Вас появится возможность с минимальными расходами издать в самом скромном оформлении двумя книгами  мои «Кругосветный круиз» и «Джулит»!
Хотелось бы книги издать одновременно: уменьшить чтобы непонимание читателем сути моих по-вествований, его «справедливых» возмущений, ругани и т. п. нежелательного.
У меня в активе сентиментальные романы «Мадагаскар» (Петербург),  «Пятый океан» (Омск) и в работе с Международным издательским домом «  АМ» в Саарбрюкене (Германия) «Морские истории». В форме комплемента обещает издательский дом «продавать эту книгу не только в странах Европы» - что и воодушевило меня на дерзость – обратиться к Вам.
С извинениями   Кондратюк Г. К. (Ал. Шалгей)  моб. 985 144 43 23 или 495 639 41 03




Автор книг Кондратюк Георгий Константинович – моряк, офицер корабельной службы. После увольнения в запас и в отставку (звание капитан 1-го ранга), более 25 лет работал на транспортных судах Азовского Морского Пароходства. Многократно побывал в портах Европы, Юго-Восточной Азии, Индии, Персидского залива, Африки, легендар-ной Кубы. В шестимесячном рейсе досталось пройти и вокруг света.
Рассказывает о моряках. О событиях, очевидцем которых был или по долгу службы в них участвовал (в повествовании -- минимум  из услышанного от кого-то или додуман-ного автором).
Во избежание недоразумений (на Украине есть пишущий о моряках писатель Кон-дратюк) и не бросать чтобы тень (не «позорить») близких и друзей, автор не называет «паспортных данных» о ком рассказывает и посчитал необходимым воспользоваться псевдонимом Александр Шалгей (где и всего-то имя его деда по матери). 



 
 

Александр Шалгей


В   М О Р Я Х     И
О К Е А Н А Х






 

                Александр Шалгей





      КРУГОСВЕТНЫЙ КРУИЗ






 
Не только о радостном и огорчениях у  моло-дого штурмана и его подруги в шестимесяч-ном кругосветном плавании.
 

               
 

                «… через тысячи лет
                Мы не сможем измерить ду-ши!»     Александр Блок
               

                1

    О том, что было в детстве, Константин Георгиевич многое помнит и в часы досуга о своём детстве охотно вспоминает. Его память хранит в том числе и какие мать на обед и ужин варила щи, супы, рассольники и борщи. Он, конечно, знал, что такое борщ, и без труда, когда был даже и дошкольником, отличал его от дру-гих кушаний.
Не раз он слышал от матери перед обедом: «А сегодня у нас украинский борщ!» Почему не какое-то иное название - «украинский», а не казахский или гру-зинский – его не интересовало.
     Когда служил на кораблях Балтийского и Черноморского флотов, случи-лось неожиданное открытие. Есть, оказывается, и флотский борщ. Причём, ин-струкцию по его приготовлению разработал знаменитый адмирал Степан Осипо-вич Макаров.
Инструкцию эту ни в старшинских званиях, ни в офицерских Константину Ге-оргиевичу читать не пришлось. Зачем где-то искать, чтобы любопытства ради бег-ло прочесть инструкцию для корабельного кока, если более серьезного – о тех  же минах и торпедах –  инструкций, наставлений (где самое необходимое для него) столько, что сколько ни читай – не перечитаешь.
     Его вполне устраивало то, что было известно всем на Балтике и на Чёрном море: флотский борщ бывает настоящий, а бывает «халтура» (подделка). Если и одинаковые по цвету, запаху они, и даже на вкус такие же, всегда есть различие между ними.  И различие -- существенное.
В тарелке с флотским борщом столовая ложка сама по себе сколько угодно может стоять вертикально. Малейший крен у нее (если падает – тем более) – зна-чит, кок сварганил «халтуру». В ней могут быть запах, цвет, многое другое и даже на вкус не плохой борщ – и все-таки флотским борщом это первое блюдо назы-вать не надо. Нельзя.
     В должности первого помощника капитана теплохода «Докучаевск» Кон-стантин Георгиевич и борщ по-французски, естественно, причислил к не настоя-щему флотскому. Сразу следует оговориться, что главный гурман в кают-компании теплохода второй механик с восторгом во всеуслышание оценил приго-товленное по-французски блюд: «Борщец – высший сорт!».
 Никто в кают-компании не проявил намерения с гурманом не согласиться – мол, и всего-то очередной шедевр, созданный юной поварихой не в каком-нибудь Париже, а на камбузе «Докучаевска». Шедевр этот в тот ужин, одним словом, всем понравился.
    Ни кому и в голову не могло прийти, что «борщец – высший сорт» окажется подобием лебединой песни для Наташи – юного старательного кока. За весь рейс (а затянулся он больше, чем на полгода) в приготовлении съестного на камбузе «Докучаевска», после происшествия с борщом по-французски, -- её руки участво-вали потом единственный раз!
Это происходило в конце шестимесячного рейса. Когда поставили теплоход к причалу под выгрузку в порту Туапсе. 

                2

      В Азовском морском пароходстве была школа, где готовили матросов, мо-тористов и машинистов. Но «обслугу» - поваров, буфетчиц, пекарей, дневальных – набирали в одном из ПТУ в городе, что был за сотни и сотни километров от мо-рей. О чём была соответствующая договорённость с руководством училища и с его «кураторами» в городе, возможно и в областном центре. 
     На долю отдела кадров Пароходства оставалась всего лишь агитационная часть вербовки из числа выпускниц Училища. А нехватка с «обслугой» у кадрови-ков то и дело. Поварихи-пекарихи в основном-то из девушек и работают на паро-ходах-теплоходах до первого серьезного знакомства с их «суженым-ряженым». После чего, глядишь, и очередная свадьба.
     Повторялось одно и то же с естественной закономерностью и ритмом. Так что вербовка будущих морячек превратилась в «обряд известный».
     На доске объявлений в вестибюле ПТУ появлялся обычного формата лист с многообещающим коротким текстом – учащиеся приглашаются в актовый зал на встречу с представителем Азовского морского пароходства и на бесплатный про-смотр кинофильма «Полосатый рейс».
     В самом деле, когда приглашенных собралось, что и стоять негде, выходил навстречу с ними стройный симпатичный моряк в «капитанской» форме и в фу-ражке с адмиралтейским якорем в золотом «капитанском крабе». «Мореплава-тель» вежливо здоровался и сразу, извинившись, предлагал вначале посмотреть кинофильм.
 Сразу после просмотра фильма он расскажет о некоторых особенностях и многочисленных преимуществах работы на судах загранплавания. Возникнут во-просы у девушек – официальный представитель пароходства на все вопросы обя-зательно ответит.
    Собственно, о чём ещё-то рассказывать, если в кинофильме показано «всё как есть». В ярких красках со многими подробностями показана развеселая де-вушка-шалунья. Много ли найдётся среди выпускниц училища, кто не согласиться быть морячкой – и так же морочить голову симпатичному старпому, а может и самому капитану парохода-теплохода.
    Одетый по-капитански вербовщик в своей короткой беседе не забыл уточ-нить немаловажное для его внимательно слушавших. Снимался «Полосатый рейс» не случайно, как раз на одном из судов Азовского пароходства и в съемках, мол, естественно участвовал почти весь экипаж этого судна.
    Эффект от беседы-встречи с нарядным «мореплавателем» был с ожидаемым эффектом в пользу Азовского пароходства.
    Вопросов к выступившему было не много. К тому же среди них преоблада-ли до смешного наивные.
Чем буфетчицы торгуют на кораблях – кроме конфет, печенья там и мороже-ного?
 -  Ничем на транспортных судах загранплавания буфетчицы не торгуют.
 -  Зачем тогда на корабле буфетчица?
    Пришлось объяснять: обязанности у буфетчиц на транспортных судах со-всем не те, что у работающих на берегу.
    Под дружный смех собравшихся был и такой вопрос:
 -  Если кто влюбится, наказывают или – как?
Ответ был после того, как смеху стало совсем немного.
 -  Любовь не запретишь. — Кадровик показал рукой на пустой экран. Видели, мол, только что сколько бед из-за любви может случиться. Тем не менее: руко-водство пароходства к таким «бедам» относится с пониманием – не было случая за любовь чтобы какую-то морячку наказывали.
    Наташа смеялась вместе со всеми над этим вопросом и над ответом на него. Уверена была, что к ней это никакого отношения иметь не будет, если и случится работать на кухне, которую (только что узнала от «мореплавателя») на судах называют «камбузом». Ей, конечно же, там было бы не до любви романтической или какой-нибудь ещё. Влюбляться не собирается. Потому что влюблённость – чаще всего обыкновенная глупость. Забава, мол,  для тех, кому нечего делать.
    Ни одна из девушек псевдо тигрицей (как в кинофильме) на судне загран-плавания не хотела себя представлять. Но многие были не против подражать кое в чем  проказливой буфетчице. Той, что видели только что на экране: при случае и «затуманить голову» влюбчивому какому-нибудь моряку.
   На другой день у представителя пароходства заявлений с просьбой предоста-вить им работу на пароходах-теплоходах  оказалось вдвое больше, чем надо бы. Едва хватило у него бланков анкет, для всех пожелавших периодически пересекать границы своей Родины – «ходить в загранплавания». 
   Наташа вместе с подружками пришла и всего-то с намерением посмотреть кинофильм «Полосатый рейс». Заодно потом послушала и всё, что рассказывал по-капитански одетый моряк.
  Посчитав себя ни в чём не хуже других девушек, написала  она и заявление, заполнила анкету. Флотская бутафория (куртка с капитанскими нашивками на ру-кавах, фуражка-«сковородка» с золотым «крабом» - само собой), но  приехавший вербовщик был и многоопытным кадровиком-- с первого взгляда видел с кем име-ет дело. Он охотнее, чем у некоторых подруг Наташи, взял все её документы.
«Этакое счастье приедет в пароходство для какого-то моряка! – вербовщик по долгу службы не плохо разбирался в людях. – Но хотя бы год, по крайней мере, женихи дадут ей поработать поваром?»
Оставалась почти год после первой (официальной) встречи с Наташей неиз-вестным для вербовщика что и как складывалась в ее жизни. Почти такой, что и у некоторых других, кто в порядке общей очереди ему сдавали заявление и запол-ненную анкету.
Не знал он – никто ему об этом не успел сказать - как Наташу хвалил седой шеф-повар, когда она проходила производственную практику в ресторане «Кос-мос». Тот обещал ей сделать всё – возможности, мол, у него для этого есть – что-бы после Училища направили Наташу не куда-нибудь, а к нему. Что он для начала обязательно сделает её отличным при себе вторым поваром.

                3
 
  Коком (поваром, значит) на теплоходе «Докучаевск» постоянно в штате по-чти десять лет была Ивановна. Так её на теплоходе все звали –многие и не знали, что имя у нее Анна. Если кому надо было, обращался -  «Ивановна!» и всё.   
  Для самого капитана, всех командиров и кто из рядового состава была она уважаемым человеком не только потому, что старше её по возрасту не было нико-го на теплоходе. Ценили её нелёгкий поварской труд на камбузе, её добросовест-ность и старание делать так, чтобы все кушанья были вполне съедобными и по возможности вкусными. 
  Конечно знала она, что в каждом, так называемом, трудовом коллективе можно встретить одного-двоих, кому ни один парижский шеф-повар не угодит. В то время, как один или оба не умеют отличить тефтели от котлет, не умеют дер-жать вилку в левой руке. А столовый нож -- на столе всегда ищут куда бы его от себя подальше отодвинуть: совершенно, мол, за обедом-ужином предмет лишний.
    Всё нехорошее – в этом Ивановна лично и не раз была свидетелем – в эки-паже начинается, как у рыбы, с головы – с капитана. «Докучаевском» командует такой, что его называет не только она -- «Всем капитанам капитан!». Ему соответ-ствовали первый помощник и старпом (навсегда с ним пришлось расстались в по-запрошлом рейсе на Вьетнам -  в порту Хайфон). 
    На освободившееся штатное место вот уже второго прислали старшего по-мощника капитана. Но и это вряд ли станет штатным. Ни строгости у него спра-ведливой, ни скромности – себя уважает ох как на много выше, чем кого-либо ещё.
   Зайдёт, случается, при обходе судна посмотреть, что и как у повара – только и всего. Да ещё то, что все-таки не забывает с Ивановной поздоровается.
    Глаза при этом у него «пустые» - не способны видеть людей. Холодильник видят они, камбузную плиту и что на ней стоит, варится и жарится. Но спроси по-том, сколько при этом и кто, кроме него, были у холодильника и плиты – не отве-тит. Не знает – не заметил.
    Не её дело, Ивановна и не собирается ничего говорить о втором подменном старпоме – какой он специалист-судоводитель. Может и отличный. Но только во многом другом…-  извините! 
     Нет, ни старший и вообще, мол, никакой он капитану в самом-то деле не помощник!
 Другое дело, например, тот же четвертый помощник - Игорь. Совсем-совсем во многом еще мальчишка (вот Ивановне такого бы вырастить сына!) – только что окончил высшее мореходное училище. И руки умные, и в голове порядок. Ни от кого ни слова плохого о нем не услышишь. Душевности – с какого-то времени Ивановна стала считать в человеке это главным – столько, что на себя хватает и каждому достается, кто ему всего-то приятель, знакомый ли с недавних пор.
    Мать Игоря любила и гордилась единственным своим сыном. Не перестава-ла по-матерински нежно о нём заботиться (нередко она упрекала себя – не малыш-несмышлёныш, не школьник, мол, давно, а теперь даже и не курсант высшей мо-реходки, а я готова его в пелёнки укутывать и нос подтирать!). В основе её любви было и то, что Игорь внешностью и характером во многом напоминал ей мужа в его молодые годы: всё лучшее он унаследовал от отца. Стал тоже и моряком.
   Почему сын тоже, как отец, стройный и не просто симпатичный – что при-знают все её подруги. Он парень с настоящей мужской красотой. Отсюда у матери теперь и почти все ее тревоги.
  Не «захороводила» бы его какая из нынешних очень модных первая встреч-ная. Когда Игорёк достоин, как минимум, подруги, похожей на его Маму в год её знакомства с будущим мужем и отцом Игоря.
  Муж теперь то и дело смеется над женой:
 -  Где он теперь встретит похожую на тебя?
 -  Перестань! Я о серьёзном с тобой говорю.
-  Ты была единственной, неповторимой, -  «серьёзность» у мужа всё та же. -  Такой остаешься и сегодня. Почему и ухаживал за тобой, и морочил тебе голову и добился своего – вышла ты за меня замуж.
 -  Перестань, прошу!
-  Милая моя, дорогая-ненаглядная! Наш сын взрослый. Мне было на три года меньше, когда встретил тебя. Мама и Папа твои не помогали и не мешали мне стать счастливым на всю жизнь. Так что…
 -  Хорошо, - выдохнула заботливая женщина хотя бы частицу своих тревог, - если бы и у Игоря так!
  Мир и благополучие в семье только при условии, когда в споре-разговоре по-следнее слово остается за женой. Когда она снова и снова себя чувствует победи-телем. Кто-то был чрезвычайно умным -  почему и высказал эту более, чем рядо-вую мудрость.
   Отец Игоря эту мудрость высоко ценил. Потому что на практике убедился: эта мудрость -  редкий случай, когда теория с практикой в таком неразлучном единстве.

                4
 
   Успели в Рижском порту больше, чем наполовину, загрузить «Докучаевск» углём-антрацитом.    Соответственно и борта судна вдвое ниже над причалом и совсем не крутым стал трап между его нижней и верхней площадкой – откуда наблюдал за Наташей вахтенный матрос.
   Не видел он, когда она проходила через ворота порта и сколько-то времени петляла между пустыми и гружеными вагонами. Запеленговал ее всего-то шагах в пятидесяти от теплохода. Мгновенно и охватила его тревога: «До чего же красивая девушка идёт на какое-то судно! К нам бы её!» 
   Девушка перешагнула через все рельсы и потом шла по причалу вдоль теп-лохода. Остановилась даже на немного у нижней площадки и посмотрела на мат-роса. Но потом всё-таки пошла дальше.
   О счастье! Она прошла и всего-то немного. Не останавливаясь прочла назва-ние на борту судна – и повернула назад. Свой «багаж» – две сумки поставила на площадку трапа.
   Вахтенный матрос обязан всю вахту быть бдительным. Но какая тут бди-тельность, когда сами глаза так смотрят – и на миг их не оторвешь – на «посто-роннего человека», прелестнее, чем она, матрос и не помнит, чтобы видел когда-нибудь.
   Матрос сбегал по ступенькам трапа вниз. Подхватить чтобы обе сумки и чтобы девушка – при его подстраховке -- могла бы шагнуть на нижнюю площадку.
Забыл, бедняга, что на его совести обеспечивать минимальную высоту пло-щадки трапа над причалом – никому чтоб не приходилось ноги задирать над ниж-ней площадкой трапа. Как это вынуждена была делать и прелестнейшая из деву-шек.   Прозевал матрос вовремя приспустить трап (потому что засмотрелся на «постороннюю»!). Почему и осталось ему единственное: про себя самыми послед-ними словами, в целях самовоспитания, выругаться.
   Подхватив «багаж», матрос поздоровался с девушкой. Немного засуетился: пропустить ли её вперед или оставить как есть – она будет у него за спиной? Но теперь-то и не протиснуться ей мимо него – когда в обеих руках несёт её сумки!   
 -  Руками держитесь за поручни! – в обязанности вахтенного матроса не вхо-дит о таком предупреждать, но все они об этом предупреждают всех и всегда. Ко-гда видят, что по трапу спускается или поднимается не настоящий моряк.
  «Это у кого же такая сестрёнка или дочь?» - пытался матрос определить без чьей-либо помощи. Что ничья не жена – «ежу понятно» - совсем вон какая моло-денькая.
   Когда поднялись на верхнюю палубу, матрос прервал разгадывание ребуса и спросил:
 -  Вы к кому?
 -  К вам – прислали работать поваром.
 -  Не буфетчицей?
 -  Нет. Поваром. – Девушка сумочку, что была у нее на лямке через плечо, пе-редвинула  вперед. Собирается показывать документы.
 -  Не надо…Минутку – сейчас вызову вахтенного штурмана.
И в самом деле наверно прошла всего минута (сколько раз Наташа вспоминала потом и эту минуту). В её памяти сохранилось всё, что происходило потом – не в минуты укладывалось, а в укороченные две-три секунды.
Укоротил и минуты, и секунды никакой не фокусник – обыкновенный, казалось бы, каких много, молодой человек. Единственным (главным!) его отличием от других было то, что он тот самый, что после интересных кинофильмов, прочитан-ных книг сколько-то раз появлялся в её мечтах-грёзах и однажды во сне.
   Она над сном этим и мечтами-грёзами, конечно, смеялась – в жизни такого, мол, ей никогда не встретить. Таких, мол, нет и никогда не будет!
   С Игорем тоже– когда он увидел Наташу – случилось что-то небывалое. И что с нормальными людьми (себя, сколько помнит, всегда считал нормальным) не должно бы случиться.
   Откуда ему было знать, что как раз это у него на глазах и опровергается? Что все оно такое же (что в его сознании и в душе – может быть даже ещё и в сердце какой-нибудь девушки) – к его счастью случилось у Наташи, что стоит на палубе теплохода «Докучаевск» так близко от него. С ним рядом?
  -  Говорит, пришла к нам поваром, - доложил матрос.
   Игорь поздоровался не помнит какими словами и в ответ услышал (не пом-нит что!) не то «Здравствуйте!», не то «Здравствуй!». И таким голосом сказанное, что этих слов ни от кого два или три дня ему не хотелось слышать (у других они получались не только бессмысленно другими, но как бы изуродованными).
    Из того, что матрос и девушка ему говорили, и он слышал – не сразу пони-мал ни для чего всё это ему говорят, ни смысла ему сказанного. Единственное в нем было тогда – тревога: не исчезла бы девушка так же внезапно, как только что появилась.
    Игорь протянул руку – намереваясь как бы у матроса или у девушки взять документ какой-нибудь. На самом-то деле – взять что угодно. Лишь бы оно под-тверждало, что и он сам, и что вблизи от него – не волшебный сон, а хотя бы ка-кая-то реальность.
Не понял ничего – потому что и не слушал -- сказанного матросом заодно со словом «говорит». Не видел, что никаких документов у девушки в руках у матро-са нет: и вообще нет ничего такого, Игорь обязан был и намеревался  у кого-то взять.
   Обо всём таком разве стоило думать и говорить – после того, как случилось главное. После того, как Наташины глаза и глаза молодого судоводителя встрети-лись -- ничего не видели (может и видели, но такое ненужное им – почему и не за-помнилось  ни ему,  ни ей), а только смотрели и смотрели глаза в глаза (на самом деле – на то, что было в бездне за всем видимым). Сознавая при этом одно: ни у кого из них нет сил, чтобы нарушить невидимое в каком-то неведомом волшебном сплетении. Не могли Игорь и Наташа заставить их глаза смотреть на другое что-нибудь – кроме того, что они только эти минуты и способны были воспринимать во многом чем-то кроме зрения.
    У всех недоразумений (включая такие, что при первой встрече и с «первого взгляда») неизбежен какой-нибудь конец.
  -  К нам прислали повара, -  по телефону докладывает вахтенный штурман старшему помощнику капитана. – Проводить  к Вам?
 -  Зачем? – со звоном хрипит из телефонной трубки. -- Отведите в её каюту. Потом паспорт, приказ по кадрам занесешь мне!
  -  Идёмте! – Игорь подхватил обе Наташины сумки. – По трапу в нижний ко-ридор будем спускаться – за поручни держитесь обеими руками!
  Потом жалел, что свой инструктаж не дополнил словами (он спускался пер-вым – она всё время у него за спиной): «Если что – падайте на меня и за плечи, за шею хватайтесь!») Вполне ведь могло случиться и такое для него самое желанное событие.
   До чего бы здорово получилось: она бы падала, обеими руками в обхват по-виснув на его шее! Сразу он себя и высмеивал, представляя свое «мурло» беско-нечно счастливым от того, что висит девушка у него на шее, в его руках её сумки – ничуть не мешают Игорю девушку поддерживая обнимать.
    Да и сумки у него те самые, что сама она только что несла -- их ручки долж-ны были хранить не только (Игорю и чего-то непонятого  очень хотелось) одно тепло уставших ладоней Наташи. 
Причиной фантазии о возможности счастья для Игоря было и то, что старпом по своей лени дал не чёткое распоряжение, а неопределенное: «Отведите её...». Как было этим не воспользоваться?
   Старпом полагал, что само собой разумеется: штурман отправит вахтенного матроса помочь вновь прибывшей вселиться в одну из кают «обслуги», а сам по-стоит минут пять или сколько-то у верхней площадки трапа. Так и поступил бы вахтенный командир, если бы на вахте был не Игорь.
   По трапу на нижнюю палубу они спускались – Наташа была у Игоря за спи-ной (на эту спину, к сожалению девушка не упала, даже к его спине и не прикосну-лась ни разу!). По коридору нижней палубы шли они рядом и только одна из её сумок мешала его плечу всё равно где «нечаянно» притронутся бы к Наташе.
   Наверно этого и не надо было. И без того, он чувствовал ее не только совсем рядом, но даже и где-то в самом себе. И какими ни были короткими не минуты, а если даже секунды при этом – потому что они стали началом новой жизни для Игоря.   Впервые узнал он, что всё вокруг, весь мир только для того и создан, что-бы не мешать жить всего двоим -  чудесной девушке Наташе и ему.
  Старпом не сказал в какую каюту отвести вновь прибывшую. Игоря выручила Ивановна.
 -  Вот повара нам прислали, -  Игорь представил ей Наташу. – На подмену что ли?
-  Мне подмена – мне!
   «Ивановна только что вернулась из отпуска», -  недоумевает Игорь. – «Все-го-то в коротком рейсе побывала – с шихтой на Александрию (Египет), на обрат-ном пути был обычный заход в Пелопонесский залив (Греция) за бокситами. И  вдруг понадобилось Ивановне снова зачем-то в отпуск? Случилось что-нибудь?»

                5
 
   Нередко у сложных проблем вдруг находится простое решение. Таким была, и проблема с Ивановной.
   Полтора года оставалось ей работать – и уходит «по возрасту» на пенсию. Она готова до конца так и работать на судах дальнего плавания, но только если рейсы будут не в тропики. Невыносимо ей у камбузной плиты в тропическую жа-ру. О чём она сразу и сказала, когда вернулась из отпуска.   
    Та, что её подменяла на время отпуска, по специальности была пекарь-кондитер. Хлеб со своей напарницей они выпекали – пальчики оближешь. Но при-готовленное ими на первое ли на второе -- извините!
Подменщица и сама себе не могла объяснить почему, например, когда готови-ла борщ, у нее снова получилось овощное рагу. Или – наоборот. Случалось, и прямо-таки несъедобным ею приготовленное. Экипаж ни разу не взбунтовался, не повторил подвига команды черноморского броненосца «Потёмкин» - тем не ме-нее…
    Константина Георгиевича кормили на военных кораблях и на транспортных судах повара и хорошие, и разные. Об одном из них – Женей-Одесситом ттот ве-село представлялся при знакомстве, почему потом его так и звали – первый по-мощник капитана вспоминает, как о легендарном, уникальном явлении.
    Теплоход был небольшой – из серии «Тисса». Экипаж - двадцать восемь че-ловек. Из-за чего Женя-Одессит – сам в этом признался – и напросился на это суд-но. Короткие, мол, рейсы – чаще обновляются запасы в артелке. Больше самых свежих продуктов. 
     Его никогда не устраивало и всего-то помогать старшему помощнику капи-тана и артельщику составлять заявки на продукты. Сам он вместе с артельщиком ехал и на складах выбирал ему нужное и вычёркивал из заявок, что по качеству или ему одному известно почему браковал. 
    Женей приготовленное всё, без исключения, -- было ресторанными блюда-ми. И на вкус, и на запахи – дразнившие аппетит. Что подавалось вторым в обед или ужин – обязательно и украшено дольками овощей, укропом, сельдереем еще чем-нибудь. Ножом и вилкой не сразу решаешься притронуться – жалко портить с любовью сделанное умелыми руками.
    -- Не чересчур ли, Женя, стараешься? --  был у Константина Георгиевича разго-вор с весёлым остроглазым одесситом. – Выдохнешься – и потом?
 -  Не выдохнусь…А потом стараться буду готовить и не такое – вот увидите. Еще вкуснее!
   -  Так любишь поварское дело?
 - И люблю, и есть у меня -- заветная цель в жизни!
   Оказывается, Женя замышлял такое, что ни одному, кто не одессит, и в голо-ву бы не пришло. Да и не у каждого одессита хватило бы ума  додуматься до тако-го, а потом столько терпения, настойчивости – чтобы свой замысел, свою мечту реализовывать.
   Трехслойным было то, что замышлял Женя-Одессит. И осуществлял он его в три этапа. Из них первый – учёба в училище и производственная практика в кафе и ресторанах родного города Одессы. Учился он старательно и с редким увлечени-ем. По окончании учёбы ему сразу же и лестные были предложения на работу.
   В одном из ресторанов для него так и специально зарезервировали место на кухне. Там он проходил свою последнюю училищную поварскую практику и «пришелся по душе»  строгому шеф-повару, уважаемому «настоящими» гурмана-ми из одесситов и специально (из-за чудо-повара) приезжающих в «в милую Одес-су»  на очередной курортный сезон.
   Правда никого из одесситов не удивило то, что Женя подался в мореплавате-ли и ходит «в загранку» на каком-то небольшом теплоходе. Понятнее многим бы-ло бы: если на пассажирский тот же «Максим Горький» устроился он или на большое судно.                               
   Но у Жени мышление не рядовых рыбаков с той же Пересыпи и домовла-дельцев с Фонтанки.
   На втором этапе осуществления его стратегического плана самое подходящее – теплоходик с немногочисленным экипажем. Где он – что на этом этапе и наиг-лавнейшее – он сам себе хозяин. Никто его не торопит, не надоедает заказами и подсказками –  чтобы ежедневно оставалась нерушимой обстановка почти идеаль-ной для его творчества. Сравнить можно (с большой натяжкой конечно) камбуз теплоходика с прославленной Пушкиным деревенькой Болдино.
    Для великого поэта ни в Петербурге и Москве, ни в той же Одессе годы и годы не были такими же вдохновенными и плодотворными, как месяцы в никому неизвестном Болдино.
    Творчество – оно должно быть одинаково и требовательно и неприхотливо к условиям работы и для поэта, и кто наряжен в скромные поварской передник и колпак.
В обед или ужин то и дело Женя приходил в столовую (в кают-компанию ни разу не поднимался) послушать комплементы в свой адрес от просто или  чрез-мерно довольных его очередным поварским шедевром.
    Вместе со всеми он весело смеялся и хлопал в ладоши в свою честь – всегда он «дорожил любовию народной». И возвратившись на камбуз, Женя сразу (тоже и перед сном) был для себя «сам свой высший суд», оценивая свой труд за полдня или за весь день. Находил никем не замеченные недоделки и недодуманное при замысле. Обсуждал сам с собой каким сделает он то же самое через неделю, дней ли через десять. В основном же продумывал как можно подробнее то, что будет готовить завтра.
    Таким был второй этап. В нём все было целеустремлено, подкреплено доб-росовестностью, юношеским задором и неисчерпаемой энергией Жени.   
    Третий этап – когда расстанется он с корабельными камбузами и будет по-варом одного из лучших ресторанов Одессы. Он этот ресторан прославит. Он же о дессит и увлечен своим замыслом так, что преодолеет любое, что встретится на пути и будет ему мешать.
    Трехслойность в благом замысле пока что судового кока (по догадке Кон-стантина Георгиевича) проявилась в том, что Женя родился в Одессе, рос, учился в родном городе и не собирается из этого города уезжать. Отсюда и хитрость, упорство и влюблённость (не любовь – самая настоящая влюблённость!) в своё дело.
Без одного хотя бы во всем этом Женя бы не решился  называть себя Одесси-том. Не забывая ни на час, что в его любимом  городе нельзя без хитрости – иначе кто-нибудь обязательно тебя обхитрит.
   Почему он и готов был жертвовать прогулками по любимым местам и встре-чами с друзьями во время коротких стоянок судна в родном городе. Снова и снова шол с артельщиком «отоваривать» заявки и накладные в продовольственных складах порта. Мало того – ждал на судне и смотрел всё ли им заказанное и такое, что он отобрал, как раз и привезли.
   Невольно Константин Георгиевич вспомнил Женю-Одессита на «Докучаев-ске».  Первый раз о нем вспомнив, когда увидел с каким воодушевлением работа-ла на камбузе  новая юная повар Наташа. Как и у целеустремленного трудяги-одессита, у нее налицо были добросовестность скрупулёзная и нескрываемая влюблённость в своё дело.   Влюбленности в дело было так много, что она могла бы девушке помешать на теплоходе «Докучаевск» вчерне хотя бы наметить ( как у Жени-Одессита) поварской стратегический план.

                6

   Предстоял «Докучаевску» рейс на Кубу. Запросили прислать повара на под-мену Ивановне – официальной и с объяснением -- радиограммой. Потом капитан и по телефону разговаривал с кадровиками, когда пришёл ответ-обещание. В нем черным по белому значилось, что прибыла как раз группа молодых девушек-поваров и одну из них направляют на подмену Ивановне.   
    -- Вдруг снова пришлют, какая у нас была? – высказал свои сомнения Констан-тин Георгиевич. – Вместо повара-кока кондитера-пекаря?
   Капитан с ним согласился и вдвоём они уговорили Ивановну остаться на «Докучаевске» где все «она сама это знает как её любят и уважают». В рейс, мол она пойдёт не поваром – «не жариться чтобы у плиты», а буфетчицей (та «сидит на чемоданах» весь рейс, но замену ей пока и не обещают).
   Не скрыли от женщины в предпенсионном возрасте, что она, при случае кон-сультировать будет, может в чём-то и помогать юному какому-то (конечно же не-опытному) специалисту, что самолётом должна вылететь в Ригу. 
 Этим молодым специалистом и оказалась Наташа. Она в Ригу прилетела само-лётом, на такси приехала к воротам в порт и потом пешком пришла на теплоход «Докучаевск». Сначала встретилась там с вахтенным матросом, с удивительным каким-то штурманом-судоводителем и наконец  с Ивановной.
Всего-то часа полтора Наташа тот же день была вместе с Ивановной на судо-вой кухне-камбузе -  осваивала своё рабочее место. А на нём столько нового для неё, необычного и даже странного. Отчего и спрашивает всё знающую Ивановну – стараясь не мешать ей готовить ужин, а в чём-то и помогать.
-  Зачем такие тяжеленные стальные двери? Разве нужна для чего-то не только обычная пресная, но и забортная морская вода? На кран для чего приделан рези-новый шланг? Если и два холодильника, такие вот - неужели  их достаточно, когда готовить приходится почти на сорок человек?
Ивановна рассказала, что на судне есть специальные помещения для хранения запасов из охлажденных и мороженых продуктов. Охотно объясняла и показыва-ла, чем как надо пользоваться.
Но видимо не зря говорят: нет, мол, в мире пока ни одной кухни, где бы из двух хозяек одна другой не мешала. Обнаружилось такое вдруг и на теплоходе «Докучаевск». В последние полчаса, когда Ивановна по-привычному готовила ужин, а Наташа обязана была ей всего-то помогать. Не мешать – по крайней мере делать то, что опытный кок делала.
-  Соли немного добавить? – Наташа спросила о фарше, – вместе с Ивановной из него она лепила котлеты.
-  Соль на столе, -  отмахнулась опытный кок, -  а пересол – на спине. Кому  мало – посолят.
-  Соли так мало – котлеты будут невкусными!
«Посмотрим каким вкусным завтра будет обед, -  сдержала Ивановна первую было зародившуюся недобрую настороженность. – Не мной, а тобой он будет приготовлен!»
 На другой день завтрак был вроде, как всегда. Но в обед – проявился почерк Наташи. Из-за чего и повышенная разговорчивость в столовой, а в кают-компании, радостные веселые улыбки,  удивленно переглядывались командиры.
-  Спроси, Ивановна (первый день она была в роли буфетчицы) свою подшеф-ную, - не мог весь обед молчать главный гурман «Докучаевска» -  второй механик, -  зовут новенькую повариху как?
-  Наташа.
-  Спроси: она и завтра нас таким накормит?.. Такую вот по-настоящему сде-ланную отбивную, помню, досталось мне отведать всего-то раз -- в ресторане «Спартак». Размером, правда, была побольше – ресторан всё-таки… Огромное спасибо своей Наташе передай… Не от меня одного ей спасибо, уверен!
Слово «передам» застряло у Ивановне в горле. Всего лишь кивнула головой – обязательно, мол, передам. И в самом деле передала Наташе благодарность меха-ника.
-  Молодец, Наташа! – скрывая зависть она похвалила Наташу , когда в конце обеда  за столом сидела «обслуга» вчетвером (были еще дневальная и пекарь). – Даже и самый первый блин – и не комом! – Зависть в корне придушили воспоми-нания о ее молодости: не меньше, чем Наташу сегодня, хвалили (тогда – Аннушку повара) много раз на разных судах – лучшего, мол, чем она, кока у них никогда не было.
-  А старший матрос и электрик в тот же день затеяли спор, -  смеялась дне-вальная, - неделю хотя бы Наташа сможет ли так вот ресторанными кушаньями кормить экипаж или – выдохнется? Не расслышала дневальная, правда, потому и не назвала какой там приз в этом споре должен достаться победителю.
У Наташи возможности были далеко не такие, как у Жени-Одессита.
Сегодня поднялась она по  трапу на «Докучаевск», а на другой день в дождли-вое ноябрьское воскресенье экипаж теплохода распрощался с Ригой. Что было до этого получено по заявкам, согласованным с Ивановной, тем в ограниченном ас-сортименте и располагала Наташа. К тому же и непогода: работать на кухне-кабузе   приходилось то и дело одной рукой – другой она держалась за что-нибудь, чтобы не поскользнуться и не упасть.
Встречалась она с Игорем и разговаривала не чаще, чем с кем-то другим из членов экипажа. Сказать сама себе не решалась – хорошо это или плохо. Одно, по крайней мере, определилось окончательно: случается, когда они «без никого» встречаются – не разрешит Наташа себе смотреть ему в глаза.
 Чтобы вдруг не случилось у них, как при первой встрече -  у трапа, в первые минуты её на первом в ее жизни корабле. Когда её всегда надёжные серенькие гла-за почему-то с готовностью утонуть запутались в его вроде бы самых обыкновён-ных карих глазах.
В те первые минуты, от которых началась не только новая для неё жизнь. И не только  новой  стала ее жизнь --  для самой себя в ней обнаруживалось все больше и больше ей непонятного.
Пыталась понять что с ней, когда задумывалась, стоя дольше привычного пе-ред зеркалом. И в постели (когда что-то отгоняло от нее сон) -- пыталась пред-ставляла какой могла и должна быть её жизнь через год, через пять лет. В то бу-дущее само собой вплеталось почти все, что с ней происходит сейчас.
Но вплетается такое -- неопределенно и так неожиданно много -- что она поло-вину своей радости (нет -- много-много больше половины) готова отдать Игорю.  (Когда узнала его имя: сразу была уверена --  у такого, как он, другого имени и не могло быть).
    Наташа все дни у себя за работой -- немного получается побыть в своей ка-юте. Вечером у неё время и отдохнуть, пройтись по палубам – даже и по той, где каюта Игоря. Знает, что его там не встретит: с шестнадцати и до двадцати часов (привыкать стала к корабельным двадцатичетырехчасовым «хранителям времени» - такие как раз были и в соловой) – Игорь на вахте, в рулевой рубке или на крыль-ях ходового мостика. Ни к нему туда, ни ему оттуда никуда -- нельзя.
 Но он-то знает где она и за день кто ни заглядывает – кому надо и не надо – к девушкам, что у камбузных кастрюль и плиты. Мог бы Игорь тоже клацнуть ры-чагами-запорами тяжелой стальной двери и приоткрыть ее или во всю распахнуть и «для виду» поздороваться.
 Ему, конечно, хочется и другое что-нибудь сделать. Но только не такое, после чего  для Наташи стал бы напоминать из тех кого-нибудь, кто своим «вниманием» ей всегда были неприятны. А он-то конечно хотел бы ей понравиться (вдруг из-зае непонятной самоуверенности: она, мол, единственная для него – единственная кто ему нужна и не меньше, чем он ей).
Нет, ни обиды у Наташи из-за этого, ни упрёков Игорю. Потому что себя счи-тает виноватой: не так сделала что-то, не такое слово сказала, не так посмотрела (издали не раз на него смотрела «мимоходом», как бы). Вот он и сторонится, и ему не по себе из-за неё. Она его жалеет.  У нее другого, ближе, чем Игорь – просто не может быть.
                7

Случилось, когда Северным морем шли. Игорь встретил боцмана.   Тот нес моток тоненького троса.
 -  Иду на камбузе девчушек выручать, - смешно моряку бывалому, но не скрывает сердечного сочувствие к «девчушкам». – Кастрюли у них волна гоняет по плите, а они  прыгают вслед за ними и пищат с перепугу.
-  Моя помощь нужна?
-  Лишним не будете. У Вас, вижу вон, и плоскогубцы в руках.
Перед этим весь камбуз так наклонило, что Наташа вскользь тронула горячий бок большой кастрюли. Ожога с последствиями не будет скорее всего. Но покрас-невшие пальцы помазала оливковым маслом и закутала салфеткой.
-  Ты что? – строго по-деловому интересуется боцман. -  Упала – ссадина? Или – вывихнула что?
Игорь был в одуревшем состоянии. Ни слова не смог бы сказать, когда увидел перевязку-самодельщину. Потому что нужных слов бы и не вспомнил. И потому, что не слова нужны были, а схватить Наташу за что попало – в крайнем случае взять её на руки, если даже будет отбиваться – и немедленно с ней к судовому врачу.
Палуба то и дело нахально поддает под обе ноги, то уходит из-под них вниз и в какую-нибудь сторону – еле стоишь. Наташа это хулиганство волн и не почув-ствует:  ведь она будет у Игоря на руках. Вмиг он  принес бы ее к судовому врачу и тот, забыв все на свете, в присутствии Игоря помог бы девушкеу – сделал  ей, в крайнем случае, хотя бы настоящую перевязку.
 Но Наташа, увидев его испуганные глаза (сколько ни запрещала своим даже и до его лица подниматься – не послушались в который уже раз!), сдернула с паль-цев салфетку. Он увидел, что ожога нет, но испуг всё равно долго не угасал в его душе.
Снова Наташа своим глазам и не только -- выговаривала за оплошность.  Ви-дишь, мол, что Игорь входит вслед за боцманом – сразу надо было снять повязку с ладони и его бы не напугала.
Не сделала, как надо, и теперь он снова такой, что Наташе -- его еще больше жалко.
В свою очередь Игорю было жалко Наташу не только, пока он помогал боц-ману тросиком опутывать кастрюли, протвини и что-то еще на камбузной плите, но и после этого. Все часы до его вахты и потом всю вахту был сам не свой. Таким же в тревоге оставался и следующий день.
 Ни поздним вечером, ни после полночи сон к нему не приходил. Наверно -- чтобы не мешать Игорю придумывать опасности и его собственноручные спасения Наташи. Не мог придумать, к сожалению, такое, что защитила бы ее сразу от всех бед на белом свете.
 И каждый раз в конце концов приходил к выводу, что всегда по-настоящему сумеет ей помочь. Что Наташу из любой беды выручить сумеет он -- только он! Сказать же о таком прелестной девушке Игорь никогда себе позволит.
Считал, что ей об таком  говорить не нужно. У него откуда-то была уверен-ность, что она знает о его готовности для нее сделать все возможное и самое не-мыслимое – сразу, когда надо будет.
 Представил себе однажды, что он каких-то вдруг успел бы ей сказать об этом два-три слова. Сразу же его ненужные слова прервали бы её удивленные серые глаза. Скорее всего и словами бы спросила («она девушка и умелая, и смелая» - по-другому Игорь ней никогда не думал): почему это мне говорите – кто, мол, Вы такой, чтобы  советовать и так вот запросто со мной разговаривать?
 Надо как-то суметь с ней сблизиться. Не навязываться ей в друзья-приятели – чтобы относилась она по-другому к нему. Буду, мол, ей тогда таким, как, напри-мер, боцман, из рядовых ли кто-нибудь или из командиров.
Он каким был, таким и останется для неё – ничуть не лучше других. (Хуже быть – он скорее тут же и умрет, если бы такое себе позволил!).
Просто при  благоприятном случае он со смехом скажет Наташе: такое вот, мол, вселилось в его дурную голову, и он об этом откровенно ей признается. До-бавить может сразу же сумеет, что ему всё время Наташу, как никого, очень жал-ко.
В следующие же полчаса Игорь отказался от слова «очень», а через пару часов и от главного слова – «жалко». Снова была бессонница и подряд, какие ни брал книги перед сном почитать, оказывались неинтересными. И так продолжалось, по-ка не решил, что и слово «откровенно» будет ни к чему, когда у них вдруг да со-стоится товарищеский разговор на равных.
 Разговор только таким обязательно состоится – он уверен. И будет он откро-венным – с Наташей нельзя быть не искренним. Почему даже и это слово будет в их разговоре лишним.
Стоит ему понять – почему и это слово может быть лишним и ненужным - только тогда он и  заснет. Что  на самом-то  деле и без этого наконец-то у него стало все чаще  получаться (для чего иной раз было достаточно всего лишь вспомнить и представить:  Наташа вместе с ним в море и в той же надстройке теп-лохода, где его каюта – всего на две палубы выше, где она смотрит свои сны. 
 У Наташи тоже то и дело случалось такое, чему надо было искать оправдание или какое-нибудь объяснение новому и непонятному –  объяснить конечно же только самой себе.
 У неё с первого дня всё пошло в дружбе и согласии с её помощницей – пека-рем. И вдруг обнаружилось, что с ней она готова была спорить из-за пустяка. Случилось это в тот день, когда Игорь приходил и помогал боцману крепить «чашки-поварёшки» на камбузе.
-  Лучше бы, как всегда, - пекарь проявила себя консерватором, - «заарканили» бы нам каждую кастрюлю  и противень отдельными тросиками. А то понаделали этих клеток!
Сам боцман сразу согласился с Игорем  – с клетками надёжней, мол, чем «за-арканивать».
-  В клетке вон – смотри – кастрюля с компотом сдвинулась!
-  На два-три сантиметра? Не поехала же от одного края плиты к другому?.. И вообще…
 Всё равно, какие к «вообще» слова она бы ни добавила, их смысл мог быть всё равно только один: если Игорь предложил то, что уже и сделано, - значит это са-мое лучшее из всего, что можно было сделать. Он плохого не предложит просто потому, что… умеет делать только хорошее.               
                8

Когда Игорь на вахте, капитан, если оставляет его одного, то всегда на корот-кое время. Самое длинное – когда уходит в кают-компанию поужинать. В основ-ном же контролирует и подстраховывает молодого судоводителя. Но случается и разговаривают они просто о морях-океанах  - о их непредсказуемом поведении.
     - Очередной волной катит на нас – вон какой! – бандитская разборка из-за чего-то ветра и волн в Северной Атлантике!
- Баллов  семь?
- Разгуляйся, волна, и больше, если тебе надо. Но и в семь- восемь -- нам ты не нужна!
   Игорь того же мнения. Видит как всё чаще  форштевень (носовая часть) теп-лохода безуспешно пытается вломиться пониже -- под нависающий гребень волны. И все чаще итог– «не тут-то было». Не только на  форштевень -- волны срезанный с них белоснежные гребни с грохотом и плеском накрывают на всю переднюю часть судна.
То и дело обмывают волны и крышку третьего  трюма. Предпоследнего перед жилой надстройкой!
Каждая волна со злобой пытается оттокнуть судно от себя и грозит его поста-вить на корму -- вертикально, а затем и опрокину, мол, (дурной силищи в ней столько – и такое может сделать)  чтобы днищем вверх!
 Почему вон  и корма то и дело притоплена так, что вода и там обмывает  верхнюю палубу то справа, то слева от жилой надстройки.     Повторяется и дру-гое: винт оголяется только что не полностью и в панике лопастями отталкивает от себя – врезаясь лопастями в волны и безжалостно разбивая каждую.   
    Почти всё время капитан смотрит вперед через диск-вертушку. При моно-тонном вращении диска все капли брызг отбрасываются в стороны и стекло перед его глазами все время остается прозрачным . Через него капитан мысленно про-кладывает прямую – от которой и на градус теплоход не имеет права рискнуть сместиться ни вправо, ни влево.
    Не имеет значения насколько эта прямая не соответствует заданному курсу – если от нее на сколько судно уклонилось. Для теплохода третьи  сутки самое главное – держаться так, чтобы  его форштевень под прямым углом встречал каж-дую волну.
Теплоход как бы держался  форштевнем и всем, что у него над  водой  -- за прямую, мысленно прочерченную капитаном. Не напоминало это ли того утопа-ющего – когда он  вынужден держаться за соломинку (за последнюю ниточку и даже за паутинку)?
    Рыскнет если судно вправо-влево –  сломает прямую (порвёт последнюю ниточку-паутинку), пощады не жди -- не будет. Волна ударом своим в скулу по-вернёт судно так, чтобы сначала накренить на борт слегка, а потом крен будет всё больше и больше.
Наконец одна из волн так накренит, что её гребень сумеет и заглянуть под днище «Докучаевска» и обмыть весь теплоход снизу-вверх – от киля, до кромок верхнего среза трубы -- если не до клотиков (самый верх) обеих мачт. Следующей волне и всего-то останется перевернуть ещё одно творение рук человеческих из стали так, чтобы своим днищем оно последний раз в жизни успело посмотреть в сторону, где непроглядные тучи облепили солнце.
    Капитан смотрел вперёд. То же старался почаще делать и его малоопытный четвертый помощник – с уверенностью, что на его вахте это едва ли ни  самое нужное. Смотреть, чтобы и его мысленно проложенная прямая совпадала с той, что идёт от глаз капитана – от чего соломинка (ниточка, паутинка) глядишь, будет на сколько-то прочнее, надёжнее.
    Столько же внимания он уделял и кругу, вделанному в иллюминатор, - что был перед глазами капитана. Как бы тот не сбавил скорости своего вращения и, не дай Бог --  ни остановился. В тот же миг на стекло налипнут капли воды, ветром их размажет. Не той прочности-надёжности станет невидимая прямая от глаз капита-на – единственная, по мнению Игоря, что не позволяет океану ни на градус не сбить «Дебальцево» с единственного (чтобы не погибнуть) правильного курса!   
    Не могло не тревожить капитана и то, что он и старший механик своими расчётами и пересчётами который день уточняли. Почему капитан только «по прямому проводу» из рулевой рубки разговаривал с машинным отделением и речь шла об одном и том же: на сколько уменьшилось топлива и, соответственно со-кратился так называемый «штормовой запас».
  И половину пути не прошли до Кубы, а из этого запаса израсходовано две трети. Прогнозы погоды такие, что неизвестно, когда можно будет на час, на ми-нуты какие-нибудь убавить ход – идти с экономичной скоростью.
    Четвертый помощник капитана «по младости, по глупости» своей и всего-то однажды подумал о штормовом запасе. Это, мол, на совести, и головная боль не для судоводителей, а для механиков.
    Игорь не может оставаться всё время в рулевой рубке. Торопливо он чаще, чем надо бы, выходит на крылья мостика – не всегда к пеленгаторам.
    Оглядываясь на корму, он смотрит с тревогой: не сорвалась ли с задраек и не распахнулась какая-нибудь из двух дверей камбуза. Наташа – умница, да и напарница у неё молодец. Но всё-таки девчонки – всего лишь девчонки. 
    «Главное – там они одни (в смысле – без него!)» - тревога и беспокойство у Игоря всю вахту и о них тоже. – «Задраили бы двери, иллюминаторы камбузные, да и бегом в свои каюты – где и надёжнее было бы им, глядишь, и спокойнее!»
   Так нет же! «Девчушки» снова сумели приготовить ужин и теперь его разда-ют.
    Ивановна тоже работает. Звонила по телефону и через Игоря спрашивала: спустится капитан в кают-компанию, или она организует чтобы кто-то из матросов ужин принесет в рулевую рубку?
   Четвертый день обеды и ужины – смеются зубоскалы в столовой – «сухим пайком». Второе блюдо в полтора (если не в два) раза больше, чем обычно.    Компенсация экипажу за то, что нет ни щей, ни харчо какого-нибудь – вообще нет ничего на первое.
   На этом настоял Константин Георгиевич: старпом возражал – не надо ломать распорядок из-за поварихи и пекарихи. Знали, мол, что в море им достанется лиха – пусть «оморячиваются». Но капитан решительно стал на сторону первого по-мощника, а старпому напомнил о его обязанностях в части мер безопасности для подчиненного ему обслуживающего персонала.
  В последние два дня даже и перешли на «самообслуживание»: ни компотов, ни кофе или какао на третье – каждый себе заваривает чай. Сахар и пакетики чая на столе, а  кипятка -- «от пуза» в электрокипятильнике.
    От зоны бандитских разборок ветра и волн в предзимней Атлантике всё уклонялись и уклонялись к экватору.
   Игорь пытался понять-разобраться – кто в этой части океана с кем выясняет отношения и у кого (у гигантских волн или у ветра ураганной силы) больше шан-сов на победу. На самом-то деле сразу три неукротимо могущественных феномена отстаивали свои какие-то интересы. Два из них достаточно разгаданы учёными -- океанские течения и ураганной силы ветер.
   Не из-за того ли, что силища и пространственные масштабы у них такие – что «умом их не понять и не измерить»?
   Готов был об этом спросить капитана, и тот бы ответил-объяснил. Но само-надеянность мешала – без его помощи докопаюсь, доберусь до истины. А когда, наконец, «наступил на горло собственной песне» - спрашивать о таком было не-уместно.
«Докучаевск» наконец-то вышел туда, где нет ни одной волны с белесым греб-нем. Где все они покатые – длиной наверно в полмили, а то и больше. Благодатные дальние подступы к острову Куба!
   Шторма жестокие, жесточавйшие, волны озверевшие и беспощадные, столь-ко дней без солнца и ночей без луны и звёзд, ветер с одним и тем же обещанием: «тепла не жди – его нет и никогда не будет». Всё это может и была причиной, по-чему Игорь стал воспринимать Наташу как бы неминуемо приблизившуюся к нему.
Не два ли три шага ему  до нее осталось и всего-то -- после невыносимого и для кое-кого для мужиков. А Наташа -- всего-то девченка-девченкой (такими были его одноклассницы). 
 Вдруг -- может и всего-то остался между ними один шаг? И такой короткий -  протяни Игорь к ней руку, мог бы до ее плеча дотронуться.
   Бывает наверно такое (не может не быть), когда кто-нибудь, взявшись за ру-ки, вдвоем перепрыгивали глубокий ров. Или даже не ров, дно которого можно разглядеть, а бездонную пропасть. (Вот уж действительно сравнение, которое хромает. Причем сразу на обе ноги: всем известно, что у Атлантического океана дно есть, а ширина такая, что и одуревшая сказочных размеров кенгуру не решит-ся перепрыгивать!)
Но факт неоспоримый. Вместе, одновремено перепрыгнувших через какое-то препятствие – неведомое нам не только сближает – как бы и роднит!
  Самое подходящее для Игоря сказать Наташе им придуманное: моря и океа-ны, мол, не для девушек созданы. Во всяком случае, не для таких, как она.
  Но если она с ним согласится -- где  потом искать её на берегу? В каком-то городе за тридевять земель? Кто он такой, чтобы туда поехать и Наташу там для чего-то отыскивать?
   Нет и ещё раз нет!
  Второй вариант не лучше первого, но. ..
Наташа остаётся на «Докучаевске» до конца рейса на Кубу. Потом вместе с ним на два, пять или ещё на сколько-то дальних плаваний. Хуже в них, чем в этот раз, ей может и не достанется. Игорь к тому же будет на одном с ней теплоходе – если что не как надо случится у Наташки (однажды ее про себя так назвал и от случайной обмолвки что-то новое почувствовал – едва ли ни как у нее бьется сердце!).
  Сама жизнь, судьба всё-таки определили то, что было потом. Чтобы на пол-года и потом еще на сколько-то одна у них оставалась дорога – связанная с моря-ми и океанами.          

                9
  Куба не только чудесный – это и волшебный остров. Конечно, он очаровыва-ет и заколдовывает каждого чем-то не всегда одним и тем же и одинаково. Но не для того ли и рождаются люди разными?
  Константина Георгиевича, случись кто-нибудь попросил бы кто рассказать о Кубе, начал бы он сначала говорить о кубинских пальмах. Они такие же -  если кто сфотографирует или самый талантливый художник нарисует. Стволы у них не гладкие, стремительно вытянувшиеся вверх. А их развесистые кроны – как у пальм в Азии, в Африке и везде – с желаньем быть  поближе  небу и солнцу.
  Но вот самое главное нарисовать о кубинских пальмах сможет разве что ком-позитор. Из тех, конечно, кто не признает барабаны, иные ли устройства, рожда-ющие звон и грохот, похожее на хрюканье, мяуканье и собачий лай с завыванием. Кто влюблен в самое осторожное в скрипках и в непоказное в человеческом (жен-ском – не случайно у пальмы женское имя) голосе.
  На «Докучаевске» не было тогда ни талантливого композитора, ни со сред-ними хотя бы способностями глубоко чувствующего не «самую современную», а нормальную (в представлении помполита) музыку. Отсюда и претензий никаких – почему Константину Георгиевичу  не с кем было поговорить о главной ( с его точ-ки зрения) красоте у кубинских пальм.
  Во многом и пальмы были виноваты. С осторожным ласковым шуршаньем переговаривались они высоко над землей. Где наверно и не всегда надо было что-бы листья и на один  миг хотя бы  прикасались один к  другому.
  Ученые выследили и теперь никто не сомневается: деревья между собой об-щаются – сигналы тревоги передают и, конечно же не только этим наполнено их общение.
 А пальмам, что на островках вблизи кубинского порта Никара, о чём трево-жится? Когда всё вокруг «тишь да гладь – божья благодать»?
  Устремлены их души куда-то подальше от земли – иногда Константин Геор-гиевич даже и о таком «философствует» - подальше и выше быть чтобы от шума и бессмысленной суеты людской. И ещё: кубинские пальмы ему каждый раз, мол, по-дружески нашёптывают о берёзках и соснах -- ему родных. Помнил, чтоб о них, внимательнее был чтобы и ко всему что под солнцем и из земли растущему. Значит и к  тому, о чём не стесняясь между собою говорят и пальмы – когда ви-дят, что он (а не кто-нибудь) поблизости от них.
    Ему лично конечно же они о самом хорошем говорят. И с откровенностью --   почему и  разговор в полголоса. А тише нельзя: ни Константин Георгиевич их тогда не услышит, ни пальмы не поймут одна другую.
   Нет, ни одной из этих пальм и года бы не прожить там, где она могла бы слышать хотя бы единственный звук все равно какой – если даже и им незнакомо-го  дерева.
  «Но если там, где по-другому – где и в полный голос тебя никто  не услы-шит?» - Константин Георгиевич вспоминал свой родной край. Где порывистые ветры своенравны. Где после каждой грозы не утихает неслышимое что-то – оставленное порывами ветра и сотрясавшим планету громом. Таким – что глохнут уши очевидца.

                10

    На теплоходе было не найти такого, кто не участвовал хотя бы в роли бо-лельщика при ночной рыбалке вблизи тропических где-либо мангровых зарослей. Вдоль таких зарослей проходила граница внешнего рейда порта Никара на Кубе. Не влезая в эти заросли,  «Докучаевск» по сути оставался в пределах нейтральных вод Атлантического океана.
    Где почти сутки и пришлось ему ждать, пока ни освободится  причал в пор-ту. Занят был причал танкером, что из Гаваны привез какие-то нефтепродукты для местного завода (где «обогащали» никелевую руду). Не раньше утра танкер уйдёт.
 С наступления темноты и до первых проблесков утренней зори докучаевцам хватило времени наловить рыбы «под завязку». Наловили столько, что рыбой за-валены были все помещения, предназначенные для хранения охлаждённых и замо-роженных продуктов.
   Можно было представить – фактически невероятное – никакой не рыбалкой это было. А как бы состязание между красавцами окунями и моряками (сплошь рыболовами-любителями). Из соревновавшихся одни рисковали жизнью, а другие -  рыболовными крючками и самолюбием. (Если кому на рыболовный крючок ре-же, чем другим, ловилась рыба, или кто вытаскивал из воды окуня, весом меньше полтора фунта – неудачник он и сколько угодно «пусть плачет, кляня свою судь-бу»!)
   Более реальным было бы представить другое. И серо-белые серебристые окуни, умело разрисованные где бледно розовой акварелью, а где и сине-зеленой масляной краской, весь день прятались от жары и нестерпимо ярких солнечных дучей.
    Мангровые непролазные заросли – вполне подходящее для этого место. Кто-то не только из окуней предпочел конечно же и уйти в непроницаемые глубины океана. Были наверно и такие, кто весь день прятался в тени теплохода  -- под его днищем находил наверно и для себя что-нибудь съедобное.
     Наверно рыбий глаз имеет какое-то дополнительное устройство для ночно-го виденья. Или у рыб какое-то подобие гидролокатора  встроено где-то в их ор-ганизм. Но может быть и самое примитивное (человеку более понятное, чем дру-гое что-нибудь) – фантастическая сверхчувствительность к запахам.
Или -- сверх способность некоторых запахов мгновенно распространяться вдруг на сотню и более километров. Например, в тех же водах Атлантического океана.
   Если нельзя считать безукоризненно образцово организованной рыбалку на теплоходе «Докучаевск», то можно с уверенностью сказать: многое для такой ры-балки  непрофессионалами рыбаками было продумано и придумано. Такое, что в конкретных условиях прибрежных вод Кубы как раз и работало как надо.
 Каждый, кто всю ночь (или в промежуток между вахтами) рыбачил -  хорошо знал «свой маневр». Знал и безукоризненно его выполнял.
    Дневальная Галя (Галочка – почти для всех в столовой) впервые оказалась у берегов Кубы. Не то чтобы она пристрастна была к рыбной ловле. Но и  у нее  от-ветственная роль. Эти как бы дополнительные обязанности ей  достались, можно сказать, по наследству.
   Девушки дневальные, кто был до неё на «Докучаевске», активно участвовали во всех ночных рыбалках. На их совести был выключатель яркого светильника в полтысячу сечей.
    У боцмана в руках трос, перекинутый через блок и к нему прикреплена квадратная из толстой проволоки рама-подхватка с густой сеткой, площадью бо-лее трех квадратных метров. В подхватку набросаны камбузные «деликатесы». Всё это утоплено, как говорится, на оптимальную глубину. Боцман по месту и време-ни, поведению рыбы -- и глубину меняет, и не отрывает глаз от того, что происхо-дит вблизи и в небольшом удалении от набросанных в подхватку деликатесов.
    Зина глаз не отрывает от боцмана.
  -  Свет! – командует он. Ни секундой позже над водой, где подхватка, вспы-хивает яркое освещение.
  Вряд ли в сознании рыб возникло радости столько же, как у наблюдавшего за светом Богом -- в тот день, когда он сотворил свет. Скорее всего пронизавшие во-ду лучи, похожие на солнечные, для них были и всего-то гарниром к тому, что они увидели в утопленной сетке и к чему устремились наперегонки.
   Вместе с любопытными и любителями «задарма» полакомиться камбузным деликатесами проволочный квадрат и сетка осторожно выходят из глубины к по-верхности океана.
    Решающий миг. Боцман слова сказать не решается, ни жест рукой подать не может -  обе заняты. «Шепоточком» вытягивает рыболовную снасть.
    Зина и здесь молодец. Улавливает осторожный кивок боцмана и – мгновенно «вырубает свет». Одновременно с этим и решительный рывок ручищами боцмана.
    Желающих, больше чем надо, кто помогает подхватку извлечь из воды, поднять через фальшборт и положить на палубу. Сразу после чего торопливые руки тех, у кого есть удочка, хватают по живой рыбке (среди тех большинство в длину меньше десяти-двенадцати сантиметров). Это -  насадка на рыболовные крючки. На что сдуру -- тоже наперегонки набрасываются океанские окуни-красавцы.   
   После такой рыбалки, у Наташи появились новые шансы проявить свои воз-можности в приготовлении рыбных блюд на ресторанном уровне. Если, не только ежедневно, а с промежутками даже в трое-четверо суток «рыбные дни», обычно желудки едоков проявляют неудовольствие – готовность на «бунт бессмысленный и беспощадный».
 Но такое, что было приготовлено из свежей рыбы в порту Никаро и подава-лось на столы членам экипажа «Докучаевск» -  вот уж действительно принималось на-ура и с готовностью аплодировать. (Вполне могло бы такое продолжаться и до конца Наташиного первого в ее жизни многомесячного рейса.)

                11 

   Не меньше ночной рыбалки, запомнились морякам и ежедневные купания на «диком пляж» - ежедневные, пока стоял «Докучаевск» под выгрузкой в кубинском порту. Был кем-то когда-то оборудован в Никаро пляж -- специально сделанный для взрослых и детей . Правильнее будет, если это сооружение назвать простор-ной купальней.
   Круглая чаша диаметром около пятидесяти метров и кое-где с глубиной мет-ра два. Горловина – через неё чаша и заполняется водой – узкая дальше некуда и воды в ней взрослому разве что по колена.
 Всё это не прихоть чья-то: сделано так с учётом неблагоприятных местных условий. В заливе то и дело заплывает столько акул, что начинаешь сомневаться: обитает ли в этой части океана ещё что-нибудь кроме этих ненасытных хищников.
   В круглую чашу ни одна из акул нее проникнет. Скорее всего и вблизи этого сооружения без архитектурных излишеств ни одна из них не появиться. У акул с древнейших времен должно быть привычка жить в чистой прозрачной воде – где нет ничего неживого,  ни дурного запаха.
   Моряки ни в чём другом не похожи на акул -  морских и океанских разбой-ников. Но в оценке воды, где предстоит «плескаться, нырять, кувыркаться» вкусы у них в чем-то совпадают с акульими.
   Зачем тогда и ноги хотя бы мыть в серой замутненной воде круглой чаши и до которой к тому же пришлось бы морякам идти и идти? Вот они и облюбовали для ныряний, коротких заплывов и экскурсий на кусочек океанского дна микроза-ливчик в ста шагах от своего теплохода.
   В трюмах судна с каждым днем и часом груза всё меньше и судно – беспре-кословно подчиняясь закону Архимеда, - выходит из им вытесненной жидкости. Борта бессовестно оголяются и на них сплошь ракушки, зеленые пряди водорос-лей. Множество и других украшений, от которых самое время избавляться.
               Палубную команду старпом разделил на две группы. Во главе одной из них старший матрос. Каждому в этой группе определен участок правого борта для очистки от ненужного обыкновенным скребком. Всякая нечисть ими легко срезается под корень, пока эти корни сырые – не присохли, не припаялись там, где им не место.
   Матросы этой группы все на пирсе и, свесив ноги к воде, сидят на кромке причала. Так им удобнее дотягиваться туда, где борт судна и все, что устроилось на нём жить и путешествовать по морям-океанам -  первозданно сырое.
  А группа матросов во главе с боцманом вооружены скребками и «клеваками» (обоюдоостроносыми  молотками) -  работают с досок, что висят вдоль всего ле-вого борта. Ноги всех, кто сидит на досках, постоянно вблизи от поверхности во-ды. Эта поверхность зеркально ровная по всей бухте. Почему и так отчетливо вы-рисовывается то место, где вдруг в такое зеркало врезаются то один, то оба спин-ные плавники акулы.
   Плавали бы себе акулы и плавали где-нибудь в другом месте. Так нет: среди них всё больше таких, что подплывают посмотреть на тех, кто сидит на досках-подвесках и страшным для них ничем не вооружён (гарпуном, палкой хотя бы длинной).
   Боцман смехом, шутками-прибаутками вдохновляет себя и тех, кто работает поблизости от него. Не так страшен чёрт, каким его малюют: ничуть, мол, не страшны и акулы – одна-две их, мол, если и дюжина.
   А зверюги описывают и описывают круги все меньше по диаметру. У них вроде бы и подобие соревнования: кто проплывет по касательной вдоль борта судна как можно ближе – того и гляди боковым плавником лизнёт борт или голо-вой лихо ударит в судно. Если даже и не головой – то хотя бы кончиком хвоста.
 -  Кончай, боцман, комедию! – прервал старший помощник капитана позарез нужную работу. – Всем с подвесок подняться на палубу!
   Сказались при этом соображения в пределах строгих требований техники безопасности. Но и не только это.
   Каждый, кто был на подвесках, и кто их там видел (старпом не исключение), невольно вспоминали недавнюю трагедию. Многие из  местных кубинцев увидели всё или что-то из того, что происходило в этой самой бухте, -  о чём и рассказыва-ли экипажам судов, заходивших в порт Никаро.
  Не все, кто работает в этом порту и на цинкообогатительном заводе живут в городских кварталах. Предостаточно и таких, кто расселился на островках, что огибают залив. Таким дважды в день, как минимум, приходится то в город через бухту ехать по делам, то из города возвращаться домой.
   В предобеденный какой-то час (хотя бы и с точностью до часа – никто из рассказывавших утверждать не решался) шла от островов лодка. Должно быть, как обычно, зеркально гладкой была поверхность бухты. Почему людей (только взрослые – детей как раз не было ни одного) и груза оказалось столько, что вода вот-вот через планшири хлынет под ноги пассажирам. Гребцам (один из них и ока-зался единственным, кто спасся) лопасти весел приходилось приподнимать выше привычного.
   Почти одновременно справа и слева от лодки вынырнули спинные плавники двух акул.
   Кто был в лодке, (скорее всего  только немногие) успели эти плавники уви-деть. Из увидевших кто-то первым и закричал. Скорее всего он первым и метнулся подальше всё равно куда – лишь бы это было не в сторону какого-то из акульих плавников.
   Много ли надо, чтобы мгновенно разразилась паника такая, что лодку снача-ла качнуло в одну сторону и тотчас же в другую. Вода хлынула через один борт, через другой, через нос и корму.
    Кто-то выпрыгнул и пытался отплыть от начавшей тонуть лодки. Почти все, кто видел сам, или хотя бы и немногое успел увидеть, утверждали: нет, лодка, мол не перевернулась -  поэтому за её борта и многие держались до последнего.
    Одни очевидцы утверждают, что мертвыми, а кого ещё и живыми людей от лодки отрывали восемь акул. Другие тех же самых акул – насчитали десять. А двое очевидцев утверждали, что в окровавленном пятне бухты бывших пассажи-ров лодки рвали на куски не менее двенадцати или даже пятнадцати акул.
    Кто из них прав – попробуй определить, когда каждый рассказывает правду такую, что сразу же клянется и перед Богом. Будто и помнит он всё хорошо – как бы это всё происходило вчера, а не в позапрошлом году.
   «Диким пляжем», где русские моряки «плескались, ныряли и кувыркались» вполне соответствовало представлениям о том, что кубинцы имели право называть диким. Тем более, что никто из местных жителей в конце декабря месяца никаких пляжей не посещает.
    Вода, мол, нетерпимо холодная: «Каких-то всего двадцать три градуса по Цельсию!» В представлении кубинцев, это равносильно должно быть мнению рус-ских о воде, что в проруби на святой Руси в январские крещенские морозы.   
    Почему и собиралось так много зрителе на крутом спуске дороги, что из го-рода в порт. Под этой кручей была как раз та самая микробухточка, где купались моряки- «дикари». Не из папуасов или иных племен с Тихоокеанских островов – которые ходят и всего-то в набедренных повязках. Нет, разумеется. А из племен и народов (по мнению аборигенов острова Куба) -  сродни эскимосам или каким-нибудь камчадалам.
    И только дикари конечно же полезут в воду там, где дважды в сутки кишмя кишит акулами-людоедами. Сознание у них, мол, в таком пока что зачаточном со-стоянии, что самого элементарного не могут понять: туда в своё удовольствие ле-зут, где вчетверо меньше до смерти, чем четыре шага!» Вытворяют сплошь такое, что им на гибель! Не спьяну ли такое у них? 

                12

    «Риск – благородное дело!» - говорят одни. Обычно говорят не только при очередном застолье. Но и когда не до выпивки-закуски.
   «Кто не рискует, тот не пьёт шампанского», - с ними соглашаются другие. Утверждают конечно те, кому хочется и почаще выпивать, и чтобы в «бокалах» побольше было не только игристых некреплёных вин. Вписалось, вплелось невин-ное шаманское в многовековой запой, начатый великим пьяницей (алкоголиком и вероотступником – по мнению Льва Толстого) русским царём ( на какое-то корот-кое время – даже и российским императором) Петром Первым.    
    Не будем обвинять (оно и не модно) в смертных грехах «великого» царя-императора, увековечившего своё имя ещё и внедрением на Руси «нездорового образа жизни». Употреблять оглядываясь алкогольное поило в малых дозах (если у кого получается и безоглядно много) – кому-то  от родителей достаётся в каче-стве наследства от предков. А кто-то употреблять «Бахус» начал из глубокого уважения ко «всенародным традициям» и с большим опозданием вспомнил (и с каких-то пор запрещает себе вспоминать!)  предупреждение: «Лиха беда – нача-ло!»
    К тому же обречены мы жить, когда захлебываемся в потоках рекламы со-мнительно нужного человеку, ненужного и чаще всего даже и очень вредного (или в самом деле необходимого – при нашем то и дело псевдочеловеческом образе жизни). Из одного «девятого вала» не успел поднять головы для спасительного вдоха, как тебя норовит с головой накрыть очередная не менее страшная волна су-перпошлейшей рекламной дребедени или информационного мусора.
   Нет, облюбованное моряками в Никаро место для плавания и ныряний – не проявление безумства храбрых. Умного было проявлено предостаточно перед тем, когда первые пловцы и ныряльщики пришли опробовать-порезвиться на «диком пляже».
    Пришли с уверенностью, что акулы им «не испуг». От хищных зубастых недругов этих двойная у моряков защита. 
    За многие века и тысячелетия внедрилось глубоко и надёжно закрепилось в подсознании акул или в их сознании (какое-нибудь, и оно должно быть у них): жизнь в океанах от начала и до конца должна соответствовать строгим правилам. С учётом и смертельно опасных приливов и отливов. 
     Начался отлив – как можно скорее уходи подальше от берега -  в океанские глубины. А уловил тысячелетиями поверенным чувством начало прилива --  смело возвращайся к берегам.
 Вместе с приливной волной без оглядки атакуй всё, что встретишь такое, что тебе по зубам. Если оно встретится и на неглубоком месте – через полминуты и даже меньше там для акул будет вполне безопасная глубина.
     Был случай (рассказывали очевидцы): на пляже Новой Гаваны чудом спасся от акул один из местных кто-то или турист. Выкарабкался на берег он весь в крови и с изуродованной ногой. Акулы напали на него, где глубина была меньше метра.
     Когда группой шли на «Дикий пляж» (в одиночку туда никто не ходил), у кого-то обязательно были часы и расписание начала отливов и приливов. Более надёжной защиты от акул, казалось бы и не придумаешь. Ан нет -  была и еще од-на полоса обороны-защиты.
      Рыбы – в их числе и самые маленькие – заранее как-то узнают где появи-лась акула и начала движение в их сторону. Они стаями, гурьбой от хищницы спа-саются бегством.
     Поэтому кто-нибудь из моряков надевает очки или маску и с трубкой ны-ряльщика отправляется в противоакулий дозор. Дальше от берега, чем кто-либо из его товарищей, там он плавает и непрерывно смотрит через толщу воды на то, как под ним снуют безобидные обитатели моря.
    Игорь отбывал свою очередь в дозоре. Впечатление не оставляет его --  воз-дух как бы и под стеклом маски (туда он и смотрит постоянно). Умение задержи-ваться на полувыдохе и привычная работ ног ему гарантия –  все время как быле-жит на поверхности заполненного водой к аквариума. Огромного такого, что бо-ковых стенок аквариума и не видно. А вода в нём такой прозрачности – будто нет её нисколько под пловцом (он как бы то зависает  на сколько-то в воздухе, то не спеша невесомой чайкой летит, лишь касаясь воды крыльями ).
    Но отказаться от этой глупой выдумки Игоря заставляет очевидное – рыбки, что под ним. Они конечно же не могут не по-рыбьи плавать – ничто не отгребая от себя где одними хвостами, а где и плавниками.
    Впрочем, и похожих-то на рыбок - из сотни плавающих под Игорем «раз-два и – обчёлся». На какую ни посмотришь, так ярко и с такой дерзкой небрежно-стью окрашена – прямо-таки бабочка перед тобой удивительной красоты. К тому же привлекательной красоты создания умеют нырять и плавать в воде не хуже, чем бабочки, когда невесомые они летают-резвятся в воздухе над полями и лугами далёкой родной России.
    Увлёкся Игорь и не отрываясь пытался разгадать: в конце-то концов зачем плоская небольшая рыбка себя раскрасила так, будто её пригласили на маскарад. На боках у неё, на плавниках и по спинке узкие полоски и кругленькие мазки всех цветов радуги.   Встречаются и такие, что и названия их цвету Игорь не знал, а придумывать не хочется – неудачным словом, чтобы невиданную эту красоту не напугать, не обидеть.
    Дважды метнулись рыбки разрозненными стайками в разных направлениях. В основном направлялись вроде бы улепетывать от близкого берега – откуда ни-как не могло быть никаких акул. И до начала прилива ещё два часа и сколько-то минут. (Игорь это помнит, но рыбок-бабочек обо всём этом никто не предупредил – вот, мол, они и паникуют.
    «Из наших это лихач какой-нибудь решил показать класс!» - спокойно было отреагировал дозорный. – «Примчался почти ко мне -  дальше некуда? Наверно уже успел и повернуть назад -   к берегу?»
     Мысленно и своим взором он спрашивал и сверхрадужно раскрашенную рыбку. Которая бесспорно перестаралась: в профиль нарисовала свою голову там, где у неё  должен быть хвост (где хвост скорее всего у нее и на самом деле).
     «Зачем на тебе и такой, и этакий цвет?» - второй раз бессловесно Игорь спрашивал до неузнаваемости раскрашенную рыбку. – «Может затем, чтобы никто не догадался, что на самом-то деле ты и есть золотая рыбка-волшебница? Тогда выполни пожалуйста единственное что попрошу для моего счастья? И всего-то прошу: чтобы у меня с одной девушкой (ты знаешь с какой) случилась бы – полу-чилась настоящая любовь (можешь над этим смеяться и над тем, что сейчас ска-жу) – любовь до гроба!»
     Может Игорь -  кроме самого главного – догадался бы и ещё о чём-то про-сить Золотую рыбку. Но не успел – ему вдруг стало не до сказочных выдумок-небылиц.  Дозорному стало и не до разглядывания во что наряжены и как рыбки себя раскрасили.
    За стеклом маски вблизи от Игоря проплывает много-много чего-то очень живого и нежного розового цвета. Проплывает с такими плавными красивыми движениями – ни у каких океанских, морских и речных рыб такого никогда не по-лучится. Ни у кого и живущих на суши не может быть и в чём-то похожей преле-сти в той же разогнутой до предела щиколотки ни в отброшенной от ней назад красивейшей в мире ступни.
      Нет сомнений у Игоря: что он видит – человеческое. Даже и знает чьи та-кие сверхчеловеческие по красоте щиколотка и ступня. Но было в то же время впору своим глазам не верить – неужели у людей даже в самом обыкновенном может быть столько необыкновенно красивого!?
     Чего уж там: со всей откровенностью по-мужски почему бы Игорю не называть вещи своими именами? Те самые вещи, что проплывали мимо, когда Игорю очень кстати было закричать «Остановись, мгновенье, -  ты прекрасно!» И конечно относилось бы это не только к щиколоткам и ступням девчоночьим. Но и к тому что было от щиколоток до тёмно-синих тесёмок, с уверенностью (ревности у Игоря к ним через край!) охвативших самый верх ног (где на самом-то деле и у девушек не ноги, а начало совсем другого).
 Но вот и еще одно большее чем чудо из чудес. Из всех прелестей прелесть: что выше тесёмок и до смелых неровностей груди. Такое же и потом продолжа-лось: немногое, что между этими на груди пугливыми неровностями до подбород-ка и к самым весело сомкнутым алым полоскам губ – непременному дополнениию ко всему чудесному.
   По всему этому (на самом-то деле еще и до этого конечно) – Игорь узнал (не догадался в какие-то секунды, а мгновенно – как есть -- узнал), что рядом с ним Наташа. Почему за секунды какие-то он столько и увидел и успел разглядеть, что и за часы, за сутки не обнаружил бы и отдаленно похожего ни у одной из девушек в мире.
   Совсем пустяки времени потрачено им на постороннее («на телячьи восторги при рассматривании почти голой девушки»). Но после едва-едва не случившейся встречи с нечаянными столкновением -- взаимными прикосаниями рук ли ногами  -- это было бы счастьем (никакой, нет, не просто случайной встречей!).
Все нормальные мужики подобным грешат. Молодой четвертый помощник ка-питана, увы, не исключение: имел секундное не волшебное видение и пожалуйста – стал сам не свой!
Игорь далеко не сразу вспомнил о своих святая святых обязанностях. О неусыпной бдительности, пока находишься в противоакульем дозоре.
   Он опрокидывался в почти вертикальное положение – его голова была чтоб над поверхностью воды. Дважды пришлось ему из зубов вырывает загубник дыха-тельной трубки. Как никогда загубник стала Игорю мешать.
  Наташа все «написанное» на его лице поняла: круто повернула, нечаянно обрызгав лицо дозорного, и быстро-быстро поплыла к берегу. Что казалось бы еще тебе, Игорь, от неё надо? От нарушительницы пляжных правил?
 Так нет же: он поплыл за ней – не зная зачем и почему такое делает. Догнал и сколько-то они плыли рядом так близко, что на взмахе руки их дважды едва не сшлёпнулись ладонями.
  Из-за чего он и отпрянул в сторону. Это во многом и помогло ему наконец вспомнить, что в обязанности дозорного не входит на перегонки плавать с Ната-шей или с кем бы то ни было.
  Игорь вернулся на условную дальнюю кромку акватории пляжа и с небыва-лым нетерпением стал ждать сменщика. Продолжая подкарауливать акул.
Было у него достаточно времени, вспомнить и такое, чтобы с бульканьем через трубку посмеяться над собой: до чего же неловко, мол,  и смешно у него получи-лась эта встреча с «девушкой его  мечты»!
   Конечно же она не могла не смеялась над его громким по-командирски «Ты что!?». Когда он вывернул загубник дыхательной трубки изо рта с такой поспеш-ностью, что порядком хлебнул соленой океанской воды. Или – как ей было не смеяться над его неуместным, глупым дальше некуда предупреждением «Вдруг акулы!?»
     На добавив к этим двум словам хотя бы такие два слова -- «могут быть». Не добавил потому -- что у Игоря для этих слов воздуху не хватило?
 Не хватило-то у него не воздуха, а совсем другого. И только потому, что нарушителем порядка и пляжных правил был не кто-то, а Наташа!
          Вполне подходящим ему в своё оправдание было бы сказать, что она его парализовала. И что случилось это в ту незабываемую минуту, когда Игорь по-вернул свою полупритопленную голову и увидел небывало близко её лицо. Таким  же увидел, как и «давным-давно» в Риге увидел его у верхней площадки трапа. Только в этот раз в её лице и глазах весёлого была может в десятеро больше, чем всех ее тогда недоумений и растерянности. Неужели нисколько такого же Наташа не увидела  в глазах добросовестного дозорного?
               Одурманивание – и не иначе -- хлынуло на него, когда над нарядными рыбками вдруг увидел он такое красивое и сразу так много, что едва не захлебнул-ся – трубка дыхательная едва спасла. Она же и не дала Игорю в те первые мгнове-ния крикнуть (может и хорошо, что не смог крикнуть): «Наташка, да ты конечно сама все еще знать не знаешь – какая ты прелесть! Наташа, да ты…»
    Крикнул бы конечно так, чтобы это и на всю глубину, и над просторами всех океанов прозвучало.
    А вместо этого, подняв голову над водой, он ей промямлил  самые им не-нужные слова. Из-за панической торопливости или из-за чего-то ещё вырвалось впервые в слух «ты» (про себя на вахте и в своей каюте он давно девушку эту не называл на «Вы»).
    Затмило, одним махом все соблазны и всю красоту нерукотворного аквари-ума под Игорем сначала щиколотка не по-земному вытянутая ступня одной ноги. Потом точно такое же чудо оказалось и с другой ногой.
   Что это обыкновенное девчоночье чудо из чудес – мог сразу бы догадаться кто угодно.
       Но почему-то Игорь понял, что перед его глазами не чьё-то что-то, а ку-сочек Наташиного чуда из чудес? Может, одна из рыбок ему шепнула-предупредила?
 Нет, нет и нет!
 Задолго до появления в зоне контроля дозорного к Игорю пробилось от Наташи по воздуху ли сквозь толщу воды как раз что-то никому непонятное – Наташе и Игорю тоже непонятное. Похожее на предчувствия это нечто разве не предупреждало четвертого помощника капитана за минуту (если даже раньше?) о неминуемой в тот день их счастливой  встрече?
 Надо полагать, что и всего-то зримым стало это предчувствие – и в виде неподражаемо красивых ног Наташи, а потом и другого -- всего и во всём. Игорю посчастливилось в чем-то ещё – когда он ее догнал и сколько-то времени вместе они весело от Наташи отталкивали воду куда-нибудь подальше назад, вниз и впра-во-влево.
    Окончательно одурманить его (будем вещи называть по-мужски откровенно – своими именами) ну просто обязано было, и кое-что другое. Что попало в поле зрения Игоря под водой и было не из-за одурманивания ли с интересом и так лег-комысленно рассмотрено? И так сразу врезалос в память: что в удалении от щико-лоток было до схваченного в тесемки тёмно-синих плавок и что синего же цвета и не менее неумолимо строгое на её груди! Запомнилось конечно и многое другое: что оставалось  не спрятанным под темно-синее (включая то, что оставалось  – до того  мокрого края локона, что выбился из-под резиновой голубой шапочки над бледно-розовой раковиной левого уха).
Надежда, а вскоре и уверенность увидеть все это – не они ли и  спровоцирова-ли дозорного досрочно прервать наблюдение – оставить «без никого» дальнюю, никак не обозначенную кромку «Дикого пляжа»? Сколько-то он плыл ей вдогон-ку, потом у них было подобие на перегонки. Но вдруг Наташа остановила свои руки, ноги притопила и лицом повернулась к юноше.
В её взгляде и молчании оказалась такое, что назвать красивым и прелестным –всего лишь попытка сказать хотя бы что-то. Почему в нем ничего и не осталось похожего на его  строгость и удивление – какие были, когда он пытался только что захлебываясь ей крикнуть: «Ты что!?».
Скорее всего из-за его «Ты» улыбка нарушительницы пляжных порядков и со-рвалась в откровенный смех. Такой, что вместе с прохладной водой пригасила пламя его чувств –бурных в нем и совсем не кстати.
Игорь вернулся туда, откуда только что он сломя голову стартовал с намере-нием (ни ума, ни совести!)  зачем-то обязательно догнать Наташу. Догнал и едва сдержал себя – не схватить чтобы за что попало нарушительницу правил.
Он издали смотрел и смотрел не отрываясь на то, как Наташа немного обесси-ленная доплыла  до берега. Как ладошками стряхивала струйки и капельки воды с рук, ног и отовсюду – куда сумела дотянуться хотя бы кончики пальцев ее рук.
После этого она чтобы обсохнуть -- под тропическим солнышком это не про-блема -- сидела спокойно в отдельной девчоночьей компании (со своей помощни-цей пекарем и получилось так, что совсем-совсем рядом и с дневальной). Вовремя Наташа увидела – по-другому и не могло быть, -  что кто-то с дыхательной труб-кой и в маске ныряльщика поплыл в дозор. Значит Игорь скоро оттуда приплывёт.
     Минуты какие-то были они там вместе – когда плыли на перегонки. Были они тогда одни и так близко она была от него (полметра может быть всего то, ко-гда он её догнал и однажды их голые руки – Наташа в этом почти уверена – всё-таки над водой столкнулись в готовности к рукопожатию.
 А если учесть ещё и то, что она сдуру зачем-то поплыла туда, где Игорь был в противоакульем дозоре? Пошутить – напугать его захотелось? Но кто ты такая для него – чтобы шутить и потом приглашать Игоря вместе с тобой смеяться?
  Во всём этом столько разного непонятного. И дня вряд ли хватит, чтобы разобраться. Но ведь и десяти минут не пройдет – Игорь приплывёт, выберется на берег и – вполне возможно – сразу подойдет к девушкам. Что тогда?
Если даже и ни о  чем не спросит, не скажет – просто посмотрит на Наташу? Даже только потому, что ни  на кого-то -  сначала только на неё посмотрит? И по-том везде станет все больше и больше на нее смотреть, чем до этого он позволял себе?
   Вдруг – в это раз, не у трапа давно когда-то, а сегодня здесь, на пляже - только  она (как было при их самой первой встречи) будут видеть его глаза – только их и больше ничего?
     Вчера обо всём этом Наташа могла бы сказать «Ну и что?». Сегодня такого не скажет. Вины вроде бы нет особой, бесстыдного ничего не сделала -  и всё-таки… Сегодня, вот в этот час, по крайней мере, она близка была к тому состоя-нию, котором вроде бы лучше и не скажешь, чем словах песни: «Его я видеть не должна!»
Но как не видеть, если её далеко не самый хулиганистый характер (буквально за последние месяцы он у неё вдруг изменился в чём-то до неузнаваемости и самой себе девушка не может сказать: изменился он в лучшую или в худшую сторону) – заставляет обеими руками голосовать за встречи с Игорем? 
И вот прямо сейчас – может и случится такая встреча! Может и всего-то коро-тенькая?
Но ведь может повторится ли в ней то же самое потом: желание совсем близко от себя ещё и еще раз увидеть его?     Конечно же случайными только и могут быть их встречи!
А что сплавала к нему в дозор, было  задумано всего лишь как обыкновенная шутка. Подобная тем, каких  в школе было и когда на повара училась - считать не пересчитать.
Как и о тех, Наташа все бы рассказала маме и о сегодняшнем ее заплыве куда не надо. Мама обязательно бы дочери постаралась помочь.
У Наташи столько путаницы в голове и в том, что головой не контролируется (а такого с приходом на «Докучаевск»  у нее всё больше и больше!)  Обо всём этом если рассказать маме –  обязательно бы та в самом начале разговора или в конце сказала ещё раз: «Ты у меня большая, доченька, - скоро и совсем взрослая. Решай, как быть и что делать. Слушай своё сердце – плохого оно тебе не посове-тует!»
Да и как рассказать Маме, когда она в прямом смысле слова «за семью моря-ми»? Да и поймет ли Мама такое, о чем  «по-человечески» (чтобы ей известными словами) вряд ли расскажешь? Рассказать, чтобы убедилась Мама ее, мол,  дочь еще раз в Маминой правоте: ненужного-то в ней с каждым днём всё больше! Та же уверенность в том, что она Игорю должна помогать – буквально во всём, за что ни возьмись.
Что Наташе его жалко. Беспомощным он может оказаться вдруг в таких мело-чах, что дальше некуда. Не тому ли подтверждение – как он растерялся, когда «в плавании наперегонки» мог догнать и не догнал?
С «Дикого пляжа» - все это видят – ему хочется уйти вместе с Наташей (без неё – все и это видят – ему пляж не пляж и остров Куба никакой не остров и не Куба со всеми её красотами и соблазнами!) И только потому, что она его не пожа-лела, ему не помогла (неважно, что знать не знает, как могла бы то и другое сде-лать) Игорю!
Такое примерно рождалось непокорным в сознании Наташа. Когда она только что не бежала на «Докучаевск», испуганная ею только что выдуманного -- вдруг очертя голову Игорь пустится её догонять?
Мы говорим «Судьба» (то же самое кое-кто называет «неизбежно роковым») и не задумываемся (чаще всего потому, что времени и на более важное не хватает, -  словом, когда нам «не до этого»). Может поэтому и нет унифицированного пред-ставления о Судьбе (перед глазами чтобы стояло, если и мгновенно промелькнет перед внутренним взором – какая разница?), как о неизбежной своей смерти.
А на самом-то деле – не из-за чрезмерной уверенности что Судьба нанесет нам визит ни в чем не похожий на явления Смерти перед смерными? Если и она ока-жется в белых одеждах, но визит навернка будет средь бела дня – никак не ночью! И с лицом, какое не приходится (скорее всего – ни в коем случае не надо!) ей ни от кого прятать.
Не такой ли  Судьба и промелькнула перед внутренним взором Игоря и Ната-ши? И не одновременно ли их озадачила? 
(Да простят  автору неуместное упоминание о Смерти. Очень уж неистребимы у него воспоминания о кладбище в Генуи – знаменитом Кампо-Санто. Почему он и всегда готов навязчиво делится своими впечатлениями об  одном из  надмогиль-ных памятников.
 Ничуть не злая Смерть в последнем (скорее всего Штраусовском) вальсе осторожно придерживает и кружит молодую красивую женщину.  Очередную, надо полагать, сввю избранницу. Вальс конечно же в последнюю минуту его зву-чания -- после которой должна прекратится пребывание стройной красавицы на грешной  Земле.)
Не так ли нежно и осторожно вальсирует с каждым из нас Судьба?
А мы-то готовы огульно обвинять Судьбу в коварстве из-за внезапности её сюрпризов (если даже это и проявление доброты – в случаях удачи)! Но так ли это на самом деле?
Оставим Наташу с её мыслями и переживаниями. Зная, что не сразу, но таки светлых и радостных будет много дней в первом же у нее «загранплавании» на теплоходе «Докучаевск». Но в тот день (заодно с автором то же самое наверно го-товы сказать многие из тех, у кого хватит терпения прочитать сказанное ниже) –  вдруг да ипроявила Судьба свое злодейство и коварно  безжалостно, беспощадно!
На самом-то деле внезапной ли была беда, что обрушилась на юную повара -- не в открытую средь бела дня, а ночью? На девушку - готовую вот-вот быть самой  счастливой на Кубе, в  близких и дальних окрестностях от этого легендарного ост-рова. (Приходится, правда, ограничить окрестности просторами Атлантическим океаном – первого и единственного, за пределами которого Наташе пока что пред-стояло побывать.)
А теперь такое: имел права ли Игорь думать: что, мол, очередной всплеск его счастья начался внезапно? Не может быть, чтобы  ему  об этом не говорило что-то и кто-то? Заранее неужели ничто его не предупреждало после  встречи с той же «Золотой Рыбкой?
Единственное оправдание неучастию Игоря в обсуждении коварства ли не ко-варства судьбы: вслед за «прелесть что такое» Наташкиными щиколотками нахлынуло на него не чрезмерно ли много? Столько и с такой крутизной волн,      какую что едва ли и художник Айвазовский смог бы запомнить, понять и попы-таться нарисовать?
Сплошь один за другим девятый вал и девятый вал. И каждый из сверхчелове-ческого в его мыслях и сердце. А потом -- во всём том до последней молекулы  из чего он Богом сделан и в таком, что не зная для кого все время хранил!
Наверно и Судьба вносит свою лепту в то, что в каждом из нас радостного и грустного, везенья и неудач, горя и счастья -- в почти равных сочетаниях. В соот-ветствии с чем и придуман рисунок флотской тельняшки – чередование светлых (как правило – белых) полос и по ширине с  такими же темными – синими, как мо-ре (случается и с голубым, нередко и с откровенно чёрными).
Так что, милая моя Наташенька, когда радости через край сначала и потом вдруг беда с горючими слезами – закономерно. Слишком было много у тебя радо-сти –  почему (скорее всего ничуть ни на сколько больше) досталось тебе и горя.
Среди твоей девчоночий экипировки, Наташа, нет ни одной флотской тель-няшки. Зато их не одна у Игоря -- сине-белых полосатых. Но, поверь, это ему ни-чуть не помогло, когда он узнал о твоей беде. Горя у него с первой минуты было, как минимум, вдвое больше, чем у тебя. Не знал он (сколько бы не жалела ты , Наташа -- как раз в этом помочь бы ему!) -- что можно сделать. При  уверенности, что он сам что-нибудь сделает. Что обязан он сделать это и готов умереть, если всех его сил не хватит по-настоящему помочь девушке – когда никакие потоки го-рючих слез не могут ее утешить.
Когда Наташа полубегом спешила с «Дикого пляжа» на теплоход – она увере-на была, что у неё на камбузе всё в наилучшем виде готово на обед, а самое вкус-ное, интересное полуготово к ужину. Таким оно и было вроде бы.
Но оказалось, что не смогла она заметить, глазом недостаточно опытного про-фессионала по достоинству не оценила казалось бы совсем пустяковое. Понятное дело – она, «лицо, заинтересованное», была чрезмерно ослеплена радостью.
 Но даже и беспристрастно кто потом все рассматривали и строго оценивали -- далеко не сразу нашли первопричину случившегося.
   Наташа весёлая и радостная имела полное право чувствовать себя беспечно счастливой и до ужина, и в ужин, и после него. Почему в те часы в хорошо ей зна-комой песенке нашла слова  «Боюсь ему понравиться» -- могла бы считать самыми  неподходящими. Не нужными (когда она-то вся радости светится от желаня чет-вертому помощнику нравиться всегда и во в сем ).
 Наташе и теперь бояться понравиться Игорю? Самое что ни на есть ни к чему. После его «Ты что!» и смешного (от сказанного только ей одной адресованного и от его  тревоге только о Наташиной безопасности). А когда он еще и добавил ник-чемное:«Вдруг акулы!» -- какие могут быть у девушки сомнения?
  Наташа оказывается не просто  Игорю нравится. Теперь нет никакой тайны для нее – она ему на много больше, чем нравится. Почему юная повар и не пыта-лась бы этого ни от кого скрывать. Ни от пекаря, ни от дневальной прежде всего – с ними она почти весь день работает рядом.
  Пекарь сразу поняла подлинный (обратный тому, что в словах) смысл чувств Наташи, когда она в полголоса пела (те слова только потому, что из песни их не выбросишь!): «Я от него бежать хочу – боюсь ему понравиться!»
Смысл Наташиных чувств – противоположный печатному смыслу ею только что произнесенных слов (произнесенных как звучащая мелодия, в чем-то нужная Наташе – помогала как бы «излить всю душу»).
  С уверенностью, что Игорю нравится, она и плыла к нему через всю бухточку -  на линию противоакульего дозора. Когда вернулась оттуда, уверенности столько стало, что без какой-нибудь задушевной песни (ведь все они о любви и счастье: одни – когда много того и другого, а другие – когда от того и другого не остается ничего) – теперь было Наташе просто не обойтись.
Первой под руку подвернулась песня о городских огнях на улицах Саратова. Наташа и поёт всё подряд, что есть в этом сердечном душеизлиянии. А дневальная в очередной раз проявила свою неподкупную прямоту и бестолковость.
- Ты что, Наташка, белены объелась? – у новенькой дневальной что в голове, то сразу и на языке.
- Ни разу не пробовала и не собираюсь пробовать.
  -  Игорю боишься понравиться? – после чего даже и поварёшку уронила на палубу. – От кого другого и надо было бы убегать. Но от Игоря?
    -  А ты не догадываешься? – почему бы Наташе вместе с пекарем не посме-яться над очередным непониманием дневальной что такое самое настоящее в «хо-рошей любви» (дневальная на полтора года старше Наташи). – От чего  – не от ко-го  впору бежать на край света?
    - Сразу догадалась – от четвертого помощника… Да Игорь первоклассный парень, а ты заладила «Я от него бежать… !» Мне бы такого!            
    Почему-то дневальной все не встречаются и не встречаются хотя бы в чем-то похожие на Игоря. Ей попадаются другие -- какие-то совсем другие. Почему от неё чаще других услышишь в сольном исполнении и только для себя грустную за-висть и беспощадную самокритику в ею спетых словах: «Сама, сама – Ох! Сама я виновата, что нет любви хорошей у меня!»
  Только себе самой и никому на теплоходе и нигде были такие признания о её ошибках. Таких, где такое, в чем и намека не было на «любвь хорошую».   По то-ропливости (у дневальной такого всегда через край) незаслуженно сходу присвои-ла  Игорю из привычного жаргона -- «высший класс».
Она ошибалась (не из-за торопливости ли своей? то в одном, то в другом ком-то настолько основательно, что многое из «нехорошей любви» запомнило ее серд-це (а что может быть в любви только хорошей -- успело выветриться и  забылось). 

                13
   Игорь в спринтерском темпе кролем «выдал стометровку» через бухточку. Подплыл к берегу и остановился, где воды было по пояс. Сдернул с лица маску и вместе с загубником дыхательной трубки перепоручил пальцам рук – они знают и сами сумеют всё, что надо (как следует их вымоют). Глаза его и всё в нём занято более важным – ищут Наташу.
   Девушки на ими почти с первого дня облюбованном месте. Но там их  две  -  Наташи с ними нет. Её не видит Игорь и ни в каком-нибудь  другом месте на «Ди-ком пляже». Наконец его мечущиеся глаза нашли: девушка только что ни бегом спешила по пирсу –  где ошартован «Докучаевск».
   Если бы он смотрел на трап судна, когда в промежутке между бортом тепло-хода и вагонами на какие-то секунды крановый грейфер не загораживал простран-ства, успел бы вторично «запеленговать» Наташу. Мог бы ее увидеть и ещё в ка-кие-то мгновенья – когда она шагнула с верхней площадки трапа на палубу.
 Но и без того он был бы рад. Потому что знал: Наташа все эти мгновения чув-ствовала (не могла не чувствовать) взгляд Игоря ей то в спину, то в мокрые воло-сы на затылке.
    Она торопливо уходила с пляжа и быстро-быстро перебирала ногами по ступенькам трапа. Все основания были у того же вахтенного матроса полагать: она устала и на верхней палубе остановилась на минутку передохнуть – только из-за этого (никакой там чей-то взгляд издали не мог уговорить ее остановиться).
     На самом-то деле в эту минуту ей не хотелось и шага шагнуть ни в какую сторону. Она видела – трижды переждав ей мешавший грейфер портального крана – Игоря, вдруг забывшего почему у него в одной руке резиновая маска с большим овальным стеклом, а в другой – зачем-то он держит желтую трубочку с крюкооб-разной насадкой-загубником.
    Даже издали видно было, какой смешной он и милый в его растерянности из-за неё (ни из-за кого другого и чего-нибудь ещё  – девушка уверена – не  могло быть у него такой жалкой растерянности). Когда уклонилась от внимания вахтен-ного матроса и посмотрела себе под ноги – не наступить чтобы на что нечаянно, матросу показалась: не где-то и что-то, а на нём она увидела для себя много смешного.
     Засуетился неопытный моряк. Он все-таки знал: не из-за ничего девушки не смеются. Оглядел себя с ног по плечи и такого, над чем бы и ему посмеяться, -- не обнаружил. Ему было ещё  непонятным одно: что за причина – если вернувшаяся после купания-загорания на пляже повариха ну прямо-таки расцветает от радости.
    Бдительным был матрос – как и положено, когда ты на вахте. Чтобы всё ви-деть и мгновенно все оценивать.
Но как быть  бдительном, когда поварихе нет до него никакого дела? Когда в глубокой тайне отрыта её девичья душа другому -  кому-то из всех в целом мире одном-единственному!?   
    Сбежала Наташа куда подальше от бухточки, где и без нее всем было весело и интересно, чтобы никто ей (четвёртый помощник капитана – прежде всего) не мешали бы успокоиться. Чтобы, отложив трудное на «завтра пойму и разберусь», в немногом хотя бы сейчас же и  разобраться -- не потом. Понять ей необходимо если и немногое из большого (неизмеримо огромного!)  – лишь бы как можно скорее.
    Вдруг в эти самые мгновения, секунды её стало ясно и понятно самое глав-ное. Такое, что не планировала, не ожидала – всего лишь знала, что может быть – случилось!
Встретился не просто интересный хороший человек. Он от неё без ума – пото-му что и она (зачем себя обманывать?) до неузнаваемости поглупела после первой с ним встречи. Не глупость разве и еще одна --  поплыла через всю бухточку туда, где он подкарауливал акул? По-умному разве и потом поступила: вдруг заторопи-лась на теплоход от девушек (но как ей  быть, если они обе видели к кому она плавала)? Да и видели -- разве только они?
    Когда случилось такое радостное, то почему не добавить к нему и другое – что обрадует и весь экипаж «Докучаевска»?

                14

    В Училище когда-то Наташу хвалили за отлично приготовленный борщ по-французски. Когда она взялась его готовить – можно было бы для зачета выбрать и проще что-нибудь – ей вначале всего-то понравилось название такого, что ни сама она и, как выяснилось потом, никто из её однокурсниц «не едала и не вида-ла».
После того, что у неё получилось (велика беда – что это всего-то начало!) при встрече с дозорным на «Диком пляже», самое подходящее было бы удивить и об-радовать экипаж «Докучаевска». Таким, что в России готовят не в каждом ресто-ране – борщом по-французски.
Такое будет завтра на ужин. А сегодня -- повнимательнее пересмотреть и вы-брать из продуктов необходимое для завтрашней работы.
. Сначала надо конечно переодеться Наташе из пляжного в обычное. Для неё самой и для камбузной суеты самым удобным в тропиках оказался коротенький белый халатик.
     Пляжное у нее не отжатое – местами даже мокрое. Значит в росинках, по-лукапельках затаилось то, что малютки эти крохотулечки видели на линии проти-воакульного дозора – такое, что Наташе забывать не хочется. Почему не отжаты-ми тесёмочки и пришитые к ним синие матерчатые экранчики не отжатыми были оставлены в раковине ее каюты на потом. (Из-за того, что хранится в них ими уви-денное, услышанное, когда в микробухточку проливалось необъяснимое из пере-полненных радостью девушки и юноши). 
     Наверно у этой бухточки есть официальное название. Оно вписано в лоцию, можно его прочесть наверно и на какой-нибудь из морских карт. Наташа не знала официального названия и придумала свое – Бухта счастья.

                11
     Месяца три прошло, после того, как легендарная Куба моряков и их «Доку-чаевск» проводила в плавание с грузом сахара-сырца на Японию. Многое забы-лось, кое-что и на веки вечные зарубцевалось из того, что и несчастьем кто-то мог бы называть  и горьким горем.
Но всё равно: где был «дикий пляж» частичка большого залива для Наташи останется Бухтой счастья. Почему? Рассказала она об этом Игорю – никто другой Наташу бы не понял.
Потому что и он, как никогда (в чем в который раз признался) там был тоже счастлив.
Что было потом, всего-то через день, после их плавания вблизи линии проти-воакульего дозора? Забыть если бы Наташе все-все так, чтобы никогда  не вспоми-налось!
Впрочем  - ни так уж  всё подряд забыть. Потому, что как раз ни воспоминания о её «хулиганстве» в Бухте счастья немало Игорю и Наташе и помогли?
Больше всего конечно же Наташе помогло то, что она -  молодец!
Молодцом (разве моги быть у неё какие-то сомнения?) был и вот этот, - де-вушка ударила Игоря кулаком по плечу, - добрый молодец!
После таких признаний, грех было бы девушке не проявить инициативу -  не подставить губки алые (перед этим конечно глянула во все стороны – бережёного Бог бережёт – нет ли на шлюпочной палубе кого, кроме них). Но и двойным смертным грехом считалось бы не  в пользу Игоря – упусти он редкую, как встре-ча с золотой рыбкой в море, возможность. Сладкую для него и радостную для Наташи возможность.
 При этом не будет Богом прощен из них тот, кто меньше и не ото всей души посмеялся бы над ненасытными его и ее губами и руками. Не прощёнными  оста-лись бы и они --  если вместе не смеялись бы над теми, кто где-то живёт, не умея радоваться, как в эти минуты радовались Игорь и Наташа.
Притаившись в очередной раз на безлюдной палубе в тени под пузатым дни-щем спасательной шлюпки они были едины в представлении что такое рай небес-ный. Там обязательно должна быть шлюпочная палуба и шлюпка такая, чтобы за ней то и дело можно было бы уединяться, прятаться двоим.
 Сто раз Игорь был готов сказать Наташе казалось бы самое подходящее в та-ких случаях: «Не было бы у нас такого счастья – если бы несчастье не помогло!» Подходящим полностью  могло быть для кого угодно, если бы Игорь вслух  такое сказал – он в этом не сомневался. Могло быть и для всех -- но не для  Наташи.
  Полэкипажа, как минимум, видели её в день, что был (Бог милостив – такого во второй раз не повторится!) не всего лишь самым горьким и несчастным для нее  днём. А таким, когда у человека беда  вровень с его смертью.
     Такая беда, неизмеримо огромная: будто в одно место собрал кто-то со всего света все несчастья. Собрал и обрушил на голову, на плечи девушки. А потом до-бавлялось и добавлялось горе- несчастье на то немногое, что в ней пыталось жить после такой  вот «египетской казни».

                15

    Нет, на заставишь забыть и не попытаться рассказать хотя бы самому себе о печальном происшествии на острове Куба в порту Никаро.
Почти все, что видели и многие другие члены экипажа теплохода «Докуча-евск», не мог  оставить без внимания Константин Георгиевич. При этом не оста-лось без его внимания, и кое-что мало интересное для других. Например, как пол-дня кружила вблизи от левого борта судна акула-молот – перед небывало удачной для рыбаков-любителей ночной рыбалкой. 
    Не меньше, чем у Игоря, было удивления у помполита, когда он рассматри-вал бал-маскарад у плававших под ним рыбок. Так же чувствовал он себя плава-ющим как бы в огромном «не комнатном» аквариуме. При этом он увидел такое, о чём рассказал другим и все (только после его рассказа) стали на дне бухточки вы-сматривать морских звезд.
    Самых обыкновенных пятиконечных звёзд невыразительно красного цвета и, даже не на ощупь шершавых. По одной, как минимум, у многих высушивалось почти у каждого потом «на память о Кубе». Сушили их и в каютах, и на палубах в тенёчке, и в помещениях своего заведывания.
   Но до этого никто не видел почему-то и не мог себе представить, что мор-ские звёзды не существа, пассивно ожидающие что-либо съедобное. Морские звез-ды оказывается – вполне живые и на  пяти лапах ползающие.
  Медленно перемещаются они -- каждая сама по себе.  Как бы ощупывают всё, что на дне. Боятся поскользнуться что ли, нечаянно ли наткнуться на что-нибудь острое – не отсюда может и такая у них осторожность? В то же время и уверен-ность у каждой звезды -- ей нужное обязательно найдёт.

                16

   Не реже, чем первый помощник капитана, многие члены экипажа смотрели на единственный на пирсе портальный кран. Проявлялось несомненное мастерство – «высокий класс» --  крановщиков. Но как бы они свое мастерство ни проявляй – во всем помогал им кем-то умным  удачно сконструированный портальный кран!?
 Давно когда-то сконструировал (но конечно же после того, как Колумб от-крыл Америку). После чего и  новеньким в Никаро появился такой кран.     Потом такой длительной и в такой напряжённой в одиночестве и без отдыха была его ра-бота, что скоро первозданного в нем ничего и не останется. Почему почти еже-дневно авария за аварией: последние глыбы антрацита из кранового бункера высы-пались, глядишь, и на час, два или на полдня выгрузка угля приостановилась.
   Причина, из-за чего остановилась выгрузка -  и уважительная, и, чаще всего, «пустяковина». Перетерло болт, например, и двумя половинками он упали на при-чал. Вместо него надо вставить такой же. Но он оказывается настолько уникаль-ный – другого не найдешь. Надо болт изготавливать. 
    О случившимся сообщают на завод – вызывают специалиста-ремонтника. Тот приезжает, убеждается на месте: что ему по телефону рассказал крановщик – соответствует действительности. Увозит половинки болта и сам (в лучшем слу-чае), а не более квалифицированный работник завода, делает чертежик. По всем инстанциям пропускаетсчасыя этот чертежик с обстоятельно объяснительной бу-магой сначала, а потом ещё и с заявкой, составленной строго по форме.
    Многие часы уходят на бумажную волокиту. На изготовление нужных бумаг (ни одной среди них нет ненужной и сделанной неграмотно), на их предваритель-ное визирование специалистов и ожидание нужных виз начальства -  на всё это уходят не минуты, а часы и часы!
Не сразу, и токарь начнет изготавливать болт: нужной заготовки нет у него – идти надо к кладовщику и получать (а перед этим – добиться указаний чьих-то или разрешений кладовщику) более или менее подходящее для вытачивания лишь в чем-то не обыкновенного болта.         
    Все делается строго по правилам – соответствует установленному порядку.   
    «Саботаж ведь наглый!» -  при каждой пустячной поломке крана (официаль-но фиксируется в вахтенном журнале «остановка выгрузки из-за аварии порталь-ного крана») хочется Константину Георгиевичу крикнут так, чтобы его услышал сам Фидель Кастро.
   Старший механик «Докучаевска» не первый раз в портах Кубы. Он сразу по-сле швартовки судна вызвал ремонтного механика и распорядился: что ни запла-нировано, любые там ремонтные работы прекращай, если у портовиков что сло-малось – надо немедленно им помочь. Тот же единственный кран у них: видишь, мол, кокой хлам – сто лет ему и на ладан дышит?
   По мнению старшего механика, вряд ли саботаж там какой-то. Подобной чиновничьей, мол, путаницы и неразберихи полно и у нас дома -- при «развитом социализме». А на Кубе от капитализма к социализму к тому времени успели сде-лать самые только-только  первые шаги.
-  Надо Фиделю помогать, кто как может, - с улыбкой воодушевляет стармех себя и помполита.  Сломался стальной болт? Бывает, мол, и люди -  даже кто из более прочного, чем сталь, материала – ломаются.
     Очередная авария: поломалась короткая ось  устройства, через которое пропущен стальной трос -  портальный кран вовремя остановлен. Большая беда предотвращена: трос не порван и все промежуточного устройства целы-невредимы – придётся только изготовить ось и тотчас же ею заменить поломанную.
     Вахтенный матрос обменялся жестами с крановщиком-кубинцем и сразу от матроса телефонный звонок в «машину» - к механикам. Через пару минут бегут по трапу на причал ремонтный механик с токарем и кем-нибудь из мотористов. Их там встречает крановщик и – как говорится – всё пошло-поехало по наезженному пути.
    Больше, чем ожидали, пришлось возиться с тросом. Почему и простой пор-тального крана (естественно – и выгрузки) оказался немного больше, чем на пол-часа.
- Но пассаран! – ремонтный механик и моторист веселым дуэтом провожают кубинца на его рабочее место – к рычагам управления краном.
Крановщик остановился на полпути, и оставшимся внизу, на причале громко ответил теми же словами революционного приветствия (в смысле - «Они не прой-дут!»).

                17

    С добросовестностью штурмана-судоводителя на другой день Игорь прики-нул-рассчитал возможные не только час, но и минуты, когда появятся девушки на «Диком пляже». И – не ошибся. Но пришли только две – без Наташи.
    Более того: она вроде бы  может и на сколько-то придёт, чтобы поплавать-понырять. Но скорее всего -  может на пляже и не появится.
 -  У Наташки столько дел сегодня! – с восторгом и сочувствием рассказывала пекарь. – Готовит на ужин борщ по-французски. Я пробовала – пальчики обли-жешь!
   Остается полчаса – и начнётся прилив.
Задача мужчин – развивать обитающий на планете Земля вид самозванцев – хомо сапиенс. Для чего в мужиков и все так встроено, чтобы могли рисковать (без риска – нового ничего хорошего не сделаешь, не достигнешь!).
Почему и мужики  последними выходят из воды. Нередко  и всего-то за мину-ту до начала атаки океанских хищников на обитателей прибрежных отмелей.
    Женская половина той же самой особи (вида), как известно совсем  не из экспериментальных (как мужская половина), а сплошь из элитарных материалов. Из самого лучшего чего и признано из лучшего наилучшим.  Таким - чем каждая женщина должна дорожить и свято хранить – без малейшего ущерба лучшее что-бы передавалось потомкам.     Почему и случается -  женщина до трусости осто-рожна. Что оправдано и другим.
Элитарный материал, из чего все в каждой женской особи, чаще всего доста-точно прочный, надежный. Но, при этом, почти всегда, более хрупкий, чем в дра-гоценнейших изделиях из тончайшего китайского фарфора.
    «Обслуга» (обе девушки) раньше отчаянно смелых мужчин уйдут с пляжа. Они стоят и на солнышке обсыхают, не понимая самого понятного для каждого юноши и мужчины, что действительно «Есть упоение в бою и бездны страшной на краю!»
   Но Игорь ушёл на судно раньше девушек и там только что не бегом по верх-ней палубе ноги его доставили к распахнутой камбузной двери. За дверью – что и ожидал он –кроме Наташи нет никого.
    Утром была у них встреча при третьих-лишних – с ним, заодно и со всеми «лишними» Наташа поздоровалась. Почему и не знал судоводитель какими сло-вами начинать с девушкой разговор, если первые слова ежедневного приветствия успел сказать утром.
    Одной ногой уперся он в комингс (высокий порог), обе руки поднял над го-ловой – они сами нашли над дверью за что им понадежнее вцепиться.
    Ни в глазах и нигде ни в лице, ни в том, как она шагнула сначала к плите и сразу же оттуда сделала два шага ему навстречу – у Наташи не проявилось удив-ления. Ему и сразу стало понятно: Наташа его ждала (в чём не допускалось ни ма-лейшего сомнения) – знала, что он придёт к ней обязательно. Поняв это, не озада-чило Игоря: почему она, подойдя  к нему, сказала «Здравствуй!»
    В сказанном  ею утром этим словом она успела передать лишь часть предна-значавшегося Игорю  приветствия. (Не могла же Наташа совсем ничего не адресо-вать ему из-за «третьих лишних»?).
 А во втором, в ее послеполуденном «Здравствуй!» было все, что могло быть ад-ресовано только ему одному. Игорю.
 -  Здравствуйте! – само по себе вырвалось у него в ответ (почему-то слово по-лучилось – о чем Игорь сразу пожалел – почти во всём такое же, что было утром при «третьих лишних»).
    Она шла к нему и несла осторожно в ложке что-то золотистое. Вдруг оста-новилась и руку с ложкой отвела от него подальше.
  - Если ты снова со мной на «Вы», -- каждое слово рождено одновременно с её улыбкой и смехом. - Не дам  попробовать!
  - Буду с тобой дружить? – смеётся Игорь, протягивая к ней ладонь.-- Петь и кружить?
Сначала ему досталось-таки попробовать превкусного (второпях он и не по-нял, что это было) – не разжевывая ничего всё сразу проглотил.
- «Петь и кружить!» – согласилась Наташа и на его ладонь положила свои пальцы вместе с пустой ложкой. Одновременно с Игорем у нее забылось, что ле-вая-то  рука у неё свободна – ни ложки там в пальцах и вообще в ее левой руке ничего нет.
И двух слов после этого не успели они сказать – конечно тоже самых нужных им и хороших (всё равно какими бы ни были -  для других они остались точно та-кими же просто бы хорошими, какими были всегда).
Их разговор был прерван.
  У Игоря за спиной: сначала -  с нарастанием шлёпанье резиновыми «хоше-минками», а потом и торопливый голос пекарихи:
 - Посторонитесь немного, пожалуйста, – дайте пройду!
 Игорь посторонился и сколько-то постоял перед распахнутой дверью –  сразу и оказавшись на камбузе «третьим лишним». Потому что Наташе со всем, что в ней только для него оставалось (из-за этой – «будь она…» пекарихи!)  -- с  каждой минутой  убывало и удалялось от него.
-  Ты всё успела разлить и даже по супникам? – пекарь заглянула и в большие  обе пустые кастрюли (когда убегала купаться, в них доваривался борщ).
  - В супниках остынет быстрее, - объясняла Наташа. -  Французы кушают борщ, как мы окрошку, -- обязательно борщ им подавай  холодным…В морозиль-нике посмотри – льда нигде не осталось?.. Два супника в холодильник не влезли – поставь оба в морозильник.
 -  Нет ни льдиночки.  Лужица внизу и стенки сырые – сейчас все вытру. При-готовлю для несчастненьких двух супничков местечко в морозильнике.
 Уходил от камбуза Игорь и с собой уносил счастья столько и такого, что – сколько помнит -- ничего похожего не было в нем никогда. Уносил с уверенно-стью, что и Наташе он оставил счастья и такого же и не меньше, чем было у него не только в душе и сердце.
 
                18

    В хронологической последовательности и даже многое с точностью до часа Константину Георгиевичу запомнилось чему был свидетелем и в чём пришлось ему участвовать в предпоследние двое суток стоянки «Докучаевска» в порту Ни-каро.
    Как было не запомнить ужин, если он вдруг стал празднично веселым и шумным. И начался праздник стихийно – почти сразу, как на столах появились обыкновенные супники. Но -  все они с необыкновенно вкусным, душистым и кра-сивым борщом по-французски.
-  Ивановна, передай Наташке, - и всего-то второй механик только попробовал две ложки борщ и сразу на всю кают-копанию такие у него восторги, - это вкусня-тина такая, что трижды буду наливать в свою тарелку до краев и мало что оставлю для других. А виноватой, скажу другим, признали чтоб Наташку чудо камбузную кудесницу!
  Разносить начала Ивановна биточки со сложным гарниром, когда судовых масштабов гурман во всеуслышание заявил о своеобразном «Иду на вы!»:   
  - Наташку прелестную кормилицу нашу предупреди: оделась чтобы в джинсы и во что понадежнее: сейчас идём благодарить за новый кулинарный шедевр -  подбрасывать ее до потолка или -- сразу до облаков!
    Сразу показывает на троих, кто пойдёт «качать» -  подбрасывать старатель-ную повариху до потолка и до облаков. С ним первым согласился (обеими руками голосовал «за») электромеханик (за тем же столом его место, где и механик-гурман) – телосложением и с ручищами такими, что и двух девушек одновремен-но подбросят выше облаков.
- Не сомневаюсь – пойдёт с нами и четвертый, -  заявил механик во всеуслы-шание с уверенностью, что не только оратору -  в кают-компании всем из-вестно то, что Игорь считал своей сердечной тайной, глубоко и надёжно спрятанной от всех.

                19

Было далеко за полночь, когда не только первого помощника разбудили спо-ры-разговоры с такими выкриками – не исключено, что перед в неприязненном тоне «разговорах» у кого-то могло быть и «выяснение отношений с рукоприклад-ством».
Говор прервался безжалостными сначала ударами то кулаками, то каблуками обуви о что-то неподатливое. А затем -- и скрежет и треск наконец-то сломанного чего-то.
 Но вот и финальный грохот – явно от чего-то тяжелого и со злостью брошен-ного. Скорее всего -- на палубу где-то в ближайшем из нижних коридоров.
   «Аварийную тревогу проспал что ли --  не услышал!» -  вскочил Константин Георгиевич, включил свет и начал хватать во что поскорее бы одеться. Но вскоре прекратил «паниковать» -   за дверью то совсем тихо, то нормально кто-то с кем-то разговаривает. – «Ремонт среди ночи  затеял кто-то сдуру!?»
   Никакого ремонта не было. Наоборот – кое что капитально было сломано той тревожной ночью.
Вручную и без всякого инструмента были выломаны две двери в помещения, чему на флотском языке название гальюны. Выражая крайнее нетерпение «стра-давшие животом» -  голыми кулаками и тяжелой рабочей обувью на их крепких ногах смогли, похоже бы сокрушить не только препятствие из дверей. И какую-то наверно часть Китайской стены могли бы сходу разрушить до основания. Окажись эта стена там, где и в ту ночь навешены были обыкновенные деревянные двери – за которыми всему экипажу хорошо знакомые общедоступные помещеньица инди-видуального пользования.
   Но в этих-то помещеницаях к утру было такое! Места не найдешь – куда по-ставить хотя бы и одну ногу. И «тяжелый воздух» оттуда выползал и распростра-нился не только по нижним коридорам жилой надстройки теплохода.
    «Пищевое отравление!» - безошибочно определил судовой врач.
     Почти сразу же выяснилось, что отравились восемь человек из двадцати трех -  кто ужинал в столовой. Пострадали от того же самого, что подавалось в ужин в кают-компании и в столовой. Кто сидел в ужин за другими столами –все кушанья пошли на пользу.
- Вон отсюда! – орал старший помощник капитана (вместо «такая-разэтакая» из его глотки вырывалась грязная похабщина в адрес той, кого до этого слад-коголосо называл Наташенька или Наташечка-цветик). – Экипаж отравила (и снова непечатные слова такие, что грязнее не придумаешь).
  В ярости пнув ногой и рванув обеими руками рычаги задраек, старпом распах-нул и вторую дверь из камбуза на верхнюю палубу и первым через эту дверь вышел:
   - Вон (вместо имени – грязное матерное слово) или вышвырну так, что и мама родная тебя, стерву, не узнает! 
-  Оставьте камбуз! – вырвалось у судового врача в грубой форме замечание своему начальнику (старпому). – Идём ко мне – дам валерьянки!..
 Второй рейс был на «Докучаевске» он старпомом и всё никак не получалось у него «вписаться в трудовой коллектив». На новом для него месте – понять не мог – не ценили почему-то ни  его то запанибратскую демократичность, ни «строжай-шую требовательность» к подчиненным.
Наташа выбежала из камбуза через дверь небывало стремительно. Фальшборт прервал ее бег и она всего лишь успела, по пояс перегнувшись, головой вниз по-виснуть над водой (какая разница – если бы не над водой, а над бетоном причала!). Ее догнала пекарь и обеими руками со спины вцепилась в Наташин халатик.
Когда несчастная повар выпрямилась и со своей помощницей непослушными заплетавшимися ногами успела сделать первые два или три шага, двое мужчин, выбежавшие из камбуза, услышала тихо – от сердца к сердцу – сказанное: «Не надо, Наташенька! Не нужно ничего делать! Не надо! Не надо!»
Помощь была своевременной. Почему и хватило у Наташи сил заставить себя не сделать на что в ней все было готова. В сопровождении своей помощницы – хватаясь за фальшборт где обеими руками, а где и одной левой – раздавленная го-рем  и оскорблениями она ковыляла  к трапу – по нему чтобы вместе со своей по-мощницей спуститься на нижнюю палубу (где  каюты обслуги).
 Такой только наверно и могла быть походка у обреченного на казнь. Когда он преодолевал последнее, короткое расстояние, что отделяло его от гильотины и па-лача.
Из услышанного от ее сопровождавшей по сути ровесницы слов Наташа выде-лила для себя главными -- «не нужно». Не надо опрокидываться за борт в воду – а все остальное было бы не такое уж и страшное (заодно обозначенное этими же словами).
Страшно то, какое теперь к ней отношение (с откровенной наглостью первым его высказал старпом)? Не лучше – и это будет справедливо – к ней будут отно-сится и другие на теплоходе. Как будто нет у нее ни уменья, ни любви к любимо-му поварскому делу и через это – любви как бы и  ко всем членам экипажа.
Почему и слышала она в себе сказанное подругой вполголоса «Не нужно!» в отчаянии совсем- совсем измененным. Никому не нужны, мол, теперь самое глав-ное в тебе – ни твоя любовь к поварскому делу, ни добросовестность, честность при этом и во всем. Значит – не нужна никому и сама, какая она теперь, Наташа!       
   В то же утро состоялось в каюте капитана заседание «тройки»: сам капитан, его старший и первый помощники – случилось ЧП и надо  срочно принимать адекватные меры. Пригласили врача и от него узнали, что восемь человек пока не трудоспособны. Что в их желудки попало что-то вместе с борщом, что был на ужин, или с биточками. Может что оказалось несъедобное и в той зелени, что мно-го было к биточкам в сложном гарнире. Зелень – давняя, не свежая. Когда её мы-ли-перемывали на камбузе – что-то могли не заметить.
    Да что бы там ни было. Налицо пищевое отравление --   виновата повар.
  -  Неряха, грязнуля… -  старпом более «существенных» слов добавить не ре-шился. – Сплошная антисанитария. Гнать надо повариху к… - заставил себя про-глотить «самые подходящие слова» (здесь его слов не поймут и не оценят – капи-тан черезчур интеллигентный и все его помощники такие же -- сплошь «не насто-ящие моряки»).
  - Больше порядка и чище, чем у Наташи, у нас на камбузе никогда не было, - готов был спорить судовой врач.
  - В чем дело тогда?
  - Супники, тарелки и кастрюли с вечера все вымыты – признается в своей бес-помощности врач. – Если и осталось бы что от вчерашнего ужина – лаборатории нет, где бы  проверить!
 Врач ушел и --  опустевшее после него кресло заняла Ивановна.
Знала она для чего пригласил  капитан. Только не знала, неожиданным было для неё -  что капитан и его первый помощник сколько хорошего помнят о ней. Попробуй не согласиться с ними, когда они говорят о ней что ни слово – похвала. И в каждом их слове – снова и снова самая что ни на есть правда.
  У неё почти двадцатилетний опыт непрерывной работы на судах дальнего плавания – и всё поваром. Не найдешь в экипаже никого, неуважительное слово кто бы о ней сказал.
 Снова к камбузной плите при плавании в тропиках?.. Так вед  и беготня вверх-вниз по трапу с теми же вторыми блюдами (чтоб не остывшим было для каждого): кают-компания – камбуз –кают-компания! В её-то возрасте?..
   Вернёшься на камбуз -  ко всему привычному. В пенсию, мол,  будет замет-ная прибавка – зарплата у повара выше, чем у буфетчицы. Соответственно больше и валюты она станет получать вместо командировочных в загранпортах.
   Самого важного Ивановна так и не решилась капитану сказать, а намерива-лась: как вошла в кают-компанию – с этого сразу бы и надо было начать. Наташа, мол, успела экипаж избаловать своими по-ресторанному приготовленными и нарядно оформленными вторыми блюдами. Тот же вчерашний по-французски борщ если взять – сколько похвального ей кричали, пока Наташа не захлопнула за собой камбузную дверь. Негде спрятаться ей было от поздравлений, комплимен-тов и восторгов.
   - Может повара и пекариху поменять местами на какое-то время? – было по-следней отговоркой Ивановны. – И без этого Наташа переживает, правда? Сама себя казнит --  и без чьих-то наказаний! 
  -  Ни в коем случае! – от злобы даже и взвизгнул старпом. – За сто шагов эта неряха-повар будет у меня обходить наш камбуз!
   Двое из «тройки» имели иные соображения. Но и они были согласны, что Наташе теперь не место у камбузной плиты – только так и по-иному нельзя.
Восемь членов экипажа неприязненно, с обидой, а кто-то из них и со злобой долго будут относиться к девушке- «отравительнице».
   Буфетчицей вместо Ивановны -  у Наташи в основном контакты почти весь день будут с механиками только и штурманами. Из них в кают-компании никто не пострадал от кушанья по французским рецептам. Никому из них в голову не при-дет в какой-то форме сводить с Наташей счеты, упрекать её.
Скорее не только с пониманием – с искренним сочувствием командиры будут относиться к девушке. Даже и старпом (капитан полагает): перекипит, мол, в нём чрезмерность в административной прыти и всё «войдет в меридиан» (в норму) – не бессердечный же, не безнадежно  «крутой» этот старпом, в конце-то концов.

                20

       Не только Ивановна то, что видели в неузнаваемой Наташе, называли: все-го-то, мол, обычные переживания справедливо наказанной девушки.  На самом-то деле переживанием назвать можно было только тысячную, миллионную может ча-стичку, того что с ней происходило весь первый день, всю ночь и потом еще мно-го дней и ночей.
   Может и есть название такому состоянию человека, что было тогда у неё – Наташа этого названия не знала. И не пыталась его узнавать – не до того ей было.
     Игорь, ставший со вчерашнего после полудня настоящим единственным её другом -  тоже не знал и не пытался найти или придумать название. Тому, что да-вило и готово было раздавить его подругу. Подобное (отдаленно похожее) – дале-ко не такое страшное – принято называть горе горькое! А кто и (в слезах захлёбы-ваясь) произносит «Горе моё горюшко!»  - тоже далеко-далеко не то, что доста-лось душе и сердцу юной Наташеньки. 
    Никто, после утреннего «скандала» на камбузе, нигде Наташу не видел. Ивановна сразу приступила к привычной работе на камбузе, а обязанности буфет-чиц по совместительству достались дневальной.
   Длинноногая не меньше, чем и Наташа, -- дневальная Зина успевала без ма-лейшей задержки подавать всё и тем, кто обедал-ужинал в столовой, и команди-рам в кают-компании. Резвая, неутомимая она бегала по коридорам и трапам, как бы играя – с радостью. К тому же почти половину ее дел в столовой взяла на себя пекарь.
   Ноги у Зины за этот день удлинились – все командиры это отметили. Как и то, что она каждый раз появлялась нарядно одетой и со свежим слоем помады на улыбавшихся губах. Почему, когда  говорили «Спасибо, Галочка!» добавляли комплементы в адрес не только ее красивых длинных ног. Чему почти не мешало отсутствие общего мнения при оценке еще и такого проявления красивости.
   К сожалению ноги ее ни  на сколько не удлинялись  потому, что дневальной много приходилось бегать (просто ходить – она давно как бы и не умеет) по тра-пам внутри жилой надстройки теплохода. А потому, что пока не исполнилось де-вушке двадцать лет, она в росте прибавляет и в этом помогает себе все выше и смелее поднимая над ногами нижнюю кромку своих юбочек, нередко болеекко-ротких, чем по сегодняшней моде. 
Галя успевала  посещать и каюту Наташи. Принесла туда все,  что было на обед – жареную рыбу, в частности,  с пресной разбухшей вермишелью. К чему вчерашняя кок  и заочно назначенная буфетчица не притронулась.
Такое неизбежно – вынужденное объявление голодовки в наказание себе. По другому не могла бы Наташа – в этом Игорь не сомневался. К тому же эти как бы недожаренная рыба и ни на что не похожая вермишель. «Фирменное блюдо» Ива-новны многим в кают-компании пришлось не по душе.
   Смотрел Игорь так, чтобы и прикосновением взгляда как то не прибавить болного Наташе. Невольно ему приходилось направлять ввзор на давно остыв-шую вермишель, рыбу, на заботливой Галей принесенные ложку и  полупустую солонку (рыба и макароны – Игорь только что обедал – не только его оценка -  были пересолены. Из-за чего Игорь два стакана воды в кают-компании выпил сра-зу после обеда и к ним добавил ещё один в своей каюте.
Вряд ли сама бы Галочка додумалась – ей сразу сказала, а потом ей не забыва-ла напоминать  пекарь. Почему ни вилку, ни столовый нож Наташа ни разу в своей каюте не видела и не держала в руках.
   Когда Игорь постучал в дверь Наташиной каюты -  в ответ ничего не услы-шал. Приоткрыл дверь. На его «Наташа?» -  в ответ была вот уж действительно   мертвая тишина.
Как бы  навеки умершая тишина Игоря  напугала.
Девушку он увидел как бы ему  незнакомой, чужой. Не в слезах и в неукроти-мом рыдании на скомканной постели.
    Она сидела за столом так, что нигде не прикасалась к столу. Не прикасалась она и к спинке стула. Руки опущены так, что обе ладони как бы никогда не лежали ни на ее коленях и ни на чем. Ей  навек ненужные и поэтому настолько беспомощ-ные, что Наташа побоится на них  опереться, ни попытаться взять хотя бы носовой платок – что  забыт скомканным у нее на коленях.
    Ее руки сохранили их внешность остались -- какими были  всегда, - вдруг оказались ненужными! Ни ей и  никому ненужными  – ни  какими они были всегда, ни те, что у нее  сегодня. Ни какими завтра, послезавтра она их увидит  – « Теперь и навсегда -- самое лучшее во мне  стало никому не нужным!»
    Вчера они (снова Наташа посмотрела на ладони рук) проворными были у неё, ловкими, умными. Ничего не умели делать по-другому, а только – быстро и красиво. И обязательно  с любовью, признавая, что они при Наташа, которая ни есть ли «сама любовь»? Такая, что не мешала ей всё умело делать -- что бы  ни за-тевала юная повар с ее неугомонными выдумками.   
    Должно быть подобное (как рукам Наташи) необходимо крыльям лебедя, жаворонка и каждой птице, когда она в полёте. И до чего же бывает им больно, когда и одно хотя бы крыло сломано! А если  оба сломаны – тогда и горя сразу у птицы наверно таким было бы и не меньше, чем  у Наташи.
    И горя горького столько, что оно снова и снова переполняет её. А казалось бы – она все его со слезами выплакала в подушку.
    Но оказалось не так: слезы кончились, а горя в ней все столько же. Перепол-ненная им и сидит она за столом. Сидит и сухими (во всем и чужими) глазами смотрит ни на что и ни во что перед собой -- только в себя.
    Ждёт. Может надеется увидеть в себе на нее похожего человека и пожалеть его. Если и у него еще и вчера, как у нее, было много сплошь из его мечты люби-мое дело. Было вчера, а сегодня  в один миг исчезло (вдруг да исчезло навсегда!).
    У Игоря стало привычкой: нет когда особой необходимости и если не на долго (на пару минут) -- «зависать в двери». Загораживать собой проход, имея надежных три точки опоры. Руки держатся вверху за что-нибудь, а одна нога вы-несена вперёд и под ней, как, например, теперь -- порог, что отделяет Наташину каюту от коридора.
    В подобном положении (много раз проверено) когда он себя закрепляет в любой двери -- то в какой угодно шторм ни килевая, ни бортовая качка теплохода ему не страшны.
   Но нет никакого шторма. Судно продольными и шпрингами держится за пирс в порту Никаро. А он стоит, «самозакрепившись по-штормовому», боится как бы: вдруг да сорвутся его руки и не устоит на ногах -  опрокинется из коридо-ра в каюту под ноги Наташи (чего почти постоянно ему больше всего и хочется).

                21               

     Первый день работы буфетчицей во многом у Наташи был конечно же не таким, как все, что потом  один за другим следовали после первого. Но этот пер-вый день сразу и определил то, что неизменным осталось для бывшего повара в ее новой роли до конца рейса. В плавания через три океана, длившимся почти полго-да и получилось настоящим кругосветным плаваньем.
Она с одинаковым уважением и вниманием относилась ко всем, кого обслужи-вала в кают-компании. При этом следовало бы вместо «внимание» другое какое-то слово использовать – может быть одновременно четыре таких, как «одинаковое ко всем невнимание».
Потому что часы и минуты пребывания в кают-компании внимание у нее к то-му, что делают и предстоит делать ее рукам. Каждой тарелке и тому месту, куда она ее ставит перед штурманом или механиком.
 Не это ли как раз командиры ценили и про себя хвалили (что нередко проры-валось и в виде хороших слов) «новенькую» буфетчицу? 
  Не обошлось при этом без исключения. Упорно и  долго не желал «входить в меридиан» (в нормальное самочувствие) старший помощник капитана - прямой, непосредственный начальник всей «судовой обслуги». В чём-то с ним заодно был и второй механик – по совместительству главный судовой гурман и сердцеед, по мнению дам его круга (убеждённый холостяк)..
    В завтрак Наташа, когда подходила к любому столу, здоровалась одним словом со всеми, кто был за столом. Ей отвечал каждый своим голосом и добав-лял имя буфетчицы – «Наташа». Но сердцеед с третьего или четвёртого дня стал назвать её «Наташечкой».
    За «капитанским» столом (обычный -  для четверых) в то утро были двое. От старшего механика буфетчица услышала «Здравствуй, Наташа!». Старший по-мощник капитана хотел, казалось, отмолчаться. Но в присутствии командиров, кто был в кают-компании, совесть ему не позволила «не заметить» буфетчицу.
    Он пробурчал не членораздельное что-то себе в тарелку. И этого, мол, до-статочно в ответ на Наташины «Доброе утро!» и «Приятного аппетита!»
    И здоровались, когда, и благодарил кто Наташу, и когда между собой ко-мандиры говорили о ней, присутствовало всегда само собой разумеющееся. Каж-дый, мол, знает, Наташе теперь мучительно тяжело. Все об этом постоянно пом-нят: почему по привычному громко и беззаботно в кают-компании никто какое-то время даже и не разговаривал.
    Подобное часто происходит в комнате, где больной или в больничной пала-те. Когда здоровые опасаются: как бы их не услышал тот, кому и лечиться, и вы-здоравливать предстоит долго-долго. 
    Но постепенно отношения к «сосланной на каторгу» буфетчице – заодно и к преуспевающему четвертому помощнику капитана -- стали приближаться к обще-принятым в таких случаях. Оценивая отношения между ними в чем-то необычные из-за их житейской неопытности, но в основном-то похожие на обычный  на судах пароходства «роман».
Похожий на какой-то один из тех «романов», что были в давние времена и описаные в книгах,  и на такие, что в наше время часто будут повторяться после встречи и знакомства девушки с юношей. Когда оба красивые, честные, смелые и желание у каждого -- быть с каждым днём для себя и для другого лучше, чем был вчера.
    Наташа и Игорь каждый день встречались и «чушь прекрасную несли» та-кую, что  эта «чушь»  каждого из них всё больше радовала.
    Весёлым, как все последние дни, был у них очередной разговор «о чём-то и ни о чём» за всё той же её величество необъятной спасательной шлюпкой. Главные преимущества этого ими облюбованного места для встреч: по шлюпочной палубе редко кто ходит. Кроме того, «случайный прохожий» сначала должен вперегиб наклониться – только тогда он за шлюпкой сможет увидеть две пары ног. Может увидит сколько-то и над ногами – из того, что много ниже пояса.   
    Взбрело Наташе зачем-то выглянуть из-за шлюпки, и она с вытянутой шеей наклонилась. И так близко она была от молодого человека, что он отпрянул - по-пытался отклониться. Но всё равно почувствовал нагретыми больше, чем у него, лицо, ничем не прикрытые Наташины плечо и шею.
    На короткое время у Игоря обычного ума не оказалось, была и почти нуле-вой рассудительность. Не одна ли молодость его на дерзость и  спровоцировала?
   Его губы ринулись в атаку с безраздумной отвагой. С закрытыми глазами и с намерением губами уткнуться всё равно во что. Получилось так – что в основном в шею, и сразу совсем немного от его губ досталось и Наташиному плечу.
  -  Ты зачем!? – девушка смеется. Но как в первый миг его нахальства впле-лись её пальцы в  короткую чуприну Игоря – так там и оставались после «инце-дента». На всякий случай  оставались или потому, что ее пальцам было там лучше, чем где-нибудь ещё?
  Она смеётся, и ни в чём не проявляется у нее намерения, провинившегося не-медленно или потом строго наказывать. Что и вдохновило его на неправдоподоб-ное:
 -  Комар тебе на шею сел, Наташ… -- нахально врет в оправдание своим губам и рукам, что успели реализовать со здравым смыслом затеянное -- не дали девуш-ке уклониться от его коварной «атаки».
- Ты  хотел – меня защищая, укусить комара? – теперь даже и во всеуслыша-ние смеется девушка. Никакой обиды – до чего же ей по душе его оправда-ние- вранье. Даже и радует – что он, когда  ей надо, способен и наврать.
На всякий случай Наташа оглядела безлюдную шлюпочную палубу. И только после этого, пальцами тронула то место, где губы Игоря пытались поймать ко-мара. Посмотрела в глаза «преступника» и с хохотом спросила:   
 -  Нет ли  ещё одного комарика вот здесь? – сразу Наташа и показала где мог-ла хищная комарашка пристроиться --  в уголке её сомкнутых губ.
    Вплетается в её хохот смех Игоря. Вплетаются туда же его и первые попав-шиеся слова:
 -  Вижу двух!..
   Прошло всего-то меньше трёх месяцев с того дня, когда Игорь узнал что жи-вёт на белом свете из чудес чудо с Паспортом моряка. Имя у чуда этого самое подходящее  – Наташа. Заполнявшие Паспорт зачем-то красивое имя изуродовали до едва узнаваемого – Наталья.
   Игорю теперь далёким давним вспоминается тот кошмарный день, когда Наташу отлучили от её любимого дела. Когда метался он и блуждал, пытаясь взять в себя если не всю её боль, половину хотя бы вселить в себя того, от чего она страдала.
    Всё больше в туман прошлого уходят подробности того дня. Конечно сколько-то ещё Игорь будет помнить (Наташе об этом не рассказывал и не рас-скажет) каким он стоял в распахнутой двери, оставаясь почти весь в коридоре.
    Строго следил: как можно меньше  чтоб от него оказывалось в каюте, где он видит самую несчастную девушку. Он был тогда уверен, что везде-везде в ее каю-те горе -  невидимое-прозрачное, но с болью осязаемое Наташей. Ей от этого не-видимого, конечно, станет еще больнее, если в пространстве небольшого помеще-ния, кроме нее, окажется кто-то – сразу и уплотнит горе (на самом-то деле такое, из чего миллионную долю разве что можно было называть «горем»). 
   Чем бы Игорь ни занимался в тот день до обеда, в обед и потом – пока шел по коридорам и трапам к Наташиной каюте – придумывал слова, какие первыми ей скажет. Помогли чтоб ей понять, что девушка не одна и что со вчерашнего дня всего-то она половина чего-то, где он (ни в коем случае никакой-то сам по себе он) лишь часть Наташи, какая-то её половина. А она – конечно лучшая половинка из чего он и что ни на есть в нрем хорошего.
 Когда-то – старшеклассником тогда был -  вычитал о неминуемом единении двух половинок сердца. Что сразу и назвал выдуманной автором глупостью. Сме-ялся – как над ещё одной писательской чепухой.
   А оказалось-то!?...
    Сразу посчитала бы наверно, и она дремучей пошлятиной, если Наташе кто-то рассказывал до этого о двух половинках сердца или об одной душе на двоих. Но -- всему своё время!
    А то, например, «сморозил» Игорь недавно. И не такая, мол, беда, Наташа, иным достаётся; тебе работать буфетчицей разве не легче, чем весь день суетиться у горячих противней-кастрюль в камбузном чаду; что время лечит, мол, и не та-кое; что «всё пройдёт, как с вешних яблонь дым!»
     На самом-то деле кое-что из этого оказалось и не совсем пошлостью. Наверно что-то из его искренних слов сочувствия и помогло Наташе подняться. Ни в чём не стать другой: не такой – после чего Игорь не мог бы считать её самой прелестной девушкой (не успев узнать, что на самом-то деле и собравшись вместе все на свете беды и несчастья не смогут её сделать «не такой» -- не какая она есть).
    Молча долго тогда стоял четвертый помощник в дверях Наташиной каюты. Молча и ушел. Потому что по-другому и не могло быть. Если по-другому, то и для нее, и для Игоря было бы наверно только хуже.
    Потому что бывает у тех, кто друг друга лучше и во всём понимают -  часто никаких слов не нужно. Самые хорошие, казалось бы, и самые подходящие – они бы только мешали то ее сердцу, то его и душе (как бы и в  безвыходном положе-нии – автору пришлось перейти на альбомно-мещанский жаргон).
Почему Игорь и Наташа без слов, жестов, многозначительных взглядов – один из них чувствовал близость к нему сердца и всех тревог в душе другого.
   Слова могли бы только в равной мере усилить боль в их сердцах и глубже ранить душу каждого. Но нисколько не помогли бы ни девушке, ни молодому че-ловеку.
   Ничего она ему не говорила. Но он знал, что будет ждать второго его прихо-да в тот день. А потом  ещё и других – второго,  третьего, может и четвертого.
   Получился третий после большого (в четыре с лишним часа) перерыва. Был  его «третий визит» в тот же день -  после того, как Игорь приходил к Наташе до обеда  и во время ужина. Что было для него и Наташи – как минимум, не кстати. 
   В третий раз, когда Игорь пришел, то сначала  совсем на немного открыл дверь в её каюту. Потому что боялся (не зная, почему именно) -- распахнутая дверь вдруг да испугает Наташу.
  Если она нормально устроилась в кровати – если даже под головой у девуш-ки и нет подушки (зачем она ей -- когда мокрая от её слез). В общем-то правильно рассуждал Игорь: «Скорее всего снова под головой куртка, свернутая на так и этак, а сверху застланная сухим краем полотенца».
   -  Подушка мокрая со всех сторон, -  Наташа успела во второй приход объ-яснить (оправдывалась может перед Игорем за свой «всюду мокрый вид»?). Услышал от нее подтверждение тому всё то, о чём и сам он  догадывался.
  - Голова наверно болит? – Игорь только что по-привычному своим распятием занял почти весь дверной проём.
  -  Спасибо… Немного было. О другом вот стараюсь думать – наверно тогда совсем пройдёт…Спасибо!
  «Не обиделась, что пришел поздно. Совсем ночь – а я вдруг явился?» -  хо-тел, прежде чем о чем-то спрашивать, сначала надо бы извиниться. Не извинился – увидел, что его третий, почти ночью приход Наташу нисколько не обидел.
   Она ему не сказала о более важным (вдруг оно ей показалось почему-то са-мым для них ненужным?). О том, что его не ждал – зачем ждать? Если уверена была, что Игорь обязательно и третий раз к ней постучится? Знала – как сначал на немного (что и было на самом деле) откроет дверь? Как потом осторожно в сотый раз разглядывать станет всё в её каюте? Так осторожно – будто от прикосновения его взгляда к поставленному Наташиной рукой что-нибудь упадёт вдруг да и разобьётся.

                22
     Стоянка загруженного «под завязку» сахаром теплохода «Докучаевск» в столице Кубы – в Гаване была  около суток. Успели топлива сколько надо взять -  на переход Велики Тихим океаном до Японии. Получили в двух пузатых мешках газеты-журналы и письма членам экипажа.
  Судовой врач побывал у своих коллег. Среди прочего поделился он с ними и своей досадной горестью. Рассказал о случившемся  групповом пищевом отравле-нии членов экипажа в порту Никаро.
При этом каждый врач высказывал свои мнения и предположения. Доказывая , как водится, что он прав -- и никто другой.
   Один из них (Игорь Владимирович) даже и пришёл на «Докучаевск» - убе-дить судового врача в свой правоте. По его версии: в сваренный борщ по-французски  попали крупицы (если даже и микроскопические) не варёного, сырого мяса. Произошло брожение такое, что вот вам – получайте опасную для человека «продукцию».
  Два врача и вместе с ними бывшая тогда поваром Наташа пробыли на камбу-зе полчаса. И этого оказалось достаточно.
- Весь борщ вы тогда разлили по супникам? – спрашивает врач Игорь Влади-мирович. – Ни в кастрюлях, нигде у вас ничего не оставалось?
   -  Мы сразу всё-всё разлили по супникам, -  Наташа с готовностью объясняет. (уверенная, что, у кого имя Игорь, тому доверят можно больше, чем кому бы то ни было. Зря, мол, и кому попало такое имя не дают).
   -  И все супники уместились вот в этом холодильнике?
   -  Кроме двух.
   -  Эти два – открытыми без холодильника оставили остывать?
- Минут пятнадцать-двадцать они у нас нигде не остывали. Пока не пригото-вили мы для них место в морозильнике.
Наташа показала небольшую камеру морозильника, где остывал борщ в двух последних супниках. В камере, мол, тогда было очень морозно, так что отставав-шие от других два супника не хуже других успели остыть. Да, и у них не было крышек – быстрее остывало чтобы в них налитое. Да, перед этим в малой камере морозильника хранилась нарубленная говядина – её конечно заранее успели пере-ложить в большую камеру.
   -  После чего – в малой, Наташа, было чисто и сухо? – врач Игорь спрашива-ет, а сам открыл малую камеру и смотрит в неё.
   -  Стенки, что вверху и внизу отпотевали. Мы сырость эту сразу дважды уби-рали сухими полотенцами.
- «Круговорот воды в природе» - помнишь картинка-схемка была такая в школьных учебниках? – торжествующи врач Игорь объясняет судовому врачу. – После чего и все пошло, как я и предполагал!
Наташа ловила каждое слово незнакомого врача и с каждым из них соглаша-лась. В них никакой напраслины – её халатность налицо!
  В камеру с льдово холодными стенками они тогда поставили два супника с тепловатым борщом и камеру  закрыли. Пар от борща поднимался вверх и на хо-лодном «потолке» превращался в капельки. Таких, что смывали с «потолка» и вбирали в себя то незаметное для глаза осталось от нарубленной говядины, что хранилась напиханной  «под завязку» в  морозильной камере холодильника. Затя-желевшие капельки с кое чем  от мороженого мяса редким дождичком падали и падали в два  супника без крышек – в тот самый «борщ по-французски».
- Когда все это узнала, -  Наташа однажды призналась Игорю. – Представля-ешь, как сразу легче стало?
- Наконец-то узнала причину?
- И виноватого.
- Себя?
     -  Другого что ли кого винить?
- И от этого – легче?
- Конечно… Потому что узнала: как виновата и  наказана справедливо. За не-просительную халатность. Не наказывать за такое нельзя!
- Наверно.
- А то было роптать начала -- сама не зная на кого обижаться. Жалеть себя, в каюте горючими слезами обливаться!
    Игорь смотрел на девушку, из его памяти одно за другим всплывает незабы-ваемое из того, что было с Наташей в Никаро. И было так много в его памяти: болше, мол, и не надо -- чтобы знать все о Наташе. А она оказывается – ещё и вон какая!
- Что заслужила – у Наташе в каждом слове, как у строго судьи, зачитываю-щего приговор. – То и получай!

                23

   Наташа не по дням, а по часам овладевала новым для неё делом. Как-то в её отсутствии механик-гурман для всех, кто был в кают-компании высказал очеред-ное «оригинальное» своё мнение:
- Наташенька – талантливая, прирождённая, от природы прямо-таки буфетчица – золото высшей пробы!
   Все, кто это слышали, кто с улыбкой молча, а кто «склоненьем гордой голо-вы» выразили единогласное с ним согласие. Кое-кто и жалел себя -- что не сумел бы о девушке сказать лучше, чем услышал о ней от второго механика.
  Константин Георгиевич был среди тех многих, кто одобрил выступление ре-сторанного завсегдатая. Что выразил и кивком головы, и щедрой улыбкой. Пропу-стив мимо ушей никчёмное предсказание оратора, что Наташа, как официантка была бы нарасхват в самых лучших ресторанах Лондона и Парижа.
       Высказано сплошь необоснованное предположение: второй механик – у помполита сведенья из авторитетнейших источников – ни разу пока что не побы-вал в столицах Англии и Франции.
  Но искренние и с любовью сказанные слова знатока-чревоугодника вдохно-вили философа (любителя и во многом – сам помполит себя так оценивал – диле-танта) на углубленные изыскания причин ещё одного красивого явления. Навязчи-вого и необъяснимо интересного – не один раз ежедневно оно к тому же с ним встречается.
     В чём-то, правда, оно и достаточно зримо: буфетчице досталась изумитель-ная красота от её матери или отца – что естественно, что легко понять и ей «про-стить». Немало добавилось к этому, пока росла, училась и дружила с хорошими (несомненно и в этом ей повезло) сверстниками – что можно считать, как бы уместной добавкой к ее прелестной внешности.
   Но оказывается есть ещё что-то недоступное, не поддающееся человеческо-му разуму (Константин Георгиевич оценивал свои умственные способности не ни-же среднестатистических -- что у многих хомо сапиенсе на планете Земля). Так и хочется предположить, что у нашего подсознания есть свои каналы для получения информации может и о многом – пока что нам неведомом.
    Любовь? Откуда она в первозданном, так сказать, виде? И почему-  как оке-ан-море –неодолима?
     Речь не об очередном для восторгов сексологов состряпанном в нынешней цивилизации суррогате. Не о полускотском заменителе настоящей, человеческой любви.
     Почему любовь -  чаще всего проявляет себя, как неожиданная, негаданная?
       Нет, не для него орешек! Свои силы-возможности в качестве мыслителя Константин Георгиевич знает и не намерен переоценивать – такой орешек ему не по зубам. Оставляет он этот «нерешенный вопрос о женщинах и о любви» для других. Зная, что он решается каждым по-своему. Как сказал Лев Толстой: сколь-ко, мол, на свете людей – столько и любовий.
Но в конце концов, может он понять и объяснить происходящее в кают-компании у него и у всех на глазах?. Почему к лучшему (красивому – не будет ли точнее?) изменилась так много с приходом другой буфетчицы – проштрфившейся Наташи?
    Кто и вслух говорит, а кто в себе держит ему непонятное: почему теперь они более охотнее идут в кают-компанию, чем это было всегда. Чаще поглядывают на часы и стараются быть в кают-компании к самому началу  завтрака, обеда и ужи-на?
    Чтобы у Наташи хлопот-забот не прибавилось бы из-за каждого из нас? Жа-леют девушку – по мнению многих может и справедливо, но не с чрезмерной ли жестокостью наказана?
    Конечно в добром (да чего уж там – в хорошем мужском сердечном) к ней отношении есть и такое.
    Но главное в чём-то другом!
    В кают-компании стало уютнее, светлее. Каждый вроде бы и дышать стал по-другому – как-то охотнее и наверно глубже (в само сердце или куда поближе к нему чтобы от вдоха доходило бы что-то новое, чистое очень хорошее).
И это такое, когда ничего на столах, на переборках (стенах), на потолке и на палубе (полу) -  в кают-компании ни прибавилось, ни убавилось?
    Что было при Ивановне – такие же порядок и чистота. С единственным только отличием: всё сделано руками не многоопытной женщины – а юной девуш-кой.
    По мнению Константина Георгиевича, такой девушкой могла быть не обяза-тельно из повара наспех переделанная в буфетчицу Наташа. Вполне могла быть и другая: не такая уж  красивая и вообще с иной внешностью, с другим именем, на сколько-то старше или моложе. Но обязательно в ту пору юности, когда ее руки способны творить чудеса – такое, что другие чьи-нибудь руки еще или уже сде-лать не в состоянии.
    Ивановна хозяйничает на камбузе: работает добросовестно и претензий вро-де бы нет к ней, как не было прежде, может она и снова никакой  в свой адрес кри-тики не  слышит. Готовит она всё (и только такое, к сожалению!), что самой и эки-пажу давно и хорошо знакомо. Всё у неё получается не хуже (чаще – лучше), чем и пять, и десять лет назад --   на других ли судах, то ли и на теплоходе «Докуча-евск».
    Но, откуда ни возьмись, на её голову эта самая вдруг Наташа -  как в песне поётся – «дорогу перешла черешней скороспелою». Что у «черешни» играючи по-лучалось и только на ура, при всём старании руки Ивановны подобного ни разу так и не сумели сделать.
    Наташа как-то, когда пришла, как обычно, за «вторыми» для кают-компании, предложила:
 -  Ивановна, давайте в чем-то помогать вам буду?
    Опытный с многолетним стажем судовой кок не отмахнулась от предложен-ного. Она всего лишь махнула рукой на девушку. Но получилось так, что -- если перевести на базарный язык Одесского Привоза -- соответствовало бы единствен-ному: «Не суйся под руку! Замолчи! Чтоб никогда я не слышала такого ни от тебя и ни от кого другого!..» 
     Добрые, что были до этого случая отношения Ивановна к Наташе -  с мате-ринским вниманием, нередко и с заботой – вскоре востаноавлись  и хорошими со-хранились до конца рейса. Но другое-то в ее положении что можно было бы де-лать: когда Ивановну заподозрили в беспомощности? Её-то всё умеющую и с незапятнанной профессиональной честью флотского повара-кока девчонка и помо-гала бы и «учила»!
    Вполне возможно: если бы к слепленным Ивановной пельменям где-то при-ложились бы и руки Наташи, вряд ли они стали вкуснее. Но конечно желаннее для кого-то  пельмени могли бы стать и от прикосновений ее пальцев. С нескрываемым более высоким удовольствием их бы съедали в столовой и кают-компании.
    «Это бесспорно!» - делал выводы Константин Георгиевич из наблюдений за другими и за самим собой. – «Факты на лицо!»
    Более убедительного факта, что наблюдал он только что, и не надо ни вспо-минать, ни ждать. Когда второй механик во всеуслышание признался:
- Будь, Наташенька-ягодка ты наша, не при исполнении служебных обязанно-стей, расцеловал бы я твои ручки и каждый пальчик персонально!
- А если края тарелки, где были Наташины пальчики? – без малейшего ехид-ства высмеивает электромеханик готовность «гурмана» и сердцееда -- за его го-товность на очередной подвиг «во имя дамы, за наших дам». – Мало будет?
- Люди мы не гордые: будем и от этого в восторге , -- вдохновение у сердцееда такое, что его слова того и гляди сами начнут рифмоваться, -- и от краюшка та-релки! Но не от каждого – только  где побывали пальчики прелестной Наташень-ки!
   «Не в этом ли сама суть непонятного?» - озарение в сознании Константина Георгиевича (философа-любителя). – «Всего-то прикосновение Наташи к чему бы то ни было – предмет ее прикосновения преобразуется! Форма-то сохраняется. Но должно быть – «пальчики Наташеньки» по сути добавили нечто и пока что в неве-домой для нас форме!».
   Для более глубокого исследования (для чего же ещё, если не для этого?) бе-рёт он столовый нож, им только что оставленный в тарелке в связи с ненадобно-стью. Ни тепла рук Наташи, ни конечно  запаха ее рук (не хватало – чтобы даже если и непризнанный философ – начал  вдруг обнюхивал ножи-вилки!), напоми-нающий (даже издали улавливаемые) как бы в испуге исчезающие аромат не со-рванной хризантемы и того, чем дышит не созревший гребень  морской волны.
   Наташиного пугливого девичьего запаха, к сожалению сталь-нержавейка не сумеет сберечь. Если не умеет сохранять малую малость обыкновенного Наташи-ного ни тепла человеческого, ни чего-нибудь от девчоночьего ее осторожного за-похонаполнения (до чего же подходящее словечко -- при подобного характера философствованиях!), бережно хронимого ближайшей к ней ней «окружающей средой».
  Сохраненные тепло и запах – для философа были бы второстепенными, даже и десятистепенно несущественными. Поскольку суть явления – конечно же со-всем-совсем в другом.
   В чём-то, кстати, людьми давно замеченном, оцененном. Но – к сожалению – не понятым. Почему пока и остаётся -  загадочным.   
   В чём-то второй механик прав, когда восхищается не чем-то, а пальцами юной буфетчицы. И вот почему.
   Кто-то из Рерихов (Тибетских затворников) с восхищением описал не только волшебство местных врачей-целителей, но и кое что из их лекарств. 
   Странным, неправдоподобным, волшебным – как угодно это называй, обзы-вай, -  но факт остаётся, мол, фактом. По совместительству сей факт -  и загадка.   
   Целительные свойства ряда тибетских лекарств изумительные. Но – при од-ном условии: лекарство если принимаешь из рук невинной девушки. Без этого в них, в лучшем случае, лишь десятая-двадцатая часть целебных свойств. Но чаще – никакие они и не лекарства: никакой от них пользы больному.
   Вспомнив об этой тибетской тайне, Константин Георгиевич попытался пред-ставить себя и всех в кают-компании, если… Ивановна всё так же старательно ра-ботает на камбузе (кстати, готовит на много лучше и вкуснее, чем до технедельно-го перерыва (когда ее подмены Наташей). Но экипажу пришлось-таки расстаться с «Наташиными ресторанными блюдами»!. И, допустим, сама же Ивановна прино-сит в кают-компанию только что ею приготовленное (например, те же самые би-точки -- что сейчас на столах).
   Ни к супникам нигде, ни к ложкам-вилкам, ни к тарелкам, на которых второе блюдо – руки Наташи не прикасались.
    «Это же тогда что было бы!?» - даже и затылок свой потрогал первый по-мощник капитана. – «Собственно здесь и думать не о чём!..»
   Выскажи он сугубо личное своё мнение-предположение вслух, все, кто в ка-ют-компании, с ним конечно  согласятся.
   Наташа из того, что приносит в супниках, в лучшем случае одну треть потом несёт назад. На камбуз – возвращает Ивановне её стряпню. Чаще – возвращает по-ловину и даже больше. Подобное же и со вторыми блюдами Ивановны. 
   Но вот – если взять и нафантазировать  такое? Повар-кок Ивановна в какой-то день по совместительству и буфетчица– сама и разносит по столам ею приго-товленное (маловероятный, по сути – сплошь фантастический вариант)?
В некоторых супниках почти всё, а в каких-то  всё (даже и никем непопро-бованное) не возвращалось бы на камбуз? А вторые блюда – из любопытства мо-жет кто и потревожил бы что-то ножом и вилкой? (Скорее всего -  одним лишь ножом.)
     Ивановна с пониманием смотрит на эту молчаливую «сидячую забастовку» командного состава (фантастический вариант продолжаем).
     А в столовой (не фантастическое это и не выдумка) все чаще высказываются в адрес кулинарии опытного морского повара кое-какие «комплементы»! В их числе и такие, что лучше бы ни Ивановне и никому их никогда не слышать.
     Отчего и вырывается у Ивановны (обычно шепотом и когда рядом никого нет): «Милая  моя Наташенька, откуда взялась ты на мою голову! На все ты ко-нечно, девушка-мастерица. Но твой – будь он трижды проклят – и до чего же был не кстати борщ по-французски!..».
    Не уверен Константин Георгиевич – ни от кого не слышал и сам не затевал ни с кем разговор на эту тему – что у старшего или младшего из Рерихов в воспо-минаниях сказано о волшебных свойствах рук (в одних ли руках вся тайна?) ти-бетских девушек. Но то, что пальцы и ладошки Наташины вызывают серьезные волнение у некоторых командиров в кают-компании – все более очевидно.
Второго механика они вдохновляли на выдумывание самых лестных высказы-ваний в адрес не только одних пальцев и ладошек старательной девушки.
    В столовой, когда Наташа обедала-ужинала, всё чаще приходилось ей слы-шать (случалось, что и назойливо приторные, а то и откровенно грубые) предло-жения вместе с ней «проводить время». Высказывались чёрная зависть (почему только четвертому помощнику Наташа, мол, уделяет особое внимание) и беспо-щадная критика (кто он такой этот Игорь – сходу заморочил голову девушке и другим  теперь никакого к ней доступу).   
    То и дело над высказываниями в этом смысле Наташа и Игорь смеялись от души. Спасательная шлюпка – молчаливый тому свидетель. Она же молча присут-ствовала и при их тайной помолвке.
     Невидимые, нередко случается если даже из-за густых облаков, солнечные лучи сохраняют свою живительную силу. Без этого нельзя: ничего бы Матушка земля не производила нужного человеку. Ни лепестками алых роз, ни голубыми незабудками и многим-многим еще чем не радовала  бы нас земная жизнь.
     Подобно этому повседневное товарищеское, а потом дружеское внимание четвертого помощника по дням (в иные дни заметно было - что и по часам, даже по минутам) помогало Наташе вернуть в себя то, без чего ни у одной девушки не может быть лично её  притягательной девичьей прелести.
Без чего, лишенная своей сердечной привязанности к любимому делу бывшая повар не стала бы очаровательной буфетчицей. Красавица Наташа не преобрази-лась бы в Наташу, в чем-то с ещё  более притягательной прелестью, чем была до знакомства с Игорем.
     Настал день (автор уточняет: случилось это самом деле в час после захода солнца и когда звезды на небе торопились разместиться по своим местам) -- реши-лась Наташа на очередной дерзкий поступок. И не спровоцировали её на этот «по-двиг» не запаздывавшая с восходом луна, торопливые звёзды или нетерпеливый взгляд Игоря. Не было и комаров -  маленьким надоедливым насекомым в самый центре Тихого океана, как известно,  нечего им делать – почему ни одного из них там Игорь и Наташа ни разу  не видели!
    Не поздний был час -  и без палубного освещения пока светло. Вблизи спаса-тельных шлюпок в такое время, как всегда, не было никого.
    Повисла Наташа «на шее милого дружка», отложив на потом предсказанное оперным мудрым мельником «в глаза ему смотреть». Потом – сколько ни пыта-лась – так и не вспомнила; успела перед тем, как повиснуть, мельком хотя бы оглядеть хорошо знакомые шлюпочную палубу и её ближайшие окрестности? Или – ринулась не подвиг, очертя голову?
    Где в ту минуту была – милая моя Мама скажи! – у твоей умной доченьки девчоночья сверхбдительность?

                24
 
Проходил «Докучаевск» на много южнее Гавайских островов. После первых порывов всесокрушающей «страсти сердечной» по обоюдному согласию Игорь и Наташа дали  друг другу минутку на «отдышаться».
    Игорь успел даже показать Наташе направление – куда пришлось бы им смотреть, окажись Гавайи в пределах видимости. После чего их вскоре и «застука-ли на месте преступления».
    Зачем смотреть (зря стараться и время тратить) туда, где никаких островов не видно и не увидишь?
    Вот они и занялись прерванным на минутку более увлекательным делом. Причём занялись оба делом с такими страстным перегибами, что Наташе снова было ни до шлюпочной палубы, ни до её окрестностей. 
    Единственное в её пользу: первая узнала, что их «застукали».
    Нет, ни чьих шагов, ни шума-шороха тревожного или всё равно каким бы ни  был тревожный звук -- девушка не услышала. Она спохватилась от чьего-то взгля-да ей в спину. Перепуганная оглянулась – после того, как взгляд ей в спину успел перехватить Игорь своими глазами.
    После чего, у «застуканных» и стали нарастать ничуть не тревожные вздра-гивания от смеха. По-другому (без смеха) происшествие не могло бы развиваться в нужном направлении.
    Потому что обнаружил их у спасательной шлюпки не кто-нибудь, а Юра. Весёлый круглосуточно– как многие на «Докучаевске»о нем думали – не призна-ющий на сценах ничего, кроме оперетт. Он же и умелый исполнитель многих опе-ретточных арий (включая женские).
Восторга у него от внезапной встречи со спрятавшимися за шлюпкой столько, что и последний разум у обнимавшихся-целовавшихся вот-вот выйдет из повино-вения.
В каком-нибудь из грядущих тысячелетий может и удастся кому-то увидеть подобное (только подобное – потому что невозможно повторение такого же точно сочетания  счастья и смеха двумя мужскими голосами и одним женским).
Тысячи гениальнейших режиссёров сколько ни репетируй самых талантливых актрис – ни в жизнь такой сцены сделать не смогут. По той непростой причине, что ни в одной опереттке мира нет и никогда не будет красивой такой же Сильвы, Морицы, Боядерки и ещё ли кого-то, похожей на – чёрт её подери! – вот на эту буфетчицу Наташку! 
  Таких Бони, как каким хотел бы рать Юра (Бони – любимейший оперточный образ Юры)  , - сходу найдут и не одного в каждом  городе, где есть театр музы-кальной комедии. Да и парня, в том-то и том-то похожего на Юру глядишь в ка-ком-нибудь городе и разыщут.
       Но такую милую прелесть – с  неугасимой красотой Наташку?! Дурак из дураков разве что искать попытается на нее похожую. Иная…
       Всю жизнь (ты кака-нибудь действительно красавица из красавиц) трени-руйся с утра и до вечера. Не получится у тебя – сколько бы мы с тобой этого ни хотели – даже и на носочки так вот встать и на самых кончиках пальчиков ног  по-стоять! Как только что стояла Наташка.
      Юра не гарантирует, но скорее всего, такой же красотой, как ступни, запол-нено у Наташи всё, что на сколько-то и на много выше обеих её щиколоток!
      А готовый у неё испуг заранее?! Ведь неминуемо сегодня же (Наташа это знает!) еще и еще сколько-то раз у них (у неё и счастливого четвертого помощни-ка) снова и снова с большой- пребольшой неохотой «разомкнутся уста».
     Юра не только не рекламировал себя – ни словом никаким не обмолвился. Я-то уж разбираюсь, мол, и понимаю женщин (подобно тому, как этим хвастается второй  механик). Он всегда вне подобного этому – в каком-то ни командирам ни рядовым недоступном в своем  «сам по себе». Без допуска туда кому-либо –  в своеобразное уединение как бы и от самого себя.
     О чем Юра думал не раз: не потому и холостякую, мол, столько, что не мо-гу найти (так ведь и не ищу!) «себе по вкусу?», «достойною меня?» - не ищу, нет, не  потому, что «полюбуйтесь –как много о них понимаю!». После такого, мол, «понимаю», когда изучу каждую (чем хвастается второй механик) в женщине ко-сточку – даже и в том, где и плоти никакой не может быть. Вот может после этого (гарантии никакой) и пойду с какой-нибудь под венец
    В представлении Юры – женщины в основном все хорошенькие. Но по-разному привлекательные и по-разному интересно (чаще – неинтересно) ему то с одной, то с другой,  то заранее со всеми ими.
    Именно в такой миг (сопоставлять, когда начинал более интересных с обык-новенно интересными) – Юру и «рубил под корень» эти никчёмные рассуждения. Рубило женщин одно и то же -  сотни, а может и затысячу раз такое повторялось – удаляло из его сознания одно и то же. Из его памяти, как из глубин Индийского океана, всплывали подробности единственной встречи с незабываем на острове Мадагаскар.
И снова-снова зримой появлялась девушка Джулит. Обязательно всё такая же, как сказал матрос (он рулевым вместе с Юрой был тогда на ходовых  вахтах) о ней: «прямо ну чёрт знает, понимаете, до чего красивая – с ума сойдёшь!»
     Когда Юра нечаянно «запеленговал» Игоря и Наташу «на месте преступле-ния» -  он от души смеялся вместе с «преступниками». И случайно, и от зависти: изредка, но случается – у нас такой смех, в основе которого кроме зависти и горе-горькое такое, что  (признался поэт) -- «не выплакать ни в каких горючих, ни  в горьких слезах!».
      «До чего же прелестная пара!» - руки у второго помощника делают движе-ния такие, будто ищут фотоаппарат и своего хозяина ругают: «Когда позарез фо-тоаппарат нужен – его нет ни на  груди у тебя и вообще нигде!».
   После того, как фотоаппарата не нашёл, Юра сначала прикрыл глаза ладоня-ми. Потом ладони переместил к ушам. Наконец пальцы одной руки прижал к гу-бам – чтоб ни слова через них не вырвалось наружу (молчали чтоб).
Так с зажатым ртом, размахивая свободной рукой, он и покинул шлюпочную палубу. Пошёл к трапу – по каким-то неотложным делам спешил вниз.
       Оставшиеся вдвоём «преступники» весело переглянулись. Игорь видит, что (как и у него) у Наташи от испуга и неловкости – ни следа (и такое оказывается умеет делать Юра-Бони!) Видит кавалер, что его девушка не всё  поняла.
  -  У второго, у Юры в каюте ни разу не бывала? – сначала он её спросил.
  -  А мне зачем туда?.. Не была.
  -  У него там из чёрного дерева – кажется в Калькутте купил –три обезьянки. Сидят почти в одинаковых позах.  У одной передними лапками закрыты глаза, у другой -  уши, у третей – низ полмордочки под лапками заодно с губами. 
  - Видела таких на картинке: «Ничего не вижу!», «Ничего не слышу!», «Нико-му ничего не скажу!»
     После чего в ускоренном темпе девушка и юноша продолжили «дела» - не-вольно прерванных из-за Юры.
      Ненужные полшага Наташа сделала (и без того были совсем рядом) к Иго-рю  и сквозь прорывавшийся смех спросила:
    - А комара нигде нет какого-нибудь у моих губ?
  Оказалось – есть. Еще и к их радости расхулиганившийся,  на редкость лов-кий: кусачая комашка успевала во время улетать из-под самых губ Игоря. Чтобы тотчас же и возвращаться к Наташе: то на её «губки алые», то на щечку румяную.
    Четвертому помощнику капитана другого не оставалось кроме, как ещё и ещё раз пытаться  поймать ненасытными губами неугомонное насекомое. Сколько таких попыток было – никто из них не считал. Может как раз столько же, сколько молчаливых звёзд в тот поздний вечер любовались наикрасиейшим в ту ночь на Земле;  Гавайским архипелагом, Игорем и – больше всего – Наташей!
    С какого-то времени до того очевидными стали их отношения, что с пони-манием и как бы с родительским одобрением их воспринимала даже и безразлич-ная ко всему спасательная шлюпка. Комары-комарики догадались, что Игорю и Наташе больше не нужны – и навсегда улетели в какие-небудь  самые дальние края Тихого океана.
                25

     Весь месяц, пока теплоход «Докучаевск» пересекал Тихий океан, вровень с шлюпочной палубой летали  огромные серовато-сизые птицы. Не буревестники, скорее всего – потому что и спокойно самоуверенные,  и не по-птичьи любозна-тельные. К тому же обитают они вблизи экватора – где корабли  ни с какими бу-рями-ураганами никогда не встречаются, а их капитаны вестей никаких тревожных никогда не ждут.
     Головы у птиц-громадин вроде кошачьих и глаза по-кошачьи умные, вни-мательные. Всё понимающие (естественно, и то, почему Игорь с Наташей, когда встречаются, -- от всего и ото всех прячутся) птицы по-кошачьи им сочувствуют.
     Они огромными крыльями почти и не машут. У них то в движении, то в осторожном шевелении всего лишь голова и то, что от головы до хвоста – за что и надёжно держатся крылья трёх- или четырехметрового размаха. 
    Обычно птицы-громадины летают низко над водой. Но иногда подымаются и до уровня пеленгаторных крыльев ходового мостика. Чаще же всего – до уровня шлюпочной палубы.   
 Единственно – для их очередной  встречи с Игорем и Наташей. Должно быть не часто встречается птицам настоящее человеческое счастье на бескрайних про-сторах Великого Тихого океана --   самодовольного, день и ночь себе на уме.
   - Где они спят? – губы юноши и девушки расстались на минутку (дать воз-можность чтобы самим губам и всему остальному, кроме слов, -  снова немножко отдохнуть) и Наташа спросила. – Отсюда наверно тысяча километров до берега?
   - На много больше тысячи, - только и успела она слышать в ответ.
   В ее голове ещё сохранились и такого рода самые дурацкие проблемы о рас-стояниях и о каких-то измеряемых тысячами километрах. Бескрайний океанский простор не единственно разве для того, чтобы Игорь наслаждаться всем, что во-круг? Прежде всего конечно же тем, что протекает через мизерный кусочек необо-зримого простора к нему от Наташи? (Её, Наташиного лично всегда и только по вечерам на сколько-то принадлежавшего и ему -- Игорю).

                26               
   
      Дети (юноши и девушки, прежде всего) за редким исключением не менее умные, чем их родители. Почему не только знают, но и умеют многое делать не хуже взрослых. И если не всё получается у них сразу, как хотелось бы, -  зато все-гда красиво и так, что радует их душу и сердце.
      У Игоря и Наташи всё шло, как и должно быть – как, наверно, и у многих в их годы. И всему, что положено, в своё время бы случилось-получилось – у них было бы не хуже, чем у других. Почему он и она – время не торопили.
       Но вмешались обстоятельства такие, что надо было «что-то предпринять».
      Четвёртый помощник с небольшим опозданием пришёл (последнее время часто он приходил в кают-компанию, когда, кроме буфетчицы, никого там нет), чтобы наскоро пообедать. Застал в тот раз только что пообедавших старшего ме-ханика и старшего помощника капитана за столом старшего комсостава.
       Сидели командиры, как всегда, друг против друга. Но глаза старпома ста-рались избегать взгляда стармеха. Тот -  не трудно было догадаться – был  для старпома третьим-лишним. Конечно механик об этом знал – из-за чего и не спе-шил уходить.
- Убери-ка, убери свою лапищу! – наконец напрямую по-мужски высказал стармех свое замечание равному с ним по рангу старшему помощнику капитана. – Раздавишь ей пальцы и ладошку… Убери!
   Наташа только что собрала никому не нужные ложки, ножи и вилки в две горсти. Одну горсть и прихлопнул старший помощник своей лапищей. С целью, чтобы не ушла буфетчица от стола, пока её прямой начальник не кончит с ней раз-говаривать.
      Явно, что разговор – в который раз предлог для очередной попытки пооб-щаться с привлекательным юным созданием (подробности о некоторых попытках Игорь узнал в тот же вечер). Наиболее неприятными (по сути мерзким) был вызо-вы Наташи в каюту старшего помощника для разговора производственного харак-тера: о том на сколько смен у буфетчицы, мол, в запасе чистого белья и когда намеревается организовать она стирку.
    Наташа, как и вся «обслуга» на теплоходе, непосредственно подчинена старшему помощнику. Разве этого недостаточно, чтобы все, что ни говорит бу-фетчице её начальник, и где бы то ни было – та обязана терпеливо слушать, про-являя дисциплинированность и демонстрируя внимание?
      В один какой-то день перед этим Наташа пришла с явным «не в себе». Причина: пока уборку делала в каюте старшего помощника, тот никуда не уходил – всё время пытался ей «помогать».
- Буду приходить в пять-шесть утра убирать  его каюту – пока старпом на вах-те!..
  Такое решение было единственно правильным, если учесть (Игорь и Наташа не знали – в курсе были только помполит, капитан и секретарь партийной органи-зации), что старпом разведен и со своей второй женой. Что с занесением в учётную карточку у него выговор и за какую-то еще «аморалку» - за  скандальную «лю-бовь».
 Сопоставив факты (на сколько хватило у него ума) и сделав для себя выводы, Игорь с тревогой задумался. И днём, и в ночные часы бессонницы (вдруг навали-лась, как среди лета снег на голову). Наконец -- как бы само  собой вспомнилось ему самое нужное из  лекций о Морском кодексе и правах капитана.
    Закончилось тем, что Игорь едва не разбудил второго помощника капитана в соседней каюте своим выкриком «Эврика!» Наташа!». После чего и посвятил подругу в некоторые подробности о случившегося с ним ночью перед и после «Эврики!».
   Не скрывала своей радости и Наташа. Тому подтверждение: трижды вместе с Игорем повторяла на все лады и должно быть совсем по-гречески «Эврика! Эври-ка! Эврика!»
- Но теперь как-то получается не совсем романтически! – только что не упрекнула она Игоря. – До такого почему не додумался раньше?
- Да ни у кого, Наташ, такого не было и не будет – всё вдруг решится почти в центре Тихого океана! Считай -  в двух шагах от сказочных Гавайских островов!
- Зачем спешить? Давай сначала подумаем сколько-нибудь!
- Я обо всём  подумал!
- За одну ночь! И – обо всём?
- Я в Панамском канале загадал: благополучно если «Докучаевск»  пройдет (весь экипаж, впервые шел и капитан тоже первый раз  Панамским каналом)… Не шутка впервые все шлюзы и весь канал пройти как надо -- значит судьба! Наташка – согласится  выйти за меня замуж!
- Считаю: после шлюзов и канала -- две недели  думал?
- Ну и что?
- Дай мне подумать столько же.
- За это время вспомнишь наверно – так ты же, мол, ещё и не делал мне пред-ложения!
- И правда!
- Вот и предложение: Наташа милая, будь моей женой! Предлагаю тебе мои руку и сердце! – в самом деле протянул к ней одну руку.
 Другая была занята – он вроде ей пытался выцарапать из груди сердце. На нём были короткие шорты – почему и стоял голыми коленями на шлюпочной палубе. Почему и смотрел в глаза Наташи снизу в верх.
- На всё согласна. Принимаю всё, кроме твоих рук.
- Наташа моя милая премилая, - почему?
- Если будут ещё и твои руки –что  делать?! Когда с двумя своими едва справ-ляюсь! – в чём Игорь тотчас же и убедился – руки девушки снова «самовольно» обхватили его за шею крепко-накрепко.
  Осталось до конца не выясненным: может и руки Игоря самовольничали -  бесконтрольно обнимали девушку так, что она взвизгнула громче всех её взвизги-ваний до этого? Неужели и при таком торжественном событии голова (сознание) безучастными оставались?
  Как штурману-судоводителю ему не позволительно сходить с ума ни в какой шторм с ураганными ветрами. А как мужчине – при какой бы о ни было смертель-ной опасности – оставаться мужественным, спокойным.
   Ничто жизни спрятавшимся за шлюпкой не угрожало. А было нечто обрат-ного характера. Настолько небывалое в пределах Тихого океана, что огромная птица чаще обычного меняла направление своего взгляда. Смотрела всёзнающими кошачьими глазами сначала долго на  Игоря и потом столько же на оглупевшую (птичье – не наше мнение)  Наташу.   
Птицам должно быть и редко достаётся почти в центре Тихого океана услы-шать столько радостных слов счастливыми голосами. Почему они к ним и так прислушивались. Запомнить, чтобы побольше, о чём поведать другим птицам. Тем, кому не досталось лицезреть подлинное человеческое счастье. Отсюда и не простым – казалось бы обыкновенный -  спокойным и решительным был маневр «альбатроса».
В нём и осторожность: не уронить бы, не потерять ничего из бесценного – что несёт птица другим. И не спугнуть бы ничего в счастье молодого судоводителя и, прикрывая лодонями губы, хохотавшей буфетчицы. 
    Взмахнула вечный обитатель океанов сначала одним крылом, а потом и дру-гим. Побыстрее чтобы удалиться и осторожнее, чем всегда. Улететь от места наблюдения за таким счастьем, что и у птиц  вряд ли встретишь.
В  многое видевших глазах достаточно было совести, а в под кошачью сделан-ной голове ума, чтобы многое понять. В то числе насколько неуместно её пребы-вание вблизи от места для счастливого обитания только на двоих.
Расставалась птица-гигант конечно же не навсегда с шлюпочной палубой теп-лохода «Докучаевск».  В худшем, чем у птицы, положении была спасательная шлюпка. До поры до времени обреченная на многомесячную неподвижность и на вечное безмолвие.
    На много-много позже, чем всегда, в тот раз разошлись по своим каютам Игорь и его милая девушка. Некому было и ничто им не напомнило, что в очеред-ной раз нарушают  корабельный распорядок.
   Никто, кроме шлюпки, не видел, как в конце концов получилось, что ребры-шки у Наташи оказались все-таки не поломаны. А её грудь все-таки уцелела – по-сле того, как  много раз была придавлена до дальше некуда к Игорю. После чего – настолько не щадил ни свою ни грудь Наташи, что если бы еще совсем немного –  быть бы беде.
  Почему Наташа и визгнула всего два раза. К тому же со сдержанным смехом – когда, казалось бы, имела право и визжать, и кричать непрерывно. Но святая святых корабельный распорядок: в каютах и на палубах тишина – экипаж отдыха-ет, многие уже и видят сны.
  И ещё одно объяснение почему Наташа «наступила на горло своей песни». Её губы, считай, ни на минуту не оставались непрерывно без дела из-за вконец обнаг-левшего Игоря. А если бы оставались без его «наглости», пустые – ни к чему были бы они его девушке!..
  И не такая уж беда, если их постоянном «при деле» и посмеяться нормально у Наташи то и дело не получалось – во всю громко, как бы ей хотелось.
   На другой вечер и в какие-то потом вечера юный судоводитель таки сумел рассказать Наташе о неизвестных ей дополнительных правах капитана, когда судно в плавании далеко от родных берегов.
   И среди них такие: капитан имеет законное право регистрировать рождение детей, оформлять необходимые бумаги в случае смерти на борту во время плава-ния. Самое же главное (по мнению Игоря – с чем Наташа сразу и согласилась): ка-питану предоставлено право регистрировать браки. Он может прямо сейчас, почти в центре Тихого океана всему экипажу на законных основаниях объявить Игоря и Наташу мужем и женой. 
  - Но при моём согласии? – уточняет Наташа.
  - Ты это к чему? Собираешься передумать?
- Нет…Но только чтобы не раньше, чем  две недели пройдут. А то завтра же и потащишь в каюту капитана расписываться. От капитана – сразу к себе  в свою ка-юту  «законную жену». Вижу, и на такое способен. Без красивого -- без свадьбы сначала, а просто так?.. Нет, помолвленный милый мой, нет и нет! …Еще и Маме надо сначала все рассказать. И тебе – разрешат ли родители?
- Так ведь, милая Наташенька…
- Я милая для тебя, ты – для меня.  Не надо пока ни о чем другом говорить!
- Так ведь?..
- Дал, Игорь, слово – держи! – догадывается о чем тот начнет говорить и пре-рывает его сердечные словоизлияния.
- Я и держу: нигде ни в чём больше, чем ты разрешаешь, ни слова – чтоб все-гда тебе только бы хорошо!
- Разрешать я сама буду Игорь! И всегда – не мне одной, но чтобы и тебе в ра-дость. Вот и всё!
   Сразу после этого Наташа поцеловала его в один глаз, а потом, не долго ду-мая, -- в другой. Было этому и убедительное оправдание:
- Им бедным (о его глазах идёт речь) стыдно – ты не держишь слова!
- А ты чтобы сегодня еще каких-нибудь глупостей не наговорила, мы тебя за-ранее накажем! – сначала осторожно, а потом в ответ с такой же силой, как только что её губы «жалели» его глаза, своими «устами» припечатался к Наташкиным.
  Точно так же не раз и потом «оформляли» они очередное перемирие: Игорь то и дело пытался убедить Наташу, что нет смысла откладывать их визит к капи-тану до прихода «Докучаевска» в Японию.
   При этом у него проявлялось не только нетерпеливость по-настоящему влюбленного (что Наташа не считала смертным грехом -  судя по себе – у неё то-же теперь бессонницы одна за другой случаются и едва ни на всю ночь до утра).
- Конечно это назвать можно рассуждениями собственника, Наташа, - правдив и откровенен Игорь был так, что ни возражать, ни спорить с ним Наташа в тот ра-зу не решилась. – Но когда все будут знать, что Наташа моя жена, в кают-компании той же и в столовой все успокоятся. Оставят не их «Наташечку» и «Наташеньку» в покое.
- Ты думаешь?
- Так принято. Если ты чья-то жена…Для чего тогда регистрируют браки?
- Буду, Игорь, буду не чья-то, а только твоей женой… Не шуми!..
- Не вздумай у меня подумать по-другому! – прервал ненужные слова – таки-ми их сам оценил – чтобы услышать от будущей жены ему самые ненужные.
- Тогда что? С горя утопишься? – девушка на всякий случай подставляет губы. – Только осторожнее – после вчерашнего если снова так же, им (она пальцами притронулась к своим и теперь-то, мол, не только ей одной принадлежащим  гу-бам) им снова до утра и весь день будет больно!
- Нет, Наташа, я другое придумал, - насилуя себя, он постарался, чтобы её гу-бам было ничуть не больно, и чтобы могла вот сразу же вместе с ним подышать полной грудью. – Сначала, как Стенька Разин, прямо с высоты шлюпочной палубы коварную мою княжну брошу в океан! Вслед за ней туда же сам нырну… Понять не могу: почему Стенька сам не утопился – если царевну любил?
- Значит не любил… А просто так – с царевной-княжной «повозился». И тебе: зачем прыгать в океан, если бы я оказалась плохая?
- Ни на секунду с тобой – даже и плохой-преплохой - чтобы не расставаться! На века, Наташ, на тысячелетия оставались мы чтобы вместе!
- Ну действительно собственник ты, Игорь! Да ещё и какой, вижу!
- А ты?
- Такая же, как ты! Или не заметно? – еще веселей, знай себе, смеется. -  В од-ном различие…
    Молча с нетерпеним он ждал ее слов.
     -  Готовлюсь быть ниточкой при тебе. Куда  иголка – туда с ней ниточка. Слы-шал о таком?
    - Кажется слышал, может и читал.
  Когда огромная птица с кошачьими внимательными глазами подлетела к шлюпочной палубе, то сразу убедилась – тревожится из-за прервавшегося там раз-говора не стоит. Она плавно снизилась к пологим лысым гребням волн и стала в них что-то высматривать.
 Ни одно крыло у неё не колыхнулось. Значит -- не было ни откуда никакого  тревожного сигнала. Ни от ее глаз, ни из умной головы или откуда-то ещё.
    Но как-то же другие птицы-великаны её поняли? Поверили ей? Или чему-то другому –как эта кошачья голова  только что поверила Игорю и Наташе. Почему и ни одна из птиц, когда приближалась к теплоходу, ни одна – должно быть пре-дупрежденная первой – старалась не подниматься до уровня шлюпочной палубы?
 К птицам удачно приделаны хитроумные кошачьи головы. И к тому же у каж-дой из них – до чего же и всё понимающий взгляд!
   До чего же в такие вечера и океан был для двух членов экипажа теплохода-десятитысячника воистину  «блаженно пуст»! Он как бы умело уговаривал и звез-ды – повыше и подальше чтобы держались. Не отвлекали – не  напоминали чтобы о себе Игорю и Наташе. Подольше те чтобы могли чувствовали себя в мире, кото-рый только для них двоих и создан.
Богом всё создано и будет создаваться всегда -- только для влюбленных!
   Не как раз ли тому и еще одно  подтверждение: что ровно месяц шли океа-ном – и ни одной крутой волны их теплоходу навстречу? Н одного и хотя бы в полсилы штормового ветра?
   То, что в первые сутки после выхода из Панамского канала не понять было где начинается килевое, а где бортовое кувыркание теплоходом -  прошли как бы и не замеченными. В самом-то деле что этот кратковременный штормяга в сравне-нии с тем, что за плечами остался благополучно пройденный Панамский канал? Впервые в жизни через него шли и – сразу все получилось образцаво-показательныыым!
  Об этом после их тайной помолвки Игорь и Наташа вспоминали в каких-то дальних окрестностях от Гавайских островов. Когда он ей признался, что загадал: если каналом пройдем благополучно -  есть надежда на самое лучшее в отношени-ях с лучшей из самых лучших девушек.
- Ну и ну! – смеялась Наташа. – Ты суеверный?
- Согласен быть каким угодно!
-     Неужели тогда  заметил что и я была «ненормальной»?
- Не слепой: видел – мои старания понравиться Наташе дают вроде бы кое-какие  результаты.
- Ну как есть слепой! Не замечал – ведь со мной было то же самое, что у тебя!
- Но я, Наташ, начал стараться быть любимым на много раньше тебя! Ни с ка-ких-то, как другие говорят – «с  первого дня, с первого часа и с первой минуты, как только тебя увидел…» Понимаешь?
-  Понимаю!  И я – неужели не поверишь! – ещё до того, как чуть ни умерла от удивления в ту минуту, когда приехала на «Докучаевск», с вещичками стою у тра-па и вдруг – из мечтаний там разных ты ко мне живым являешься!
  После очередного безумства их рук и губ (такого, что и спасательной шлюпке стало весело – за что шлюпке и досталось  кулаком от Наташи, - мол, не подгля-дывай), Игорь все-таки насмелился спросить:
-  Если ни разу мы до этого не видели друг другу – почему такое бывает? 
- Может не со всеми подряд  бывает. Но вот со мной – сама всё время удив-ляюсь – видишь, случилось. Удивляюсь: почему всегда представляла тебя таким – каким ты оказался... Не понимаю  –  почему бы нам раньше не встретиться? В дет-ском садике, в школе?

                27               

 На подходе к Японским островам теплоходу «Докучаевск» пришлось поки-нуть благодатную зону пассатов. Где штормов не бывает, а ровный приветливый ветер и лысые пологие волны изо дня в день для еще и подгоняли теплоход --  по-чти весь январь ветер и волны оставались попутными.
   Курс изменен к северным широтам не на очень много. Но -  как раз куда и надвигается со всей зимней свирепостью очередной тайфун. Расчёты сделаны со всей тщательностью, капитан по нескольку раз в день их просматривает и пере-проверяет. Машину старший механик перевел с экономического на полный ход и следит, чтобы вахты обеспечивали обороты винта ни на один меньше – соответ-ствующей тогда будет и скорость у «Докучаевска». 
Порт выгрузки – Осока. Но скорее всего, полагали, придется не напрямую сра-зу туда. На сколько-то заякоримся – переждем непогоду на рейде порта Иокасука. Даже – успеть чтобы вбежать в это более или менее надёжное укрытие от ураган-ного ветра и всесокрушающих волн – какое-то время «Докучаевску» на пределе сил и пришлось идти «самым полным».   
  Для буфетчицы все эти волнения и тревоги судоводителей, механиков, самого капитана – как бы и не касаются. Но не может она им,  сочувствуя,  стараться сде-лать ну хотя бы что-то – меньше чтоб они переживали.
  А состояние Игоря и из того, что он считал нужным ей рассказать, Наташа приготовилась к чему-то (объяснить никому бы не смогла почему) – вроде бы как к гибели теплохода. Но этого не случится и не погибнут ни Игорь и никто, если она для этого сделает что-то (что конкретно – не знает).
Но не сидеть же ничего не делая? Положив руки на колени ждать гибели Иго-ря, других членов экипажа и ее самой вместе с «Докучаевском»?
  Высмеяв своего жениха за суеверность, по сути и сама-то оказалась такой же. Только перевернулось в ней все то же самое как бы «вверх ногами».
  Она загадала не какому-то явлению и, каким оно будет – что-то в ее жизни будет хорошо (сбудется хорошим) или плохим (не сбудется), а наоборот.
   Вполне может быть (ну даже – и обязано быть) такое: « у Игоря и меня сей-час так все хорошо (не представляла, что они могут быть более счастливы в те дни) – ураган этот, страшный тайфун обязан теплоход наш пощадить. Или?..»
  Сам тайфун или даже те, кому не только он подчиняются не могли конечно же не услышать Наташиной мольбы - самой счастливой девушки на планете Зем-ля. В виде исключения (красота и чистосердечность девушки при этом наверно же учитывались) – теплоход с десятью тысячами сахара-сырца и всем его экипажем был благополучно пропущен мимо волн-убиц, ворвавшися на рейд Иокосука.     Вот он перед ними в сравнительном затишьи рейд  огромного порта Осака во Внутреннем Японском море!
   В это скромных размеров море тайфуны заглядывают мимоходом и нехотя.
  Вот и не верь после этого, что искренняя, от сердца сказанная клятва Богу пе-ред сражением -- не залог победы?
  Даже якорь отдать не успели на рейде порта Осака. Застопорив ход всего лишь – поднялся чтобы с катера на теплоход японский лоцман. Он и отвёл «Доку-чаевск» в порт Уно – где вблизи от берега уставший теплоход сразу же стал  на  якорь. Высыпав за борт едва ни всю якорь-цепь (что рекомендовал строгий нераз-говорчивый лоцман и что соответствовало записаному в одном из томов Лоции Внутреннего Японского моря). 
  На рейд, как положено, и пришли на катере «власти». Сделав свое дело, по-лицейские, карантинщики, таможенники по трапу спускаются в их катер. И тот ещё и не отвалил от трапа, с японского суетливого буксира сигналят: «веду  баржу под выгрузку первой тысячи тонн сахара-сырца – где  к вашему судну  швартовать баржу?»
 Было ещё светло в короткий февральский день (стали на якорь почти в пол-день), когда уже из трюмов теплохода были  перегружены  первые сотни тонн са-хара в первую далеко не новую баржу.   Распорядителавьность грузополучателя, добросовестность и усердие всех, кто его распоряжения выполнял – подобное редко встречается в портах Европы.
  Таким было мнение, считай, у всех членов экипажа «Докучаевска» -  кто смотрел на работу-выгрузку в самом её начале или потом – в любой день рейдовой стоянки в порту Уно. Если у кого и менялось мнение в следующие дни -  менялось оно только в лучшую сторону.
    Понятно – что, при этом, не могло не возрастать и уважение к аборигенам островного государства. С единственным разве что опасением: вдруг мое уваже-ния к японцам в чём-то окажется меньше, чем их уважение ко мне.
  И ещё одно. Такое было впечатление, что японцы безразличны, как бы, к мнению о них не японцев.  И это проявляется почти  у каждого в уверенности: что никто не сделают лучше меня, мол то, что я у вас на глазах делаю. Уверен всегда -он сделает любое полезное, нужное на сколько-то лучше, чем это может полу-читься у европейца, американца еще ли у кого-то.
   Не нужны тебе ни гиды, ни экскурсоводы. Из того, что увидишь, сам сдела-ешь выводы, и они будут безошибочными. Конечно же было и у обитателей этих островов такое, когда и они мнили себя сверхсуществами хотя бы и на какой-то части планеты (они, мол, более достойны считаться царями не только природы).
  Рубили сплеча все, что мешало им куда-то пройти, прихоти ли ради (позаим-ствованной у европейцев или американцев). Другим подражая, гнали прочь жив-шее в лесах, в долинах гор; придумывали со зверской жестокостью забавы и раз-влечения  для спортсменов- стрелков и охотников-любителей; попутно совершен-ствуя орудия убийства не  против «братьев наших меньших».
  Когда у охотника-спортсмена в руках современнейшее оружие, то он по сути – переродившиийся в убийцу всего живого. Всего, что не может ему противосто-ять: ни защитить себя и своё потомство, ни убежать куда-нибудь от самозванных царей природы, ни улететь подальше и спрятать свое потомство.
  Это, можно сказать, дилетантский экскурс в историю – без ссылок на даты, на имена «исторических личностей», без названий географических пунктов, где эти личности совершали для человечества судьбоносные подвиги. По-дилетантски всё упрощено почти до предела: то, что зрим в европах-америках, изнемогающих в чрезмерных хлопотах об удовлетворении (потреблении) прихотей. Изощряясь в придумывании таких, чтобы они были то более утонченными, то более громозд-кими -  настоящими «запросами», отягощёнными грузом перепотребления.
  Эти уродства нынешней цивилизации нехотя, но достаточно отчётливо про-являются едва ли не на каждом шагу. Невольно об этих уродствах вспоминаешь, когда наталкиваешься на факты и явления почти противоположного характера. Например, в том же крохотном японском порту Уно и в его ближайших окрес-ностстях.
  Даже, например, если такое взять: судоверфь, где японцы  строят внушитель-ных размеров танкер – как это делается, хорошо видно и «не вооружённым гла-зом» с палубы «Докучаевска». Тысяч на семьдесят грузоподъемность, если ни на все сто тысяч тонн будет растущий по дням и по часам танкерюга – не только мач-ты и надстройка, но и верхняя палуба его поднялась над верхними кромками огромного дока.
  И надо же: в немыслимой близости от этих кромок стволы деревьев. С их ветвей непуганые птицы, наверно и белки, бурундуки то и дело может быть  загля-дывают в док. Не понимая, что и для чего в нем что-то строится, они конечно же сочувствуют каждому, кого видят, кто вот уж действительно  хомо сапиенс.
  Или – такое зримое.
  Первый раз, когда Игорь и Наташа прогуливались по нешироким и по многим признакам явно провинциальным улочкам японского немноголюдного микрогоро-да, у парадного крыльца небольшого домика они остановились. Полюбоваться чтобы достопримечательностью не для туристов – «праздных ротозеев» предна-значенной.
  Всего-то – с удивлением посмотреть на деревянные опоры под небольшим козырьком перед входом в домик.
  Всё остальное было как бы на европейском уровне. И с золоченной ручкой дверь (в Европе она была бы раза в три тяжелее), и с ненавязчивый оригинально-стью светильник под козырьком, и с подсветкой кнопка звонка. Но вот -  надо же! – опоры-то под козырьком никакие не на европейский лад и вкус.
  «И до чего же отстали япошки от цивилизации!» - хвастливо подумает иной европеец-американец. – «Вон по-современному даже и дерево обработать не уме-ют! Не доросли! Отстали от нас и отстают-отстают!»
   Но если предположить, что и цивилизации, сменяя отжившую нынешнюю -- новая, более совершенная – будет иметь траекторию не по вертикали прямую? Даже и не наклонную – а по спирали?
   Тогда, само по себе разумеющееся, окажется: люди одни и те же предметы и явления по нескольку раз оценивают, но невольно с разной высоты. По сути – пе-реоценивают, имея больше знаний и более высокую культуру.
   Дерево – не важно какой породы – годное в качестве строительного материа-ла. На каком-то уровне умственного развития и культуры человека – в нём наибо-лее ценное, мол, древесина. Сравнительно легко её обрабатывать и она со многими другими положительными (по оценке тех же строителей) качествами.
   Для европейца настоящего и американца этих представлений и достаточно. Рубит и обрабатывает дерево – только щепки летят во все стороны. А японец уви-дел в дереве что-то и еще – по его мнению более ценное, чем древесина.
Красоту он увидел нетленную. Такую, что руки человека вряд ли смогут со-творить когда-нибудь хотя бы и отдалённо похожее на созданное солнцем и сока-ми земли (материнским молоком единственной пока что бескорыстной, щедрой кормилицы того же человека).
  Те, что не сочленены со стеной домика, -  углы козырька над крыльцом опи-раются на две деревянные стойки. Каждая из них сама по себе – как бы нечаянная асимметричность. (В европах-америках такая несимметрия недопустима и непро-стительна!)
   Стойки не толстые (менее десяти сантиметров их диаметр-сечение). Похоже – это две части одного ствола сучковатого дерева.
   Стойки «ошкурены» (аккуратно удалена кора). На них и заподлицо («под кольцо» - из жаргона садоводов) срезаны сучки.
   Плавные где были прогибы у  стволов – неприкосновенны, сохранены. К не-ровностям ли кривизне какой-то осторожно плавной -- лезвие рубанка, топора, столярной ли фрезы не прикасались. Не уродовали первозданность того, из чего сделаны опоры.
  А в европах бы, да и во многих азиатских ли африканских странах никакая первозданность в больших ли малых архитектурных формах с давних пор и пока что -- немыслимы. Она оскорбительна для глаз человека, не приемлющих ничего не «облагороженного» его рукоприкладством (на самом-то деле часто – всего-то изуродованного!). Осовременнены его «искусными» руками на всё способного (нередко умственно недоразвитого) «умельца».
  Что, мол, это за дикость: из бревнышка десятисантиметрового сечения не су-мели выстругать хотя бы карандашеподобный шестигранник для опоры козырька перед парадным входом в своё жильё! Не догадались (культуры и ума не хвати-ло!)  украсить опору блестящими цацками. А перед размещением под козырек на опоры – по-современному сногсшибательной красивости -- в три-пять слоев не до-гадались наляпать кричащей яркости краску.
  После такого спрашивается: «япошки»-то разве не имеют права (вряд ли кто из них этим правом воспользуется) «с усмешкой горькою» сказать: «Дикари -- жи-вут на Западе»?
  Наташа погладила одну из необструганных опор с ненужной осторожностью – не потемнел бы под её пальцами прозрачный лак. Игорь в это время, пальцами играючи, общелкал трехместную пластмассовую коробку -  в ней как раз была все-го одна бутылка с молоком (два гнезда -  пустовали). Подобное внедряется и у Игоря в родном городе – пока что с не такими смелостью (чтоб снаружи у в хода в дом) и доверием к честности и порядочности соседей, как у жителей японского городка Уно.

                28

  У Наташи было меньше удивления, чем у Игоря, когда они с верхней палубы смотрели от начала до конца швартовку пустой очередной тысячетонной баржи к правому борту «Докучаевска».
   Буфетчицу конечно удивило: кормовой швартовый канат подавала хрупкая японка-мама – как она это делает смотрел стоявший в сторонке малыш (укутан так – февраль и в Японии зимушка-зима! – мальчик или девочка, не поймешь).
- Девочка-японочка! – с восторгом и решительно заявила Наташа.
- Почему?
- Стоит не шелохнётся там, где мама поставила. И переживает за маму – смот-рит как маме трудно таскать и перебрасывать куда-то высоко толстенную веревку.
- Не веревку – ты же, Наташенька, вон сколько месяцев морячка! – чтобы де-вушка не сомневалась, что это не упрёк, а дружеский совет, он поймал её ладонь и до конца разговора не выпускал. – А кормовой швартовый… Ты права: мальчик – если и трехлетний – на месте бы не устоял.
- Себя вспоминаешь?
- Не помню, каким был в три года. Просто знаю: ни один мальчик не устоит на месте, когда его маме трудно – прибежит ей помогать.
  Потом он стал рассказывать Наташе о том, что сначала его озадачило, а по-том его – как штурмана, судоводителя, четвёртого помощника капитана -- и уди-вило.
  В час швартовки баржи на рейде Уно было далеко не самое сильное очеред-ное приливо-отливное течение. Но все-таки, оно и не очень сильное - было совсем не кстати при швартовке одного судна к другому.
Баржа не самоходная. Весь её экипаж – как в первые минуты выяснилось – один японец и, надо полагать, его жена с малышкой.
- Курсантскую практику, Наташ, проходил я на теплоходе серия «Тисса» - грузоподъемность, как у этой баржи, одна тысяча тонн. Экипаж был у нас два-дцать восемь человек.
- А у японцев – двое?
- В том-то и дело! Правда, буксировщик отцепился от баржи, но остаётся по-близости – если что, готов подойти и помочь. Но сама видишь: семья и живёт на барже – у них над крошечным жильем вон, и телевизионная антенна! Эта семья справилась при таких вот непростых условиях – теченьем все время баржу сносит --  с швартовкой вдвоем. На помощь чью-то особо не рассчитывали – она им и не потребовалась!
 Дело для семейной пары – видно по всему -  было привычным при швартов-ках и отшвартовках. Каждое действие выверено и ни одного движения впустую, с опозданием ли на какие-нибудь секунды.
  Вроде бы не хуже было организовано и на тысячетоннике-теплоходе типа «Тисса». Но там по авралу на бак (носовая часть) выходят на швартовку четверо во главе с третьим помощником капитана, и на корму столько же – ими руководил тоже квалифицированный судоводитель, второй помощник.
 Не отрывая микрофона от губ, метался с крыла на крыло ходового мостика - бегал старший помощник капитана. Он командовал и визуально контролировал, чтобы его команды чётко выполнялись.
 Один, как минимум, портовый буксир подталкивал то нос, то корму теплохо-да-однотысячника -- поближе и ровнее чтоб судно шло к причалу. Обязательно в рулевой рубке стоял рядом с капитаном многоопытный лоцман. Советовал то од-но, то другое как надо делать всем участникам швартовки.
     Малочисленность швартовщиков на японской барже – одно. Другое – не менее удивительное – надёжность в механизмах и уверенность мужа и жены, что ни один из механизмов не подведёт.
  Принята на «Докучаевск» и закреплена петля носового швартового каната. Японец свободным концом обвил сколько надо и где надо на лебедке. Топнул-ударил по педали и – лебёдка мгновенно заработала (у неё свой миниатюрный ди-зельный двигатель) и стала подтягивать баржу к теплоходу.
  То же самое видели Игорь и Наташа что было от них совсем близко: как японка-мать швартовала корму баржи к высокому борту теплохода.
- Молодец! – похвалил её четвертый помощник с «Докучаевска».
  С его оценкой полностью согласна, и буфетчица Наташа, но при этом с одной оговоркой:
- Не женское это дело: ни с лебёдкой возится, ни по скользкой палубе вон ка-кую верёвку таскать!
  Игорь многозначительно и нисколько не строго посмотрел на не до конца оморячившуюся девушку. Она с ним согласна (пока что «концы-кранцы, коминг-сы» и тому подобное флотская заумь путает, когда они разговаривают), но свое мнение высказала твердо:
- Если и не верёвку, а как она там у вас называется – не для женщин такая ра-бота, Игорь, нет!

                29

    Ещё больше неженским делом считала (и не только Наташа) то, что в каж-дый трюм теплохода спускались по три или четыре японки и там по семь или во-семь часов работали.   Игорь до выгрузки «Докучаевска»в порту Уно тоже нико-гда не видел женщин чем-то занятых в трюмах судна. Даже и представить себе не мог – чтобы женщины по скоб-трапам спускались в трюм и после работы, цепля-ясь руками и ногами за скобы, из трюма выбирались!
  Казалось бы, не под силу им такое делать. Не приспособлены и люки, скоб-трапы для человеческого организма с теми выпуклостями, что у женщин.
  Одна из особенностей в перевозке навалочных грузов (когда груз не в ящи-ках, «немешкованный» (не в мешках) а в трюма насыпью или навален  – зерно, уголь, руда и тот же сахар-сырец). Считается нормальным, если к месту назначе-ния привезли чего-то по весу на три процента меньше (случается – привозят не меньше, а больше).
Грузополучатель подпишет документы без претензий («чисто»), если того же кубинского сахара из трюмов «Докучаевска» выгрузят на тридцать тонн меньше, чем его купили на острове Куба.
   Японский предприниматель решил не терять целый вагон (японских мало-мерных –вагона два) сахара. Что остался бы на стрингерах, шпангоутах, над и за трубопроводами разных калибров – такого в трюмах предостаточно.
  Вот и привозят женщин работать в трюмах «Докучаевска». Вооружают их скребками, коротенькими метелочками - чтобы соскребали  и сметают сахар вниз. Под ноги себе и для того, чтобы из граммов и килограммов их руками были со-бранный  тридцать тонн сахара. Они попадут в  грейферные захваты – и обречен-ное на списание, как россыпь, перенесут через борт судна в баржи.
   Ловкость женских рук и добросовестность достойны самых высоких похвал.
   Когда уходил «Докучаевск» их Японии, боцману с его матросами в трюмах нечего было делать. Чистота в каждом трюме такая, что прилети со всякими ку-шаньями волшебная скатерть-самобранка, она охотно расстелилась бы  для моря-ков на днище-палубе какого угодно из трюмов.
 Обычно же приходится выметать и поднимать из трюмов невыгруженное то одно, то другого чего-нибудь десятки тонн. Потом водой из шлангов обмывать борта, переборки и палубы в трюмах весь день – случается два и три дня подряд. Чтобы судно подготовить принимать очередной какой-то груз.

                30
  Заботливыми внимательными глазами и повар Ивановна и буфетчица Наташа заметили, что не очень-то «жирно» кормит грузополучатель старательных японок. В обеденный перерыв с берега им привозили серого цвета пластмассовые коробоч-ки – вроде мыльниц, но в полтора или в два раза длиннее.
  В каждой коробочке в два фаланга женского пальца кусочек рыбы, с две сто-ловых ложки вроде бы как лапши – гарнир к рыбе, хорошая щепотка зелени какой-то и две тоненьких палочки (вместо нам привычных ложки, вилки и столового но-жа).
  Наверно вкусно приготовлены и подобраны кушанья. Но всего-то, как гово-риться, чтобы «заманить червячка» - не больше. Даже и на строжайшей диете для худеющей женщины-модницы это никакой не обед.
   Наташа стояла на площадке перед четвертым трюмом и вместе с первым по-мощником капитана смотрела на ставшее привычным. Как беспрестанно мотаются вправо-влево грейфера -  то с сахаром, то пустые. Японки в это время обедали.
- Ивановна всё равно, Константин Георгиевич, почти половину обеда и ужина выбрасывает за борт, -- не знала буфетчица, что примерно о том же думал и пер-вый помощник капитана. – Какими уменьшенными порциями ни накладывает – никто добавки не просит. Может угостить японок? Или -  наше русское есть не за-хотят?
   Инициатива снизу дошла до капитана. Тот при очередной встрече с агентом и об этом переговорил – не возникло чтоб никаких кривотолков. Просто, мол, мо-ряки приглашают грузчиков (по сути какая разница, если это женщины?) всего лишь на дегустацию русских кушаний –может кому-то из них что-нибудь и понра-вится.
   «Добро» было получено. А остальное, как говорится «дело техники». Было на совести Наташи, и неугомонно энергичной дневальной Галки – хозяйки столо-вой. Вполне устраивало внезапное «мероприятие» и повара Ивановну: а то сколь-ко её старания, добросовестного труда оказывается ни к чему. Многое из ею при-готовленного то и дело, как никому не нужное, приходится выливать и выбрасы-вать за борт – «кормить рыб».
   Готовилась «обслуга» встречать званных гостей в весёлом настроении. Но каждая из троих конечно волновалась по-своему. Ни малейшего волнения не было только у пекарихи: у неё как раз в тот день к ужину был свежий хлеб – даже и нарезанный тонкими ломтиками он оставался тёплым и аппетитно пахучий.
    Полной уверенности правда и у неё было: притронутся ли японки к хлебу – никто не видел даже и в кино, чтобы у японца или японки был в руках ломтик хлеба. Мог бы им не понравится и суп-харчо, но уж никак не рыба с гарниром из продолговаого хорошо разваренного риса.
   Японки у входа в столовую было начали снимать обувь: наверно принято у них в обуви ходить только по коридорам или их смутила длинная ковровая до-рожка от двери и через всю столовую. Это недоразумение быстро уладили.
 В столовой нет крючков чтобы вешать их стёганые куртки. Верхнюю одежду сразу предложили японкам укладывать на пустовавшие стулья – те, что поближе к входной двери.
  Без курток и громоздких головных уборов японки стали настолько миниа-тюрными, что казалось в животе ни у одной из них не найдется места и для трёх-четырёх ложек харчо.
  Ничего подобного: кто из них если наливала себе из супника сначала полта-релки – вдвое потом в свою тарелку и добавляла. Ни одну из них не смутило то, что порции рыбы оказались в пять-шесть раз больше, чем привозили им на обед в пластмассовых коробочках- «мыльницах». И рис они оказывается умеют есть не только палочкам, но и вилкой, а кому-то из них более удобной оказалась и ложка.
  Свежий теплый хлеб на столько им понравился, что на каждый стол дневаль-ная приносила «добавку», равную тому что было подано  гостям в начале ужина.
  Лиха беда – начало. Потом какой-то смене японок доставалось пообедать в столовой моряков, а кому-то ужинать. Недовольных среди них никогда не было.
  Обо всём этом Наташа с радостью рассказывала своему жениху. Но было и у него кое-что рассказать ей – обоим им интересное.

                31

     Константин Георгиевич беседовал в кают-компании с агентом. В англий-ском языке он был не силён. Почему и пригласил четвертого помощника принять участие в их беседе.  Игорь в умении говорить на международном языке моряков и понимать английскую речь уступал только самому капитану и его второму по-мощнику.
     Беседа шла о недавнем трагическом происшествии. Небольшое землетрясе-ние в каком-то густо населенном районе Японии случилось на прошлой недели – много человеческих жертв и разрушений.
     Но где именно случилась такая беда? Вроде бы где-то не очень далеко от порта Уно?
   Агент старался поподробнее это объяснить сначала Константину Георгиеви-чу, а потом Игорю. Называл города, что вблизи от места бедствия. Все жалели, что нет под рукой карты Японии - тогда всем бы все было ясно-понятно.
   Вот тут-то и произошло прямо-таки невероятное.
  Японец достал остро оточенный карандаш и нашел в блокноте чистую стра-ницу. Минуты не прошло, как с одного захода его рука (ни разу не отрывая гри-фель карандаша от бумаги) нарисовала остров. Таким, что он едва ли в точности ни соответствует тому -  каким изображают его и на картах может Генерального штаба Японии, других ли государств. Со скрупулёзным старанием и точностью сделаны были обводы всех мысов, бухт и бухточек (вблизи одной из них агент сразу и обозначил эпицентр землетрясения).
  - Это что? – удивился первый помощник и не меньше его был удивлён Игорь. – Так преподают в школах географию – потом чтобы каждый умел нарисовать с такой точностью (показывает на только что нарисованное агентом) любой из Японских островов?
  География само собой – возможно преподают её не на много лучше, чем в школах других стран. Но дело-то совсем в другом – что можно бы отнести к чи-стописанию что ли.
По мнению агента, европейцы просто всё еще не понимают главных причин: почему не признают в Японии, не видят преимуществ латинских, арабских иных ли каких букв в сравнении с иероглифами.
   Кроме другого – наверно и более важного для человека – рисование (написа-ние ли) иероглифов каждый день развивает и зрительную память. И с детства японцы привыкают к особой  окуратносити – следят, чтобы с безукоризненной точностью были движения рук и каждого  пальца.   
  Было и еще одно открытие – без чего наверно и не понять японцев. Ни их по-ведение, ни характера.
  Посмотреть на Японию за пределами порта и города Уно и за покупками ез-дили моряки в большой город Окаяма. Сами поездки – уйма впечатлений каждый раз. Но за день или два до окончании выгрузки, в самое последнее посещение бе-рега Игорь и Наташа столкнулись неожиданно с таким, после чего и уважения к японцам и добрых сердечных чувств к японцам прибавилось.
  Торопились на «электричку» из Окаямы. Почему только в вагоне поезда и обнаружили Игорь и Наташа, что осталась у них сколько-то иностранной валюты. Совсем немного иен осталось у них – хватило бы  на мороженое разве что или на дешевенькие сувениры. Третьим в их группе был электрик: у него оставалось до-статочно – не тратить чтобы на пустяки (иены он сдаст в Японии, чтобы побольше долларов получить в том же Сингапуре).
  В Уно всей группой вошли в небольшой магазин, где глаза разбегаются -  на витринах под стеклом и на полках сверкают фарфор и разных цветов керамика. Себе никогда не простишь, если не купишь здесь что-нибудь!
Набрали по три-четыре квадратных и иной «ненормальной» формы тарелочек. Даже и электрик «разорился» на два «легкие, как пух» блюдечка.         
  Покупки им упаковали и одна продавщица с традиционными «рлегате» (мо-жет «алигате») их выкладывает на стекло витрины. Другая один раз, второй и даже было в третий раз пересчитывает выручку. Вполголоса продавщицы переговари-ваются.
 На их лицах растерянность и, можно сказать, настоящая тревога. На что, правда всёго-то это ушло не более минуты.
  Продавщица что едва ли не подросток со всей выручкой в горсти почти бегом покинула магазин. Та, что могла быть матерью убежавшей, вышла к покупателям и убедила их сесть в нормальные мягкие кресла вокруг ненормально низенького столика.
 - Вдруг у нас оказалась фальшивая монета и сейчас арестуют? – улыбается Наташа.
- Буду проситься: пусть посадят в одну с тобой камеру! – обрадованно смеётся Игорь.
  Тем временем на столике появились на обыкновенных фарфоровых блюдцах три толстостенных чашечки. Под прозрачной эмалью у них едва ли не сквозная сеть из тоненьких и угрожающе опасных тещин – возьмешь в руки чашечку, она вдруг развалится на черепки и прозрачно желтый чай прольёшь себе на колени.
   Электрик едва не до губ каждый раз поднимал чашечку вместе с блюдцем. Отпивал чаю глоток или два и возвращал угощение на стол с мечтой: вдруг из ча-шечки всё испарится-улетучится и – не придется еще раз рисковать.
   Не знали ни электрик, ни тайно помолвленные, мечтавшие об одной тюрем-ной камере на двоих, что оказывается в Японии самому уважаемому гостю подают чай в самой древней, что есть в доме, чашечке.
   С чаепитьем едва покончили, когда вернулась юная продавец. Она сразу вру-чила две монетки Игорю и одну электрику (потом Игорь пересчитал: по местному банковскому курсу каждая монетка соответствовала и всего-то одной двенадцатой обыкновенной советской копейки. И четверти цента не стоят -   если пересчиты-вать на сингапурские доллары.) 
  - В магазине у них не оказалось этих -  даже меньше чем копейка! И продавец бегала куда-то менять нашу мелочь-гроши на более мелкие! – Наташа возмуща-лась, что из-за них, случайных трёх покупателей, столько было хлопот у продав-щиц.
  - Ремонт каблуков на туфельках у девчушки обойдётся дороже! – заодно с Наташей был электрик. – Чем вся нам эта их сдача!
  Честность ли это, привычка не обманывать покупателя, с древних времен хранимая как национальная традиция? Обо всём перечисленном и о том, какими внимательными были к ним продавщицы маленького посудного магазина, покупа-тели-моряки не находили слов, чтобы со всеми подробностями рассказать другим членам экипажа. Считая, что ещё и слово порядочность -- вполне подходило в до-полнение к другим самым хорошим словам, если пришлось бы кому из троих слу-чайных покупателей посуды сочинять биографии для японок-продавщиц.

                32

   Переход «Докучаевска» с пустыми трюмами («в балласте») от Уно до Цу-симского пролива вот уж поистине -- «был не легок и не прост».
   Лоцманская проводка в пределах Внутреннего Японского моря не принуди-тельно обязательная. Капитан и решил не брать лоцмана – вполне, мол, и без лоц-мана справимся. Всего две узкости – наиболее опасных два места. Но если его по-мощники-судоводители каждый старательно, со всей ответственностью изучит ло-цию в пределах определённого участка пути – «Докучаевск» пройдет по этому морю так же благополучно, как сто раз ходил по родному Азовскому морю.
   Снялись с якоря до рассвета. Чтобы засветло пройти по всей длине скромно-го по размерам Внутреннего Японского моря. Вахты судоводителей на ходовом мостике по времени планировались не привычно традиционными.
   Не строго четырехчасовые. А где-то и укороченные кому-то до двух или до двух с половиной часов. Зависело -- за какое время «Докучаевск» пройдет дистан-цию, что отмерена каждому судоводителю от такого-то места до такого-то. Между которыми каждый судоводитель на своём участке пути должен отлично знать все рекомендации и предупреждения, вписанные в лоцию Внутреннего Японского мо-ря.
Знать все береговые  ориентиры-«реперы». И безусловно всё места хотя бы и с незначительной опасностью.
   На берегу прежде всего знать все внешние признаки  и все о тех ориентирах, времени не тратя даром с максимальной точностью чтобы определить место нахождения судна в такой-то и такой-то момент.
    Ориентируясь по этим точкам нахождения, не трудно и рассчитать  на сколько течение (из-за его непостоянства и трудности плавания между островами Сюкоку и Кюсю) прибавила где-то или снизила  скорость теплохода. После чего и станет понятным: на сколько точно выполняется  график движения по проложен-ному курсу -- опережение ли отставание на сколько-то в связи с форс-мажорными обстоятельствами.
  А такие обстоятельства дали о себе знать с первых минут после того, как «Докучаевск» снялся с якоря.
  Уно тогда не имел причалов для транспортных судов. Но в порту были пир-сы, где во всю их длину рельсы для электричек. Причем с минутной точностью выдерживался графи прибытия электрички – без опозданий чтобы, когда к пирсу примчится очередной «ферибот» (небольшое двухпалубное пассажирское судно). Прибывшие на нем с острова Кюсю пассажиры спешат в вагоны электрички, а кто прибыл на пирс по железной дороге – занимают места на палубах «ферибота» (его стоянка пришвартованным к пирсу продолжительностью утром и вечером, как правило,  не более  десяти, а может и пяти минут. (Пришел и поскорее уходи -  претендует на твоё место  (мчится во весь опор) на тебя похожее другое быстро-ходное судёнышко).
   Переправа работает с предельным напряжением в утренние часы. Маневри-ровать пришлось «Докучаевску»: то курс менять, то ход – от самого полного впе-рёд до стоп и дважды полный назад машина отрабатывала. Всё это было на вахте старшего помощника капитана.
   В рулевой рубке был в это время и капитан. Это он и отменил команду стар-пома «На баке – всё свободны!» (старпом было распорядился так после доклада боцмана, что якорь на сколько-то  втянули в клюз).
- Боцману остаться – от брашпиля не отходить! – поправил старпома капитан.
  Четвертый помощник по громкоговорящей связи эту поправку сазу и продуб-лировал.
-    Старшему матросу – отдыхать. Быть в готовности подменить боцмана!
  Игорь продублировал и это.
  После двух этих приказаний капитан даже и не взглянул в сторону старпома. Молчаливый старпому упрёк: «Неужели не понимает -  идти весь день придётся наверно с опасностью, не меньше, чем когда через озера Суэцкого канала? Это же -- элементарно!»
  Пока шли в зоне фарватеров суетившихся «фериботов», капитан стоял и, ни на что не отвлекаясь, глядел вперёд через стекло рулевой рубки. Не через то, где вращающийся диск, а через ближайшее к нему. Туда он передвинул и высокое («капитанское») кресло, но в него не садился – до конца старпомовской вахты сто-ял у кресла и не оглядывался.
   Старший помощник отстоял свою вахту: взял «свои» последние ориентиры на берегу, по ним сделал точку на карте и со всем этим – как и положено – озна-комил сменившего его третьего помощника. Оказалось, что течение было попут-ным – почему и смена вахт прошла на четверть часа раньше, чем рассчитывали.
     Около трех часов длилась вахта третьего помощника. Доставшийся ему участок маршрута прошли «как по писаному». Ориентиры один за другим появля-лись на берегу сначала досрочно. Потом с точностью до минуты. Лишь к концу вахты обнаружилось, а потом и все продолжительнее по времени ориентиры стали «убегать вперед» -- с опаздываниями  появляться на локаторе и в окулярах пелен-гаторов. Начался прилив  – с ним  зародилось и с нарастающей быстротой усили-валось встречное течение.
  Игорю досталось при распределении участков маршрута – самый последний. Перед выходом в Цусимский пролив. И всего-то капитан ему планировал един-ственную вахту – другим помощникам досталось по две вахты.   Соответственно каждый из них тщательнейшим образом изучал по карте и лоции два участка Внутреннего Японского моря.
  По личной инициативе четвертый помощник ознакомился со всем маршру-том. Почему хорошо знал не только свой, но и «чужие» по маршруту участки.
  Свой, конечно же, изучил втрое, вчетверо внимательнее, чем «чужие».
  Одно дело читать в лоции о коварном районе плавания. Иное дело – велик соблазн -  смотреть на него так, чтобы лицом к лицу. Увидеть какие они те или иные «фокусы и выкрутасы» могут быть в опасных районах плавания.
  Под предлогом в очередной раз посмотреть всё ли в порядке с приборами и устройствами по его «заведыварнию» Игорь почти весь день был («торчал») то в рулевой рубке, то на крыльях ходового мостика.
   День был холодный – февраль месяц. Ветра никакого и небо спокойное – дождём не грозило. Волны изредка после то одного, то другого поворота на какое-то время появлялись: обозначить как бы свое присутствие над водной поверхность -  только для этого и появлялись.
   Море затаилось - вроде как накапливает силы. Того и гляди их проявит во всей красе. Где это скорее всего случится – в лоции указания есть и чёрным по бе-лому написано где может быть и трагическим конец единоборства моря с моряка-ми. Гляди и гляди в оба!
  За вахту второго помощника встречное течение из едва заметного увеличи-лось до очень даже ощутимого и, наконец, до сильного. Тому конечно способ-ствовало наверно и то, что берега настойчиво приближались к теплоходу и справа, и слева.
  За последний час «Докучаевск» никого не обогнал. Но вот и его никто не об-гоняет. На сузившейся акватории – на карте нарисовано, что она будет ещё уже –  явно из-за этого стоит на якорях с полдюжины судов. Два из них на много больше «Докучаевска» (на них, надо полагать, и машины мощнее – тем не менее, решили встречное течение переждать).
Явно, их капитаны здесь не впервой. Или в рубках с капитанами рядом стоят опытные лоцмана.
 Кто-то наверно готов ждать и до темноты. Или до часа, когда встречное тече-ние сменится попутным.   
   Благоразумным возможно было бы «Докучаевску» отвернуть влево и тоже стать на якорь. Или даже сразу на два якоря – как это сделали капитаны четырех или пяти судов. Но на «Докучаевске» такое решение было принято не своевремен-но. Из-за внезапно возникших недоразумения и суеты.
   Главным при этом был (по мнению Игоря) внезапный приступ какой-то ко-варной болезни у старпома. В самое неподходящее время!
   Обострение болезни до временной потери работоспособности вполне могло быть и, скорее всего, на нервной почве. Мы все ходим под Луной – никому не дана гарантия, что с ним подобного никогда не случится.
   Старпома же как раз наделил капитан ответственейшей вахтой – когда судно будет идти узкостью с непредсказуемым течением. Непредсказуемое ни по силе, ни по направлению – то ли попутным течение окажется, то ли встречным? 
   Оказалось, встречным. И такой силищи – заранее  на теплоходе предвидеть  такое никто не имел возможности (кроме старпома, разумеется, досконально изу-чившего по лоции случавшиеся сюрприза в доставшейся ему узкости). А Игорь о возможности такого не думал и не поверил бы чьим-то рассказам -- представить такого не  мог.
   И как теперь быть? Когда не в воображаемом представлении после прочи-танного в лоции, а все это в наихудшем виде вот оно – «живьем» перед твоими глазами?   
   Иллюминаторы в каюте старшего помощника капитана расположены так, что видеть он мог всё, что впереди и то, что происходит по левому борту.
    Как раз, когда он выглянул, высовываться начал нос танкера. Тот шел на об-гон  с соблюдением, казалось бы, всех правил, но  в опасной близости от «Докуча-евска» -  в недопустимо опасной близости.
   Танкер примерно такой же по водоизмещению, как «Докучаевск», и тоже в балласте – с высоко высунутыми из воды бортами. Ему в левый борт – беда редко ходит в одиночку! – откуда ни возьмись прижимной ветер.
   Старпом достаточно опытный судоводитель и сразу определил, что столкно-вение (в лучшем случае -  бортами и вскользь) неминуемо. Столкновения не избе-жать этим самым– «Бог его послал!» (после чего были слова  с упоминанием души и Матери Божей)  --  недисциплинированным танкером под новеньким Панамским («дешевым») флагом.
   Но это -  старпом не слепой и не глупый – не самое худшее, что может как раз и достанется старшему помощнику на его вахте. Он внезапно и  заболел («чрезмерное нервное утомление, скорее всего» - был диагноз судового врача) – что   «бедняжкой в кроватку слег».
   Не будет возможности ни на сколько отвернуть вправо: справа до берега – рукой подать! И слева как раз на «Докучаевск» давит сумасшедшей силы течение – да и повернуть ему навстречу не дает панамец-танкер!
   Нет, не случайно скромные преимущественно одноэтажные жилые и не жи-лые строения на пологом низком берегу острова защищены от моря мощной бе-тонной стеной. Навалы и выбрасывание судов на берег в этом месте не редкое должно быть явление. 
   Зачем старпому «головная боль» на ходовом мостике во время его вахты? Когда он может эту «боль» благополучно перетерпеть в каюте, сославшись на вне-запное резкое невыносимое недомогание?
  Основания для внезапного «заболевания» такие, что и судовому врачу не рас-скажешь. Когда они вне медицинских понятий –   осторожность достаточно опыт-ного судоводителя и, прежде всего, забота о его личном благополучии.
  Почему судовой врач  ни причин и не следов болезни обнаружить не сумел. Никакими лекарствами не станет лечить: покой, мол, постельный режим и – гля-дишь  приступ недомогания пройдет. Поскольки внезапные приступы, чаще всего бывают и кратковременными.
   Игорь был, что называется, на подхвате у капитана и у Юры (второго по-мощника капитана) в критические, самые опасные для судна больше чем полчаса. На пределе у него оказалось (не меньше, чем у капитана и второго помощника) ожидание, когда при самом полном вперед прекратиться беспомощное «зависа-ние» теплохода на месте!
Когда наконец-то начнётся (не беда, если и с черепашьей скоростью) переме-щение «Докучаевска» вдоль хрупких строений, защищенных бетонной стеной!
Что было с теплоходом, похожее наверно случается и с людьми – когда спортсмен гимнаст «крутит солнце» на перекладине. У начинающего ли гимнаста или у многоопытного в последнюю минуту его безжалостной тренировки.
Когда он весь по вертикали над перекладиной «завис». А руки настолько уста-ли и  в таком предельном напряжении, что нет уверенности: в состоянии ли они еще сделать самое малое, чтобы завершить вращение спортсмена, или – его взмет-нувшиеся вверх ноги из «зенита» повалятся  назад.
- Кранцы? – спокойный голос капитана.
Вопрос адресован Игорю. Он бежит на левое крыло мостика. Оттуда и докла-дывает:
- Все на месте – прикрыт  левый борт. – Приготовились в крайнем случае кранцами (жесткими тяжеленными подушками) хотя бы и на сколько там удастся оттолкнуть от себя танкер. – Вижу: на сколько-то ушел от нас борт танкер влево -  и понемногу вроде бы отстаёт!
- Наконец-то проснулись они там и отрезвели! - от капитана в адрес тех, кто на танкере.
- К бетонной стене ни на сколько не приблизились, - докладывает второй по-мощник с правого крыла мостика (в критические полчаса он почти всё время там). – Даже и удаляемся понемногу!
   Таким порядком не шли, а карабкались, ползли при самом полном вперед. Сантиметрами (было может где и миллиметрами) больше, чем полчаса измерялся пройденный путь. Потом только появились конечно  дюймы, а через час -- и мет-ры.
   Наконец измерения скорости пошли  долгожданными в одну десятую, в чет-верть узла (восемнадцать и около пятидесяти метров в час) при все еще самом полном вперёд. И расстояние от бетонной стенки -  и четверть и вон даже пол-кабельтова (около ста метров).
    На старпомовском участке пути (без самого старпома на его вахте - ничего не поделаешь, если заболел человек!) танкер таки догнал, а потом и обогнал «До-кучаевск». Никого это ни обидело, ни обескуражило: какие могут быть счёты и за-висть после того, как штурманам и экипажу одного судна досталось нервотрепки на сколько-то меньше, чем экипажу другого. 
   После участка пути, обозначенного береговыми ориентирами для старшего помощника, всё стало  укладываться в график. Вахты чередовались одна за другой (при этом явно с перегрузкой досталось второму помощнику).
 С опозданием всего на часа миновали траверз Симоносеки. Радуясь беспечно-сти большого города: обычное  вечернее с золотой подкраской электрическое освещение в многоэтажных домах, на улицах и в порту.
    Вот они широкие просторы не какого-то межостровного Внутреннего, а настоящего Японского моря. По нему и курс проложен в один из портов Северной Кореи.

                33               

    В каждом монастыре свой устав. Тех и других предостаточно. Отчего и не сразу помнишь для какого монастыря что было самым важным!
    Знали на «Докучаевске» все, что в Кореи северяне воюют с южанами. Но для кое-кого из членов экипажа было неожиданностью, что хрупкое перемирие отделяет Северную Корею от очередных жестоких схваток на фронтах заодно и с Соединенными Штатами Америки – официально много лет подряд они как бы в состоянии непримиримой войны.
    «Но миром кончаются войны» - справедливые слова из одной грустной пе-сенки. Мир наступит и тогда гуляй Игорь и Наташа по Корее и вдоль и поперек. По крайней мере также, как они ходили как хотели в городах Японии.
    Ну а пока их прогулки -  только в пределах корейского порта. А в этих пре-делах для моряков красивый двухэтажный Сименс клуб: в его многочисленных просторных комнатах вроде бы все необходимое для мореплавателей. И в билли-ард, а кому хочется, может и в настольный теннис сыграть, выиграть у кого-нибудь пару партий в шахматы, послушать ли музыку  и потанцевать, подшивки газет и журналы полистать.
    Словом, после монотонной скуки на своём судне есть где и есть чем себя развлечь – убить уйму (или у кого там сколько окажется) ничем не занятого вре-мени, украсить подобием деятельности своё безделье. В чем – по мнению психо-логов – прежде всего нуждаются не только моряки дальнего плавания, но если кто и на часы какие-то оторван от «дома своего».
    На просторной территории порта есть и скромная спортивная площадка. Там даже и сетка навешена – ждет желающих попрыгать по площадке с волейбольным мячом. Ни разу, правда, Игорь и Наташа ни гимнастов-любителей на переклади-нах, параллельных брусьях и волейболистов с мячом не видели.    
   Поразмяться бы и попрыгать на свежем воздухе – прыгать и бегать по земле, а не по какой-то из палуб своего теплохода. Но в феврале зима в Северной Корее даже и больше похожа на настоящую зиму, чем в Японии.
   В город всего два раза корейцы возили судового врача с одним из мотори-стов (унять чтобы сумасшедшую зубную боль). Как раз того, что после борща по-французски пострадал так, что кулаком готов был заткнуть рот каждому, кто предлагал вернуть Наташу на камбуз, а Ивановну – в  должность буфетчицы.
 И больному, и врачу повезло. На город – пока они были в нём – не упало ни водородной, даже и ни одной американской атомной бомбы. Возможность внезап-ной бомбардировки теми или другими едва ли не было главной причиной – поче-му выход за пределы порта морякам-иностранцам был запрещён.
   В Одессе охотно переименовывают: транспортный флот называют торговом.  И такое не только у долгожители легендарного портового города – среди одесси-тов, бережно хранящих остатки жаргонов Бессарабки и Привоза.    
   Вместе с «Докучаевском» в корейском порту стояли два больших сухогруза – «англичанин» и «грек». Их экипажи поглощены были мероприятиями торгового характера. Даже и когда они были лишены возможности с инвалютой на руках выйти в ближайшие хотя бы от порта кварталы город, -- проявлялись  их неуго-монные торговые страсти.
   Их в какой-то мере устраивало даже то, что было на полках магазина при Сименс клубе. Где купить они могли что считали ходовым товаром за валюту многих стран-государств. В том числе и за американские доллары – которые пах-нут не хуже и не лучше, чем английские стерлинги или японские иены.
   Ежедневно можно было видеть, как англичане-моряки или греки несут из ма-газина ящики со стеклянными пол-литровыми бутылками. В таких бутылках ока-зывается особого сорта корейская водка. Ни в Европе, ни в обеих Америках такую водку не делают – нет самого необходимого для изготовления такого зелья.
Приспособились торговые моряки и носят сразу по два ящика: моряков при этом трое, а между ними в качестве прослойки (подобно тому, как в сэндвиче при вертикальном его положении) два ящика с бутылками.
  Не для ресторанного стола такие бутылки. Они из не высококачественного зе-леноватого стекла. Без единого цветочка или иного рекламного символа  на их бу-мажных наклейках. Может это вынуждены были делать – потому, что наклейки более чем скромного, не рекламного размера?
  Пробка вставлена заподлицо с торцом горлышка бутылки и щедро залита сургучом. Ни пробка, ни  бумажная наклейка-этикетка не мешают знатоку по до-стоинству оценить содержимое бутылки.
   А в ней, за зеленоватым стеклом – в прозрачной водке притаилась бесцветно темная змея. Тощая скорее от злобы, чем от голода, все в змее как бы из неугаси-мой предсмертной жестокости и готовности беспощадно мстить.
    На ее месте и невозможно было бы ни закипеть злобой. Ловили змею, когда она, избавившись от многого в ней не только ненужного, лишнего,-- только что выбралась из старой змеиной шкуры с уверенностью, что у неё не сегодня-завтра будет не менее надежная, прочная, к тому же и  более просторная змеиная одежда.
  На такие переодевания у какого-то вида змей всего несколько дней в июне месяце. Тогда в их теле и оказывается максимальная концентрация такой же силы целебного, что и у корня легендарного женьшеня.
  Почему и государственная монополия на изготовление и продажу «змеиной водки». Соответственно и по-государственному экономные посуда и наклейка на ней из газетной бумаги.
  Дважды Наташа видела, как нес к себе на судно капитан-англичанин куплен-ные им картины. Его сопровождала дама – оказывается (сведения из вполне вроде бы авторитетных источников) его жена.
- Будет ли когда-нибудь и у нас, – Наташу это очень заинтересовало, - что жена вместе с мужем уходила в дальнее плавание?
- Обязательно! Думаю: в Министерстве морского флота об этом давно дума-ют! – улыбается Игорь.
- Сколько ещё они там будут думать? – такая же улыбка и у Наташи.
- Многое не от них зависит. Например, если жена укачивается – в море к ее разным болезням добавится еще морская болезнь…
- Главное конечно: «Женщина на корабле – быть беде»?
- На «Докучаевске» вас четверо и – никаких бед.
- Если у женщины морская болезнь – сама не пойдёт ни в какое плавание.            
- Во-вторых, в Министерстве ждут: когда кто-нибудь изобретёт детектор люб-ви.
- Может совсем о другом – о нелюбви?  Если мы с тобой, все человечество не могут понять: любовь – беда или счастье? Кто, скажи, сумеет сделать машину и научить ее отличать любовь от фальшивки, полулюбви?
- Может есть и третье что-то?
- Есть. И оно – самое главное: не плохой один парень ждет, когда одна хоро-шенькая девушка Наташа выйдет за него замуж. Тогда ей вместе с мужем разре-шат круизы по всем, по всем океанам и морям!
- У меня другое мнение: ты недооцениваешь парня, когда он и в само деле та-кой -  лучше не бывает!
                34

     Больше чего-то ещё, пока «Докучаевск» стоял под погрузкой в Корее, Наташу  интересовали именно женские проблемы.
  Англичанин-капитан взял с собой в плавание жену. А на его судне и на грече-ском и повара и вся «обслуга» мужчины – ни одной женщины. Почему?
  На плакатах и в корейских журналах что-то символизирует скачущий конь и на нём вдвоем верхом надёжно себя чувствуют женщина и мужчина. Прежде всего они чувствуют не коня, а своё единство – друг без друга им никак нельзя. Это са-мое ведь и, что ни наесть, правда!
  Для чего корейцам понадобился конь с двумя седоками -  Наташе толком так никто и не объяснил. Но сама для себя она решила, что придумал этот символ (не всё равно ли как его назвать?) мудрый человек и обязательно с хорошим сердцем.
  Не только Наташа обратила внимание и на другое. Потому что  не видела она и многие члены экипажа подобного ни в каком другом порту Европы, Азии, Аме-рики и даже в Африке -- на что они с удивлением смотрели в Северокорейском порту.
  Большинство, кто сыпал в трюма «Докучаевска» магнезит, кто «мешкован-ное» грузил на «англичанина» и «грека» -  были женщины. Высоко на кранах, в ка-бинах автопогрузчиков за рулём – ни одного мужчины.
 «Грубая мужская сила» задействована была где-то в пакгаузах и в укладке ящиков, мешков ли -  в трюмах судов. Где нелёгкий ручной труд.
  С непонятным для себя интересом не только туристы-ротозеи смотрят на иг-рушечно красивые церемониалы – зрелищную «смену караулов». На это «игру в солдатики» для взрослых смотрят -- кто в Греции, кто в Лондоне или у стен Мос-ковского Кремля.
  Подобным, но иного содержания и никак не для праздных ротозеев были «па-рады» в Корейском порту. На них смотрели моряки в минуты временной приоста-новки погрузочных работ на обед или на ужин (погрузка шла днем и ночью).
  Был конечно условный сигнал, команда чья-то для всех (какая и от кого ко-манда – так и осталось неразгаданным).
Одновременно в порту стрелы всех кранов замирали приподнятыми и накло-ненными над причалами на один и тот же угол. Водители автопогрузчиков (если даже были и на въезде  ворота, пакгауза когда услышали сигнал) -- делали крутой поворот. После чего на предельной скорости  гнали свою погрузочную технику к месту её временной стоянки.
 Только после прибытия на место всех погрузчиков (где они выстраивались в один ряд – как в строгой солдатской шеренге), женщины-водители выбирались из кабин и бодрые, со смехом (скорее всего над моряками-ротозеями) и разговорами в полный голос шли вместе обедать.
   У грузчиков-мужчин было меньше на военный лад организованности. И ни-чего интересного – если на них смотреть: как везде обыкновенные «докеры» с не-торопливой походкой и привычной сутулостью шли и они «перекусить».
   Вместе с крановщицами весёлой группой возвращались женщины-водители к шеренге своих «стальных коней». Двигатели запускались почти одновременно. Без суеты, но все явно спешили:  их машины только что не на перегонки -- не хуже, чем в гоночной «Формуле один» -- мчались к воротам своего пакгауза, под стрелу  крана или куда-то ещё – где их конечно с нетерпением ждут.
    Наше безделье, ещё ли что -  приучили красивое выискивать в той же сол-датской шагистике с игрушечными винтовками и в кукольных одеяниях. Такая красивость всего-навсего – равноценна многочисленному базарному барахлу, су-венирам-цацкам. (Это лишь самым чуть-чуть присутствовало и в рассуждениях Игоря и Наташи со словами, позаимствованными из философских высказываний Константина Георгиевича.
   Убежденного, что человек не может быть красив, когда он бездельничает, по-модному отдыхает, кому-то подражая, «убивает время» в застольях, восторгаясь одурманивающим «алкогольным поилом». Что он всегда прекрасен, когда его   руки, ум, весь он   в интересных для него делах. Того, нередко и не осознановае-мого им, что помогает ещё и ещё на сколько-то приблизиться к подобию его со-здателя.

                27
  Последними были часы стоянки в Корейском порту. Игорь проверял работу гирокомпаса и его репитеров (на них всех показания должны быть в точности та-кими же, что и у компаса). Из-за чего и зашел в каюту капитана – всего-то на ми-нутку. Но задержался там на сколько-то дольше.
  Муха его какая-то укусила – не иначе. Почему в рабочее, в служебное время вдруг обратился с личной просьбой:
- Разрешите обратиться по личному вопросу!
- Слушаю, - капитан только что прервал прогулку-разминку по каюте, сел в кресло, но не успел притронуться ни к одной из бумаг, что были у него на столе.
- Распишите нас – меня и Наташу, буфетчицу!
Для капитана это было настолько не неожиданным, что и помогло ему и сдер-жать улыбку, и заставить свой голос быть официально серьезным:
- А она согласна? Сможет она, как это принято в церкви спрашивают, -- объяс-нить почему именно за тебя выходит замуж? Например, не за холостяка второго механика? Или – за кого-то ещё? За Юру, вон второго помощника? Давно ищет, смотрю,  невесту – почему-то найти не может? 
- Только он сам наверно знает – почему… Я просто Наташу люблю, и она ме-ня!
- Весь экипаж это знает, - новостью такой капитан ошарашил Игоря (они с Наташей были уверены, что знают, кроме их двоих, только спасательная шлюпка, Юра и кое-кто из огромных птиц с кошачьими глазами).
- Говоришь «просто»? А любовь не простая штука, - продолжал капитан, сме-нив официальный командирский тон вроде бы как на отцовский, дружеский. -   Совсем-совсем не такое, о чём ты и Наташка-умница читали у Дюма или у кого  там ещё…Почему  уверен –  она тебя любит?
- Мы тогда вместе придём, - потоптался Игорь на месте и уверенным голосом пообещал.
- Обязательно, Игорь, -- чтоб вместе пришли. Обязательно и заявление с дву-мя вашими подписями. С обручальными кольцами сразу… Они у вас есть?
- Нет – еще не купили!
- Вот видишь?.. Да и я ещё не готов. Не помню: право у капитана в плавании или моя обязанность регистрировать браки. Не приходилось  никого регистриро-вать -- «расписывать». Будет время: найду как там написано -- всё  перечитаю, подготовлюсь. Обручальных колец у вас пока нет. А всё, Игорь, конечно понима-ешь, должно быть строго по Закону.
- Конечно.
-  И давай рассуждать, как взрослые мужчины, - капитан положил на стол обе руки. Одна вроде бы как сам он. А другая – Игорь. – Ты лицо заинтересованное. Но есть – и ты об этом знаешь – другие заинтересованные лица. Кто из них в кают-компании – я назвал. Но и в столовой холостяки не слепые?
-  Юру… второго помощника – не надо. Из-за остальных мы и просим объ-явить нас мужем и женой.
-  Пока что один ты просишь, -  капитан, размахивая руками, показал на все уг-лы своей каюты. – Наташки здесь нет – её голоса я не слышу!
  Через день после этого был откровенно веселый разговор у капитана с его первым помощником. Радостного у командиров при этом было едва ли не больше, чем у четвертого помощника и буфетчицы. Всё-всё, мол, «комиссар» именно так у юноши и девушки, что я и ты предвидели.
Но в меру в  разговоре капитана с его первым помощником было и серьезного.
- Надо их зарегистрировать и торжественно объявить мужем и женой, - предла-гал, почти настаивал первый помощник. – И веселую свадьбу устроим всем на ра-дость! – сразу же и по времени ориентировка: - Где-нибудь в середине Индийского океана и если как раз при пересечении экватора. Этим же всю жизнь потом они бу-дут гордиться!
Капитан отмалчивается. Тогда помполит восторженно добавил:
- Они же всю жизнь хвастаться будут перед потомками: за их свадебным сто-лом не какой-то чеховский «генерал», а сидел сам Нептун – царь-повелитель всех морей и океанов!
- Так-то оно так и могло быть, Константин Георгиевич, если бы не сразу два «но»!
- Из них первое – нет обручальных колец?
- Не сомневаюсь: в Сингапуре они их купят… Но вдруг не сегодня-завтра вер-толет сядет на «Докучаевск» -  и на нем прилетит Мама жениха. Ежедневно от неё сыну радиограммы -  нередко и по две-три.
- В них  мольба и уговоры: сыночек, ради Бога,  не женись на какой-то первой попавшейся?
- Там и покрепче, как докладывает радист, чем «первая попавшаяся»!
- Мама безумно любит сына и – готовится стать настоящей свекровью. Чтоб Наташу, как положено, «в три погибели гнуть». И всего-то… А отец?
- От него пока  ни одной радиограммы. Он-то как раз -- моё второе «но»!
- Вы с ним знакомы?
- Шапочное знакомство… Да это «комиссар» особого значения  не имеет, но… – отец-то у Игоря капитан! Как ему в глаза смотреть буду, если он с женой заодно – против женитьбы сына «на первой попавшейся»?
                35

В предпоследний день февраля вечером «Докучаевск» выходил из корейского порта. Перед этим примерно в полдень у Игоря был «не служебный разговор» с капитаном (с положительным результатом – по мнению обеих сторон). А ещё раньше -  утром того же дня по инициативе второго (грузового) помощника было принято решение дополнительно взять в трюма двести тонн магнезита.
  Что непозволительно в феврале – на то и грузовые марки на штевнях тепло-хода. А в марте можно эти марки «утопить» – при погрузке ориентироваться на летние марки.
- Согласится ли порт? – сомневался капитан. – Дополнительно догружать – увеличится стоянка судна под погрузкой?
- При их темпах, - отстаивает свое предложение Юра, грузовой помощник. – Немногим больше, чем на четыре часа! Всё равно погрузку закончат досрочно и получат свой «диспач». А главное: получат корейцы и кругленькую сумму за до-полнительно проданный магнезит. Со стивидорам (руководителем погрузочных работ) мы это обговаривали.
- А капитан порта? Разрешит нам выйти с летней маркой за сутки до конца зи-мы?
   Хорошо, когда моряки и портовики не плохо знают английский язык – умеют на нём о самом сложном договорится. Но едва ли не главное при этом: желание друг друга понять и у них одинаковое представление о выгодах сотрудничества и о дружбе народов.   
   Без задержки ни на полчаса и ни на сколько «Докучаевск» простился с при-чалами корейского порта. Вышел со всеми оформленными документами с разре-шения капитана порта как бы всего-то на внешний рейд (не занимать чтобы в пор-ту причал).
   Но вот он внешний рейд с его «размытыми» дальними границами. Их и не замечешь, когда пересечёшь: чтобы оказаться на широких нейтральных морских просторах. Тех, по которым был путь перегруженного теплоход к его очередному пункту непродолжительной якорной стоянки – на Сингапурский рейд.
   Капитан отправил официальную радиограмму диспетчеру Пароходства с уведомлением, что идти придётся экономичным ходом и по сути без штормового запаса топлива. Иными словами, в случае непогоды спрячется теплоход в первом попавшемся укрытии на неопределенный срок -  будет «ждать у моря погоды».
  Диспетчер не лыком шит. Знает сколько тонн топлива у докучаевцев – при экономном расходовании должно хватить до Сингапура.
  Планировали «Докучаевску» заход во Владивосток. Но там пришлось бы стоять в ожидании топлива недели две. Из-за чего и шли от диспетчера еще при стоянке в Японии радиограммы с предложением все резервы мобилизовать -  что-бы избежать непроизводительный двухнедельный простой теплохода во Владиво-стоке.
 Опасными были всего-то первые трое-четверо суток – здесь могут быть «сюр-призы-неприятности». Но и те, ожидалось, будут с попутными ветрами  – с севера и северо-востока. А потом – по сути бесштормовая зона пассатов.
 Придётся подальше держаться от острова Тайвань. У берегов этого острова совсем не ко времени обострилось выяснение отношений чанкайшистов с Китай-ской народной республикой. «Диалог», прямо скажем, в нежелательной не дипло-матической форме.
 Самое время было бы сказать: «Державы ссорятся, а у моряков чубы трещат!»
  Моряки на полном серьезе рассматривался почти абсолютно безопасный ва-риант плавания. Южнее Японских островов обогнуть Восточно-китайское море и затем со стороны просторов Тихого океана идти на юг вблизи Филиппин.
  Потом и в самом деле так шли -- на юг и вдоль Филиппинских островов. Но только всё время не по просторам Тихого океана, а всего-то по его прибрежному Южно-китайскому морю.
  Ознаменовалось плавание неподалеку от роскошных тропических островов «субботником» в какой-то не субботний день. Было как раз восьмое марта и моря-ки-мужчины пылали страстным желанием преподнести женщинам-труженицам не-забываемый подарок.
   Лидер – кто идёт впереди и ведёт за собой. Для этого у него должны быть какие-то иные качества из тех, что встречаем у каждого. Наверно эти качества мо-гут быть и всего лишь на некоторое время – не постоянными. (Это – один из фи-лософских выводов Константина Георгиевича в связи с очередным выдающимся событием в масштабах теплохода «Докучаевск».)
Таким лидером вблизи Филиппин проявил себя старший механик.
  Мужчины теплохода решили построить плавательный бассейн – чтобы в ве-сенний Женский праздник (бассейн --  как раз такое, что лучше и   не придумаешь в приэкваторную тропическую жарищу) представительницы лучшей половины че-ловечества чтобы имели возможность «нырять-кувыркаться» сколько пожелают.
Это было как раз в основе  инициативы старшего механика.
  Он стал меньше чем на час архитектором, прорабом и дизайнером временно-го сооружения на грузовой палубе теплохода.
 Лидером – потому, что не только сформулировал благие намерения (такие могли  быть и не только в его голове), но и проявил решительность. Такую, что его благие намерения претворились в жизнь – стали реальностью.
 Ни на минуту не покидал он строительную площадку. Бассейн занимал всё пространство между высоким комингсом последнего трюма и площадкой перед жилой надстройкой.
  Когда трюм открыт, в этом пространстве опрокинутыми на ребро ставят тя-желенные стальные крышки трюма. А когда трюм закрыт, пространство это ничем не занято – пустует. Как бы и «самой природой» оно предназначалось для соору-жения плавательного бассейна именно здесь – не где-то в другом месте. (Послед-нее особо высоко и не без пристрастия оценил Игорь. Но об этом – потом.)
  В пространство между трюмом и надстройкой вбросили огромное брезенто-вое полотнище. Его хватило, когда весь развернули, чтобы накрыть предтрюмный участок грузовой палубы и на те четыре стенки, что вертикально поднимаются от палубы.
Капитан в одних плавках и все, кто вышел на субботник, сначала тянули и вы-равнивали края брезента, оставаясь снаружи. А старший механик руководил все-ми, до последней минуты ударного строительства оставаясь внутри будущей чаши бассейна.
 С соответствующими восклицаниями-лозунгами стармех принял на себя и хлынувшую из пожарной системы первую воду. Архитектор новостройки стал и первым, кто «обживал» новенький плавательный бассейн- самоделку.
  Когда старший механик замышлял стройку, он  учитывал то, что у теплохода будет ритмичное покачивание и килевое и бортовое. Торцевые стенки бассейна выдержат напор небольших волн, заодно с гребнями которых сливаться будет из бассейна замусоренный верхний слой воды. Рассчитал стармех из скольки шлангов и с каким напором придётся подавать воду в бассейн постоянно или периодически.
  Учёл и рассчитал (на то у него и светлая инженерная голова) и кое-что другое лидер ударной стройки. Наверно даже и то, что сорока минут хватит на строитель-ство и заполнение бассейна до уровня, чтобы самым первым пловцом в бассейне получилось бы у него два «круг почёта» под крики «Ура!» и бурные аплодисмен-ты.
  Может не сразу, но вскоре было оценено и еще одно преимущество. Что бас-сейн построили ближе некуда от ходового мостика – без внимания и контроля в бассейне не остается никто если пришёл в нём «плескаться, нырять, кувыркаться». Отчего боцман вскоре и унёс -- как вещь не нужную --  спасательный круг на прежнее место -- в свою подшкиперскую.
  Игорь не сомневался, что Наташа будет приходить поплавать в бассейне. Она и приходила ежедневно вдвоём ли втроем с девушками. Сколько, когда, кто имен-но приходил купаться вместе с буфетчицей, он чаще всего или не успевал сосчи-тать, или сразу забывал цифру -- как ему-то ненужную.
Не получался у него счёт больше единицы и когда накупавшись девушки (в халатиках ли прикрывшись большими полотенцами) отправлялись «восвояси». Потому, что всё время видел только одну-единственную из них – Наташу.
  Чаще всего Наташа появлялась на площадке перед бассейном (вряд ли всегда было случайным это совпадение!) -- и оттуда ныряла в воду, когда у Игоря ходо-вая вахта. Каждую случайную ли неслучайную из этих возможностей он исполь-зовал, чтобы смотреть еще и еще на «дистанции» очередного заплыва красивейшей из красивейших пловчих.
В такие минуты как бы Игорь плыл рядом с Наташей. И он, как она, в свое удовольствие одинаково с ней разворачивался бы у торцевой перегородки бассей-на -- чтобы оттуда вместе и снова стартовать.
  Не просто он смотрел и любовался. Каждый раз он вспоминал, как первый раз Наташу увидел под водой вблизи себя на кубинском «диком пляже» в Никаро. Вспоминал и сравнивал: какой она была тогда и высматривал – что в ней стало другим. Привлекательней, прелестнее в каждом ее движении в воде, какой  она выбирается из бассейна и потом стряхивает с себя воду, просто стоит на солнце обсыхает или, разбросив во всю ширь, зачем-то рассматривает полотенце.
Первые дни Игорь боялся: вдруг после тех страшных ее переживаний на Кубе -- из-за отлучения от поварских дел – вдруг что-то появилось ему и ей ненужное.
  Ни она сама, ни с его помощью – Игорь это видит, а его сердце чувствует – Наташа пока что не перешагнула через все горе своё, через ее еду. Вспоминает порт Никаро – ей каждый раз конечно больно. Очень- очень больно!

                36               

  В Сингапур Наташа попала впервые. Игорь на курсантской практике один раз был в этом знаменитом Городе Льва. (Синг – значит лев. Но эти гривастые хищники ни один из них ни разу не появлялся на острове, где этот город, и ни на одном даже из континентов что поблизо-сти – ни на Евроазиатском, ни в Австралии.
Тем не менее!) .В тот раз не только четвертому помощнику капитана трудно было узнать Сингапур – настолько в городе-государстве многое изменилось. Внешние изменения первыми бросаются в глаза: город устремился ввысь.
 Прежде морской вокзал выделялся своим великолепием и высотой. В этот раз морвокзал не сразу и нашли, когда с якорной стоянки на внешнем рейде Игорь и Наташа через бинокль рассматривали городские строения. 
  Едва ли не более значительными оказались изменения, каких с внешнего рей-да не разглядишь. Связны оказывается они были с тем, что лидером государства стал премьерминистр-китаец.
Со слов агента, что подробно информировал капитана о новых порядках в го-роде, новый глава государства с какими-то  непремьерминистерскими странностя-ми. (Не из-за них ли  потом сингапурцы каждый раз его и выбирали, а итоги его тридцатилетнего правления стали называть «Сингапурским чудом»?)
   У всех избираемых и самоназначаемых глав государств или правительств – вряд ли такое только традиционно – две их суть составляющих. Того и гляди кто-то из них нисколько ничем не управляет, а самодовольно-бесконтрольно царству-ет -- до последнего гроша используя возможности попользоваться в богатом ас-сортименте дорогосоящими причудами (моднми и почти традиционно обязатель-ными – нередко и пошло примитивными --  безудержное потребление материаль-ных благ).     Отчего первую безусловно наиглавнейшую составляющую правителя – управление государством -- иной раз и через микроскоп не разглядишь. Потому что ему некогда и сил не остается заниматься политикой-экономикой в интересах своих сограждан. Непреодолимо велико у таких  желание не расставаться с коро-левско- царскими причудами и бездельем.
 Максимально используя все виды современного транспорта мечется иной пра-витель по своему царству-государству и во все стороны по заграницам с един-ственной целью, чтобы его явления народу выглядели вроде бы как неусыпная за-бота о тех, кто за него голосовал.
   От этих самых красочных и эффектных явлений перед его избиравшими син-гапурский премьер-чудотворец, якобы, как раз и отказался под каким-то непонят-ным предлогом. Скорее всего – не тратить чтобы время, силы на эту дребедень. Чтобы традиционная эта мишура, модная и высокочтимя политиками-профессионалами не мешала заниматься делом.
   Правда только тогда настоящая правда, когда ей интересуется народ. Тому подтверждение  анекдоты. Когда народ не безразличен к безделью правителя, уме-ет отличить телепоказуху от настоящего дела  -  от этого всегда народу польза.    Но не дошло ли в Сингапуре до смешного?
 Премьер китаец, вроде как, запретил себя фотографировать (это же сколько кормильцев семей осталось «без работы»!), вывешивать его портреты в магазинах и магазинчиках, в любых присутственных местах, в кабинетах чиновников. Запре-тил иную холуйскую демонстрацию любви к нему.
  В северокорейском порту с экипажем «Докучаевска» встречался вицеконсул. Он рассказал морякам немало интересного о порядках стране Ким Ир Сена и заод-но о странностях и реформах («реформа» - от латинского, мол, улучшение, улуч-шать).

                37

  Одна из  интересных информаций вицеконсула сначала сопровождалась дружным непониманием. Кто-то из моряков улыбался, а кто и не считал нужным сдерживать громкий смех.
  Оно и действительно. Из моряков никто (чем они хуже прочих смертных?) не сомневается в справедливости общепринятого в демократизированном обществе – «Красиво жить не запретишь!» 
  Оказывается корейские коммунисты это общепринятое пытаются опроверг-нуть (не от чрезмерно хорошей жизни в их стране -- скорее всего). Они пропаган-дируют и активно внедряют ограниченные разумом, совестью и целесообразно-стью материальные потребности. Что для многих не единственное проявление уникальности как личности, индивидуальности (по сути -- неутолимая жадность к потреблению материальных и псевдодуховных благ). Ни в чем другом, глядишь, и не проявляется уникальность,  индивидуальность таких личностей.
  Вицеконсул привел  – должно быть сходу им придуманный -- пример.
  Корейская семья – жена, муж и дети – живут в многоквартирном городском доме. В их квартире есть все необходимое – живут, как говорится, в полном до-статке. Но жене всё больше не нравится алюминиевая кастрюля: давным-давно купленная, с какого-то боку вмятина и недостаточно ярко блестит, когда её вымо-ешь. А муж всё чаще представляет себя в таком же коричневом костюме, как у его приятеля. 
  Деньги есть, кастрюль и коричневых костюмов полно в магазинах. Идите – и покупайте (чтобы зажить более красиво!)
- Зачем вам тратить деньги на покупку ненужных вещей? – спросит мужа и же-ну один из членов домового комитета (избранного жильцами дома). Не предъ-явишь в магазине официального мнения-заключения комитета, ни из одежды-обуви, ни из кухонной посуды и многих иных вещей – ничего ни мужу, ни его жене не продадут.
-   «Промфинплан» – с каких-то пор далеко не самое главное для корейских ма-газинов и продавцов. Без мнения домовых (и аналогичных с ними) комитетов про-дают – покупай сколько хочешь – продукты питания, рабочую одежду-обувь, кни-ги, учебные пособия, игрушки и всё необходимое для детей.
 Кто-то из кое- что знающих об этой семье «комитетчиков» спросит мужа:
- У тебя два новеньких костюма. По два-три раза и всего-то их  надевал: один коричневый в едва заметную полоску, другой – серый?  Так уж необходимо тебе в шкафу чтобы висел и третий костюм? Только потому, что он будет сшит из ткани сплошь  коричневой – без полосок?
  Спросят и жену:
- Рисовая каша на много ли станет вкуснее, если сваришь не в привычной, хо-рошо знакомой кастрюле, а в новенькой – только что с заводского конвейера?
 Публикуются и официальные статистические данные. Корейцы меньше стали тратить денег на им ненужные вещи. Зато больше покупают продуктов: улучши-лось их питание и -- соответственно здоровье.
   На предприятиях высвободились мощности и рабочие руки: ненужного не производят – а только продукцию, необходимую стране и народу. 
- Оружие в первую очередь, - в полголоса прозвучала с усмешкой реплика второго механика, - для победоносного наступления Северной Кореи на Нью-Йорк и Вашингтон!

                38
               
   Полезной для экипажа была та часть выступления вицеконсула, где у него были самые свежие сведения о нововведениях в Сингапуре.
   Кто из моряков если сойдет на берег, лишен будет права беззаботно шляться по улицам, «своими клёшами сметая пыль» и чувствовать себя первооткрывателем некой ещё одной Америки, заселенной дикими племенами. Потому что сингапур-цы-аборигены в нем увидят живой экспонат вымерших дикарей. Недоумевая: к ушам дикаря и блестящее что-то прикреплено, и морда разрисована красками (по-мадами и прочее), но почему-то губы и ноздри пока  не проткнул – как это  было модно у многих дикарей – бамбуковой щепочкой?
   За полезную, содержательную лекцию вице-консула поблагодарили, и он уехал.
   Капитан, только что не в приказном порядке, предупредил членов экипажа. Кто намерен побывать в самом городе (не только на рейде Сингапура), должен старательно побриться, аккуратно постричься, заранее приготовить чистую одеж-ду и обувь.
   У «наркоманов»-курильщиков американских сигарет, английского табака, мол, и прочее – будет еще одна возможность (у кого-то в десятый, у кого в два-дцатый раз) попытаться бросить курить. Или -- приготовить ощутимую сумму сингапурских долларов: за каждый по привычке лихо отшвырнутый окурок, неча-янно обронённую спичку заядлому курильщику за каждый такой «подвиг» при-дётся платить штраф.
    Европейские самые свежие и с некоторым прошлым мужские моды синга-пурцев не очаровывают. Если волосы – и об этом было в лекции вице-консула -  мужчины касаются ушей, воротника ли под затылком – такого в Сингапуре ждут неприятности.
 Не законопослушным и  кто не знал о сингапурских строгостях и как есть «стопроцентным европейцем» сошел по трапу из самолета. Ему предложат сразу идти в парикмахерскую. Не согласиться. Тогда – за его счёт первым попутным са-молётом отправят туда, откуда он только что прибыл.
  Гостеприимством такое не назовешь. Но что делать, когда на голову тебе, как из грязного мешка или помойного ведра, обнаглевшие со своими модными мо-ральными ценностями валом валят в «город-чистюлю» непрошеные, незванные гости?
 - Это же сколько теперь в Сингапуре безработных дворников? – недоумевая спросил Игоря и Наташу токарь (он был третьим в их прогулке по городу).
 Удивился токарь (он до этого не раз «подметал клёшами пыль» на улицах и в переулках Сингапура):
- От Малайского базара (он ближайшим был от морского вокзала) кусочек «трубы» (так моряки называли узкую улицу от морского вокзала к центру городу) с единственным для русских магазином «Ташкентом»! Правда, когда подобных «Ташкенту» магазинчиков было десятка два, вонища была в «трубе» жуть какая – не продохнёшь! Что-то при новой власти сингапурцы такое сумели сделать – куда-то и вся вонь подевалась?
Наташе не терпелось поскорее услышать, как сингапурские китаянки и малайки говорят по-русски. Но в «Ташкент» не зашли. Была бы напрасная трата времени, мол, по мнению токаря.
  У него обширная программа: то надо купить, другое, пятое-десятое. Но то, что нашел бы он в «Ташкенте», купить можно в «Новороссийске», в «Старой Москве», в «Сочи», «Владивостоке», в том даже, наконец, и «Париже».
  Игорь предупредил токаря-«гида», что на берег он и Наташа съехали с един-ственной целью – купить обручальные кольца. На что потратят все сингапурские доллары, из-за чего ни гроша и не потратили они, когда вся грузовая палуба «До-кучаевска» меньше чем за час преобразилась в «Одесский привоз». (Сразу же с нашими извинениями поправочка - в ту часть привоза, где продают «шмотки» и не только заморского происхождения «барахло».)
  А ведь сколько же и просто соблазнительного и прямо-таки необходимого для Наташи-бесприданницы можно было бы купить перед венчанием и свадьбой! Причем -- на грузовой палубе «Докучаевска»! На рейде – не съезжая на берег!
   Свадьба – Игорь и Наташа были уверены -  состоится в ближайшие дни. Вскоре, после кратковременной якорной стоянки «Докучаевска» в Сингапуре – где они обязательно должны купить обручальные кольца (были уверены, что кольца -- это единственное, из-за чего не сможет – не имеет права -  капитан «расписать их мужем и женой»).
  Второй раз токарь был удивлён и озадачен. Из-за бесследного исчезновениям вони вблизи от «Китайского базара». Для контроля (не ошибается ли?) он сделал с предельным заполнением лёгких два «контрольных» вдоха и выдоха. 
  Вот он здесь, где и всегда был, «Китайский базар» с теми же вроде самыми его многочисленными на китайский лад кафе, закусочными, микроресторанчиками, «бистро» и тому подобное. И вдруг -- ни следа не осталось в воздухе того, что душило горло до тошноты.
Всё вдруг -- наоборот!
  Откуда-то взялся и заполонил базар, заодно с ним и ближайшие окрестности зазывающий аромат. Запахи привозных, местных и китайского происхождения специй. Не отстававшие от чарующих запахов и чистота, нарядное оформление блюд оставили в покое Игоря и Наташу только после того, как за ними открылась дверь в «Париж». (На двери на всякий случай было предупреждение покупателям: «Магазин французский, но говорим и по-русски!»)
       В «Париже» почти сразу начали убывать многие впечатления от разного,  мимо чего только что прошли жених и невеста – включая шедевры «Китайского базара». Где, если турист к нему ни свернет (еще и не поняв какой из запахов за-ставил его это сделать!) -  сразу турист и поспешит (ноги без разрешения разумая это сделают) куда и не хотел, казалось бы. Понесут навстречу околдовавшему его  невидимому ароматному дурману.
    Пройдет он мимо одного, другого, третьего ресторанчика (на сколько вы-держки хватит) и устроишься всего-то на пару минут (забыв на какие-то секунды: никакой гарантии, что вместо минут могут у тебя исчезнсуть незаметно час-полтора, два).
 Может быть забывает потому, что на столике, за которым сидит, нет не вилки-ножи. Но чаще потому, что с ничем не оправданным увлечением изучал разло-женные парами на выбор и тупоносые и аккуратно заостренные палочки… 
   Токарь-проводник не ошибся в выборе магазина и помог помолвленным в «Париже» купить обручальные кольца.
Заранее как договорились, так при выборе колец и сделали. Игорь выбирал кольцо для будущей жены и с первого раза (какое еще нужно подтверждение то-му, что брак у них будет счастливым!) взял из предложенных им такое, что оказа-лось впору Наташиному безымянному пальцу. А  жених с серьезностью под зна-тока на зуб попробовал кольцо и вынес приговор благородному металлу:
- Такое же из чего и ты Наташ – настоящее золото.
На самом-то деле с третьей попытки выбранное обручальное кольцо для бу-дущего мужа, было тем самым первым -- что Наташа для него выбрала сразу. Игорю с первого взгляда оно показалось вроде бы не для его пальца – но у буду-щей жены глазомер оказался точнее.
 Не зря у входа была на русском языке табличка: «Магазин французский – го-ворим по-русски! Добро пожаловать!» Действительно продавщицы в «Париже» не очень коверкали русские слова.
 Нет, не «Парижу» тягаться со «Старой Москвой». Где все слова до одного произносятся по-русски с красивым московским а- аканьем. Одна из китаянок по-стоянно  тихо (вроде как для себя) пела частушки и куплеты из русских песен.
 Зато в «Париже» был мощный кондиционер. Такой, что прохожие  стара-лисьнайти предлог, чтобы войти в магазин или сколько-нибудь постоять у его входа.
   По незнакомым улицам и переулкам токарь вывел группу туда, где они сфо-тографировлись у скульптуры «льва». В готовом виде творение скульптора мало чем похожа было на косматого Царя Зверей. Талантливый воятель  не сумел (воз-можно в его замыслах как раз такого и не было?) сделать морду льва с настоящей звериной  мордой.
- Наверно живого льва и на картинках даже не видел! – смеялся токарь над скульптором. – Такими  были и кто разрешил этого горе-льва на таком видном ме-сте поставить!
- Но лучше пусть мне таким лев  присниться – такой вот не злой, не очень косматый, - не соглашалась Наташа.
- А если в Африке живому льву такое присниться?  Много я видел и медных и разных львов, -- токарь вспоминает. – Только в кошмарном сне и я мог бы уви-деть! - он кулаком тычет в сторону льва-не льва. -  Но в городе в основном нор-мальные люди живут?.. Не сонные львы?
- Согласись, - Игорь почти согласен с Наташей, а  с токарем начал спорить. -- Не такой, как этот, а любой, каких ты много раз видел и были во многом похожий на живых – тебе захотелось бы второй раз прийти и смотреть на него?  Рядом с этим «горе-львом»  фотографироваться?
    Токарю другого не оставалось -- он  пожал плечами.
- Наверно сингапурцы уверены: царь зверей не может быть иным, если в нем душа их любимого города…
 Никакого спора в группе не было, когда они случайно лицезрели живую до-стопримечательность Сингапура. Пикантную, так сказать, сценку.
  Они пришли на морской вокзал с таким заранее, что пришлось полчаса ждать рейдовый катер. Почему они и решили посмотреть, что и какое продается в тех магазинах, что поблизости.
                7
На втором этаже морского вокзала не только они – многие из покупателей (в основном туристы) на сколько-нибудь останавливались вблизи одного и того же места. Посмотреть чтобы  на работу полицейских и на их очередную  «жертву». Два полицейских мужчин стояли так, что, не прикоснувшись к ним, не каждый войдет в магазин и никто из магазина  не сможет выйти.
Стена и двери магазина стеклянные – через них видно продавщиц, двух поли-цейских и двух покупателей – аккуратно одетую и вообще во всём аккуратную, даже нарядную женщину, и высокого молодого мужчину. И до чего же он себя не уважает в его-то цветущем возрасте – около тридцати пяти лет!
   Стоптанные босоножки – чистые, но каблуки так раздавлены, что во все сто-роны бахрома. На левой - нет пряжки, а на правой -  пряжка не застёгнута. Шорты с наглаженной складкой и даже красивые. Рубашка с короткими рукавами – белой  как бы никогда не была. Ккаким был у её ткани первородный цвет – вряд ли кто-нибудь  определит. У шеи она с потно грязным ободком.
Не брился он давно и должно быть нарочно.  Для демонстрации: сам не умею, мол, этого делать и брить себя никому не позволю! А волосы на голове – не пом-нят конечно, когда к ним прикасались ножницы  парикмахера или расческа.
   Неряха – можно было судить по его стройной фигуре и бицепсам – увлекает-ся спортом. Ростом – на много выше среднего – вполне подходящий, чтобы за мя-чом бегать и его отнимать на баскетбольной площадке. Соответствующими и во-левыми качествами, похоже, он обладал.
Но с какого-то момента и в этом как раз магазинчике – эти качества утратил. Надо полагать, поле того, как ему один из полицейских сказал, что из этого мага-зина пойдет не куда бы ему хотелось, а куда его уведут (скорее всего – увезут), не считаясь ни с какими его хочу-не хочу.
- Его что – задержали? – Наташа не сразу вспомнила о предупреждении вице-консула в корейском порту.
- Как видишь, -- напомнил Игорь, - «на месте преступления» задержали.
- Влип, одним словом, по самое-самое, - уточнил токарь.
- Он что-нибудь украл?
- Хуже воровства, Наташа. Проявил неуважение к местным законам – решил на них наплевать.
- Не похоже. Видишь – какой он покорный? Так робко стоит?
- Ещё бы? Самый раз не хватает: в чем-то еще демонстрировать «неповтори-мость своей индивидуальности»…
  Задержан был, скорее всего, швед или норвежец – кто-то из скандинавов. Это угадывалось даже и после того, как от его «гражданской гордости» мало что оста-лось. Он стоял как заключённый перед очередной прогулкой по тюремному двору или – в первую минуту после такой прогулки.
Обречённо ссутулился, голова как попало держится на плечах – не мешать чтобы глазам ни на что не смотреть. Правда руки пока что у него не за спиной: ви-сят, готовые сцепиться за спиной или покорно просунуться до запястий в стальные браслеты полицейских наручников.
   Время было, чтобы постоять сколько надо – увидеть своими глазами чем всё это кончится. Но никто из прохожих и на три-пять минут не задерживался у мага-зина, где четверо полицейских надёжно охраняли нарушителя закона и вшестером когото ждали.
   Игорь со своей группой «ради приличия» пошли посмотреть на товары в других магазинах. Но чтобы спуститься со второго этажа, решили идти знакомой дорогой: на самом-то деле – чтобы ещё раз посмотреть на задержанную «неповто-римую индивидуальность». Нового ничего не увидели – все там, кто где стоял, так и стоит.
  - Ждут еще чего-то! – токарь готов раскритиковать в пух и прах полицейских. – Задержали-поймали – и ведите куда надо!
- Может они его подержат-подержат, увидят, что осознал  и к тому же если попросит извинить его, пообещает в неряшливом виде не появляться, - Наташа уверена, что по-другому не  будет, не должно быть, - скандинава этого и отпустят.
- Закон -  есть закон! – высказался и старший группы. – Поэтому и столько ждут. Консула наверно вывал и - видела мобильник в руках у разнаряженной женщины? Консул приедет с адвокатом и всё пойдет строго по закону. Этого наверно и ждут.
- Чего ты, Игорь, придираешься – «разнаряженная»? Если не наряжаться – как женщине -- как ты говоришь -- «проявить свою индивидуальность». Я тоже наря-жаюсь, когда… (вовремя спохватилась -  и не сказала правду - «когда иду с тобой встретиться») надо.
- Наташа, когда на Кубе ты ныряла-плавала на «диком пляже» - четвертый по-мощник подтвердит – почти ни в чём – плавки на тебе и что-то узенькое для ви-димости на груди – была такой же красивой, как и сегодня – в красивое одетая, - не  скрывает своего мнения токарь.
- За комплемент – спасибо! Я всё это слышала, - не стала уточнять: когда это было и что немного другими словами то же самое не раз успел ей сказать Игорь.
 На рейдовом катере они были с другими увольнявшимися на берег, и токарь охотно рассказывал членам экипажа о том, что «влип» какой-то «швед», и что в городе-чистюле -- куда не хотелось бы никому  «запросто можно загреметь» из-за брошенных под ноги спички, аккуратно ли потушенного окурка. Стали судить-рядить: «срок» на сколько суток могут «отвалить» за окурок -- если заставят  подметать улицы у всех на виду, а не всего лишь оштрафуют?
- Штрафом отделается «швед», - не сомневается второй механик и на всякий случай добавляет: - Если окажет сопротивление полицейским, то и по мягкому ме-сту ниже спины еще и бамбуковой плетью  получит.
   До того, как подошел катер к трапу «Докучаевска», второй механик успел напомнить о некоторых подробностях недавнишнего «недоразумения» из-за аме-риканского студента. Как-то очень уж через чур по-модному он (гражданин вели-кого могущественного государства) проявил свою «индивидуальность» в каком-то (на карте мира иным долго приходится искать) Сингапуре – карликовом государ-стве. Ещё и надерзил представитель великой державы  полицейским- сингапурцам.
 И не только штраф потом заплатить пришлось. Но  и оценить  достоинства бамбуковой плети.
  Лично президент из своего Белого дома, из Вашингтоне просил в десять раз увеличить сумму штраф и, если этого мало – в сто раз. Но – плеть не применять.
Но бесштанного американца в присутствии представителей СМИ и, при каких положено официальных лицах в строгом соответствии с процедурой  -- таки нака-зали плетью.
  Все англосаксы, из разных соображений примкнувшие к «янки» и заглядыва-ющие им в рот -- весь «цивилизованный мир был крайне возмущен». В крестовый поход готовы были идти армии некоторых государств, чтобы защищать «гуманные ценности» - ждали соответствующего жеста из   Вашингтона.
  Подумать только: средневековая плеть в наше-то время. Более того: снова и снова «Нет!», -  поступает из Сингапура официальная, документами подтвержден-ная информация, - «Бамбуковую плеть изобрели в очень даже по-современному цивилизованной Англии специально для применения в колониях – и в Сингапуре, в том числе».
  Игорь помнит бурная дискуссия была по радио и телевидению. Цивилизован-ный мир был решительно за искоренение варварских методов воспитания трудно-воспитуемых с применением телесных наказаний – даже и символического харак-тера. Но ничего не предлагал взамен – сколько-нибудь результативных средств.
  В этой дискуссии кое-кто из церковников даже решился на высказывание сво-его мнения. Провозглашенное Богом «Плодитесь и размножайтесь!» не имеет ни-какого, мол, отношения к тем существам, у которых нет ничего, напоминающего образ и подобие Божие.
Нет, мол, не намеревался Бог заселять планету Земля кем попало. Тем более --такими, у кого человеческого не больше, чем у огородного пугала. Мужского у кого – по спецзаказу  изорванные штаны да рваная рубашка, а если женского – во все стороны дыры у бабьих кофт и юбок.
  Пятью или девятью ударами бамбуковой плетью отделался американский студент-хулиган. За сенсационным этим событием Игорь не следил -- не знает сколько раз хлысты плети «гладили» спину и что помягче и пониже спины у сво-бодолюбивого недоросля. Осталось для Игоря так же неизвестным: студент был достаточно грамотным и конечно же мог написать душещипательную книгу о сво-их страданиях – и  когда с него снимали штаны и как мучительно больно было для его сердцу от каждого прикосновения к его телу бамбуковой плети.
В миллионах и миллионах экземпляров могла бы разойтись такая книга среди любителей «сентиментального» бульварного чтива.

                39

    Константин Георгиевич не меньше помолвленных радовался их светлым, красивым со святой целомудренностью  отношениям. Но приближался день и час, когда он или сам капитан скажет, что на теплоходе не объявят их мужем и женой. Что никакой свадьбы не состоится ни в Индийском, ни в Атлантическом океане.
   Игорю напомнят: его отец – капитан. И, как бы не зная о бурном реагирова-нии матери, спросят: он получил благословение родителей на женитьбу или еще нет от них одобрения хотя бы и без поздравлений?
   Наташу мать всего-то предупредила в короткой радиограмме: «Не ошиблась бы доченька боюсь». Отца нет. Пять лет прошло как погиб – работал проходчи-ком в газоопасной шахте.
   Раздумья временного характера были у первого помощника и не только фи-лософского, на этот раз, а экономического характера. Он и капитан коснулись этой темы, когда разговаривали с агентом в
Сингапуре при оформлении отхода судна из порта:
- Деспотизм вашего премьера: ни в одном порту нет подобных строгостей к местному населению, к приезжим ли – всё равно, - сказал капитан то, что готов был сказать и его первый помощник. – Отпугивают многих туристов. А доходы от туризма – должно быть ощутимый  вклад в бюджет Сингапура?
- Очень даже ощутимый. Из года в год он стремительно увеличивается – в сравнении с тем, что был до «деспотизма»!
- Как это? Больше стали тратить на рекламу?
- Реклама – без изменений… Появляется всё больше и больше туристов, же-лающих увидеть современный чистый город. Без хулиганов, лохматых-волосатых хиппи – вдосталь насмотрелись на таких. 
  С карандашом и бумагой, с конкретными цифрами доказывал агент морякам, что нисколько не убыточной оказалась и по инициативе премьера «автомобильная реформа». Суть её конечно была экономическая. Но и не только.
Понятным было каждому только внешняя сторона реформы: на улицах горо-да-чистюли не должно быть автомобильного хлама.
Установлен срок жизни автомобиля - три года. Не хочешь пользоваться авто-матизированным метро (нет никаких машинистов-водителей на скоростных под-земных поездах!), иным городским транспортом – покупай новенькую автомаши-ну.
  Миллионы будет стоить новая или какие-то сотни тысяч местных долларов – при покупке платишь половину цены. Остальное доплатить правительство.
  В области обеспечения жильём, бесплатном образовании, здравоохранении и в чём--то ещё глава правительства государства проявлял свою политическую ин-дивидуальность -  и снова конечно же  не традиционно-шаблонно.
Вот, мол, смотрите-любуйтесь множеством каких государственных дел зани-маюсь. Не хуже умело и проворно, чем американский президент, какая у меня «скромная» (положение обязывает на свои прихоти тратить миллионы!) жизнь в окружении холуёв услужливых, дорогостоящих советников, телохранителей и прочее, прочее, прочее.
   Не современного модного стандартно-конвейерного изготовления оказался премьерминистр Сингапуре. Почему у него и так много по-своему.
Если «в двух словах», то это примерно так: «Я, как глава правительства  и личность, не в ежедневном мелькании на телеэкранах и на страницах газет: мое «я» - - в моих конкретных делах для соотечественников и в результатах этих дел. Не в миллионных тиражах моих фотографий. Не «на показуху» ежедневные мои старания показать себя рубахой-парнем с потоком новых и новых обещаний -- а чтобы честному человеку было доступно жить сегодня лучше, чем вчера. Только и всего!»
   Константин Георгиевич видит, что сходу всего, что наговорил сингапурский агент, не оценишь и не поймешь. Были в развитии человечества дорабовладельче-ский и рабовладельческий строй. Потом – феодализм и капитализм. Если в Синга-пуре попытка реализовать нечто усовершенствованное в своей основе чего  ры-ночные отношения -- капитализм-империализм? Так ведь основанное  как раз на «рынке» великий Дмитрий Менделеев и назвал «злом, человечеством осознан-ным»!
- На жилье почти бесплатное, здравоохранение и прочее – откуда у сингапур-ского правительства огромные сумм на всё это? – в интимной беседе старший ме-ханик «ставит вопрос ребром». То же самое у самого себя спрашивал и первый помощник капитана – вдвоём какой-нибудь, мол, ответ может и найдём.
- В каждом родовом племени был вождь, -  начинает помполит издали и с ис-торическими фактами «на руках». – Зачем был нужен вождь?
-  Порядок был чтобы какой-то – без чего племя того и гляди погибнет.
-  Правительства в нынешних государствах и у главы правительств – не для этого что ли, а для чего-нибудь другого? -- вопрос риторический. Почему и конкртного ответа на него не было.
-  Слышал я что-то и кое-что о Коринфе.
- В Греции где-то и чем-то знаменит.
Рассказал первый помощник некоторые подробности из-за чего случилось ему раз в жизни проходить Коринфским каналом. Почему в двухтомном справочнике и нашел коротенькую статью и прочитал. Сразу  и перечитал трижды или четы-режды – не всю статью, а две строки.
- Расцвет культуры и прочее – своим глазам не верил, когда читал! – совпадает с деспотией в Коринфе, - долго помполит удивлялся этому и, похоже, запомни-лось ему «на всю жизнь». – Представь себе: деспотия и – расцвет культуры? Тор-жество самого лучшего, что было у жителей этого города-микрогосударства в но-гу шло с правителем-деспотом!
- Аналогию улавливаешь с Сингапуром?
- Аналогию с тем, что называем «дис-ци-пли-на». Толкую дисциплину – как уважение каждого ко всем и каждому, кто с ним рядом.
- Вроде бы в этом что-то есть – что опровергать не стану. Главное-то скажи: с неба что ли свалились миллионы и миллионы долларов в бюджет Сингапура?
- В банковских делах и тонкостях финансовых проблемах, считай, не разбира-юсь. Но если правительство с такой же строгостью, как порядок и чистота на ули-цах города, стало контролировать финансовые потоки, поступления от налогов, таможенные сборы, доходы-расходы госчиновников…
- Это же сколько для всего этого понадобилось честных порядочных людей! Где премьер их взял?
- Много, подавляющее большинство таких людей, кто с радостью будет делать хорошее дело! Если своими глазами видят, что дело и на само деле хорошее – са-мое нужное ему и не только ему!
  У старшего механика и первого помощника капитана было то, что можно бы-ло бы назвать «родством двух душ». Тому причиной могло быть наверно: прожи-ли не мало, воспитывались и учились, когда идеалы иными были – ныне у них название «идиотский идеализм». Было наверно и ещё что-то – располагавшее к их общению и от чего они почти во всем легко понимали друг друга.
  Не удивительно, что после какой ни наесть «информации к размышлению» о Сингапуре и самих размышлений – у каждого оставалось и еще что-то, о чём каж-дый додумывал наедине. В том числе и о таком: «Не идеализируем ли мы этого сингапурского китайца-премьера? Похоже и ангельские крылышки приладить к нему готовы? На самом-то деле наверно и строг он и жесток?»
 «Может – и беспощаден?»
 В нынешнем понимании элементарных явлений, по модным современным меркам ему имя – деспот!
  Лучше себя чувствуют и живут при нём сингапурцы, довольны этим. Неуже-ли не понимают, не догадываются – живут в условиях деспотии? Если и не такая она, какой была в древнем Коринфе – но факты на лицо – во главе государства Сингапур строгий человек.
  Не рубаха парень с пустой душой наизнанку. А очень строгий во сем к себе и к другим!»
  В заключение этих нелёгких раздумий у стармеха и помполита конечно же созрело в уме одно и то же с соответствующей самокритикой: «Ты что же, любез-нейший, подозреваешь, что среди миллиона – или сколько там их – сингапурцев нет ни одного умнее тебя!?»
  Подведена черта под их очередными раздумьями.
  После чего Константин Георгиевич насмешку над собой выразит улыбкой. А старший механик – может быть в ту же самую минуту – начнёт и хохотать: «Ну и диссиденты доморощенные, Бог ты мой, прости! Только «митинговали» не в чьей-то уютной кухне, а на верхней палубе теплохода».
Вне дискуссии остались раздумья первого помощника капитана о второй кате-гории правителей  нынешних государств. Преимущественно «всенародно избран-ных» (если на самом-то деле оказалось на десяток голосов больше в его пользу – в той половине, где голосовавшие за него и, естественно, оказалось на столько же меньше тех, кто его считал ни на что-то хорошее не способным).
 У такого, глядишь, и программа со  многими обещаниями, искренним желани-ем обещанное выполнить. И – нет, совсем не вдруг обещанное не выполняет. Про-бравшись во власть он оказался много хуже, чем «не рыба и не мясо».
До того длинным оказался его путь и так много препятствий досталось ему преодолевать, что на финише выдохся (как говорят спортсмены – «сдох») . Ни энергии нет, ни ума, ни стыда-совести, чтобы и крохи какие-то реализовать из им обещанного – из его прекраснейшей программы.
 Силенок и всего-то осталось, чтобы реализовывать открывшиеся возможности для жизни с комфортом и с новыми личными «недоразумениями» из-за вполне че-ловеческих слабостей. Сколько-то силенок и уйму времени тратит - на чтобы ста-тистом на  обязательных протокольных мероприятиях мелькать и озвучивать   подсказки очередного дежурного его помощника, референта, консультанта, совет-ника, прессекретаря или кого-то еще из его дорогостоящей свиты. Ничуть не более умной, честной, порядочной, чем были когда-то у короновыных особ.
 Свиты, которые делали их высочества королей из любого ничтожества --  с конвейерным клеймом короля и, естественно, во всем по своему образу и подобию -- не больше и не меньше – и, разумеется,  себе в угоду.
Гнать бы и этих в шею. Ан нет! Избраны ведь «всенародно» и на определенный срок – в его пределах они вправе (по многим-многим законам наиглавнейшим) бездельничать-царствовать и сытно кормить столпившуюся вблизи них ненасыт-ную свору холуев.
                31
   Константин Георгиевич располагал сведениями: Игорь и Наташа в Сингапуре купили обручальные кольца. Не сегодня-завтра придут к капитану с этими коль-цами и, конечно же, с соответствующим заявлением-просьбой  объявить их мужем и женой.
   Что-то надо было делать – отдалить чтобы это «завтра» с нерадостным раз-говором для помолвленных. Здесь как раз и подвернулось такое, что впору было крикнуть «Эврика!»
  Малаккский пролив – самое неподходящее место ни для решения сугубо лич-ных проблем, ни даже и для разговоров о таком. А с выходом в Индийский океан придётся «Докучаевску» идти не привычным курсом (потом чтобы через «Ворота слёз» и Красное море было не попасть в исхоженное вдоль и поперек Средизем-ное).
  После очередной попытки решить неразрешимое между Израилем и арабами, Суэцкий канал завален минам – по нему не пройдёшь. Придётся огибать Африку и при этом «на собственной шкуре» попробовать и убедиться мыс Доброй Надежды в самом-то деле добрый – не наоборот ли?
  Неминуемо дважды предстоит пересекать экватор. Дважды иметь встречу с добрым покровителем моряков Нептуном и его свитой из беспощадного хулига-нья. И это, когда среди экипажа теплохода оказывается девятнадцать человек впервые кому предстоит пересекать  экватор. Игорь и Наташа – в их числе.
  Боцман бывал не раз в роли Нептуна. Ему поручено, и он со знанием дела набирает себе свиту. Приготовит для «нехристей» мешанину из мазута, кузбассла-ка  и чего-то ещё, никаким мылом не смываемого. Проконсультирует свиту и по-может им  изготовить всю экипировку. Где вся одежды у каждого – была чтобы сплошная рвань и грязной дальше некуда.
  На совести Константина Георгиевича – подготовить свиту капитана. А в ней всего-то: Наташа – поднесёт Нептуну чарку с налитым в неё «самого покрепче» из капитанских представительских напитков; и Игорь – по поручению капитана вру-чит Нептуну судовую роль и потом обязан помогать в ней разбираться (в грамоте – Нептун сразу признается – что, мол, читать не умее).   
   Судовая роль для покровителя всех моряков изготавливалась в сиде бумаж-ной ленты внушительного размера. Большими печатными буквами написаны должны быть имена и фамилии (слава Богу – не пришлось писать отчество!) всех членов экипажа.
  Могла быть и обычная на машинке отпечатанная судовая роль. Но едва ли не самой гениальной режиссерской находкой помполита было – изготовление вруч-ную судовой роли на длинном листе.
  Изготовление роли сразу и поручено было одному из будущей свиты капита-на, Игорю.
  Третий помощник капитана выделил ему из списанных за ненадобностью две морских карты – бумага есть. Нашлись кисточки вполне подходящие и полдюжи-ны отощавшмх тюбиков гуаши.
  Наташа конечно заявила о своей готовности помогать Игорю. Причем сразу же и выяснилось, что у неё самый подходящий «почерк» - если рисовать каждую букву, хотя бы в чем-то похожую на древне-церковную кириллицу.
  Дел по горло у них каждый вечер таких, что невольно отложили на потом и более для них важное: официальный визит в каюту капитана с обручальными кольцами и заявлением-просьбой.
  Удобнее было бы им рисовать судовую роль в каюте Игоря (у Наташи каюта вдвое меньше). Но решили общественной работой заниматься в пустующей вече-ром кают-компании.
  Их отношения, как жениха и невесты, настолько заметными стали и общепри-знанными, что старпом и второй механик в кают-компании, все безнадёжнее «вздыхали». Да и в столовой холостяки-женихи на много поубавили  «прыть». Кто-то – навсегда расстался со своей неосуществимой мечтой, а кто-то жил и с не-понятной для него самого то ли с надеждой, то ли с досадой.
  Никого из «оставшихся с носом» (у помолвленных на это ума хватило) раз-дражать не намеревались. Помолвленные при этом делали всё, чтобы не было и повода для оскорбительных предположений-выдумок, ни для сочинения сплетен.
  А в кают-компании случалось «работали» теми же кисточками и гуашью -  какие обычно использовали при оформлении стенной или фотогазеты. Смотрите: вот они каждый вечер в кают-компании -- перед вами Игорь и Наташа. Какие есть – ни от кого у них, мол, никаких тайн.
Да, нравятся они друг другу. Ну и что?
  Более чтобы трудоёмкой (значит и более продолжительной) стало изготовле-ние судовой роли для Нептуна, имена и фамилии «нехристей» рисовались красны-ми. Вполне можно было их нарисовать синими – как все и только пометить галоч-ками, крестиками ли подчеркиванием.
  Но если бы режиссёр на это согласился – много ли потом осталось бы от его гениальной выдумки? Ведь вполне возможно: настолько ничем не занятых оказа-лись бы Игорь и Наташа  день-два, что пойдут и «потревожат» капитана своей просьбой. Вписать их в вахтенном журнале и где-то ещё может быть, если надо,  -- что они с такого-то дня и часа жена и муж.
  Наташа предложила и с ней Игорь сразу согласился. Они составили план-график: сколько фамилий-имен должны (хотя бы и «кровь из носу»!) каждый ве-чер нарисовать. Тогда за день до подхода к экватору судовая роль будет готова.
  Случалось (когда фамилии, например, короткие) план суточный перевыпол-няли. Но случилось однажды, что план и на половину остался невыполненным.
  Игорь сразу обвинил себя, но девушка признала и себя виноватой. Игорь все-го лишь в тот вечер пришел в кают-компанию с томиком рассказов Антона Чехо-ва. Пришел таким, что от радости готов был пуститься в пляс. Почему Наташа и отняла у него кисточку. Но и сама-то сумела нарисовать (хуже, чем всегда был её «почерк») лишь всего-то фамилию дневальной.
- Нашел здесь, - книгу из рук не выпускает, - оправдание моему бессовестному поведению!
- А я сразу знала, что ты бессовестный!
- Это, помнишь, когда они, - шлепнул пальцами по своим губам, - Не спросясь притронулись к твоему плечу?
- И «спугнули комара какого-то»? – Наташа притронулась к тому месту, где его губы самовольничали. Вряд ли её губы когда-нибудь забудут (все еще не разо-брались чего для них тогда было больше – смешного или радостного?)  Почему «пострадавшая» от «нахала» Наташа и смеется. -  Оказывается – послушай сейчас прочитаю как помолвленный жених отстаивал свои права и доказывал не только родителям невесты, но каждый раз и ей самой, - Игорь раздумал читать и переска-зывает прочитанное своими словами. – Ему, жениху – если он помолвлен -  долж-ны, мол, разрешать целовать будущую жену даже и до первого на свадьбе «Горь-ко!»
- Не понимаю?
- Пока всё это у классика не вычитал, - книгу он захлопнул и положил на стол. – Я миллион терзаний пережил: подлец этакий, не дотерпел до первого свадебного «Горько!»
- А я сразу знала – не дотерплю.
  После чего на какое-то время они вообще забыли для чего пришли в кают-компанию, зачем большущий лист бумаги на столе, гуашь там же и кисточки. За весь вечер – так удачно все сложилось -- никто не заходил и не заглядывал в кают-компанию ( не мешал их «работе»).
  Так много само тогда собой получалось у них  «перекуров» -перерывов, что за весь вечер в судовой роли добавились только две строки. И в двух  всего-то фамилиях - тоже само собой -- оказались три ошибки. Все три – непростительно грубые.

                40

     Экипаж «Докучаевска» достойно встретил Нептуна и его свиту. С некото-рыми отклонениями, правда, от помполитского сценария. С отклонениями в луч-шую (это и сам помполит сразу признал) сторону.
  Нептун выпил чарку вина, громко крякнул от удовольствия и потянулся ла-пищей к Наташиной руке. Та забыла: он в знак благодарности за угощение должен поцеловать её ладонь. Подумала, что ему не обо что вытереть губы. Отдернулась от него грязного- чумазого, подавая Нептуну маленький носовой платочек.
  Ещё одним отступлением от сценария было поведение Ивановны (столько лет повариха-кок на судах дальнего плавания, но впервые оказалась там, где экватор!) Едва успел Нептун прочитать по складам и сбиваясь только что не на каждой бук-ве её фамилию.
  Свита высматривает где Ивановна. Соскучившиеся от безделья потирают в нетерпении руки, замазученные до неузнаваемости. А Ивановна – бегом да и без их «помощи» нырнула в купель. (В тот самый плавательный бассейн, что моряки построили восьмого марта вблизи  Филиппинских островов.)
 Резвоногая неугомонная хозяйка столовой (дневальная) приготовилась то же самое сделать, как получилось у Ивановны – для чего и протиснулась в первый ряд, поближе к купели. Но в свите Нептуна оказались и похитрее длинноногой не-крещенной красавицы.
  Первые два слога ее фамилии Нептун едва успел прочесть, один из свиты за-бросил дневальную себе на плечо. Тут как тут ещё двое: один схватил за ноги – чтобы не дрыгались, а дугой растягивает ее руки пошире – не били чтоб они кула-ками по спине тех, кто несет её туда, где на крышке трюма посвободнее.
  Доля азарта, приготовленное оголтелой свитой для Ивановны, досталась визгливой звонкоголосой дневальной Галке – в качестве довеска к предназначав-шемуся лично для нее. Раз пять грохотало над океаном дружное горластой свитой Нептуна: «Еще раз!» и «Эй – ухнем!»
Галку подбрасывали высоко-высоко. Худенькая -- весу-то в ней всего-ничего. А для четырех-то пар мускулистых мужских рук она – совсем пушинка.
Замазученные восемь лапищ каждый раз ее «удачно» ловили, когда Галка ле-тела вниз то спиной, то животом, то ногами.
  Чёрного на ней было, скорее всего, больше чем на всех неграх Африки. Это – к той минуте, когда наконец-то потащили Галку-дневальную окунуть в купели. Тащили вчетвером: двое за ее руки и двое за ноги держались.
 Она довольная (скорее всего – рада была), что её главные мученья вот-вот кончатся – перестала визжать и кричать-повторять одно и то же: «Спасите от этих чертей чертовых! Помогите!»
  Дневальная намеревалась продолжить ругань – явное неуважение к свите Нептуна. А значит – и к самому владыке морей. Почему к ней подошел с двухлит-ровой банкой («кубком») беспощадный виночерпий:
 - До капли не выпьешь из кубка все, что тебе налил, туда вон, -  черпаком он показал на облака, - забросим!
  Спорить, да и вообще говорить с такими нахалами – самой себя не уважать. Полуосвободилась у неё рука, она тотчас же слепила из ее скользких пальцев ку-лак и погрозила виночерпию. За что и получила от кого-то чувствительную опле-уху высокоточную -- как раз в то место, что ниже спины.
 -- Никакая не свита царя морей -- вы бандиты, хулиганье!
Ей в ответ один из «чертей» тогда и совсем обнаглел. Не успела Галя к сожа-лению увидеть и запомнить -- кто именно. При всех нахалюга оттянул сзади ре-зинку её плавок и вымазал чёрти-чем обе половинки, что, казалось бы, надежно  прятались под ее светлоголубенькими плавками.
Перепуганная «подвигом» чумазого нахалюги и на какие-то мгновенья расте-рявшаяся девушка, ни оглянуться, ни крикнуть не успела: вот она уже и в «купе-ли» .
  Не прикасались черти-хулиганы к не  «крещённым» ни к кому, кто был в сви-те капитана – к Игоря и Наташе. Когда он снял со свернутой в рулон «судовой ро-ли» шнур с в ладонь величиной сургучной печатью - у Игоря  оставалось и всего-то обязанность эти шнур и печать не уронить на палубу.
 Одет и обут Игорь был строго по форме. Куртка – с нарукавными золотыми нашивками. Фуражка – с белоснежным чехлом.   
  Буфетчица стройной статуэткой стояла слева от капитанского кресла. Причёс-ку Наташа сделала себе -  как нельзя к лицу и вполне соответствующую долго-жданным торжествам.
  Бледно-сиреневая кофточка была на ней и не длинная юбка из не яркой шот-ландки. То и другое сшиты как бы с расчётом – вдруг девушка начнёт превращать-ся в красавицу-толстушку. Оно такое в тропиках в самый раз – когда ничто из одежды нигде не в обтяжку.
  «Да на неё что ни надень, -  рассуждал второй помощник капитана Юра (он же после помполита и лучший на «Докучаевске» фотограф-любитель), - всё в миг превратится в красотищу такую – ни в Индийском океане ни за его пределами ка-кой не сыщешь. Умереть  готов на месте – уверен: если бы только еще одна из миллионов-миллионов девушек в мире сумела, как Наташка, вот так вот сразу де-лать волшебно красивым любое, что на неё ни надень. Все, что к ней ни прикосну-лось бы!
 Не менее прелестная, чем Наташа – где-то живет на Мадагаскаре далеко-далеко где-то! Вот она могла бы могла так же красиво держать в одной руке не-нужный теперь поднос, а в другой – опрокинутым вверх донышком фужер!»
  Крупным планом Юра зафиксировал в отдельные кадрах каждую Наташину руку. Не для судовой фотогазеты конечно, а в личный фотоархив. Потому что ру-ки Наташи-буфетчицы оказывается в чём-то похожи на руки навек исчезнувшей прелестнейшей мадагскарки.
  После очередного кадра (Константин Георгиевич тоже отщёлкивал кадры -- фотографировал) – где капитан и вместе с ним смеётся его вся свита – не удержал-ся помполит и чертыхнулся: «До чего же умелые у Господа Бога помощники, если получилась у них этакая красотища – Игорь и Наташка!
 И получились они у творцов такими, чтобы всегда были  вместе. Без чего – красоты у него и у неё из нынешней прелести может ничего бы и не  осталось.
 Они и созданы только для того, чтобы всегда оставаться неразлучными!
 И надо же такому вдруг случиться, чего хуже не придумаешь. Отец у Игоря капитан дальнего плавания. А его мать (на то и мать: взрослого моряка по всем статьям -- считает  сыночком своим едва ли ни пятилетним.
Не то  - вот уж устроили бы мы им свадьбу в Индийском океане. Такую, что «даже палуба заплясала бы, заходила бы ходуном»!

                41               

  От экватора до мыса Доброй Надежды шли столько, что вполне могли бы Игорь и Наташа выбрать самые подходящие полчаса или сколько-то. Пойти чтобы вместе и с обручальными кольцами к капитану. В зоне пассатов, и погода всё вре-мя этому была  самой подходящей.
  Дня два или три у помолвленных – как и у всех членов экипажа -- ушло на «остывание». На пока они -- «входили в меридиан» после встречи с Нептуном.   
 - После обеда и «адмиральского часа»? – попытался Игорь вселить сколько надо смелости в Наташу. – Пойдём и станем на колени, лбами о коврик стукнемся: так, мол, и так, товарищ капитан, пощади и помилуй -  сделай для нас всё чтоб как по Закону полагается!
  Наташа смеялась. Но всё-таки не решилась – чтобы сразу в тот же день.
  Свою робость не преодолела она и в следующий день.
- Что с тобой, Наташенька? – смеётся Игорь, но ставит вопрос «ребром». – Че-го боишься?
- Не боюсь. Мне почему-то стыдно. Вечером совсем вроде бы проходит, а с утра – такое, что щеки горят!
   Волынка тянулась эта пока -  вот уже и досрочно (попутными были с северо-востока ветер и волна) встретился «Докучаевск» с прославленными (или – трижды проклятыми?)  штормовыми широтами Южного полушария.
- Вот бы нам досталось в Атлантике при таком ветрищи, Наташ! – делится своими раздумьями четвертый помощник. – Нас кувыркало бы, кувыркало!
- Как тогда – когда на Кубу шли?
- Может и поменьше. Но всё равно – ох и  досталось бы нам!
- А почему в Индийском по-другому?
- Потому он и Индийский. В Тихом великом океане обязательно было бы тоже по-своему.
- Сколько раз я слышала: «Мировой океан! Мировой океан!» Даже и в книж-ках читала в каких-то?
- Но моё мнение – лично моё: три океана – как три брата или как три богатыря. Много у них одинакового. Но у каждого хватает и такого, чего нет и не может быть  у других.
- Цвет воды не одинаковый?
- Может и в этом какая-то разница – океанологов надо бы спросить. Но глав-ное -  у каждого свой характер, я думаю.
- У Индийского, например?
- Он давно сжился с людьми и охотно им помогает.
- Добрый значит? Ветрище вот-вот ураганный, а волнам не даёт разгуляться как бы им хотелось?
- Даже и в этом. Но и не пощадит: если океан сам что затевает - не мешали чтоб ему.
- Атлантика, моё мнение, Игорь, злая – ну совсем как Баба-Яга?
- Где-то злая. Но менее, чем Индийский океан, раздражительная – не с голыми, как у Индийского,  сказал бы я, нервами. Атлантика - просто  неуживчивая.
- И – мстительная?
- Наверно.
- Давай тогда характеристику и Тихому океану, моряк-судоводитель!
- В прибрежных морях сколько раз ходил. В них – то же самое, как в Индий-ском океане. А через весь Тихий и Великий шел первый раз.
- Так, зато мы целый месяц шли?
- Заметил, что от братьев-богатырей он отличается, я бы сказал, юмором. Со-знает свое величие, гордится им. Почему и не способен ввязываться в склоки, сво-дить с кем-то счёты.
- Добрый он, Игорь, вон ведь какой. Магеллан через него благополучно про-шёл на каких-то парусных корабликах. Нас, вот видишь, пропустил от Америки до Азии как бы даже и с заботой о нас. Тайфун попридержал – пока мы не спрятались от урагана за японскими островами. Любит он людей?
- Ты же только что вспоминала и Магеллана, и наше плаванье с кубинским са-харом? По крайней мере, бережно к нам относится. Людей на своих бескрайних просторах видит редко – думает, что нас мало. Что надо  нас каждого  беречь!
- Считаешь: океаны думают?
- Во сколько утром будильник разбудит Наташеньку?
- В шесть, как всегда. Ой! Завтра уборка в каюте старпома – просыпаться при-дется в пять – на  час раньше!

                42

     Мыс Доброй Надежды, каким-то наверно был добрым когда-то. Может не  вся его доброта иссякла. Но сомнений никаких не остается, когда, огибая мыс, ви-дишь несокрушимую мощь волн-убийц. Может и тех самых, после встречи с ко-торыми кому-то многим-многим морякам не досталось после Индийского океана кому в последний, а кому единственный раз посмотреть на Атлантику. И вряд ли меньше оказалось таких, кому не суждено было после Атлантического увидеть Индийский океан.
- Мы наверно увидим водораздел или как там называется – где начало Атлан-тики? – Наташа обеими руками держится за ограждения шлюпочной палубы. Рука Игоря огибает её спину – придерживает, чтобы девушка всё время была вплотную к палубному ограждению.
       Вроде бы и ненужная подстраховка. Но с молчаливого согласия Наташи руку свою он, как держал прилепившейся к её спине, так всё время и будет дер-жать. Не получается так, чтобы в обнимку, – но всё-таки.
- Не совсем значит была маленькой почему и помню, - рассказывает Наташа о своём давнем-давнем круизе по реке Волге. -   Мы втроём: Папа -  каким тогда он был, чаще всего теперь и представляю – Мама и я на новеньком пароходе. Папа мне сказал: «Видишь в Волгу втекает вода, подкрашенная коричневым?»
    Капитан оказывается или кто-то по радио предупредил заранее – почему все пассажиры вышли посмотреть: Волга, мол,  последние минуты пока что  без её огромного притока  слева. А через столько-то минут «Киргизия» подойдет к месту где в Волгу втекает ее глубокий широченный приток – Кама.
- -  Не видел этого, Наташ, -  на Волге и Каме ни разу не был!
- Может, если внимательно смотреть, увидим где Атлантика встречается с Ин-дийским океаном – водораздел какой-то?
- Не знаю, Наташ. Не знаю: может океанологи и видят различие между океа-нами и по их цвету. Сама видишь: «вода, вода – кругом вода!» - вроде бы одина-ковая серовато синяя. Скорее всего условно – по береговым ли ориентирам обо-значена здесь где-то граница между Индийским и Атлантикой.
- Мы наверно всё ещё в Индийском. Волны большие, но покатые. Нас в основ-ном только вверх-вниз осторожно поднимает-опускает – почти и не качает?
- Не скажи! Танкерища вон – грузу на нем, похоже, полмиллиона тон  – ви-дишь, нас пытается догнать?
- Всё время и на него смотрю: громадина какая, а волны отбрасывают его от себя, как ненужную игрушку!
- Его счастье – отбрасывают. Не подкатилась бы под него одна из тех, что сможет его и переломить пополам!
- «Убийца» ?.. Зачем здесь эти волны – громадные, столько их собрались у Доброй Надежды? Спор у них или так поссорились океаны -- всё никак не успоко-ятся?
- Скорее – дружеская беседа при встрече братьев-богатырей. Мы и громадина танкер здесь не кстати – для них как соринки в глазу… А какие-то мурашки-букашки – мы с тобой мы для них в том числе – пытаются и пытаются вникнуть в непостижимое. Как-то  истолковать -- понять им непонятное. 
- У тебя это не первый раз: будто люди пока ничего и не знают про моря-океаны!
- Знают. Но читал – какой-то учёный признался – мы знаем о жизни в океанах и о самих океанах, не больше трех процентов из того, что сегодня могли и нам следовало бы знать!
- Почему не стал учиться на океанолога? Стал моряком?
Игорь дважды откинулся лицом вверх – к небу. Мол, там (на Небесах) было решено: быть мне моряком – никаким не океанологом ни кем-то ещё. Для ясности, еще и на словах добавил:
- Если бы не моряком – не встретил бы девушку Наташеньку -  вот эту са-мую!
- Наоборот! – смеётся она и сдвигается немного вправо. Не к одной руке Иго-ря чтобы её спина была прижата --  сколько-то чтобы и к его груди. Поближе  ту-да, где его сердце. – Чтобы я могла тебя встретить!
    Она и щекой придвинулась к нему на столько, что его губы оценили: нет, не холодные  из-за ветрищи ни ее нос ни щека! Чтобы надежнее он почувствовал и запах многоцветия и тепло ее  лица, девушка ничего не прятала от его губ. 
Его губы – не ожидая указаний и не спрашивая разрешения – считали своим долгом сразу же и проверить: а у Наташи губам  так тепло, как надо бы?
   Девушка не возражала. Губы у Игоря и не такими нахальными бывают при случае – прямо-таки хулиганистыми. Но все больше оказывается в них (Наташа снова убедилась в этом!) такого, что ей принадлежит  не меньше, чем Игорю.
   Когда-то бывших чужими (теперь для нее стали «своими») губ  Наташа ни-сколько не боится. Уверена, что (став «нашими») непозволительного они – как и его  руки  – без ее разрешения, ничего «недозволенного» не сделают. 
  Всё больше –вот-вот и по-семейному станут – мир и согласие у помолвлен-ных. Согласие даже и в самом, казалось бы, в пустячных мелочах.
   Тому вот и  подтверждения. Они сразу решили, что для горы Столовой кто-то придумал самое подходяще название. Тогда как мыс Доброй Надежды – более неправильного названия ли прозвища и не придумаешь.
  Не знали Игорь и Наташа и не собирались угадывать – выглядит столообраз-ной эта гора для тех, кто смотрит на эту гору из того же Кейптауна. Со стороны же океана её плоская вершина – будто с неба опущенная ни дать, ни взять столешни-ца.

                43

  Привередливый, так часто себе на уме, характер сказался или тому виной был климат: монотонным оказалось плавание по Атлантическому океану до экватора, и после него. Всё, что сохранилось в памяти у Наташи, например, было как бы нари-совано рукой не профессионала. И небрежно, и не умеючи попытка тронувшее сердце скрыть под серой жидкой акварелью (или - под чем-то другим, но похожим на акварель).
  Представить себе Наташа не могла, что где-нибудь (не обязательно чтобы на Экваторе) в Атлантическом океане могло быть весело при встрече Нептуна с его «головорезами». Хотя бы и в чём-то -- похожее на разгул веселья, что был на «Докучаевске» в Индийском океане.
  На вахте третьего помощника (считай, среди «бела дня») пересекали экватор. О чём достаточно торжественно штурман и объявил по судовой трансляции.
  Все наверно – хотя бы и на пару минут всего-то – выходили на верхнюю па-лубу. И, скорее, всего многие с удивлением смотрели: неужели такое вот бесцвет-ное, надоевшее обыденностью, что их сейчас окружает, тоже называют экватором?
Кто поторопился и вышел одетым легко, завидовали тем, кто был на верхней палубе в куртках. В куртках если даже и без капюшонов и ни с чем-нибудь теплым на голове.
  С таким же удивлением через день или два моряки смотрели на огромное --плывшее им навстречу чудище, меньше всего приспособленное для плавания. Прежде всего – эта громадина была запредельно высоченной и несуразно громозд-кой. Сама эта громадина оказывается передвигаться не может: ее тянут за собой два мощных буксира и ещё два подталкивают сзади.
  Когда сблизились (длилось это сближение почти полдня)  всё сало ясно и по-нятно. Куда-то перетаскивают вышку, предназначенную для подводного бурения. Построенную где-то и предназначенную для добычи нефти (может – газа)  из недр, что под глубинами океана.
  Токарь (бывалый моряк) рассказывал всем (поблизости от него была Наташа и тоже слушала), что в Средиземном море видел он едва ли не в десять раз больше громадину. И не запомнил он сколько – очень уж много было буксиров вместе с тем сооружением.
  Будто бы в Бельгии (что слышал токарь от других, то и рассказывает) по-строили нефтеперегонный завод (работали, все монтировали-собирали не при аф-риканской жаре и когда все необходимое у строителей под рукой). Готовым и тя-нули завод в Африку - где  для этого завода было вырыто на  берегу углубление.
И еще о чем-то рассказывал бывалый моряк. Но Игорь подмигнул Наташе – она сразу и согласилась уединиться на другую палубу под спасательную шлюпку.
Там в затянувшийся «передых» в неминуемом увлекательном занятии возник  у них – вроде как и не к месту – как бы и серьезный разговор. Прерывался их раз-говор то и дело – естественно по «уважительным причинам».
Как бы там ни было,  но каждый успел высказать свое по-своему понятое (ча-ще – не понятое) все о том же «пятом океане». О чем-то и спорили – в главном то и дело соглашаясь. В частности: есть, мол, в мире такое – невидимое, неслышное, ничем из наших органов чувств не воспринимаемое.
-  А сразу сердцем, - предполагает Наташа.
- Но вначале – хотя бы входит в тебя через взгляд.
- Иногда… Но часто ни глаза, ни слух как бы и не нужны.
- Без ничего?.. Наташ, без ничего нет и не может быть чего-нибудь!.. Просто мы о чем-то не имеем понятия – почему оно пока что может и названия ни-какого не имеет? 
- Это «оно» -- и твой «пятый океан»?
- Давай называть не «пятый», а как-нибудь по-твоему. Но «оно» - есть?
- Не знаю. Надо еще подумать… В одном не сомневаюсь: ни тебя и меня, ка-кие мы теперь, нигде бы не было!
- Вообще – никаких? Даже и не родились бы?
- Не знаю. Может и родились бы на нас похожие…
- Здесь ты права. Согласен. Ты наверно умнее всех философов и тех, кто об этом думает. .. Это, Наташ, может и есть любовь?
- Много мы слышим и говорим – любовь, любовь. А что мы о ней знаем? – Наташа  смеется, притрагиваясь ко лбу Игоря. – На море похоже? Но в срав-нении даже с Тихим океаном --  куда большле!
- По его величине, силе, могущенству?    
Наташа в знак согласия со вздохом кивнула:
И не похож на твой «пятый океанище».
- Разве он и не твой?
- Мой, мой – конечно. Без него бы мы и не встретились!
- То-то! Без него мы бы ты и я – где и какие мы есть. Что мы друг без друга никакие не «Мы»!
- Ну да. Просто была бы девушка- невеста все равно для кого  и парень- жених какой-то, а потом – чьи-то жена и муж с дочками и сыночками. Все – как у многих!
- Мы, думаешь, мы счастливые – счастливее из многих? Из – Всех?
- И в самом деле – посчастливилось если мне встретить Игорушку этого!
- А мне – удивительно прелестную Наташку…  Без такой встречи не было бы нас!
- Какие мы есть?
- А если бы оказались другими – были бы никакими не «Мы»! Не было бы на свете ни тебя, ни меня!
  После чего смех.
- Наташ, смотри: шлюпка слушает слушает – как бы мне веслом не врезала! С ним рядышком Наташ- ягодка, а он – тары- бары. Дурак безмозглый!
- Не догадывается, не знает- смешного как бы еще больше, - кроме разговоров «ягодке» и другого хочется?
- Знает! – Игорь в ту же минуту доказал и в этот раз, что он очень даже догад-ливый.
  В очередной раз Игорь в ходовой рубке оказался вдвоем с Константином Ге-оргиевичем. И снова урывками разговор: когда в основном внимание морю, го-ризонту, поведению компаса, показаниям лота, лага, что рисует радар.  Почему и   разговор то и дело не глядя в глаза друг другу.
 - Не знаю где у меня душа, - признался Игорь. – Приходится на слово верить. То же самое – что и какой-то дух во мне из святой что ли троицы? Где Бог- отец, Бог- сын? 
- Там и Дух святой?
Игорь не стал напоминать, что он убежденный атеист- безбожник. Не призна-ющий потусторонний мир (где ангелы, рай, ад и прочее). Оставил это «в умолча-нии» - никто, мол, в этом не сомневается.
- Может что мы назвали «Пятым океаном», Константин Георгиевич, не то же самое что у христиатакн «Дух святой»?
- Что тебе сказать? Если тебе так понятнее, то… Не возражаю.
   Словом, Игорь нового ничего не услышал, не узнал. Но и только потому (он про себя решил) нельзя, мол, ничего рассказать о мнени и Наташи о вездесущем «пя-том океане». Как   о любви (о высокой настоящей любви – где ничего нет нисколь-ко для «ширпотребовского» представления и толкования этого едва ли ни самого святого чувства.
   Разговор с Константином Георгиевичем прервался на сколько-то и потом остал-ся не оконченным по вине Игоря. Он решил, что ему сказанное Наташей никто, мол,  не поймет как надо.
   Что неважно какое название – неведомый океан или всеобъемлющая любовь, Дух Святой. Главное-то – без этого  ничто не происходило должно быть, не про-исходит.
   Не могло получиться --  Игорь чтобы встретил свою навеки любовь. Оставаясь двуногим, а не каким-нибудь четырехлапым в зарослях ли в лесах дремучих, в пу-стыни бескрайней и т. п.
  Улыбается Игорь. Уверен, что Наташка начнет смеяться до того,
как в их признаниях не начнет философствовать о четырехлапых в дремучих за-рослях.   
    Смех при этом неизбежен. Смех радости – они вместе обсуждают еще одну если даже и чепуху. Такую, что от слов Наташи в ней многое им понятнее (оставаясь все тем же по содержанию –нередко такого, о чем  принято говорить, мол,  «курам на смех». (Кур поблизости нет. Не расхохоталась бы спасательная шлюпка – хохо-том ради очередного их спасения!)
  Далекие звезды над головой, пятна от лунных лучей под ногами всегда с влюб-ленными заодно и, кому не следует, ни слова о них не  . Их смеха не слышно – от них до влюбленных очень далеко. Зато улыбка их каждой – вот она: всегда с по-ниманием и от души.

44
       
  Было и ещё события. Отношение к ним Атлантический океана было хотя бы и какое-то. Прежде всего потому, что Тихий да и Индийский океаны просто не при-способленными оказались бы для такого. Или -- для такого у тех двух океанов  просто не нашлось бы времени.
  Случившееся было таким, что не всю должно быть жизнь свою, но долго Игорь и Наташа буду помнить. Происходило это (может более подходящее слово – «случилось») по-разному интересное и значительное после того, как «Докуча-евск» зашёл в последний в его кругосветном плавании заграничный порт. В Лас-Пальмас на Канарских (то бишь «Собачьих») островах.
  Взяли там сколько необходимо было топлива, немного скоропортящихся продуктов – и пошли оттуда ближайшим путём через Гибралтарский пролив и Средиземное море к родным Черноморским берегам.
  Лас-Пальмас не очень большой и не самый красивый город, можно сказать. Но для туристов и кому по душе чтоб весна была круглый год – вряд ли есть ещё где-то город лучше, чем это место, с двух сторон омываемое океаном. Как бы в угоду курортникам и туристам океан ведет себя по-джентельменски учтиво. А го-род готов, как бы, и придумывать для каждого, кто появится в Лас-Пальмаса (Го-роде Пальм) комплементы и сразу ласково их (про себя ли вслух) говорить – на разные голоса повторяя и ничуть не смущаясь беспардонно  высказывать.
  Вблизи от центральных улиц города пристань для рыбаков. Здесь же ошвар-тованы прогулочные катера.
У одного небольшого рыболовного судна толпятся туристы. У многих фото-аппараты с объективами, нацеленными на сувенирный шедевр.
  У кого денег много, мог бы сувенир и купить. Но купленное не унесешь и в кабину легкого автомобиля не втиснешь. Вот и фотографируют шедевр с разных сторон.    Лучший вариант: когда сфотографируешь ты кого-то, кто вцепился в шедевр, а потом он из твоего фотоаппарата в двух-трёх, как минимум, интерес-нейших позах конечно же сфотографирует и тебя.
  Акула трехметровой длины (можно сказать – «высоты»). Где-то её поймали, прибуксировали, наформалинили,  иного ли консерванта не пожалели.
Теперь она, в чем-то похожая как бы и на живую, на ее хвост вздыблена над палубой судёнышка, вымытого и вычищенного с не рыбацким старанием. Тури-стам подавай стерильно чистое – не хуже чтобы как в люксе пятизвездной гости-нице.   
  Позирующий перед фото-или кинокамерой сделает многое, чтобы для буду-щих зрителей всё выглядело с модной красивостью. С несомненном присутствием его мужества – о чем громогласно будет заявлять и рука (для чего очередной фо-тогеничный турист и вцепилась в плавник «почти как живой» акулы).
  Но мужеству этому должны соответствовать и многие детали декорации. Прежде всего судёнышко: оно должно быть схваченным в кадр как бы не только настоящим рыбацким, но и как бы только что возвратившимся оттуда, где акул видимо не видимо. 
  На пересечении улицы со множеством пешеходов с улицей менее многолюд-ной вдруг обнаружился и не наформалиненный объект для фотографирования.
Он живой. Многое, где   надо, у него -- специально конечно же – не прикрыто ничем из декаративного тряпья. Не случайным каким попало – а живописно гряз-ными лохмотьями. Что оставлено голым – ничем не прикрытым -- грязнее  самой грязной на нем тряпки.
 - Безработный! – Наташа остановилась и не отпускает Игоря от себя.
 Оно и в самом деле: мужчина лет тридцати стоит прислонившись плечом к стене красивого дома. Давно похоже стоит   в  безнадёжном ожидании – почему и книжку читает.  Скоротать чтоб время.
  Из ста прохожих разве что один пройдет мимо, не заметив беднягу в грязных лохмотьях. И каждый, считай, турист у кого фотоаппарат – обязательно сфото-графирует беднягу в его привлекательно картинной стойке.
  Много прохожих (видно по всему – сплошь приезжие), кто желают необхо-димым на этом именно  углу сфотографироваться. И обязательно так, чтобы на переднем плане был он (приезжий), а на сколько-то в сторонке (никем и ничем не заслоненный) тот, кто увлечён (с горя, конечно) каким попало чтивом.
Иным более фотогеничным кажется, что фотографировании следует стоять по-чти вплотную с горемыкой. Протянув к тому руку с монетой ли с долларовой раз-вернутой во всю ширь зелёненькой купюрой.
  Приезжий фотограф-любитель, сделав снимок,  прилаживает крышечку на объектив своего аппарата. Намерен пройти мимо мужчины в тряпье, но с хорошо, по-спортивному натренированной мускулатурой.
Пройти? Как ни в чем не бывало – запросто?
На такое, фотограф-любитель, не рассчитывай.
   Приезжему путь-дорогу властно перегораживает рука. Её ладонь развёрнута во всю ширь.
Если в ладонь положишь сколько-то монет или «бумажку» -  только тогда беспрепятственно и проходи мимо «несчастного безработного».
- Никакой не безработный, Наташа, - ты убедилась? Пойди попробуй час или два постоять на его месте – вроде часового! И строго контролируй: ни один что-бы, кто фотографировал и фотографировался -- мимо тебя  не прошёл чтобы неза-меченным. Работёнка у него, скажу, такая – что не позавидуешь!
  «Докучаевск» только стал в отведенное ему место под бункеровку (брать топливо), разнеслось по судну – где и что непременно должен посмотреть каждый, кому посчастливится сойти на берег.
  Почти в самом центре Лас-Пальмаса небольшой магазин, где можно купить любые музыкальные записи – и классику, и самое-самое современнейшее-модное. За такими покупками туда и меломаны  приходят.
 Но во много раз больше тех (моряки в их числе) кто идут с иной целью. Для кого-то может и единственная (для чего и увольняются на берег)  задача – посмот-реть на одну из продавщиц музыкального магазина.
- Самая красивая испанка в городе! – говорит всё знающий токарь (Игорь сно-ва попросил --  Константин Георгиевич все знающего токаря включил третьим в группу с ним и Наташей).
- Не знаешь, так молчи! – токарь отстаивал свое мнение, когда электрик вы-сказал своё сомнение. – На всех Канарах, пойми ты, нет красивее этой «музыкант-ши»!
- Кто сам бывал в Испании, хотя бы в той же Барселоне, убедились, - всё громче голос токаря, – во всей Испании, повторяю тебе, канарской «музыкантши» этой нет равных по красоте!
Оставалось немного времени до конца увольнения на берег - основные досто-примечательности Лас-Пальмаса помолвленные успели посмотреть – почему Игорь и предложил:
- Идём посмотрим на самую красивую испанку?
- А вдруг ты влюбишься?
- Спасайте меня -- с ума сошла Наташка!
- Не пугай людей -- не кричи на весь Лас-Пальмас!.. Интересно и мне посмот-реть на самую красивую.
  Продавщица-«музыкантша» в самом деле была, как и говорил токарь, из тех, красивее кого «нет на свете». Если бы не так скромно одевалась – как была одета в тот день – так и ещё больше бы с ума сходили мужики. Все, кто был в магазине, в окна заглядывали мимоходом или специально останавливались, приоткрывали дверь – все только и смотрели на завораживающую женскую красоту.
  Впрочем – кто знает. Наряды может быть, из тех же бриллиантов бужетерия как раз ей были бы совсем и ни к чему?
- Уходим! – Наташа испуганно дёргает Игоря за рукав. – Посмотри-посмотри, что они делают – фотографируют и фотографируют! Идём-идем от сюда!
  На то у двух дюжин туристов и их фото- и кинокамеры, чтобы фотографиро-вать «самое-самое». Не для этого разве большинство из них и зашло в этот мага-зин?
  И не их вина, что в магазине вдруг оказалось такое, что на испанку-продавщицу с какого-то мгновения всё меньше смотрят их глаза. Почти вся оптика  аппаратуры  перенацеливается на более соблазнительный, несравненно более фо-тогеничный «объект».
  Прямо-таки бессовестно один за другим сначала, но вот уже одновременно сколько-то фотографов уставились и смотрят – через глазастую их аппаратуру. И не торопливо  как-нибудь смотрят, а как бы высмотреть пытаются что-то на ее ли-це, на груди (спрятанное в кофточку) и даже на обыкновенных вроде бы девичьих ногах Наташи.
  Она от одного из обнаглевших фотолюбителей -- только что ни бегом к вы-ходу из магазина и тянет Игоря за собой. Глазастая оптика портативной кинокаме-ры от нее не отстает.
   Фототурист (у него кинококамера) неугомонно суетился возле Наташи. От-снял всее и должно быть самым крупным планом на ее лице, голову. Успел как бы и заглянуть ей в каждое ухо.   Хватает в кадры своего «документального кино-фильма» каждое движение  рук и повороты головой. Через шею, плечи и грудь устремился киносьемщик все ниже куда-то и ниже.
    То с крутыми наклонами, а то и приседает с таким старанием – того и гляди распластаетя перед девушкой на полу. Под разными ракурсам он ловит и ловит своей оптикой Наташины испуганные ноги.
   Нахал не жалел кинопленки (или – что там в его новенькой кинокамера?) ко-гда она стояла рядом с Игорем и, ничего плохого не ожидая, отшагивала от  кино-камеры с места на место.
Но вот фототурист не по-обыкновенному присел. Он, похоже, приготовился опрокинуться навзничь под ногами Наташи.
    Она большими и какими попало шагами убегает к выходу  из магазина с надеждой, что ее не каждый шаг турист успеет поймать в свою  кинокамеры. По-чти сразу начала она  защищать ног не менее надежным -- обеими руками оттяги-вала к коленям нижнюю кромку своей недостаточно  длинной, к сожалению, юбочки- «шотландки».
  Оказалось, что с особым вниманием через свою оптику смотрел преимуще-ственно в лицо Наташи и второй помощник капитана – Юра. Кого Игорь негласно причислил к тем, с кем бы мог дружить. Но и тот со своим фотоаппаратом тоже… оказался «не лучше других».
 Почти сразу же – после того, как расстались с музыкальным магазином – Юра оправдывался: у Наташи с такой, мол, неповторимой  «прелестью» было испуган-ное лицо и во всю ширь открытый рот – не сфотографируй такое чудо, всю жизнь будешь себя упрекать и ругать.
Помолвленная слышала это оправдание (зачем себя обманывать – была готова сразу и простить Юру). Не все, мол,  только что случившееся в магазине  следует считать оскорблением. Из-за которого у все время она в растерянности молчала: готовая то немедленно казнить Юру отсечением головы, то наградить его друже-ским взглядом. 

44А

    Юра успел схватить в свой фотоаппарат большеротым лицо Наташи, как гово-рится, под общее настроение толпы в музыкальном магазине. И конечно же – та-кой она вполне пригодится, мол,  для фотогазеты, что обязательно появится в сто-ловой теплохода в конце рейса. 
  Нисколько ни в насмешку --  показать что-то уродливое в юной буфетчице. Тако-го в ней  нет и никогда не будет. В подтверждение тому четверостишье, что в ты-сячный (если не в миллионный раз) повторил Олег про себя:
  С первой парты девочку
  Вечно не забуду:
  Что б она ни делала -
  Превращалось в чудо!
  Сохранились ритм, рифма и сама идея поэта в невольно Юрой переделанном четверостишье. Чтобы оно звучало как реквием, наполненный подобием надежды и несомненной радостью – девочка была и где-то есть. У нее дети и муж, но она остается такой же – способной из всего делать чудо.
  Всего лишь совпадение. У бывшей одноклассницы Юры такое же имя, как и у подруги Игоря, - Наташа.
  Может в первом и до четвертого класс – Юра не помнит –  его Наташа и сидела за первой партой. Но потом для нее
любимыми были – вторая и третья. Запомнилось и это -- как бы второстепенным.
   Но не сказалось ли и оно? Обращаясь стихами к девочке – а потом к любимой девушке и наконец к замужней женщине – Юра все пытался (в угоду поэту) ее пе-ресаживать со второй, третьей парты на первую.
   К чему добавлялась и неопределенность. Она замужем или нет. С первым живет мужем или с другим. Да и вряд ли «хоть разочек, хоть немножко» вспомнила о нем давно ушедшим в моря и океаны.
   Только у той и другой общего одно имя – Наташа. Но Юра у подруги Игоря все больше отмечает неповторимо прелестного. Такого, что несомненно лишь всего еще у одного «предмета».
   О ней он знает, кроме удивительной, колдовской привлекательности, ее имя, помнит волшебные интонации голоса и «место ее жительства» – всегда непреодо-лимо далеко от него.
    Никакой возможности ему «не светит» узнать о ней еще что-нибудь. А случай-ная с ней встреча хотя бы и на мгновенье – немыслима, за пределами его самых дерзких мечтаний.
    Единственное утешение – подруга Игоря. Живое в ней обнаруживается то в одром, то в другом – что было и могло быть, Юра уверен, у «девушки его мечты».
     Разве не таким же только и могло быть ее поведение в музыкальном магазине в Лас-Пальмасе? Разве что меньше испуга, растерянности и на много больше смело-сти, отчаяния, решительности.

    Никаких слов не в состоянии была Наташ сказать пока шли от музыкального магазин. Молчанье продолжалось и когда она поднималась по трапу на теплоход.
   В толпе, мол, сумасшедших фотографов (упрёкала Наташа себя): зачем она показала свою «красоту-привлекательность» (если и нечаянно) ещё кому-то? Ко-гда знает, понимает, что всё в ней, сама она вся – только для Игоря? Что нисколь-ко в ней нет и никогда не будет ничего для кого-то ещё!
- Спасибо! – первое слова Наташа наконец-то произнесла. Так это слово про-изнесла, чтобы главное в нем было понятно только Игорю (за прогулку-экскурсию и за то, мол, каким он при этом был все время. Только для нее одной – даже и в легендарном со знаменитостью музыкальном магазине).
  Но почему-то почти сразу (того нисколько не желая) проявила себя недотро-гой. Наверно это получилось, как бы по инерции – долго только что шла молча,  заставляя себя никого и ничего не замечать.   
По     внутреннему трапу надо было буфетчице спускаться в коридор, где её каюта. Игорь хотел ей помочь. Но она отдёрнулась от его руки.
  «Что за дурость – капризничанье дурацкое?» - Наташа начала себя упрекать ещё и на ступеньках трапа. – «Зачем это сделала? Из-за чего? Обидного-то он пе-ред этим ничего не сказал! Неужеи из-за того, что он сказал последним?»
- Убедилась? – Игорь её остановил перед первой ступенькой трапа и в очеред-ной раз напомнил то, что они только что видели в «музыкальном магазине». – А то, как скажу правду - «Ты самая красивая!», мне сразу кулаком в грудь, по плечу и вообще – куда попало. – Молчи, мол, – не повторяй своих глупостей!.. Когда все его слова были правда».
- Ладно, - с весёлым смехом пробежала Наташа до нижней ступеньки трапа. Здесь она сразу внезапно остановилась.
Что её остановило? Такое что-то непонятное: совесть не совесть – как бы из души что-то осторожно-осторожно тронуло сердце. Почему и оглянулась. В гла-зах Наташиных сначала испуг: «Что я натворила!», а в следующие мгновения – раскаяние и обещание хотя бы и себе самой: «Больше не буду!»
   Но при этом невольно взгляд вверх -- на Игоря – был такой, что сразу от не-го ей  вответ: «Всё понял, Наташ, всё-всё понял! Не волнуйся, Нат!»
   Но – иного характера настроение по инерции – Наташа подняла над головой разогнутые из кулака пальцы. Вот, мол, смотри: обещаю, что лишний раз от меня тебе тумаков никаких ни одного!
Их отношения, словом, достигли того уровня, когда он просто не мог бы себе представить жизнь в мире, где нет Наташи. Их связывающее было таким, что нарушив его – гибель для обоих.
Позже они убедятся, что это естественно. Изредка, но встречались им семей-ные пары, у кого примерно то же, что и у них. После чего нельзя было бы думать, что у них что-нибудь неправильно – от чего им следовало отказаться. Все – как надо и наверно кому-то и на зависть.
 
                45               
 в
   На другой день – после того, как расстались с Канарами, Лас-Пальмасом, по-года была такой, будто Атлантике и самой надоело быть суровой, своенравной. Хотя бы на какое-то время захотелось побыть спокойнее, приветливее, гостепри-имнее. Не хуже, чем тот же Индийский океан.   
Настроение бездумно весёлое у членов экипажа. На лицах выражение: каждый готов тотчас же на какое угодно доброе дело.
  Таким было и лицо капитана, когда он спускался с ходового мостика, встре-тил Игоря и непонятно за что «четвертого» дважды  похлопал по плечу. Что и вдохновило четвертого помощника на «подвиг».
- Сейчас, Наташа, бери коробочки с «золотыми обручальными» и -  к капита-ну! – так расхрабрился Игорь, что впервые обеими ногами перешагнул порог в Наташину каюту. – Сидит он у себя на диване и читает книгу – дверь распахнута, как всегда. Я видел: читает и чему-то улыбается. Идём к нему «расписываться»!
Когда пришли, капитан сидел не на диване, а за письменным столом в кресле-вертушке. Сразу папку с бумагами немного сдвинул в сторону, когда вошли в его каюту Наташа и следом Игорь:
- Проходите смелее -  не на казнь пришли. Вон поближе садитесь -  рядышком на диван!
Вошли они и сели. У каждого в руках коробочка с обручальным колечком.
Вряд ли капитан заметил коробочки. Он всё время смотрел в их глаза.
- Рад и – так думаю – больше чем вы оба рад, -  капитан теперь смотрит преж-де всего в глаза тому, о ком говорит, - что встретил ты, Игорь, эту вот чудесную девушку, а ты, Наташа, познакомилась с таким молодым моряком – никогда, по-верь мне, жалеть не будешь!
О чем он говорит – помолвленные давно знают: всё, мол, оно так и есть. Ко-нечно сбудутся (уж это обязательно!) и все предсказания многоопытного бывалого моряка.
 «Но капитан вот-вот скажет и такое (предчувствия редко зря тревожили Наташу)  что никак не хотел бы, но вынужден им сказать».
- Есть у меня право зарегистрировать ваш брак. Но есть и обязанность, - капи-тан листает настольный календарь. – Всё должно быть оформлено, как надо. У ме-ня здесь где-то записано – просматривал недавно этот самый «нормативный доку-мент». После того, как мы с Игорем разговаривали…
-    Наташа спрятала коробочку с колечком в карман. Игорь свою коробочку держал всё-таки в руке: у него не было тревожного предчувствия – надеялся на самое лучшее для него и для Наташи.
-   По закону чтобы всё было (как надо), не с обручальными кольцами надо было приходить – с ними потом. Сначала нужно было принеси заявление с подпи-сями вступающих в брак. Со дня подачи заявления ждать надо сколько-то дней. Подумали, чтобы жених и невеста: в самом деле не могут они жить друг без друга – вдруг у кого-то из них появится хотя бы и малейшее сомнение.
- Давайте считать вместе, -  предлагает капитан. Даже и лист бумаги положил перед собой и вооружился карандашом. – Сегодня, сейчас вы идёте и пишите за-явление. Приносите мне и это событие фиксируется в вахтенном журнале. За предусмотренные законом дни у вас не возникли сомнения, вы не передумали. В это время – Игорь посчитай-прикинь – где будет наш «Докучаевск»?
- Скорее всего в Чёрном море. Если погода всё время такая, как вчера и сего-дня.
- Даже если всего-то в Мраморное только-только войдем? Считанные дни, ча-сы и –  мы стоим у причала родного порта!
Капитан и его четвертый помощник смотрят на девушку-невесту. Знают, что и она вынуждена будет согласиться и с расчётами двух судоводителей, и с требова-ниями Закона.
   Но с тех секунд, как она согласилась, заглянуть ей в глаза никому не удаётся.
- Во Дворце бракосочетаний распишитесь. К Наташе Мама приедет и познако-миться с женихом, и на свадьбу -  единственной своей дочери. Твои родители, Игорь, посмотрят на  невесту – на ком ты женишься. Никаких не надо авралов с регистрацией брака и со свадьбой!   
  Забыл капитан (возраст сказывается на многом): кроме авралов неискоренимо живет и морская романтика. И не мог он знать, что радист вечером примет ин-формацию от диспетчера пароходства – лоцмана Керчи не готовы к проводке «До-кучаевска» из Чёрного в Азовское море.
  Если бы капитан знал тогда об это, то с меньшим энтузиазмом убеждал Игоря и Наташу регистрировать брак непременно во Дворце бракосочетаний по месту приписки «Докучаевска». 
   Настойчивости капитан особой не проявлял – последнее слово за помолв-ленными.
- Идите, пишите заявление! – сначала капитан посмотрел на обратную сторону листа бумаги – чистый ли он и с обратной стороны и подает его своему четверто-му помощнику. – Напишете и с ним сразу ко мне сюда! – Карандашом постучал по столу – где только что лежал чистый лист бумаги (уточнил как бы – где должно лежать их заявление).
Игорь привстал – чтобы взять бумагу. Когда взял -  зачем-то снова сел.
  А Наташа сразу, не раздумывая, оставила диван и даже сделала шаг или два  к двери из капитанской каюты.
- Зачем писать? – были её последние слова. Вроде бы спрашивала не только себя. Задавая «риторический вопрос», -  на мужчин-судоводителей ни на одного не посмотрела.
- Идём ко мне! – пригласил Игорь и Наташа покорно пошла туда, где каюта четвертого помощника. Но, когда он перед нею распахнул во всю ширь дверь – остановилась. Игорь, то и дело случалось: оставаясь в коридоре – и  одной ногой не позволял себе перешагивать порог  в её каюту. У Наташи тоже такого не было ни разу.
- Зачем? – то же самое слово, что она сказала только, что в каюте капитана. И таким же оно было неопределенно безадресным: только себя спрашивает или вме-сте с собой -  и жениха своего.
- Заходи-заходи. Привыкай к семейной жизни, - к Игорю вот-вот и полностью вернется привычное самообладание. – Посидишь на диванчике пока я настрочу наше заявление.
   Она вошла, но села не на диван, а на единственный в каюте стул и даже обло-котилась на по «по-мужски аккуратно» прибранный стол (ей пришлось отодви-нуть от себя набросанные друг на друга без попыток выравнивания томики Чехова, Бунина и незнакомого ей какого-то Дэвида Лоджа.
- Или  сама напишешь?
-   Зачем, Игорь? – сама-то она себя в этот раз не спрашивает. Ею решенье принято и надеется, что оно таким же будет и у человека, ей настолько понятного – что и он её во всём понимает.
- Твои, Наташка, «зачем-зачем» видишь до чего довели! – не с воспитательной целью сказал – всего лишь чтобы «душу отвести». – Тогда, после праздника на эк-ваторе, сколько ни уговаривал, в ответ одно и то же: «Стыдно мне! Стыдно!»
- Так мне и сейчас: ушли от капитана, а мне -  всё вон как  стыдно. Зачем кому-то еще знать о нас что-нибудь из того, что наше с тобой и больше ничье!
- Помоги, Наташ: не знаю, прямо не знаю что придется делать с такой вот стыдливой женой? – он едва сдерживал горькую улыбку.
-     Вместе придумаем как с твоей женой справиться! – Охотно обещает Ната-ша помочь и смеется так, что мог бы её услышать не только тот, кто случайно  оказался у распахнутой двери. Но и кто – в приличном удалении был бы в кори-доре у чьей-нибудь, но не у  каюты четвертого помощника.
- У меня то и дела проблемы с закладками в книгу, -  Игорь вдвое сложил ему вручённый для заявления лист бумаги. – Вполне подходящее! – сразу же и всунул «закладку» под корочку верхнего в стопке «И. А. Бунин «Тёмные аллеи».
 Заявления не написали. Игорь предложил – пойти и сказать об этом капитану. Чтобы он их заявления не ждал. Но дверь в капитанскую каюту была закрыта.
 «Время терпит» - Игорь скажет об этом потом. Когда заступит на вахту, капи-тан обязательно хотя бы раз поднимется на ходовой мостик: посмотреть, что и как у самого молодого на «Докучаевске» судоводителя. 
        «Едва не муж и жена» вышли на шлюпочную палубу и к той самой спаса-тельной шлюпке. Всё к тому же молчаливому свидетелю такого, что – Наташа убеждена -  из людей никто не имеет права знать. (Юра не в счёт: потому что, по мнению Игоря и Наташи, настолько не «такой он как все другие» - что вряд ли ко-гда станет для них  «третьим лишним».)
-  Вид был у тебя, - в растерянности Игорь: можно ли смеяться, улыбнуться хотя бы, когда он говорит такое. – Капитан был не уверен: вдруг ты выбежишь из его каюты и бросишься за борт. Для твоего успокоения наверно  дал нам бумагу и сказал, чтобы сразу ты под моим конвоем не куда-то на палубу, а вместе со мной шла писать заявление.
- Выдумываешь ты!.. Но тогда, после Кубы – не знаю, что могла бы сделать, если бы ты не приходил по три-четыре раза в день! До чего же мне было тогда!..
- А я и тогда знал, что делать: прыгнешь  в море – сразу же прыгну к тебе ту-да.
- Наверно хорошо – что этого не знала. Потом ты мне рассказывал…То и дело вспоминаю: ты говорил так, что ну вот просто начинала верить – в Тихом океане вроде бы есть такое… ну вроде как не хуже человеческого.
- Конечно есть.
- И это для того, чтобы мы все время оставались рядом – и когда захлёбыва-емся, тонем? Все равно вместе – когда  на кусочки разорвут нас акулы и съедят? Все равно – даже и после этого от нас осталось бы такое, чтобы всё равно вместе жить --  в океане жить?
- Обязательно! То есть могли  бы жить, если такое бы мы с тобой учудили – утопились.
- Ты такое говоришь… такое придумал, что не знаю! Неправда, но хочется ве-рить – вдруг в чем-то оно и лучше правды!
- Наташенька, ничего я не придумал – мозгов бы не хватило у меня для такого придумывания. На Кубу, когда шли, вырвались, когда из штормов-ураганов Се-верной Атлантики – один стоял я на вахте. Капитан спустился как-то с мостика и почти сразу ко мне поднялся первый помощник.
     Наташа молча слушает – верит каждому слову.
- Всё было у нас, как положено. В нужное время определяюсь, «точку» ставлю на карте, записываю в вахтенный журнал все, что нужно. Оставалось время и по-говорить «о том, о сём» - с помполитом, сама знаешь, и есть о чём поговорить и всегда с ним интересно.
- Про Атлантический океан каждый друг другу рассказывали?
- И про Атлантический – то же. Но в основном, Наташ, он убедил меня, что есть ещё как бы и пятый океан.
- Где-то на планете нашей Земля?
- Океан такой, что он в тебе и  во мне – значит он и на планете Земля.
- Такого не пойму. Не зря говорят, что хобби у нашего помполита – философ-ствовать любит. Вот и наговорил он тебе про пятый океан. А ты пытаешься и меня обратить в его веру?
- Наташенька, спокойно. Милая ты моя, всё проще простого. Послушай!
- Слушаю, - сразу же и смеётся. – Но никакого океана во мне, как не было, так  не будет. Вскрой меня любой хирург и всё внутри обыщи – и каплю похожего на океаны там нет.
- Душу во мне и в тебе ни один хирург не найдёт. Но ты сто раз в день убеж-даешься, что в тебе душа есть. И на твою душу похожее в Тихом океане было , в этой вот Атлантике тоже есть.
- И сможешь доказать?
- Наташа, допустим, в Крыму или в Сочи пришли кто искупаться или накупа-лась вволю. Никто  не мешает никому  и не советует, что потом делать. Так нет же: он, как и многие  на берегу еще двое- трое,  будет смотреть прежде всего и больше всего куда?…  В море!
- Скорее всего.
- Почему?
- Красивое. Оно чем-то и еще завораживает.
- Это самое «чем-то», по-твоему, есть в море, а в тебе -- нет ни капельки?
- Не знаю.
- Без этого «чем-то» было бы невозможно твоё желание с морем встречаться, им любоваться и во всем признаваться ему. Когда ты на него, на море – фактиче-ски не на него, а в него смотришь, согласись. Не чувствуешь разве, что и море смотрит в тебя?
- Вроде бы и такое  чувствую. Но такое бывает, когда и на облака смотрю или на звёзды ночью. Они так внимательно смотрят в ответ: всегда начинаю думать, что каждое облако и звезда обо мне знают и меня понимают больше, чем я сама!
- Звёзды и облака давай оставим в покое…Ты знаешь, что корни всего-всего живого на планете нашей – в морях и океанах. Они там или многое от них и сейчас там живёт. Обязательно живёт и вечно будет жить в них то, чему люди и названия пока что не придумали. Потому что не могут ни увидеть, ни услышать, ни на вкус оно какое попробовать, ни с каким запахом!
Наташа – сплошь из непонимания. Молча смотрит на Игоря и слушает.
- Об этом и о чём-то другом, наверно и более сложном со мной  говорил  Кон-стантин Георгиевич. Предостаточно в том было и в сказанном такого разного  --многое не понял. Почему и не все запомнилось. 
    В оправдание своей непонятливости, Игорь напомнил Наташе: когда, мол, в рулевой рубке на штурманской вахте – в общем-то не до праздных разговоров. Но если  интересные они и с кем-то интересным  разговариваешь – в какие-то минуты и этому уделяешь хотя бы и крохи  своего внимания.
  Игорь помнит, что разговор с помполитом вначале был как бы на тему из Евангелия что ли.
    Без души -  нет человека. Но вот закончилось наше бренное пребывание на суше – человек сухопутная биологическое существо. Его тело возвращают откуда оно по сути и явилось на «божий свет»– через посредников разных.
    Явилось через съедобные растения, через животных, различные «дары» мо-ря, озер и прочее.
   - А душа?
- Для каждой, мол, – сколько бы  ни было душ – для каждой найдётся какое-то место на небесах. Благо небеса необозримо огромны. И ещё одно большое благо: душа окажется так далеко и высоко – самое удобное, чтобы о ней по-скорее забыть и не думать.
- Из того, что читала и слышала от верующих – вроде  оно так и должно быть.
- Но почему не предположить иное? Что в никакие заоблачные дали душа не переселяется – она вечный постоянный житель планеты Земля? На поверхно-сти планеты в самом удобном для души месте -- что называется океанами?
Наташа в недоумении: о таком не читала и ни от кого не слышала. 
  -   Откуда такая чванливая самоуверенность должна быть у человека – не знаю. Но согласен создавая нас в миллионном ли в миллиардном поколении предков океан в каждое поколение встроил наверно самое лучшее из нового , чем распола-гал?
    То и дело обнаруживаем сюрпризы: у обитателей морей-океанов способно-сти такие, что нельзя не позавидовать. Киты, например, переговариваются о чём угодно, когда между ними расстояние в десятки тысяч миль. Угри и многие рыбы – без  магнитных, и гирокомпасов – не ошибаются, определяя курс к местам, где они родились и куда им снова надо.
- Твой пятый океан, Игорь, для меня всё равно – какая-то со всех сторон со-всем невидимка!
- Не для тебя первой пятый океан невидимый какой-то – мне тоже трудно себя представить малой, какой-то самой малой частичкой пятого океана. Так ведь и ты вместе со мной признаешь существование в нас невидимки-души?
- А ты, заодно с помполитом, убеждены: в тебе и во мне, кроме души, есть ещё и какая-то крохотулька вашего так  называемого пятого океана?
- Наташку мою милую считал умнее меня, а она – в несомненном   сомневает-ся?.. Конечно есть. Вдруг да крохотулька пятого океан  и есть сама душа? При её вынужденном, так сказать,  пребывании  на суше. И не только а тебе и во мне – во всех людях-человеках?
- По одинаковому столько же мало? По капельке?
- Если даже и  меньше – по малекуле, например?
- Все равно твой пятый океан пока  не понимаю. Надо «завтра подумать», разобраться – сразу и столько наговорил!
     - Заодно подумай, Нат, и о таком – только сейчас придумалось. Не целые мо-лекулы в тебе и во мне, а лишь элементы одной из них… Так же, как устроена – в школе помнишь нас учили молекула воды?
    -  Согласна, что наши с тобой души – вроде однойа  молекула воды. – смеется Наташа. –Никогда не любила химию, но… Я, чур, кислород?
    -  Согласен. Только без меня – водорода – у тебя ни капельки океанской воды, ни молекулы никакой -- вообще ничего не получится?
- Знаю! – от неудержного хохота Наташа наклонилась и готова была при-сесть.- Даже и ребятенка у меня никакого не будет!
- Не серьезный ты человек, Наташка! – Игорь отмахивается от ее хохота обе-ими руками, но от этого у его невесты серьезности не прибавляется. – Только с помполитом о таком буду говорить – и ни слова с тобой!
- А почему бы и не с Юрой? У него в голове наверно что-то похожее на твой впятый океан? Или еще что-то -- где нет ни живых девушек и ничего на нас похожего…Какой-то он, смотрю, одинокий-одинокий – правда?
- Нормальный второй помощник и не выдумывай никакого для него одиноче-ства. Не нравится, что за ваши бабьи юбки не хватается?
- Просто чувствуется, что он с какими-то переживаниями в душе, с болью в сердце. О них никому не скажет – знает, что не поможет ему никто.   
- Не знаю, не знаю… А тебе проще простого домашнее  задание на твое оче-редное «завтра подумаю». Почему я стал моряком – не лётчиком, геологом, кос-монавтом и прочее? Понятно… И что заставило Наташу лезть в тесный корабель-ный камбуз, когда вон какое раздолье у неё было бы на любой ресторанной кухне?    Кто-то или что-то же подсказало этой милой хохотуньи, что на море и нигде-то ещё я обязательно её встречу?
- Сразу могу ответить.
- Сразу – не надо. Сначала подумай!.. А сейчас – опаздываю на вахту: «Под-ставляй-ка губки алые! И ближе к молодцу…»
Наташа и в этот раз охотно согласилась на то, что он просил – «подставила».

                46

 У «Докучаевска» из-за двухсот тон – (по «рацпредлжению» Юры) корейцами догруженного магнезита осадка такая, что под килем оказалась меньше минималь-но допустимого при проходе Керченским проливом. Лоцмана рисковать не наме-рены – теплоход по проливу, мол, по осадке не пройдет.
Почему из-за погрузки по летнюю марку в корейском порту переадресовали  «Докучаевска» на Туапсе. Почти неделю была там стоянка: то в ожидании вагонов, то аврал -- в три смены шла выгрузка.
  На судне было полным-полно гостей. Жёны приехали – кто-то и с детьми. Сестра к токарю приехала. К молодым двум матросам -- отцы.
   К Игорю  приехал отец.
  Одет был  отец в гражданский костюм – ничего флотского, кроме походки. Но его без труда «вычислили», как только он спросил где каюта четвёртого по-мощника капитана.
- Ваш «саквояж» -   с Вашего разрешения – отнесут в каюту четвертого, - га-лантность у Юры (второго помощника) всегда на высоте. А когда он вахтенный в порту – тем более. – А Вас – распоряжение капитана – к нему, разрешите, прове-ду?
  Капитаны поздоровались, представились друг другу – поближе чтобы позна-комиться. Без хотя бы и небольшого застолья не обошлось. Похвалили за что счи-тали нужным начальство,  но больше, как водится, критиковали за нераспоряди-тельность.
 Впервые судно Пароходства «крутануло вокруг шарика». А начальство - уступили трусливым Керченским лоцманам!
  Отец Игоря кое что сказал и в защиту начальства. Готовились, мол, и всё бы-ло готово, чтобы с оркестром и всякой митинговой пышностью встретить круго-светных мореплавателей.
Но не из простых для судоводителей был и остается Керченский канал – капи-танам ли это не знать? К тому же местами пролив  действительно не очень глубо-кий.
  В самом начале беседы в каюту заходила буфетчица. Юра её предупредил что гость и какой именно гость у капитана. Почему Наташа поторопилась приготовить и принесла в каюту капитана искусно сделанные бутерброды с сыром и икрой.
- Красотища-то какая! – невольно вырвалось у капитана-гостя. – Откуда она у вас такая красавица- красавица!?
- Других не держим! – смеялся в ответ хозяин.
         Гость искренне и с белой завистью поздравил капитана-хозяина. Шести-месячный рейс, плавание по трём океанам – во многих местах впервые. Столько времени был экипаж «Докучаевска» то в одних, то в других тропиках и тропиках.
- Как мой маменькин сыночек? – для отца Игоря ведь это самое главное.
- Моё мнение, после знакомства с Вами, маменькиного у него немного – едва ли ни весь в отца. Вот читайте моё – оно и не только моё – мнение... Рекоменда-цию на него коммунисты на собрании обсуждали, утвердили. По телефону сегодня просил службу мореплавания и начальника отдела кадров -- разрешить мне сде-лать передвижку штурманов, и чтобы я направил в их резерв и куда они считают нужным старпома.
- Знакомый мне «фрукт»: только в бабьих юбках смел да умел копаться! Та-ких а море не любит и такие море, как огня, боится!.. У Игоря моего – по непрове-ренным пока сведениям -  наметился такого же характера опасный крен?
- Его отец приехал и проверит – в какую сторону да и есть ли у сына крен.
- Вашего мнения не скрываете, вижу, в характеристике со всех сторон его пря-мо-таки восхваляете. Он уже и специалист, и  практических навыков полным пол-но, и в моральном отношении образцово-показательный. Не слишком ли?
- Нет, не перехваливаю. Мне бы такого сына!.. Бездетный: ни дочери нет у нас, ни сына!
- Но голова-то есть у него на плечах – или кочан капусты? Второй год всегото после мореходки. И на тебе – надумал жениться!
- Я женился - был курсантом третьего курса.
  Гость с любопытством посмотрел на хозяина, взял дальнюю от него бутылку водки, сразу же и поставил на место.               
- Может мы добавим по рюмке чего-нибудь?       
- С горя?
- Нет. Со смеха – ведь я тоже третьекурсником женился!
Оба ещё хохотали, раскачиваясь в креслах, когда пришел вызванный по теле-фону Игорь. И первым было после рукопожатий с отцом:
- Сын с ума сошел! – гость «жалуется» капитану. -  Провожали на «Докуча-евск» был ростом выше меня и смотрю сколько-то ещё прибавил! В баскетболи-сты переходить собираешься?
  Выходили они и в дверях отец спросил сына (громко, чтобы и капитан-хозяин слышал):
- Ремень я взял – есть чем выпороть тебя, как «сидорову козу» - по поручению матери. Жениться надумал! В твоей каюте найдется место для такого длинного – положить где  бы и пороть?
В каюте четвертого помощника капитана подходящего места для экзекуций не оказалось. Да и глаза гостя сразу утратили способность высматривать подходящее место для «египетской казни». Сначала его глаза и вообще ничего не видели в ка-юте сына, кроме «красавицы».
  В каюте капитана была она такая, что «взор не отвести».  А когда стоит рядом с его сыном, переодетая во что-то (такая красивая, что не имело бы значения – ес-ли и в самое худшее такую одеть) нарядное. Невольно в подобных случаях опаса-ешься: не цветное и волшебное ли из небывалых еще одно сновидение?
        Держалась Наташа одной рукой за спинку стула, а другой – за ближний край стола. От ее другой руки зоркие капитанские глаза скользнули и  предметам на столе. А там…
        Отцу Игоря досталось обедать или ужинать в пятизвездном ресторане. Но его теперь никто не убедит, что и пятизвездном кто-то стол сумеют накрыть  с та-кой сногсшибательной привлекательностью. Похожим вполовину похожим на то, что он увидел в каюте сына.
   Как раз отец Игоря не из тех, кто способен долго любоваться таким, что вы-пить можно. А когда под выпитое подана, и закуска «обалденно» подходящая! Три серьёзнейших испытания для всех нас: огонь, воды и медные трубы. Но для капитанов судов дальнего плавания слуги Сатаны придумали еще дополнительное коварное испытание – капитанские представительские суммы.
 Безразмерно огромными эти суммы не назовешь. Но их вполне хватает каж-дому, кто их тратит строго по назначению. Покупая самое необходимое для скромного застолья – когда приходится угощать официальных гостей в иностран-ных портах.
     Сначала вроде незаметно для него самого и для гостей-иностранцев отец Игоря себе наливал спиртного побольше, чем другим. Но в какой-то из «офици-альных приёмов» – махнул рукой на всех, кто это мог заметить. Вскоре стал за-числять в недруги каждого, кто не стесняясь говорил ему: «Похоже эта рюмка  Вам будет лишней?».
    Потом был скандал в югославском поту Риека из-за того, что он был черес-чур «хорош». И – отлично подготовленному судоводителю, опытному капитану после этого скандала предлагают должности только на старых судах и только в каботажное плавание между портами Чёрного и Азовского морей.
 
                47
  В Лас-Пальмасе Игорь для отца купил бутылку чего-то в чёрной светонепро-ницаемой бутылке. Её содержимое – на прикидку многоопытного отца -  на сколь-ко-то за сорок градусов. По одному этому – для отца оно может оказаться «самое что надо». В Туапсе купил сын и «самой настоящей (по оценке отца) водки». Ори-ентировался Игорь в обоих случаях только  по цене: поскольку никакого уважения к спиртному нет – сказались горький опыт отца и сыновняя любовь к матери. Без-граничное доверие сына ко всему, что мать ему советовала.
  Наташа была в своей любимой юбочке из бледной шотландки и вообще во всём таком ею любимым, что сделало девушку даже и красивее, чем была она при встрече Нептуна в Индийском океане. Должно быть из-за этого и еще на сколько превзошла прежние представления отца Игоря о красавицах, что  руки капитана-каботажника совсем вышли из его повиновения.
   Пальцы рук согнулись – привычно демонстрировали свою готовность надёжно держать стакан ли бутылку. Но глаза какое-то время способны были пока что видеть где-то и что-нибудь другое. Но охотно оставляют вне поля зрения то, что «не льется и не пьется». Из всего давно для отца привычного прямо-таки вы-рывалось ему навстречу из всего красивого в лице  Наташи -- трепетное ожидании приговора. Оно же – и в  её не знавших чем заняться руках и даже такое для нее теперь второстепенное –  во что она одета.
Как есть – смотрины!
  Игорь спешит выручить отца –  избавиться от повторявшегося  смешного по-добия  столбняка. Налил сын больше чем полстакана водки и бутылку поставил от отца подальше. А стакан с «надежнейшим  лекарством из лекарств», подал в тре-петавшую от нетерпения отцовскую руку.
  Два глотка – и стакан пуст. После чего наконец вернулся к бывалому моряку дар речи.
   - Она значит, и Наташа? – спрашивает кого-то, кому больше доверяет чем себе и всем присутствующим в каюте четвертого помощника.
  -  Я – Наташа.
  Отец смотрит на сына: «Та самая – из-за которой твоя мать оптом скупает в ближайшей аптеке валерьянку и другое всё подряд «от нервов»? Не спит и мне спать не даёт по ночам?»
  Сын кивает головой: «Она и есть!» Хотел еще сколько получится плеснуть «лекарства из лекарств», но отец накрыл стакан ладонью – не надо.
- Садись, Наташа, за стол! – когда Наташа устроилась на стуле, сел сам по-удобнее и рукой пригласил сына сесть на третий стул. – Посидим рядком – пого-ворим ладком. Самое время для этого.
 Благословил отец помолвленных с нескрываемой радостью – даже и на много большей радостью, чем при откупоривание таинственной чёрной бутылки.
  Отодвинул рюмку и стакан. После чего налил себе импортного зелья в фужер по самые края.
- Игорь, откуда всё это? – отец крутит ладонями над нарытым столом. – Из ресторана успели понатаскать? Быстро так получилось – и свежее всё, и дурманят запахи хорошей кухни! Бифштекс вон -  даже и горячий!
        Как беззлобные веселые заговорщики, Игорь и Наташа переглянулись.
-   Ни из какого не из ресторана, - хотел Игорь пожать при этом спрятанную под стол Наташину руку. Промазал – пожал ее колено.
- Здесь на камбузе приготовили? – ножом и вилкой перевернул аккуратно об-жаренный ломоть мяса. Ими же и ощупал середину ломтя. – Похоже ты, сынок, успел и подсказал повару то, что я превыше всего ценю в бифштексе – был чтоб немного не дожаренным!
Помолвленные снова переглянулись и тайком улыбнулись.
- У нас на камбузе никакой не повар --  Наташа готовила, -- говорит Игорь как о самом обыкновенном, как бы и обычном.
 - Она!? – отец смотрит на руки девушки дольше, чем перед этим смотрел в её лицо.
- Конечно она. 
- Женись! – приказывает (почти кричит) отец. Но ему должно быть показалось – он это слово может сказал и всего-то шепотом. Или только хотел, собирался, но ещё не успел сказать. Поэтому чётко и громко повторяет: - Женись немедленно, сын! Такая девчонка! С неба в руки такое счастье  – неужели не видишь?!   
  Когда сидели за столом, содержимого в чёрной бутылке, естественно, стано-вилось всё меньше и меньше. Уменьшалось и эмоциональное в застольной беседе. Почему и нельзя было бы назвать их разговор совсем бессодержательным.
  Договорились: втроём и одна из подруг Наташи (будет вторым свидетелем) идут в городской ЗАГС. Обговорили время посещения ЗАГСа и почти все частно-сти в поведении помолвленных.
- Ври, Наташа, -  будущий свекор учит невестку, -  что беременна. Игорь -- доказывай: ухожу, мол в дальнее плавание на полгода. Нет, - могут догадать-ся, что врёшь. Говори: плаванье, мол, будет трёхмесячным.

                38
 Всё на самом деле в ЗАГСе оказалось проще простого. Н никому врать ничего не пришлось. Говорить не надо было ни одного слова неправды.
 У женщины, что регистрирует браки, опыт многолетний. С первого взгляда на Игоря и Наташу определила, что эти не расстанутся никогда. Паспорта моряков у них к тому же (на этот счёт есть соответствующие дополнения и разъяснения к За-кону).
  Такое непреодолимое в трёх океанах, в Туапсе оказалось легко пройденным этапом на пути к заветной цели Игоря и Наташи меньше -- чем за четверть часа. Всё так хорошо устроилось к общей радости для всех.
 Свёкор (не будущий, а с какого-то часа полноправный) полон забот-хлопот: организовывает свадебный пир в небольшом банкетном зале  ресторана. Может и не в самом лучшем, на как раз в том, что ближе других к морю (жених и невеста – не кто-нибудь, а моряк и морячка).
  В свадебном застолье участвовали приглашенными: давний приятель свекра ( когда-то учились на одном курсе в мореходке и какое-то время потом оставались друзьями) с его женой, второй помощник капитана Юра (не только потому, что холостяк и к нему в гости никто не приехал) и дневальная Галя (заодно чтобы --если побывала вторым свидетелем в ЗАГСе и, как выяснилось, она «за всю жизнь будет первый раз на свадьбе»).
Но вряд ли по одному только по этому Галка напросилась рядом чтобы ей си-деть со вторым помощником. Не теряет надежды она, что случится вдруг такое, что навсегда забудутся слова из грустной песни: «Сама! Сама я виновата, что нет любви хорошей у меня!»
 Тихим голосом она дважды призналась «второму», что никогда ни на одной свадьбе не досталось ей побывать. Он таким же голосом Галке в ответ предупре-ждениедил: если будет, мол, сидеть поближе к нему и его во всём слушаться, дне-вальная на свадьбе выглядеть будет как надо – даже и лучше других (невеста ко-нечно вне конкуренции).
 А какую ложку-вилку в какой руке держать и как пользоваться ножом (не мешал чтобы он ей, не откладывала чтоб его подальше от себя, не считала бы лишним, ненужным) – почаще ей придётся поглядывать на то, что и как делает Юра.   
 После первого «Горько!» и щедрых аплодисментов, развернулась было бур-ная дискуссия.
   В частности. Жених, того не замечая, при всех на свадьбе того и гляди раздавит невесту –  с чрезмерной силой прижимает ее к своей груди  и слишком ли долго не выпускает из своих объятий! Что и бурно обсуждалось: хорошо такое или недопу-стимо на свадьбе и при самом-то «первом» их поцелуе?
   И она, мол, тоже «хороща»: обхватила за шею так – того и гляди жениха заду-шит!
- Не таким ли ты сам был на своей свадьбе? – предлагает вспомнить отцу Иго-ря (чтобы его утихомирить) бывший «однокашник».
 Второй помощник пришел не с пустыми руками. Ему только что вручил начальник радиостанции радиограмму. Под бурные аплодисменты молодоженов и гостей Юра зачитал весь её текст (заодно с адресами и временем отправки срочной радиограммы): «Милые мои сын Игорь его красавица жена Наташа ТЧК Очень ра-да ЗПТ поздравляю ЗПТ желаю вам счастья много всю жизнь ЗПТ целую ТЧК
 Свекор слушал текст не только внимательно – очень и придирчиво. Когда услышал последнее слово – успокоился. В радиограмме было всё, что он жене продиктовал по телефону, предупредив: «Сегодня, и свадьба!»
   Про себя он хвалил жену: «Молодец!» Был уверен: эта радиограмма придет завтра утром, в лучшем случае. А жена-«молодец» всех там подняла на ноги: про-сила-умоляла кого надо, с кем-то ругалась -- «до победы». В результате: радост-ное для них Игорь и Наташа слушают на своем свадебном пиру.
  Свадебный пир этот – по мнению отца Игоря – проходил должно быть по всем правилам, и как надо. Второй помощник капитана передал радиограмму Наташе. Перед всеми присутствовавшими извинился и попросил каждого в свой «бокал» налить, как и у него, по самые края. После чего вроде как оправдывался:
    - Тамады у нас нет – никто  застольем не руководит! А у меня терпенье на пределе: хочу поздравить Игоря и Наташу с  первым самым счастливым днём в их жизни! Уверен – знаю Наташу, её редчайшую душевную прелесть невозможно пе-реоценить, и знаю мужа, что она выбрала себе (он моряк и мужик -- настоящий!) – вся их жизнь да будет сплошь из счастливых дней!
   - Бери – если не ошибаюсь, Юра тебя зовут? – командование в свои руки, - отец Игоря воспользовался паузой. – Будешь у нас тамадой. У тебя, смотрю, не плохо получается: не хуже, чем у грузина, армянина и у кого там еще застолье не застолье без хорошего тамады?
- Высокая честь! Вряд ли справлюсь. Буду стараться и, на правах тамады предлагаю юным жене и мужу не забывать: мной только что сказанное поздравле-ние было не от меня одного – от всех присутствующих на вашей свадьбе.
  Все дружно захлопали в ладоши, о кое-кто по ошибке или нечаянно до дна осушил свой бокал. Досрочно: до конца не дослушав высказанное Юрой пожела-ние.
- Тебе Наташенька и мужу твоему (признаюсь в белой зависти) желаю «всё, что сам бы себе пожелал». Моё самому себе пожелание, моя «хрустальная мечта»: встретить похожую на тебя, Наташа. Похожую, знаю, другой такой нет и никогда не будет! Но мечтаю -- хотя бы в чем-то на тебя похожую!..               

                48
 
   Для Игоря и Наташи давно стал Юра «не третьим лишним» (но и не другом – в нём всегда что-то «себе на уме). «Не лишним» – едва ли не с первой с ним встречи.
   Для четвертого помощника не оставалось не замеченным: «второй» смотрит на Наташу и видит её не такой, как многие в кают-компании. Она «второму» нра-вится, но не как Игорю (для которого в его милой девушке нет ничего недостаю-щего) – а как-то по другому. Наташу он как бы все время сравнивает с кем-то дру-гой.
   Так наверно, и художник смотрит на своё произведение. С уверенностью – ничего нет лишнего и недостающегоо. Но друг его – мастер более взыскательный – иного мнения. Которое он, скорее всего, так и не решится  высказать.
   Не потому, что боится, мол, друга  обидеть своим честным правдивым сло-вом. А потому, что его друг (у него меньше того опыта – что приходит с годами жизни) никакой его-то всей правды пока не способен понять.
   В сввою очертедь, не в состоянии понять и поверить многоопытный друг, что не для ему подобных может создаваться само совершенство. Почему и доста-ется таким только любоваться, например, чьей-то прелестной подругой – если кто-то уверен, что ни на сколько более красивой, чем она, в мире не было, нет и нико-гда не будет.
   Игорь не догадывался об этом – видел только  чему не мог не радоваться. Наташа нравится «второму»: она для него прелесть, но не на столько, чтобы для Юры могла когда-нибудь стать «дамой его сердца».
   В сердце у Юры другая. О ней у Игоря ни малейшего представления. Ну и что?   
    Есть может какая-то где-то. Скорее всего была. Успела у Юры его сердце «разорвать пополам». Но и с половинкой сердца он остался вон каким хорошим человеком.
    Видел, что не в обиде Юра как бы на ту, что «разорвала». Скорее – счаст-лив, что она это сделала, а не другая какая-нибудь -- не стал он жертвой коварной  женщины. Никакая другая (коварная тем более) не смогла бы сделать из «второго» таким добрым  и внимательным Юрой -- каким он стал для всех и конечно навсе-гда.
    Игорь и Наташа представить себе не могли – как и никто из близких «вто-рому», -  что некая «разорвала сердце» Юры. Не было их на теплоходе «Докуча-евск» при выгрузке цемента на острове Мадагаскар в тот самый день и час, когда Юра вдруг стал «полубессердечным». 
  А те, кто был, по- другому на это смотрели. Просто уже или еще не способны были в случившемся с Юрой увидеть, разглядеть главного.
Почему и недооценили возможности «пламенного сердца» никому незнакомой случайно остававшейся меньше часа на теплоходе всего-то -- пятнадцати-шестнадцати- может и всего-то четырнадцатилетней мадагаскарочки .
    Может по правилам, по традиции ли так и полагается: тамада на свадьбе всё время должен оставаться на стороне молодоженов. И это вполне оправдывало по-ведение Юры в глазах гостей.
    Но Игорь-то и Наташа далеко до свадьбы знали, что «второй» во всём и все-гда «их поля ягодка». Сколько раз это проявлялось и в кают-компании.
    Игорь «собирается с мыслями» - готовится тому же второму механику ска-зать «комплемент» в защиту буфетчицы. А у Юры как бы и заранее к такому слу-чаю всё необходимое готово.
         Так «посадит на место» очередного говоруна, что на неделю и дольше тот с языком своим «себе в уголок и – молчок». Причем ни у «обиженного» потом и ни у кого в голове не появится: у Юры и всего-то проявилась, мол, сугубо лич-ная заинтересованность.
    Слишком очевидным было всегда: Юра выступил в  защиту высоких прин-ципов – одинаково высоких для всех. Что Святое – каким было, есть и останется навсегда . Но после экватора, после встречи с Нептуном в его «крестовые походы» в защиту Наташи добавилось немного и «шкурного». Не потому, что «второй» та-ки помнил и свою одноклассницу с именем Наташка.
    Неугомонную в весёлых дерзостях одноклассницу Юра перерос («превоз-мог» может слово, более подходящее?) окончательно и бесповоротно их  давний день. Знает (всю жизнь будет помнить) не только  мартовский день и послеполу-денный час, когда что-то у них им непонятное произошло на первом пустом этаже в школьной раздевалке.
Осмыслил он теперь-то и чётко представляет: что именно выбило его из обще-понятной, общепринятой колеи жизни. Выбило тогда -- взглядом стартшеклассн-цы, до головокружения душистым теплом ее  рук и лица, и чем-то более суще-ственным, ими так и не понятным.
 Но теперь-то ему все равно. Жизнь от «непонятного»  развела в разные сторо-ны давно и должно быть навсегда. Судьба никак решила – такое необходимо для благополучия Наташки и для счастья Игоря.
Вдруг весь мир оказался  не тем, каким был для Юры до случившегося на его суточной вахте в небольшом порту острова Мадагаскар. Где из трюмов теплохода «Докучаевск» солдаты неумело выгружали новороссийский цемент.
Этот случай выбил Юру из его благополучной жизненной колеи не только в сторону. Он и взметнул его туда, откуда невольно что многое в его прежней жизни  и в жизни других воспринималось то смешным, то никчемным.
   Потому, что -  вон сколько лет прошло (многократно появлялась возмож-ность, чтобы убедиться в ошибочности предположения) – Юра оказался на сколь-ко-то над общепринятом и общепонятным. По крайней мере в том, где проявля-ются, «страсти сердечные» и «нежность душевная».
   Почему Юра и постоянно на защите Игоря и Наташи. Сердечность и душев-ность проявляются у них с такой хрустальной прозрачностью и чистотой, о кото-рых он мечтает и должно быть никогда не перестанет мечтать. 
Понять, правда, Юра одного не может: почему, за какие такие грехи ему до-сталось всего- навсеготолько мечтать. О таком, что неосуществимой мечтой (ни малейших в этом нет сомнений!) -- несбыточным  навсегда и останется.
    Мечтой, мечтой для Юры. Только мечтой!

                49

   Жена туапсинского моряка («однокашника» отца Игоря) на свадебном «пир горой» первая крикнула «Горько!». Успела крикнуть до единогласного назначения (абсолютно прозрачных, образцово демократичных ли выборов ) Юры тамадой.
    Она слово «горько» так сладко и недопустимо громко крикнула, что ока-жись у кого в эти мгновения спрятанным оружие и выложи тот его на стол – все бы руки в банкетном зале сделали «хенды хох». Крикливую даму хором поддер-жали все, дружно добавив «До дна!»
Как только осушили кубки -- сразу стали вразнобой «бурно аплодировать».  Получилось так, что каждый аплодировал в честь самого себя (молодоженам ни бурные и никакие аплодисменты до конца их  свадебного пира все время были ни к чему).
  Но всё в такой же последовательности повторялось после каждого тоста в честь молодоженов. Число тостов можно было посчитать, посмотрев на лицо «од-нокашника».  Можно было заподозрить его жену: старается первой (иначе никак не сделаешь чтобы почаще муж пил кубки «до дна») кричит «Горько!»
  Делает это не бескорыстно. Когда целуются молодожены, целуется и она – всё чаще не только со своим мужем.
   Она была убежденной и закалённой феминисткой: скрупулёзно отстаивала свое женское равноправие. Строго следила: чтобы вина кто ей наливает – обязан ей наливать то же самое, что и себе, и столько же. Целовавшему её в губы – она отвечала с той же продолжительностью и всегда с «довеском» в щеку или в лоб. Отчего и следы её бордовой губной помады на лицах всех мужчин.
  Тост её мужа был коротким:
-  На пути семейной ладьи сегодня обвенчанных не было чтобы ни мели ни од-ной, никаких подводных скал и рифов!
  После чего были, как положено, «Горько!» и поцелуи. Так нет же: феминист-ка – точь-в-точь как в стихотворении Владимира Высоцкого - «с поправкой влез-ла», со своим дополнением:
- И чтобы всегда «три фута под килем»!
    Жена моряка знала о чём говорила. Отец Игоря феминистку поддержал: стал при этом настаивать, чтобы тамада не считал такое дополнение пустяком – это еще, мол, самый настоящий тост со всеми его правами. С правом еще раз осушить бокалы до дна, прежде всего.
  Юра-тамада вынужден был согласиться – удовлетворил справедливое «тре-бование масс» на экспромтом предложенный тост.
  Феминистка раньше всех мужчин успела высказать и такое пожелание моло-доженам: «Игорь чтобы не соблазнялся никакими сиренами в морях и океанах. А ты, Наташа, знай – на грешной земле много коварных соблазнителей, поверь мне: уж я-то их знаю, как облупленных (спьяну при муже проболталась!) – сторонись их, как чумных!»
  Тост отца Игоря был недостаточно внятным – перед этим он вон сколько раз бокал свой осушил. Да и в бутылке водки -  что по его просьбе сразу поставили перед ним – больше чем на две трети убавилось.
 Но оказывается не зря придумано: «Пьян да умён – два угодия в нём!»
  Хвалил тесть и хвалил Наташу за её красоту и доброту. Удивлялся тому, что никто из гостей не способен правильно его понять, когда он рассказывает им о тех чудесных закусках, что она умеет сделать. Попутно обозвал все горячие и холод-ные блюда, что на столе в банкетном зале одного из лучших в Туапсе ресторанов -  «помоями»:
  -  Ни одна из этих закусок – когда вы  наконец поймете -  в подмётки не го-дится любому что девчушка -- эта вот Наташка -- приготовила и чем вчера меня угощала!      
  Сразу же и пригрозил сыну:
- За всю твою жизнь, Игорь, ни разу тебя не отшлёпал как следует – когда и было за что. Но увижу Наташу обиженной, не дай Бог, слезинку на её лице, -- ора-тор посчитал, что внимательнее всех его слушает и понимает бутылка из-под     водки. То, что в ней не осталось ни капли, мешало ему подбирать и внятно произ-носить нужные слова.
       Держал тесть в левой руке бутылку с почтением- уважением (неважно, что она пустая).  Правой – убрал подальше от себя рюмку (самое неподходящее в этот момент – когда ему надо одним настоящим глотком выпить хотя бы и полстакана водки).
       Феминистка выручила: успела отнять бутылку и стакан у вновьиспечённо-го тестя. Не то он их – за то, что пустые – разбил бы вдребезги о голову первого попавшегося  представителя ресторана.            
  - И так, - недоразумению из-за пустой посуды подвёл итоги тамада. – Тост — значит ещё один пьем за?..
- За это вот что я сказал? – готов отец Игоря и возмутиться: до чего же непо-нятливым, бестолковым оказался тамада.
- Пьем значит за… у Наташи ни слезинки никогда на щеке не было и отцу-моряку не пришлось бы никогда ни жестоко и вообще никак наказывать сына-моряка.
   После очередного «Горько!» молодожены со смехом целовались. Кроме дневальной Гали почему-то не заметил никто, что поцелуй у виновников свадьбы не один, как положено,  сладкий в губы невесте, а три подряд и не поймешь кон-кретно – похоже все подряд были в одни и только в ее губы.
  Пока девушка собиралась об этом нарушении сказать соседу-тамаде, вдруг слышит.
- Круг замкнулся на тебе, милая девушка, -  тамада говорит о серьезном, а сам смеётся. – Твой, Галя, черёд -  предлагай тост!
- О чем? Если я не умею?
- О чём попало говори. Дети чтоб у них были – по двойне каждый раз нарож-далось?
- Вспомнила: такие слова были в смешной песни –  сейчас их скажу!
Начала было говорить (выпила не в меру – что вскоре и сказалось), но голос её сразу стал своевольничать – всё сбивался и сбивался на песенный лад:
- Чтобы в год по ребёнку у вас нарождалось. Но если, и двойня случайно при-будет? - едва сумела на этом остановить певучесть голоса. Почему и решила длиннее свой тост не делать.
  Ничей тост не приветствовали так многоголосо и с такой бурей аплодисмен-тов. Но снова с «поправкой влезла» феминистка. (До чего же нравится человеку влазить в не ей сказанное! Может и в этом сказывался её опыт общения с теми, ко-го знала «как облупленных?)
- Предлагаю и второй раз выпить за этот тост, - и в этом тоже сказалась ее опытность. Свой наполненный до краёв бокал подняла выше головы. – Без един-ственного чтоб в нём слова не было - «случайно», имею в виду.  Лишнее и ненуж-ное это слово – чтобы никогда о нем  не помнить молодоженам! На неправильное оно бы ориентировало молодежь, когда проблемой из проблем стало увеличение рождаемости, рост народонаселения во всех странах не только Европы…
- Хватит, наша жемчужная и бриллиантовая оратор, - пожалуйста! Прошу! – обращаясь к выступавшей тамада и руку приложил к сердцу, глубоко раненному её речью. – Вы в такую занебесную высь подняли, справедливо Вами названное проблемой из проблем, что мгновенно в мой адрес (у Юры одна рука у левого уха, а другую прижал к груди так – чтобы никто из присутствовавших в банкетном зале не сомневался, что именно там и находится его душа и с ней в эту минуту продолжают разговаривать представители самого Бога) пришло официальное напоминание: «Чего пожелает женщина -  того же значит и хочет сам Господь Бог!»
        Юру сразу и поддержали его услышавшие. Все дружно закивали голова-ми, пытаясь вспомнит: где, когда и от кого-то по какому-то поводу слышали именно это святое божественное откровение.
        А тамаде взбрело в голову попытаться усилить у слушателей жажду к справедливости:
- И тем более – прежде всего прошу учитывать – пожелание высказала много-детная мать!
Ни у кого жажда к справедливости от его слов не успела ни на сколько усилит-ся. Муж феминистки «вдруг с поправкой влез» и так, что к его поправке не прице-пишь ни одного слова из лексикона легендарного поэта. Слово — это «кстати» - наверно было бы и само собой не прицепным.
- У моей жены детей никаких нет! – захмелевший муж так неожиданно выбол-тал семейную тайну, что и жена -- для себя неожиданно -- его поддержала. Три-жды кивнула головой так решительно, что сразу поймешь. Не опровергая сказан-ного мужем, она теперь не жалеет ли о том, что у нее не было детей и никогда не будет?
Но в одно мгновенье это забылось. Потому, что на глазах феминистки про-изошло недопустимое.
   По чьей-то вине – может быть и по её – равноправие между мужчинами и женщинами снова нарушено. Её муж (мужчина) пьянее ему преданной жены (женщины)! 
   Полезная «к размышлению информация» родителей бездетной семьи была оценена по-разному (кто-то вообще не в состоянии был понять, о чем бездетная говорила и к чему? Может и ни к чему вообще все её слова – самые бы подходя-щие только на митингах феминисток?
 Почему один хохотал так, что вот-вот вывалится из кресла, а другой отчаянно ап-лодировал с уверенностью, что аплодисментов как раз и не хватает.
Не сидеть же бездельником и сложа руки, если тебя кто-то пригласил на чью-то свадьбу?
  Гвалт с выкриками женскими и мужскими голосами с тревогой был услышен за дверью банкетного зала. Некое официальное лицо от руководства ресторана от-важилось незваным гостем явиться в банкетный зал. Увидев, что трупов на полу нет, второй раз извинившись, официальное лицо намеревалось удалиться. Но не тут-то было.
  Тамада остановил вежливого услужливого мужчину: чтобы узнать у того -  как включать-переключать и выключать изрисованное скрипичными ключами внушительных размеров устройство. Чтобы оно с нужной громкостью являло на белый свет музыку.
  Отец Игоря поймал незваного ресторатора за рукав, сунул ему в руку  пусто-вавшую рюмку и повел туда, где самая неопровержимая улика против админи-страции ресторана. Совершенно пустая бутылка с этикеткой «Водка»  стоит не за-мененной на полуполную хотя бы и в крайнем случае.
- В горле так пересохло, понимаешь, от хрупкости шея переломится – еле-еле держит голову! – одной рукой тесть показал где у него шея и где голова.
Работник ресторана без лишних слов пообещал, что на столе в банкетном зале тотчас появится желанное для тестя.
  Даже и обещания было достаточно, чтобы в тесте проявилось «второе угодие – ум». В достаточной мере проявилось «умен» -  что он сумел более или менее внятно произнести:
- От имени директора ресторана и прочих ты обязан выпить вместе с нами «За тех, кто в море!».
   Тесть широким жестом свободной руки замахнулся на все пространство зала (из-за отсутствия чего-нибудь  более похожего на морские просторы), и объяснил причину:
   – И жених с невестой и все мы поголовно -  моряки и морячки! 
     Возникло было у Юры сомнение: не похоже, что хотя бы раз на прогулоч-ном катере феминистка выходила в море. Но живёт в приморском городе, ходит на пляж и конечно же в море хотя бы купается. Значит – морячка.
   Впрочем, в той же Москве, иной «столоначальник» только потому, что еже-дневно видит у сына в комнате огромную репродукцию картины «Девятый вал» и носит чёрную куртку с золотыми нарукавными нашивками (так в его ведомстве положено) – не протестует, если кто считает его настоящим моряком.   Хотя ни в одно море ни разу ни на каких плавсредствах не выходил. Но, правда, безошибоч-но покажет на карте где какой океан или море.
-   Тамада объявил тост за тех моряков, кого нет в банкетном зале – они пока что в каком-нибудь море.
         Пока весь этот ералаш, деловые разговоры и споры на высоких тонах – невеста и жених как бы и вне особого внимания. Что их вполне и устраивает: знай себе целуются- милуются и под выкрики «Горько!» и в промежутках между вы-криками.
        В эти промежутки возник у гостей разговор такой, что едва не перерос в спор и скандал.
 Спорить, казалось бы, и даже говорить на эту тему  бессмысленно: Юра по-просил представителя ресторана заказать два такси – минут через пятнадцать-двадцать были чтоб у выхода из ресторана.       
   Никакие не коллективные (одноголосые выкрики, тем более, желавших про-должить пребывание в банкетном зале на полтора хотя бы или два часа), а в защи-ту иных сугубо личных интересов предложения-просьбы -- тамада оставил без внимания. Сделав единственное исключение: для своей юной соседки – её просьба была ему в ухо всего-то в полголоса, но с таким жарким придыханием, что без внимания такое оставить  было нельзя.
    Как и иной бы дамы подобную просьбу, если бы Юра оставил  без внимания -  потом бы он такого себе не простил. 
    Не от Бони в «Сильве» и может быть ни после какой-то оперетты, а прочи-тал он случайно где-то: всякое невнимание, мол, к женщине – первый шаг к под-лости.
    Кто-то мог бы с этим не согласиться – даже и высмеивать как очередную глупость. Но Юра не хотел (или из-за какой-то ущербности в характере – просто не мог) и в малейшей доли быть невнимательным к женщине любого возраста, с какими угодно внешностью и умственными данными, сердечностью, с богатой душевной глубиной ли сплошным убожеством.
   Может в этом и причина отсутствия у него страсти, без которой современный мужчина в лучшем случае не современный. А если «по большому счёту» никакой, мол, и не мужчина. Из-за отсутствия, мол, подобающей страсти, (без чего немыс-лимо по-современному – по сути «потребительское» -  отношениях хомо сапиенс мужского пола к любым и всем подряд женщинам).
- Ты уже хороша, - спокойным голосом тамада гасил жар в словах соседки.
   Для упрощения – с ориентировкой на её пока что сохранившуюся способ-ность его понимать тамада поцеловал Галю в лоб у корней лукавых её кудряшек. – А то придётся мне – сама видишь: нет никого, кроме меня – тебя нести на руках в порт и на судно.
- Ты?!.. – Высказать самого важного из охватившего ее восторга не успела. (Свою благодарность за готовность Юры ее даже и нести на руках.)
Представив себе – как этот будет, Галя попыталась воображаемое немедленно в чём-нибудь реализовать – своей рукой обнять шею тамады. Но тот, недооценив её самых добрых намерений, встал со стула. Возникла необходимость своим трез-вым толкованием уточнить очень кстати, но не по-трезвому высказанное феми-нисткой.
- Ценить надо женский ум и опыт! – заглушая голоса всех, громко и в самой категорической форме заявил тамада. Не случайно столько женщин во главе мно-гих государств. Самое умное предлагает опытнейшая из женщина – имени её не знаю (всю жизнь об этом буду жалеть и переживать, поверьте) – умнее, чем она сказала -- предложений не слышу. «У молодоженов труднейшая в жизни ночь!» – правильнее, чем умная женщина только что сказала, не скажешь – а мы, потехи ради, их держим здесь, принуждаем тратить силы и время, которые позарез необ-ходимы будут им в первую брачную ночь для… Извините, прекрасная незнакомка, какие после этого были Ваши слова, - не успел запомнить!
- Какие-то правильные, - утверждает «незнакомка» и сразу признаётся. – Я их забыла – не помню. Столько на митингах всякого нужного и ненужного приходит-ся говорить – всё если запоминать, голова лопнет.
- Считаю мы здесь успели наговорить молодоженам достаточно много полез-ного и чего-то может им не нужного, -  Юра подвел черту под  феминисткой ска-занным. – Четверть часа на танцы и – разъедемся по домам. Спасибо за оказанное мне доверие быть тамадой. Последнее моё для всех обязательное: танцуем не больше четверти часа – такси заказаны! Включайте музыку -  там в списке кажется есть -  «Я танцевать хочу с утра и до утра!»
         Феминистка успела понажимать разные кнопочки музыковоиспроизво-дящего устройства и пощелкать его педальками -  с уверенностью знатока. Почти сразу после последнего распоряжения тамады она выпустила из хитроумного хра-нилища музыки на просторы банкетного зала многим знакомые слова и мелодию. Но не из очаровательной оперетты Лоу.
- Ах эта свадьба, свадьба, свадьба, - запела женщина красивым голосом, при-глашая петь с ней вместе и  хитроумное хранилище музыки. Всех, конечно, при-глашает петь, кто пока что сидят за столом, а заодно – и стены, и пол и потолок банкетного зала чтобы тоже пели.
  Для того и включилось хитроумное устройство на всю его мощь: песня эта как раз про свадьбу и поется очень- очень хорошо – когда поют громко.
     Тихо её петь наверно никто никогда и не пытался. Не во весь голос если её петь – она сразу станет едва ли не хуже самых обыкновенных плохих.
  Под эту песню оказывается можно и вальсаподобное танцевать, и лихо пля-сать похожее на матросскую чечетку. Феминистка пригласила (ничуть не стесня-ясь сдернула со стула) бывшего тамаду (для нее Юра, как и для всех никакой те-перь не тамада, а равный среди равных). И сразу у них получилось подобие краси-вого танца.
Всего лишь «подобие». Потому что с необыкновенным вдохновением и непод-ражаемо красиво танцевали муж наконец-то со своей женой -  Игорь и Наташа.
   Соседка Юры от чёрной зависти (из-под носа увели кавалера – каким  самым подходящим он был бы для неё партнёр!) -- готова была заплакать. И слез для это-го поднакопилось достаточно – из глаз вот-вот хлынут. Вон уже и пустой фужер в руку взяла – такой, что хватит на все слезы, если непрерывно до завтра придётся плакать.
   Но заплакать ей помешала стоявшая от нее совсем недалеко пузатенькая при-садистая бутылка. В ней что-то – под строгим контролем Юры она попробовала всего маленький глоточек. Сразу и вспомнилось: в глоточке было много – горько-го-горького, но оказалось не только горьким – еще и заманчиво вкусным.
   Вылила из присадистой бутылочки все, что в ней было, в фужер – немного не хватило, чтобы налитого было по самые края и больше некуда. Выпила «до дна».
   Не сразу, но одно за другим стали исчезать и вскоре их, как и не бывало: ни чёрной зависти, ни горя-горького, ни приготовившихся горючих слёз. Ничего это-го, как и не бывало у готовой, казалось бы, и к петле на шею, и утопиться или у всех на виду под поезд (окажись он в те минуты у выхода из ресторана)  на все рельсы броситься.
   Но первое, второе или третье было бы возможно при единственном условии: если Юра тотчас же не бросит свою партнёршу по танцам – нахалку. После чего сразу же Галя и увидит Юру на коленях (во хмелю и не такое кажется вполне воз-можным) у её ног – самых длинных (Галя не сомневается) в банкетном зале.   Что они у Гали и длинные, и красивые - почти все, кто ими любовался, это замечали. Прямо в глаза они такое или в этом смысле ей говорили.
   Когда вышли из ресторана, Юра и феминистка были почти друзьями. С рас-четом на перспективу (глаз намётан, к тому же и успела узнать от отца Игоря, что побывавший на свадьбе тамадой -  всё еще мыкается холостяком). А ее мужу с ка-ких-то пор стало всё равно: одним или двумя «друзьями» у его жены больше или меньше – феминистка она у него такая убеждённая, что ей ни слова, ни полслова против  не скажешь. 
   То, что после «Свадьбы-свадьбы» она запустила-таки и «Я танцевать хочу с утра и до утра» - по-разному толковать можно. Обнаружилась ли до этого от нее скрытая прореха в её неколебимых убеждениях. Или может вспомнила что из-за чего-то очень хорошего в её суматошной жизни когда-то с кем-то хотелось валь-сировать именно под эту музыку.
  Кажется, и партнер ей тогда подвернулся хороший. Его имени, волосатый-лохматый был, по новой ли моде наголо бритый  – не помнит (сколько их было и как выглядели, вонючий кто был из них или от которого одним водочным перега-ром только и «несло»)?
Если и об одном из десяти из них и  такие подробности помнить?.. У нее не  только бы  голова лопнула.
  При таком обилии неудовлетворённых чувств и доброте феминистки в отно-шениях с мужчинами -- никак не мог быть оставленным без внимания бывший та-мада. К тому же у нее, у бездетной могли своеобразно проявиться и материнские чувства: холостяк – разве многим отличается от мальчугана, оставленного без лас-ки и внимания папой-мамой?
   У Юры возникла проблема из-за длинноногой дневальной. Она призналась -  когда самораспределялись кому куда ехать и рассаживались по такси -  что ноги у нее совсем как чужие. Не слушаются и – если что -  на четвереньках ей наверно будет удобнее преодолевать любые пространства. Но только никак ни на «своих-двоих» -  если не будет отменена её прогулка с Юрой от ресторана до порта.
  Нет, Галя ничуть не против – обеими руками она голосует, чтобы их прогул-ка с Юрой вдвоём не отменялась. Ну и что, если часть пути он вынужден будет её нести на крепких настоящих мужских руках.
- …Если ну совсем так же, как Игорь нёс Наташу только что, – Галя объясня-ла бывшему тамаде. -  Ты же видел?
    Не придётся, мол, тебе, Юра, ни изобретать велосипед, ни открывать ещё одну Америку.
    Галя не знала  и никто не знал, что Игорь проявил самоуправство и нахаль-ство. Муж ему во всем доверявшую жену сграбастал так, что ей пришлось обнять его за шею и не трепыхаться, пока он её нёс  от порога банкетного зала до ступень-ки  задней кабины такси.
  По крайней мере, это нахальство куда лучше , чем то, что перед своим нахальством предлагал Игорь. Из-за чего они спорили за столом, когда начинался предфинальный ералаш в банкетном зале. Когда гости в очередной раз на какое-то время забыли о молодожёнах: не кричали своё «Горько!», даже и в их сторону ед-ва ли последние пару минут никто и  смотрел.
  Игорь уверен, что на руках донесет Наташу от ресторана до порта, а затем и там от проходной до причала, где стоит «Докучаевск». Туфельками она своими беленькими нигде земли не прикоснётся..
   «Вот сумасшедший!» - даже и про себя Наташа и не очень-то ругала мужа. - «На улице всё равно как-нибудь ухитрюсь и выпрыгну из его рук. Если вдруг он и в самом деле начнет нести на руках по улице горда к  порту!.. Неужели в какой-то европейской стране действительно такая традиция -  как Игорь говорил -  что по-сле венчанья, муж от церкви к себе в дом обязан с ним обвенчанную нести на ру-ках? Может это и хорошо там, где такие традиции», - она и спорила, и готова была согласиться с мужем.
   Наконец Наташа сказала такое, после чего муж «сдался» -  с женой согласил-ся:
– Свадьба наша не в какой-то сумасшедшей Западной Европе, а в нашей род-ной стране, Игорь. И если понесешь меня куда-нибудь на руках… и кусаться буду, исцарапаю всего!
Но за его куда меньшее «нахальство» мужа не наказала. Может потому, что его и царапнуть бы у Наташи и не получилось: её руки были заняты. Она ими об-нимала шею мужа – без чего могла бы вдруг соскользнуть с его груди и упасть на ступеньки ресторанной лестницы.
  И ни разу не куснула Игоря нигде. Пока нёс он её коридорами ресторана и по лестнице вместе когда они спускались со второго этажа. На первом этаже остано-вились: им стало невмоготу – хотелось целоваться. В честь их первой семейной победы: преодолели коридоры, два марша лестницы – когда Игорь почти и не ви-дел, что у него под ногами. И -- они не упали.
  Когда Игорь вынес Наташу на улицу – ни шага не сделал в сторону порта. Сразу понес жену  к распахнутым дверцам такси.
  Кто их в эти минуты видел – не только те, кто в банкетном зале были – апло-дируют, смеются, кричат «Браво!», «Ура!», «Моряк – молодец! Одно посмотреть на вас – любо-дорого!»
  И вдруг бы Наташа стала кусать и царапать мужа! За что? Плохого что-нибудь он ей сделал?
 Почти рядом с такси для молодоженов стояли второй помощник капитана Юра и дневальная Галя.
        Она в который  раз громко жаловалась: ноги, мол, перестали  слушаться. Что и без её жалоб видно было: Галка так «наклюкалась», что длинные, короткие ли ноги имели полное право держаться от неё подальше – проживём как-нибудь, мол, какая ты сейчас без твоего ума-разума -- сами по себе.
      Ей кажется, что Юра вот-вот согласиться с тем, что она предлагает: прогу-ляться вдоль моря до порта и где ему придётся (наверняка – придётся!) нести Га-лю на руках.
   Он ведь такой, что многое делает со смехом, с шутками-прибаутками. Возь-мёт ее в обхват за что попало своими ручищами  или посадит себе верхом на шею длинноногую дневальную (что ему стоит, если веса в ней – и настоящих двух пу-дов нет – «пушинка» она и есть пушинка) -  и будет нести и нести её сколько им надо.
Где-то они проверят в очередной раз: может её ноги поумнели, будут слушать-ся и вспомнят для чего они и у девушек, и у всех людей. Вспомнят и – хотя бы на удовлетворительно с двумя минусами – начнут выполнять свои обязанности. 
  Зависть виной тому, с горя ли досады: Галя себе на беду не рассчитала своих сил и возможностей – дело прошлое. Девушка сама видит – «перегрузилась».
Даже и такое из-за «перегрузки» произошло: не сразу её сознание выработало правильное решение - самым правильным что было бы для Гали. Преодолеть рас-стояние от ресторана до трапа теплохода третьим пассажиром на заднем сиденьи такси (наотрез отказался таксист в таком виде, в каком оказалась Галка, брать ее к себе на переднее сиденье – где от нее поблизости окажется руль, педали, рычаги). 
  По-доброму и хорошему все уладилось в ЗАГСе, нормальным и не скучным оказалось и свадебное застолье. Ничуть не страшным все было и по сути в самом начале их «настоящей семейной жизни (в первую  ночь Наташи в каюте Игоря).
 
                50

Все в подробностях, что в его каюте с самого-самого начала происходило и до утра – конечно же оба не помнят. Потому что подробностей особых как бы и не  было – наверно потому что плохого  и ненужного (они заранее это знали) в них и быть не могло.
Ни из-за постукиваний в дверь каюты или чего-то еще – они сами и почти од-новременно проснулись утром. Не удивились -- что прижимаются друг к другу и объятиях рук и ног таких  крепких, будто Игорь был для Наташи, а она для него единственной спасительной соломинкой. Без какой не получилось бы ни ему, ни ей вернуться в утро, в день -- в реальную жизнь.
 А самое-самое начало было не очень обыкновенным. Хотя всё в нём было -- реальнее не придумаешь и не поэтому ли предостаточно смешным? Такое оно скорее всего и у всех молодых в послесвадебную первую ночь. Когда оба не все-забыли хотя бы кое что из школьных учебников об анатомии человека. А по ки-нофильмам и случайно прочитанном -- у них и определенное представление о «процессе зачатия ребёнка».
  Еще и не полночь. На улицах города Туапсе и на причалах порта освещение такое, что в каюте четвертого помощника капитана теплохода «Докучаевск» вроде бы, как и темноты никакой никогда  не будет.
- Настольной лампы хватит? – муж советуется с женой. – Или -- сзади тебя у двери нажми кнопку – включи и плафон?
- Зачем добавлять? И так всё вижу – у тебя вон из иллюминатора светит, как прожектор!
- Сейчас я его! – Игорь и стеклом, и металлической крышкой, опущенными на иллюминатор почти погасил «прожектор».
- И всё равно всё хорошо вижу… Мне куда мое складывать?
- На стул, а если и – на диван. Где будешь раздеваться – на что рядом…
        Игорь так решительно и быстро стал раздеваться, что и Наташа заторопи-лась – не отстать чтобы от него. Всё это у нее в не совсем реальном мире, что в со-знании находят себе место -- как бы у кто-то, кого нет в плохо освещенной каюте.
       Например, каким был отец Игоря после того, как раз десять и советовал, и прямо-таки требовал, чтобы его сын обязательно женился на «заворожившей его посудомойке-буфетчице» (одно из выражений в потоке маминых радиограмм). С мужской прямотой и откровенностью отец предупреждал сына:
- Это на теплоходе и к тому же в дальнем плавании ты для Наташки был, можно сказать, почти Аполлон Бельведерский, - отец притронулся осторожно к Наташе: она вот, со мной согласится. – Таким его Мама считает. Наверно таким он и сам себя стал считать. Не замечала, Наташа?
- Что Вы на него так?.. Но он и в самом деле…
- Стоп, Наташа. Мне всё понятно: успел тебе заморочить голову, - в том же месте и так же осторожно еще-то будущий свекор притронулся к девушке. После чего в глаза Игорю, как говорится, и резанул «правду-матку»: - Ты не забыл, что на безрыбье – и рак рыба?.. Так вот полгода и был ваш «Докучаевск» безрыбь-ем…В этом даже Туапсе парней таких– кому ты и в подмётки не годишься! Ната-ша ни одного из них сегодня может и не видела -- завтра увидит. В этом даже не-большом городе – их для каждой девушки сколько душа пожелает!
- Да я ни на кого  смотреть не собираюсь! Зачем это мне?
- Наташа, считай – тебя здесь нет, а мудрый отец учит уму-разуму сына, если он и не самый глупый допустим на «Докучаевске» был – по-умному чтобы про-явил себя и в этом самом Туапсе.
- Заранее заявляю, Папа, -  во всём с тобой соглашусь, -- на самом-то деле же-лание было у него посмеяться, а не демонстрировать перед изрядно выпившим от-цом сыновнее послушание.
- Тогда вот что, дорогой мой послушный сын, если сегодня-завтра не женишь-ся – послезавтра будет поздно. Захороводят нашу Наташу! – оглядывается по сто-ронам и с уверенность, что как раз и это надо громко постукивает столовым но-жом (случайным сначала это было) по тарелке. Потому, что надо бы ножом и чем попало сегодня отбиваться от стаи тех, кто послезавтра (скорее всего – завтра) умыкнут, завладеют буфетчицей-красавицей. – Испытаешь тогда, сын, что оно та-кое о чём говорят: «По усам бежало, а в рот не попало!»
- Зачем Вы такое говорите?
- В наше время скажи, Наташа, девушек не воруют?
- Может и случается. Но если девушке не надо, её не украдут.
- Кто её спросит – надо ей или не надо? И воровство, прямо скажем, не самое распространенное в наше время. В сравнении с тем, что было – теперь обходятся  и без «злата-серебра».  Такое знают, вижу, умные женщины. А девушки, едва ли не каждые три из четырёх -  вдруг находят, как им кажется, прямо-таки самое необ-ходимое. Чего у Игоря пока что нет и – дай Бог – никогда не будет.
- У него нет – значит ему не надо. Значит – и мне тоже не надо … Но, если можно, что это оно такое? Чтобы мне -- от него подальше?
- Мода, Наташенька. Мода! Её величество и высочество даже – торжествую-щая пошлость (будь она проклята)! Вся будь проклята -- начиная с её творцов, распространителей и до слепых котят – рабов модного, её жадных «потребите-лей»!
- Никто мне так не говорил о моде. Сама думала: мода сегодня одна, а завтра – другая. Только и всего.
- Вот-вот! Сегодня он модный – выхожу за него замуж. Через пару месяцев модными стали  не  такие – идём в суд разводиться, мол, «не сошлись характе-ром»!
  Промелькнуло-вспомнилось что было при самом первом их застольи в каюте Игоря. Когда и затронута была проблема моды. Очередное философское увлече-ние отца -- и не более того (сразу же догадался Игорь).
-  Ничего важного не вижу, - правдивым искренним было высказывание Ната-ши. – Мода –она всего только мода.
- Если для кого она «только и всего» – хорошо… Всё это, молодёжь, – лири-ческие отступления от главного – что мы должны сделать завтра? Чего не имеем права не сделать!
Но одно лирическое сменилось на другое такое же  лирическое отступление.
Отец Игоря на другой день утром казалось даже и чрезмерно увлечен был «на похмелье» заморским вином (по крепости – как неоднократно повторял он -- да-леко не то, что надо!). Оно вроде бы ему  не очень  и мешало. В чём-то может и помогало входить в предназначаемую роль тестя – второго отца для Наташи, са-мим Богом ниспосланного.
  Наливает «молодежь» в свои фужеры то оранжевый пахучий сок из оранже-вых консервных банок. Где ни капли спиртного (при такой-то царской «закуси»!) из большой пластмассовой бутылки наливают и пьют минеральную водичку.
- Вы что – будете семьей трезвенников? – спросил, наконец, отец – далеко не трезвенник -   обращаясь и к Наташе. – Чтобы я к вам и в гости не ходил? 
- Нет, - ему ответил глава будущей семьи. – Просто мы договорились: перед свадьбой два месяца и потом сколько надо – ни капли никакого вина. Как это, го-ворят, принято в Болгарии. В тропиках отказались от вина и получали вот эти со-ки. – Поднял над столом консервную банку и побултыхал её содержимым.
- Не знаю: принято ли и у болгар, но у русских староверов – в Болгарии, гово-рят, они живут по своим правилам и у них всё еще сохранилась эта варварская традиция.
- Поздравляю тебя, Наташа, мы с тобой на какое-то время варвары? – подмиг-нул Игорь невесте.
- Если такими, как в Болгарии, - давай останемся навсегда? – предлагает неве-ста.
- Кстати, варвары-староверы, ваше свадебное путешествие в медовый месяц скорее всего будет в эту страну. С кукурузой или пшеницей из Новороссийска на Варну.
- Весь экипаж приготовился побывать в Жданове, дома. Потом: оттуда – тра-диционный рейс «на коротком плече» - с шихтой на Александрию, в Египет? На подходе к Туапсе капитан поручил мне в мою вахту зачитать по судовой трансля-ции официальную радиограмму-ориентировку?
- Мы когда с ним беседовали,  капитан с возмущением зачитал новую ориен-тировку: Новороссийск – Варна. Пока вы под выгрузкой, диспетчера успеют при-думать вам и другое. Заход, например, в Жданов и оттуда с чугунной чушкой на Японию?.. Перед отъездом в Туапсе разговаривал с диспетчерами по телефону: планируют погонять ваш теплоход рейс-два на коротком плече и потом -  с чуш-кой добро пожаловать в гости к самураям.

                51

  «Докучаевск» вторую неделю стоит в Варне. Дожди мешают выгружать зер-но.
   В один из дождливых вечеров, на судно пришли болгарские дети-школьники разных возрастов. Преподаватель потом призналась Константину Георгиевичу: программа их визита была рассчитана всего-то на полчаса. Концерт хора без му-зыкнальных инструментов: две болгарские и много современных русских песен. Школьники (не меньше, чем на три четверти – школьницы) не стесняясь хваста-лись: кто из них лучше умеет говорить по-русски – читали- «декламировали» сти-хи Лермонтова, Пушкина, Маяковского.
   Принято было гостпредложение первого помощника капитана – и столовую превратили в танцевальный зал. Вскоре так тесно в ней стало, что желающих при-гласили танцевать и в кают-компанию. Музыка-то из основного транц-зала всё равно разливалась по всему теплоходу.
  Игорь и Наташа танцевали только вместе и не пропустили ни одного танца. Даже и болгарского – где все танцующие держались за руки и, кто не знал ни сло-ва по-болгарски, пели что попало.
  Юра (неунывающий второй помощник капитана) был бы и никакой не Юра-Бени: воспользовался случаем и затеял краткосрочнейший флирт с молоденькой болгаркой-учительницей. Каждый раз, когда они кружились в очередном танце, успевал добиться её согласия – танцевать и следующее под ритмы всё равно какие и неважно (под танцевальную или не танцевальную музыку).
 Могло бы это продолжаться бесконечно.  Партнёр благодарил учительницу за только что кончившийся танец и, перед тем, как помочь ей сесть в кресло на ми-нутку отдохнуть – целовал ей руку с опереточной галантность. Та смотрела – до чего же красиво у молодого человека получается каждый такой поцелуй!
  Не от этого ли рука учительницы ей самой стала казаться красивее, чем ка-кой-то час-полтора перед этим? После «белого вальса» (дамы выбирали кавале-ров) болгарка снова любовалась небывало красивой хорошо знакомой своей ру-кой. Тогда вдруг заметила на руке часы – стрелка на них притронется вот-вот к цифре восемь.
  Десятиминутная (может и всего-то пятиминутная) паника. Школьники – народ дисциплинированный: быстро собрались, а моряки вышли на верхнюю па-лубу их провожать. А кто-то и вместе со старшеклассницами по трапу спустился на причал – там чтобы попрощаться со своей «дамой». Был среди них конечно же и Юра.
  После сердечных проводов не прошло и полчаса – постучался в дверь и во-шел к первому помощнику вахтенный штурман: 
  - Звонят из проходной порта. Пришла девочка --  просится к нам на «Докуча-евск». Наверно забыла у нас или потеряла что-нибудь. Кого-то послать?
  - Не надо. Сам прогуляюсь по свежему воздуху. Перед сном – полезно.
  - Там снова дождь.
 - Спасибо – напомнил: мог бы я про зонтик забыть!
 Девочке-болгарке не больше восьми лет. Но до чего же умница и умеет во всем показывает свою «взрослость». Не потому ли не со своим зонтиком пришла, а взяла Мамин:
 - Меньше капелек на меня ветром задует.
   Оказывается, дяди ей сказали, что посторонним в порт заходить нельзя. На иностранное судно – тем более.
 - Если нельзя, то вот, - протягивает помполиту букетик, обвязанный красной ленточкой. -  Отдайте все тёте. Самая добрая такая. Как у меня, имя у нее Наташа.
- Мы дядей попросим-попросим и они разрешат: быстро вместе и сходим к те-те Наташи – сама  отдашь цветочки?
Пока шли, прячась под два зонта, Наташа-болгарка успела многое рассказать. Как ей сразу понравилась тётя Наташа и как хорошо было сидеть у доброй тети на коленях – пока другие пели песни хором.
Она тоже знает все песни, что пели без неё. Но учительница так сказала: ей надо голос беречь – хорошо, чтобы рассказывались у нее стихотворения Пушкина.
- Вам понравилось, как я рассказывала?
- Очень понравилось! 
Была пауза перед тем, как первый помощник похвалил. Девочка подумала, что ему надо помочь вспомнить всё, что она рассказывала.
- Я декламировала стихотворение Пушкина. Дворовый мальчик там один по-садил в санки Жучку и катал. Жучка – собачка у мальчика была. Мальчики любят хулиганить. Но этот – просто мальчик добрый, собачку любит. Не понятно мне и после того как нам учительница всё-всё объяснила… Что Маме мальчика не нра-вилось? Зачем она ему грозила в окно?
  Встреча двух Наташ была сердечной.
- Милая ты моя! – Наташа через открытую дверь увидела девочку. Выбежала ей навстречу в коридор и на руках внесла в каюту. По дороге мамин зонтик заце-пился за что-то, и они его уронили.  – Зачем в такой дождь? Вымокла вся! Что-нибудь случилось?
- Вот вам принесла – на балконе у нас много цветов. Мама разрешила мне со-рвать вот этот очень красивый: пушистый, нигде ни одной колючки, и видите ка-кой -  большой, красный-красный весь, а внизу на лепесточках еще и белого немножечко. Один цветок, Мама говорит, нельзя дарить: сама ножницами из свое-го ящика срезала два и привязала к моему ленточкой. Мамины два – тоже краси-вые… Больше ничего, тётя Наташа, не случилось. И не вся вымокла: только на спине внизу мокрое – когда шла, не сразу держала зонтик правильно. 
- Как это мама разрешила тебе сорвать самый красивый цветок для незнакомой тёти?
- Я ей рассказала про Вас – она и разрешила. И потом: этот большой красный – мой любимый цветок. У Мамы свои любимые цветы в её ящике – у нас большой балкон. У Папы ящик свой с его цветам и там же рядом половинку он мне дал для моих цветков. Травка в букетике – тоже из Маминого ящика.
  -  Обо мне рассказала Маме?
- Какая Вы?.. Рассказала всю правду.
- И какая же я?
- Хорошая, добрая. И, как моя Мама, – очень красивая!
Наташа и Константин Георгиевич провожали маленькую милую болгарку со свернутыми зонтами (дождя не было). Торопились – девочка должна быть дома к без пятнадцати минут девять.
Дом, где она жила, был оказывается в квартале что через узкую улицу от ограждений порта. К тому же у девочки был в карманчике телефон – она его пока-зала.
- Мама, если будет волноваться, меня позовёт, - пальчиками девочка притро-нулась к карманчику с телефоном -   спросит где я или сразу скажет «Наташа, -  пора домой!». Видите, Мама пока не сказала – значит и полчаса ещё не прошло, и Мама не волнуется.
- Папа и Мама у тебя, Наташенька, русские? Ты очень хорошо, отлично даже говоришь по-русски?
- Нет. Русская у нас одна только Мама.
 Когда возвращались на теплоход, Наташа в уме сочиняла такое, чтобы не за-быть ничего, когда Игорю будет рассказывать о девочке-болгарке – милой такой хорошенькой.         Только такой – чтобы знал он -  будет и у них доченька!
   Она теперь всё и про всё рассказывает мужу. Кроме того, о чём у нее нет подходящих слов (почти всегда их нет, какие надо). В этот раз – о их первой брач-ной ночи.
   Высказывать если только своё мнение о том – что было в незабываемую ночь? Так может потом будет у неё другое мнение – когда и женский опыт не та-ким окажется, какой у Наташи пока что сейчас.
   Говорить о подробностях зачем? Игорь видел, слышал в ту ночь -  то же, что и Наташа. О чём надо было ему догадаться – она помнит – он сразу и догадался. Было у них оказывается – когда что-нибудь даже сейчас вместе вспоминают – много смешного.
                52

 Выходит не насмеялись они вдосталь «по горячим следам» над многим смеш-ным в ту их первую ночь вместе ичто обнаружилось утром, -  наверно потому, что заранее были напуганы словами: «Первая брачная ночь! Самая первая!» Как будто бездна их впереди  ждала: ширины бездны такой, что и взявшись за руки, у них не хватит сил, через нее перепрыгнуть.
  К тому же, наверно, и робость – из-за уважения к традициям. Не принято, мол, в такую ночь, новобрачные хохотали чтобы вовсю, ни даже вполголоса од-ному хотя бы из них (чего Наташе то и дело хотелось) смеялся – каким бы смеш-ным у них что ни было в их-то самую первую ночь вдвоем и вместе.
  Не могла Наташа не смеяться хотя бы в полголоса, когда ее муж делал одно за другим до смешного неудачно.       Сначала она зак рывала рот ладонью чтобы не рассмеяться над тем,  как Игорь в своей каюте старался  для милой жены по-уютнее «шалаш» -- до чсрноты затемненным.
  Собственно, и до этого было над чем посмеяться. Чем Игорь и воспользовал-ся первым.
  С глазами, не привыкшими пока что и к полутьме они одновременно раздева-лись. Похожим это было: вроде бы как на перегонки – кто успеет раздеться пер-вым.
- До чего же, Наташ, несерьезно мы раздеваемся!
- Что? – явно отстает Наташа, торопится и поэтому не сразу понимает.
- На пляж как будто пришли и одно в голове – кто первым бултыхнется в во-ду. А мы, Наташ, -- где сейчас?
- Где?
- В нашем первом семейном жилье – вот где.
Наташа едва не рассмеялась вслух над солидно сказанным словами «семейное жильё».
- Наташ,  стыдно будет?
- Но если всё в темноте, тогда…
- Тогда, – засуетился Игорь, –  Наташ, такую темнотищу сделаю, что…
Глаза привыкли к полутьме. Жена видит, как муж суетиться у иллюминатора.
Пытался одним барашком металлической крышки придавить намертво сразу и стеклянный круг. Не получилось. Узким полукольцом свет проникает в каюту.
 Пришлось отдавать барашки все подряд. Потом одними придавливать стекло. На него набрасывать крышку. И снова «работать» с еще теплым от его рук бараш-ками.
  Он в одних трусах и от этого его старание смешней смешного. И еще в его торопливости  было такое, что Наташа едва сдержала себя – не поспешить чтобы к иллюминатору  ему на помощь (для них же двоих он так старается!).
 Но и всего-то на ней оставались трусики да короткая рубашка (вместо «ноч-нушки), а муж – считай, голый. Что и заставило Наташу затаиться там, где на ка-зенной ковровой дорожке она и топталась босыми ногами.
 Но вот наконец-то и глухая темнота в той стороне каюты, где иллюминатор. Но пока что не  везде в каюте темно. Даже и сколько-то свои ноги Наташа видит и даже то, как вблизи от ее ног осторожно прошагали ступни Игоря.
  Все это Наташа запомнила, как и тот со своими сплющенными лучами свет из коридора. Как бы не только он  подсматривает за молодоженами -- кто из них и что делает в затемненной каюте. Для такого вполне достаточно свету, что из щели в полсантиметра шириной – той, что над дверным порогом.
  Игорь к этой щели сдвинул побольше того, что у  кромки ковровой дорожки.   И здесь тоже торопился: все надеялся –вдруг да сразу и подучится все, как надо. Мол, достаточно, если поэнергичнее будет  «работать» и без рук --  лишь ногами.
  Полщели законопачено, вскоре на две трети и вдобавок еще сколько-то больше – осталась коротенькая светящаяся полоска. Наташа ведёт себя, как рото-зей-болельщик (вот уж над чем стоило бы посмеяться). Одно в её пользу: болеет не зря – налицо успех в борьбе мужа Игоря с упрямой полоской света.
 Казалось ей с самого начала, что и все предметы в каюте болеют за Игоря. Но и против него оказывается было кое что: не без причины же  оттягивала она  вниз обеими руками подол коротенькой рубашки.
  Наконец коврик прилажен к двери так, что и светящейся искорки нет нигде. Мы победили!      
  Так нет же! Где-то на немного взяла да и соскользнула кромка коврика. На пустяк совсем. Но только что смятый лучик  света расправился и уткнулся в ногу Игоря. Уткнулся на секунды какие-то и исчез. Казалось бы – теперь всё. 
  Наташа не знала, что ноги, может и руки её мужа были в работе. Ничего не видно.
  И вдруг полный нетерпения голос Игоря:
- Сколько можно возиться-копошиться!.. Что -- без моих рук не получается?!
«Меня торопит!» - у Наташи паника. Такое вдруг, что не знала с чего начать: из рукавчиков рубашки по одной руки высвобождать или как получится – когда сначала высвободится вся головау? – «Где-то слева кровать - боком не опроки-нуться бы на нее!»
  Услышала она, как муж подергал дверь – хорошо ли закрыта, проверил и за-щёлку – надёжно ли держит запертую дверь. Само по себе даже и это было смеш-но. А когда юная жена представила («нарисовала внутренним взором») как по-хозяйски (в одних трусах да за резинку их то и дело поддергивает), проверяя сна-чала дверь, а потом и защёлку – сдержать в себе смех не могла.
  Её хохот конечно отдернул от них темноту на сколько-то – а то и более смешное могло бы случиться. В чем-то ей помогло то, что лицо Наташи как раз – и губы конечно же – были под рубашкой (её сдергивала с такой торопливостью, что – как ни старалась быть поаккуратнее – головой в своём последнем бельишке-таки запуталась).
  Зачем-то – по привычке наверно -  пританцовывала то одной ногой, то дру-гой, когда сдергивала с них из последнего белья самое последнее. Совсем, вроде бы, и немного пританцовывали её ноги, и как бы на одном месте. Почему Наташа  уверенно последнее с себя сдернутое отбросила туда, где были и другие (так она думала) вещи её свадебной   экипировки – где должен быть диванчик.
  «Если диван и куда бросила рубашку и трусы – там?» -  на её месте и каждая бы так рассуждала. – «Кровать у него напротив дивана. Значит – справа от меня».
   Перед тем, как «сделать шаг в нужном направлении», Наташа вытянула впе-рёд (женские осторожность и предусмотрительность – никогда не лишние) и на ширину плеч расставленные руки. Лицо  понимает, что вот-вот предстоит в жизни девушки серьёзное – ни улыбки, ни малейшей готовности к смеху на лице у неё вроде и нет.
 Даже вон и темнота в каюте сгустилась до чёрной туши – когда тушь перед ее засыханием. Во всём ожидание неминуемого такое -   что обязывало Наташу, тре-бовало наконец-то побыть  как можно серьёзнее.
  Но одно дело здравый смысл при солнечном свете, при электрическом осве-щении и даже в ненадёжном полусвете (как было недавно в каюте четвертого по-мощника). И совсем по-иному оказывается надо все оценивать, когда вокруг тебя тьма-тьмущая.
  Наташа видела внутренним взором невидимую дверь из каюты в коридор. Даже -  и то, как Игорь её проверял: дернул взад-вперёд и после этого торопливо опробовал надёжность защёлки дверного замка. Та же у него в полупанике тороп-ливость, когда пытался сходу задраивать на барашки иллюминатор.
   Эти уместные себе вопросы и ее ответ на них «по существу» - не единствен-ное не смешное для молодоженов, кода в одну и ту же ночь и у всех на виду в  свадебный «пир горой» в ресторане и когда надо было затаиться в каюте Игоря). В ночь , которую прежде представлял каждый как-нибудь по-своему (вместе – ни разу),  все «на полном серьёзе» наверно и не могло бы происходить.
    Несмотря на то, что они считали себя взрослыми, серьезными. Уверены, что знакомы, не хуже других, с тайнами и возможностями женского и мужского орга-низма.
 Смешнее смешного было то, как Игорь, услышав соображения жены, что тем-нота им, как никогда, -- вот как будет необходима, он от слов и очень уж поспе-шил приступить  к делу. Смешным сделала его торопливость: он пытался  ему хо-рошо известное -- что он умело и ловко сто раз делал - выполнить в три, в пять раз быстрее.
 Вот причина - почему над ним смеялась не только Наташа. Вон и шторка  дважды подсовывалась в одном и том же месте под угол «броневой крышки» ил-люминатора – зановесочка в насмешку над ним заставляла его спешившие руки снова «отдавать»  барашки. Чтобы можно было  выдернуть из-под крышки неуго-монную насмешницу. 
 Он трижды отдергивал подальше занавесочку – она только мешала ему и не думала мешать портовому светильнику через иллюминатор заглядывать в каюту. Пока Иигорь стекло иллюминатора ни закрыл «броневой крышкой» и ни прижал стекло, завинчивая барашки, -- пока ни заскрипела под стеклом резиновая про-кладка.    
  Вместо того, чтобы в эти минуты смеяться-хохотать над старанием и  тороп-ливостью мужа, самое подходящим было бы ему помочь, Наташа до этого не до-думалась. Не потому ли, что не видела необходимости спешить? Чему быть, мол, того им все равно не миновать?
  Не менее смешным было для нее -- как перед этим он торопился выключить подпотолочный плафон одной рукой, а другой -- настольную лампу.
  После чего им пришлось раньше времени  тонуть сначала в темноте, а потом и в темнотищи.
  Смешным было и когда (он перед этим только что «уговорил» иллюминатор) вдруг увидел светящуюся полоску между дверью и порогом. Недостаточным ока-залось, когда ногой надвинул на щель ковровую дорожку. Даже  и ругнуться при-шлось и обеими руками поработать: до чего же бестолковым оказался коврик!
  Наташа раздевалась, заставляя себя быть поосторожнее со всем, что снимает. На свадьбу-то понадевала  самое лучшее, что у нее было. И наполовину бельё снять не успела, когда  со всех сторон вдруг на нее нахлынула  темнота.
- Лучше наверно, если все сниму? – советовалась сама с собой, но почему-то оказывается чти вслух  эти слова промолвила. Почему и услышала от Игоря не-внятный как бы совет: «Не знаю».

                53

И без того она торопилась. Но в темноте не всё, как всегда, получается. Как раз в эту минуту темноту смутил (не только Наташу)  неуместно громкий в их уеди-нении голос мужа. С непривычной окраской (она восприняла – как бы и с власт-ным «подтекстом»?) в слове «ты».
  Как будто в его «ты» были и досада, и обида. Но больше всего – нетерпения.
Это же сколько недоразумений случается в жизни людей из-за двусмысленно-сти некоторых русских слов!
 На «ты» позволяется обращаться к человеку, одушевленному существу. Но при случае, «в сердцах» -  можно «тыкать», обращаясь к предметам и явлениям не одушевлённым.
  К той же полоске света, что пробивается из-под двери. Или, например, к той же ковровой дорожке (не умеет оказывается лечь с первого раза так, чтобы ни-сколько не пропускать света в каюту).
  Наташа в панике и подумала, что своим не похожим ни на одно из его преж-них «ты» муж торопит её: сколько можно, мол, копошиться в белье, в твоих там рубашках, трусиках-штанишках! Почему Наташа и сдергивала последнее с себя  обеими руками  и, не думая, отбрасывала то одно, то другое куда попало.
  Со стороны (потом и мысленно конечно) когда   взглянула на то, как торопи-лась-торопилась – смех один, да и только! Сколько-то пришлось раздеваться по-лувращаясь и пританцовывать на одной ножке – чем воспользовалась темнота и сбила ее с понталыку.
Почему бестолковой голышкой так уверенно и отважно шагнула она в ту сто-рону, где у Игоря – дважды видела – всегда была неширокая кровать.
  Не смешно ли: в каюте, где всё там, где было всегда, и она знала где - из-за темнотищи, вселившейся в каюту полторы или две мину перед этим, -  взять и за-блудиться?!            
  Но темнота в ту же минуту её и выручила. Наградила, можно сказать, за то как раз, что не в ту сторону шагнула – сразу Наташа и попалась в руки мужа.
  Но что самое удивительное и неожиданное (можно разве и над таким заодно когда-нибудь не посмеяться?) в тот же миг его губы нечаянно попались губы же-ны- разини!
  В ту ночь Наташино многое-премногое не только лица и шеи побывало в гу-бах мужа ( и не только, разумеется, одно то, из чего у Наташи  грудь и все что выше и ниже, но и такое, что совсем не вблизи от вдруг и кстати осмелевших не-ровностей груди).
   Многое по долгу муж не выпускал он из губ (признаемся: нередко помогали им в этом и осторожные, как никогда, его зубы). Не выпускал чаще всего такое, что у Наташи пониже и подбородка и шеи.
 Когда жена крепко-накрепко мужу закрывала рот ладошкой – на сколько-то (всегда получалось -- не на долго) это молодоженам помогало. Передохнуть успе-вал он и она – не прерывая страстного желания надышаться друг другом.
Она добросовестно пыталась гасить в нем страсть. Барабанила кулаками по его спине: вдруг да, мол, достучусь до чего-нибудь разумного в нем. То – в горсть со-брав его волос сколько удавалось -- приподнимала его голову над собой (отрыва-ла его губы от своих ног или от чего-нибудь еще).
Впору было его как следует наказать за всяческое своеволие рук и губ – за са-мое настоящее хулиганство. Но ведь муж – ей теперь он, даже и по Закону самый близкий, желанный. Ничего плохого  не сделает ей (как и она – ему).
«Вот и вкушай терпеть, - жена в усмешке над собой напомнила, -- какая она горе –горькая наша женская доля!»
«Надо, придется нам вместе к новому для нас привыкать. Мне – к его откро-венно мужской ненасытности. В чем-то наверно и я не всегда буду для него слад-кой конфеткой – придется ему терпеть. Вон как за «чупрыну» его оттаскивала от себя – милый мой хороший терпел!» 
  Не смешное разве и другое. Поздно утром, когда проснулись, не могли вспомнить – какими они засыпали. Сразу или потом её рука забралась под его шею. С её ли согласия, пока Наташа не заснула, сонную ли Игорь обхватил жену руками так, что ладонь одной руки держалась (не оторвать) за такое, к чему и  са-мые бессовестные мужские мысли редко-редко притрагиваются.
  Кто из них заснул первым, а кто потом? Если самым первым (темнота помог-ла или помешала?) был случайный поцелуй сразу в губы – какими были второй и третий? С какого из них снова началось такое, что сколько теперь ни смейся не насмеешься? Чему самым подходящим названием могло быть единственное - «черти что».
  Только таким на трезвую голову могло быть название и многому что потом у них повторилось. Когда где-то среди ночи они просыпались и оказалось, что её рука под мужем, а он жену (и без того прижавшуюся к нему) в обхватил и к себе прижал так удачно, что руки сопротивлялись, отказывались потом расцепиться и на миг.
  Такого, что когда  не до смеха было  немного. Это, например, когда наощупь руками и ногам искали верхнюю простынь (скомканной в плоский жгут вся про-стынь оказалась под ногами Наташи). В каюте и теплынь, и темнотища (един-ственным было -- только на ощупь находить где у кого что).
   Выручало их --  что из белья на них ничегошеньки нет, голые. Включи большой каютный плафон да в помощь ему настольную лампу -  и рисуй с натуры Еву и Адама. В неге возлежащих и пока что не познавших что такое мужские брю-ки и женское платье.
  Со стыда (конечно же и с непривычки – супружеские отношения только нача-ли формироваться) – почему им и надо было прятаться хотя бы и под простынь (вдруг те же наглухо закрытые дверь или иллюминатор могут все видеть и сквозь какую угодно темноту).
  Словом, среди ночи ни жена и не муж ни громко и вообще сами над собой почти не смеялись.
  Но, извините, как им быть? Если с утра не могли не повторить им теперь хо-рошо знакомое – лишь в чем-то менее смешное?
  Когда у них серьёзности (сдерживать чтобы смех) всего-то хватило:
  -  Когда мы так, Наташ, ты крестна-крест на мне – до чего мне «лучше и не надо»!
  -  Мне тоже, милый муж Игорушка!
  После чего – сколько ни смеялись, ни перечисляли подробности -   не смогли вспомнить самое казалось бы простое. Перед тем, как оба заснули, одну ли её го-лову он прижимал к своей груди и одной левой рукой. Или сграбастал сразу обеи-ми руками не одну голову, но и другого столько, что всего во сне удержать у не получилось? Вряд ли она сопротивлялась  – но неужели еще и помогала  ему себя затаскивать на его грудь?!
  В одном сразу и без смеху согласились. Что другого не могло быть послед-ним перед тем, как заснули -  был конечно долгий-долгий «прощальный» поцелуй. Ненасытный такой, что после него едва ни началось у них ещё одно «черти что». От чего Наташа отбивалась, дав согласие на неминуемое - чтобы во тьме кромеш-ной на прощанье до утра «горячо сомкнулись их уста». Не зная – делают они  это по ошибке кого-то из них    -   случайно? В полном ли сознании -- как говориться, в соответствии с правами супругов совершать или  воздержаться в их первую брачную ночь от еще одного из желанных «преступлений».   
                54

  Смешного было предостаточно и до их уединения в каюте мужа. Когда Игорь и Наташа на такси ехали со свадьбы.
На заднее сиденье они-таки взяли к себе дневальную. С ногами её длинными – что вдруг стали не к месту еще и непослушными. (То левая боится шагнуть впе-рёд, а правая с чрезмерной уверенностью делает ненужно большой шаг вправо. И вдруг те же ноги делают то же самое, но не правая, а левая нога самовольно шага-ет не вперед, а влево.)
  Не найдя «общего языка» с таксистом, Галка продолжает говорить не впопад и всё чаще то, что надо:
- Ты, Юра обещал меня доставить домой в целости и сохранности?
    Оно так бы и было: Юра – поискать, не найдёшь, какой джентльмен. Так ведь  «второго» в такси нет – рядом сидит Игорь.
- Не хочу я никакой «целости и сохранности?.. Где «второй» – где Юра? – не перестает проявлять дневальная свою индивидуальную неповторимость.
Вновьиспеченные муж и жена (с хохотом до упаду) Галку-таки уговорили от-ложить её «тэт-а-тэт» со вторым помощником капитана до утра и, ещё лучше, ес-ли -  до завтрашнего вечера.
- Наташа, он в меня влюбился! – прошептала развеселившаяся дневальная своей соседке «на ушко» так, что слышали Игорь, его отец и водитель. – Без раз-решения взял и меня поцеловал… Я бы разрешила, но он сам – без… без разреше-ния, понимаешь?
- Ещё бы не влюбиться? – надеялась Наташа этим прекратить разговор. – Вон и прическу в парикмахерской себе какую самую модную сделала. И одета – в кра-сивое!
   - Знаю…Может и мне в Юру влюбиться?
   - Не видишь -- чем «влюблюсь» у меня кончилось?
  - Ты что не понимаешь: Игорь твой -- парень что надо?
  -  Знаю. Но для тебя Юра-то, смотри, вдруг не «что надо»?
- Конечно  -- если  он в меня так влюбился- влюбился! Наташа, знаешь…
- Знаю -- он тебя поцеловал.
- Ну да!..    Все это видели, - наконец дневальная заметила, что, кроме Наташи, рядом стоит Игорь, который  главного вдруг да не знает – поэтому с восторгом повторяет: - Без разрешения - прямо сразу. Я подумать не успела ни о чём, а он – сразу и поцеловал!
- Утром, если не придумаешь влюбляться в кого другого, –  советует Наташа, -- убедишься, что про «влюблюсь» говорила тебе правду.







   Смеётся Наташа для себе самой. Неужели не знает Галка, что на самом-то деле второй помощник   настоящий бирюк?.
Общительный, вежлив и внимателен ко всем девушкам и женщинам. А в каж-дом порту у него прогулки – да и по палубам «Докучаевска» -- всегда в одиночку. Любит пройтись при каждой возможности «ни с кем». 
- Но только, Наташа, «второй» -  непонятный какой-то! – вздыхает Галя.
«Извини, Галя – подружка ты моя дорогая!» -  Наташа озадачена. – «Думала: ты этого не замечаешь, не знаешь».
       Через мгновения у Наташи разочарования: переоценила способности дне-вальной наблюдать и делать правильные выводы.
- Из-за него и не засну! – предсказывает Галя себе бессонницу. - То кружится голова, то снов слышу голос Юры!.. Туфли – наверно сил хватит -  сброшу и сно-ва, хотя бы и во сне, улететь с ним куда-нибудь!… Зря села в такси ваше это: пеш-ком лучше бы шла домой с Юрой. Чтобы всё время вдвоём – как я ним обо все договаривалась и договаривалась!
        Дневальная шла по трапу почти уверенно – сказывались привычка и то, что обеими руками держалась за поручни. В надежде, что не только она себя, но и Наташа её услышит, - бормотала:
- Мне надо было, как ты, Наташа, на свадьбе не пить никакого вина.
- Так ты же на свадьбе гость была – не невеста.
- А то: посмотрите какая возвращаюсь – позор и ничего больше! Позор – сплошной позор!.. Юра мне сколько раз говорил, чтобы не больше капельки нали-вала себе. Рукой даже закрывал мой фужер. Но было столько разного -  и все хо-телось попробовать!
- Капельки бы как раз и хватило – если пробовать.
- Так ведь Юра сам, когда ещё и тост не кончил кто сказать, объявляет и настаивает: «Всех прошу кубки наполнить по самые края – выпьем ещё раз по полной, до дна!»
- Ты же видела: сам-то он почти не пил.
- Видела конечно. Тамада при всех наливал себе по самые края, но потом – гу-бы только мочил и всё. Может когда один или два глоточка у него…
- Видела же? А сама?
- А я?.. С жадности что ли?.. И, Наташа, всё равно ни на каком такси не надо было мне от него уезжать! Ведь Юра, знаешь, без разрешения взял меня и при всех поцеловал. Сразу потом и согласился идти со мной сначала к морю и даже «на край света» и оттуда пешком в порт. Все время пешком идти вместе с ним – как он  предложил, я сразу и согласилась. Но увидел – ноги мои заплетаются! Наверно из-за этого и передумал!
    Двери чьих кают выходят на нижнюю палубу в тот вечер (члены экипажа и их гости) слышали, как дневальная пела: «Сама-сама, ох сама же виновата, что нет любви хорошей у меня!» Часто она - обычно, когда одна, -  для себя как раз эти из песни слова и повторяла.
 Чем эта грусть ей -- всего-то двадцатилетней -- была по душе?

                55
   В болгарском порту Варна выгрузка шла круглосуточно. Из-за дождей мно-гое не ладилось. Капитан и распорядился, чтобы вахта у его помощников-судоводителей была по четыре часа через восемь – как ходовая. Игорю и доста-лись его четыре часа – с двадцати ноль-ноль до двадцати четырёх часов (вахта – «прощай молодость»).
   В полночь Игорь придёт, и Наташа ему расскажет с какой хорошей девоч-кой-болгаркой познакомилась. Покажет какой самый любимый свой цветочек де-вочка принесла и сказала, что жена Игорю досталась такая хорошая, добрая, очень красивая -- как Мама у этой девочки.
  Признается Наташа, что ей теперь очень хочется: девочка, дочка у них чтоб сначала была. Игорь с ней согласится. Во всём у них такое, о чём говорят: «Лю-бовь да совет!»
  Мать собиралась к ней приехать. Но за шихтой «Докучаевск» в Жданов не пошел – о чём она мать успела предупредить -  из Туапсе она с ней говорила по телефону каждый вечер.
   Из Новороссийска перед выходом на Варну послала Маме казалось бы обык-новенную телеграмму. Но телеграфистка на неё три или  даже четыре раза посмот-рела с какими-то странными удивлением и недоверием. Но ничего не спросила – подходящих слов может не вспомнила. К тому же о содержании телеграммы вслух нельзя говорить – тайна переписки.
 Неужели  редко передают Мамам такие же телеграммы?
 Короткая телеграмма и в ней слова обыкновенные: «Мама ЗПТ я замужем  очень счастлива ЗПТ целую Наташа». Хочется Маме (кому же ещё о таком?) по-слать радиограмму с теплохода бы о том, что у Игоря и её доченьки Наташи с каждым днём всё больше и больше счастья.
  Но – одно дело телеграмма из Новороссийска.
  Там – подала в окошечко заполненный бланк, четыре раза (какая разница – если и десять раз?) на тебя телеграфистка посмотрит удивленными или какими-то ещё глазами. И всё. Ей «Спасибо» - и до следующей встречи там через сколько-то месяцев или через год.
  Никакого сравнения с тем, если такое же написать в радиограмме.
  Радист строго соблюдает тайну переписку. Но с ним не один раз в день при-дётся встречаться в кают-компании и всегда будешь думать: «Он знает о Игоре и обо мне такое, что никто, кроме нас двоих никогда не поймёт. Значит и радист о них ничего не должен знать»!
  Мама – не телеграфистка не радист – поймёт сразу и правильно.
   Замужней, когда стала Наташа, ей понятнее стало. Что её Мама была скорее всего самой счастливой в их шахтёрском посёлке. И если бы не было дочери у неё, то после взрыва метана в глухом забое шахты и после похорон – жить бы ни одно-го дня не захотела. 
  Но если на радиста не обращать внимания. Просто говорить ему: «Здрав-ствуйте!» и «Приятного Вам аппетита!» - и всё. Глаз на него не поднимать. Чтобы с его удивленными (или и другими они у него могут быть?) глазами не встречать-ся. Игорю помочь – посоветовать на радиста не смотреть и, как она, стараться не думать, что какой-то человек знает хотя бы немножко о них из того, что принад-лежит им двоим одним, -  только Игорю и Наташе.
    Другое дело Юра (был вторым помощником капитана -  теперь старпом) – всё ещё холостяк. Игорь не только из-за этого и пригласил его на свадьбу – какое-то хороше родство душ у них.
    И до чего же это оказалось кстати. Без Юры свадьба вряд ли получилась та-кой смешной, весёлой.
   Юра знает о молодоженах больше, чем кто-либо, и до чего же хорошо всё понимает. После того, как увидишь нового старпома (всё равно где – в кают-компании, где-либо ещё) вид у него такой: рад, как никто, что Игорь и Наташа наконец-то муж и жена.
    У другого  в кают-компании холостяка (второго механика), видно по всему, совсем другое на уме. После того, как Наташа стала жить в своей каюте меньше, чем в каюте, где её муж Игорь, механик себе как бы и места не находит. Не только Наташа (всего-то – потому, что вышла замуж!), а все ему, как бы должны чего-то по многу. Вроде бы как миллионы какие-то. Помнят о них, что взятое у него нико-гда отдадут!
   Кроме каких-нибудь миллионов, как бы у каждого перед ним и ещё какая-то вина.
   Только и не хватало, чтобы по-своему, но почти таким, как второй механик стал и ещё бы кто-то. Например, тот же радист.
    Но если все и всё окажется на много-много лучше, чем Наташа предполага-ет? Всё равно тогда останется много и самого важного (если иное доступным ста-нет и другим)  –  радостного только ее мужу.
    Если в радиограмме из Варны перед «счастлива» (Маму обрадует и одно — это слово) снова будет и «очень». Да если это «очень» повторить дважды или де-сять раз? Нет, не поможет Наташе сказать и сотой, даже и тысячной дольки не рас-скажут из того, какое теперь у неё то, что  несравнимо с обыкновенным счастьем.
    Она расскажет Игорю и об этом. Вдвоём подумают -  может быть вспомнят и найдут вместо «очень» другое слово. И не просто было бы чтоб оно просто уточнением к обыкновенному всем известному слову «счастлива».
    Главное (слов может быть и три-пять) выразили чтобы они чувство Наташи. В котором давно такое, что несравнимо должно быть с тем счастьем, какое оно у других.
Почему бы, при крайней необходимости, хотя бы и всем известным словом не назвать ей то, чему настоящего названия пока не придумали? Но каким? Может оно у Игоря есть в его памяти?
    Для Наташи главное: чтобы в этом слове (скорее всего – в словах) была правда. Свою Маму доченька Наташа никогда не обманывала – всегда обо всём говорила только правду.

 
Книжная полка № 1                Книга № 2

Александр Шалгей

МАДАГАСКАР

Сентиментальный роман
о влюбленных
в проститутку

 


«и милость к падшим  призывал!»

1
В порту Новороссийск стоит у причала и грузится цементом теплоход «До-кучаевск». Цемент расфасован в пятидесятикилограммовые бумажные мешки. Его принимают в четыре трюма — и, должно быть, в них всего груза десять тысяч тонн.
Юра — опытный грузовой помощник, добросовестнейшим образом выпол-няющий свои обязанности. Знает он, где грузоотправитель может напортачить и что ему делать, чтобы пресечь халтуру. Что почти всегда у него получается как бы при единодушном согласии сторон — нередко и при дружеском рукопожатии.
Его зовут по имени все равные ему по рангу и все непосредственные началь-ники. Юра он и для женщин, когда, случается, приходит к ним с официальными бумагами или в неофициальном порядке просит ему что-то разъяснить, посовето-вать.
– Вот это, Юра, сделай так — и будет всё правильно, — говорит одна из них громко, во всеуслышание. По возрасту она могла бы быть ему матерью.
– Сейчас, Юра, вместе посмотрим: всё или не всё в инструкциях осталось без изменений, — не без лирических оттенков в голосе соглашается помочь ему дру-гая. Даже и не ровесница ему — он охотно зачислил бы ее своей младшей сестрен-кой.
Ни с одной (сколько себя помнит) из них ни в этой большой их комнате-кабинете, ни где-нибудь еще он не знакомился. Со многими вообще встретился первый раз. Откуда, казалось бы, все они знают его имя?
С каких-то пор на это и на другие странности в женщинах он перестал обра-щать внимание — всё равно, мол, их не пойму! Если им нравится — пусть зовут его не по должности, а по имени.
Естественным было для него (и отчасти даже нравилось), что и «женская об-слуга» на «Докучаевске» обращалась к нему (как и весь рядовой состав) «товарищ второй помощник». Но если кто торопился, обращение сокращалось до двух слов «товарищ второй», а у девушек нередко сокращения были до одного слова — «второй». При этом, конечно, строго соблюдалась и субординация, как и с други-ми командирами, — всегда обращались к нему на «вы».
Но вот Юра, уладив всё с бумагами и после обычных слов благодарности и добрых пожеланий, уходит из комнаты, где за письменными столами и монитора-ми компьютеров — полдюжины дам и девушек. Кто-нибудь из дам, глядишь, и осмелится, и выскажет вслух свое мнение о нём:
– Если бы у всех капитанов были такие вторые помощники!
После чего и другие, проводив Юру, — кто вслух, а кто про себя — начинают «перемывать ему косточки». Нередко высказывают свое мнение и о том, чт; за пределами его штурманских и иных служебных обязанностей. Просто оценивают или ищут: какая в нём, как говорится, «изюминка».
При этом «изюминка» разная по форме, величине и на вкус у каждой. Общее у них в этой незримой, неосязаемой ягодке — не обязательно сладкое. С лихвой до-статочно, если будет в ней хотя бы и немного такого, что им в жизни почему-то не досталось. Чего ожидала, когда выходила замуж, — не оказалось, каким ждала. Обманулась.
Но всех устраивало, что Юра пока не женат и жениться не торопится. По све-дениям не из самых авторитетных источников, нет у него невесты, ни с кем не по-молвлен. Совсем не обязательно, что при этом на него кто-то рассчитывал —собиралась, может, или недавно успела наконец оформить развод с мужем. Даже те, кто получает от мужа вроде бы всё желанное, не против, чтоб Юре досталось намного или на сколько-то счастья больше, чем ее мужу. При этом по-разному проявлялись материнская неиссякаемая доброта и нежность женщин.
Покладистый характер, уважение и внимание не только к женскому полу не могли не ценить. Признавая, что и у Юры недостатков (все женщины знают: нет на планете Земля мужчин без недостатков), наверно, предостаточно. Некоторые, например, считали ущербным в его внешности длинные ноги — могли бы, мол, быть и покороче (чаще всего это обнаруживали  в первой встрече с ним)! Не из-за этого, мол, и рост у него намного выше среднего.
Но никто не критиковал его ноги, когда видел, как крепко и цепко держат они его на палубе в шторм. Или как умно и с какой скоростью ведут они мяч по фут-больному полю.
Серые, почти всегда с предельной откровенностью глаза. Сколько в них ни всматривайся, кроме дружеской прямоты и доброжелательства, многие ничего другого не обнаруживали. 
Без претензий на особую красивость нос (ни в чём не хуже классического гре-ческого) и губы — их редко увидишь неприступно сомкнутыми и неподвижными. Смуглость от природы и румянец на щеках. Ямочки, правда, на обеих. Но не все-гда — их вообще нет, если Юра говорит не о веселом или не смеется.
От родителей, конечно же, досталось ему не только то, что проявляется в его внешности. Он успел к этому добавить и кое-что от себя, не оставляя без внима-ния свое физическое развитие. Почему он то и дело повторяет вслух и про себя: «Не ленись быть здоровым!» — один из любимых «пламенных призывов» первого помощника капитана теплохода на «Докучаевске».
А это — не лениться, не пропускать под каким-либо предлогом утреннюю физзарядку. В ней — многое, рекомендованное одноклассникам и ему школьным «физруком». В бытность четвертым и третьим помощником капитана всё на том же «Докучаевске» Юра освоил пятую («королевскую») сану йогов. Увидел, как лихо она получается у других, и стал упорно, безжалостно тренировать себя. Не сразу получалось, но теперь, как говорится, успех налицо — уверенно стоит на го-лове пять-семь минут.
Кто-то недоумевает или с насмешкой спрашивает: зачем судоводителю-штурману еще и это? У Юры для всех один и тот же ответ:
– Человек, стоящий на голове, — весело повторяет он слово в слово не раз услышанное от первого помощника капитана, — отчетливее и реальнее видит мир!
На своем месте Юра — хороший командир-моряк по-другому не скажешь!

2
Он был пятнадцатилетним подростком, когда \\\\наметилось в нём необычное -внезапный перекос от ему понятного мальчишеского к неизведанному юношеско-му///. Юра не стал бы спорить и возражать, если кто-нибудь эту его индивидуаль-ную ненормальность назовет иначе — каким-то научным  термином.
Когда всё это только началось, окажись у него другой, более опытный вос-питатель, нежели его мама, вытравили бы из его ума, души и сердца сей недуг в подростковом возрасте. Не уделили внимания, недооценили — и эта ненормаль-ность стала у него хронической.
Мама отсчитывает сумму сыну-подростку, чтобы хватило на билет в театр, на проезд туда и обратно и на какое-нибудь «пирожное-мороженое» в антракте. При этом смеется, то и дело заглядывая сыну в глаза.
– Влюбился, что ли?
– Наверно, можно и так назвать.
– А что, если по-другому?
– Нравится мне.
– Как танцует, поёт или — сама актриса?
– Не то, не то, мама, и не то.
Мать словами не спрашивает — молчит и смотрит. Ее вопрос — вся она.
– Мама, это Бони, — торопится Юра с ответом. Признаётся.
– Актёр? Не актриса?
– Не сам он, понимаешь, мама, а его роль.
–Что и как он выделывает на сцене?
– И да, и нет, мама, — сразу же объяснил, что он сам думает о своем опере-точном кумире.
Кода мать за ужином рассказала о своей воспитательной беседе с сыном мужу, тот расхохотался так, что уронил под ноги нож. А когда неловко наклонился, что-бы поднять, уронил и вилку. После этого ему было ни до чего — увлёкся люби-мыми им и сыном макаронами по-флотски.
Но в конце ужина со всей серьезностью высказал жене свою тревогу — как бы даже упрекнул:
– О самом важном сына не спросила!
– О чём?
– Он решил стать актером — играть этого самого Бони? Или у него осталось то, о чём всегда мечтал, — «В морях моя дорога»?
К счастью родителей и тем более самого Юры, он за свою жизнь побывал во многих «странах иностранных» и ходил по просторам многих морей. Тихий океан пересек единожды, а по Индийскому и Атлантике досталось ему ходить вдоль и поперек не один раз.
Поэтому, когда ему сами по себе напрашивались слова песенки легендарного лоцмана «Я моряк — бывал повсюду», он пел охотно и почти без иронии.
С легендарным лоцманом Юра мог бы и расстаться — появись желание. Но расстаться с Бони, как потом выяснилось, было бы не просто трудно, пожелай он это сделать, а просто невозможно! Из-за чего и желания расстаться с Бони у него ни разу не возникало.
Повзрослев, он продолжал жить в постоянной дружбе с обыкновеннейшим, далеко не главным опереточным героем. В должности — вон, смотри-ка! — вто-рого помощника капитана Юра без этого был бы и не Юра, а кто-нибудь на него едва похожий. Был бы другим не только для кого-то, но прежде всего для самого себя.
Кое-кто над Юрой посмеивался: не слишком ли «засиделся в недорослях»? Но капитан и его первый помощник, что называется, «раскусили» его, и ни в чём не проявлялось их неодобрение опереточных увлечений толкового грамотного моря-ка.

3
Что такое Бони?
Комедийный образ — только и всего. Со средними умственными способностя-ми, бесхитростный и безвредный. Не без неугомонной доброты и готовности по-мочь каждому. В любой ситуации на сцене сама Сильва и другие герои оперетты вполне  справлялись бы со своими проблемами без участия Бони. Не был он ну-жен и многим зрителям— всего-то мешал следить за тем, как развиваются на сцене сложные глубокосердечные отношения между главными героями оперетты.
Возможно, всё происходило потому, что Юра не дорос — не понимал того, что понимали взрослые театралы. Или склад характера был с таким изъяном, что не соглашался он считать Бони менее главным, чем какого-то безумно влюбленно-го в Сильву. Может, и настоящую влюблённость (в пятнадцать лет оно прости-тельно) считал обременительной и выдуманной взрослыми непонятно для чего.
В подростковые годы, наверно, многим (по крайней мере, мальчишкам) при-ходится думать и думать: как решить «нерешенный вопрос о женщинах и о люб-ви»? Перед Юрой этот вопрос «встал» в конце марта (хорошо помнит, что они то-гда учились всего-то в восьмом классе).
В тот день его одноклассница Наташа дежурила и просто попросила Юру (скорее всего, потому, что из класса он выходил последним) не оставлять ее одну. Она быстренько-быстренько посмотрит, не забыл кто в парте что нужное или там одни бумажки-мусор, и протрет классную доску —чтоб нигде никаких следов от мела. Наведет порядок — и тогда они уйдут вместе. Девочка-сорвиголова — и вдруг ему призналась, что боится идти одна по пустым этажам школы!
На первом этаже, у стены, где раздевалка, он быстро напялил на себя куртку и стал помогать Наташе. В их классе и вообще в школе это было обычным делом: мальчишки помогали девочкам одеваться и переобуваться.
Юра навсегда запомнил, как в первом классе учительница серьезно объясняла им: мальчик всегда сильнее девочки, и поэтому он должен ей во всём помогать, даже если это не та девочка, что сидит с ним за одной партой.
\\\\Девочка никогда не станет мальчиком.Об этом Олег узнал в дошкольном возрасте. Почему тогда и долго потом жалел, что нет у него сестренки. Двоюрод-ной или какой-нибудь – всё равно.
    Девочки в школе становились ещё больше не мальчишками.  Только с перехо-дом из класса в класс в них появлялось всё больше необъяснимого, непонятного. Но всё равно ему хотелось помогать в чём угодно каждой из них.
    В восьмом классе у девочек обнаруживалось всё чаще столько непонятного, что Олегу другого не оставалось, как «на них махнуть рукой. Сразу и на всех – Ната-шу в их числе. Стал жить сам по себе – как и все его однклассники-мальчишки.
    Самым обыкновенным был тот мартовский день – все было по-обыкновенному.///
    Он засмотрелся на ловкие пальцы Наташиных рук, умело и быстро пристраи-вавшие ботики на одной, потом на другой ноге и торопливо стягивали на щико-лотках ленты с «липучками». Закончив обуваться, девочка внезапно выпрямилась — так, что сначала ее волосы притронулись к его губам, а потом и прохладная щека.
«Ну и что?» — помнится, на такие пустяки ни он, ни она не обратили внима-ния.
Юра помог однокласснице продеть в рукава руки и взялся за капюшон, когда она сказала, что головной убор наденет сама, когда выйдет на улицу. При этом крутанулась так, что капюшон свился в жгут, а ее плечо оказалось у него под ру-кой.
Ему пришлось (чтобы расправить капюшон по ее спине) перекинуть вторую руку через другое Наташино плечо. Получилось, что ее шея в окружении его рук — что и было причиной смеха девочки-старшеклассницы. Наверно, смех и помог ей придумать очередное «чёрт-те что».
С капюшоном у него только начало получаться, как надо, а она, не прерывая смеха, почти полным голосом сказала:
– Давай целоваться!
Юра сразу убрал руки с ее плеч и даже на полшага попятился от нее:
– Ты что?
– Нигде никого — нас никто не увидит!
– Наташка!.. Ну, придумала!
Почти не смеется, но от задуманного она отступать не собирается.
– И ты, наверно, не умеешь?
«Если и не умею…» — зачем ему врать? Но и не понимает, зачем ей надо знать об этом правду, — что ни разу не пробовал и никогда не хотелось губами выделы-вать это самое «чёрт-те что».
Она не застегнула куртку на «молнию» и не собирается застёгивать. Наоборот — сначала изо всех сил потянула полы куртки вниз, но сразу и распахнула их так, будто они мешали ей дышать.
И бормочет прямо-таки с обидой — забыв, что перед этим смеялась:
– Всё равно придется учиться… Конечно, если ты со мной не хочешь…
После такого Юра не то, чтобы не находил нужных слов. Он сразу понял, что и не найдёт их.
Не потому ли до самого конца так ни одного из нужных им слов и не вспом-нил? Зачем его глаза не отрываясь смотрел и смотрел на одноклассницу — так внимательно и с таким удивлением, что и Наташины глаза разучились моргать? Откуда не только в глазах – во всем у нее только и так много красивого?
Она, похоже, сразу оглупела не меньше его. Но, может, и о нём что-нибудь успела подумать.  (Или не могла – у нее, как у Юры, не только в голове, в непо-слушных руках было похожее на не страшный пожар ?).
С трудом потом вспомнил, что в самом начале вроде бы в его голове разными словами было похожее на: «Наташенька, что с тобой? Откуда ты взялась вдруг та-кая — красивая-прекрасивая!.. Что мы делаем?!»
Потом сколько-то дней они в школе ходили одинаково перепуганные: вдруг всё, что было у вешалки, — правда. Не приснилось и невыдуманное — случилось в самом деле! Никто их в это время не видел — не мог видеть! Но вдруг о чём-то кто-нибудь начнет догадываться, заметив, что Наташа изменилась.
Она, конечно сама себе  ни за что бы не призналась: никакой другой, мол, ка-кой-то ничуть не стала — всё такая же, какой была всегда. Но ведь кто угодно мог заметить, что за Юру «болеет» она теперь, как никто в классе. Всё равно, отвечает ли он с места или когда вызовут «к доске» (за нее-то ни он, ни кто-либо другой никогда не «болел» — отвечала всегда на отлично).
Не это ли заставило Юру вним атльнее посмотреть на себя? Что называется, подтянуться во всем -- даже и  в нелюбимой биологии? Тройка  (удовлетвори-тельно) за устный ответ ли письменную контрольную для него стало недопусти-мым (позорищем)?
4
Почему Юра считает тот мартовский вечер началом своего взросления?
С того вчера он начал задумываться (или планировать, что ли, свою «взрос-лость»): как теперь ему быть с девочками-сверстницами? Потом будет еще слож-нее: они станут не подростками — девушками, а он — юноша? Наконец наступит для тех и других пора взрослости.
В промежуток в годы между «сорвиголовой» Наташей и его взрослой мамой будет возникать, наверно, и не раз всё тот же «вопрос о женщинах и о любви». Назвать знакомство Юры с выдуманным опереточным Бони счастьем было бы слишком. Но эта встреча была своевременной и, как оказалась, полезной, благо-творной для Юры.
Мы часто — по нашему желанию или же так невольно получается — на какое-то время перевоплощаемся в того, кто перед нами на экране и тем более — когда живой на сцене. А когда-нибудь потом — в театральной гардеробной или раньше того — в обратном порядке перевоплощаемся в привычных самих себя. Нередко — с чем-то прибавленным в «себя» хорошим или избавившись от чего-то не само-го лучшего в нас.
Так что Юра вовсе не был исключением. Опереточный Бони проник, наверно, в него на редкость глубоко и долгое время чувствовал там себя комфортно.
Второстепенный в опереточных сценах Бони всегда и почти весь там, где вполне могли бы всё уладить и без него. И всегда только там, где прежде всего ему, Бони, больше всего нравится.
Скорее всего, он любимец в эскадроне гусар, где с увлечением и добросовест-но служит. А свой досуг, свободные вечера с удовольствием коротает вместе с офицерами-однополчанами там, где весело и где уйма хорошеньких женщин. Они всегда кого-то любят, иногда и его.
Кто-то из офицеров-однополчан в кого-то влюбляется, теряя голову, но только не он. В его куплетах нет (автор или режиссер не догадались вставить!) слов Бубы из Одессы: «Есть у меня другие интересы!»
Случится, что у какой-то из красавиц «программа изменилась» — так, чтобы соблазнилась на день-другой Бони: не досталось ей лучшего. Что ж — как гово-рится, дело хозяйское.
В решении «нерешенного вопроса о женщинах и о любви» сначала Юра шел и старался, чтоб след в след за Бони. Потом —шел как бы плечом к плечу с ним, продолжая подражать во всём. А в последнее время появилось подобие авторско-го зазнайства — теперь, мол, иду, на сколько-то опередив своего кумира.
За возникшее несоответствие кумиру особых претензий нет ни к кому — наверно, знаменитый Кальман в спешке успел вставить в свою оперетту не всё хо-рошее о Бони.
У каждой женщины есть столько красивого (Юра в этом убеждён, как и Бони), что сколько ни любуйся — не налюбуешься. И не насмеешься над тем, как они пытаются украсить свою изумительную красоту какой-нибудь чепуховиной.
Всё чаще Юра встречает таких женщин, что те умнее его. Но и таких «пруд пруди», у кого в голове «шарики не на месте» (если даже вдруг и на какие-то мгновения, как случилось с его прелестной одноклассницей Наташей; случилось в тот далекий мартовский вечер у стены в полутемном пустом школьном коридоре; в такой тишине, что вдохнуть-выдохнуть боялись, — вдруг звуки-полузвуки сами по себе выдохнутся).
Штурман-судоводитель Юра, заслоняясь образом Бони, жил, как за каменной стеной, раз и навсегда решив для многих «нерешенный вопрос». На досуге, в не-рабочее время, или же при исполнении им служебных обязанностей если кто и пы-тается его озадачить влюбленным взглядом ли, словом из самого сердца — нико-гда врасплох его не застанет. Скорее всего, будет потом вместе с ним смеяться над своими глупыми бабьими затеями.
Знал он (всего лишь забыл), что судьба играет с человеком. Но, конечно же, не знал, что среди неисчислимого множества красивых и самых умных наконец встретится ему одна-единственная.
 В ней будет всё необыкновенным таким, чему названия люди не придумали даже и  определения – соответствовало чтобы этому необыкновенному. Наверно, потому, что его и невозможно придумать.
Таким «необыкновенное» окажется  для него и судьбоносным с той силой – из-за которой никому и  не удавалось «необыкновенное» это преодолеть во все ми-нувшие века и тысячелетия!
Не знал Юра, где и когда они встретятся и как оно будет выглядеть в реально-сти, живьем — это неодолимое и над всем господствующее. И что от этой встречи — возможно, в виде единственного исключения — никакой беды с ней (а с ним тем более) не произойдет. Наоборот: случится такое, что многие-многие мужики будут ему завидовать!

5
Суета-маята при приготовлении судна в рейс не только у второго помощника капитана. У старшего помощника забот куда больше. Прямо-таки занозой в сердце у него, например, недоразумение кадрового характера.
Дневальная отпросилась в отпуск, и он ее отпустил (спешила на свадьбу стар-шей сестры) до прибытия сменщицы. И вот четвертый день идет бестолковый об-мен радиограммами с отделом кадров. 
Жизнь — как флотская тельняшка: на ней для старпома это как раз еще одна очередная тёмная полоса. Своевременно направленная кадрами дневальная к от-ходу «Докучаевска» в рейс в Новороссийске, конечно же, так и не появится.
Зато есть и радующая глаз белая полоска в старпомовской жизни-тельняшке: артельщик правдами-неправдами вместо красного молдавского вина выбил  столь-корислинга, что экипажу хватит на всё плавание в тропиках.
Радость и у боцмана — такая, что свой доклад старшему помощнику он начал со своего трафаретного извинения:
– Извините, человек я простой, поэтому говорить буду стихами.
После чего действительно были стихи: «У меня великая радость — разулыбьте сочувственные лица…»
В порту Новороссийск в первую очередь — снабжение для танкеров. В почете и пассажирские суда. А азовчанам иной раз и половину не дают по их заявкам. И вдруг в этот раз удалось выпросить — «выбить» — и белил настоящих, и свинцо-вого сурика. А утром доставили на борт полный комплект швартовых канатов из капрона — от стальных наконец-то избавились.
Третьему помощнику не очень-то повезло. Подобрал и получил карты для района плавания, куда «Докучаевск» идет впервые. Но почти половину их ему придется корректировать самому.
Что касается, например, документов для пограничников и таможенников и для капитана порта — претензий к нему не будет. Нужное количество экземпляров су-довой роли (списков экипажа с указанием их должностей) подписаны у капитана и лежат на столе старпома. Ждут, когда на них появятся оттиски судовой печати.
Привезли на судно библиотеку-передвижку и два десятка коробок с кинолен-тами — заботы и «головная боль» первого помощника капитана, «помполита». Причем кинофильмы киностудии имени Довженко в этот раз экипажу придется смотреть намного реже, чем в предыдущем рейсе.
Словом, не без суеты и нервотрепки готовятся моряки в очередное дальнее плавание.
Без тревог, не ожидая особого «сюрприза» (не ожидал его и Юра), готовился в плавание и старший матрос — правая рука боцмана и по штатной должности плотник. Звали его Роман — Рома, Ромка. Высокий, статный девятнадцатилетний молдаванин. Природа — в шутку ли, с иной ли целью — немного (правда, не у всех было такое же мнение) подпортила кое-что на его лице немужским румянцем, отчего оно стало больше соответствовать модной журнально-рекламной красиво-сти.
Одним словом, Рома был первым парнем на деревне. Если считать трехпалуб-ную жилую надстройку на корме теплохода-десятитысячника селением, в котором всего-то мужского и женского пола тридцать восемь душ.
Плотник — одна из главных фигур в событиях, о которых пойдет речь. Он, вместе с Юрой, еще одно лицо мужского пола в образовавшемся «треугольнике». В нём одна девица и двое мужчин: сказалось, что всё еще мы живем в патриархате с его многочисленными преимуществами и некоторым количеством несуществен-ных недостатков.
Официальных данных (фамилия, имя и т. д.) той, из-за которой возник «тре-угольник» и произошло ЧП (чрезвычайное происшествие) на «Докучаевске», ни-кто из членов экипажа не знал. Но о ее роли в ЧП имели право рассказывать мно-гие — как очевидцы или пересказывать «по свежим следам» услышанное ими от очевидца.
Она, бесспорно, была во многом выдумщицей — с девчоночьей фантазией.
Когда плотник знакомился с ней и назвал себя Рома, Роман, Ромка, сразу она переиначила его в Ромео. После чего, весело рассмеявшись, почему-то не добави-ла к этому имени полагавшуюся Джульетту, а назвала себя Джулит. Нет сомнения: у нее были представления о шекспировской повести-трагедии, которой «печальней нет на свете».
Скромность или что иное было причиной того, почему она не решилась  назы-вать себя Джульеттой — об этом остается только догадываться. Не считала, наверно, себя такой же малоопытной в житейских делах — явный недостаток у че-тырнадцатилетней шекспировской девочки. К тому же мадагаскарка Джулит, то ли на полтора была старше итальянки Джульетты то ли на год.
Может, путаница с их именами — и всего-то: мадагаскарке не хотелось произ-носить на чужом языке длинное имя, когда можно сказать более удобно и корот-ко: Джулит.
После того, как Юра увидел Джулит и минут через сорок с ней расстался, в нём в тот день и довольно продолжительное время впоследствии ничтожно мало проявлялось из надёжно усвоенного, заимствованного от Бони. Сначала как бы со-всем даже исчезло. А когда стало возвращаться — процесс шел и медленно, и не-охотно.
И это — когда в начале служебного расследования (что делать, если ЧП слу-чилось на его дежурстве?) всё, буквально всё шло, как и должно быть при событи-ях подобного характера. Какое-то время он был как бы в «шкуре» объективно без-различного к Роману и Джулит.
Но потом произошла странная метаморфоза. После чего он мог сравнивать се-бя с малоквалифицированным и беспринципным болельщиком, который смотрит на футбольное поле, где за круглым мячом гоняются двадцать незнакомых ему «лбов». Из них он (не сумел бы объяснить, почему это сделал) выбрал одного и оба тайма следил только за его беготней — болел за него и ни за кого больше.
А какая проиграла из команд и какая выиграла там с каким-то счетом, услышал от настоящих болельщиков мимоходом — в толкотне при посадке в трамвай.
Это его сравнение (как нередко и у других получается) хромает. Но что де-лать?

6
Кроме тех, кто в «треугольнике», были и те, кто с его острыми углами всего лишь соприкасался. Все они — члены экипажа «Докучаевска». Друг друга знают, и между ними обыкновенные товарищеские, приятельские или дружеские отноше-ния.
Если ничего не знать о них — не сразу поймешь, что произошло. Не узнаешь, почему оно случилось и чем было это самое ЧП — не обнаружишь в нём ни суще-ственных, да и вообще никаких отличий от ему подобных.
О том, кто и что такое Юра, сказано, казалось бы, достаточно. Осталось, прав-да, едва ли не намного больше такого, о чём следовало хотя бы упомянуть. Среди такого, например, — один из случаев «нестандартного» поведения перед оконча-нием погрузки.
– Скоро? — то и дело спрашивает у Юры кто-нибудь в кают-компании, при встрече ли где-нибудь на судне или на причале. Не только у грузового помощника перед выходом в рейс дел не переделать, но и других членов экипажа дефицит времени. Всё или не всё успеешь сделать — зависит от того, когда «второй закон-чит погрузку».
  Так, что многим была кстати и всего-то меньше часа длившаяся остановка по-грузки погрузки цемента на теплоход «Докучаевск».
  Юра честь-честью  предупредил бригадира грузчиков:
- Подаёте горячий цемент. От него бумажные мешки «жареные» - только что не горят!
Перегнул конечно: от цемента бумага бы не вспламенилась конечно. Грузчики бе-рут бумажные мешки  с горячим цементом и разбрасывают их в трюмах сой за  слоем. Правда их руки защищены руковицам.
 Но вот очередной поддон – на нём около трёх тонн цемента – так и остался на лапх автопогрузчика. Крановый захват повис над ним безнадёжно позванивая.
- Ст-о-оп! – весь командирский «металл» в голосе Юры. Сразу же его рука взметнулась вверх, а потом опустилась – как бы прикрывая дышащие теплом бу-мажные ме6шки.
Остановилась подлача цемента на борт теплохода по одной линии: пакгауз – при-чал –трюм «Докучаевска». Метнулся бригадир сначала к  грузовому помощнику. Понял, что тот с ним разговаривать не будет – от слов перешел к решительным действиям. Пробежал по причалу со скрещёнными над головой  ладонями – оста-новил погрузку и на других линиях.
      Потекли минута за минутой непроизводительного простоя судна по вине  пор-та. Необходимо принимать меры – уладить недоразумение. Телефонных перегово-ров даже и на самых высоких тонах оказалось недостаточно. Почему вместе с бри-гадиром и появилась неотразимо симпатичная Люся со «спецзаданием».
-  Здравствуйте, Юра! – впервые видит её. Уверен, что Люся тоже нигде не разу не обращала на него внимание. Успели стало быть её «проинструктировать» - она знает его имя и что он за «фрукт».
   Не первый  раз такое в порту – вот и сделалась Люся по совместительству со своей должностью экономиста еще и специалиста «по недорзумниям» с неограни-ченными полномочиями.
  - Цемент, Юра, везете в Африку – жарища там! – у Люси на лице не страх афри-канской жарищи, а радость.
- Не в Африку, милая красавица-сударынья.  На Мадагаскар.   
- Те же самые тропики. Все слои бумажных мешков так прожарит, что при выгрузке ни одного целого мешка не будет!
- Поверьте, сударынья-красавица: у меня опыт – не все слои бумаги превра-тятся в труху.
Забыв о тропическом зное, спорить стали: так ли уж на много цемент в бумажных мешках горячее, чем предусмотренно нормами. Еще раз Олег попросил неотрази-мо красивую сударынью поверить ему – не просовывать свою ладонь в пакет между мешками. Ему «больно подумать»: её прелестная ручка будет испачкана цементом – точно так же как обе его ладони.
    Люся поспешила признаться: она во всём готова верить и доверять – видит, что Юра на редкость честный, «впервые с таким встретилась». Но термометр всё-таки всовывала то в один пакет цементных мешков, то в другой и показания записывала в блокнот.
- Зачем? – Юра как бы недоумевает.
- Начальству доложить о фактах в Вашу пользу.
- Сегодня «Докучаевск» уйдёт из Новоросийска. Мы даже не успели перейти на «ты».
- Уходит не навсегда, - на прелестном лице Люси улыбка. Она только что распоря-дилась и бригадир поспешил организовывать погрузку из штабелей, где остывший цемент, - уступила. Проиграла сражение на производсттвенном фронте. Но выиграла – в чём не сомневается – в более важном для каждой женщины. Юра не пытается скры-вать, что и он от Люси «без ума». Почему и предлагает фантастически нереальный план:
- Давайте сделаем так – от нас двоих зависит, - чтобы «Докучаевск» стоял под погрузкой до утра!
Сначала захохотала Люся. Да так весело, с таким вдохновением, что Юра не имел права её не поддержать. Кто был на причале и слышали их весёлый хохот не могли понять: в рабочее время, на «рабочем месте» хохот такой, что непримиримые по долгу службы спорщики держатся за животы.
   Когда «коса на камень» - страдают он и она. Но от соприкосновения доброго с таким же добрым – получается полезного для них вдвое, если не втрое больше.
   В тот рейс «Докучаевск» - теплоход Азовского морского пароходства вез/// на громадный остров Мадагаскар первосортный новороссийский цемент. После победы в очередной революции «всенародно избранный» или самоназначенный на пожизненно президент затеял строительство для себя нового дворца — должно быть, резиденцию версальских масштабов, посчитав это наинеобходимейшим для блага страны и народа (ничего необычного, согласитесь: в ту эпоху «оглупления и кривляний» такое было сплошь и рядом).
Представители высокого грузополучателя в военных мундирах с нетерпением ждали нас и после нашей ошвартовки долго не уходили из каюты капитана, рас-хваливая русскую водку и закуски к ней за счет капитанских представительских. В послешвартовочной полусуете никто не обращал внимания на такие мелочи, кто с кем и как общается.
Чем и воспользовались боцман и старший матрос в их, по сути, нерабочее время. После того, как дни и ночи была «вода-вода, кругом вода», всегда интересно смотреть на такое, что не качается и тебя не качает. Причалы, пакгаузы и такие же, как в других портах, сооружения кажутся такими, будто впервые их видишь. А в мадагаскарском порту — еще небывалый коктейль из теплого влажного воздуха Индийского океана со щедрыми добавками запахов корицы, ванили и чего-то еще маняще вкусного…
Боцман и старший матрос облокотились на планширь фальшборта, рассматривали знакомую на причалах суету — незнакомое знакомое. Надеялись, что вдруг «заце-пится глаз» — увидят они что-нибудь интересное, небывалое.
    Прибытие любого судна в порт Таматави — событие первостепенной важности для каждой, кто овладел или овладевает древнейшей женской профессией. Исклю-чение составляло только прибытие советских судов — на них, мол, ни на одном и ломаного гроша не заработаешь!
    Но Джулит стояла и смотрела от начала до конца на швартовку теплохода с красным флагом. Она и после окончания швартовки (с ее криками-командами и беготней) не спешила уходить.
Боцман послал ей воздушный поцелуй. Она ответила и даже пританцовывала при этом. Что вдохновило бывалого моряка на повторное послание. Причем такое, что сразу с двух ладоней. На что вдруг ему в ответ была энергичная отмашка обеими руками Джулит и ее головой: не тебя, пойми пожалуйста, хотелось бы мне цело-вать, а другого! Того, что глаз с нее не сводит и не дышит, наверно, — над чем она громко на весь причал смеется.
Так они и познакомились — узнали, кого как зовут.
Потом встречались ежедневно в «адмиральский час».
На советских военных кораблях и транспортных судах с двенадцати дня — обе-денный перерыв. Кому потом не на вахту — успевают в своих каютах отдохнуть. Тишина при этом как бы для того, чтобы не потревожить адмирала, если на кораб-ле он со своим штабом и в этот час вздремнул.
Джулит приходила, маневрируя между груженными цементом военными автома-шинами, ловко уклоняясь от рук солдат, пытавшихся поймать ее и лапать. Она пряталась всегда на одном и том же месте— под нависавшим над причалом отва-лом носовой скулы теплохода.
Старший матрос Ромка торопливо обедал, ускоренным шагом приходил туда, где брашпиль (огромная лебедка, чтобы поднимать якоря с морского дна), и за ним прятался. Плашмя ложился на отогнутый фальшборт, свешивался через его кром-ку так, чтобы головой быть на дюйм или хотя бы на полдюйма ближе к Джулит.
Она запомнила два его русских слова: «моя хорошая». Он часто повторял их на разный лад, иногда немного менял, добавляя не запомнившиеся ей слова. Но пер-вые два слова он сразу произнес так, что Джулит навсегда их запомнила и не со-всем по-русски их говорила своему Ромео в первую минуту при каждой с ним встрече. Не забывала при этом, конечно, сопровождать эти слова воздушными по-целуями.
Вдвоем они знали с дюжину более или менее подходящих английских слов, но в своих разговорах ими не пользовались.
Когда ему девятнадцать, а ей на три-четыре года меньше, вполне можно обходить-ся без общепринятых звуковых символов — слов на его или ее языке. Даже обще-принятые жесты не нужны им, когда о многом-многом самом нужном и главном так хорошо умеют сказать глаза.
 
7
Планета Земля, как выяснили наконец наши предки, сделав тщательные наблюдения и расчёты, имеет вид шара и к тому же крутится и крутится безоста-новочно. Отчего и пассат всё время дует с Индийского океана, проветривая остров Мадагаскар и его порты с причалами. Заодно освежает он и воздух в каютах жилой надстройки ошвартованного теплохода «Докучаевск». Из-за чего двери в каюты капитана и его первого помощника распахнуты во всю ширь.
– Выгляни в дверь! — слышит помощник голос капитана. Между их дверьми всего шага четыре. — Или возьми трубку — по телефону говорить будем. — Сло-вами и тоном произношения он пытается подражать популярному герою из вче-рашнего кинофильма «Волга-Волга».
В дверь выглядывает помполит:
– Там задержали «диверсанта». Сходи узнай… Не перестарался бы вахтенный штурман — дров наломает!
«Диверсантом» оказалось чудо из чудес земных. По совместительству, может, была она и чудом небесным.
Левой ногой помполит успел перешагнуть через порог и почти весь оказался в столовой. Надо перешагивать и правой, но что-то (не узнал он и до сих пор, что именно) сделать это ему не позволило. Внезапно он забыл, а может, и на какое-то время разучился шагать и перешагивать через самое малое.
Когда перешагнул и правой — так почему-то оставил за собой открытой дверь. Вахтенный штурман Юра сам едва начал приходить в себя после подобного умо-помрачения и как мог, помог помполиту. Прервал служебное расследование — так, что «диверсантка» этого и не заметила. Он как бы сделал всего-то ему крайне необходимое: поправил нарукавную повязку и проверил, строго ли по центру у него «краб» — правильно ли держится на голове форменная фуражка.
Юра с полуслова понял жест первого помощника и продолжил в основном бессловесный разговор с Джулит. Жестами рук и головы они уже успели кое-что сказать друг другу. Конечно же, в их «разговоре» активно участвовали и глаза.
А они у нее карие и всё время открыты больше (так Юра всё время думал), чем надо. При этом на лице всё время — борьба полудетской доверчивой наивности со страхом. Почему и он с первой минуты ей больше, чем верит — как самому себе доверяет!
Помполиту сразу стало ясно и понятно: страха у «диверсантки» за себя ника-кого нет. Она всеми правдами и неправдами пытается выручить своего Ромео-Ромку.
Не зря же (она оценила обстановку и поняла) его сразу поставили по ту сторо-ну стола, за которым с карандашом и большим блокнотом сидел моряк-офицер в фуражке и с нарукавной сине-белой повязкой. Он трижды предлагал ей стул — тоже сесть, и чтоб она была поближе к столу. Но Ромео такого офицер ни разу не предлагал. Такой, значит, порядок: виноватый должен всё время стоять.
Если невиновный Ромео стоит, как же она — во всём виноватая — будет си-деть на стуле?
И еще (отчего страху у нее, должно быть, стало втрое или даже в десять раз больше): Ромео стоял один. Все, кто первыми оказался в столовой и кто приходил потом, толпились у двери — в противоположной от него стороне.
В советика ( во многих странах это слово употреблялось вместо «советский») экипажах, мол, такой порядок (ей рассказывали): если кто чуть провинился, ошиб-ся нечаянно — никто за него не заступится. Все его будут осуждать, ругать, гнать подальше от себя.
Почему Джулит и повторяет-повторяет советика офицеру русские слова «она хорошая». И видит, что он ее правильно понимает: она хвалит не себя, а своего Ромео.
Дважды сказала она эти слова. После чего, прижимая указательный палец ко лбу, настойчиво качала головой из стороны в сторону: всё-всё, что есть нехороше-го, моя, мол, голова придумала. А когда она тем же пальцем водила перед грудью, покачивая головой, — это, по ее мнению, должно было убедить Юру, что она вся-превся очень плохая.
«И она-то плохая?» — у Юры не только ум, всё в нём взбунтовалось.
Когда на что ни посмотришь — всё у нее самая «прелесть что такое». От одно-го светло-светло каштанового цвета лица и такого же всего, что у нее не прикрыто платьем, — едва ли внезапное головокружение у каждого, кто это видит, и обяза-тельно должна быть у всех солнечной яркости радость (конечно, из-за ее красоты).
Творец с большой любовью мастерил Джулит, а потом то ли по рассеянности, то ли ошибся в спешке — определил ее не туда, куда надо было. На грешную зем-лю.
«Не упоминай Господа всуе! — одергивает себя помполит, убежденнейший атеист. — Никакая не ошибка — с целью великой, нам, смертным, пока непонят-ной Он такое вот и сделал!»

8
Среди собравшихся в столовой оказались две представительницы лучшей, как и мы теперь это с восторгом признаём, полвины человечества.
Немного не вровень с Джулит прелестная пекарь-золотые руки. Она стояла у двери на камбуз, и надо было ей туда к плите прямо-таки бежать (неотложных дел там полно!), а она всё не уходит и не уходит из столовой. Казалось бы, никто ее за руку не держит, ничто не заставляет не уходить, стоять.
Держится за рычаг двери, но не пытается открывать. Потому что лицо она за-интересованное. У нее на старшего матроса (а у него на нее) давно (и все в экипаже это знают) «виды» с вполне серьезными намерениями. Вот и скажите после этого: кому, как не ей, оставаться было бы до конца дознания-расследования!
Другой была наша легендарная дневальная Зиночка. В столовой она хозяйка: за всё про всё отвечает. Из-за чего, скорее, всего и пропустили ее вперед — никто и ничто не мешали ей всё видеть и слышать. Сероглазая, с красивыми веснушеч-ками. Из всех на судне самая пугливая, отчего у нее такой пронзительный визг. Платья, кофточки, юбочки у нее всё какого-то не городского покроя. Но до чего же старательно выстиранные, заботливо выглаженные, что по красоте, наверно, нет равных им и среди самого модного городского!
У нее ни на кого никаких «видов». Зина и не только в этом — ни в чём не до-пускает ни малейшей недисциплинированности. Что не мешает (или наоборот — очень мешает?) матросу Облапу не забывать о ней ни на минуту.
Он (так думали многие, а после ЧП стали думать все) всё равно увезет ее ко-гда-нибудь в свою любимую Тамань.
Если бы не запорожские, а кубанские казаки писали письмо турецкому султа-ну, то предок Облапа наверняка активно участвовал бы в сочинении этого письма.
Кубанский казак баскетбольного роста. Ширина груди — вровень с дверным проемом. За его одну ладонь какой угодно матерый медведь охотно бы в обмен отдал две своих лапы! И при таких-то, казалось бы, непроворно-неуклюжих дан-ных у него зоркий глаз и меткий удар в два, три а случалось и в четыре шара, ко-гда он играет в бильярд.
Скорее всего, он случайно оказался в тот день за спиной Зины. И, естественно, вынужден был смотреть на русую макушку визгливой девушки больше, чем на вместе взятых Джулит, Юру и Романа.
Раз он заметил, что при его выдохе на макушке у Зины шевельнулся крохот-ный прозрачный локон. С перепугу (вдруг повернет голову и увидит его) и в пани-ке — без визгу вслед не получится! — она сбежит из столовой.
Боится она его — понять не может, почему. Спросить у нее? Нет, боже мой!
Если во всём подробно разбираться, то окажется, что она и сама не знает, по-чему. И такое у нее — с их первой встречи.
В первый же день, когда Зина прибыла на «Докучаевск», у нее случилось, правда, не одно только это.

9
Недразумения начались с того, что Зина появилась у трапа теплохода за три часа до того, как должны были «закрыть границу» перед очередным дальним пла-ванием «Докучаевска» — в рейс на два или три месяца.
На запросы капитана из отдела кадров — радиограммы одного и того же со-держания: дневальную вам направили, документы она получила, выписалась из гостиницы-общежития «Моряк» — должна была, значит, и выехать в Новорос-сийск. Может, заблудилась или несчастье с ней какое приключилось в дороге, не дай бог. Три дня и три ночи едет — не приедет, когда у других на дорогу уходит и на всё про всё менее суток.
Наконец вот она. Приехала. 
Навстречу ей по трапу сбежал вахтенный матрос — помог перенести на верх-нюю палубу сумку с ее вещичками и легонький рюкзак. Осторожно пересчитывая ногами ступеньки трапа и не отставая от матроса, она внесла на теплоход огром-ный букет из роз, тюльпанов, пестреньких цветочков и длинной травы.
– Здравствуйте! — с разрешения старшего помощника капитана она вошла к тому в каюту и представилась радостно-весёлая: — Зиной меня зовут!
У того от злобы всё кипит и не вырывается наружу только потому, что кипяток сплошь из непечатных слов. Молча смотрит на нее перед тем, как высказать при-личными словами то свое справедливое решение (если в двух словах): «Вон, раз-гильдяй, никогда чтоб и духу твоего не было на теплоходе нашем!»
С цветочками-василечками своими и вещичками гуляй, мол, в обратном направлении: трап, причал, проходная порта, вокзал, вагон — и к инспекторам от-дела кадров!
Слишком жестоким ему показалось, наверно, в один миг и наотмашь гасить веселье-радость на лице девушки. Но, скорее всего, интуиция в который раз про-явила себя: посоветовала не спешить с высказыванием принятого им единственно правильного и самого справедливого решения. Почему и снизошел он до воспита-тельного характера беседы с «разгильдяем».
– Читаю выписку из приказа по отделу кадров, — из аккуратно ею построенной стопки документов он берёт вчетверо сложенный лист и комментирует напечатан-ное на нём: «Такая-то назначена дневальной такого-то числа и вот мы четвертый день ее ждем и ждем!»
Зина предчувствует неладное и кивает головой, гася в себе веселье-радость.
– Дисциплина, дисциплина и еще раз дисциплина — самое главное на судах за-гранплавания! А вы что выделываете, милая девушка: не начала работать — и сра-зу вон какущий прогул! Три рабочих дня!
– Три получилось! — она согласилась. Кивнула и прибавила сквозь слёзы не-понятные слова.
– Пешком шла? Не поездом ехала, а на черепахе?
– Поездом… Дома была два дня, — искала и наконец нашла в сумочке свежий платочек взамен мокрого от слёз. — Меня предупреждали…
Поубавилось у старпома жестокой строгости, и стали пробиваться совсем вро-де бы ненужные отцовские чувства: на самом-то деле хорошая вроде бы девчушка — вон аккуратненькая какая, ни слова не сказала неправды. Не стала оправдывать-ся — даже и призналась, что ее предупредили.
– Видишь: и сказали тебе всё, что надо, а ты (чуть было во второй раз не ляп-нул некстати «милая девушка»)?
А побуждала ляпнуть «милая» — до чего же вовремя догадался! — его левая рука. Не спросясь, ее ладонь потянулась к полусонному бутону розы в чужом бу-кете.
Когда судно уходило из порта приписки, жена всегда приносила ему в каюту «на дорожку» три розочки — и никогда никаких других цветов.
Не из-за этих ли розочек и пришло в голову: третий помощник только что приходил — принес отпечатанные судовые роли (списки членов экипажа) для по-граничников? Там у него над подписью капитана хватит места — если допечатать и только что прибывшую дневальную.
– Мне сказали, — наконец Зина справилась в который раз и с глазами, и с но-сом (чтобы не хлюпал чтобы и не мешал говорить), — чтобы ни шагу на теплоход, пока не исполнится восемнадцать лет.
В тот же миг у старшего помощника в руках ее паспорт, и распахнут на нуж-ных страницах:
– Ты что? В поезде отмечала день рождения?
Спрашивается: зачем спрашивать Зину о том, что у него перед глазами, — в ее паспорте моряка об этом черным по белому написано.
– Ну да. В Ростове купила большое мороженое и себе в подарок цветов. Мне сегодня полных восемнадцать!
Одной рукой старпом сгреб стопку ее документов и придвинул к себе побли-же. В другой руке у него телефонная трубка, и громоподобным своим старпомов-ским голосом (потом к этому голосу и Зина привыкла) приказывает:
– Боцман!.. Быстро ко мне в каюту кто попроворнее — дело на пару минут!
Быстрее, чем можно было ожидать, появился перед старпомом исполнитель-ный старательный матрос Облап. Он и проворный, о чём сразу не подумаешь: ши-роченная грудь и рост у него богатырский. Почему Зина сначала оробела: вдруг весь войдет в каюту — места в каюте не останется ни для нее, ни для старшего по-мощника капитана.
Она — сегодня уже восемнадцатилетняя девушка — не сумела заставить себя не взглянуть с девчоночьим любопытством и удивлением богатырю-матросу в глаза. Большие они у него — потому что сам вон какой большой! Всё лицо у него красивое, и глаза ну просто вынуждены этому соответствовать — что как раз у них и стало вдруг еще больше получаться.
Другие могут о них думать по-другому. Но Зина в первый же миг про себя их назвала красивыми. А в следующий миг поняла, что для нее эта красота страшная, и не для кого-нибудь еще, наверно, а только для нее.
Потом себя спрашивала не раз (никому об этом ни полслова) — ответ всегда был один и тот же. В его глазах столько доброты, ласкового внимания и заботы о ней, а в Зининых глазах ему в ответ что (из-за чего она специально и в зеркальце их рассматривала)? Сероглазая пустота — нечем ответить на всё его внимание, за-боту и ласку!
После чего наконец и решила, что есть единственное и на веки вечные спасе-ние: чтоб Облап никогда ничего об этом не узнал. Что ее обыкновенные серые гла-за во сто крат хуже, чем у него — до невозможности откровенные карие и под удивительно красивыми, прямыми, как стрела, черными бровями.
Старпом неправильно понял причину тревожного внимания Зины ко всему, что происходит, и стал хвалить стоявшего в дверях матроса:
– Вот какой добрый молодец прибежал тебе помогать!
Зина всё слышала, но слова старпома так перепутались в ее голове, что ни од-ного из них она не запомнила и не поняла. Повернулась к старпому и смотрит, будто его увидела только что.
– Сейчас он твой багаж отнесет — а заодно и тебя вместе с багажом — в каю-ту, где будешь жить, — много и многих повидавшему за свою жизнь моряку при-ятно и весело смотреть на первую встречу молодых людей! — Ему ничего не сто-ит: возьмет на руки и унесет.
– Нет! — Зина отмахивается головой. — Этого, прошу, совсем не надо!
Старпом сначала пошире развел ладони, а потом сделал ими и жест: видишь, мол, казак-богатырь, какая она — осторожно и бережно с ней надо!
Зина собирает со стола цветы — готовится уходить. Немного с запозданием пришла ей мысль: будет, конечно же, лучше, если, кода она пойдет вместе с каза-ком-богатырем,  обе ее руки будут свободны.
Она и к двери успела подойти, когда оглянулась и вдруг старпому вместо «Спасибо», «Извините» или другое похожее на них сказала слова самые неумест-ные:
– Хотите, я все цветы вам оставлю?
Интуиция, оказывается, не только своевременно подсказывает нам самое нуж-ное, пока мозг выбирает соответствующую программу перед тем, как в полную силу начать работать. Обнаруживает себя интуиция и там, где, казалось бы, у боц-мана место для его души и для сердца. Откуда-то оттуда интуиция в тот день ему подсказала, а может, и потребовала, чтобы в распоряжение Зины (старпом здесь — всего лишь случайное промежуточное звено) отправить надо, если даже и на пару минут, ни.кого другого, а обязательно Облапа!
      Бывалый моряк и достаточно разбирался в смысле житейских проблем потом неоднократно поздравлял себя с очередным успехом. Отношения между кубан-ским казаком  и, как дикая козочка, бестолковой Зиной развивались и зрели как он предвидел, предсказывал. Не в его характере было оставаться сторонним наблюда-телем, когда есть к чему и свои руки приложить.
   Красное море с его нудной жарищей осталось за кормой  «Докучаевска». Перед тем, как идти курсом на остров Мадагаскар, теплоход огибал «Африканский рог».       Зина выбежала на верхнюю палубу, чтобы встретить бескрайние просоры первого в её жизни океана.   
   Зина увидела как мечется-бьётся на грузовой палубе ещё одна летучая рыбка. Они в Красном море то и дело перелетали через фальшборт на судно: в трюмах полный груз  -- и палуба, и ограждающие её  фальшборта не очень высоко над во-дой.
  Девушка поспешила вниз – может успеет помочь рыбке  вернуться в океан. По-скользнулась на сухих ступеньках  трапа. Не опрокинулась на спину только пото-му, что её руки успели схватиться за первый попавшийся поручень.   
 Зина в эту минуту не видела ни океана и вообще ничего, кроме умиравшей рыбки. В ту самую минуту и матрос Облап тоже не видел ни океана и ничего на свете, кроме удивительно ловкой, небывало красивой девушки Зины. Почему он сразу о том, что видел и рассказал тем, кто вместе с боцманом готовили кисти, клеваки и разный 
инструмент к работе в дни предстоящей стоянке теплохода в порту.
 - … Успела схватиться руками, - Облап даже и показал, как у Зины это получи-лось. – Когда села на ступеньку, то конечно сильно ударилась!
 - На что села – договаривай! Чем сильно ударилась? – боцману смешно, когда ма трос ему рассказывает о пустяковом очень серьёзно.
- Села -- и всё!
- На? – боцман принуждает назвать вещь своим именем. – На что села? Дого-варивай! – рукой в задубевшей от сурика руковице он похлопал матроса пониже спины и подсказывает: - Села на…
    Не о Зине если – о ком-то другом если бы шёл разговор кубанский казак сказал бы нужное боцману слово. Но сказать обыкновенное слово о девушке сплошь не-обыкновенной и из чего-то необыкновенного -- на такое Облап не способен.
- Села на ступеньку трапа, - сказал матрос-кубанец как отрубил.
- Вот пристал, боцманюга! – со смехом ввязался в разговор плотник.-- На что могла сесть Зинка – ежу поятно. Только для Облапа оно совсем не такое, что мы предствляем. Не видно что ли?
- Вижу- вижу, - по-дружески устает свои позиции боцман. – Выручу кубан-ского нашего казака и его Зинку-егозу... Не пойму только чем он её напугал, -- смотрит на Облапа: - Чем?
- Да ничем  - клянусь! Пальцем к ней ни  разу не притронулся. И двух слов не сказал…
- Нужны ей вои слова. Она с первого взгляда глазищ твоих поняла, что втю-рился по самое дальше некуда – вот и перепугалась. Не пара ты ей – вот и всё. Ты громадина, как соловей-разбойник. А она – птичка-невеличка, соловушка!   
   Боцман не согласен – иное мнение у него. Но ни высказывать его и с нем-то спо-рить не намерен – слова и всего-то слова, а он -- человек дела.
- Кончаем разговорчики! – тон дружеский у боцмана, а смысл слов – коман-дирский. – До ужина, кровь из носу, палубу по левому борту от жилой надстройки скребками-клеваками обработать – чтоб я успел и засуричить. Облапу -  для его удовольствия -- поработать придётся немного и после ужина. Но об этом – потом.
И в самом деле Облап с удовольствием трудился в сверхурочное время. Работал и песенку себе под нос мурлыкал – где со словами она у него получалась, а где с не меньшей радостью высказывалось его настроение голой мелодией.               
    Он  сухопуные тапочки со скользкой коженной подошвой переделывал в нор-мальную флотскую обувь. И всего-то – скользкую подошву прятал под слой тон-кой пористо резины. Клей у боцмана был что надо – моментальное склеивал кожу с резиной. Тапочки при этом оставались того же подростково-школьного размера. Без малейших изменений сохранился и  внешний вид обуви, никак не предназна-ченной для ноги взрослой  девушки.
    Перед этим боцман строго официально проинструктировал дневальную: пее-числил основные требования техники безопасности. Подробно объяснил, что в обуви со скользкой подошвой даже и помещениях жилой надстройки опасно и смертельно опасно в такой обуви появляться на верхней палубе. 
Зина верила каждому его слову. Они ей напомнили о намерении через зеркальце посмотреть на те места – куду с ударом прикоснулось жестким ребром ступенька трапа. Скорее всего теперь там синяки. Ничуть не больно даже и когда на жесткий стул садишься и если синяки не очень большие, то о коварстве ступенек трапа она вскоре забудет.
Сбегала Зина в каюту, переобулась в  легкие просторные кеды, а тапочки отдала боцману. Тот сам не сказал, а она спросить не успела – поэтому и полагала, что дня два кто-то будет её тапочки «доводить до ума». Это время ей придётся ходить в красовках. Они тяжеловаты: в них нет желания бегать – приётся ходить (от чего она успела отвыкнуть).
Не то чтобы грустно было ей, но и не весело – когда она сидела у каюте на диван-чике, закинув ноги на спинку стула. Так они быстрее после красовок отдохнут. Что она задрала ноги к потолку – этого никто не видит и не увидит.
Собственно об этом – ещё о ком-то, кроме её самой – в эти минуты и не дума-ла. Почему  стук в дверь Зину встревожил больше, чем следовало быть: спинка стула от неё откачнулась и кромка юбочки торопливо сбежала туда, где и следо-вало ей быть.
- Да-да! Я –здесь, -- руки торопливо делают, чтобы голого у её ног был поменьше.
На её по сути приглашение войти –  за дверью притаилась тишина. Такая, что её взор начал как бы сверлит дверь или пытаться всю дверь сделать прозрачной.
Подобное случается у многих в какое-то мгновение. Когда пришел кто-то (ес-ли незванный или нежданный – тем более) и не решается сразу войти и ты знаешь – не задумываясь откуда вдруг такая уверенность – что кто-то за дверью обяза-тельно войдёт.
Кто за дверью ничем себя не обнаруживает. Почему у Зины и появилось одно-временно с предположением и почти полное успокоение. К тому же стук был осторожным, неуверенным. В нём – кроме извинения за беспокойство – как бы ни-чего другого и не было.
«Кто-то по ошибке постучался ко мне, а не в ту дверь куда ему надо», - самое казалось бы такое, что правильнее не придумаешь. – «Постучался и ушёл».
Потом она с уверенностью будет вспоминать (задним-то числом? может вы-думывала под новое настроение?): знала, ни на секунду не сомневалась – сквозь дверь сплошь из прочного металла на неё кто-то смотрит и всё видит. Не хуже – чем она его.
Но поскольку некто на неё смотревший -- одно всего лишь дерзкое предполо-жение («виртуальный»,так сказать): почему бы не дать ногам в волю надышаться и отдохнуть в положении как им удобнее. Одной ногой Зина ловко наклонила стул на себя, а другую успела и взгромоздить на его спинку.
Если даже кто и увидит её во всю голые ноги – ну и что?
Сто раз она слышала от подруг с завистью высказанное восхищение всем, что у неё ниже пояса. Теперь – не глупый подросток (ей восемнадцать лет!) и не слепая – видит, что правая и левая ножки у неё самые «что надо».
Зина и двух раз вдохнуть-выдохнуть не успела – снова стук в дверь. Всего дважды, во сто крат мене уверенный и на столько же более робкий.
- Кто там? – весело спросила и приготовилась хохотать.
   Че6рез минуту или на сколько-то больше ей стало ещё веселеё. Зина и хохотала, но так удачно себя сдерживала, что никто, кроме её самой хохота не слышал.
Не сразу она оказалась у двери. А когда дёрнула на себя дверь – насколько-то была ещё одна задержка. Сказалсь то, что её тапочки опирались на низенькие каб-луки, а их носки были прислонены к дверь. Почему они одновременно и упали ей под ноги: «А вот и мы – теперь вот какие! Примеривай, надевай нас, а тяжеленные – в сравнении с нами – красовки убери куда подальше!»
Наклонилась девушка и собирает в одну руку тапочки и появилась возмож-ность видеть что в коридоре – не только перед её дверью. Но и то, что справа и слева.
Кто-то из дремучих пессимистов сомневается или даже не верит: у Зины, мол, газа красивые серые или вместо них ренгеновский аппарат? Как это она могла ви-деть кого-то, кто был за двухслойными лисами из аллюминиевого метала? Даже и сумела разглядеть кто это был?
На то они и пессимисты – никто чтобы и не пытался при них говорить о серь-ёзном. Не в состоянии понять они даже самого элементарного. Того, что Зина сама узнала о том вдруг стала видеть всё (на самом-то деле не всё – лишь самое для неё важное) не сразу. Кое-что узнала через пару минут, на много больше – в конце то-го самого дня и почти всё, когда в постели не могла заснуть в ожидании нетороп-ливого рассвета. После него только и могла быть встреча (всё равно где и какая) с этим самым смешным на свете матросом-верзилой двухметровой высоты.
Пессимисты с вашими вечными сомнениями и неверием в возможность пре-красного на Земле и за её пределами – объясните пожалуйста. Почему Зина, высу-нувшись в коридор, не посмотрела налево? Почему ее голова сразу повернулась направо? И сделано это было вовремя: секундой двумя ли позже она взгляни – и не увидела бы ни одного матросского ботинка сорок последнего размера на верх-ней супеньки трапа.
«Случайность!» - единственное, что можно от пессимистов услышать. Для них всё  в мире – случайное или необъяснимые недоразумения. 
Автор просит его извинить – нарушает последовательность изложения. Забега-ет вроде без особой необходимости вперед – спешит закончить рассказ о недора-зумениях между Зиной и таманцем Облапом и к чему казалось бы невероятное их привел. Неожиданным это не считали не только боцман или первый помощник ка-питана Константин Георгиевич.
Неожиданным было какое-то врем для Зининой мамы. Доченька ее так быстро оказалась замужней, девятнадцати лет не исполнилось, как у неё на руках и девоч-ка-малютка, по характеру – сразу видно – вся в свою маму. А что во внешности преимущественно отцовское – никуда не денешься. Как и не откажешься от смеш-ной фамии, что будут у девочки – Облап.
Два года прошло – или около того – когда Зина и её муж в котрый раз вспоми-нали тот день, когда у него проявились для всех неожиданно способности сапож-ника, влюбленного в своё дело. А она узнала, что ещё и не невеста может ни  для кого невидимого увидеть будущего мужа через металлические перегородки. Мо-жет и через каменные стены, через «горы и расстояния». Не на этом ли основаны безошибочные предсказания цыганок и им подобным гадалкам?
Какие подробности ни рассказывала Зина мужу – он подтверждал, что было как раз так. Что у него действительно сразу не получилось её тапки пристроить к двери как он задумал. Один из них – именно левый! – дважды падал. Что на ци-почках он уходил от её двери и по-кошачьи тихо подымался по трапу. Что он успел услышать и её хохот ему вслед – когда свой хохот могла  слышать она. И не своими ушами, а что было у неё запрятано – скорее всего в самой душе.
У независимого наблюдателя кое-что могло бы стать причиной сомнений, по-дозрений. Например, то  что подробность за подробностью вспоминала жена (то и дело даже и для неё самой неожиднное), а муж поддакивал. Говорил, что всё так и было на самом деле.
Может не только хорошая память была тому причиной? Могло играть какую-то роль то, что время было за полночь, в квартие никакого наблюдателя не было. К тому же так и оставался муж даже и без трусов, а у Зины лишь кое-что прикры-то коротенькой «ночнушкой», что была ей впору, когда училась еще в девятом и даже в восьмом классе.
Редко встретишь (скорее всего таких вообще нет) чтобы муж-мужчина в по-добной обстановке в чем-то не соглашался с юной женой? Не вспоминал бы как раз то, что – по мнению жены – помнит и он всегда и никогда не забудет (посколь-ку это нужно жене)?
Их воспоминания высказывались полным голосом, сопровождались таким хо-хотом, что за стеной в соседней комнате проснулась дочурка. Зина, всё забыв, спешит успокоить малышку. До конца еще не усвоенное – перешагнула  через му-жа и торопливо ищет ногой всё равно чью обувку (свою или мужа). Своей рукой муж пдхватил и торопится помочь ее другой ноге перешагнуть легко преодолимое препятствие.
Из его и её торопливостей получилось (в который раз почти то же самое) сме-шее не придумаешь. Зина опрокинулась грудью на мужа и угодила щекой в чего-то ждавшие губы мужа. Как им, после этого, не расхохотаться ещё громче?

10

К прибытию первого помощника капитана в столовую в главном-наиглавнейшем Юра (при активной помощи Джулит) успел разобраться. Между ней и Ромкой ни-чего «существенного» не случилось. И не только потому, что они в каюте плотни-ка оставались наедине не более двух-трех минут.
Она тем не менее продолжала втолковывать дежурному командиру, что ее Ро-мео только «моя хорошая». Почему ничего плохого в каюте плотника и не могло случиться-получиться-быть. Причем «плохое» обозначалось плотным прижима-нием одной ее ладони к другой. А когда разъединяла их, одну отбрасывала в сто-рону Романа, а другой вместе с головой делала отмашки вправо-влево. И получа-лось у нее для Юры и для всех, кто был в столовой, достаточно убедительно: у них не только ничего не получилось «недопустимого», но и как не стыдно кому-то их в таком подозревать!
Судя по ее стремлению искренне и честно рассказать всё, как было, они даже и не успели, не сумели поцеловаться. С пристрастием сначала, а потом откровенно по-дружески всё выспрашивавший у нее Юра как бы и сразу был этого же мнения. Вот и посчитал одну из главных тем разговора исчерпанной.
Решил поставить точку. Не подвести черту, обозначив это соответствующим жестом. А другим жестом (по его мнению, никто бы не стал жестикулировать ина-че в той конкретной ситуации), после которой он и Джулит вот уж действительно дров наломали!
Он собрал все пальцы левой руки в крепкий кулак, оставив свободным только большой палец, который к тому же отогнул покруче и вытянул на всю длину. Ко-го ты, Джулит, мол, считаешь лучшим из лучших и называешь «Ромео и моя хо-рошая» — мы о нём того же мнения: вот, мол, какой он парень — что надо!
Для уточнения вышесказанного Юра улыбнулся и начал кулаком с отогнутым пальцем водить перед своей грудью и животом вверх-вниз, вверх-вниз.
Невдомек было вахтенному штурману, что у женщин древнейшей профессии могло таким жестом обозначается и кое-что другое.
Джулит из правой ладони слепила такой же кулак с отогнутым пальцем. Затем почти до глаз подняла подол своего платья. Расставила ноги, чтоб были немного шире плеч, и в дополнение к этому прогнулась животом вперед.
У Юры мечутся руки: не знает, которой из них и какой жест в таком случае надо делать! В их адрес нет никакой внятной команды-распоряжения из голова — где паника такая же.
Юная мадагаскарка переполнена возмущением бестолковостью всех, кто ее видит. Почему и не где-то размещает кулак, а в своей промежности. А отогнутым пальцем то и дело прикасается к неширокой перемычке трусов. Головой всё время  упорно отматывает единственный жест: «Нет! Нет! Нет!»
Неужели все вы настолько бестолковы или понять мешают эти вот мои трусы?    Готова сейчас же их сдернуть! А за одно с ними -- платье и всё-всё, что на мне есть!..

11
Кто был из мужиков в столовой, ни один из них не дрогнул, не испугался — единогласно проявили мужество.
Но среди женщин в один миг началось такое, что далеко-далеко за пределами страха и просто паники.
По столовой из угла в угол метнулся перепуганный воздух и — в ожидании худшего — затаился под столами, стульями и, где возможно, под ногами людей. Всё это из-за того, что взорвавшейся миной или бомбой громыхнула стальная дверь камбуза, куда пулей влетела пекариха.
Там она задраила за собой дверь на все рычаги-запоры. Дважды, а какие-то и трижды проверила задрайки — безжалостно била по их рычагам кулаками.
Как от всемирного потопа спастись пытается — от мерзкого безобразия, что увидела только что, хотя и всего-то вполглаза, — такое, что успело, наверно, за-топить, переполнить просторное помещение столовой. Чтоб ни щелочки между резиновых прокладок не оставалось нигде — ни полглотка воздуха, насыщенного бессовестностью-нечистью, не проникло чтоб к ней в камбуз! Чтобы не коснулась эта мерзость ее очередной ароматно-душистой выпечки, приготовленной с такой целомудренной осторожностью! И не знает, что бы такое сделать, чтобы в нее са-му не проникло и не затаилось в памяти что-нибудь из увиденного только что.
А Зина секунду или две стояла столбом — отказывалась верить своим перепу-ганным глазам. Потому что перестали они вдруг узнавать хорошо знакомую ей столовую. Не узнавала дневальная ни самой столовой, ничего в ней и никого, кто в это время там был. Полуопомнившись, она крутанулась, чтобы в тот же миг убе-жать.
Крутанулась — и ни шагу!!!
Ее всегда спасительный изо всей силы визг «У-у-о-о-о-и-й-и…» захлебнулся в том, что его только что породило.
Ее лоб, нос и подбородок уткнулись в такое, от чего ей тотчас (в чём ни ма-лейшего у Зины сомнения) лучше умереть, — в грудь Облапа. И по этой-то груди ее лицо начало скользить вниз. После чего она вся, конечно, опрокинулась бы навзничь или села на палубу, разбросав куда попало руки и ноги.
Ни того, ни другого не случилось и не могло случиться — длинные широчен-ные ладони кубанского казака в замок обхватили ее талию. Через его ладони всё, что оказалось выше их и настолько беспомощным, что само прильнуло к могуче-му торсу перепуганного казака.
Лишь носками тапочек Зина прикасалась к палубе, когда он выносил ее из сто-ловой, — сначала в коридор, а потом и на верхнюю палубу. Где она в полусдав-ленную грудь стала вдыхать безразличный ко всему влажный пассат Индийского океана.
Так и не вспомнила Зина потом, сколько ни пыталась, что самое первое увиде-ла, когда открыла глаза, и после того, как те научились видеть. И не поняла глав-ного: почему не испугалась, когда увидела Облапа, и не рванула со всех ног от не-го куда глаза глядят, — когда поняла, что это его ручищи не оставили ничего сво-бодного от ее талии. Что неосторожное движение всё равно чем — и сдвинется она вниз, и тогда его ручищи прикоснутся к ее груди.
Он бы, наверно, до конца дня ее так и держал, обрадованный тем, что она его узнала и не визжит, не собирается вроде бы и убегать. Как это было не раз, и его мучила уверенность, что убегать от него Зина будет всегда.
Зина сначала нащупала под собой палубу: одной, а потом и другой ногой. Убе-дилась, что палуба действительно твердая и настолько надежная, что об нее мож-но опереться — значит, на ней можно и стоять.
Таманец-матрос это почувствовал, а потом и понял. Он разрешил ей сначала попробовать, получится ли у нее не упасть, если на сколько-то он ослабит замок вокруг ее талии. Получается вроде бы хорошо.
– Больше не надо! — попросила девушка доверчиво. При этом было в ее голо-се такое, чего кубанский казак до этого ни в ее, ни в чьем-либо другом голосе ни-когда не слышал.
Может, забыла, а может, не успела, да и пассат был такой желанный — мог помешать. Сразу не сказала ему «Спасибо!» А только вечером, во время ужина сказала вполголоса это слово. Когда за столом он сидел один.
На ужин были макароны по-флотски. Зина знала и всегда помнила: это его лю-бимое кушанье. Принесла ему на двух тарелочках двойную порцию.
Может, в ее запоздалой благодарности был и аванс для самой себя. Появилась уверенность: не будет он больше ей сниться не таким, каков этот кубанский казак на самом-то деле. Перестанет она бояться на него смотреть не то чтобы издали, но и (как это всё чаще случалось) когда он от нее или она от него совсем близко.
И всё оказывается всего лишь потому, что просто вот сказала она ему три сло-ва «Больше не надо» — и он всё сразу понял. Никто из членов экипажа — у Зины потом с каждым днем было всё больше уверенности — ее желания так вот сразу не понял бы, как он.
Вся эта история с неожиданным концом — разве не еще одно подтверждение тому, что нет худа без добра?
12
Одна из замечательных черт в характере второго помощника капитана — без-ошибочная ориентировка в любых обстоятельствах и, следовательно, способность почти мгновенно принимать правильные решения, «не тратя время попусту». Об-стоятельства — была сплошная круговерть и в такой стремительности, что у него в голове неразбериха возобладала на какое-то время над здравым смыслом.
Трусики сбрасывать с себя Джулит, слава богу, не пришлось. Вместо этого она вдруг стала на колени, прижала руки к груди и ни Юру с его блокнотом, да и во-обще никого не видит. Глаза перед ним промелькнули — нисколько не карие, а черные. С изгибом книзу губы шевелятся — она говорит. Причем говорит она так, чтобы никто не мог расслышать всех ее слов и понять их, потому что разговарива-ет не с теми, кто поблизости и не способен ее понять, а с тем, с кем никогда не рас-стается.
Она разговаривала с Богом и не сомневалась, что всех, кто в столовой, он об-разумит. Юру — в первую очередь. Чтобы тот поверил ей: Ромео ничуть не вино-ват, а только она. Одна она во всём виновата!
Сначала жесты руками, потом Юра просто протянул их к ней: держись, мол, за обе — помогу встать. И смотри в мою физиономию: я тебе верю-верю — неужели сомневаешься?
Так-перетак тебя, упрямая мадагаскарка!
Тогда вот на тебе — он опустился перед ней на одно колено. Вот стою и не встану, пока ты будешь коленопреклоненной!
Может, экспромтом хотел разыграть сцену из какой-то оперетты?
Юра никогда не пытался делать сцен, подражая Бони. Он часто и с удоволь-ствием поет из оперетт мужские и женские арии — нередко получается, как не раз говорили ему друзья, вполне прилично.
Но в тот раз ему было как никогда не до эффектных сцен и опереточных арий.
От губ Джулит до его губ совсем-совсем близко! Чуть наклонись он или она — на тебе, и получиться мог (если и похожий на опереточный) случайный поцелуй! Это не могло не смутить ни мадагаскарку, ни одетого строго по форме морского офицера.
Но вряд ли одно дыхание могло быть виной тому, что происходило потом. Ведь их ауры тоже то соприкасались, то проникали одна в другую. Возможно, в эти мгновения и происходило нечто, людям пока неведомое.
Попробуй, например, самому себе объяснить ну хотя бы такое: что вдруг он видит, что в глазах Джулит, заполненных мольбой, просьбой (чего бы ей ни стои-ло, но Ромео надо выручать), есть, оказывается, отчего-то и самая настоящая ра-дость. Преодолевая неловкость (а может, и стыд), прорывается радость сквозь ее мольбы и просьбы.
Ее радость сначала прорывалась отдельными искорками. С такой неуверенно-стью в саму себя и так робко, что искра нарождавшегося счастья тут же и гасла. И так, наверно, продолжалось бы долго.
Но из одной, другой, третьей и еще из многих образовалось подобие нараста-ющего потока (если будем называть «струйки» — возражаю) тех самых флюид, о которых тогда было модным говорить. Флюиды – вполне возможно – и  сделали все то, что случилоось.
На самом-то деле всё, что вдруг засветилось и обнаружилось в глазах Джулит, — не из-за нестерпимого ли желания Юры воспринимать зримым нечто непонят-ное, возникшее сначала не в ней, а в нём? Разве подобное не бывает сплошь и ря-дом, когда один человек почти мгновенно безошибочно оценивает другого чело-века? Или когда на самом деле влюбляются «с первого взгляда»?
Попробуй не понять Юра (не увидеть, не услышать) эти искорки-флюиды, ко-гда из глаз Джулит они несли всё больше откровенной радости и надежды на сча-стье, немыслимых для нее без Юры!
А когда когда через глаза Джулит почти все, что было в ней для него,  и такого же через его глаза в ее  глаза перенесли (участвовали  все те же флюиды – будь они!)  невыносимо много -- только тогда они и встали с колен.
Правомерным было  намерение Юры подставить под ее локоть ладонь правой руки. Но из этого могло получиться, наверно, что-нибудь опереточное. Поэтому настаивать не стал — смирился, когда она своим локтем оттолкнула его ладонь.
Впрочем, к этим мгновениям, где его ладонь и где ее (или теперь-то вряд ли только ее) локоть, — понятия из прошлого, формальные. Чего сознание (ее, по крайней мере) пока что упорно отказывалось признавать. Почему и получился у нее почти прыжок: с колен сразу встала во весь рост.
Помполит поднял перекрещенные ладони к своим глазам: Юра, мол, кончай всё это! Семафорный сигнал принят, но в ответ — растопыренные пять пальцев. Проверю (мне пяти минут хватит), кто это из вахтенных матросов так стоял у тра-па, что «не заметил» — пропустил на теплоход постороннюю личность! И по-скольку это произошло в его круглосуточное дежурство, то…

13
От взаимопереплетения аур ли, искроподобных потоков радости из глаз в гла-за, еще ли почему, но произошло такое, что на всю жизнь осталось нужным для них — и желанным, и неразгаданным.
Пока Юра и «диверсантка» стояли на коленях, они как бы изобрели невидимое, беззвучное, неосязаемое средство связи. Не только изобрели, но и успели им в со-вершенстве овладеть. После чего многие и самые необходимые жесты стали им не нужны.
Юра был всё время лицом к двери, вблизи которой стол, за которым устроился помполит, который мог видеть лицо опрашиваемой изредка. Поэтому он и был вправе утверждать, что по сути, мол, ничего и не обновилось в отношениях ко-мандира-моряка с «диверсанткой»-мадагаскаркой. Разве что обмен информацией между ними осуществлялся уже не только ему понятными жестами, а может, и с использованием зрения — только через его или ее глаза. Подтверждением чему казалось как раз то, что вскоре и произошло.
Меньше чем за минуту Джулит убедила не только вахтенного штурмана, что на борт советика судна поднималась не по трапу. Даже и у верхней площадки тра-па, где всегда стоит один из вахтенных матросов, она, мол, никогда не была. На теплоход она пробралась по швартовым концам. Юра сомневается — проявил, выходит, недоверие! Что и вызвало у нее сначала улыбку, а потом и смех: «Он что? В чём-то всё тот, каким был до их коленопреклонения друг перед другом?»
Юра даже и головой не отмахнулся. Не отрицает ее предположений?
А его взгляд с веселой улыбкой в ответ: «Могла бы, мол, свое удивление выра-зить и одной рукой, а не двумя при этом с ненужным еще и покачиванием голо-вой».
Джулит обозначила ладонями в воздухе две наклонных прямых. Вот, мол, так выглядят ваших два швартовых каната. Всё наглядно и доходчиво.
Понятно и другое. Когда она наклонилась и опустила вниз ладони — на двух канатах, как бы стоит на четвереньках. Пальцы рук полусогнуты — как бы в об-хват чего-то круглого. Швартовых канатов, разумеется.
И здесь всё правдоподобно. Юра согласен: такое вполне возможно.
– Так высотища же! Не морочь мне голову, Джулитка: не каждый опытный матрос отважится лезть по канатам на такую высоту.
Он раздвинул руки так, чтобы между пальцами был метр с хорошим запасом, и нарисовал в воздухе подобие шести крутых ступенек.
– Ты что — сумасшедшая? Полезла на высоту, считай, выше телеграфного столба! Когда ни страхового пояса у тебя, никаких приспособлений нет!
Мадагаскарка в смятении: он снова сомневается — самый близкий теперь и са-мый понятливый из всех, кто на нее смотрит? Он ей не верит!
Показывает одну ладонь, сразу же и другую. На них — вот видишь — оста-лось кое-что от ваших капроновых канатов — далеко не везде стерильно чистых.
Труднее было объяснить другое. Юра понял, что «высказанные» им задним числом предсказания были-таки на самом деле! Действительно, она докарабкалась на большую высоту, когда правая нога соскользнула. Но Джулит не упала с этакой высотищи — она успела сесть на канаты верхом. Теперь старательно вспоминает и рассказывает об этом. Но происходит очередной серьезный сбой в их взаимопо-нимании.
Ему, само собой, представлялось и ранило его сердце другое: девушка сорва-лась с канатов и летит вниз головой на кромку бетонного причала. Если даже и представилось всего-то рожденное его воображением — уже немало и больно. Трагедия!
Произошла временная пауза, для Юры необходимая: «Ты, Джулит, что — су-масшедшая, что ли? Может, нас дурачишь — вижу, ты и на такое способна?»
У Юры эта пауза как раз заполнилась как воображаемой жуткой картиной. У Джулит в эти мгновения зрели тревожные опасения: он что — снова не понимает ее? Не верит ей? Отчего она и решилась на невероятное (вряд ли только один Юра так оценивал ее решительность): показать ему самое убедительное «вещественное доказательство».
Смелости у нее и в самом деле хоть отбавляй! Ума-то оказывается при подоб-ных обстоятельствах совсем немного. А стыда (с нашей привычной точки зрения) — ни с маковое зернышко!
Подол своего белого искусственно кружевного или гипюрового платья подо-ткнула под подбородок. Правую ногу задрала «через сторону вверх» и придержи-вает рукой. Для подстраховки прикасается к столу бедром другой ноги.
Этого было достаточно, чтобы Юра растерялся и пару секунд не знал, что ему ладонями обеих рук защищать. Перед своими глазами экран ставить или же попы-таться от всех прикрывать девичью промежность?
Вот когда кстати было бы иметь ему не две ладони, а хотя бы четыре! Если бы каждая при этом шириной в ползонта — согласиться можно, если и всего-то пол-зонтика дамского!
Джулит не обращает внимания на его панику. Если и Юра такой бестолковый — ничто не остановит ее руки, пока не поймет он, самый понятливый из всех, о чём она ему рассказывает. И если другие случайно видят, что она вынуждена и старается показывать ему одному, ей-то какое дело до глаз других? И до того, что ею придуманное посчитает бесстыдностью кто-то из сзади нее собравшейся тол-пы?
Пальцами она копошились, отгибая и перебирая кромку трусов, пока не нашла нужное. Всего-то были там в два пальца шириной следы от чумазого каната на но-ге (не ее вина, что следы эти — «вещественное доказательство» — оказались по-чти в самом паху).
Ежу понятно: сидела, значит, на канатах верхом, чтобы не упасть. А перед этим, значит, и карабкалась по ним на четвереньках.
После того, как доказала советика офицеру, что считала нужным, ее задранная нога опустилась и сразу нашла опору на одной из ковровых дорожек у его стола. Подол платья сбросился вниз, и она со всех сторон одергивала, оправляла его.
Помполит в эти короткие мгновения смог увидеть ее лицо, каким в это время видеть мог и Юра, читая в нём такой упрек, который вот-вот мог сорваться в горькую обиду. В такую горькую из-за него, что без горючих слёз и готовых (не знает, почему) тотчас же исчезнуть. И сразу будут улыбки у них друг другу, а по-том и смех.
«Советика моряк, ты что? Мы же с тобой теперь не такие, какими были, — ни-чего в нас не осталось того дурацкого, чем переполнены другие! Испугался — вдруг покажу недозволенное? Неужели мог подумать, что никакого у меня стыда не осталось! Не догадался, что имею право только тебе и показывать, что показа-ла? Только тебе одному будет позволено увидеть и всё-всё захочешь из того, что у меня есть!»

14
Пролопушил первый помощник капитана. Углубился в исследование пустяко-вых переживаний, фактов, суть которых не стоила и выеденного яйца. Наверно, и еще что-то его так не вовремя отвлекло. Не видел он, как расставались Джулит с Ромео. Как и на полшага не догадались (на самом-то деле в те мгновения не захо-тели) при этом приблизиться друг к другу. Слов каких-то не сумели (а может, не захотели — любые, мол, теперь ненужные) вспомнить, почему и жестами не «ска-зали» ничего на прощанье. Почему и не было ни с чьей стороны взгляда много-обещающего — в смысле «Помни!» или «Не забывай!».
Могли быть жесты и взгляды (которых как раз и не оказалось), переполненные готовностью сохранить верность друг другу или уверенностью в неминуемом сча-стье. Как раз ни того, ни другого не оказалось у Ромы: он почти всё такое израсхо-довал при неоднократных разговорах с пекарихой-«золотые руки» на темы о глу-бине ран во многих местах его сердца из-за ее легкомысленного отношения к его серьезным чувствам.
У Джулит же то и другое израсходовалось в самые последние минуты. Чему счет — с того момента, как Юра стал перед ней на колено и заглянул в глаза так, как никто ни разу не заглядывал. Не менее решающим было и то, что она перед его коленопреклонением только что сказала Богу последнее слово своей жалобы на бестолковость всех-всех моряков, кто был в столовой (в том числе и его).
Имеет ли она право после этого и сможет ли когда-нибудь усомниться в том, что Юра послан лично ей Всевышним? В чём она тотчас же и убедилась. Что ей не удается растолковать никому (в том числе и Ромео), только один моряк-офицер, оказывается, всё-всё понимает. Только мама так же понимала ее, когда Джулит была маленькой-маленькой девочкой .
Сто раз потом будет она жалеть, что не разрешила моряку помочь ей поднять-ся с колен — девчоночье глупое упрямство! (На самом-то деле это будет послед-ним, в чём она с Юрой не согласилась, не сделала то, что ему хотелось и что было бы справедливым, правильным, отчего потом всегда будет одинаково хорошо и ему, и ей.)
Пролопушила и Джулит. Но совместными усилиями с тем, кого видела не больше минуты, успела кое-что исправить.
Она всё время была уверена, что судьбу Ромео решит советика офицер. Его слово будет последним и решающим, когда капитан (в порту не новичок — знала, кто на судне такой, главнее кого нет) станет определять меру наказания матросу за его проступок.
Ведь любой разговор — если кто из советика моряков перебросится с ино-странкой двумя-тремя словами — на теплоходе под красным флагом будет истол-кован своеобразно. Если же разговаривал с проституткой (слышала Джулит и о та-ком в порту) — советика говоруну не позавидуешь!
Почему Джулит и пошла туда, куда вели Ромео, ни на шаг не отставая.
Когда он свернул вправо, ей следовало бы идти прямо, выйти на верхнюю па-лубу к трапу и по нему — на причал. Могло быть чье-то улюлюканье, посвист, хихиканье — к такому ей надо привыкать. Когда неудача — не плачь!
Джулит оставалось шага три до двери столовой, когда что-то заставило ее остановиться и слушать непонятное: советика офицер разговаривал не с Ромео, а с кем-то другим. С тем, оказывается, кто совсем близко от нее. Жесты у говоривших были то и дело направлены в сторону Ромео.
Тот, что не в фуражке и без нарукавной повязки, разговаривая, сначала сидел за столом. А когда поднялся со стула и слушал офицера, почти всё время смотрел на Джулит.
Никакая не интуиция — женский здравый ум подсказал ей, что судьбу Ромео будет решать не тот, что с нарукавной повязкой и в фуражке. А вот этот — что смотрит на нее. И не важно, что он, как и еще двое-трое поблизости от нее, всего-то в самодельной безрукавке из флотской тельняшки и в обыкновенных модных у моряков шортах — синих и с белесыми «потертостями».
Ее тревожный взгляд он погасил появившейся на его лице спокойной улыбкой — будь, мол, и ты спокойна! На ее вопросительный жест ладонью вверх-вниз и мельком взгляд в сторону Ромео — ответ положительный. И этот его ответ внешне, казалось бы, ничем не отличался от колебаний вверх-вниз ее ладонью.
Оказывается, этого мало: от нее еще один жест-вопрос — не одной, а двумя ладонями. Двумя его ладонями ей ответ — еще и с добавлениями в его улыбке. Столько он добавил, что Джулит, когда она вышла в коридор, потом на верхнюю палубу и спускалась по трапу, трудно было не улыбаться. Она знала, что самого плохого с Ромео не случится — тот, что в фуражке и с повязкой, и другой (что в короткорукавой тельняшке) ей поверили. Знают, что ее «моя хорошая» мало в чём виноват.

15
После того, как «финита ля комедия» в столовой завершилась, у помполита со старшим матросом был откровенный мужской разговор.
Вопрос к «Ромео» был один-единственный: с чего началось и почему дошло до такого, что дальше, мол, некуда? К этому не было ни одного наводящего или дополнительного вопроса. Провинившийся рассказывал всё, что считал нужным.
Он увидел ее, когда по окончании швартовки теплохода они с боцманом стоя-ли и рассматривали привычное столпотворение в порту. Разница (так им казалось вначале) всего-то одна: у этого порта певучее название — Таматаве. Правда, заво-раживали до опьянения и запахи знаменитых мадагаскарских пряностей — кори-цы, гвоздики, ванили.
Боцман обратил внимание на красивую девушку, будто и никаких пряностей нет без нее и не могло быть. (Старший матрос об этом рассказывал не так полно — приходится в его рассказе уточнять кое- некоторыми общепонятными словами, полагая, что от них яснее будет суть происшедшего.)
Сбросив брезентовую рукавицу с ладони, боцман послал вниз на причал воз-душный поцелуй. Тотчас же такой пришел в ответ от на редкость красивой мада-гаскарки. Что вдохновило бывалого покорителя морей и океанов на большую щедрость, для чего пришлось воспользоваться обеими ладонями? Тогда-то и вы-яснилось: и самый первый, и следующие одновременно слетевшие с двух ее ладо-ней поцелуи адресованы плотнику, а не боцману.
В тот же день он и представился ей. Сразу привык и стал называть ее Джулит. Пробовал называть по-шекспировски — Джульеттой, — но звучало хуже, менее красиво, и как бы совсем не для нее такое имя.
Своей далеко не освоенной профессии не пыталась она скрывать — знала, что боцман и Ромка сразу догадались, кто она и почему стоит на причале. Наверно, при первой встрече с ней они и решили: о ее профессии не то что не говорить не стоит, даже и думать об этом на какое-то время каждый себе запретил.
Она была неугомонная фантазерка и выдумщица смешного и самого неосуще-ствимого. Например, два дня уговаривала его спустить на причал веревку, чтобы она сделала петлю. Сядет в нее — и он поднимет Джулит к себе на полминутки, на две секундочки хотя бы.
Или насчет иллюминаторов три дня фантазировала. Увидела приоткрытым в чью-то каюту иллюминатор — и давай возле него демонстрировать, на какие онаспособна рекорды по прыжкам в высоту. Зацепятся, мол, у нее за иллюминатор сначала пальцы и ладони. Рома подхватит ее за руки и втащит в каюту.
Не лучше этого был и другой вариант: он головой или ногами как можно больше высовывается из иллюминатора, и она своими руками помогает ему вы-браться на причал.
Все иллюминаторные варианты были сняты с повестки дня после того, как он сумел ей объяснить, что его каюта в надстройке теплохода не там, где причал, а с противоположной стороны. А в их распоряжении, увы, нет ни шлюпки, ни хотя бы надувной резиновой лодки.
Не меньше, чем над иллюминаторным вариантом, смеялся он и тогда, когда Джулит решила проявить себя канатоходцем — с причала возьму вот, мол, и вскарабкаюсь к тебе по швартовым канатам! Отговаривал, смеялись вместе над ее затеей. Но Джулит оказалась непокорно упрямой. Взгромоздилась на канаты и пошла. Каждый шаг получался у нее далеко не так уверенно и красиво, как в цир-ке.
Никогда в жизни у Ромки не было такой силы желания, как тогда — чтобы у Джулит всё получилось, как она придумала. И уверен, что она-таки докарабкалась на самый верх только потому, что он помог ей небывалой силой своего желания.
Что же еще, как не сила его желания, помогло ей удержаться, когда оступилась ее правая нога и она так удачно упала на канаты? Что помогало и потом — дер-жаться за канаты в обхват, когда Джулит сидела на них верхом.
Наконец вот она — от него совсем близко. Другого ему не оставалось: он под-хватил ее подмышки и помог перебраться через отогнутый фальшборт — к себе на верхнюю палубу.
До чего же они были довольны, радостно смеялись: они одержали победу, преодолели непреодолимое — прекрасно удалось (по характеру-то детская ша-лость) при обоюдном активном участии завершить придуманное Джулит!

16
Во многом, может, и всего-то во второстепенном, лирические признания Ромео дополнил очевидец того, что происходило в каюте плотника. Кстати, единствен-ный очевидец в этой роли он оказался не по своему желанию. Он был вынужден нагрянуть в каюту, выполняя служебные обязанности вахтенного матроса у трапа.
Кто-то из мотористов заметил в коридоре «полуголую девицу», как она шмыг-нула в каюту плотника. О чём моторист сразу сказал матросу, стоявшему у трапа. Тот по телефону доложил вахтенному помощнику капитана. И всё на теплоходе, как по общесудовой тревоге, включилось и безотказно заработало.
– Сюда, ко мне плотника! — посылает Юра вахтенного матроса и вместо него остается у трапа. Вдогонку еще и добавил: — Его — в столовую! Голую бабу — в шею. Пакости никакой на судне! И духу от нее чтоб не осталось!
Оказалось, в каюте плотника — никакая не пакостная баба, как ему сказал штурман, а барышня. Такая, что сколько ни рассказывал матрос о ней, он никак не мог рассказать главного — всё о ее красоте. Почему в своих рассказах сто раз по-вторял «с ума сойти — какая красивая!», после чего ему лишь на какое-то время становилось легче. Снова надеялся: наконец-то, мол, сказал о ней самое-самое нужное!
И никакой не голой она была и даже не полуголой, а в белом платьице. Правда, коротенькое платье —едва закрывало колени. И сшито из «очень решетчатой» ткани: непонятно, мол, удалось кому-то столько сплести из белых ниток и цветоч-ков разных, листиков. И было много разного другого между листиками, но между всем этим сразу увидишь, сколько хочешь, — почти всё, что у барышни под «ре-шетчатым» платьем.
Когда они вышли из каюты плотника, то сначала шли по коридору, а потом и вверх по трапу. Впереди был Ромка. Она ни на шаг не отставала от него. За ней выстукивал подобие строгого строевого шага растоптанными кедами вахтенный матрос.
Строгость в походке и на лице была у него для того, чтобы оба чувствовали: он их вроде бы конвоирует. А на самом-то деле «конвоир» всё время любовался ее спиной и больше всего — родинкой величиной в четверть ноготка. Родинка держалась за ее правую лопатку и по-ребячьи играла в кошки-мышки с бретелькой лифчика: то пряталась под бретельку, то выглядывала из под нее сразу вся, а едва заметишь, где она там, — так мало. А то вдруг вся выпрыгивала на простор.
Когда шли коридором по верхней палубе, Ромка свернул, как было ему сказа-но, в столовую. И она вошла туда же — не получилось у «конвоира» так, чтобы ее сразу в шею и вон с теплохода. Почему в этой части распоряжение не выполнил, матрос сразу доложил помощнику капитана. Приготовлено было и оправдание: почему распоряжение выполнил добросовестно и в срок, но не полностью. Она по-русски ни бум-бум — ни слова не понимает. А он им сразу, как положено, ска-зал, кому из них куда идти.
Когда очевидец такого, что многие не видели, рассказывал о «с ума сойти, ка-кой красивой проститутке» (а почему бы не называть вещи своими именами?), он от всех утаивал одно: обута она была в тапочки «ношенные-переношенные», спле-тенные из желтой травы или из другого какого-то местного «лыка». Правый тапок до того протерся и продырявился, что из него начал высовываться большой палец с ничем не закрашенным ногтем. У того же правого охватывающая пятку соломка-лыко расплелась, надорвалась ли — и тапок, того и гляди, потеряется с ноги!
Упомяни о таких подробностях кому — вдруг да померкнет в глазах слушаю-щих самое важное в его рассказе — та самая красота, что ему посчастливилось увидеть своими глазами!
Тем, кто способен всё правильно понять (а не кому попало), рассказывал он такое, что ему самому всё еще остается непонятным.
Понятливым его слушателем был первый помощник капитана. Матрос боялся не вспомнить и пустяки (вдруг на самом-то деле, может, они окажутся самыми важными!). Подошел, мол, он к двери, понимаете, и, как положено, раза три или четыре громко пошлепал ладонью, — он не просто рассказывал, но и пытался по-казать, как это делал. «Открываю дверь в каюту плотника, а там — он и она, зна-чит». Оба на него ноль внимания, будто он — пустое место!
Она сидит себе на стуле: ножки подобрала поближе к себе, руками держится за стул и головой запрокинулась на спинку, значит, стула. Веселое такое, понимаете, лицо — улыбается и вот-вот расхохочется! Ну, радуется просто после того, что у нее так удачно получилось, как она, должно быть, думает, что-то хорошее.
А спрашивается: что может быть хорошего, когда она незаконным путем про-никла на советский теплоход?
При «третьем лишнем» они и слова они сказать не успели. Он только стоял близко к ней, голову наклонил, заодно с ней улыбался и кулаком (а может, ладо-нью) уперся в стол. На столе, кроме его руки, ничего и не было — матрос хорошо помнил и потом об этом подробно докладывал штурману. Ни тропического вина там или закуски — не было ничего!
Рассказчик передохнул перед тем, как рассказывать о самом непонятном для него. Оказывается, непонятным это могло быть и для многих, с кем ему пришлось разговаривать откровенно и рассказывать о непонятном.
– Она смотрит-смотрит ему в лицо. И когда плотник увидел меня и догадался: это за ним меня прислали, всё равно смотрела только на него и никуда больше. Сразу вижу: влюбилась в него. Проститутка, значит, — и вдруг влюбилась! —  Рассказчик то сводит перед собой ладони до их соприкосновения, то снова разво-дит пошире — даже, мол, и руки мои этого понять не могут! — Потом, опять же, возьмем другое, — для большей ясности он сам на своей ладони другой рукой от-мерил половину. — Зачем идти ей в столовую, если не влюбилась и никто ее туда не вел?.. И ведь всё время потом еще и доказывала там одно (окно в столовую бы-ло приоткрыто и матрос всё видел и слышал): что у них ничего «такого» не было и что Ромка ни в чём не виноват. Сама она залезла на теплоход по канатам — только сама, значит, во всём и виновата.
Все, кто это слышал, кивали: мол, полностью согласны с матросом-рассказчиком.
– Ну подумайте, пожалуйста: если, скажем, не влюбилась, то зачем ей надо Ромку выгораживать? — продолжает высказывать свое мнение матрос. — Когда самое лучшее для нее было — улепетывать с теплохода поскорее, пока полицей-ского не вызвали там или еще что против нее наше начальство не придумало? Как увидел их — и сразу, понимаете, решил: влюбился Ромка в проститутку, за что и она его и жалела, и выгораживала. С тех пор этого решения менять не собираюсь. А вы думайте, как хотите! Вы же не видели, как она сидит на стуле и просто на не-го смотрит с улыбкой! У Ромки, так думаю, сил никаких не было, чтобы не смот-реть, не любоваться такой барышней. Вот и всё, что я о них сразу тогда подумал и теперь думаю. Хотите — верьте, хотите — не верьте. Мне-то всё равно!
Подумав и в надежде, что  хотя бы помполит его до конца «правильно пой-мет», он рассказал еще и такое:
– Сам я — если кто мне об этом рассказал, но сам если я этого не видел, — не поверил бы никому! Ведь проститутка всего-то — вдруг Ромка взял в нее  влю-бился! С ума сойти! В прошлом рейсе мы, помню, крутили днем для вахты кино, и там были очень влюбленная. Только та, что в кино, в самое красивое одета и обу-та, пальцев на руках не разглядишь — кольца и перстни разные. Всё-всё на ней та-кое, чтобы все в нее влюблялись. Не то, что у Ромкиной — чёрт-те во что оделась и в рваных тапочках ходит! Как есть портовая… (Договаривать еще одно слово он не стал. Оно застряло у него ниже горла —туда ему и дорога!)
К последним трем словам у него было готово и четвертое. И он имел право его произнести. Но что-то в нём (так и не знает, что именно) заставило не произносить ни это, ни другие нехорошие слова о Ромкиной барышне.
В кино всё было во всех отношениях правильно, по мнению матроса. А у Ром-ки с его барышней за что ни возьмись — всё непонятно и как бы не к месту, из-за чего и махнул рассказчик рукой из стороны в сторону, как бы в который раз попы-тался вымести наконец непонятное из своей памяти.
Дважды Ромка видел Джулит не на свиданиях в «адмиральский час». И это случилось в последние два дня перед отходом «Докучаевска» из мадагаскарского порта. И оба раза (он в этом не сомневается) она его даже и не заметила. Случайно попалась она ему на глаза — оба раза так само собой получилось.
Первый раз — почти в полночь. Выдержав два кинофильма подряд, он вышел на верхнюю палубу — надышаться перед сном свежим воздухом. Причалы порта скупо освещены, и поэтому стал смотреть, где освещение поярче. Там и успел увидеть в десяти шагах от ворот из порта сначала мелькнувшее что-то белое — ее платье, — а потом и всю Джулит.
Через два дня увидел ее в другом месте и рано-рано утром. У кромки причала — самой дальней от «Докучаевска» — она старалась побыстрее пройти к выходу из порта. Шла, ни разу не оглянувшись в его сторону. Часто скрывалась то за оче-редным огромным двадцатитонным контейнером, то за высокими нагромождени-ями из таких же, то снова за одиноким контейнером.
Было не очень далеко — он мог бы ее окликнуть. \\\\\Но его самое первое сло-во так в нём и осталось. Боль в горле была такая, что ни слова не пропускала.///
Она шла и через шаг или два Джулит готова была остановиться – и на ровном месте о что-то  спотыкалась. Шла, наклонив голову, — вроде бы смотрела себе под ноги и никуда больше. Всё на ней помятое, местами даже чем-то испачканное. Если бы не белое «дырчатое» платье на ней, а другое какое-нибудь, Ромка бы даже не узнал и не заметил Джулит.
Такой же, наверно, как вчера и позавчера, уставшей она возвращалась домой, когда и соломенные тапочки могли ей казаться пудовыми-тяжелеными. И, конеч-но, единственное для нее утешение в такие минуты — позади всё то, что при всём ее старании то вроде бы получалось, а то не получилось так, как хотелось бы кли-ентам.  Всё-то у нее не получается из-за неумения, а может, из-за ее чрезмерного старания сделать не хуже, чем делают опытные профессионалки.
    «Докучаевск» заканчивали выгружать, когда снова Джулит не повезло. Один за другим два клиента её обманули. Один вроде бы обыкновенный: ничего от нее, кроме самого обычного,  ему не требовалось. Только вот много разговаривал. А потом оказалоь, что он обыкновенный подлый врун и обманщик.
   -- Спасибо, малышка! Старалась, вижу, -- за что и спасибо! – откровенно обо всём говорит. -- И заплатил бы. Но  денежки не одной тебе – и мне. И всем нужны. – ладонью хлопнул по карману и там звякнуло. Той же рукой и по тому же карма-ну он ударял, вызывая в кармане звяканье полчаса пред этим.   
         «Как это!?» - Джулит смотрит в его наглые глаза
  -- Подрастёшь – поумнеешь, - охотно даёт совет. – Будешь знать: всем  обещани-ям верят только дураки.
        Другой клиент оказался настоящей скотиной. Да ещё и грязным зверем. Ни слова от него Джулит не услышала. Если заявлял о своем очередном изуверском желании – снова пускал в ход кулаки. То и дело пытался ударить по лицу, но  по-чти всё время глаза и почти всё лицо от его кулаков  было спрятаны под её ладо-нями.
     Сказывалась не только неопытность Джулит, но и ее непросвещенность. Не знакома была ни с мудростью секспрофессоров, с откровенностью сексбомб (по совместительству – кинозвезд и супермодных фотомоделей), ни с самыми попу-лярными лозунгами и призывами активнейших сексреволюционеров.
    Никакой отсебятины в желаньях и поведении того, кто по её понятиям скотина и грязный зверь, как раз и не было. Всего лишь он старался быть модным и до пре-дела совремённым.
    Единственной разве что лично его «гениальной режиссёрской находкой» можно считать - пнул окованным рабочим ботинком  ей в бедро. Ему ни  ее нога и ничто не мешало подняться с четверенек на ноги.
   Он встал, перешагнул через Джулит благополучно и – потом пустыми глазами сначала оглянулся на неё и почти сразу пнул. Может с досады – не все получи-лось, как он вчера вычитал в подробнейшем руководстве «для настоящих муж-чин» ( синяки от его кулаков были только у нее на груди, на руках и ни одного на лице?)
  Он всё время молчал и она молча протянула  к нему ладонь – за все равно каким будет «вознаграждением». Он вроде бы как занят и ему не до нее – на второй шпе-нёк застёгивает широченный поясной ремень. Она ждёт.
  И дождалась!
  Его удар кулаком был такой силы, что не отлетела она ни на сколько потому, что пятки  ее ног зацепились за разломанный ящик. Не опрокинулась она и  на спину – успела рукой ухватиться за что-то из грязного хлама.
   Что и помогло Джулит повернуться грудью и лицом к куче мусора (такой боль-шой, что они за ней и прятались) и, удачно схватившись за доску с длинными ржа-выми гвоздями, благополучно упасть на колени. За ржавые гвозди всего лишь за-цепился подол платья (почему оно в двух местах оказалось разорванным с верху вниз – вместе с кромкой).
   Плотник Рома никаких  этих подробностей не знал. Почему и рассказывал пер-вому помощнику капитана (невмоготу ему было — готов был рассказать и кому угодно) лишь то, что  предполагал и думал. Что вплеталось в реальнсть – в то, ка-кой он видел Джулит однажды в полночь и потом -- примерно в полдень.
   Все слова в его рассказе получались одинаково бесцветными и однотонными. Такими, будто не его глаза всё это видели (если не  от злобы на себя и на всё во-круг: «Почему не  запретить глазам  смотреть на такое?»).
   Ему-то казалось: обычным, вроде бы,  своим голосом рассказывает. Но каждое его слово просто,  не успев родиться, оказывалось мертвым.

17
    Когда первый помощник рассказывал-докладывал капитану о «диверсантке», тот, слушая, сочетал приятное с полезным: оставив кресло-вертушку, чтобы «по-размять косточки», ходил из угла в угол по каюте.
– Вовремя, значит, накрыли их — не успели настоящего сделать? — смеется капитан.
Это предположение было одобрено молчанием. Сразу  стало понятно: дей-ствительно-то настоящего капитан и знать не захочет. Берёт под сомнение, а по су-ти — не то, что не верит признаниям Джулит, он смеется над ними.
– Проститутка-верхолаз — во какую придумала сказку для доверчивого Ива-нушки-Дурачка! Надо бы проверить, какая она циркач-канатоходец! — смеется капитан, пытаясь представить себе картину такой проверки.
Поиграв пустым креслом и крутанув его, капитан высказал свое предположе-ние:
– Разгильдяй-матрос на пару минут убежал в каюту за сигаретами, жвачкой, зажигалкой, может. Эта, как ее там, Джульетта — бегом по трапу и нырь в первую попавшуюся каюту! Ромка удивился, испугался. Наконец, если даже и соблазнился красавицей, как ты рассказываешь, прямо-таки Шамаханской царицей … Молодо-зелено!
По ходу дела были готовы и два капитанских решения-распоряжения: матросу у трапа всю его вахту не прятаться за фальшборт и не у трапа стоять, а на верхней площадке трапа — чтоб видел все носовые и кормовые швартовые канаты. А плотнику («этому Ромео») — ни шагу ногой на берег до конца стоянки в Тамата-ви!
Не поддался капитан и на уговоры своего первого помощника отпустить Ромку на берег — на футбольную встречу со студентами местного университета. Ромка и второй помощник капитана — их футбольные доморощенные звёзды, без любого из них не сможет экипаж выиграть у студентов! Победят, если в университете со-всем слабая команда. (Но такого не случилось — студенты оказались не слабаки: разгромили советика моряков-футболистов и только что едва не «в сухую»!)
Но в самом-то главном у капитана и его помощника точки зрения совпали. В отчете за рейс не будет ни слова о визите проститутки на теплоход.
– Написанное пером потом не вырубишь топором, — подвел капитан черту под тем, о чём, по его мнению, легендарный Чапаев сказал бы, не моргнув глазом: «Наплевать и забыть!»
Он всё ходит по каюте и высказывает первому помощнику давным-давно из-вестное: капитаны-наставники на каждом совещании, мол, будут им тыкать в нос этот случай — «факт преступной беспечности». О какой бдительной вахте в за-гранпорту можно говорить, мол, если «проститутки толпами ходят по судну и вы-бирают себе клиентов»?
– Кадровики-дураки обязательно перестараются — прихлопнут парню визу. А парнишка-то на самом деле проворный, дисциплинированный, умелый.
Оба на сколько-то забыли о Джулит и ЧП, когда обговаривали предложение старпома. Стоянка затянулась — поэтому придется пригласить шипшандера и че-рез него закупить сколько-то продуктов на Мадагаскаре. Остальное, мол, возьмем в Индии: там планировалась погрузка чугунной чушки на югославскую Риеку.
Капитан сел в кресло и с удовольствием крутанулся. Первый помощник был за дверью, когда он окликнул его:
– Знаешь, комиссар, о чём я подумал? Ромка — парень по нынешним поняти-ям стандартно красивый! И характером такой… дай бог каждому! — Капитан опять крутанулся в кресле, перед тем как избавиться от возникшего в нём разду-мья. — Никак не запомню имя твоей красавицы-«циркачки» — почему не просто Джульетта, а какая-то Джулит?.. Вполне мог влюбиться в нее наш плотник.
– Никакое не «вполне», думаю, - «сердечная травма» у него по всем правилам.
– Мы с тобой, комиссар, в его годы лучше были? Не «влюблялись в шутку и в серьез»?.. «Древнейшая профессия», «падшие» и иные понавыдумывали прозвища им!.. Но проститутки – тоже люди!
18
Пресловутый «треугольник» самоликвидировался, распался — и, казалось бы, о нём скоро совсем забудут.
Джулит, как говорится, обожглась на молоке, теперь другого ей не остается — дует и на холодную воду. За версту она обходила Ромкин теплоход под красным флагом, когда по причалам ходила «на работу» и «с работы». Не зная, что у того положение «хуже губернаторского» (что как раз некоторых даже и радует).
–Так ему и надо! — вслух (но только самой себе) не раз повторяла его подру-га-«золотые руки» и, не стесняясь, добавляла вслух такое, от чего (знала) у любо-го парня-красавца «уши повянут».
Невдомёк ей, что у красавца могут быть сердечные раны и душевные пережи-вания не только из-за ее капризов и выкрутасов. Впрочем, ведь она сама не видела и никто не смог бы ей правдиво рассказать о переживаниях Ромки. Кто видел, как Джулит смотрела и смотрела на второго помощника, когда и тот не мог оторвать глаз от нее? В сравнении с чем никак нельзя считать влюбленным ни один из тыся-чи пекарихиных взглядов на Ромку.
Не понять пекарихе (никогда ни от него и ни от кого другого не узнает — неза-чем ей знать еще и такое), как страшно было ему смотреть на Джулит, когда два-жды увидел ее совсем другой (в полночь первый раз и среди бела дня — во вто-рой). Поэтому никто ничего не понял: из-за чего (случись такое) он, после увиден-ного им, выбросился бы за борт судна — в море или головой на гранит причала. Чтобы навсегда исчезло им увиденное, к чему никто бы не смог прибавить ника-ким своим воображением худшего, страшного.
Как шла  Джулит по причалам порта. У ее белого заношенного платья един-ственный кармашек — в нём, как всегда, не было ничего, кроме носового платочка (туда больше ничто и не положишь). Что всё-таки заработала в тот день,  умеща-лось в ее сжатой ладони. Монет и замусоленных бумажек станет в ней меньше, ко-гда выйдет из ворот порта — обязана «поблагодарить» полицейского, отдав ему далеко не лишнее.
Вдруг столько разного и самым непонятным образом вселилось в Юру, что, как говорится, «голова кругом». На то она вроде бы и голова: то отклонения в ней, то всё «приходит в меридиан» — возвращается в норму. Но у него разладилось многое другое. В частности, самолюбование на себя — как на неуязвимого для женских сердец Бони.
Кроме, как с давным-давно испытанным им гипнозом от взглядов однокласс-ницы Наташки, ему не с чем было сравнивать влияние на него искрившихся радо-стью глаз Джулит. Но ему повезло: в чём-то влияние это было погашено тем, что напоминало ревность.
Вот и наступила «финита ля комедия». Он сгреб со стола блокнот, сделал сво-бодной ладонью разглаживание воздуха над столом и над своей грудью: «Всё, мол, милая моя!» Но не только смыслом заполнены были его последние два слова, но и дополнением к тому, что не угасало (не могло, не имело права угаснуть) в его и в ее глазах. Ничего из такого не досталось Ромео, если она и успела бы взглянуть на своего «моя хорошая». В ту минуту всё до последней искорки из ее глаз было для Юры. И вдруг…
Джулит остановилась — как бы пытается понять, о чём у Юры с помплитом разговор. Когда первый помощник это замечает, она сразу же затевает с ним пере-говоры. Сначала это жесты одной рукой, а вот и обеими. Они так довольны друг другом, что и улыбаются в конце «беседы».
Перед тем, как шагнуть в дверь, Джулит полуобернулась, чтобы только уви-деть своего последнего собеседника. Неужели не почувствовала, как Юра смотрит ей в спину? Что стоило ей повернуться через то же левое плечо — для прощально-го с Юрой взгляда?
В жизни каждого из нас иногда встречается такое, чему не находишь ни оправ-дания, ни объяснения. Юра, например, не может ни понять, ни отделаться от мно-гого, что осталось в его памяти из-за одноклассницы Наташи. Она давно более чем удачно вышла замуж и живет, насколько он знает (зачем ему, — сто раз спраши-вал он себя, — знать и это?) в чрезмерном достатке и вполне счастлива.
Ну что может быть общего у сорвиголовы Наташки и у Джулит, овладеваю-щей с азов древнейшей женской профессией? Конечно же, та и другая — «сорви-голова», прелести необъяснимой, красотищи сверх всякой меры досталось обеим. Но и чертовщинка в Джулит (совсем не та, которую воспевают в оперетте «части-ца чёрта в нас», а прямо-таки непреодолимо великая — для Юры, по крайней ме-ре) до чего же соблазнительно привлекательная!
Она как раз и позволила второму помощнику, а затем, когда тот стал старшим помощником капитана, в конце концов смириться с придуманным самой судьбой. Значит, какой-то пользой для нее, по крайней мере, было то, что, беспощадно об-стреляв Юру невероятной силы притягательными искорками из глаз (в своем гла-зу, как водится, он и бревна не чувствовал!), она ушла не оглянувшись — без взгляда на прощание (всё равно — хотя бы и самого короткого!).
К этому (не в пользу Джулит) нередко добавлялось то, что Юра ее ни разу не встретил после ЧП, пока «Докучаевск» стоял в порту Таматави. Будто пряталась (почему-то ему и в голову не приходило, что такое в самом деле могло быть) от него и со смехом (на что она способна не меньше Наташки, судя по всему) по-сматривала на Юру — из-за пустого контейнера или откуда-нибудь из другого укромного места.
Однажды так и случилось. Джулит увидела человека в хорошо знакомой белой фуражке — не просто близкого ей, а самого близкого, — только таким жил Юра в ее памяти и представлении! Он куда-то сходил и, всё так же оставаясь на верхней палубе, не спешил возвращался.
У военных случилась авария с одним грузовиком — лопнула резина на двух колесах. Ее откатили подальше от трюмов (чтобы не мешала выгрузке цемента), и второй день стояла она почти под трапом «Докучаевска». Никем не замеченная Джулит пробежала к грузовику и затаилась за его кабиной.
Оттуда она потом всё время смотрела на Юру и слушала его разговор с какой-то девушкой в коротеньком белом халатике. Дословного перевода их разговора у нее не могло быть (ибо знала она смысл только двух русских слов). Да он ей и не нужен. Тон голоса и веселая беспечность командира-моряка о многом говорили ей. А когда ушла из порта, раз и навсегда решила для себя, что не многое, а всё она поняла, самое главное для нее.
Своего журнально-красивого Ромео  почти не помнит. Ей не хочется думать ни о чём, даже если  и промелькнет что-нибудь в сознании о судовом плотнике.
Судя по тому, что видела и слышала Джулит, когда пряталась и не дыша наблюдала из-за кабины автомашины, для «советика» командира она то же самое, что для нее теперь плотник Ромео (каким он стал с какой-то минуты в столовой теплохода, еще до того, как она оттуда ушла).
Не то, чтобы ей не хотелось, но в ее сердце было больно как никогда, когда она, как говорится, расставляла последние точки над «i». У Юры (ведь она даже имени его не знает!) один жизненный путь, а у нее сосем другой — всё вниз и только вниз. Правда, знатоки утешали ее: учитывая завидные внешние данные Джулит, сутенеры о ней в свое время позаботятся — с какого-то времени ей бед-ствовать не придется.
Поставить точку над единственным «i» не получилось ни сразу, ни потом. Не хотелось ей этого делать — понять не могла, почему. Наверно, потому же же и «моя хорошая» — единственные русские слова, какие знала Джулит, -- успела  по-вторить сто раз, когда, увидев Юру, пряталась от него, прижимаясь к дверце каби-ны искалеченного грузовика.
Только словами «моя хорошая» и могла бы она  окликнула «советика» коман-дира (из английских и мадагаскарских для обращения к нему ни одно слоово не подходило. Услышав русских два слова и сразу увидев Джулит, он бегом спу-ститься бы к ней  по трапу мог и?.. Что -- потом?..
Несомненно одно: на небе оказалось бы еще одно солнце – для них двоих! А весь порт превратиться  бы мог в уголок рая небесного!
Ничего этого не произошло потому, что слова Джулит могли быть неумест-ными (самым страшным было бы: вдруг что ему  не нужными!).
Юра много-много  слов каких-то ему нужных только что слышал от  красивой девушки. Сам  с веселой улыбкой говорил много-много русских слов ей в ответ.
Было потом и надолго осталось: кроме двух слов  — «моя хорошая», —Джулит и не хотелось знать никаких других русских слов. Её память  наотрез от-казывалась запоминать другие русские слова? Или потому, что она запрещала и запрещала держать в памяти и русские единственные слова «моя хорошая» (после того, как ушла из своего укрытия — от искалеченного военного грузовика – и за-ставляла себя думать, что этих двух слов от «советика» моряка-командира нико-гда не услышит).
19
В тот день Юра, осмотрев кормовые швартовые канаты (не чрезмерно ли натя-нулись), шел по верхней палубе и только что миновал камбуз.
– Второй! Не спешите — возьмите вот! — в руках у девушки ее очередное из-делие с румяной корочкой.
Пришлось вернуться:
– Сама ты всегда прелесть, и каждое творение прелестных ручек твоих — все-гда шедевр!
– Сперва попробуйте! А то хвалите…
Протянул руку — готов был взять вкусненькое. Но вдруг спрятал ладонь за спину и во всё лицо испуг — вспомнил о немыслимо опасном для него:
– Сначала ты откуси!
– Ну что вы?.. Потом обкусанное будете есть?
– Обязательно! Только после тебя! — сразу и объясняет. Изобразил многозна-чительный взгляд и крутит пальцами над аппетитным угощением. — Вдруг и там приворотное зелье?
– Зачем такое говорите? — верит и не верит ему, но покорно откусывает не-много от румяной плетушки-завитушки. Остальное отдает ему: — Вот, берите!
– Спасибо!.. Другое дело — теперь я спокоен. А то знаешь…
Не знает она, конечно, что Юра имел в виду. Ждет с нетерпением и сочувстви-ем: вид у Юры такой, что его никак нельзя не пожалеть. 
– С каких-то пор я от тебя… без ума! Прими от всего сердца мое искреннее признание. Если сможешь — то и прости!
– Зачем такое говорите? — одергивает полы поварского халатика (для плава-ния в тропиках, подражая поварихе, она  укоротила его больше необходимого и не знает, как теперь быть, — при посторонних боится наклоняться). К тому же под халатиком у нее из самого необходимого почти и нет ничего.
– Затем, красавица ты наша ненаглядная… — аппетитно уплетает угощение. — Давай откровенно: подсыпала зелья какого-нибудь мне?
– Ну что вы? — она прихорашивала халатик на груди и особенно внизу — вот и не заметила усмешки в глазах Юры.
– А если к тому и сегодня добавила бы!..
– Ну «второй» дает! — девичий глаз зоркий: не успел он спрятать усмешку — выдали ямочки на щеках. — Я с хохоту умру!..
Смехом ее и в самом деле так водит, что из-под халата мелькают трусики. Того и гляди поскользнется она и в самом деле упадет на палубу или ударится о фаль-шборт. Для подстраховки Юра шагнул к ней поближе и расставил руки в стороны — в случае чего поймает и выручит девушку.
– Ну такая ты — прямо не знаю! — знал, конечно, и готовы были у него слова, чтобы тут же рассказать, какая «привлекательная» она и «забавная». Но ни этих, ни других слов не сказал — ушел молча.
Потому что Бони (наконец-то он по крупицам стал возвращаться в Юру!) не мог бы говорить с пекарихой по-другому и не уходить от нее как ни в чём не бы-вало — беспечно веселым.
Девушка смотрела ему вслед, пока Юру можно было видеть. После чего нача-ла думать (между делом, урывками пришлось начавшееся на свежем ветерке на палубе додумывать в жарищу у камбузной плиты): «Если взять вот и вместо Ром-ки влюбиться во второго — в Юру?.. Непонятный наш второй, но зато всегда и слова у него… не знаю, что о них и сказать, — всегда такие самые нужные, хоро-шие!.. И говорит он их — Ромке ни в жизнь так не сказать! Со вторым, вижу, не только мне интересно…С Ромкой всё понятно и просто… но так интересно чтобы, как со вторым, с Юрой – почему ни разу не было?

20
Настолько непростые отношения сложились у Юры с Джулит, что ему, как по-ется в одной девчоночьей песенке, «надо что-то предпринять». Не в те полчаса (или сколько там отмерили судовые «хранители времени»?) сложились они — продолжают и продолжают в нём развиваться (не мог он знать, что и в ней тоже) и разрастаться. В душе, в сердце, в его сознании что бы самым нужным ни было и даже по службе, но мысли о Джулит — всегда на первом месте.
Отчего и возникло в его внутреннем взоре фантастическое представление. Для объяснения самому себе: какую роль сыграло ЧП и что значит происходящее в нём после этого происшествия?
Представляется ему картина: огромный водоем. И берега у него, может быть, где-то есть. ЧП — камень, что упал (может, и брошен сверху) в водоем. От места падения пошли волны (что естественно). Только с удалением от ЧП не угасают они — не меньше их высота. Происходит всё наоборот: они и круче, и мощнее.
С гребней разбегающихся вширь волн заплескиваются в Юру воспоминания. Заплескиваются не только воспоминания, но всё-всё, до мельчайших подробно-стей, что было в столовой при «дознании», где всё — реальность. К реальному всё больше пристраивается им придуманного, и поэтому вначале: «А если бы…» (взгляд в предшествовавшее ЧП) или «Но почему не может быть, что вдруг…» (мечты, несбыточные желания!).
«Заплескивания» в душу, наверно (Юра начал паниковать), вымыли из него почти всего Бони — всё опереточное в его характере и привычках. Но не случайно воспевал привычку великий поэт. У Юры она, правда, далеко не счастье, но вполне может быть к нему достойным дополнением (при этом счастьем, конечно, считается «что было, что было… было — и прошло!» — единственная встреча с Джулит, с единственным живым чудом из чудес!).

21
Прошло как минимум лет семь. Срок достаточный, чтобы на Мадагаскаре за-были о давнишней выгрузке цемента из трюмов теплохода «Докучаевск» в порту Тамитави. Состав экипажа на теплоходе изменился, но некоторые «старожилы» помнили еще какие-то подробности ЧП во время стоянки судна в этом порту. В их числе — новый старший помощник капитана (им стал Юра) и помполит, всё тот же Константин Георгиевич.
Многое в их памяти «воскресило» очередное плавание вдоль восточного побе-режья Африки — шли в Момбасу (Кения). Там грузились капризной, опасной ру-дой. С ней — сообщалось в информации для мореплавателей — один балкер и один сухогруз не так давно перевернулись и затонули. А –на прошлой неделе ка-кое-то судно успели спасти: буксиры привели его с креном (когда еще немного — и перевернется) и успели благополучно ошвартовать в Таматави.
«Докучаевску» повезло: с ним беды не случилось.
Загрузились в Момбасе и, когда шли оттуда, появилась в ходовой рубке ра-диограмма-информация о спасенном судне, и к тому же упоминался порт Тамата-ви.
Старший и первый помощник в разное время прочитали эту информацию, и каждый делал для себя лично из прочитанного соответствующие выводы. Но если бы на «Докучаевске» был прибор, записывающий невысказанные мысли, обнару-жилось бы, что помощники капитана каждый по-своему сколько-то времени вспо-минали и думали об одном: вот она слева, всё та же Африка, а по корме всё даль-ше и дальше от них остров Мадагаскар. Может, случится еще раз когда-нибудь побывать в порту, где разгружали цемент и где по причалам ходила в коротком белом «дырчатом» платье Джулит…
Юра хотел бы снова побывать в Таматави — обязательно там встретиться с Джулит. Представить себе встречу с ней другой, повзрослевшей — не мог. Всё в нём протестовало против такой реальности, поэтому перед его внутренним взором она возникала только той, когда молилась или когда вместе с ним вставала с ко-лен. Изредка были и другие варианты. Но ни в одном из них ни разу не было тако-го, чтобы она где-то не в столовой теплохода и не в белом платьице.
Когда-нибудь, если даже и не на «Докучаевске», будет (не может не быть!) рейс на Мадагаскар и обязательно (воображение Юры на другой порт не соглаша-ется) чтобы в Таматави!
Иное было в сознании первого помощника капитана после ознакомления с ин-формацией для мореплавателей. Он трезво судил об изменениях, что могли бы произойти в порту, утопающем в аромате пряностей, и о том, какой не могла не стать бывшая когда-то почти подростком Джулит.
Она, конечно, повзрослевшая, достаточно опытная, во многом такая же, как и те, кто намного раньше ее овладел древнейшей женской профессией. От них Джу-лит, конечно, отличается несравненной красотой и (никак не мог он от этого отде-латься!) тем, что на ней всегда белое платье. Обязательно белое — потому что она всё та же, какой была тогда: чистая, светлая.
У повзрослевшей, преуспевающей Джулит на ногах модная легкая обувь — не дырявые тапочки из «соломенного лыка».
«Далеко до Таматими, и да будет воля Твоя, Всевышний, — только что не вслух просил помполит-атеист, — чтобы до его причалов от “Докучаевска” было всегда как можно дальше!»
Имя Джулит или названия Мадагаскар и Таматави, но Констанину Георгиевичу всегда вспоминается, как ему и капитану с никому не нужной откровенностью рас-сказывал мадагаскарец-шипчандлер (что привозил на теплоход заказанные через него овощи, фрукты, замороженных цыплят и что-то еще).
Он, знающий всю подноготную местных борделей, поведал о том, что прости-тутки в Таматави обслуживают моряков и не моряков по трем разрядам.
Самый дешевый — третий. Разовый, можно сказать, «штучный» — наспех, как попало и где угодно. Что с повременной оплатой — проходит по второму разряду. Он дороже, потому что многоразовый, с повышенным комфортом и клиент вы-творяет всё, что и как ему заблагорассудится, — в соответствии ли с красочными иллюстрациями тех поз фотомоделей и киноактрис, которые по совместительству и секс-звёзды, или же руководствуясь печатными памятками-рекомендациями именитых секс-гениев.
Кто, например, заплатил не за один час, а за всю ночь, вправе экспериментиро-вать и пробовать то, что сам придумает. Здесь как раз во всех ее прелестях, так сказать, и проявляется наисовременнейшая индустрия секса.
Такого, что по третьему и второму разрядам, — навалом в каждом порту, мол, той же Европы, одуревшей от непрерывного совершенствования демократии и преуспевающей в создании всё более модных вкусов-запросов. И в том числе та-ких, чтобы не всё в них было безумно дорогим и чтобы не всегда рекламно-демонстративно высовывалось за пределы потребностей скотов (созданных Богом в тот же день заодно с человеком).
Но «шипшандер» (явно сутенер одного или нескольких борделей) сомневался: вряд ли часто встречалось в Европах-Америках обслуживание моряков-клиентов по первому разряду и чтоб на том же уровне, что был тогда в его Таматави, — ко-гда женщина живет в каюте моряка со дня прибытия судна в этот порт и пока суд-но из порта не уйдет.
Такую «жену на всю стоянку» моряк (если, прежде всего, позволяют лишние карманные деньги), случается, увозит с собой в Европу или в Америку, вместе с манящим ароматом мадагаскарской гвоздики или корицы. Чаще всего эти«медовые» круизы прерываются в ближайшем африканском порту.
Об этих «разрядах» и «круизах» и Юра однажды услышал.
Жил он тогда в общежитии — гостинице для моряков, — ждал прихода в порт своего «Докучаевска». В одну комнату к нему подселили штурмана (тому тоже предстояло сколько-то дней и ночей ждать прихода своего судна). Говорили (пре-имущественно по вечерам) обо всём и всяком-разном. Обнаружилось, что и штурман-сожитель побывал в Таматави — примерно через год (Юра дважды пере-спрашивал и потом не раз пересчитывал) после выгрузки там цемента из трюмов «Докучаевска».
В порту и в городе «на каждом углу» тогда только и было разговоров о таком, о чём самым подходящим было бы сказать «Хошь верь, а хошь не верь!»
«Собственными ушами» (без посредников) штурман от того же самого (Юра без особого труда установил это), привозившего на «Докучаевск» мороженых голландских цыплят шипчандлера слышал миф со многими подробностями, напо-минающими реальность.
Источник информации, можно считать, достаточно правдивый, авторитетный.
Один вроде бы далеко не старый судовладелец (миллионер, как минимум, если не миллиардер) пустился в круиз по маршруту вокруг Африки на собственном су-хогрузе. Совсем не глупый мужик, но с какими-то несовременными потребностя-ми (и — в этом штурман-рассказчик убедился — не только по мнению торговца продуктами по оптовым ценами и сутенера по совместительству, — чего судовла-делец- богач сам ни от кого никогда не скрывал ).
И молодой, и при его-то огромных капиталах этот судовладелец то смеялся, а то сердито приказывал гнать в шею всех, кто попытается рекомендовать ему даже самых опытных девиц, если они лучшие из лучших.
И вдруг сам поймал за руку — в прямом смысле слова — девчушку у трапа своего судна. Та ничего не умеет, не знает, с чего начать и когда как надо кончать, — такую неумеху надо было еще многому учить да учить!
– Ты зачем здесь (она была в пяти шагах от трапа на его судно)? — держит ее за руку и не отпускает.
Она попыталась освободиться от его настоящей мужской пятерни, но куда там! Посмотрела на него и отвернулась: «не дурак, вижу, а спрашиваешь “зачем я здесь”!»
Он сразу же проявил себя еще больше дурак дураком, чем она представляла.
Впрочем, как в порту потом узнали, таким он был, по крайней мере, и в предыдущие трое суток. Вызвали ему на Мадагаскар его персональный самолет, и на нём облетал он весь остров. Даже и на материке успел побывать.
Два пилота у него первоклассных. Так нет: брал в свои руки штурвал и не только вел самолет — в незнакомых местах сам вел крылатую машину на посадку. Одно из его приземлений на острове Мадагаскар едва не стало последним для не-го, первоклассных пилотов, двух представителей его фирмы и троих каких-то нужных ему людей.
На новеньком быстроходном сухогрузе давно говорили, что молодой милли-ардер — буйная головушка. В порту, кто с ним познакомился, добавляли к этому: для него, мол, жить — это рисковать и рисковать. Завидуя тому, как у него стре-мительно развивается «хозяйство» и к его миллионам добавляются теперь милли-арды долларов. Со вздохом про себя и в упрек себе деловые люди то и дело вспо-минали: «Кто не рискует — тот не пьет шампанское!»
Вчера в полдень вернулся он из трехдневного полета-перелета. А сегодня — поймал и не отпускает от себя ничего не умеющую и вообще недоросль — далеко не настоящую «девицу». Всех-то, мол, и достоинств в ней было, что красивая!
Второй раз, когда она оглянулась на него, в ее глазах было понятное только им двоим, почему он и предлагает:
– Выходи за меня замуж! — и сразу (взгляд у Джулит ему в ответ обыкновен-но удивленный, и необыкновенно  доверчивый). Почему и на секунду не было ко-лебаний перед его еще одним словом: — Навсегда!
Переводчик от него ни на шаг: всё перевел, кроме последнего слова (смотрит на «шефа» — не ослышался ли я?). Дружеский удар кулаком переводчику по пле-чу — и в тот же миг было переведено последнее слово.
Она засмеялась, потирая место на руке, где была пятерня дурака-судовладельца. Смех прервала, строго посмотрела на «дурака» и с добавлением жеста обеими руками просит переводчика быть точным в пересказывании ответ-ных слов затаившемуся в ожидании «шефу»:
– Если я соглашусь — что тогда?
Дословный перевод ее вопроса и сразу — ответ на него с переводом по от-дельности слова за словом, предназначенных для одной «неумехи» и ни для кого из присутствовавших на причале и поблизости.
– Я буду счастлив!.. Наверно -- и ты! — и поднял сразу к ней поближе свою ладонь.
Засмеявшись так, чтобы не мог вместе с ней не смеяться «дурак», она положила на его широкую ладонь  свою узкую ладошку.
Взявшись за руки, они подошли к трапу. Он ее осторожно подсадил обеими руками — помог шагнуть на первую ступеньку и потом ни на сколько от нее не отставал, когда они поднимались к ожидавшему их капитану судна.
     Это было последним, что могли видеть в тот день собравшиеся на причале у новенького сухогруза. О чём они достоверно  могли судить, рассказывать и пе-есказывать. Вне их внимания оказались многие «мелочи». Даже то, как судовладе-лец помогал девушке подняться на нижнюю площадку трапа.
    Она обеими руками начала было гот овить подол своего платья к тому, чтобы он ей не помешал сделать широкий шаг. Сильные мужские руки подхватили её под локти и осторожно приподняли над причалом. В руках были не только сила и осторожность, но и такое, что способно её понять - руки умные и можно им ве-рить.
  С вечера того же дня, а в последующие дни с утра в срочном порядке по вызову приезжали на сухогруз парикмахер, портнихи и все, был кто нужен. Невесту за два или три дня отмыли-«выполоскали» с разными шампунями, постригли, сделали красивую прическу, одели-обули.
Наконец разодетую, как принцесса, невесту на белом «Мерседесе» везут к свя-щеннику. Там ее ждет и встречает «буйная головушка». Обвенчанными они — же-на и муж — вместе возвратились в порт.
Вечером  новенький сухогруз вышел из Таматави.
Свадебный пир был у них в открытом море. За столом в кают-компании сухо-груза, кроме молодоженов, сидели капитан и двое из больших чинов судовладель-ческой фирмы (они же были в храме свидетелями венчания жениха и невесты).
Переводчика не было – молодожены понимали друг друга без слов и жестов. Достаточно было одному поймать взгляд другого – это и начало их очередного «диалога». Он всего лишь озвучен был весёлым  спором с громким смехом: жена доказывала мужу – она его счастливее, муж не соглашался – с более громким хо-хотом пытался доказывать, что он счастливее юной красавицы-жены.
Выслушав пересказ этой легенды, Юра подумал похожее на то, о чём сказал когда-то капитан «Докучаевска» своему первому помощнику («Проститутки — тоже люди!»)  и от себя добавил: «На свадьбе никто из мадагаскарцев не был – значит выдумали рассказчики. Нафантазировать они могли ещё что-то. Но могла быть и правда в том, что ему пересказывали «из третих или четвертых рук».
И не в обиду рассказчикам и пересказчика подумал: иИмеют, мол, право меч-тать и женщины древнейшей профессии. А кто им помогает, околачивается возле них не бескорыстно (шипшандер тот же, сутенер), даже и обязаны выдумывать по-добные душещипательные увлекательные мифы.

22
Досталось теплоходу «Докучаевск» побывать и в кругосветном плавании — рейс растянулся на полгода.
Вышел он из Риги с углем-антрацитом на Кубу. Там разгрузились, до стериль-ной чистоты вымыли трюмы и на экваториальном солнце прожарили их. Взяли под завязку сахара-сырца и пошли через Панамский канал на Японию.
Ровно месяц длился переход Тихим океаном до крошечного порта Уно (остров Сюкоко). После рейдовой выгрузки пошли с пустыми трюмами в Северную Ко-рею. Где взяли магнезита (загрузившись в феврале по летнюю марку), и, обогнув Сингапур, теплоход направился ко всё еще далеким-далеким родным берегам.
Суэцкий канал из-за неубранных то ли израильских, то ли египетских мин ока-зался непроходимым. Пришлось огибать Африку — в двух океанах с личного раз-решения бога Посейдона и его хулиганствующей свиты экипаж «Докучаевска» пе-ресекал экватор.
После чего в двух подряд номерах ведомственной многотиражки Азовского пароходства было описано это кругосветное плавание. Корреспондент (наверно, какая-то не та муха его укусила) в своей писанине зачем-то назвал Константина Георгиевича (первого помощника капитана) «морским волком». Ничего похожего на волчьи клыки вроде бы не было у него, да и волчьего аппетита тоже. Правда, злобы ну прямо-таки звериной было у него тогда предостаточно — может, и хва-тило бы на всех миллиардеров, миллионеров и паразитов, кто калибром помельче. Кто ни землей, ни вообще чем-либо их трудом не созданным владеть не имеет права.
Но оказалось, что как раз в этой части его сознания вдруг обнаружился, что называется, прокол.
Всё чаще стал он думать о таком, что прежде посчитал бы (даже и случайно в его мыслях промелькнувшее) позорным предательством. Перефразируя по друго-му поводу когда-то сказанное капитаном «Докучаевска», он, оказывается, на удив-ление всех и себя самого вслух готов произнести «Миллионеры-миллиардеры —тоже люди!»
Мол, потому, что и в каждом из них (в разной мере, конечно) обязательно есть и хорошее. А когда хорошего (неважно почему, из каких оно источников) на пла-нете станет намного больше, чем плохого, — только тогда и настанет для всех счастливая жизнь. Чудеснейшая из чудесных — земной рай!
Вполне возможно, что после одной (обычной, казалось бы!) встречи в Марселе его до этого рассуждения«от нечего делать» могли переродиться бы и в глубокие убеждения.
Стоянка в порту Марсель была не короткой и не длинной — около трех суток. Вроде бы обошлось без недоразумений и происшествий. Кроме одного-единственного: оно случилось по вине первого помощника и касалоась вроде бы только его одного.

23
За всю некороткую жизнь Константину Георгиевич видеть  из «роллс-ройсов» не в кино и не на картинках, а «живьем», досталось  всего два.
 Один из них, когда   стоял тот пустым у морского вокзала в Генуе. Многие (в их числе и он со своей группой прогуливавшихся по городу) со всех сторон рас-сматривали этакое великолепие.
Другой «роллс-ройс» мог бы промчаться по людной улице Марселя, и первый помощник капитана, скорее всего, еще одно «этакое великолепие и не заметил.
Ходил он с членами экипажа посмотреть на загадочно красивый памятник Жанне Д’Арк. Вдоволь налюбовались островком Ив с его легендарным замком-тюрьмой, моряки сфотографировались, облепив лицевую сторону памятника с многообещающей надписью «Тем, кто погиб и погибнет в море».
Но при фотографировании произошло нечто неожиданное — возможно, и обычное для «праздных ротозеев» (имеются в виду туристы) у этого памятника.
С одного края в шеренге выстроившихся моряков стоял громадный Облап в форменной куртке с нашивками на погонах — на «Докучаевске» он третий год боцманом. К нему пристроились две юные француженки-хохотушки.
Пролепетали они что-то на непонятном боцману языке. Полагая, что спраши-вали разрешение, он и разрешил им, как им хочется, стать вплотную к нему. Одна даже пристроилась так, что его правая рука-лапища готова была как бы обнять француженку.
Чтобы эта эффектная поза нечаянно до времени не расстроилась, «лапищу» русского моряка француженка придерживала своей хрупкой ручкой. Придержива-ла, по продуманному сценарию, сколько надо — до поры до времени.
Вот объективы фотоаппаратов на «боевом курсе» — нацелены под разными ракурсами на «собачью свадьбу» (так и не по-другому называл групповое фото-графирование один из русских писателей-классиков). Прицелились и Константин Георгиевич, и молодой человек, по сговору с которым француженка ни на миг не выпускала руку Облапа.
Условный жест молодого человека — и всё строго по сценарию оказалось сде-ланным как надо. Француженка прижимает к груди ладонищу моряка и держит ее так, будто кубанский казак пытается похитить у нее. Обеими руками защищает она грудь вроде бы от ручищи моряка-богатыря. (На самом-то деле она была бы дей-ствительно в испуге, если бы вдруг эта ручища на сколько-нибудь удалилась от ее сердца!)
Не все любители-фотографы успели схватить на пленку придуманное францу-женкой и ее молодым человеком. Но Константин Георгиевич успел. (Хохоту было потом, когда в нескольких экземплярах фото боцмана в обнимку с перепуганной француженкой появилось на доске объявлений в столовой «Докучаевска»!)
Возвращались в порт приятно уставшие, довольные очередной экскурсией. Переходили где надо и как надо улицы, подражая французам-пешеходам.

24
Мальчишки на улицах Марселя увлекались тогда дерзкой опасной игрой. Стайкой затаившись под светофором, они выжидали момент, когда для автомашин загорится зеленый свет.
И только стронулись с места колёса автомобилей — им наперерез мчатся наперегонки мальчишки. Бегут и почти подростки, и разновозрастная малышня по проезжей полосе улицы. А кто успел пробежать и перепрыгнул через бордюр-«финиш» — ищи его тогда, как ветра в поле: стайка рассыпалась, и сорванцы зате-рялись между прохожими.
После чего на улице — автомобильный гвалт. Задние толкают передних и не всегда вежливо, не всегда и попадают в бампер. Скрежет тормозных колодок тонет в завываниях гудков и сирен. Ругань и крики. Многие автомашины замерли под каким попало углом, а то и поперек дороги.
Константин Георгиевич был, конечно, сам виноват. Три или две секунды всего-то светил ему зеленый свет. И когда вспыхнул желтый, он не рванул вперед, а не спеша попятился — непозволительно рассеянно и неторопливо. Вот и не успел пе-решагнуть спасительную кромку — спрятать ноги за бордюр.
Крыло переднего колеса автомобиля толкнуло его в пах — и ноги заскользили под крылом к рисунчатой колесной резине. Как-то успел он животом и грудью упасть на коварное крыло и одной рукой вцепиться в его кромку. Колесо испуган-но шаркнуло по ноге ниже колена и, проявив джентльменскую снисходительность, отказалось от права подмять под себя ноги, а заодно и бросить на асфальт всего нерадивого пешехода.
Перепуганный моряк — живой и здоровый — обошел (правильнее было бы сказать — «обполз»), как невзорвавшуюся мину, крыло «роллс-ройса» и только после этого уверенно встал на ноги. После чего, заглянув в кабину водителя, про-бормотал свои извинения.
В ответ услышал, как эхо, те же слова:
– Пардон! Пардон! Пардон!
В них — перепуганный во сто крат больше, чем было в его словах… женский голос!
«Неужели! — глазам не поверил. — Во сне, что ли, со мной средь бела дня? Или колесо-таки успело завершить начатое — я прибыл на тот свет?»
Пускай даже и на том свете — но до чего же ему весело и радостно! Перед ним — руку протяни и притронешься, чтобы окончательно убедиться, — полузабытая «прелесть что такое»! Во сто (если сказать «в тысячу» — перебора не будет!) крат похорошевшая мадагаскарочка Джулит!
Сначала она в обеих руках держит «баранку». Потом придерживает ее одной рукой.
Постепенно вспыхнувшие в нём веселье и радость в чём-то передались и ей. Что помогло погасить испуг в ее глазах и насколько-то успокоиться. Он начал ей что-то говорить, но вовремя догадался — вспомнил: она по-русски не понимает.
Перестраиваться на английский не стал: всё равно ведь не успеет подобрать сколько-нибудь самых нужных слов.
Сзади толкнули ее коричневый «роллс-ройс» и оттуда же некстати пронзи-тельно засигналили.
Собственно цвет громоздкой автомашины был не совсем коричневый. А как у сосны, когда она долго растет в тени. Почти того же цвета было и платье на Джу-лит.
И водитель, и пассажир — она одна в просторном лимузине. Может, из-за это-го и возникло впечатление, что «роллс-ройс» никого, мол, кроме нее, не возил и не захочет возить.
Озадачило (совсем немного и только в самом начале): такая дорогая шикарная автомашина и никаких у красавицы-хозяйки украшений: «бриллиантов» на шее, под раковинами ушей, ни на руках. Единственное, правда, всё-таки успел разгля-деть: на левом безымянном пальце тоненькое колечко или два — как следует и не разглядишь, потому что не из золота.
«Так ведь на то она и Джулит! — торопливо одергивает он себя: по-другому не захотела бы она и не смогла. — Душа и сердце у нее всё те же — разве не ви-дишь?»
Сзади в несколько клаксонов гудят на нее, торопят-кричат. Беспардонно же-стикулируют ему и ей те, кто выбрался из «пробки» и проезжает мимо: нашли, мол, вы место и время для никому не нужной беседы!
Опустила она было свободную руку к рычагам. Но тотчас передумала, и руки занялись другим. Губы в нетерпении шевельнулись: за ними были слова — долж-но быть, все до одного как раз не те, что нужны ей в это время. Вместо невыска-занных слов у нее были торопливые жесты обеими руками.
Круги рисует над своей головой, притронулась к кепочке первого помощника капитана. Может, хотела спросить, не ударился ли головой — не болит ли у него она? Еще более непонятным было, когда она пальцами правой руки полуобхватила плечо своей левой руки. Подумала, наверно, что у помполита повреждена рука, хотя бы и немного?
Но в этот раз Константин Георгиевич уверен: вспомнившийся ему жест имел иное значение, не то, что когда-то. Жест сохранил только свою внешность.
Ведь ни о чём, как было когда-то в столовой теплохода, не просила она «мор-ского волка». Она спрашивала и спрашивала о ком-то или о чём-то. Но о чём или о ком?
Ей надо выразить что-то более важное, возникшее в этот миг. Но вдруг оказа-лось, что оно всегда было самым нужным. И не только для нее. Из-за этого она и высвободила вторую руку — сняла с «баранки».
После чего и помощнику капитана пришлось отвечать-жестикулировать обеи-ми руками. При этом ему казалось, что он понимал, что Джулит интересует… ну конечно же, ее Ромео-Ромка!
А его, как и пекарихи-«золотые руки», на «Докучаевске» уже нет. Списались с судна в отпуск и отгулы одновременно, и (кто-то рассказывал) он увез пекариху «законной женой» к отцу-матери в Молдавию.
Чтоб и у Джулит не было беспокойства, и он энергично жестикулирует обеими руками: у Ромео твоего всё устроилось как надо. Живет с полным семейным сча-стьем. Константину Георгиевичу казалось, что он отвечает на вопросы, которые Джулит пытается ему задать, — что ее интересует. Но потом в этом усомнился.
Джулит вдруг прервала их «беседу» (вроде бы как совсем бестолковую и ни-кому не нужную). Из-за чего всё ее внимание вдруг переключилось на то, что впе-реди и справа от нее. И руки заняты делом —чтобы «роллс-ройс» сдвинулся с ме-ста и, пристроившись в поток автомашин, умчал Джулит туда, куда она спешит.
Ну и что? Экая невидаль!
Встретились двое — случайно, после многолетнего перерыва. Им не хватило бы и шести рук, и целого дня, чтобы выразить удивление и чувства восторга! Но у них по две руки, на разговоры — коротких две минуты, а суета и стремительность событий вблизи торопят и торопят. Отчего обесценивались и были во многом не-понятными их жесты. А уличная суета смывала радостные улыбки с их удивлен-ных лиц.
Сумей понять всё правильно и до конца то, что промелькнуло! Что на ее лице было малые доли секунды?
Надеялся Константин Георгиевич (иногда был даже уверен), что ему-то, по крайней мере, в их торопливом разговоре жестами понятно было многое. А может, быть, и всё.
Но тогда зачем, например, когда он отвечал обеими ладонями на ее вопроси-тельный жест одной рукой, Джулит прервала его ответ и торопливо дважды по-вторила свой вопрос? Неужели он ее неправильно понял и начал «говорить» о том, что ее не интересовало?
«Не всё понимал, о чём Джулит спрашивала? — задним числом всё больше недоумевал помполит. — Почему с таким нетерпением и вниманием смотрела и смотрела мне в глаза: искала в них единственное — ей нужный ответ?»
Таким внезапным нагромождением в Марселе всего, что нахлынувшее невоз-можно было ни понять, ни никакими словами высказать. Одно в этом хаосе было несомненным для первого помощника капитана: Джулит не меньше, чем его, об-радовала их встреча. Не знал он, конечно, того, что за те короткие минуты воскре-сил в ней надежду на что-то равное счастью и тому, без чего и сама ее жизнь не жизнь.
В сравнении с чем сразу оказалась примитивной и не нужной ей «отсебятина» Константина Георгиевича, придуманная не ко времени: «Знаю ли, где Ромео?». Всё у них не только похожим было на их «разговор» обеими руками, как когда-то у выхода из столовой «Докучаевска», когда Джулит обрадовалась, что ничего очень уж плохого с Ромео не будет; форма та, но содержание совсем иное!
Марсельский «роллс-ройс» мимоходом сделав всё наилучшим образом, умчался вместе с Джулит. Не всё ли равно куда?
«Прямо чудо из чудес — нежданная и негаданная встреча! — Константин Ге-оргиевич был несказанно рад и удивлен. — Вот уж действительно — мир тесен и чудесен!»
Чудесно изменились глаза Джулит — в сравнении с тем, какими он их помнил. Они у нее изменились до светло карих, и помполит уверен, что они утратили спо-собность чернеть. Ни один ее локон, должно быть, и не помнит, что был когда-то беспомощным и прижимался к ее голове. Отчего теперь и вся голова, и каждый локон на ней стали… как такое у детей называется — красивыми-прекрасивыми!

25
Вся группа моряков-экскурсантов, столпившись у светофора, ждала первого помощника капитана. И с таким вниманием следили за ним и тем, что вблизи от него, будто в этом только и была гарантия: с ним не повторится такого, что было только что!
Обошлось без троекратного «Ура!», но зато было сверх меры рукопожатий, наперебой вслух высказывались радостные удивления, поздравления:
– Надо же такому случиться!
– Водитель там слепой был, что ли?
– Главное — руки-ноги целы, жив-здоров!
– После такого жить вам еще столько, полстолька и четверть столька!
Но если бы сложить всю их радость и удивление, они бы, наверно, не состави-ли и сотой доли радости, что была в самом первом помощнике.
«Благополучно выбрался из такого — еще бы ему не удивляться и не радо-ваться!» — сказал бы каждый, кто видел его в эти минуты.
После поздравлений и рукопожатий, когда группа благополучно перешла сколько-то улиц и до ворот порта оставалось рукой подать, самоспасшийся счаст-ливчик тронул Юру за локоть:
– Ты представляешь, старпом (пятый год Юра был старшим помощником на «Докучаевске»), кто был за рулем «роллс-ройса»?
– Какой-нибудь пьяный дурак…
– И не дураком никаким, старпом, был за рулем водитель… и не кто-нибудь, — сами по себе слова у помполита растягиваются.
– Знакомый вам?
– И тебе тоже.
– Кто? — предчувствие, наверно; или через те самые флюиды просочилась к старпому что-то обещавшая информация.
– Джулит!
– Вы шутите? — в молчании, взгляде и внезапной остановке Юры было некое подобие невысказываемого испуга, но никак не радость.
– Идем-идем! — берёт первый помощник за локоть старшего помощника. — А то как бы не наехала на нас двоих еще какая-нибудь красавица-дама!
В экипаже теплохода примерно треть была тех, кто помнил выгрузку цемента в Таматави и не успел забыть кое-какие подробности неуместных любовных увлече-ний старшего матроса и «чёрт знает какой красивой» мадагаскарки.
Рома, бывший старший матрос «Доучаевска», живет-поживает себе, как и сле-довало ожидать, в Молдавии. Здесь и разговаривать не о чем. Но его бывшая «да-ма сердца» не на своем родном острове и не на ближайшем континенте — где-нибудь в африканском порту? Тут уж было над чем задуматься!
У многих в голове не укладывалось: не находили ответа, по сути, на один и тот же вопрос: «Джулит во Франции?», «Обута-одета вон как?», «Гоняет на «роллс-ройсе» по Марселю!»
Юру это не удивило, не озадачило. Для чего и потребовалось ему всего-то вспомнить рассказ коллеги (когда они жили в общежитии-гостинице для моряков и ждали прихода каждый своего судна), побывавшего на Мадагаскаре через год после того, как в порту Таматави Юра проводил дознание в связи с ЧП в его де-журство на «Докучаевске». Вспомнив, поверил, что в общежитии-гостинице был ему рассказан не миф-легенда.
Хорошо ли, плохо ли, что милая прелестная Джулит вышла за кого-то замуж — для Юры дело десятое. Более важно то, что брак у нее оказался благополучным (не счастливым, конечно — никогда и ни с кем, кроме него, Джулит не может быть счастлива!). А главное — она жива и у нее всё вроде бы намного лучше, чем ду-малось-предполагалось.
Именно то, как она выглядит в своей благополучной жизни, интересовало его длительное время и больше всего на свете. Это и была еще одна очередная волна от брошенного в водоем (в его жизнь) камня (полчаса, проведенные с глазу на глаз и с минуту на коленях друг перед другом в столовой «Докучаевска»).
Каждая из расходящихся от этого камня волн — всегда состоит сплошь из воспоминаний о Джулит. И как ему не воспользоваться, когда есть возможность к полузабытому и выдуманному о ней добавить реального? Того, какой стала по-взрослевшая Джулит, и всё до последних мелочей, которые довелось увидеть Константину Георгиевичу. На одной из улиц Марселя в случайно остановившемся «роллс-роёсе». О чём к тому же увидевший всё это рассказывал охотно.
– Смотри, старпом, не влюбись в Джулит! — посмеивался то и дело рассказ-чик. — Она того стоит — я не против. К тому же, когда любовь заочная и без вза-имности, не вижу для убеждённого холостяка старпома никакой опасности…
Рассказчик с удовольствием вспоминал какие-нибудь новые подробности и не-редко признавался, что смысла их так и не понял, — может, мол, с Юрой одолеет хотя бы еще одну из этих загадок.
Среди неразгаданного первым помощником капитана было сплошь и рядом для старпома такое, где всё ясней ясного. В чём ни сразу, ни потом он помполиту не решился признаться.
Джулит ладонью делала круги над головой, а потом еще и притронулась к ту-ристической фуражечке помполита? Пыталась показать пальцами руки, не суще-ствующие на рукаве своего платья?
«Это же она рисовала форменную фуражку и нарукавную повязку дежуривше-го на судне штурмана! — у Юры не возникло ни малейшего сомнения. То и другое тогда в столовой было только у меня!»
Почему она внезапно прекратила жестикуляции-разговор?
Она спрашивала, пытаясь узнать самую малость о расспрашивавшем ее дежур-ном (и стоявшем перед ней на колене) советика командире. А Константин Георги-евич ей в ответ ненужное талдычит — о Ромке. Заклинило его, как говорится, — зациклился на этом ее «Ромео» и главного-то, нужного ей ничего не сказал!
И другие волны-круги от брошенного камня (событий в связи с ЧП) после Марселя всё чаще были несравнимо высокими, чем любая из предшествовавших им. Несравнимы были все предыдущие ни с одной из тех, что подхватывали Юру после Марселя и долго-долго несли на себе. А несли его всё в то же самое, как все-гда, — в неосуществимое, в нереальное. В мечты, где он рядом с Джулит, или ви-дит ее хотя бы издали. Взрослой, похорошевшей дальше некуда (оценка первого помощника, и Юра с ним согласился мгновенно). Но всё так же нет ни малейшего сомнения: без него нет у нее счастья-радости! Жалеет он ее — милую, самую хо-рошую, как никогда никого не жалел.
«Ты умная, Джулит. Самая умная! Не могла не задумываться о своем (значит, и о моем) счастье. Как тебе сказать, как об этом крикнуть, чтобы ты, моя милая Джулитушка, услышала?»
И сразу у Юры уверенность: и не крикнутые, не сказанные им слова она в эти самые мгновенья слышит. «Они ей переданы!..»
«Как-то же узнают люди, сами не зная, как и почему это происходит, о беде у близкого им человека, если до него сотни и сотни километров! Но между нами-то их не сотни, скорее всего, а тысячи! — напоминает он себе. И сразу же себя опро-вергает: — Там и всего-то забота из-за беды с кем-то, а у нас — быть счастливой Джулит или никогда не быть!»

26
Очередной отпуск у Юры, и накопилось отгулов на полтора месяца. На всё это время поедет к матери. Отца нет — похоронили в позапрошлом году. Мать пре-возмогает горе горькое. Ей помогают подруги. С двумя из них мать неразлучна с дошкольного возраста. У одной из подруг дача у озера Селигер. Туда Юра и наме-рен ехать: сначала поездом до Осташкова и оттуда — рейсовым автобусом до турбазы, что вблизи от места отдыха матери.
Вещи уложены в чемоданы и рюкзак, большие отпускные деньги получены. Завтра — за билетом на поезд и, может, завтра бы и уехал.
Но этому благополучному, казалось бы, завтра предшествовало роковое сего-дня!
В гостинице дежурная по этажу с радостью схватила его за рукав:
– Только что снова звонили: Вам надо срочно к самому начальнику отдела кадров!
Надо так надо!
Юра в кабинете начальника, и тот, извинившись, выкладывает всю информа-цию, что в его распоряжении:
– На денек или два отложи отъезд — понимаешь, такое дело…
«На день-два? —Юра сразу успокоился. — Это не в пожарном порядке подме-нить на чьем-то пароходе капитана».
Три года, и четвертого прошло больше половины — Олег в должности капита-на. «Свой» у него теплоход — основательно переоборудованный в контейнеровоз, у которого плавание в пределах Средиземного моря.
Молодой капитан доволен работой отчасти и потому, что, за редким исключе-нием, в каждой ротации у него заход в Марсель. Там у него прогулки по улицам — знакомым и незнакомым. После них он весело сам над собой смеется, сопровож-дая смех словами из почти опереточной песенки, мол, «Отважный капитан — вдруг влюбился, как простой мальчуган!»
Серьезного не предпринимал — было бы глупо и с нулевой перспективой. Иголку в стогу сена скорее найдёшь, чем Джулит в Европе. Никакой гарантии, что в Марселе, в Европе она была не мимоходом! Что не гоняет на своем «роллс-ройсе» или на каком-нибудь «кадиллаке» по Голливуду, по одному какому-нибудь из Канарских или Гавайским островаов.
Это вариант: может, кто-то начал делать из нее кинозвезду (были бы у него са-мого способности и возможность, Юра с увлечением бы этим занялся). Но, может, она давно самостоятельная фотомодель, преуспевающая манекенщица в прослав-ленной фирме?
Не только внешние, как говорится, данные налицо, но и красоту ее душевного склада молодой капитан учитывал. Но почему-то ни разу не промелькнуло у него в голове, что Джулит с ее волей, смелостью, умением с первого взгляда знать, с кем имеет дело, и сообразительностью (умом) сможет проявить себя и в чём-нибудь более серьезном. Где нужна готовность к разумному риску (умение риско-вать, не переоценивая своих возможностей) — не меньше, чем это проявляется у капитана судна, командира ли корабля в открытом море в жесточайший шторм.
Столько лет прошло, но он-то хорошо помнил о том, как Джулит проявила се-бя непоколебимо смелой, мужественной, отважной. Когда решилась и, рискуя жизнью (на что и не каждый опытный циркач без предварительных тренировок от-важился бы), по швартовым канатам таки вскарабкалась на верхнюю палубу «До-кучаевска»!
Дело у начальника отдела кадров было хлопотливое, ответственное и во мно-гом необычное. Пришло указание из Москвы, из Министерства — надо помочь иностранцу по имени Антон выполнить задание. А тому поручено внести посиль-ный вклад в решение проблемы, возникшей недавно в какой-то судоходной ком-пании.
– Разрастается фирма у них не по дням, а по часам. Или, можно сказать, как на дрожжах, — у начальника отдела кадров никакого сочувствия к этой фирме. — Нехватка теперь, видите ли, возникла в опытных судоводителях. В Министерстве почему-то решили им помогать и за счет нашего пароходства!
Потом было откровенное признание, что с опытными судоводителями и в частности капитанами положение такое, что лишних в пароходстве никого нет. И другое не менее откровенное высказывание: не понимает, оказывается, он смысла некоторых новых «веяний» в большой политике.
 Затеяли под предлогом «обмена специалистами» или из-за того, что в Мини-стерстве «кого-то не там, где надо, какая-то муха укусила» экспериментировать с капитанами.
– В командировку, что ли?
– Может, в «аренду» на неопределенный срок: этот самый Антон объяснить не может. Оказывается, и не знает, поедет ли он от нас к одесситам, во Владивосток или еще куда!
– Сколько ему надо капитанов?
– Не говорит. Из просмотренных бегло заинтересовался личными делами тро-их. Твоим — в том числе. С двумя капитанами-кандидатами Антон успел встре-титься и поговорить.
Для ознакомления с личными делами и бесед с капитанам-кандидатами Антону выделили отдельную комнату. Куда начальник отдела кадров и препроводил Юру, предупредив:
– Антон по национальности чех, говорит по-русски не хуже, чем мы с тобой. Фирма, от которой он, вроде бы немецкая или норвежская. На беседы с капитана-ми тратит не более чем полчаса. Деловой мужик: ни минуты не тратит на пустяки! Так что завтра и уедешь к матери на Селигер. Озеро и места, слышал, там чудес-ные…
Юру чех встретил приветливо. Из-за стола вышел, пожал руку. В его пожатии руки и в улыбке было не только дружелюбие, но и как бы радость.
«До чего же в фирме чиновники натренированы, — молодой капитан без осуждения смотрел на Антона. — Прямо-таки искренняя радость у него — не обя-зательная, как это принято, в связи с работой чиновников и служебными их обя-занностями».
– Извините, — остановил чех начальника отдела кадров, когда тот был на вы-ходе из «спецкомнаты», — можно, я отсканирую фото из личного дела?
Показал при этом на фотографию Юры — его личное дело лежало раскрытым на столе.
– Его, что ли? — махнул рукой начальник на Юру и засмеялся. — Такой кра-сивый капитан — что, возьмете фото на память?
Чех на какие-то секунды растерялся, как бы застигнутый врасплох. Но тут же к нему вернулось самообладание:
– Всех троих — если разрешите?
– Если вам надо? — начальник разводит руками: разрешающий жест.

27
Первая беседа с Антоном едва уложилась в полтора часа. Подозревая, что Юра знает, что на две предыдущие беседы было потрачено всего-то по полчасика, чех перед расставанием сделал признание и как бы извинение: с вами интересно, мол, беседовать: многое повидали и умеете обо всём рассказать.
На самом-то деле Юра всего лишь отвечал на вопросы Антона. Сначала удив-лялся: откуда чех так много узнал о нём и к тому же всего-то за день-полтора!
Юру он с нескрываемой завистью поздравил как настоящего моряка дальнего плавания. Сходил на «Докучаевске» вокруг света — шутка ли? Из тысячи моряков и один таким не имеет права похвастаться!
Об этом сказать мог инструктор отдела кадров, когда вручал чеху личное де-ло. Но вряд ли кто из инспекторов через столько лет всё еще помнит, что тепло-ход, в экипаже которого был Юра, ходил на Мадагаскар? И тем более держать в своей памяти, что ходили они туда с грузом цемента и выгружались не где-нибудь, а в порту Таматави?
Этому порту и выгрузке в нём Антон уделил больше внимания, чем следовало бы (по мнению Юры), и потратил уйму своего драгоценного времени. Будто зав-тра ему предстояло с каким-то служебным ответственным заданием отбыть имен-но в этот порт.
После продолжительной беседы они расставались почти друзьями. Почему Юра и признался чеху, что едет к вдовствующей матери. Из-за какого-то недора-зумения, мол, отъезд его задержался.
– Почему недоразумения? — весело и как бы себе на уме спрашивает Антон.
– У меня, Антон (чех при знакомстве предупредил, чтобы Юра к нему обра-щался запросто — по имени и на «ты»), нет ни большого капитанского стажа, как у них, — он показал на чужие два личных дела, что лежали на столе, — ни житей-ского опыта. Холост к тому же и вообще — вижу, есть у вас все основания меня «отчислить».
– Нередко бывает: то, что мы считали недостатками, оказалось нашими пре-имуществами! — Антон откровенно смеялся (до чего же, мол, доволен — очень уж кстати ему вспомнилось то, что он только что сказал).
Он просил Юру, чтобы тот не очень расстраивался из-за того, что задержали его и он на сколько-то позже приедет к матери. Что из рекомендованных Антоном трех кандидатур, скорее всего, выберут лишь одного  капитана. Решающим будет при этом слово такого большого начальника, что Антону за всё время посчастли-вилось видеть его дважды -- и оба раза только издали.
– Впечатления были, Антон?
– Самые лучшие.
В тот первый день они расстались почти друзьями, довольные беседой. Обо всём как-то им обоим хотелось разговаривать, и при этом всё, что один слышал от другого, было интересным.
Антон, когда расставались, торопился. Надо, мол, ему успеть в письменной форме составить краткий отчет для начальства. К отчету приложить фотографии, которые надо еще и где-то в пароходстве сканировать. Отчет уйдет адресату но-чью, и часов через десять-одиннадцать, скорее всего, Антон получит ответ.
На самом деле оказалось, что отчёт был послан вечером по местному времени и состоял он из пятнадцати слов с приложением единственной фотографии. Ответ (еще и с благодарностью начальства — не удивлены, мол, что Антон и в этот раз проявил себя отличным работником) на экране портативного монитора. Чех всё это прочитал за сколько-то минут до полуночи.

28
Юра хорошо выспался. Кое-что вспомнил (как очередное ненужное ему) из вчерашних событий. Переложил какие-то вещи в рюкзак — облегчил один из че-моданов и уравновесил его с другим.
У него не было уверенности, что к двенадцати часам, до полудня Антон полу-чит ответ, и какой он, -- конечно будет знать начальник отдела кадров. Но всё-таки позвонил: вдруг получится, что на пару часов освободится он от суеты этой из-за назначения-неназначения кого-то из капитанов на работу в иностранную фирму.
Оказалось, что начальника нет. Вместе с иностранцем-чехом он давно ушел к начальнику пароходства и не сказал, когда вернется. А для Юры у секретарши начальника записка — «только что была под рукой и (надо же!) затерялась где-то среди входящих-исходящих!» — но что в записке, секретарша  помнит: Юру ждут на обед к пятнадцати ноль-ноль в таком-то отдельном кабинете ресторана «Спар-так».
– Всё написано по-русски и подписано русским именем каким-то — извините, забыла.
– Антон?
– Да-да, Антон!
«Решил, значит, по-дружески и расстаться, Антон? — вслух и только что не в телефонную трубку смеялся Юра. — Я сегодня уезжаю, и он уедет сегодня или завтра… Значит, о принятом в Норвегии ли Германии окончательном решении ушли докладывать начальнику пароходства. Тот при них, скорее всего, всё, о нуж-ном сообщит в Министерство». И, как говорится, для всех ещё одно дело с плеч долой».
В назначенный час ноль-ноль минут Юра был в назначенном месте. Антон его там ждал и вышел из-за стола встретить приглашенного у входа:
– День добрый такой, что добрее желать некуда!.. Со мной поедешь ты!
– Меня выбрали?
– Тебя выбрали и окончательно утвердили, — Антон с трудом сдерживает се-бя, чтобы не проявилось: он-то заранее знал и не сомневался, что никакого друго-го решения и не могло быть.
Юра ни торжества, ни радости не проявлял. Они утонули в его удивлении.
– Подобие столбняка у тебя, — смеется Антон и предлагает: — Может, конья-ка рюмку? Или русская водка в таких случаях помогает?
Но достаточным оказалось полстакана минеральной воды — под рукой оказа-лись вполне подходящие «Ессентуки 17». Этой водой запивал он потом все куша-нья, что подавались на стол. Когда бутылка опустела и официант принес «Нарзан», перепутав с «Ессентуками 17», Юра отмахнулся: исправлять ошибку не надо — ему всё равно, какой минеральной водой запивать «колбаски фирменные», биф-штекс и к нему жареную картошечка с «фирменным соусом», пирожные и прочее.
– Воздержание от спиртного — это показать себя в лучшем виде? Мне, как это по-русски, «пустить пыль в глаза»? — в самом начале застолья с мужской прямо-той спросил Антон. — Или в самом деле трезвенник?
– Последнее — ближе к истине.
– С желудком не всё ладно? Но по официальным сведениям, что мне вручили, здоровью твоему позавидует каждый! Не уважаешь «спиртное пойло» по убежде-нию?
– По убеждению покойного отца. Много раз от него слышал цитату из кодекса солернских монахов: «Скромно обедай, о винах — забудь!»
– И сам он так делал?
– У него ни в чём слово не расходилось с делом, — опасаясь: не стал бы чрез-мерно серьезным и строгим разговор на несерьезную для Юры тему, он весело до-бавил: — Мне остается всего лишь помнить его и подражать ему, соблюдая «луч-шие семейные традиции». Того и гляди, Антон, лозунг такой напишу, и он будет висеть у меня перед глазами в спальне капитанских апартаментов на судне: «О ви-нах - забудь!»
В основном же их разговор (ушло три четверти времени как минимум, пока они «заседали» в ресторане) носил служебно-деловой характер. При этом всё в нём было
откровенно по-дружески, с мужской прямотой, доверием и готовностью по-быть, если надо, «в шкуре собеседника».

29
Что касается перспектив — для молодого капитана возможности, можно ска-зать, самые широкие. Фирма развивается устойчивыми темпами: получает новые, самые современные суда, успешно осваивает наиболее перспективные грузопото-ки, вытесняя из них конкурентов.
– На танкер или пассажирский лайнер, — сразу предупредил Антон, — тебя не назначат. Скорее всего, придется выбирать один из новых балкеров (суда для пре-имущественно сыпучих навалочных грузов) или сухогруз.
– А если контейнеровоз?
– И газовозы, и контейнеровозы мы эксплуатируем.
– В пределах Средиземного моря неплохо знаю почти все порты с контейнер-ными терминалами (где принимают и отгружают многотонные контейнеры).
– Средиземное море для нас лужа — наши контейнеровозы ходят где «пошире и поглубже». Через Атлантику в основном, а последнее время всё чаще через Па-намский канал и Тихий океан.
«Ого!» — удивился про себя Юра, но оказывается, это не прошло незамечен-ным для Антона.
– Маршрут, мне известно, тебе знакомый — всего лишь часть когда-то круго-светного твоего плавания. Может, через Атлантику, Панаму и Тихий океан доста-нется пройти не раз. Но пока…
 Юра на какое-то неопределенное время будет назначен капитаном на прогу-лочную яхту наивысочайшего шефа -- судоходная фирма в хозяйстве которого всего лишь одно из подразделений.
– Нет, Антон, и еще раз нет, что угодно, только не лакеем, холуем с капитан-скими нарукавными нашивками и погонами! — Юра энергично и решительно от-бросился на спинку стула — так, что стол и стул при этом как бы распрощались навсегда.
– Ты не видел, ничего не знаешь: капитан-лакей шефу не нужен, поверь мне. На яхте вы будете на равных, клянусь!
– Два раза видел издали — и клянешься, Антон?
– Тебе и одного раза увидеть если посчастливилось бы — о лакействе и подоб-ной глупости у тебя в  голове ничего бы не появилось. Уверен - клянусь!
«”Столько страсти и огня” в каждом слове и две клятвы подряд недешево сто-ят”, — готовился Юра уступить перепугавшемуся (столько он работал, старался — и все его труды вдруг насмарку!) чеху ну хотя бы немного и в чём-то. И в кон-це концов уступил едва ли не в самом главном.
– Считай, Антон, соблазнил ты меня: хочется  хотя бы разок издали посмот-реть на вашего чудо-шефа.
– Почему издали? Вы будете, как мы вот с тобой, и никак по-другому: вместе завтракать, обедать и ужинать за одним столом.
– Соблазнил, Антон, ты меня, а теперь и заинтриговал. Рискну: пропадай две недели моего отпуска. Но — если дорогу туда и обратно оплатит фирма?
– Оплатит обязательно, — пообещал Антон и по-дружески, не как представи-тель другой договаривающейся стороны, советует: — Завтра ознакомься с догово-ром в пароходстве — предусмотрены там и другие случаи, когда фирма полно-стью компенсирует все непредвиденные расходы.
Сразу по-дружески и предупредил: чтоб Юра всё в договоре внимательно про-читал вместе со специалистом юридического отдела Пароходства — перед тем, как подписью заверит свое согласие. По мнению Антона, в договоре нет ничего неправильного, но лучше, мол, если читать будешь с юристом.
– Дареному коню в зубы не смотрят, Антон, ты знаешь эту поговорку. Но хо-телось бы знать, что за посудина эта прогулочная яхта и зачем она шефу?
– Посудина эта — всем яхтам яхта с двумя к тому же вертолетными площад-ками. Не издали на нее смотрел, а когда хозяином был другой, не единожды посе-щал по делам служебным.
– Прежний хозяин избавился — продал яхту?
– Нет. Новому она досталась, как и всё гигантское хозяйство, в наследство от прежнего хозяина — после его смерти.
– Умер?
– Погиб в авиакатастрофе. Где-то сто с чем-то миль от Сакотры. В воздухе с ним расправился муссон или ударил о воду.
– Мы примерно в том районе попали в такой муссон! Индийский океан озве-рел. По судну перемещались то и дело на четвереньках, с трудом различая, где палуба, где переборка-стенка. И молчим: каждую минуту считаем последней, каж-дый прощался сам с собой… Выгреблись кое-как — и успели спрятаться за Сако-тру.
– Самолету, наверно, не за что было спрятаться. Кое-какие обломки потом и вещи выловили. В куртке пилота оказались два письма от жены — по ним и узнали, кто он. А потом выяснилось, откуда и с кем он летел.
  \\\\\ Не без оснований высказывали версию: не кто-то из благоразумных пилотов был за штурвалом самолета, а сам шеф. Был он такой, что со всякой «любил спо-рить с бурей – как будто в бурях есть покой». Его жена осталась вдовой с неутеш-ным, какбыл  и положено всем вдовам, горем. Жили они – шила в мешке не ута-ишь – дружно, весело, душа в душу.
  Не водка, а лишняя рюмка коньяка была бы виной – Антона понесло от радости и он едва не сказал то, что ни при каких обстоятельствах никому не должен был го-ворить. Но Юра кстати увлёкся чем-то и не спросил имя нового хозяина прогу-лочной супер-яхты. Жена погитбшего вблизи Сакотры – за пределами интересов Юры. На то, мол, и жена – чтобы горевать после гибели мужа.
   Перед этим при каждом посещении Марселя в его «быть или не быть» Юра все больше
Убеждался (всё настойчивее убеждал себя), что «не быть» - не суждено ему раз хотя бы, на секунду, на мгновение взглядом встретить взгляд Джулит!   
   Пресловутое «Не ищи иголку в стогу сена – не найдёшь!» оказывается не всегда справедливо. Найдешь иголку обязательно! При условии: когда ищешь ты иголку, не ждёт она, сложа руки. Иголка -- ищет тебя.
   На самом деле кое-что из попавшего в миф о небывалом в мадагаскаском прту было было не совсем так. О том, что было на самом деле в самые первые дни и по-том в жизни Джулит – знать могли только она и её первый муж. А когда его не стало, изменилось единственное, она осталась один-на-один с Юрой.
   Сначала Джулит оставалась с ним, каким он и был до её вдовства (далёким и недосягаемым). После «дорожного происшествия» на улице Марселя, в её душе зародилась крупица того, что и разрослось в план-мечту. У неё на вооружении, кроме неограниченных административных и материальных возможностей, среди всего прочего  был «гербовый девиз» погибшего мужа: «Без решительности благие наерения –  не благие и никакие не намерения!»
  Были какие-то ещё мудрости (житейскими их не назовешь). Нет, муж не пытался их внушить любимой жене. Она знала о них потому, что у него  была уверенность: лишь вместе с Джулит он  в них разберется, до самой сути дойдёт. Пока её не встретил, не знал что есть удивительно красивое в мире – настолько прелестное, что люди пока не знают как ими обнаруженное назвать.
  Он себя первооткрывателем не считал: если он увидел (на самом-то деле – всего лишь почувствовал сердцем), значит об этом знают и другие. Поэты (далеко не все) – кто-то и в минувшие века об этом знал.
  Муж признался как-то юной жене:
  - Сам себя спрашиваю, Джулит: «Зачем? Что заставляет меня тратить не только время на это вот?
  Он перед этим прочёл ей своё второе стихотворение. На бумаге не было написано им ни слова. Читал по памяти.
А я себя спрашиваю, -- призналась Джулит. – Почему ни эти стихи, ни те, что мне читал прежде не понимаю, как ты? Не такого они значения для меня, как для тебя?
- Перестань, прошу, наговаривать на мою милую Джулит. Смотри, мол, какая она бестолковая?  Перестань – пока прошу по-хорошему, - смеётся над её признанием.
 - Говорю как оно есть – правду?
-  Самая главная правда у тебя и у меня одна. Ты сразу меня поняла – когда я предложил руку и сердце на причале в порту … как его?
 - Таматави.
 - Ни названием твоего порта ни чем-то ещё  Мадагаскар мне запомнился. А един-ственным – с какой готовностью и решительно сказала своё «Если соглашусь?»
 - Так вдруг ты пригласил, что и подумать не успела: соглашаться или нет. При этом и ещё что-то со мной случилось: мне запретило выбирать между нет или да. Запретило думать о чём-нибудь, кроме тебя.
 - А я, Джулит, как тогда сразу себе запретил, так и сейчас не разрешаю думать: вдруг ты
могла бы неправильно понять правду в моих словах «Буду самым счастливым!»
 - Выходит поверила в возможность нашего счастья сразу для двоих – и не могла не согласиться.
- На само-то деле, Джулитдушой, я оказался не просто самым счастливым. А та-ким, как видишь, что сказать об этом слов не нахожу. Пытаюсь рифмовать мне знакомые слова: вместе они вдруг скажут мне и тебе какое ты чудо! – сначала од-ной рукой  притронулся к ней. Но вот уже и обеими руками раскачивает её, осто-рожно придерживая за плечи. – Какую Бог мне послал жену!
 - Слов не надо и никаких стихов. Я вижу -- со мной тебе хорошо.
- Дело в том, я думаю, хорошо или плохо можно сказать о таком, что видишь, слышишь и всё такое. Но Джулит у меня вот где? – предлагает жене вместе с ним посмеяться: ладонь приложил туда – откуда ближе к сердцу.
 - Там же и  ты у меня!
 - Но Джулит не в одном только сердце у её   мужа! – высвободил Джулит из кресла, подхватил на руки и стал с ней кружить по просторной комнате. – У меня ты и есть самое то, что мы называем душой. Что продолжает жить и после того, когда на земле видимого и слышаного ничего не остаётся! – не выпуская жены из рук, садиться на ковёр между кресел. – Попытаюсь об этом нарифмовать – на по-эму, на роман в стиха возьму да замахнусь. И каждое слово будет обязательно о тебе и для тебя! 
  С его колен помогает перебраться жена в ближайшее кресло. Сам перемещается по ковру к ней поближе, остаётся сидеть у ног Джулит и предупреждает:
 - Знай: ты с внешностью смой красивой богини! – ловит её руку и не выпускает из своей ладони. – Смеёшься – говорю очередной комплемент. Но ты и неукротимая как волна прилива…
 - Такая страшная, грозная?.. Коварная?
 - Ты что! – остановить чтобы ненужное в её сознании – совсем не те слова – успе-вает поймать и другую руку Джулит. – Это очередное моё «поэтическое сравне-ние» - как всегда, неудачное! Как в прилив: сколько в него ни добавляй ни убавляй из океана -- остаётся
приливной волной. В Джулит сколько ни прибудет новой прелести – она останется для меня Джулит!
 - Вот это понимаю! – с смехом коснулась губами его лба. – Я мало знаю, мало чи-тала – и не понимаю твоих стихов. Значит – и тебя?
 - Никогда не говори «Не понимаю!»… Никто никогда не понимал меня, Джулит, как ты. Никогда и не поймёт!
 Его гибель – казалось бы и смерть для Джулит. Но  шли поиски самолета в океане – она продолжала жить надеждой. Потом жила воспоминаниями и было много слёз: тем больше, чем подробнее что-нибудь вспоминала.
 С какого-то времени заставляло её жить упорство – среди его личных и деловых бумаг пыталась найти ей посвященные стихи. Не нашла ни одной строки. Что в малейшем если даже касалось Джулит, его отношения к ней – он считал – никто не должен знать. Не доверял ни бумаге, ни памяти компьютера.
  Горючими были её слёзы, когда снова и снова спрашивала себя и Бога – почему у них не было детей? Врачи убеждены (мужу ни разу об этом не говорила): у неё могут и обязательно будут у них дети. Но он погиб – не досталось ему быть отцом ни дочери, ни сына.
  «Или не было у меня такой силы желания иметь от него детей!» -- опускалась Джулит до откровенных женских рассуждений. – «Почему!?»
 Кто был знаком с Джулит были в недоумении. Почему на второе замужество нет у молодой вдовушки никаких намерений-планов. Нет никаких и не предвидится?
    На самом-то деле: никакого «душа в душу» в их семейной жизни не было и дня. Муж считал, что его жизнь после свадьбы – это вершина того человеческого сча-стья, что казалось бы невозможным на земле. Человек дела, он был рад тому, что не бездельничает и жена: овладела английским языком, легко освоила французский и проявляет интерес к испанскому языку. Милая полиглотушка – придумал он ей прозвище.
    Муж делился с женой своими дерзкими планами-замыслами и оказывалось, что она без труда улавливает их суть. Всё чаще её советы и педложения оказываются более дельными, чем то, что слышит он от своих помощников – высококвалифи-цированных специалистов. Не ещё ли одно подтверждение тому, что у бизнесмена  талант врожденный, выдающийся, от природы?
     Не ладилось у них в семейной жизни в таком, что оба считали не второстепен-ным. Муж любил стихи разных поэтов. Что и было причиной, когда он сам сочи-нил три глубоко рифмованных три стихотворения о своей жене. Она была рада, но и сразу призналась, что сути самой ни его вдохновенных творений, ни многих сти-хов  самых великих поэтов не понимает.
    Муж сразу же и нашел  оправдание этому – успокоил жену. Стихи не на её род-ном языке всегда будет трудно понять и оценить. А нарифмованное им в её честь – настолько  примитивно и беспомощно, что и говорить о них не стоит. О его жене,мол, по-настоящему сказать могли бы разве что Байрон или сам Гёте.
   После трагедии в Индийском океане жена в личных бумагах искала стихи мужа, посвященные ей. Ни одного  не нашла. Всё, что касалось его жены – и слова ни одного даже не доверял никому и ни бумаге. И не в сейфе хранил, а в своей памя-ти и только там, откуда было ближе к его сердцу.
   Все это было семейной тайной. Антон в эти тайны не был посвящен. Поэтому Олег и услышал от него только всем известное.
– Нынешний шеф на самолетах не летает — предпочитает плаванья на яхте? – высказал свое предположение Олег
– Почему? Есть, как положено, два персональных самолета — без работы, наверно, и дня у них не бывает. Яхта, насколько мне известно, в этом году всё еще пока на отстое. К твоему прибытию, конечно, всё будет готово, чтобы выйти на ней в море.
– Вместе с шефом?
– Разумеется.
С трудом, но и вполне по-дружески договорились и о важном для Юры. Не полетит он в Париж вместе с Антоном. Просил две недели, но Антон согласился, что у Юры будет ровно десять дней на поездку и гостевание у матери.
«За неделю с прицепом с ней мы обо всём поговорим и договоримся, — с сы-новней преданностью рассуждал Юра и посмеивался, зная, что мать готовит для смотрин ему очередную невесту. — Может, и в самом деле взять да жениться — покончить сразу разговоры эти и всю канитель! Удивлений, поздравлений будет без конца и без края: уехал Юра в отпуск нормальным Бони — холостым, а вер-нулся женатым!»
С отцом на эту тему проще было говорить. Мать этим не раз пользовалась, и отец тогда разговаривал с сыном, повторяя ее слова. Последняя из таких бесед бы-ла от начала и до конца сплошной смех.
– Юрка, может, у какой-то матери-одиночки бегает-растет сынишка твой или девчушка?
– Мамины и твои внук и внучка?
– Ну да.
– Почему одинокая, а многодетная мать?
– Ты это к чему?
– Дочка моя, например, у такой, может быть, шестая, а сын — седьмой по сче-ту?
– Конечно, и такое бывает.
– Почему не сказал прямо «бывает у моряков»?
Отец смеялся: «Честь касты своей защищаешь! Но пойми: у подруг матери внуки, у одной вон правнучка даже. А ее Бог обидел: сын “в девках засиделся” и нет у нее ни внучки, ни внука, ни правнучки».
Пока добирался до озера Селигер, Юра придумал план и во всех деталях его продумал. «Мероприятия по сватанью и даже помолвке устрою — высший класс!» — чтобы утешить-успокоить мать: «Бони я всё еще или во мне от него ничего не осталось? Такой закручу роман с той, что облюбовала мать мне в невесты, — вот-вот свадьба у нас, «Горько!» с такими сладкими поцелуями — после них у моло-дой жены обязательно будет двойня. Получай, милая моя мама, сразу внучку и внука!.. Но вот, мама, свадьбу на год отложим — срочно вызывают на работу че-рез неделю! Когда мне гулять-отдыхать положено два месяца! Приходится на не-определенное «потом» отложить и официальную помолвку, и материнское благо-словение! Если на год, как минимум, отодвигается «Горько!» на свадьбе, то на два года — появление внука ли внучки».
Сразу предупредил себя строго-настрого и потом ежедневно себе напоминал: «Не проболтайся, что работать едешь за границу на год с возможными на сколько-то продлениями».
Предупреждение и напоминания помогли: Юра и словом не обмолвился о предстоящей работе на судах не под красным флагом.
 
30
Не через два года, на что могла бы рассчитывать мать Юры, а меньше, чем че-рез год она стала бабушкой — у нее теперь есть внук. Имя у него русское — Юра-младший, а по-иностранному зовут немного по-другому. Об этом знают все ее по-други, знакомые подруг и знакомые этих знакомых. Многие из них не раз держали в руках фотографию внука — знают малыша и в лицо.
И те, кого мама Юры едва знала, вдруг стали ей ближе давних подруг. И толь-ко потому, что первые мгновения, когда им в руки попала фотография Юры-младшего, сказали: «До чего же похож на твоего сына!», «Как две капли воды, ли-цом твой Юрка!» или говорили такое же что-нибудь.
Сама она с каждым днем все больше нуждается в таких высказываниях. Они ей помогают избавиться от сомнения: найдет ли она когда-нибудь сходство у Юры-младшего с тем, что у ее наконец-то женатого сына. Давно и наверняка бы нашла, но сын помешал.
До того, как мордочка малыша впервые появилась не фотографией (а до этого была всего лишь на экране монитора), сын сказал, что ее внук весь в свою маму, и добавил расхожее: будет, мол, поэтому его жизнь счастливой. Без его напомина-ния она бы этому радовалась. К тому же за свою жизнь такого красивого малыша (никто никогда в этом ее не разубедит) не видела.
Но в канун второй годовщины со дня рождения внука Юра-старший намекнул, что вместе с женой они обнаружили у своего сына точно такое же, что у его отца. Что именно — не сказал. Уточнить-спросить — неудобно: как это она без посто-ронних не может высмотреть сама, какой бы малой ни была их похожесть!
Оправдывает сама себя: у малыша, мол, и не разглядишь — может быть, на нём оно едва заметно. Такое, что у взрослого за версту видно. Едет она к ним и там сама своими глазами увидит не только это — разберется, что вообще-то у них там и к чему. Об одном, правда, ни слова не скажет: будто не упрекала их про себя много раз: обещались приехать к ней погостить, но и на денек хотя бы так и не приехали. Всё дела и дела у них какие-то, что и на день-два с ними не могут рас-статься.
В основном-то у жены были их главные дела и Юра капитаном сначала то и дело уходил в моря-океаны. Первая беременность жены — ему в ее делах при-шлось помогать. Освободить ее хотя бы немного не только от тех же семейных забот. Вошел постепенно в курс почти всех и несемейных ее забот и дел.
А их оказалось столько, что последний год ни на каком судне так и не вышел в море — на самолетах приходится то и дело «преодолевать пространство и про-стор» над океанами.
Последнее время и без самолетов он всё чаще обходится. Одного слова Юры по телефону «Добро» или «Нет» достаточно — срочное нужное дело делается как надо. И тем более — когда по электронной почте сквозь пространства и простор (что над материками и океанами) кто из нескольких слов и предложений получает разъяснения ли, распоряжения с Джулит или его подписью.
У матери Юры о жене сына плохого сказать язык не поворачивается. Если сын ее выбрал и никакую другую — значит, хорошая. Русских слов, правда, знает меньше, чем надо бы, старательно выговаривает каждое, и от этого старания слова и сама она становятся такими, что свекровь то и дело хохочет. Прямо и не знает, как ей теперь быть: чтобы не хохотать над этим, когда к сыну, внуку и к этой са-мой Джулит приедет.
Всё время живут за границей — вот и русского у них так мало. Даже имя Джу-лит — есть над чем подумать и порасспрашивать. Имя красивое. Но сын однажды обмолвился, что это не настоящее ее имя. А какое у нее настоящее — не сказал. Может, настоящее русское — всего лишь по-модному изуродованное? Или очень похожее на русское? Может (если оно очень уж иностранное), переводится, например, на русское Женя или другое на другое имя — всем русским понятное?
Когда свекровь и бабушка окончательно вошла в безвыходное положение се-мьи сына (не смогут они к ней приехать ни в этом году, ни в следующем), она со-бралась и едет к ним сама. Летит она самолетом и, оказывается, не рейсовым. Для каких-то срочных дел специалисты фирмы прилетали в Москву на нанятом для них самолете. На нём они и возвращаются. Свободных мест в самолете оказалось столько, что на дюжину бабушек или дедушек с их вещами хватило бы.
А мама Юры столько волновалась, когда выбирала, что брать и что не брать с собой! Подруги предупредили, что пассажиру не разрешают брать с собой багажа больше, чем двадцать или даже пятнадцать килограммов. А у нее, сколько ни вы-искивала и ни отбрасывала не самое нужное, всё равно потянет пуда на полтора-два.
Один из командированных в Москву специалистов опекал мать своего началь-стника, собравшуюся путешествовать по Европам. Он успокоил сначала по теле-фону, а потом и когда приехал за ней: Берите, мол, всё, что считаете нужным и сколько нужно, — вам никаких не будет ограничений. Так оно всё и получилось в действительности.
Единственное неудобство было в самолете: не услышала ни одного русского слова. Тот, что ее опекал, много с ней разговаривал, как он считал, по-русски. Но Боже мой — за всё время ни сказал ни одного слова правильно! Они у него полу-чались во сто крат хуже, чем у Джулит.
О молоденькой женщине с таким вполне подходящим для нее именем (вполне соответствует ее удивительной красоте и, главное, нравится сыну) бабушка-свекровь продолжала думать и в самолете. И при этом ей было снова стыдно. Об этом она могла бы сказать единственному человеку. Но он умер — теперь не ска-жешь.
Стыдно стало внезапно. Получила цветную фотографию сына с его вот уж по-истине красавицей-женой, и где Юра-младший на руках у Юры-старшего. Навер-но, мужчины глазами при этом разговаривали о чём-то мужском и отлично пони-мали друг друга. Такое на чьих угодно фотографиях увидишь.
Но ни на одной нет и не будет, наверно, и отдаленно похожего на что-нибудь во взгляде Джулит. Муж в это мгновение для нее был всем: больше, чем она сама со всей ее жизнью в прошлом и будущем, — больше, чем весь мир.
Были до того, как стала вдовой и бабушкой, такие же мгновения в  жизни ее и мужа (до того, как сын родился, и много раз потом). Два альбома у нее — в них фотографии счастливой семейной жизни. Стыдно (или по-другому надо бы об этом сказать), что нет среди них такой, где бы она смотрела на мужа, как теперь смотрит Джулит на их Юру — на своего мужа!
«Юрку она любит: сына вон какого ему родила и вот-вот у них будет малышка дочурка. Носит ее под сердцем! Кто был матерью, только та знает, что значит ре-бенок от любимого человека! И знает, что не найти слов таких, чтобы выразить хотя бы часть этих святых чувств!»
Ультразвуком (и не только) осматривают и высматривают будущую внучку. Несомненно, по крайней мере, что родится девочка и родится здоровой. А будет ли похожа на мать, на отца ли, пока никто сказать не может. Да и не всё ли равно?




 
Книжная полка № 1                Книга № 3







Александр Шалей







МОРСКИЕ ИСТОРИИ
 
НЕВОЗМОЖНОЕ

И невозможное возможно.
Александр Блок

1

Двадцать шестое октября — ненастный осенний день. Можно сказать, для Крыма и Феодосии в частности, более ненастный, чем положено быть в эту пору.
Штормило и перед этим два дня и три ночи. Но в те дни ветру приходилось то и дело преодолевать струи дождя — и навстречу ветру можно-таки было идти, не кланяясь ему на каждом шагу. Если же прикрывался от дождя зонтом, не сомне-вался: ветром из моих рук его не вырвет и не вывернет наизнанку.
В ночь на двадцать шестое дожди почти прекратились. Зато ветер взбодрился донельзя: «рвал и метал», «рвал и метал». Если кто куда-то шел и брал с собой зонтик, он не был бы лишним. Но бешеные порывы ветра не давали им воспользо-ваться. За весь день мне так и не удалось увидеть хотя бы кого-либо одного с раз-вернутым зонтиком.
Когда я вышел с лямкой моей желтой пляжной сумки через плечо — встретил на улице соседа. Он, чертыхаясь, ремонтировал забор. У него никак не получалось приладить на место вторую новенькую доску — мешал окаянный ветрище.
Его домовладение — на другой стороне улицы от дачи, где мне в этот раз до-сталось ночевать. Кроме того, что мы соседствуем, оказалось, что он мой одного-док: в позапрошлом апреле мы в один день отмечали наши семидисятелетия. Каж-дый сам у себя и по-своему. У него оно было многолюдным и с песнями-плясками, а у меня — в одиночестве, всего лишь с телефонными звонками-поздравлениями и добрыми пожеланиями.
После этих торже6ств нам и взбрело перейти с официального «вы» на друже-ское «ты». Переход затянулся — конца ему не видно: всё еще мы то «выкаем», то «тыкаем», не придавая этому значения. Главное — мы добрые соседи: чаще друг другу помогаем, чем в чём-нибудь мешаем.
– День добрый! — приветствую соседа и сразу предлагаю помощь: — Давай-ка снизу поддержу, пока сверху прихватишь на один гвоздь?
– Какой, к чёрту, добрый! Не только доску — молоток вон и гвозди вырывает из рук!
– Зато почти нет дождя.
– Вон Амура выпустил бегать по улице. В другой бы раз обрадовался. А тут: ветром задрало хвост к голове — мигом удрал. Спрятался во дворе!
– Да нет: из калитки, смотрю, высунул нос — поглядывает на улицу.
– Это услышал чужой голос — сразу и высунулся.. Весь день лежит в конуре — прячет нос под хвост… А вы что? В такую бурю купаться?
– Там посмотрим, — как бы и соглашаюсь не купаться. — Если прогулка к мо-рю и назад — не без пользы нашему брату.
Всё-таки вполне можно было называть и просто ветром то, что, по мнению со-седа, было ветрищем. Но можно было придерживаться такого мнения, пока шел по улицам — от дома к дому. Естественно, в мое мнение всё-таки вплеталось и слово «порывистый».
Но никаким не ветром и даже не ветрищем было то, с чем я встретился еще до перехода через Керченское шоссе. Вблизи моря в нём было столько свирепости и силы, что и не веришь: неужели всё это изобретено и сделано из обыкновенного воздуха — того самого, которым дышу?
При каждом вдохе было еще и такое: будто обыкновенный воздух торопится во мне куда-нибудь спрятаться от беспощадно преследующих его жестоких сил.
«В такую-то погоду пришли на прогулку сюда! — я удивился, когда в обоих конца пляжа увидел сначала три фигуры, а потом еще и четвертую. Ветер сделал их настолько одинаковыми, что и не поймешь, кто из них мужчины, а кто — жен-щины. — Сумасшедшие они что ли?»
Как раз тот случай, когда в чужом глазу соринку видишь, а в своем…
Конечно, те из них, кто видел, как некто пришел, разделся до плавок и нырнул в холоднющие волны, имели, наверно, полное право называть меня и более чем сумасшедшим.

2

Когда прокладывали дорогу (вначале, скорее всего, она сама по себе именно здесь прокладывалась) из Феодосии на Керчь —этим занимались далеко не глупые люди. Они знали, что ближайший путь будет вдоль моря. И видели, что от моря далеко не отступишь: вдоль моря — не очень-то широкая полоса надежного твер-дого грунта между заливом и необъятной болотистой луговиной.
Дорога сначала была вряд ли проезжей в зимние шторма, пока не появилась возможность ее надежно защитить от морских волн. Во сколько-то километров длиной и теперь стоит несокрушимой и непреклонной эта защита из каменных глыб, наваленных в прибрежную отмель.
То, что за этим барьером из камней, приезжие и местные жители называют от-крытым морем. А то мелководье, что с обратной стороны барьера, называют кому как вздумается: каналом, лагуной и, наверно, еще как-нибудь.
Я предпочитаю просторы открытого моря. Но в осеннюю и зимнюю пору ино-гда приходится кружить или бултыхаться в лагуне. Для чего и облюбован мной добросовестно исследованный и измеренный по длине и глубине более широкий, чем где-либо еще, участок лагуны-канала.
От него и беспрепятственный выход в открытое море — широкий проран («промоина, отверстие в теле плотины, дамбы») с затаившимися плоскими камня-ми на глубине в полтора, а где-то и в два метра.
Здесь последними ныряниями и бултыханиями пятого декабря прошлого года мною был завершен купальный сезон.
Зима не спешила вступать в свои права. Вот и была возможность последний раз искупаться не восьмого ноября (не знаю, почему местные пловцы-ныряльщики избрали для торжественного завершения своей «навигации» именно этот день), а не на месяц позже.
С обещанными соседу «Там посмотрим!» я разделся и неуверенной походкой вошел в воду.
Конец октября — пора было от заплывов моих, от «стометровок» переходить к многократным ныряниям-бултыханиям. С каждым днем уменьшая на одно их количество. Так у меня было всегда в предзимние купания.
Но в сравнении с ледяным холодом ветра, вода мне показалась даже более теплой, чем была вчера.
«В такой холод и в такую штормягу даже и полторы стометровки будет мно-говато. Но…»
С тем же «Там видно будет!» я нырнул под гребень откатывавшейся волны. С уверенностью, что она мне поможет пронырнуть под очередными встречными гребнями подальше: потому что, когда вынырну, вся надежда будет на свои толь-ко руки и ноги. Решающим тогда будет то, смогу ли я преодолеть одну за другой встречные волны. Чтобы какая-нибудь из них не выбросила меня туда, куда бы не хотелось: на какой-нибудь из острых камней защитного барьера.
Дважды мне «повезло» увидеть, как со стороны открытого моря волны выбра-сывали на камни пловцов. Оба остались живы, но с кровоточащими царапинами и синяками — такими, что и тот, и другой, думаю, до конца жизни своей будут пом-нить: море может быть в иной раз добрым, а в иной — иначе. Одного из них дру-зья вели потом под руки через лагуну и только что не волокли по песку пляжа: на какую-то ногу (не помню, на какую) он боялся опереться по-настоящему.
И волна-то в тот день катилась на берег с редкими белым гребнями — было всего-то около трёх баллов. Оба в тот день жестоко поцарапанные камнями были крепкими мужиками лет, наверно, около тридцати-тридцати пяти — не сверхсамо-надеянные какие-нибудь глупые подростки.
Отсюда и было мое нежелание двадцать шестого октября столкнуться один на один с любой из каменных глыб. В первую очередь с теми, что выглядывали по краям прорана под каждую прокатившуюся через них волну,  как бы предупре-ждавшими волны и людей о своей постоянной готовности проявить себя жестоки-ми.

3

Прошлый год выплыла через этот проран где-то в середине июня умелая и, как потом говорили, хорошо натренированная пловчиха. Волна была якобы верных баллов пять (некоторые утверждали — более шести баллов).
Выплыла она за барьер в открытое море — и не вернулась.
Волны катили ей навстречу и должны, казалось бы, выбросить ее на камни ба-рьера. Это в том случае, если бы она не сумела преодолеть их накат и не получи-лось бы вплыть в проран, через который она выплыла. Откуда стартовала послед-ний раз в жизни...
Она, конечно же, догадалась, что вопреки своему желанию уплыла от берега дальше, чем намеревалась, хотела. Чем ей надо было.
Когда повернула назад, наверно, была уверена: ее старанию помогут волны, и она благополучно вернется к месту старта. Но этого не получилось.
Как рассказывали очевидцы, старалась она добросовестно. Выкладывалась из последних сил. Классический кроль меняла на брасс, от которого в отчаянии воз-вращалась к кролю.
Метров сто пятьдесят было до нее, когда стоявшие и видевшие всё это услы-шали ее первое «Помогите!».
Двое нырнули в волны — уверенные, что доплывут и помогут. Почти сразу к ним присоединился третий с такими мощными гребками, что сразу вырвался в ли-деры.
Но едва позади них оказалась некая невидимая прямая, что по кратчайшему расстоянию между каменными глыбами, как бы охранявшими проран, спасатели-добровольцы запаниковали. Почувствовали (как потом рассказывали), что их под-хватил поток и понес от берега, не считаясь ни со встречным ветром, ни со встреч-ными накатами волн.
Двое повернули через левое плечо, один — через правое. И потом все силы, всю энергию потратили на спасение самих себя.
Еле-еле доплыли до пограничных камней-глыб, заодно со встречным потоком не пропускавших к берегу никого из них так, чтобы через проран.
Двое матросов-спасателей на шлюпочке и со спасательным кругом ринулись было на помощь утопавшей. Но их шлюпку вскоре накренило так, что вода хлы-нула через борт. И спасатели потом вместе с их шлюпкой долго плавали, цепляясь руками за что попало.
Но даже и здесь очевидцы трагедии не соглашались друг с другом.
Один собственными глазами видел, что оба матроса держались рядом и ни один из них ни на шаг не отплывал от шлюпки. Двое других (должно быть, более глазастых свидетелей) утверждали, что один из спасателей всё время был в сто-роне от шлюпки и плавал, с головой и руками высунувшись из спасательного кру-га.
С полдюжины очевидцев и с дюжину тех, кто сам ни пловчихи, ни того, то с ней произошло, не видел, но слышал от двух или трех очевидцев, которым дове-ряют, как себе, долго спорили о такой второстепенной детали: какого цвета была шапочка у погибшей женщины — черная или голубая.
Эти и подобные им споры настолько не вписывались в трагедию события, что само случившееся стало восприниматься мной с явным налетом несерьезности.
Отсюда было и такое: скорее всего, утонувшая была едва научившейся пла-вать. Ее энергичный кроль и брасс на самом-то деле и не существовали.
Спортивную терминологию «очевидцы» использовали в личных интересах: чтоб побольше доверия было к тому, что они говорят и о чём рассказывают.
Не было у меня сомнения в их рассказах только в одном, что было в конце случившегося, — в ее гибели. Что перепугало всех, кто был на пляже, и подняло всех на ноги с пляжного песка.
Наверно, так оно и было: пловчиху так далеко унесло от берега, что не слышно было ее голоса, отчаянной мольбы помочь ей, спасти. Потом никто не различал: одна ли ее голова изредка появлялась на гребнях волн или она при этом успевала иногда еще махнуть хотя бы одной рукой.
Когда из порта примчался катер, то первым делом на него подобрали матро-сов-спасателей. С их подсказками катер вышел приблизительно туда, где послед-ний раз один из них видел голову пловчихи, «как большой поплавок от рыболов-ной снасти нырявшую между волн».
Голубым ли, чёрным ли был этот «поплавок», — его видевший не разглядел. Да и не всё ли равно, каким он был? Катер, сколько ни кружил на одном месте, ни мо-тался по волнам взад-вперед, — никого и ничего ни цветного, ни бесцветного не нашел…

4

Не женское дело — рисковать! И тем более — когда умеешь плавать не очень хо-рошо. Если даже и плаваешь хотя бы на немного хуже меня.
Случалось и мне улавливать что-то неладное при заплывах, когда и не очень-то штормило.
Заплываю от берега метров на сто пятьдесят. А когда возвращаюсь, то они же оказываются равноценными двум, а случалось — и трем стометровкам. Особого, да и вообще никакого значения этим недоразумениям не придавал: всего лишь, мол, не в лучшей спортивной форме сегодня. Или с чрезмерным старанием выкла-дывался на стометровках взад-вперед и почти параллельных берегу — вот и не получается нормальных гребков на «финишной прямой».
Старт у меня двадцать шестого октября получился отменный!
Когда после него первый раз оглянулся, подняв голову над гребнем достаточно высокой волны (какой она по счёту, мне при этом было всё равно), от берега, ока-зывается, успел отплыть на вполне безопасное расстояние. С чем себя сразу и по-здравил: здорово, мол, греб — молодец!
Ни спидометра, ни корабельного лага (прибор для измерения скорости судна и пройденного им расстояния) у меня, конечно же, нет. Но сколько стометровок, ес-ли даже проплыл и всего половину стометровки, — знаю с достаточной для меня точностью.
Когда плыву, то в ритм с гребками пою две песни подряд. Пою в основном про себя и сначала ту, что предназначена для женского голоса: «Может быть, может быть, я не современная!..» Пропел всю до конца, и если сразу же к ней небольшой довесок из другой песни — как раз у меня и очередные сто метров «за кормой».
Но двадцать шестого октября меня один за другим преследовали сюрпризы.
Первым из них было то, что старт в такой непогожий день получился немыс-лимо удачным —  многократно превзошел мои продуманные предположения-расчеты. Чему я, естественно, обрадовался.
Но когда со своими песнями про себя проплыл стометровку и оглянулся на бе-рег, сразу стало не до радости.
Не сразу, конечно, а потом понял, что название со мной вдруг случившемуся единственное — «Беда!»
От меня до берега было около двухсот метров!
Мгновенно меняю курс: поворачиваю на сто восемьдесят градусов — и гребу к берегу.
Полстометровки отмахал — и выглядываю сквозь разбитый ветром пенистый гребень первой подвернувшейся волны. Берег ни насколько не приблизился. Наоборот — стал дальше!
Никаких половинок: для контроля высовываю голову как можно выше только после полных стометровок. Сколько было таких выглядываний — не считал. Не знаю. Все они были для меня одинаковыми: ни после одной из моих стометровок в обратном направлении ни на сколько не приблизился к берегу.
До него вот-вот будет с полкилометра.
Вскоре, вижу, намного перевалило за эту дистанцию.
Труднее стало ориентироваться: кажется, не с прежней скоростью, а на сколь-ко-то она снизилась у потока, но уносит он меня всё дальше и дальше от берега. Но где гарантия, что не выдаю желаемое за действительность: удаляюсь вроде бы от берега с меньшей скоростью, чем была в предыдущую стометровку. Но глав-ное-то при этом остаатся неизменным: берег удаляется и удаляется от меня!
В одном теперь не сомневаюсь: зарождается поток у берега. Вблизи от него, почему и подхватил он меня, — чего сразу не заметил, не оценил по достоинству — на первых метрах после старта.
Не оценил и силищу — а она у него оказалась вон какой! Гигантские волны ка-тят на берег и не могут преодолеть им встречного потока. Он их как бы и не заме-чет.
Мимоходом через них уносит и уносит меня в бескрайние морские просторы.
«Ну кто я, случайно присутствующий при противоборстве гигантов: сильного-присильного потока и не поддающихся ему, в несметном количестве рвущихся навстречу волн? — в холодной воде голове приходится быть настолько «холод-ной», что она вынуждена трезво сопоставлять явления реальной действительности и делать неутешительные для меня выводы. — Ну щепочка я случайная какая-то среди них, соринка, пылинка и всего-то!»
В «холодной» голове созрел еще один трезвый вывод: никто мне не поможет.
Если бы гладь на поверхности моря, как бывает в штилевую погоду, — мог бы кто-то с берега увидеть мои отчаянные взмахи руками. Могли бы, наверно, услы-шать мой крик: «Тону! Помогите!»
Но когда и в двух шагах от меня всё заглушает неугомонно громкий с шипени-ем злым плеск волн?
Это какой же грохот от них, когда одна за одной бьют они о прибрежную за-щиту из камней и перекидывают через нее свои гребни?
Мне видны все четыре фигуры «сумасшедших» на пляже. Кто стоит, кто пыта-ется преодолевать ветер и «прогуливаться» вдоль кромки пляжного песка. Не со-мневаюсь: все они, один раз взглянув, отвернулись от бушующего моря.
Если же кто-то из них не отвернулся — наверняка нет у него ни бинокля, ни подзорной трубы. А без них не разглядеть среди пены и брызг что-то мокрое, то появляющееся на поверхности какой-нибудь из волн, то скатывающееся с нее, — может быть, в бездну и навсегда...
Холодная вода или не очень: самый авторитетный у меня источник информа-ции об этом — плечи. Наверно, потому, что они первыми, когда плывешь, встре-чаются с потоком воды. У головы, казалось бы, в этом смысле преимущество. Но у нее-то какой ни на есть волосяной покров или потому, что ее кожный покров не такой чувствительный, как у плеч. А скорее всего — потому, что голова то и дело занята более важным, чем такие пустяки, — горячая или холодная, в меру про-хладная или чрезмерно окружающая среда.
Конкретный пример. Моя голова додумалась-таки сначала до такого: в каком направлении уносит меня поток и где предположительно начало этого смертонос-ного течения? Потом додумалась и до такого: там, где, казалось бы, и есть начало, — всего лишь крутой поворот потока от берега в открытое море. А зарождается, мол, он в каком-то другом месте.
Иначе пришлось бы взять на вооружение глупейшую гипотезу: в гигантских объемах вода вырывается из-под земли. И для этого как раз в том месте, откуда мне так удачно удалось стартовать, должно быть подобие подводного кратера — меньше, конечно же, чем у Везувия.
Начинаю воспринимать чрезмерную прохладность воды не только плечами.
Потом о дискомфорте заявили кисти рук и лицо, живот и ступни ног — снача-ла одна, а потом и другая.
Должно быть, «холодная» голова во многом способствовала тому, что в без-надежном положении я довольно долго оставался хладнокровным. При этом не сбрасываю со счетов ни приобретенную мудрость в предпенсионные и пенсионные годы, ни мой опыт в дни и ночи кратковременного участия в боевых действиях то в одной, то в другой «локальной войне». Как говорится, случалось там попадать в переплеты и похлеще.
Перед тем, как наступит то самое нежеланное «всему всё», судорога, должно быть, успеет меня четвертовать. Надо к этому подготовиться —чтобы не застала врасплох.
«С чего начнет? Что отчленит от меня первым ударом своего топора? Или во что вонзится своим ножом?.. Нет, лучше — если топором. Чтоб в одно мгновенье — сразу!..»
Конечно, мол, начнет с ног. С левой или с правой — всё равно. Когда плыву и хотя бы на самую малость сбавляю скорость — ноги с горизонтали, от поверхно-сти начинают отвисать. А чем глубже от поверхности — вода, как известно, хо-лоднее. А тут еще мешают плыть и держаться ближе к горизонтальному положе-нию швыряющие меня волны…
Догоняет очередная сзади и со своим змеиным шипением опрокидывает вниз головой. Обмоет ноги наскоро пеной гребня и спешит вперед, оставив меня лишь на короткое время вверх ногами, и на более длительное — вертикально стоящим, как оловянный солдатик. Тогда-то и оказываются ступни ног в глубине от поверх-ности воды на полтора или даже два метра.
Царапнуло давным-давно осколочком левую ногу. Из-за чего и попал я в кате-горию «ранбольных» чужого госпиталя. Запомнилось: при перевязках, возле ра-ны-царапины всё смывали азиаты-друзья не спиртом, а прозрачным, как слеза ре-бенка, бензином; вместо ваты у них было подобие нашего мха, а белые бинты — редким исключением в желтых и коричневых пятнах — б/у (бывшие в употребле-нии и потом старательно выстиранные). Выходили мою ногу в основном уколами и какими-то подозрительного цвета местными мазями.
И никакой тебе гангрены, чего очень опасались. Нога стала как новенькая! Жалко будет, если судорога начнет с нее — с исстрадавшейся от уколов и прочего госпитального внимания левой ноги.
Стиль моего плавания — «доморощенный кроль». По сути своей — хорошо освоенные в детстве на беспощадном Иртыше сажёнки, и в них со временем доба-вилось кое-что с элементами настоящего кроля. Это преобразование произошло в годы, когда я увлекался плаванием и нырянием в маске с дыхательной трубкой.
Главным недостатком своего стиля считаю то, что когда плыву, не вижу, что у меня впереди. Вот и приходится, чтобы посмотреть вперед, прерывать гребки и запрокидывать голову к спине. Зато отлично вижу всё, что подо мной. А это чаще всего дно реки, моря или какого-то водохранилища.
Но в этот раз получилось мое плавание таким, что я видел морское дно каких-нибудь пять минут.
После того, как стартовал, волны взяли меня в такой оборот, что было не до разглядываний дна там или чего еще. Но вот, как говорится, и доплавался до «дальше некуда»!
Чаще посматриваю вперед, меньше — назад, вправо-влево. А с какого-то мо-мента запретил себе — прямо-таки запретил в приказном порядке смотреть вниз.
Дело в том, что когда я впервые со всей внимательностью попытался увидеть под собой морское дно, даже и подобного ему ничего не увидел.
Подо мной вижу (как всегда было и должно быть): нормальная прозрачная морская вода. Если под прозрачным всё еще далеко до дна, то вода на глубине те-ряет прозрачность. Обозначается этим, что подо мной большая глубина или даже бездна.
Так было всегда, и, по моему убеждению, по-другому и не должно быть. Но подо мной-то оказалось не такое!
Подо мной оказалось что-то немыслимое. Невероятное!
Сразу под прозрачным лежало как бы и во всю ширь моря густо черное. По-добие ваксы.
После двух, а может, и трех попыток рассмотреть и понять, что же подо мной — там, где должно быть морское дно, — меня от страха охватила дрожь. Это ги-гантское черное мне стало представляться каким-то исполинским живым чудови-щем, способным двигаться и перемещаться в одном направлении — в мою сторо-ну, как мне казалось, и никуда больше. Только по направлению ко мне!
Сначала я не терял хладнокровия. Даже и поздравил себя: «Начались галлюци-нации — приготовься!»
Если даже и запрет в приказном порядке, всё-таки нет-нет — да и поглядываю вниз. После каждого подглядывания становится всё больше не по себе.
У огромного черного, оказывается, есть и щупальца. Подобные тем, что у ме-дузы под ее прозрачным колпаком. Но у нее щупальца тоже прозрачные. А у жи-вого-черного, намного приблизившегося ко мне, щупальца непрозрачные, огром-ные и не свисают вниз, а колышутся над своими основаниями. Как бы вслепую нащупывают и пытаются поймать не что-нибудь, а прежде всего меня.
«Будь что будет!» — заявляю я о своей готовности к худшему, но продолжаю держать под контролем «работу» и рук, и ног. Чтобы они и ритму движений друг друга, и дыханию соответствовали.
Особый контроль за поведением левой руки, что давным-давно стало у меня привычкой. У нее в верхней трети были раздроблены обе кости. Образовались, как мне объяснили, надежные «костные мозоли» — так что вроде всё в порядке. Но в той же верхней трети передавленным оказался и нервный ствол (трубкоподобный там он, что ли?). Из-за него и ограничили мне грузоподъемность левой руки: чтоб ничего не поднимал весом более десяти-одиннадцати фунтов.
Многолетний мой контроль за поведением этой руки оказался очень даже эф-фективным. Что стало даже и мешать мне плавать по прямой: то и дело получают-ся уклонения вправо — левая рука загребает воду лучше, чем правая.
Эта вот самая несуразность, считаю, тогда не то что помогла — она спасла ме-ня.
Гребу себе и гребу, плыву и плыву, в «экономичном режиме» расходуя энер-гию. Не тратя сил попусту и с готовностью биться с разбушевавшимся морем «до последней капли крови и до последнего дыхания».
Ни малейшего сомнения: берег где-то там, далеко впереди меня.
Только вот волны почему-то стали кувыркать не только с деферентом то на корму, то на нос. К этому добавились опрокидывания меня то на левый бок, то на правый.
«Ветер, что ли, передумал и дует по-другому? Отчего и волны катят не крат-чайшим путем к берегу, а под каким-то углом?» — в связи с чем и решаюсь потра-тить сколько-то сил понапрасну.
Прерываю гребки руками и с первой же приподнявшей меня волны смотрю на берег.
«Что это?»
Почему я вижу не зыбкую неразборчивую полосу берега, а четко нарисован-ную? Рассмотреть успел даже немного из того, что вытворяют волны: пытаясь хоть где-то сломать или хотя бы сдвинуть мешающее им ограждение из каменных глыб.
До берега вдвое ближе, чем было при моем предыдущем выглядывании!
Отрезвляющий холод в голове сменился, должно быть, потеплением. И долж-но быть, таким, что ранее недоступное для моего разума в одно мгновение стало как бы и само собой разумеющимся соображением.
Уносивший от берега поток почему-то представлялся мне до этого бескрайне широким и глубоким. Оказался-то на самом деле такой ширины, что, уклоняясь (благодаря изуродованной левой руке!) всё вправо и вправо, я где-то уже и рас-стался с потоком.
Теперь плыву там, где волны и ветер не столько мешают мне, сколько помога-ют приблизиться к берегу. И никакое встречное течение нам не помеха!
Правда, приблизился к берегу далеко в стороне от широкого прорана, через который стартовал час или сколько-то назад, — будет, наверно, метров на пятьде-сят правее. Потому что всё из-за той же левой руки мой курс был какое-то время не напрямую к берегу, а под углом.
Тут же явились и «второе дыхание»: не всё, так многое из скрытых резервов сил и энергии охотно его обеспечивало. А перед этим таившиеся, казалось бы, в «в усмерть» измотанной мускулатуре ног и рук.
Даже память поспешила показать себя работоспособной.
Перед тем, как увидеть ожившие щупальца страшного-черного, промелькнули во мне воспоминания о беспечно веселом купании на острове Мальта. Глубина там у самой кромки отвесного берега метров около тридцати и стремительно увеличи-вается по мере удаления в открытое море. Вода настолько прозрачная, что через стекло маски ныряльщика видишь на дне утопленную зажигалку, коробку из-под сигарет и всякую мелочь.
Тогда, значит, от меня и до дна в Феодосийском заливе пока что больше трид-цати и даже пятидесяти метров — если не вижу ни самого дна, ни чего-либо на нем оказавшегося.
Зачем-то захотелось вспомнить не только название острова, но и города, где был этот пляж с крутыми берегами. Но голова была настолько «трезво-холодной», что кроме столицы острова-государства, не смогла вспомнить названия ни одного из мальтийских городов.
Приблизившийся берег взбодрил память настолько, что вот вам и название го-рода: Слима. Сразу же вспомнилось, как в глухую темноту ночи осторожно рас-ставался я с этим городом, чтобы успеть на сухогруз под советским флагом, воз-вращавшийся на Родину и принявший на борт незваного-негаданного сверхштат-ного дублера третьего механика.
Не считал шансы на спасение стопроцентными.
Избавился от одного — от коварного могучего потока. Но мне предстоит не менее (так сразу и думал) жестокая схватка с равным этому потоку еще одним по-током. Полагал, что встречусь с ним, когда до берега останется всего-то ничего.
Предположение о возникновении потока (откуда мог знать, что оно в корне ошибочное, неправильное?) казалось неопровержимым и гениально простым.
Это на «Золотой пляж», «Алые Паруса» и сопредельные с ними пляжи накаты-ваются волны по перпендикуляру. Но Феодосийский залив — с такой кривизной берегов, что, возможно, в районе Чауды волны как бы скользят вдоль берега. И скользят до тех пор, пока не встретят достойного сопротивления. А встретив, сра-зу уклоняются влево и из них образуется поток.
Должно быть, какую-то неизвестную мне преграду встречает поток не где-то, а как раз в том месте, откуда пришло мне в голову начать плавание, пренебрегая здравым смыслом.
Всё меньше и меньше остается плыть.
Уверен: доплыву до берега — сил хватит. Настроение настолько шапкозакида-тельское, что за никчемный пустяк посчитал то, что не оказалось никакого напере-рез мне потока ни поблизости, ни вплотную от камней барьера. Не до такого мне было — думать о том, что не имеет прямого и непосредственного отношения к ре-альности.
У меня в те минуты была «головная боль» об одном: как перемахнуть с каким-нибудь гребнем волны через каменный барьер?
Где наиболее удобное место для такого перемахивания?
Где наверняка удастся между высоко высунувшимися глыбами — такими, что между ними как раз и проран по габаритам взрослого человека?
Внимательно всматриваюсь во всё, что подо мной. Где-то далеко осталось, от-стало от меня со своими щупальцами плавающее или ползающее черное громад-ное чудище.
Два его щупальца — хорошо помню — были всего-то в трех-пяти метрах от меня. Никаких жгучих ворсинок, подобных тем, что у медуз, ни присосков, как у осьминога или кальмара. С трех-то метров их можно было бы рассмотреть. Но у них был отработан какой-то захват жертвы. Такой, чтобы сразу и наверняка.
Куда всё это делось?
Теперь-то, когда всё внушавшее мне неминуемую гибель позади и когда-нибудь навсегда будет забыто, легко вспоминать, «сопоставлять явления» и делать выводы. Философствовать, одним словом, когда никто и ничто ничем не угрожает.
Не пригрезилось ли мне это черное чудище со страху? И потому как раз исчез-ло бесследно в ту минуту, когда увидел, что берег решительно придвигается ко мне.
Помню, как в поле зрения мне попало и настоящее дно залива.
Несознательно и как бы для контроля его разглядывал. Не до разглядываний по сторонам было мне тогда.
Как бы мимоходом, а скорее всего, даже и нечаянно в поле зрения попало: скользит и охотно сдвигается назад обыкновенное песчаное дно залива. На нём — помятая коричневая пластиковая бутылка и что-то ярко-голубое. Скорее всего, утонувшая детская игрушка или полузарывшееся в песок ведерко. Или не то и не другое. \\\\\ Да и любое, окажись на их месте, не имело права на то, чтобы я всерь-ез над ними задумывался и всесторонне оценивал.////
Читал статью (должно быть, в какой-то газете) — рассуждения о жизни после смерти.
Смерть, по утверждению автора, к умирающему может явиться как бы для предварительного знакомства — не обязательно голым или кое-как одетым чело-веческим скелетом с кривой косой. Может, она и явилась показать себя мне в виде в полморя величиной черного плавающего или ползающего чудовища?
Сам-то я умирать не собирался. Только подумал, что такое вполне и даже бо-лее, чем что-то другое, возможно.
Замерзаю ведь: в голове всё больше не холодного, а похожего на заледеневшее навсегда. Силы на исходе: не знаю, откуда их столько, но рад им и тому, что они вдруг и очень кстати появились. Но хватит ли их на то, чтоб доплыть до нагро-мождения и каменных глыб? А после этого — чтобы еще и перебраться через эти камни-глыбы?
Считал тогда и не исключаю сегодня еще и такое.
Когда меня вынесло потоком далеко от берега, почувствовавший беду пловец оказался над углублением, заполненным чем-то из тяжелых нефтепродуктов или самой нефтью. Мало ли такого добра вымывают в море не только из танкеров?
И сил, и энергии столько было в моих руках и ногах, что они пока что охотно подчинялись мозговому центру. Правда, ни те ни другие не давали клятвенных обещаний: быть послушными до конца дня. Или хотя бы еще на час.
Факт налицо: их послушания мне вполне хватило. Их безропотное, беспреко-словное подчинение длилось, думаю, еще добрых полчаса.
Подплыл не вплотную к облюбованному для штурма прорану, как это и зара-нее было обдумано. Дистанция минимальная: чтобы с того места, откуда рванусь в атаку, чтобы за пару секунд ее преодолеть и вместе с гребнем волны опрокинуться через камни в лагуну.
Мне был нужен «девятый вал».
Если подкараулю самую крутую и высокую волну, притаившись на дне, — бу-дет как раз то, что нам надо. Только такая волна и обеспечит блестящее осуществ-ление нашего стратегического и одновременно тактического замысла.
Волны — у них свои планы и расчеты — самовольно могут сорвать меня с ис-ходного места для атаки и бросить на камни. Другого не остается: надо не только лечь на дно, но обязательно как-то за него зацепиться.
Шестое или седьмое, а скорее всего, одно из моих пяти обычных чувств под-скажет: идет «девятый вал» и вот-вот будет надо мной.
На дне, куда ложился — и до чего же повезло! — закопавшиеся в песок не-большие камни. То, что и надо! За первый же попавшийся ухватился пальцами ле-вой руки — и сразу получилось крепко-накрепко. Под ладонь правой руки нашел подходящее для будущей опоры не сразу.
Долго — даже и нервничать начал — не ладилось у меня при отыскивании на ощупь хотя бы и более-менее подходящее для упора ногами.
Задание для рук: оттолкнуться от тех камней, в которые они вцепились, не раньше и не позже мгновения, когда накатится «девятый вал». Так, чтобы выныр-нуть в гребень волны.
Ноги в то же самое мгновение должны толкнуть меня вперед: как бы помогая волне понадежнее подхватить вынырнувшего пловца, чтобы всё время нести со своим гребнем собой.
Но… как там в солдатской песенке: «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги!»
Ноги оказались не то чтобы «ватными» — хуже! Оставалось только радовать-ся тому, что хотя бы не глиняными — не разломались и не отломились от меня! В левой — силы никакой, а в правой, подозреваю, — вдвое-втрое меньше.
Когда волна потащила меня с собой, они только в самом начале пытались пе-решагивать вслед за ней. В основном же волочились, как переломанный и при этом еще и раздвоенный хвост погибающей ящерицы или тритона.
Волна подкатилась к барьеру из камней вместе со мной, но свой многотонный гребень опрокинула через него — без меня!
Придавила грудь, мои живот и бёдра к наружному скату барьера. Придавила как попало и кое-как: должно быть, с уверенностью, что при откате отлепит меня от камней и отбросит от них вместе со всяким мусором куда подальше.
Ни «девятому валу», ни той волне, что была сразу за ним, отлепить не уда-лось: мои руки вцепились намертво в огромные боковые камни прорана. Для пальцев левой руки нашлась глубокая щель, а для правой — выступ с отгибом в сторону берега.
Надежды никакой, что та волна меня, которая была после «девятого вала», пе-ребросит в лагуну. Хорошо хотя бы и то, что она помогла мне проползти подаль-ше вперед — в глубь прорана. После чего мне удалось перехватиться руками и вытянуть их вперед как можно дальше.
Собственно, ухватился я после этого только пальцами левой руки за передний край того плоского камня, что оказался у меня под грудью и под животом.
Правой рукой было не дотянуться до передней кромки того же камня. Но всё время я посматривал на этот край сквозь примерно метровую толщу прозрачной шевелящейся воды. И не было ни малейшего сомнения: за эту кромку я успею ухватиться в самом начале наката волны — при ее приближении ко мне и к плос-кому камню.
Верхняя грань камня имела довольно крутой наклон к лагуне. Чему я сразу и обрадовался: волна, если совсем даже на немного меня приподнимет, при полу-омертвевших ногах смогу, оставаясь в гребне волны, даже и на одних руках сполз-ти в лагуну.
В спешке-то оказывается, что не ту волну принял за «девятый вал».
Настоящим «девятым» был тот, что мгновенно вбросил всего меня в проран. В нём или после того, как оттуда выбросил, он задрал мои ноги к небу. Не знаю, ко-гда и о какой из множества камней волна ударила меня головой.
Случилось это, скорее всего, когда опрокинувшийся гребень огромной волны, то выбрасывая из себя, то запихивая меня как попало под себя, скатываясь сам и кувыркая свою жертву по камням внутреннего ската защитного барьера. Но мо-жет, это случилось и раньше, когда «девятый» прочищал для себя проран и выме-тал из него всё, что мешало, — включая и нечто в нём шевелившееся, живое.
Единственное запомнилось: вполне вперемешку реальное с невероятно фанта-стическим. Будто не моя голова обо что-то ударилась, а наоборот: огромный ка-мень как бы сорвался с огромной высоты и вблизи от левого виска врезал по голо-ве.
Сорваться он должен был из поднебесья. Потому и в голове не звон какой-нибудь земной, а неумолкающий гул — сродни тому, что мог быть от самого «Царь-колокола».
После такого удара и наступило мое небытие.
Длилось оно, конечно, не секунды не короткие минуты. Причем, как потом выяснилось, в небытии я был не на всю его глубину — есть все основания пола-гать.
Сознание отключилось, бросило бразды правления: «Не могу, не знаю, что де-лать, — больше ни на что не способно!» Может, с той минуты и начало себя про-являть с самой лучшей стороны так называемое подсознание? Потому я и не за-хлебнулся в лагуне, и не остался валяться беспомощным или даже мертвым у гря-ды из каменных глыб.
Очнулся, в полном смысле слова пришел в сознание — правда, на очень и очень короткое время — когда лежал на пляжном песке. Не весь, конечно. По крайней мере, под моей правой щекой и под обеими руками воды не было — а был песок. Мокрый песок, и даже очень мокрый — но всё-таки не вода!
Но ее было всё еще много там, где мои бёдра. Должно быть, и еще больше там, где ноги. О которых я, когда первый раз очнулся, не вспомнил и не подумал: было всё равно, есть они у меня всё еще или давно их нету.
Одно дело, когда стартовал: вода мне казалась намного теплее, чем воздух. А когда высунулся даже и совсем на немного, то не только воздух, но даже и мок-рый песок казался мне теплее воды.
Очнувшись, не знаю, по каким признакам — скорее всего, даже и не по мате-риальным, — я определил, что вблизи  меня кто-то есть. И он так близко, что я вот-вот прикоснусь к нему головой. Чтобы это случилось немедленно, в предель-ном напряжении всех моих сил и возможностей, всего, что осталось во мне живо-го, пытаюсь приподнять голову.
Приподнять не получилось. Всего лишь пропахал головой по мокрому песку, из-за чего она отклонилась к правому плечу.
Но и первой, неудавшейся попытки оказалось достаточно. Увидел очень-очень близко от моего глаза (левый глаз не «работал», конечно, же из-за столкновения головы с камнем) на сухом песке \\\\\ из чего-то непромокаемого округлые носки чёрных///ботиков или сапожек.
Сразу же я провалился туда, откуда ничего не видно и не слышно.
Туда же успел прихватить с собой уверенность, что это обувь, и не детская. И еще одно придержал в себе: за непромокаемым черным в настоящем тепле живая нога! Такая, что никакого сравнения ни с одной из моих!
И за непромокаемым черным столько ненавязчивого и осторожного тепла, что я успел его почувствовать головой. И этого тепла проникало в меня всё больше — наверно, потому, что мне этого очень и очень хотелось.
Не думаю, что прошло более трех или пяти минут после первого, когда я оч-нулся во второй раз. Скопившейся за эти минуты энергии хватило-таки, чтобы не только повернуть, но и чуть-чуть приподнять голову.
Скажите: шестое или какое-то восьмое чувство подсказало, а потом и застави-ло приподнять голову? Откуда и почему было столько уверенности: увижу только то, что мне тогда хотелось? И ненужного не увижу?
Две или три секунды я был с приподнятой и повернутой вверх головой, за что пришлось расплачиваться пребыванием в беспамятстве около трех суток.
Не уверен, что во мне оставались жизненные силы, чтобы и еще раз на какие-то мгновения повторить такое же самое приподнимание и запрокидывание лица вверх.
Но если бы у меня получилось это сделать, а потом за это расплачиваться не тремя, а десятью-тридцатью сутками полумертвого существования, — наверняка бы сделал — не моргнув глазом бы, согласился. И потом никогда бы не жалел, ни себя и никого бы не винил.
Пятое марта — вот оно, официальное начало весны!
Нередко в эту пору в Крыму и тепла, и приветливого солнца больше, чем на исходе апреля в Москве и Подмосковье. Но этот день прямо с утра мне хотелось приравнивать к любому январскому или даже предновогоднему в Крыму декабрь-скому.
Непроглядно-серые облака, похожие на тучи. Из них, уверен, и капли дождя не прольется. Нет смысла их проливать: с той высоты, где облака-тучи, ни одна капля не долетит — распылится на полпути и исчезнет.
Ветер спокойный — не порывистый. От него прямиком катят на берег волны балла в четыре. Если к ночи они рассвирепеют — вряд ли будет больше пяти-шести баллов. Но, думаю, не рассвирепеют: они вроде как обычные — катят и ка-тят на берег одна похожая на другую. Ну и конечно, каждая при этом, как водится, себе на уме.
Иду босой по самой-самой кромке сухого песка. Играю: дразню, как наивных котят, то беззлобное, что остается от волн, раздробленных камнями барьера и че-рез него опрокинутых в лагуну. Пусть они себе хитрят, но не получится ни у одно-го из них не то, чтобы обмыть щиколотку моей левой ноги, но даже и лизнуть са-мое близкое к ним — ступни мои, — конечно же, не дам!
Не знаю, от кого или от чего был мне подзатыльник, после которого я обратил внимание на золотисто-белую пустую коробку из-под сигарет.
Сначала было подобие сочувствия или сожаления: утонет она или нет? Лучше бы не утонула!
Так оно и случилось.
И не только не утонула.
Не предназначенная для мореплавания, она уверенно перемещалась вдоль ла-гуны.
Скорость у нее была вначале вровень с моей. Потом я вынужден был скоман-довать себе: «Шире шаг!» А под конец нашего состязания мне пришлось перехо-дить на учащенный спортивный шаг, да еще и с частыми пробежками — только что не в спринтерском темпе.
Состязание прекратилось внезапно. Коробочка из-под сигарет «Президент» резко изменила курс: влево от меня и почти по перпендикуляру от берега. Устре-милась в открытое море как раз там, откуда взбрело мне стартовать двадцать ше-стого октября — четыре месяца назад.
Самый подходящий момент кричать бы: «Эврика!»
Но это «гениальное открытие» мне показалось очень уж простым, чтобы счи-тать его открытием. К тому же я смотрел в море навстречу ветру, и тот позаботил-ся: напихал мне в рот столько воздуха — не то чтобы кричать, но и полслова даже вполголоса не вымолвишь. Заодно ветер и от дурмана-восторга проветрил мне го-лову.
Почему сразу же и устраиваю контрольную проверку.
Ушел к началу пляжа при пансионате «Украина» и оттуда пустил в плавание по лагуне заполненную водой «полупустую-полуполную» пластмассовую бутылку и ей вдогонку — оказавшиеся под ногами коротенькие полполена.
Совсем немного они были неподвижными и совсем рядом. Как бы недоумева-ли и спрашивали друг друга: что, мол, нам делать — оставаться на месте или плыть? Но если пускаться в плавание — в каком направлении?
Мне-то было известно: они обязательно поплывут, и знаю, в каком направле-нии.
Полминуты молчаливого наблюдения терпеливого экспериментатора — и оба мои «мореплавателя» узнают, что напрасно потеряли полминуты времени и при этом думали-гадали. Куда им плыть, с какой скоростью и где менять курс — без них и заранее всё определено-решено.
Ни одной пробежки мне делать не пришлось, чтоб не отставать от них. Оказа-лось достаточно и всего-то по-армейски широкого шага: путь-дорога у полполена и полупустой бутылки была почти вдвое короче, чем у коробочки из-под сигарет «Президент». И не слева от меня они плыли, а всё время справа, удаляясь от пан-сионата и стремительно увеличивая скорость. Так что на завершающем этапе в пределах каналоподобной лагуны их скорость была не намного меньше , чем у «Президента» при его резком изменении курса под прямым углом от берега. Так же резко — но только не влево, как «Президент», а вправо — и в том же направ-лении меняли курс полбутылки и полполена перед тем, как их умчало в открытое море.
Никакого течения вдоль изгиба Феодосийского залива, якобы и чёрт знает в какой дали формируемого, в октябре не было. Как нет его и пятого марта.
Но если иногда и возникает — пустяк оно: в десятки-сотни раз слабее потока, что вместе с собой уносил меня двадцать шестого октября всё дальше и дальше от берега, как бы и не замечая при этом ни почти ураганного ветра, ни встречного наката огромных волн.
Не такие огромные, как тогда, но достаточно мощные и высокие волны и сего-дня, пятого марта, бьют себе и бьют по нагромождению камней. Те несокрушимо стоят. И тогда не остается ничего другого: волны перебрасывают через них в лагу-ну свои гребни. А те почти сразу и обезличиваются в общем течении туда, откуда они только и смогут прорваться в открытое море.
Многое до этого успевает протечь и просочиться между камнями, лишь нена-долго перед этим оставаясь в лагуне.
Кто знает: не мерил никто и не считал, сколько опрокинувшихся гребней волн почти сразу возвращается в море и сколько остается на то время, пока не вырвется из лагуны в одном-единственном месте мощным потоком. Вряд ли это интересо-вало проектировщиков и строителей каменного защитного барьера.
Конечно же, знали они, что со временем в нижнюю часть их сооружения набь-ется много ила и песка. Что ж: барьер с большей прочностью сцепится с грунтом. После чего с еще б;льшим упорством камни будут противостоять атакам волн.
А насколько высокой со временем станет непроницаемая для воды нижняя часть барьера, не столь существенно. Полагали, должно быть, что вряд ли возник-нут в лагуне какие-то перемещения воды. И если возникнут — будут незначитель-ными, несущественными.
Почти сразу моя фантазия отважилась на такое: что, если, мол, установить огромную вертушку там, где скопившаяся в каналоподобной лагуне вода необуз-данным потоком вырывается в открытое море? Каждая лопасть вертушки по длине чтоб перекрывали весь проран, через который потоком вынесло меня в море. Да если задействовать с этой вертушкой электрогенераторы!..
Открытие это или приравненное к нему, элементарная ли подсказка здравого смысла? Немного во всём этом гениального или вообще ничуть? Но в моих глазах заслуживает, по крайней мере, это микрооткрытие того, чтобы нам с Пятницей сказать друг другу еще одно радостное «Эврика!»
После такой торжественной части устрою пир горой: в суп, что сейчас же и начинаю варить на ужин, вместо вермишели и перловки сыпану побольше мака-рон.
 
               
АКУЛА-КАРАКУЛА

Но пока в неизвестном живём
И не ведаем сил мы своих…
А. Блок
1

Попробуй в свои «за сорок» вспомнить, когда и как это было в далеком дет-стве. Когда кто-то из взрослых или ты сам (полюбив книжки с картинками) читал рифмованные строки:
И акула Каракула
Правым глазом подмигнула,
И хохочет, и хохочет —
Будто кто её щекочет!
Константину Георгиевичу (первому помощнику капитана теплохода «Докуча-евск») всегда и приятно представить себя малышом, когда он с восторгом рас-сматривал черно-белую картинку во всю страницу. Так внимательно и долго он рассматривал, что на картинке всё оказывалось разноцветным, слышно было и ки-пение штормового океана, где с удовольствием с волны на волну перепрыгивает веселая Каракула.
Но как ни напрягал слух, ни разу хохота Каракулы не слышал! Должно быть, потому, что не раз был с отцом на реке, помогал ему ловить удочкой рыбу и твер-до усвоил, что рыбы не умеют разговаривать — значит, не умеют и хохотать.
Зато легче легкого шести-семилетний читатель своим воображением на черно-белом рисунке перекрашивал морские волны в синий цвет, и после этого они при-ходили в движение — все, как одна, катились навстречу Каракуле! Что не мешало, а только помогало ей выныривать настолько, что появлялась голова с правым гла-зом.
Художник нарисовал акулий глаз просто веселым и неподвижным. Но разве трудно, когда хочется, заставить нарисованный глаз подмигивать? К тому же о подмигивании в стихах сказано. Художник просто забыл, не успел, может быть, нарисовать акулий глаз, каким он был на самом деле.
После всего этого Каракула не могла быть злой — рвать на куски свою добычу или хотя бы ее кусать. К тому же если акула «она» — значит, девочка. Случалось, что девочки царапались и кусались — если не оставалось ничего другого, чтобы защитить свою куклу, не дать ее отнять. Но злых девочек в своем детстве Костя не встречал ни одной.
Много раз Константин Георгиевич видел акул не нарисованных, живых.
Самыми первыми были два черноморских катрана. Оба немногим больше мет-ра в длину. И в общем, такие, что злобе ни в одном из них негде было бы и поме-ститься.
Пасть у хищников была зубастая — такой вполне можно и куснуть. Но чтобы откусывать у пловца руку или ногу? Даже и у повзрослевшего мальчика вообра-жения не хватало, чтобы такое представить!
Многих, кто смотрел на черноморских акул, должно быть, удивляла и озада-чивала одна странность. Не раз они видели рыбок в аквариумах, а сквозь прозрач-ную прибрежную воду — больших рыб. Далеко не каждая из них куда-то спешила — приплывала и уплывала. То и дело какая-нибудь из них останавливалась, если даже и на совсем короткое время.
Катраны в бассейне не останавливались и на секунду. Меняли скорость, и у каждого она была своя. Но чтобы один из катранов на мгновение хотя бы остано-вился...
Экскурсанты с нетерпением ждали таких мгновений. У некоторых на такие ожидания уходил и час, и больше. Напрасно потраченное время: катраны кружили и кружили в пределах бассейна, ни на кого не обращая внимания. Всё время как бы себе на уме — гоняться им было не за кем, и никаких других уважительных при-чин вроде б ни у одного из них не было.
Для всего живого и движущегося по суше или в воде нередко необходимо и самое подходящее: остановись и отдохни. Но почему-то акулы на такое не спо-собны. За миллионы и миллионы лет у этих существ выработалась иная шкала ценностей. И жизнь для них без движения — как бы и не жизнь.
Хорошо это или плохо в мировом, так сказать, масштабе? Отсталость это в процессе непрерывного эволюционного развития одного из видов или нечто из грядущего-будущего?
Более основательно задумался Константин Георгиевич много лет спустя после знакомства с катранами. Много раз потом ему приходилось видеть акул, намного более внушительных по размерам. Но всегда как-то случалось на них смотреть из-дали и мимоходом.
Вблизи и к тому же большую акулу первый помощник капитана теплохода «Докучаевск» увидел на внешнем рейде кубинского порта Никара. Не было еще видно ни самого порта, ни двух его занятых причалов. Ждали, когда один из при-чалов освободится. Почему и заякорились в пределах Атлантического океана по-чти вплотную к мангровым зарослям.
Акула появилась примерно в полдень. Полное безветрие — вода без единой морщинки и как бы отдыхала. На пологих волнах наката «Докучаевск», можно сказать, был неподвижен. И вдруг среди благодати, этакого спокойствия появляет-ся плавающая громадина метров пять длинной!
В первую же минуту эта новость разнеслась по всем палубам теплохода.
Состав и численность членов экипажа, собравшихся по левому борта на корме теплохода, менялись. Но постоянно  там было человек пять-шесть. Удивления, оценки и мнения высказывались ими вполголоса, нередко со вздохами, сдержи-вавшими желание высказаться с приготовленным междометием.
Никто не боялся плававшей вблизи громадины: все были уверены, что на палу-бу судна и не попытаться выпрыгивать! И вряд ли испугаешь ее, если кто в полный голос будет разговаривать или даже закричит на акулу. Около метра толщиной слой воды над ней — вряд ли что услышит. Но главное: не из робкого она десятка — при ее богатырских размерах и под стать им силищи никаким криком ее не ис-пугаешь.
Разговоры вполголоса —как бы особый знак уважения к тому необыкновенно-му, что ты случайно увидел и, скорее всего, даже похожего на это никогда не уви-дишь. Подобное само собой получается, например, среди наблюдающих солнеч-ное затмение. Или у детей в цирке: в первую минуту, когда на арену выходит бо-рец-победитель и многократный чемпион если даже и всего-то городского мас-штаба.               

Впечатление было неотразимым и запоминающимся и потому, что это была акула-молот. На ручной инструмент для забивания гвоздей, костылей, свай или че-го-то более громоздкого голова акулы вроде бы и не похожа. В то же время глаз-ницы и глаза вынесены вправо и влево — так, что голова не сравнима с теми, какие у большинства рыб.
Глаза не подмигивали — и не похоже, что они это умеют делать. Не было ни в одном глазу ни выжидающей, ни готовой к немедленному действию злобы.
Но что-то же было в них такое интересное, что заставляло Константина Геор-гиевича внимательно смотреть и смотреть в акульи глаза! При этом с каждой ми-нутой он всё больше чувствовал себя как бы первоклассником, не выполнившим домашнего задания (первоклашкой — беспомощным и не способным понять ум-ного взгляда преподавателя).
Наконец бывалый моряк был вынужден признаться: чувствовал себя не просто беспомощным, но и не способным когда либо научиться понять то, что знает и умеет акула.
Во всяком случае прозвище, кличка или имя Каракула — самое неподходящее для акулы-молота.

2
Прошло более двух лет после того случая у кубинских мангровых зарослей.
У «Докучаевска» очередной рейс на Хайфон. В трюмах, а кое-что и на верхней палубе надежно зачехлено и замаскировано. Всё, как и в предыдущих рейсах, по официальным документам на борту теплохода нет ничего, кроме «колесной тех-ники» для воевавшего тогда Северного Вьетнама.
«Докучаевск» благополучно прошел Черное, Мраморное, Средиземное и Красное моря. Обогнули Африканский рог — ни одна из бандитских пиратских посудин даже и в пределах видимости не появилась! Иначе и не могло быть: уткнувшись носами в остров Пирим, в готовности стояли два советских ракетных катера.
Надоело в прошлом и в позапрошлом рейсах высматривать акул. Особенно много их было справа — где берега Африки.
Никто не говорил и не помнил, чтобы хотя бы одного из этих морских хищни-ков когда-либо видел в океане или на подходах к Сингапуру. Случайным это мог-ло быть или по закономерным причинам. Климатические условия недостаточно комфортные для акул. Чрезмерно людное место: непрерывный поток судов на за-пад и в обратном направлении. Да мало ли что могло быть причиной?
Почему бы не предположить и самое простое? После безбрежных просторов океана предстояло бы им плавание в узкостях между островами и островками Ма-лакского пролива?
Да и сам пролив длинный, местами узкий. Главная же трудность плавания по Малакскому проливу — с каких-то пор стал он флибустьерским.
Кишмя кишит пролив своеобразными «рыбацкими» корабликами. Все они быстроходные, а немногочисленный экипаж  до зубов вооружен автоматами и пу-леметами.
По правилам, обязательным для мореплавателей, все без исключения суда обя-заны уступать дорогу тем, у кого рыболовная снасть за кормой.
Днем, если на суденышке или катерке подняты соответствующие визуальные знаки, а ночью горит в строгой последовательности набор огней, оно считается промысловым судном всё равно с какой рыболовной снастью. Уступай ему доро-гу, даже если ты громадина-танкер водоизмещением полмиллиона тонн!
Курс огромному танкеру не спеша пересекает карлик-посудина — вроде бы и снасть рыболовную за собой тащит. Танкер сбавляет ход —чтобы пропустить «рыбака». Не протаранить бы суденышко и не порвать его рыболовную снасть! Всё, после этого, как говорится, — «дело техники».
 «Рыбак» расстается со снастью, разворачивается и со скоростью торпедного катера мчится туда, где ходовой мостик у танкера. Короткие очереди из автоматов по мостику — демонстрация своих намерений и непреклонной решительности. Танкер — в соответствии с международными законами — из огнестрельных при-способлений имеет всего-то сигнальные ракетницы да линемёт.
До кровопролития чаще всего не доходит. Но и не «прикарманив» солидной добычи, «рыбаки» никогда не выпускают танкер-гигант из своих пиратских лап.
Экипажу «Докучаевска» встреча с такими «рыбаками» не грозит. Моряки уве-рены, что «Родина слышит, Родина знает, где теплоход на Вьетнам проплывает!» И на полмили к такому теплоходу с красным флагом ни один пират не приблизит-ся. В противном случае от их суденышка останутся щепки, а от «рыбаков» — это уж как кому повезет.
Кто и как это сделает, никто на теплоходе не знает. Единственное: последний выход в море у рыбаков случится после того, как капитан «Докучаевска» вызовет на мостик радиста, продиктует ему текст сплошь из цифр, и эти цифры будут пе-реданы куда надо.
Стратегическая цель одна: обеспечить доставку «колесной техники» по назна-чению. А тактические приемы — с учетом особенностей выхода в океан из Крас-ного моря, например, или Малакского пролива.
У пролива «Ворота слёз» это на совести вооруженных ракетами катеров, в Ма-лакском проливе сделают что надо, кто не на катерах, после Сингапура — еще кто-то (экипажу теплоходу неизвестные).
На «Докучаевске» готовились как бы к «храмовому празднику» — годовщине спуска судна на воду. Случись в этот день стоянки в порту — были бы торже-ственный подъем флага, подняли бы и какие ни есть флаги расцвечивания. Но суд-но идет Индийским океаном — торжества пришлось проводить по сокращенной программе.
Океаны тоже умеют шутить и преподносить сюрпризы. В этот раз один из них явно перестарался: не только пропустил теплоход через себя без единого серьез-ного шторма, но и попутным течением подбросил моряков в Андаманское море на полсуток раньше, чем штурмана рассчитали.
Предстояло поздно вечером начать штурмовать Малакский пролив. Никаких нежеланных встреч с «рыбаками» не будет. Но со многими другими-то судами то и дело придется расходиться то на встречных, то на параллельных курсах. К тому же многие из них будут метаться по проливу — уходить от «рыбаков».
Видна была вся изумрудная прелесть первых островов, осторожно плывших навстречу теплоходу, когда и произошла у Константина Георгиевича встреча с акулой Каракулой.
Откуда она там взялась? Ни до этого и ни разу потом в этом изъезженном вдоль и поперек месте Индийского океана акулы докучаевцам не попадались.
Можно было предполагать, что это еще один сюрприз экипажу. Океан поручил первой встречной зубастой зверюге догнать «Докучаевск» и поздравить его эки-паж с праздником.

3
Конечно, был кто-то первым, кто увидел акулу за кормой. Совсем не обяза-тельно, что он и организовал на нее охоту.
Предостаточно было таких, у кого через край уверенности: акулу они вот-вот поймают! Не зря же они с таким проворством суетятся, вспоминают и придумы-вают разную «отсебятину», как побыстрее одержать победу над зубастым пресле-дователем их судна.
Было столько беготни по палубе с громкими разговорами почти сплошь из междометий, что Константин Георгиевич пришел на корму. Там и увидел сквозь прозрачную воду зубастого неутомимого преследователя.
Изредка входила акула в кильватерную струю, что оставляли за собой лопасти винта. Но в основном она показывала спину из потускневшего серебра или обо-значала свое место спинным плавником справа или слева от этой непрозрачной кильватерной струи.
На палубе под ногами у горе-рыбаков — опробованная самодельщина-крючки, петли из надежной бечевы разной толщины. Здесь же и ведро с лакомствами для акулы. Всё это щедро приправлено до предела взвинченным желанием поймать прожорливого зверя — ведь в мозгах- то у него, мол, нет и не может быть ничего, кроме связанного с поиском такого, чем поскорее бы насытиться.
И всего-то всё время до преследователя семь-пять метров. Бывает, что и меньше. Само это веретенообразное существо длиной не меньше трех метров. Что не маловажно — особо вдохновляет рыбаков-дилетантов на подвиг.
Уверенности у них прибавилось после того, как на вооружении наконец-то у них появился настоящий рыболовный крючок со стальным тросиком-поводком. Его таки выпросили у старшего механика — рыбака-любителя высшего класса.
Он вскоре и сам пришел на корму. В основном присмотреть: не загубили бы матросы и мотористы его самый дорогой большой патентованный рыболовный крючок!
– Поможешь им? — Константин Георгиевич вначале был уверен, что стармех только для этого и пришел, почему и кивнул в сторону испытывавших стармехов-скую надежнейшую рыболовную снасть.
Старший механик сразу отмахнулся ладонью от суеты-маяты горе-рыбаков и с иронией усмехнулся над их шум-гамом:
–Сначала приманку!.. Тебе говорят: приманкой надо усыпить бдительность акулищи!
– Я два куска мяса бросил.
– Не жадничай — бросай-бросай!
– Вот, посмотри, каких три выбрасываю.
– Теперь самый большой жирный насаживаем на крючок!
– Насадил — готово!
– Вижу… Теперь мы нашу «закидушку» с жирнющим кусманом за борт: хва-тай, милая-долгожданная! Только заглатывай крючок понадежнее — поглубже!
Но произошла заминка. «Закидушка» за бортом, а ни спины акульей, ни ее плавника никто нигде не видит. Почему сразу и новый спор-раздор:
– Говорил тебе: два куска на приманку — было бы в самый раз!
– Такой акулище твоих два — на один зубок.
– Теперь нажралась твоими пятью кусками чёрт-те где от нас и уплыла куда-то!
– Акулы за многие километры от себя унюхивают, если где кровь.
– Так, а на крючок мы что надели? Считай, один там жир да сало — и кровин-ки нет!
Старший механик собрался уходить. На вопросительный взгляд помполита от него еще одна усмешка. И в ней иронии намного больше, чем было до этого, — заодно и приглашение Константину Георгиевичу идти вместе. Подальше от акуло-ловов. Смешная, мол, и безнадежная затея.
В оправдание своего намерения уходить были и слова опытного рыболова.
– Она, — рыболов кивнул в простор за кормой, где должна быть и акула, — умнее всех нас. Вместе взятых — меня и тебя в том числе!
Почти сразу же это ироническое предположение было опровергнуто. Поведе-ние акулы оказалось вроде бы не самым умным.
Проглотив где-то приманку, она явилась, похоже, за тем, в чём для ее зубастой пасти спрятан патентованный острый рыболовный крючок.
Ничего удивительного. Жадность нередко губит и далеко не глупых людей.
Но что за странность в поведении голодного жадного морского хищника? И пять, и десять минут, и четверть часа проходят, но дистанцию всего-то метр от не-го до крючка хищник ни разу не пытался преодолеть.
После пяти минут ожидания Константин Георгиевич смотрел на стармеха с улыбкой. Уверен был, что вот-вот рыбаки впрягутся в бечеву и потащат акулу из воды.
Через десять минут улыбка с его лица исчезла. Через четверть часа и следов от нее на его лице было не найти.
Усталости у акулы-преследователя никакой! Будь скорость «Докучаевска» вдвое больше — преследование, наверно, продолжалось бы с такой же легкостью.
Тому подтверждение: акула теперь не всё время идет в кильватер за теплохо-дом. Она как бы то и дело предлагает ему игру наперегонки. Огибает его корму и с удивительной легкостью потом идет вблизи левого или правого борта.
Почему Константин Георгиевич, не ожидая приглашения, вместе с опытней-шим рыболовом-любителем и ушел от акулоловителей.
Им оставалось пройти шага три-четыре по общему коридору — и каждый по-вернул бы к своей каюте. Но стармех спросил:
– А ведь это нехорошо?
– О чём ты? — помполит весь внимание.
– Это я к слову, — смехом в основном для себя, но и сколько-то для собесед-ника. — Сам я в это не верю…
– И всё таки о чём «нехорошем» речь?
– Акула если плывет и не отстает, преследует корабль — быть мертвецу… Слышал, думаю, та-кое — почему-то веками в это верили моряки!
– Читал вроде бы не раз об этом. Или давно от кого-то и слышал. Но… — воз-ражать ни вслух и никак не пришлось. Бывалый рыбак опередил помполита: почти слово в слово сказал с веселым смехом то, что и тот мог бы сказать:
– Во какую цыганку-предсказательницу мы в море сегодня встретили!
– И что самое смешное — готовы ей поверить!
Беспечно веселым Константин Георгиевич вошел в свою каюту — махнув ру-кой на то, какими видел акулоловов на корме и над чем они только что со старме-хом посмеялись. Подошел он к иллюминатору и, распахнув его, стал смотреть-любоваться на ближайший остров — по его мнению, может, всё еще и безлюдный.
«А земля на нём какая плодородная! — увлекся первый помощник капитана по-настоящему серьезным. — Деревья на ней вон какие взметнулись к небу!»
Случайно взор его опустился к тому, что поближе к борту судна. Там очеред-ной сюрприз океана — может, и лично ему адресованный. Мчится акула со скоро-стью торпеды наперегонки с теплоходом. Вырваться победителем к финишной ленточке ей ничего не стоит. Но не спешит она этого делать: притормозила, дер-жится на траверзе ходового мостика, и ее спинной плавник то и дело мелькает под иллюминатором каюты первого помощника капитана.
«Вот уж действительно акула Каракула! — по-дружески весело смотрит моряк на живую торпеду — никак не на предсказательницу беды. — Жду не дождусь, ко-гда подмигнешь мне правым глазом!»

4
Торжества в честь очередной годовщины судна прошли весело и шумно.
В кают-компании фотопортрет крестной матери украсили двумя бантами из розовой и голубой тесьмы. Только и всего — потому что и торжественная, и ху-дожественная часть праздника проходили, как и планировалось, в просторной сто-ловой.
Здесь были и заранее купленные букеты искусственных цветов, и гирлянды из флажков. Столы «украшены», по выражению старшего помощника капитана, «всяческой вкуснятиной», бутылками тропического рислинга и (для убежденных трезвенников) соками в откупоренных банках. За столами разместились кто где хотел. Но при этом кучковались по двум группам.
В одной — преимущественно палубная команда и штурмана во главе со стар-шим помощником. В другой — вся машинная команда во главе со вторым меха-ником. Судий трое: капитан, старший механик и помполит. Вопросы по тематике ограничены: спрашивали что угодно об устройстве судна, о море и его обитателях. Вопросы задают поочередно представители то одной, то другой группы своим со-перникам. Оценки ответов по пятибалльной системе. 
Победила палубная команда, что встречено было не традиционным трехкрат-ным, а пятикратным «Ура!». Потом были и еще два «Ура!» — после того, как по-бедителям вручили большой пакет с шоколадными конфетами.
Каждый из победителей, когда кричал, не жалел голосовых связок. Но их крик почти бесследно тонул в громовом громыхании голоса старпома.
Зная, что такое снова будет, все девчата из «обслуги» ладошками защищали свои уши. Кое-кто из них с опаской оглядывались на иллюминаторы — не лопну-ло ли от грома такого стекло у какого-нибудь из них.
Константин Георгиевич поднимался по трапам из столовой вместе с судовым врачом — оба в радостном праздничном настроении. Казалось бы, ничего и не осталось от неудачной попытки подцепить акулу на рыболовный крючок и о тре-вожном напоминании стармеха о предсказательницах-акулах.
Только что помполит видел почти всех членов экипажа — кого ни возьми, каждый здоровее здорового!
И после этого вдруг его неуместный глупый вопрос:
– Больных, доктор, у нас никого нет?
– Любого, — ладонью весело отмахнулся врач, — можно без проверки и тре-нировки посылать в космос!
 
5
Малакским проливом прошли без происшествий. Под утро слышали стрельбу: в ход были пущены, судя по всему, не только винтовки и автоматы — сколько-то раз коротким очередями рявкнул и пулемет. Но стреляли за много миль и где-то за кормой «Докучаевска».
Вот и безразмерно широкий рейд Сингапура. С минуты на минуту прибыл лоцман и помог стать на якорь в назначенном теплоходу месте. И потом всё было, как всегда: высокая организованность и образцовый порядок во всём — иначе и не скажешь.
«Власти» (пограничник, представитель порта, карантинный врач) и за компа-нию с ними агент (все проблемы в порту будут решаться с его помощью) меньше, чем за полчаса сделали все необходимые проверки и оформили нужные докумен-ты. Нередко встречается в других портах, что «власти» тратят на такое по полдня.
Сингапур как бы и обречён во всём проявлять самое лучшее в работе. В сред-нем лоцманам и «властям» приходится ежедневно встречать и провожать триста судов. И при этом всё делать не кое-как, а только на совесть.
В тот приход сингапурский врач, например, успел (санитарные паспорта чле-нов экипажа и прочие бумаги проверил — само собой) осмотреть часть жилых помещений, а на камбузе под плитой в дальнем углу обнаружил плохо вымытую палубу. Старпом и судовой врач дуэтом извинялись и обещали впредь подобной антисанитарии не допускать.
В чём-то их аргументы убедили придирчивого сингапурца. Решающим же бы-ло то, что всем иностранцам стало не по себе, когда кают-компанию заполнил громоподобный голос старшего помощника капитана. Причем никого из них это не удивило: при его богатырской внешности голос у него не мог быть не опасным для н привыкших к такому ушных перепонок.
Получили от агента заказанную сумму сингапурских долларов, раздали членам экипажа «карманные деньги» и их группами по три человека с рейда свезли в го-род. На теплоходе остались всего-то из командиров старпом, помполит и третий механик. Из рядовых — только те, кто принимал на борт судна воду, топливо и заказанные свежие продукты.
Прием продуктов и воды — под контролем старшего помощника капитана. Почему то и дело слышны были по всему судну его команды, распоряжения и просто с волжским «оканьем» веселый хохот, похожий на предгрозовые раскаты грома.
Старший и первый помощник капитана вроде бы и не дружили. Всего-то про-являлось в служебных отношениях этих помощников своеобразное родство душ. Сблизила их приязнь к скромному судовому плавательному бассейну.
Старпом был родом из Нижнего Новгорода. Ему вот уж действительно было «без воды и не туды, и не суды». Отличный пловец-спортсмен, и в этом качестве он охотно принимал участие в любых состязаниях. Когда учился в Одесской мо-реходке, сколько-то раз был победителем на студенческих соревнованиях.
Вахта у него штурманская с четырех до восьми утра. За полчаса до конца вах-ты он откомандировывал матроса-рулевого мыть бассейн и заполнять его свежей забортной водой. Часто матроса подменял первый помощник капитана: контроли-ровал заполнение бассейна и, когда надо было, перекрывал клапан водовода. По-сле чего нырял он в бассейн и «наматывал» свои стометровки.
Старпом приходил на свои тренировки после вахты и плавал в воде, «нагре-той» для него оттренировавшимся помполитом и нередко кем-нибудь еще из чле-нов экипажа.
Случайным было, что в Сингапуре на морской вокзал с рейда они прибыли од-ним катером и потом вместе с их группами оттуда возвращались на «Докучаевск». На поездку в город последним трем группам время было строго ограничено — оставалось всего два часа до съемки судна с якоря.
Константин Георгиевич намеревался купить магнитофон знаменитой тогда немецкой фирмы. Ему не повезло: то, на что он намеревался потратить иностран-ную валюту, в сингапурских магазинах ему не встретилось. Моторист и матрос, которые были в его группе, быстро накупили всё, что им надо было. Оставался ре-зерв почти в полчаса, когда они втроем пришли к катерному причалу морского вокзала.
Там их встретили двое из группы старшего помощника капитана. Сам он отлу-чился, под предлогом купить мороженого.
Вскоре пришла на причал и группа во главе с третьим механиком. Вслед за ней ускоренным спортивным шагом прибыл и старпом.
– А где мороженое? — со смехом его встретил помполит.
– Не за тем бегал, — вроде бы весело и старпому. — Льду выпросил жменьку. Невтерпеж!..
Что осталось от «жменьки», старпом сунул себе под короткую рубашку и обе-ими ладонями старательно растирал грудь.
– У-у-ф! Как снова сразу и жив-здоров! — вытирает руки большим носовым платком. Без таких в Сингапуре не обойдешься: экваториальное солнце прямо над головой — пот не только на лице и на шее. Случается, и короткий дождь срывает-ся, но всё, что успевает намокнуть, за ближайшие десять минут успевает высох-нуть.
Кто собрался на причале с пониманием, а кто и с завистью смотрел на кусочки и крупинки льда в руках старпома.
После того, как к нему вернулось здоровье, старпом стал рассказывать о вдруг вспыхнувшей своей «влюблённости» в красивенький портативный проигрыватель грампластинок.
Присмотрел он это чудо техники в магазине, до стеклянной стены которого от причала шагов тридцать. Сквозь прозрачное стекло видны полки с какой-то опти-кой и радиотоварами. И продавщицу видно, и двух шагнувших в магазин покупа-телей.
«Вдруг один из них и купит чудо-проигрыватель!» — может, и другое, подоб-ное этому прибавило решительности старпому.
– Идемте, — предлагает он помполиту его поддержать. — Куплю! За сто пят-надцать продают. Им предлагаю сто долларов — не уступают!
–Уступят! — третий механик делится своими знаниями психологии сингапур-ских продавцов. — Им, когда торгуешься, всё время надо показывать доллары и говорить: «Это у меня последние — больше нет ни копейки!» С деньгами, если держишь в руке, из магазина тебя не выпустят.
Решили так и делать. Сто долларов старпом зажал в ладонь, десять — передал механику, тот их спрятал в нагрудный кармашек, и еще пять оказались в таком же кармашке у первого помощника капитана.
Когда вошли в магазин, никого из покупателей в нём не было, а продавщиц оказалось две. Обе китаянки, понимают русскую речь и даже пытаются говорить по-русски. Весело проявляют свое гостеприимство, чем сразу же смутили трех моряков.
По плану-замыслу: три моряка едва как бы знают друг друга. Случайно вот, мол, вместе вошли в магазин, и каждый из них пока не знает: фотоаппарат ли ему купить, подзорную трубу, открытку с «моргай-моргай», прозрачную ручку с кра-савицей-ныряльщицей то в ярко-розовом бикини, то совсем «без ничего».
Всем своим поведением — что и надо было — все трое демонстрировали их недавнее знакомство.
Решающим было конечно то, как старпом сыграет ведущую роль в этом спек-такле, — показать, какой он артист. Не больше чем на тройку с минусом получи-лось, как он сыграл в самом начале.
Покупатель нехотя поинтересовался каким-то радиоприемничком. Китаянка помогла ему включить приемник и настроиться на волну с красивой ненавязчивой музыкой без слов.
Нет, радиоприемник он покупать не будет. Разве что-нибудь другое понравит-ся ему. Кстати, мол, что это у вас на полке за раскрытый чемоданчик-«дипломат»?
Ему охотно показывают и демонстрируют и этот товар (как раз тот самый чу-до- проигрыватель). Такую вещицу моряк вроде бы и готов купить, почему и ин-тересуется ценой.
После чего и пошло всё, казалось бы, как по писаному.
В одной широкой ладони моряка — ровно сто долларов, а другая помогает ему доказывать обеим продавщицам: это последнее у него, и готов бы дать боль-ше. Проигрыватель оказывается еще и со встроенным радиоприемником — ему, конечно, понравился. Для того, чтобы обе китаянки или хотя бы одна из них его поняла и поверила, старпом то русским языком им толкует, то снова переходит на английский.
Как говорится, «лед тронулся»!
Одна китаянка берёт у старпома деньги и, сбрасывая купюры на прилавок пе-ред ним, пересчитывает. Насчитала сто долларов и после этого к ним просит — по-английски и на исковерканном русском языке — прибавить к ним пятнадцать. Бестолковому покупателю другая продавщица показывает сначала растопыренные десять пальцев обеих рук и сразу же к ним вдобавок — еще свои пять пальчиков с черными драконами на каждом ногте. 
Попытка доказать, что не покупатель, а обе продавщицы бестолковые, с трес-ком провалилась.
Китаянки с уважением приняли к сведению то, как старпом показывал им вы-вернутый наизнанку пустой нагрудный карман и свои во всю ширь распахнутые ручищи. Обыскивайте, мол, и если найдете хотя бы цент — забирайте!
Одна продавщица советует покупателю попросить денег у его товарищей. Но те всеми способами оправдываются: у них, мол, давно и копейки нет на двоих.
Третий механик едва сдерживается — в нём всё готово, чтобы выкрикнуть ра-достно: «Что я вам и говорил? Сейчас одна из китаянок скажет, что уступают за сто. Сразу прибавит к этому свое «сеньк-ю» и попросит не забывать их магазин — приходите еще что-нибудь купить»
Но не тут-то было!
Продавщица собрала деньги в аккуратную пачку. Молча подержала ее перед глазами старпома — с явным нежеланием ему их возвращать. Отшагнула к треть-ему механику — и достала из его нагрудного карманчика десятидолларовую ку-пюру.
Немая сцена — когда она клала эту «зелененькую» на те, что были в ее ладони!
Еще более немой сцена стала, когда из кармашка помполита в ладонь китаянки перебрались еще пять долларов.
Остолбеневшие трое моряков не мигая смотрят на продавщиц, на их улыбки победителей.
Перенапряженное молчание, наверно, и не могло быть прервано иначе, а толь-ко потрясшим весь магазин дружным хохотом. Его могли бы поддержать многие, окажись кто в магазине, кроме трех моряков.
Придвинув к старпому поближе его покупку, китаянка отошла на сколько-то к полкам и вернулась к морякам с биноклем: вот, мол, вам — смотрите! Через его мощную просветленную оптику не только все пуговицы пересчитаете у ваших то-варищей, что стоят на причале, но и увидите, какого цвета нитками каждая пуго-вица пришита.
А что «влюбившийся» в проигрыватель покупатель без покупки от них не уй-дет, обе продавщицы не сомневались — умеют они «читать души» покупателей. Почему за одним из них и наблюдали китаянки через бинокль.

6
Четверть часа всего-то на катере мчались по внешнему рейду к трапу «Докуча-евска». Но солнечные лучи на экваторе жгут и жгут всех беспощадно. С разреше-ния рулевого восемь человек втиснулись в его вообще-то просторную рубку.
Хватило бы места в рубке и для старшего помощника капитана. Если бы не предпочел он другой способ, как избавляться от зноя, не прячась от солнечных лучей.
Старпом оставался на палубе рейдового катера весь переход от морского вок-зала до трапа теплохода «Докучаевск». Ухватившись левой рукой за что-нибудь на катере, он в правой руке за козырёк держал полотняную фуражечку и ей выхва-тывал из-за борта воду. Всю ее сразу выливал на себя.
Иногда обливался от макушки головы. Но чаще всю воду выливал на грудь —в ней жгло и жгло беспрестанно и всё сильнее.
Минут через пять после того, как последние, кто был в городе, вернулись на теплоход, прибыл лоцман. В ту же минуту «Вира якорь!» До свидания, Сингапур — курс на Вьетнам и в Хайфон. Казалось бы, и дальше в плавании всё будет, как всегда.
Но как всегда прошли только вечер и первая половина ночи.
Утром Константин Георгиевич после физзарядки и йоги «наматывал» стомет-ровки в бассейне с «несвежей» водой. В коридорах, кого ни встретит, у всех пас-мурный вид и то и дело здороваются невпопад.
Наконец в кают-компании огорошили его новостью: старпом не смог достоять вахту. Два матроса помогали ему спуститься из ходовой рубки, и теперь он сидит у себя в каюте. Стоять не может — ноги не держат. А если ляжет — задыхается.
Судовой врач оставляет старпома одного только на те минуты, когда поднима-ется к радистам. Одну за другой сочиняет запросы на «Большую землю» и отвеча-ет на то, что приходит в его адрес от высококвалифицированных врачей-специалистов. Для тех тоже загадка-шарада внезапное заболевание старпома, еще вчера здоровее которого на теплоходе никого не было.
Когда он сидит в кресле за столом, чувствует себя ничуть не хуже, чем было вчера, позавчера и все дни с начала рейса. Даже и смеется над собой — над своим недугом: «Симулянт, отпуск внеочередной себе устроил — «самоволку»!
Наконец консилиум врачей-специалистов назвал болезнь в латинском звучании и в русском переводе. Ее визитов почти не бывает в Европе и Северной Америке. А на юге Азии то и дело появляется, чтобы вместе с собой унести в ад или рай од-ного-двух человек в год. Случалось, что и в пять лет уносила в небытие одного единственного.
Консилиум рекомендовал пока что наиглавнейшим средством покой и стро-жайший постельный режим больному. Спорить судовой врач с медицинскими све-тилами не решился и ломал голову над тем, как организовать постельный режим, если старпом задыхается, едва его ноги оказываются в горизонтальном положении, а его голова на подушке?
В кают-компании за квадратным столом штатные места у старшего механика и первого помощника капитана так, что они сидят друг перед другом. Теперь, когда случается. что они обедают ли ужинают одновременно, — сидят молча и старают-ся, чтобы взгляды их реже встречались. Каждый из них считал себя причастным к тому, что случилось со старшим помощником капитана.
Не смотрят они и туда, где теперь на за их столом пустое место, — буфетчица перестала приносить и раскладывать «ложки-вилки» для старпома.
«Никчёмной болтовней, смехом над акулой накликали беду!» — стармех и помполит обвиняли каждый сам себя.
Не веривший ни в бога, ни в чёрта, ни в «птичий грай» первый помощник в день, когда старпом не смог достоять свою вахту, сходил на корму судна. Днем хватило сил сдержать себя — «не поддаваться на глупость». На корму не ходил. Но в час перед заходом солнца пошел туда и долго там оставался.
Он внимательно всматривался в белесую кильватерную струю и на то, что сле-ва и справа от нее. Не осталась без его внимания и даль, где не видно белесой струи. Вглядывался и в то, что вплотную с бортами и кормой теплохода.
В чём-то походило его внимание ко всему этому безмолвью на молитву-просьбу: чтоб акула Каракула никогда и нигде не появилась!
Хватит, мол, и того, что заболел человек! Не предсказывай, чтобы и в самом деле на судне был бы мертвец! 
Потом ежедневно ходил помполит на корму и не только в предзакатные вечер-ние часы. И всё больше убеждал себя, что пользы больному от его «молитв» (без-звучных разговоров с невидимой Каракулой), может, и не меньше, чем от всех ле-карств и забот судового врача. И несомненно пользы больше, чем от многочис-ленных пожеланий старпому поскорее выздороветь, что искренне высказывал каждый, кто на минутку или на сколько-то заглядывал в старпомовскую каюту.
Случилось и еще одно событие на переходе на переходе от Сингапура. Менее тревожное-важное, но в той же мере неожиданное.
«Докучаевску» пришлось менять курс. Сначала надо зайти в другой порт и там начать выгрузку, от остальной «колесной техники» теплоход избавится в Хайфоне.
Вслед за этим распоряжением пришла и радиограмма-разъяснение. По прибы-тии в промежуточный порт старшего помощника капитана сразу отправить в воен-ный госпиталь на обследование. Что и было сделано-исполнено «точно и аккурат-но».
Выгрузка была рейдовая. Максимально близко от берега теплоход стал на два якоря. Ждать не стали, когда «власти откроют границу». «Власти» едва поднялись на борт, на том же катере, агент, старпом и судовой врач съехали на берег, где их ждала черная «Волга». 
Удивлены были все, когда судовой врач из вьетнамского военного госпиталя вернулся один.

7
Главный врач госпиталя когда-то учился в Одесском медицинском институте. Поэтому языковой барьер преодолевать не понадобилось. Не пришлось и судово-му врачу объяснять своему вьетнамскому коллеге, на каких основаниях сделан именно такой диагноз, а не какой-то другой. То, что даже для специалистов на «Большой земле» оказалось неприятной неожиданностью, медику-аборигену было давно и хорошо знакомо.
Внимательного осмотра и того, что услышал от больного и судового врача, главному врачу военного госпиталя было достаточно. Его диагноз во всём совпал с тем, который был в радиограмме с «Большой земли» судового врача.
Вьетнамец строго запретил старпому не только ходить, но даже и стоять, при-держиваясь за кого-нибудь или за что-нибудь. Вылечить, мол, старпома в военном госпитале возможности нет.
Единственное, на что главврач рассчитывает: в госпитале подготовят больного к транспортировке в «Московский госпиталь». Так вьетнамцы называли медицин-ское учреждение в их столице, где и новейшее оборудование, и было много вра-чей-специалистов из Москвы.
Предстояли поездка и проживание в столице Вьетнама какое-то время, а стар-пом уехал в прифронтовой военный госпиталь налегке и даже без зубной щетки. Поэтому он просил  привезти ему кое-какие вещи.
На другой же день ему всё привезли. И Константин Георгиевич был приятно удивлен, когда увидел нормальную радость на лице старпома, — вроде бы как и болезни у него нет никакой!
А радость была и всего-то из-за обручального кольца. Его старпом снял и оставил в кармане пиджака, о чём судового врача не предупредил. Поэтому и очень опасался: вдруг по дороги выкатится кольцо из кармана, этого никто не за-метит — и потеряется колечко обручальное.
Как было ему не радоваться, когда кольцо не потерялось и снова на том паль-це, где ему на веки вечные место? 
Ни в свой первый визит, ни потом, сколько ни приезжал в госпиталь, помполит ни разу не застал главврача. Тот был в полевых дальних госпиталях. А с много-опытным вьетнамцем, знающим русский язык, ему хотелось поговорить.
Среди всего прочего и более серьезного намеревался Константин Георгиевич спросить и об акуле Каракуле. Возможно, есть у вьетнамцев какая-то версия или что-то научно обоснованное о способностях морских хищников предсказывать бе-ду.
Не окажется ли вдруг, что акулы не всего-то предсказывают гибель кого-то, а сами приносят ее? А потом еще и как-то передают обреченному такое, от чего спа-сения нет?
Старшего помощника капитана, конечно же, спасут-вылечат — ни у кого ни малейшего сомнения и быть не могло! Вон сколько изуродованных бомбами, сна-рядами, осколками от мин и напалмом обожженных лежит в госпитале! Кто-то вон сколько-то суток и без сознания. Но у каждого своя надежда — он снова, он обя-зательно будет здоровым.
А у старпома и температура почти в норме, и пульс всего-то изредка зашкали-вает. Не громыхает он своим хохотом и не смеется. Но улыбка-то на его лице все-гда — ее видели все, кто приходил в госпиталь с ним повидаться.
«Нет, акула Каракула, в этот раз ты ошиблась: твое мрачное предсказание не сбудется! — преждевременно торжествовал Константин Георгиевич. — Если не предсказатель ты, а разносишь в готовом виде смерть, — даже и в этом, считай, тебе не повезло. Для такого, как наш старпом-богатырь, очень уж мало оказалось того, что для него ты принесла из океана!..»
Вьетнам — бывшая французская колония. В очередной раз французы проявили себя, и не только с худшей стороны. Сумели оценить сказочной красоты обрыви-стые берега полуостровов и как бы выросших из воды острова. Теперь они так пе-регружены цветущей зеленью, что опасаешься: не утонул бы вдруг один из наряд-ных островков! К природной прелести французы ненавязчиво добавляли руко-творную красоту.
Госпиталь был размещен в чьих-то загородных владениях. Комнат оказалось предостаточно для размещения в них сколько-то сотен раненых и больных.
Коек в госпитале нет: в комнатах стоят топчаны впритык один к другому. Вме-сто простынь — тонкого плетения циновки. Их многократно моют, протирают — желтая соломка, из которой они сплетены, тускло поблескивает.
Для старпома нашлась маленькая одноместная комнатка. Нашли для него и простыню. Кондишна в госпитали нет. Пока от моря подымается по круче воздух, он успевает нагреться. Через большое окно в комнатку старпома приятно про-хладным и свежим воздух проникает только ночью и рано утром.
Даже в сравнении с тем, что было в каюте старпома на теплоходе, комфорт бо-лее чем скромный! И всё-таки — всем так казалось — день ото дня сдвиги к вы-здоровлению у старпома налицо. И вдруг…
По телефонному звонку первый помощник поспешил в каюту капитана. А там и судовой врач — он только что вернулся из военного госпиталя.
– Завтра утром вместе с доктором предстоит поездка в Хайфон, — капитан своей тревоги не скрывает. — Повезете старпома.
– Так его, главварач говорил, придется переправлять в столичный госпиталь?
– Хорошо, если довезете, — вот его предупредил, — капитан кивнул на врача, — сначала хотя бы в Хайфон.
И здорового человекамогла бы замучить до смерти поездка из прифронтового порта в Хайфон. Мучительными были одно за другим ожидания отливов, чтобы вброд переправиться через два бесконечно длинных залива. Потом — две не менее утомительных паромных переправы.
Правда, черную «Волгу» с больным в обоих случаях пропускали на паромы без очереди. В многозначительного черного цвета автомашине был четвертый пас-сажир — скромно одетый, внимательно вежливый. У него было удостоверение волшебной силы: кому ни покажет он вежливо удостоверение — с его словами по-сле этого каждый оглашается.
В виде большого исключения старпому разрешали оставаться в кабине. После того, как автомашины закатывались на паром, в них — даже и в открытых кузовах — никого не должно быть.
В предвидении возможной бомбардировки — отчасти никак не лишняя предо-сторожность. Но также и в связи с минимальным запасом плавучести паромов — по сути, ржавых-перержавых барж, трюмы которых наскоро перекрыты не очень-то прочным палубным настилом.
Идет война, и с повышенной прочностью, надежностью что-либо строить — напрасный труд. Сегодня построишь, а завтра построенное разнесут в щепки.
Почему и швартовых канатов на паромах не увидишь ни одного. Подтягивают к причалу и, сколько надо, удерживают у него паром захватами из толстой прово-локи с петлями на концах.


8
В Хайфоне сразу приехали в больницу для иностранцев. Здесь тебе и кондишн, и новейшая аппаратура, и на кровати белоснежное пастельное бельё. Медперсонал — приветливый, все в белых накрахмаленных чепчиках и халатах. Кормят по утвержденной врачами диете: готовят в одном из лучших ресторанов — соответ-ственно, за дополнительную плату в долларах.
– Как скоро вылечите нашего старшего помощника капитана? — сформулиро-вал помполит всего лишь то, что само собой разумеется.
После чего были уточнения. Пойдет ли старпом на «Докучаевске» в обратное плавание? После того, как выгрузят «колесную технику» в двух или трех портах, а потом чем-то загрузят в Хайфоне? Или на «Докучаевске» пойдет старпом другого судна Азовского пароходства — судно через пару недель прибывает во Вьетнам? Соответственно, выздоровевший возвратится домой не на своем теплоходе.
– Предварительные экспресс-обследования и анализы необходимы, — объяс-нила красивая стройная вьетнамка-врач. — Завтра во вторую половину дня будет ответ.
Ответ был самым неутешительным. Ни на своем, ни на другом каком-то судне старпом в ближайшие три месяца ни в каком качестве домой не вернется. Ему необходимо серьезное-серьезное лечение.
Тогда договорились со старшим помощником: что его личные вещи и синга-пурские покупки будут уложены в чемодан и две хозяйственные сумки. Предста-витель Министерства морского флота во Вьетнаме собирается поехать и встре-титься с экипажем «Докучаевска». С ним и перешлют старпому его багаж.
Старпомовские вещи с трудом разместили в его чемодане и объемистых сум-ках. Ждали, что вот-вот приедет представитель Министерства.
Первый помощник капитана с группой энтузиастов во вторую половину дня ушли на мотоботе обследовать еще один из ближайших изумрудных островов. Как и ожидали, там встретили обезьян-ленивцев, и те охотно соглашались, чтобы их фотографировали, — только бы не мешали им в полусне-полудреме коротать день. Веселые, довольные вернулись на теплоход.
В считанные секунды от веселости у Константина Георгиевича ничего не оста-лось. Из Хайфона только что сообщили, что старший помощник умер. Его решили срочно перевозить в столицу, в «Московский госпиталь» — и живым туда не до-везли...
Уполномочили троих от имени экипажа сказать старпому последнее прости и хотя бы положить на его гроб венок. С Константином Георгиевичем поехал стар-ший механик — вместе со старпомом они долго работали на танкере Каспийского пароходства. Ехал и начальник радиостанции, давний сосед старпома — их квар-тиры на одной лестничной площадке.
Приехали, когда цинковый гроб стоял в уродливо большом деревянном ящике и на него прилаживали верхние доски. Под эти доски на цинковый гроб только и успели положить венок с черной лентой и последними прощальным словами на ней.
Деревянный громоздкий ящик был необходим для маскировки «спецгруза» —чтобы не нервировать сто с лишним пассажиров самолета. Просто, мол, срочно переправляется груз, который осторожно поднимают и переносят — ни кантовать, ни ударять по нему нельзя, ни бросать.
Казалось бы, к лучшему, на поправку дело шло у старпома. Если даже и толь-ко через три месяца и не во всём он стал бы стал похожим на себя — на неутоми-мого пловца с весело громыхающим голосом.
И на тебе: сбылось роковое предсказание Каракулы!
Настолько это было ошеломляющим для Константина Георгиевича, что он ед-ва не затеял на эту тему словопрения с генеральным консулом. Пришел к тому сделать оправдательную запись на судовой роли: почему на «Докучаевске» в за-гранрейс уходило тридцать восемь человек, а возвращается тридцать семь.
Обмена мнениями не состоялось потому, что консул опередил — предложил другую тему для разговора. Он решил, что удрученный вид у бывалого моряка из-за того, что вроде бы как по вине кого-то из членов экипажа погиб человек.
Консул рассказал о том, как у одного из русских специалистов год назад обна-ружилось в Хайфоне такое же заболевание. Специально был послан самолет куда-то к англичанам за необходимыми лекарствами — и специалиста вылечили.
– У вас на корабле ни самолета-вертолета не было, не знал никто, какие лекар-ства и где их взять! — с искренним сочувствием слово за словом перечислял кон-сул.
О серьезном консул говорил и по делу. Как во всё это вклинишься вдруг с матроской байкой об акуле-предсказательнице?
Но сам по себе атеист-безбожник, первый помощник капитана пытался без чьей-то помощи, сам понять-осмыслить трагический случай. Не в его характере было бы оставить до конца невыясненным: в самом деле акулы умнее людей или нет? Если среди людей особи встречаются далеко не мозговитые, то почему не может быть подобного разброса в способностях и у акул-каракул?
Факт налицо: вдруг попалась в Индийском океане такая, что безошибочно предсказала беду. Может, предсказательниц таких единицы сохранились (или они всего-то появились с каких-то недавних столетий)?
Так ведь и гениально умных среди людей не тысячи и тысячи. Кстати, не сотни и таких, кто наделен способностью предсказывать — на таком уровне безошибоч-но предсказывать, как это получалось у Болгарской Ванги.
Когда возвращались домой, теплоход «Докучаевск» вышел из Малакского пролива задолго до заката солнца. Его лучи не мешали, а помогали рассматривать всё, что было за кормой.
Константин Георгиевич заранее готовился к встрече с местом, где пристрои-лась в кильватер судна акула Каракула — появится ли она там снова. Известно, что преступнику трудно удержаться от соблазна посмотреть на результаты своего «преступного деяния». Вдруг и у акул?
Первый помощник сначала смотрел с крыла ходового мостика за корму, через оптику спустился на открытую палубу и стоял у среза кормы, пока солнце не по-глотила бездна океана.
Уверен был, что причастная к убийству моряка зубастая зверюга обязательно подплывет поближе к корме.
Но может, предсказание Каракулы с самого начала было с благими намерения-ми: немедленно делали на судне всё, чтобы спасти обреченного на смерть (как это сделали год назад врачи в Хайфоне — и спасли заболевшего русского специали-ста)? Тогда и тем более должна бы акула подплыть к «Докучаевску»: выразить, ну подобие, что ли, своего соболезнования, сочувствия членам экипажа?
Ни в одном из этих двух качеств зубастая хищница тогда в Андаманском море вблизи «Докучаевска» не появилась.

9
Для выгрузки «Докучаевск» был направлен в порт Николаев. Теплоход сразу поставили к причалу, но выгружать начали через неделю.
В трюмах судна были изделия из бамбука и не очень большая партия вьетнам-ского чая. Запрятались в трюмах и бесплатно пропутешствовали по морям двух океанов сколько-то «букашек-таракашек». Двух из них карантинщики поймали и в стеклянной пробирке принесли в кают-компанию — показали капитану.
Трюмы загерметизировали и запустили в них ядовитый газ. Естественно, что всех членов экипажа переселили в гостиницу. Вернулись на теплоход они лишь по окончании «газовой атаки» на букашек и после проветривания трюмов и всех по-мещений в жилой надстройке.
На другой день после возвращения домой Константин Георгиевич в своей каю-те принимал и беседовал с сыном не вернувшегося из плавания моряка. Ничего и не придумаешь такого, чтобы сын еще больше мог походить на отца — как это оказалось в семье старшего помощника. Вот уж действительно были отец и сын — как две капли воды!
Сыну, конечно же, пока не хватало богатырской уверенности отца, и голос был с юношескими оттенками, не окончательно определился.
– Отец написал, что купил маме подарки в Сингапуре, — начал сын объяснять причину своего визита. — И, может, из его личных вещей что сохранилось?
Конечно же, всё сохранилось и уложено в присутствии подобия комиссии в чемодан, две сумки и к ним «довесок» — изящный «дипломат»-проигрыватель грампластинок.
– О проигрывателе отец не написал! — сын открыл «дипломат», вынул из него грампластинку и прочитал надписи на ее этикетках. — Сюрприз, наверно, маме хотел…
Помполит достал из своего сейфа и отдал наручные часы старпома из «желтого металла» (в подражание таможенникам так о часах было сказано в описи). После этого сын положил на стол два конверта с письмами отца.
– Написал он их в разное время — разница в три дня, — сыну и его матери это казалось непонятным. — А письма пришли в один день?
– Почту из Вьетнама отправляют самолетом, а у того — два рейса в неделю.
– И еще: в последнем письме — оно хуже других написано — в предпоследней строчке одно слово совсем непонятно. Может, вы прочтете?
В конце своего последнего письма старпом не своим почерком — вот уж дей-ствительно как курица лапой — нацарапал: «Ночь провел с привидениями и, зна-чит, помаленьку выздоравливаю — мы обязательно с тобой погуляем на свадьбах сына и всех наших внуков».
Мать и сын не смогли прочесть слово «привидениями».
Когда сын ушел, Константин Георгиевич попытался расшифровать смысл этого слова. Могла ведь среди его привидений вдруг в полусне — или как там было у старпома — явиться в цепи приведений акула Каракула? Может, старший механик или кто другой успел ему рассказать, как она гналась и долго не отставала от «До-кучаевска»?
Или у акул-предсказательниц не принято наносить визиты каждому, кому суж-дено умереть не сегодня-завтра? Появляться хотя бы на мгновение или вдруг вы-глянуть из-за спины другого какого-то привидения?






 
ХАЙЗАБАН


Привычка свыше нам дана…
А. Пушкин

Но привычка — не мелочь.
Платон

На теплоходе «Докучаевск» никто из рядовых и командиров не мог бы объяс-нить, откуда и когда, в связи с чем появилось нерусское и неизвестно чье слово «хайзабан». Происхождение этого слова было многозначным и непонятным даже в тот давний год, когда Константин Георгиевич шел в свой первый рейс на «Докуча-евске» первым помощником капитана. (Теперь, конечно, трудно вспомнить, из ка-кого порта в какой тогда что перевозили.)
Никто из членов экипажа не станет утверждать и доказывать кому-то, что именно он это слово правильно произносит. Что лучше, грамотнее, чем он, изоб-разит на бумаге это слово латинскими буквами или кириллицей.
Полной уверенности нет — многие всего лишь подозревают, что слово «хайза-бан» азиатского происхождения. И еще одно подозрение: тот (его-то на «Докуча-евске» давным-давно и нет!), кто первым произнес это слово, имел в виду кушанье какое-то, блюдо. Оно, скорее всего, ресторанного (никак не домашнего) приготов-ления — «фирменное», так сказать. Понравилось ему это ресторанное блюдо или его он проклинал, забылось за давностью времени.
Моторист в грузинском порту Поти соблазнился чарующими запахами и воз-буждающим аппетит с проглатыванием языка по-туземному произносимым назва-нием кушанья. Накушался.
Не исключено, что при этом перестарался, а не повар-грузин виноват, — после гостеприимного Поти неделю «мучился животом». В оправдание чему всем и су-довому врачу грузинское кушанье называл «хайзабаном». Не считая нужным вспоминать, как это кушанье значилось в меню, сколько-то и каких овощей, мяса ли подозрительного было в его одной или двух тарелках.
Единственное, что он охотно повторял с точностью до копейки, — сумму «су-масшедшую», что заплатил за свои мучения желудком строгому седовласому официанту.
Но вот случай тоже ресторанный, но иного характера — противоречащий со-бытиям в Поти.
Матрос, курсант-практикант, буфетчица и «сногсшибательной красоты» повар в короткую стоянку судна в Сочи успели побывать на знаменитейшей «Ахун-Гора». Оттуда незабываемый вид на необъятную ширь Черного моря, на алмазно-бриллиантовое обрамление вершин Главного Кавказского хребта — все четверо долго будут вспоминать, на что смотрели и о чём при этом говорили.
Какое-то время в памяти будут хранить и кавказца (каждый из четверых по-разному о нем вспомнит), безумно влюбившегося с первого взгляда в юную краса-вицу-морячку. У него был блестящий «мерседес» того же цвета, что и загоревшая лысина, — с отчаянно запредельной скоростью кавказец катал всю компанию по Большому Сочи.
При этом ни от кого не скрывал он несбыточного желания — троих пассажи-ров потерять где-нибудь. После чего, естественно, девушку — «сладкий душистый цветочек алый» — умчать за семь морей, через горы и долины туда, где однажды «среди садов» проснулась легкомысленная Людмила, украденная у растяпы Рус-лана.
Конечно же, все четверо наперебой будут рассказывать и о такой достоприме-чательности «Ахун-Гора» — о необыкновенной женской обуви. Правда, и всего-то была там тогда всего одна туфелька. Специально ее оставила женщина-космонавт или потеряла в спешке (подобно тому, что случилось в сказке у Золушки, — когда она убегала из королевского дворца).
Всё тот же одуревший от очередной внезапной любви кавказец помешал моря-кам и морячкам повнимательнее рассмотреть драгоценнейшую для туристов до-стопримечательность. Отсюда и путаница: спорили они потом, уточняя — с пра-вой или с левой ноги туфелька, что хранится неприкосновенным экспонатом на «Ахун-Горе».
Попытайся в сплетении впечатлений от алмазно-бриллиантовых вершин дале-ких гор, нетерпимо близкой неугомонности кавказца с его заботами и достоприме-чательной туфельки обнаружить, что было самым главным. В частности — из то-го, что к концу ресторанного пиршества было у пятерых на столе.
Пока за столом их было четверо и сами они заказывали, высматривая в рос-кошном ресторанном меню то, что им знакомо и соответствовало денежным воз-можностям кавалеров, — что-то из кушаний запомнилось. Путаница началась по-сле того, как кавказец придвинул к столу пятый стул и почти вплотную был к «душистому сладкому цветку».
Изредка скороговоркой-словами приказывал он официанту, что следующим подать на стол. Чаще обмен мнениями у них ограничивался жестами и взглядами. Морякам приходилось есть или «ну только попробовать» столько, что пальцев на руках и ногах не хватило бы, если попытаться сосчитать, сколько тарелок перед каждым из них официант менял одну за другой. А что в тарелках подавалось, «ни словом сказать, ни пером описать» — хорошо, если десятую часть попробованно-го и съеденного повар хотя бы запомнила (ей кавказец вполголоса, а иногда и во всеуслышание рассказывал о том, что она подхватывала на вилку, и объяснял, ка-ким из вин, стоявших на столе, запивать — «для полного букета»).
По-другому и не назовешь, чем угощались побывавшие на «Ахун-Гора», а только «хайзабаном». Поскольку им понравились дорогие фирменно-ресторанные кушанья задарма и автомобильная экскурсия «с ветерком» по городу Сочи — этому комплексному мероприятию присвоено было (если полностью) имя «вот это хайзабанчик был, так хайзабанчик». С восторгом и хвастовством это имя по-вторялось каждым из четверых, если кто рассказывал-вспоминал что бы то ни бы-ло об «Ахун-Гора».



2
Впору и Константину Георгиевичу было рассказывать не то с восторгом, не то со смехом о «хайзабане» (собственно, о двух), что ему довелось откушать во Вьетнаме при выгрузке и погрузке теплохода «Докучаевск» в порту Хайфон.
Чрезвычайно вкусными ни одно из этих национальных кушаний не назовешь. Ничего особенного у них не было ни на вкус, ни во внешнем виде. Вполне съедоб-ные. Ножа и вилки достаточно, чтобы есть: ни ложкой не нужно было пользовать-ся, ни просто пальцами голыми брать из тарелки ничего не пришлось.
Не сразу помполит и узнал, что имел дело с «хайзабаном», а не с обыкновен-ным кушаньем (если даже и не знал ему названия). Не до каких-то узнаваний о пу-стяках ему было при официальном дружеском застолье, которое проходило честь по чести.
Один за другим предлагались тосты за победу над жестокими янки-американцами и их слепыми пособниками — предателями Вьетнама. Был тост, вы-ражавший общую уверенность: следующая дружеская встреча (скорее всего, и с застольем) будет не в Хайфоне, а в Сайгоне — в день победы. Предлагались и дру-гие тосты, не менее вдохновенные и патриотические.
Шла война, и во Вьетнаме тогда было строжайшее нормирование при распре-делении продовольствия. Безусловно, вполне справедливое. Грузчик в порту, например (он ежедневно занят физическим трудом), риса получает вдвое или втрое больше, чем любой из его начальников, — поскольку тот кабинетный ра-ботник.
Возможно, тогда среди вьетнамцев-начальников были и такие, кто жил, чтобы есть. И побольше чтоб, и повкуснее. Но может, всё это было и не так просто, при-митивно, как воспринимал и оценивал Константин Георгиевич. Начальников, с кем приходилось ему иметь дело, может, и не было ни одного, началом начал всему у которого было бы чревоугодие.
Вполне возможно, что и среди них большинство, как и первый помощник ка-питана теплохода «Докучаевск», с неуважением относились ко всем формам об-жорства. И кому-то из них по душе было знаменитое откровенное признание вели-кого пролетарского поэта: «Я жирных с детства привык ненавидеть!»
Между прочим, при многократных тогда посещениях Вьетнама ему ни разу не случилось увидеть хотя бы одного вьетнамца с «избыточным весом».
В ту выгрузку-погрузку «Докучаевска» в порту Хайфон довелось Константину Георгиевичу присутствовать на двух официальных ужинах-приемах. На первом из них через переводчика-вьетнамца он предложил тост за здоровье великого вождя вьетнамского народа Хо-Ши-Мина —в прошлом моряка, кочегара.
Прием этот проходил в просторных комнатах первого этажа красивого трех-этажного дома. В свое время его хозяином был какой-то французский предприни-матель. Первый этаж, по замыслу хозяина, должно быть, и предназначался для де-ловых встреч при участии сорока-пятидесяти персон.
В тот раз в этот дом-красавец было приглашено человек двадцать со стоявших в порту греческого, норвежского и двух судов под серпастым-молоткастым крас-ным флагом. Почему Константин Георгиевич и оставался некоторое время в рас-терянности.
Уместнее было бы произносить тост за дружбу народов и за вечное братство моряков. Независимо от цвета их кожи, места рождения любого из их, флага госу-дарства и порта приписки судна. И всё-таки, когда пришла очередь встать с бока-лом вина в руке и сказать набор официальных слов, он таки предложил выпить за здоровье бывшего моряка-кочегара Хо-Ши-Мина.
Не очень-то и большое разнообразие вин и закусок на этом приеме для помпо-лита второстепенным было. Что-то — обычно так принято на официальных ужи-нах-обедах — должно было быть и непривычно-экзотическое. В тот раз, напри-мер, это были длинноклешневые омары и вкусный, умеренно жирный бульон се-рого цвета.
Что касается громоздких блюд с жареной половиной курицы — они привыч-ные. Ничем не отличались от подаваемых в одесском ресторане «Киев» или приго-товленных поварами питейно-закусочного заведения в любом из черноморских ли азовских портов.
На официальном ужине всё прошло, как и планировалось-предполагалось. К гостеприимным хозяевам — никаких претензий. Все приглашенные были доволь-ны, а некоторые из хозяев — тем более. Кому-то досталось кое-что из резервов — из не поданного на столы.
И вдруг на следующий день после этого торжественного события, сдерживая неминуемый хохот, судовой врач спросил Константина Георгиевича:
– Знаете, чем нас вчера угощали?
– Омары были, курятина, пирожные или нарезанный торт, вкусный бульон и... не помню, что было там еще?
– Бульон вам понравился — вкусный, говорите? Так ведь он — из собачатины! Вкусный «хайзабан»?

3
Другой официальный прием вьетнамцы затеяли через пять дней после преды-дущего, что был с вкусным бульоном из собачатины серого цвета и слегка подо-гретым.
Пяти дней оказалось достаточно, чтобы забыть про этот «хайзабан», простить вьетнамцам этот сюрприз — должно быть, с самыми добрыми намерениями. У первого помощника была уверенность, что подобного не повторится, когда за обе-дом в кают-компании капитан вдруг вспомнил.
–Давай, комиссар, подбери человек пять и сходи с ними на очередной выпи-вон, — инструктировал капитан Константина Георгиевича. — Я не пойду. Изви-нись там: — капитан,мол, приболел, и ему прописан строгий постельный режим.
Предлог для «выпивона» был опять-таки в одинаковой мере уважительный и простительный. В Хайфон из порта Рангун пришел пароход «Чистяково» и привез очередную партию бирманского риса.
Это судно по договору с Дальневосточным пароходством должно оставаться полгода на «рисовой линии» Вьетнам — Бирма — Вьетнам. В каждый рейс даль-невосточники дважды огибали Сингапур — сколько-то времени были под беспо-щадным солнцем вблизи экватора. Да и всё плавание месяц за месяцем (кто если и неделю там побывал, представляет, что это за «курорт») — в тропическом поясе. 
В дополнение к этому еще и такое.
На пределе человеческих возможностей каждый рейс был еще и потому, что «Чистяково» — из первой серии пароходов послевоенной постройки, и комфорт для экипажа на нём — по нормам и понятиям довоенных лет, когда понятия о кондишенах упоминались лишь в мечтах заоблачной высоты.
Каждый рейс дальневосточников следовало бы считать героическим, где «пышкт огнем и чадит кочегарка» (на самом-то деле на пароходах той серии ка-торжно-невыносимой была вахта не кочегаров у котлов, а тех, кто у дышащих жа-ром паровых машин). Если при этом учитывать еще и то, что в экипаже «Чистяко-ва» не было ни одного негра или индуса, привыкшего к тропическому зною.
Успешно совершались один за другим рейсы по «рисовому маршруту» только потому (хотелось так думать Константину Георгиевичу) что не поголовно, но хотя бы многие на пароходе были такими надежно крепкими и здоровыми, как его со-сед за банкетным столом — старший помощник капитана парохода «Чистяково». 
С виду он был крепким,присадистым при его росте выше среднего только по-тому, что в плечах был непропорционально широк. Глядишь на него и начинаешь понимать, почему сибиряки-аборигены (собственно от них ничем не отличаются и дальневосточники) считают оскорблением, когда услышат, что человек произошел от какой-то обезьяны. Если сибиряки не родом от богом слепленного Адама, то скорее всего от медведя.
И внутреннее строение, убежденность и несокрушимая готовность защищать свою правоту старпом демонстрировал должно быть во всем — на смерть стоять, как говорится, и до последнего дыхания. Что проявилось и в такой казалось бы мелочи, как та самая привычка, что «свыше нам дана».

4

Планировалось (план по всем пунктам был выполнен) провести встречу эки-пажей всех советских судов, что были в порту Хайфон. А было их всего-то паро-ход «Чистяково» и теплоход «Докучаевск». Для торжественной дружеской встре-чи использовали «Сименс-клуб» — что на территории порта. Был он, как говорит-ся «в шаговой доступности» от причалов, у которых стояли суда двух пароходств — Дальневосточного и Азовского.
Соблюдалось должно быть ставшее традицией: сколько было приглашено гос-тей на дружескую встречу, столько было и тех, кто ее организовал. За длинными столами просторного банкетного зала между моряками сидел обязательно кто-нибудь из гостеприимных хозяев.
Константину Георгиевичу и старшему помощнику капитана с «Чистякова» до-стался заботливый, общительный вьетнамец. Поворачивая голову то к одному, то к другому, он подробно отвечал на каждый вопрос и своевременно предлагал те-мы для разговора в промежутках между запланированными и внеплановыми то-стами.
Старпом-дальневосточник знал какие-то вьетнамские слова. Сидевший с ним рядом абориген отлично говорил по-английски. Так что никакого языкового барь-ера и не чувствовалось. Чем и воспользовался Константин Георгиевич.
Когда он собирался и пока шел от причала к «Сименс-клубу», мельком вспом-нилось ему напоминание судового врача о бульоне из волкодава или веселой дворняжки. Потом это в банкетной суете забылось, и не вспомнил бы помполит, не ждал: вдруг и в этот раз будет сюрприз — какой-нибудь шедевр гениального повара-вьетнамца! Казалось бы, напрочь исчезло в его памяти то в равной мере неожиданное и смешное недоразумение.
Забылось оно, возможно, еще и из-за оригинального украшения длинных бан-кетных столов. И красивое, и в меру оригинальное — такого Константину Георги-евичу ни разу не встречалось нигде.
На столах были, как это принято не только у вьетнамцев, белые скатерти. В тот раз они были из тонкой дешевой ткани — возможно, и всего-то простыни. Но их принадлежность к постельному белью заставляла забыть и не вспоминать живые цветы.
Нет, это были не пышные букеты в хрустальных там или иных дорогих вазах. Кричащих своей яркостью или покорно умирающих среди них не было ни одного.
Цветы были маленькими — такими их создала природа с филигранным стара-нием. Красота их была изумительной: в лепестки любого из них сколько ни гляди — не насмотришься в голубизну и синеву, розовое в них, фиолетовое или бордо-вое. Дополняли их прелесть зеленые травинки, уложенные в один узкий рядок с цветочками у самой кромки каждого стола.
Постоянно видишь или не видя чувствуешь красоту и скромность цветов и травинок. Не менее радостными, чем ты, они прибыли на дружескую встречу и стараются из нее сделать для всех праздник. Так постарайся быть осторожным-преосторожным. Не притронься локтем, ладонью нечаянно где-нибудь: не напугай дружный хоровод цветов и травинок — так легко это сделать, нарушив их сцепле-ние невидимыми руками.

5
Пребывание в большом банкетном зале казалось утомительно продолжитель-ным. Того и гляди, вот-вот разговор старпома-дальневосточника с заботливым вьетнамцем опустится до самого примитивного: «А чем ты сапоги мажешь?»
Вьетнамец к этому времени успел не только рассказать, но и продемонстриро-вал, в каких скромных дозах следует пользоваться бордовым соусом. Настолько острым и злым, что, казалось, если попадет капелька на брюки —прожжет сукно насквозь и не пощадит даже то, что пряталось под тканью. Почему соус и в неглу-бокой толстостенной чашечке с отдельной фарфоровой ложечкой.
– Язык немеет от кусочка мяса! — поделился своим впечатлением Константин Георгиевич. — А на него и полкапли этого суперсоуса не досталось!
– Я бы сказал, — поделился своим мнением дальневосточник, — он прямо-таки взрывоопасный. Попади его капля в желудок — все внутренности разорвёт!
Моряк-азовчанин с ним согласился. После чего всё-таки уронил капельку со-уса-взрывчатки на кубик жареного картофеля и столько же — на очередной кусо-чек мяса.
Услужливый вьетнамец притронулся к плечу Константина Георгиевича, когда тот капнул соусом на картошку — этого, мол, не надо делать. Соус предназначен для мясной части блюда. Что каждый кусочек этого мясного становится ах каким вкусным со специальной соусной добавкой!
Константин Георгиевич поблагодарил за инструктаж. Сделал всё, как было ре-комендовано, и оказалось, что мясо действительно стало вроде бы вкуснее. Еще раз поблагодарил вьетнамца.
«Собственно, что за мясо нам подали? — ножом и вилкой он стал перемещать и перевертывать хорошо сваренные темно-коричневые кусочки. — На вид и на вкус — потроха. Скорее всего, куриные». — Посмотрел вдоль стола, вправо и влево — у всех на тарелках такое же, что у него и у старпома-дальневосточника.
– У меня и у всех, смотри, одно и то же, — показал он на свою и на тарелки соседей, что справа и слева от него, чем привлек внимание медведеподобного кре-пыша. — Куриные потроха… Спроси у нашего соседа: где от куриц крылышки, ножки, белое или хотя бы красное мясо?
Он спросил, весело сделав перевод моряка-азовчанина, и стал внимательно слушать ответ вьетнамца.
Сначала слушал просто внимательно. Потом с повышенным вниманием. Нако-нец, от внимания мало что осталось. Началось такое, чему, наверно, самым под-ходящим названием было бы «бешеная паника».
Бросил нож и вилку подальше от себя и с такой силой — считать можно чу-дом, что не отбил край тарелки! Той бы молчать, но она робко звякнула, из-за че-го в следующее мгновение оказалась отброшенно сдвинутой за середину стола.
На обратном пути от тарелки рука старпома метнулась к первому попавшему-ся, чем оказалась толстостенная чашечка с фарфоровой ложечкой и соусом. Ло-жечка едва не упала на пол, когда моряк, запрокинув голову, двумя глотками вы-пил всё, что только что было в толстостенной чашечке.
В ожидании, когда соус поможет ему или взорвет всё внутри вместе с какой-то частью банкетного зала, крепыш-моряк откинулся подальше от стола — так, что едва не опрокинулся вместе со стулом. Каких-то секунд ему хватило на то, чтобы начала созревать надежда: взрыв произойдет не сразу, и, может, удастся ослабить его силу.
Он хватает свой бокал и до последней капли выпивает вино. Должно быть, это заметно помогло, и его рука стала торопливо искать еще какую-нибудь жидкость. Метнулась к бокалу испуганного вьетнамца. Но не взорвавшееся в сознании настолько охладило панику, что рука оставила в покое чужой бокал и стала нали-вать в свой как можно скорее что-нибудь из ближайшей бутылки.
Необузданная до конца паника не позволила руке своевременно приподнять горлышко бутылки — и бокал оказался переполненным. Слава богу, это была ми-неральная вода и на белой скатерти большое бесцветное пятно. Но сколько-то из живого украшения вдоль кромки стола пострадало: цветочки и травинки где ладо-нью, где локтем были сброшены сначала на колени моряка, а откуда соскользнули ему под ноги на пол.
После первого большого глотка воды дальневосточник снова откинулся на спинку стула. Невидящими глазами смотрел он только прямо перед собой, чем и смущал тех, кто был у противоположной кромки стола. Минеральную воду пил маленькими глотками до конца пребывания хозяев и гостей в большом банкетном зале. Не зная, что произошло на самом деле, его соседи выражали ему свое сочув-ствие всего лишь робким молчанием.

6
Вьетнамцы — организаторы дружеской встречи — и приглашенные моряки перешли из большого банкетного зала в довольно просторную комнату. Здесь бы-ли коньяк и шампанское, конфеты, печенье и пирожные. На столах стояли пепель-ницы — здесь разрешалось и курить.
Главное назначение перехода в эту комнату — чтоб гости и хозяева могли по-общаться и поговорить вне ограничений тостами и пределами одного-двух сосе-дей. С кем хочешь, и что по душе, и на свой выбор с кем говори в каком угодно месте.
Константину Георгиевичу ни с кем не хотелось ни о чём говорить, а только со старпомом «Чистякова». Того вроде бы как и не было в этой людной комнате ка-кое-то время. Но наконец он его нашел. С медвежьей небрежностью тот стоял у стены так, будто стена упадет, если он отойдет от нее хотя бы на полшага. И еще одна особенность: его лицо было таким, что навсегда вроде бы разучилось улы-баться.
Опасений никаких — вдруг, мол, в нем что-то взорвется. Второстепенным для него стало то, что выпил из толстостенной чашечки. Угнетало его до нескрывае-мой озлобленности другое — то, что попало в его желудок до того, как в него плеснулись два глотка взрывоопасного соуса.
Сдерживая брезгливость и злобу (что явно было за пределами его душевных сил и возможностей), старпом рассказал многое и ненужное. Потому что сразу было ясно и понятно: причиной его бешеной паники за банкетным столом были «куриные потроха» — старательно и умело приготовленное лягушачье мясо.
Было вполне достаточно, если бы вьетнамец произнес всего два роковых слова. Но тот стал рассказывать о кулинарных секретах приготовления такого мяса: французы ограничиваются всего лишь тем-то и тем-то, а на самом деле этого не-достаточно. Оказывается, с одного из островов Западного полушария завезли во Вьетнам особую породу лягушек и те прекрасно акклиматизировались в Азии. Вырастают необыкновенно большими, и много других положительных качеств появилось у переселенцев через Тихий океан.
Рассказывает старпом парохода всё это как бы прежде всего для самого себя. Чтобы злобы-ненависти в нём нарастало всё больше и больше. Прежде всего к то-му, что есть у людей привычки ему чуждые, неприемлемые.
«Так ведь подобное не у него одного! — задумался Константин Георгиевич: вновь проявилась его склонность к философским обобщениям всякого рода пу-стяков. — А если таких тысячи соберутся вместе или, не дай бог, миллионы!»
Ему некстати вспомнилось: война между лилипутами (Гулливеру пришлось в ней участвовать) была из-за привычки у одних разбивать куриные яйца с притуп-ленной стороны, а другие с этим в корне были не согласны. С неприязни друг к другу, наверно, это и началось — пустячным делом на самом-то деле, казалось, это было. Но довело-таки оно до крайней степени жестокости, до кровопролития, до войны.
А не в Лилипутии какой-то фантастической, а в царствах-государствах в неда-леком прошлом, и в нынешнее время не из-за несхожести вкусов и привычек дело доходит до таких столкновений, когда гибли и гибнут миллионы гомо сапиенс.
Жил себе в удовольствие синопский мудрец Диоген в более чем скромных условиях. С соответствующей шкалой жизненных ценностей, потребностей, вку-сов. Иное первое, второе, третье у полуидиота, хитрющего настолько, что наворо-вал «выше крыши». У него дворцы, о каких и короли не мечтали, своры холуев и не счесть сколько завистников. Таких, что голову готовы положить за обладание такими же благами — за зреющие или перезревшие привычки и вкусы человеко-подобных паразитов. У них то и другое не по принципу «жить, чтобы есть», а наоборот. И миллионы таких «желудочников» готовы тех, у кого иные вкусы, да-вить танками, выжигать с лица земли залповым огнем и ракетами с ядерными бое-головками.
«О вкусах не спорят» — наглая, гигантская ложь!
Спорят в основном втихомолку, пряча под эту фразу дикую звериную жесто-кость и всё чаще вовлекая в спор миллионы одурманенных модой и пропагандой доверчивых неглупых людей.
Оценивал Константин Георгиевич лягушачье мясо и не из травянистых водо-рослей — не то, что всеядные свиньи, кабаны, куры, — а в глобальных масштабах.
Четырехлапое земноводное резво прыгает, охотно и много пребывает в воде — всё и всегда у лягушки чистое. Питается насекомыми и, возможно, чем-нибудь еще.
Нет, лягушатина желанным деликатесом для азовчанина-моряка вряд ли когда станет, как и еще одной оригинальной привычкой. Но и до истерического бешен-ства от неприязни к блюдам из нее никогда не сорвется. При этом несомненным стало — почти сразу он это заметил — неприхотливости к пищи у него добави-лось, а брезгливости ко всему на свете намного убавилось.
У того, чем вьетнамцы угощали моряков на банкете в «Сименсклубе» порта Хайфон, есть, конечно же, достойное название. Было кушанье вкусным и настоль-ко красивым, что назвать его «лягушатиной» язык не поворачивается. Будет Кон-стантин Георгиевич его называть «хайзабаном» — очередным среди тех, что при-шлись ему по вкусу. Понравились.

 
Ш Т Е П С Е Л Ь

1
  Во многих электрических схемах используются разъемные контактные устрой-ства с названием штепсель. Его какая-то часть нередко изготавливается из матери-ала чёрного цвета – как шерсть нашего пса-мореплавателя Штепселя.
   Выдумщик этого для него имени был – так думаю – не из штурманов и матро-сов, а из машинной команды (не обязательно  электромеханик или кто из электри-ков). Породу Штепселя вряд ли сумел бы установить консилиум самых высоко-уважаемых собаководов и зооветеринаров. Несомненно только то, что и дня Штепсель не обитал в собачей конуре на чьем-то дворе – значит не дворняжка.
   По флотскому регламенту он как бы и  всё лето носит зимнюю форму номер три – весь чёрный-пречёрный. Нигде ничего светлого – белого, тем более – ни пят-нышка, ни волосинки.
   Сам в меру не длинный и этому вполне соответствовали под кавалериста подо-гнутые крепкие лапы. Что обеспечивало ему надёжное сцепление с палубой в лю-бую штормягу. Заодно –чтобы и ходить по-флотски, чуть в развалочку. (Собаки ведь многое перенимают у своих хозяев не только из того, как правильно переме-щаться по скользкой палубе, взбегать по крутому трапу, не коснувшись поручней, спускаться ли стремглав вниз).
   Словом, Штепсель самый что ни наесть морской и во всех отношениях пёс флотский. Тому подтверждение и то, с каким безупречным старанием выполняет он свои служебные обязанности – вахтенного у верхней площадки трапа. Бессмен-ная без принуждений круглосуточная вахта Штепселя, когда наш теплоход стоит в порту -- на рейде ли у причала.
  Правда, при этом, лишь изредка он стоит на лапах– на вахте почти всё время ле-жит. Передние лапы вытягивает вперед и на них покоится его голова. В полудрёме пёс – когда нет необходимости проявлять особую бдительность. Нельзя категори-чески утверждать, но скорее всего, умел он спать, на какое-то  время  отключив  только один глаз и  одно ухо.
   Удивительной была его уникальная прямо-таки способность разбираться в лю-дях – кто есть кто. Кто из них имеет право перешагивать через него (иначе с пло-щадки трапа не попадёшь на верхнюю палубу), а кого ни в коём случае не пропус-кать. Не привстанет он для этого ни на сколько, вроде бы  не шелохнётся у него даже и хвост: лишь вполовину клыки покажет и, лишь немного выпустит наружу негромкое своё рычание – остальное, как пока ненужное, затаит-придержит в сво-ёй груди или где-то в желудке.   Остановившийся на верхней площадке трапа не сомневается: почти шепотом рычание --о ему первое, оно же и единственное, и по-следнее предупреждение. После которого – чтоб остановленный не смел делать ни шагу, ни полшага вперёд.
   Всех членов экипажа знает в лицо не только зримо, по запаху и по голосу. Но ещё и в каком-то своим шестым ли седьмым собачьим чувством. Полгода если в отпуску был и в отгулах, на курсы ли на целый год кто уезжал – для Штепселя он свой. С того мгновения будет узнан и признан своим, как только притронется к трапу -- даже и  вполсилы не  попытался шагнуть на первую ступеньку – морской пес его узнал,  принимает как долгожданного своего.
   Возвращение на теплоход  любого если и после двухлетнего перерыва – не сму-тит, не озадачит Штепселя. Для него он свой -- таким и остается навсегда.
   Первый рейс ходил с нами только что окончивший мореходное училище элек-тромеханик-стажёр. Его на какие-то  минуты более опытные, бывалые моряки от-тёрли  от площадки трапа. Ему и рукой не дотянутся  до руки своей юной жены.
- Собака там! – перепуганный кричит он жене. – Поотстань от всех – сейчас подойду!
Где там! Она протиснулась вперёд и перешагивает через Штепселя.
И тот – надо же! – понимает, что её с нетерпением ждёт кто-то из тех, кто для Штепселя стал «своим». Ухмыляется мудро по-собачьи, немного с лап голову приподнял и приветливо посмотрел на новенькую снизу вверх.
  Как он – по убеждению людей существо безрассудное уловил тревогу молодо-женов? Что-то же его заставило сделать всё, от него зависящее, чтобы погасить их испуг? В какой миг и что успело убедить Штепселя – немедленно чтобы он про-явил гостеприимство?
   О детях и говорить нечего. Поголовно все мальчики и девочки любого возраста для  пса-моряка всегда «свои».  Если ног у малыша не хватило толстенного Штеп-селя перешагнуть: ну и что – наступил если  ему туфелькой на лапу, на хвост, ещё ли где. Ни малейшей обиды, ни уныния – вровень с малышней продолжает оста-ваться всем доволен и не меньше их радуется. 
   Иногда он взметнет голову с лап только  для того, чтобы сначала лизнуть ножку малыша и  только после этого носом ткнуться в то место на себе, где эта ножка только что побывала нечаянно.
   Почему пёс каждый раз только так и делает?
  Вдруг, мол, досталось малышу больнее, чем ему? Или своеобразное воспита-тельного значения жест: запомни, что делать так не надо – и следующий раз эта ножка  и туфелек будьте осторожнее?
  При стоянках в иностранных портах Штепселя впору было держать на цепи и обязательно как можно дальше от верхней площадки трапа. А если без этого, то вахтенному матросу то и дело придётся то хвататься за собачий ошейник, то обе-ими руками прижимать собачью пасть к своей ноге или животу.
   Непонятна и необъяснима  неприязнь Штепселя ко всем иностранцам поголовно. Настолько собачье сердце и ум тупеют, что мы прекратили втолковывать Штепсе-лю то, что казалось бы «и ежу понятно»: что не все иностранцы поголовно для нашего теплохода недоброжелатели и недруги-враги.
  Обладал Штепсель музыкальным слухом или нет: в достаточной мере это вроде бы не проявлялось. Но никто не сомневался в том, что ни у кого из членов экипа-жа не было и тысячной доли остроты слуха, что проявлялась у него то и дело.

                2
    В тот раз теплоход-лесовоз стояли в порту  Триполи. Ни в том, что в Африке и была столицей Ливии, а в другом. Что на восточном побережьи Средиземного мо-ря и не очень далеко от Бейрута.
    Порт большой, примыкает к северным окраинам города. А севернее причалов порта и его внутреннего рейда километрах в трёх гигантские цистерны – там был выход к морю иракского ли кувейтского нефтептровода. Там шла круглосуточная беспричальная погрузка нефти на танкера-стотысячники или даже и пятисоттысяч-ники.
     В Ливане шла война из-за чего-то более важного и принципиального, чем, например, с тупого или острого конца разбивать куриное варёное яйцо. Мусуль-манам удалось овладеть всем Триполи и его ближними окрестностями. Христиане отступили и надежно закрепились в ближних от города горах.
   Враждующие по религиозному, имущественному или иному признаку стороны не проявляли такого коварства и подлости, что ещё оставались тогда модными в Европе. Может потому и всего-то, что ни авиация, ни танки в боях не участвовали: задействованы были только артиллерия и все виды стрелкового оружия.
   Какими-то путями христиане получали боезапас. Недостатка в снарядах у них видимо  не ощущалось – город обстреливали ежедневно. Причём: только в свет-лое время суток и – что в Европе для политиков и стратегов немыслимо! – заранее предупреждали какие конкретно кварталы и районы города завтра будут разру-шать и сжигать крупнокалиберными снарядами.
  Оружие, мины, снаряды и прочее мусульманам должно быть в основном приво-зили на морских судах. Одно из них  и пристроилось по носу от советского тепло-хода. Спрятали его за четырехярусное нагромождение из двадцатитонных контей-неров. Намеревались – о чём информировал советского капитана агент -- все вы-грузить за ночь. Но не успели. Если судить по грузовым маркам – после ночной выгрузки в трюмах спрятанного   судёнышка оставалось более половиной взрыво-опасного всякой всячины.
   Судном назвать эту «пороховую бочку» -- в прямом смысле слова  – ни у кого язык бы не поворачивается. У судёнышка максимальная грузоподъёмнасть не бо-лее пятисот тонн. Всё оно кое-как выкрошено белой краской. Название и порт приписки наскоро забелены и ни разу на его флагштоках  не появлялся флаг како-го-либо государства.
   Бесспорным было одно-единственное: капитан признавал, что Аллах акбар (ве-лик). Четырежды в день его можно было видеть на верхнем компасном капитан-ском мостике коленопреклоненным и его голова то и дело прикасалась к палубе.
   Поведение Штепселя всю стоянку было необычным, странным. Он редко лежал там, где обычно -- у кромки верхней площадки трапа. Он то и дело вскакивал и потом долго стоял на своих кавалерийских лапах. То без остановки бегал вдоль фальшборта и через него зачем-то (никого и ничего же не мог он видеть сквозь су-достроительную сталь?) злобно хрипел и даже лаял.
  Дважды он забыл вовремя явиться к двери камбуза – где, как всегда, были приго-товлены для него собачьи деликатесы. Кок вынужден был отвлекаться от дела и напоминать ему, что заступающие после завтрака или на послеобеденную вахту занимаются чревоугодием в столовой и кают-компании. Как Штепселю не стыдно: он от них отстает и нарушает общий распорядок дня.
   Так  Штепсель непонятным для моряковс – может быть и для него самого -- по-ведением выражал решительный протест. Крайне был возмущен тем, что люди – (многие, мол, вроде бы и не глупее  умных собак) – ведут себя как обезумившие от злобы  звери в дремучем лесу. Злобно говорят друг с другом и со звериным подвыванием запускаются одно за другим – то пули, чтобы кого-то убить, то сна-ряды – рушить чтобы и сжигать дома.
   Беспомощные из-за своего легкомыслия люди – поздно узнают, а кто и гибнет, не успевают узнать откуда и что из безжалостнго металла в их голову прилетело.  Самого-то Штепселя ничто метнувшееся с далёких гор врасплох не застанет – он успеет спрятаться в безопасном месте.

3
     В том рейсе как положено быть – никаких особых отклонений от привычного-обычного не происходило. Война войной, но за дни выгрузки в порту никаких не было сбоев и задержек.
    Из тех пиломатериалов, что для кого-то в Триполи привезли  – и в тот день к полуднюу  в трюмах сухогруза-лесовоза не осталось ни одной доски, ни одного бруса. Выгрузка закончена, документы подписаны «чисто» - никаких претензий к перевозчику. С агентом всё улажено: по его телефонному звонку явятся к нам лоцман, отшвартовщики будут на причале и подойдёт портовый буксир – оттянуть лесовоз от причала подальше на внутренний рейд и там поможет развернуться. Ещё и подстрахует  пустой (значит и не очень послушный при маневрах) теплоход на выходе из порта.
  Задержка случилась в Триполи нежданная-негаданная произошла: всего-то (эки-пажу так казалось) из-за курсанта Новороссийского мореходного училища. Его здесь оставили из-за аппендицита. В местном госпитале у него вырезали воспо-лившееся ненужное и он снова стал транспортабельным. Пришла на лесовоз ра-диограмма-распоряжение: взять курсанта из местного госпиталя - чтобы через  не-делю, может чуть позже он мог долечиваться  и отдыхать дома.
  Пока стояли под выгрузкой, командиры и многие из рядовых моряков дважды наведывались к земляку в госпиталь. По дороге туда и назад  у них  получалось подобие экскурсий вдоль кварталов с разрушенными и сожженными домами. Проходили они каждый раз и через многолюдный, по-азиатски шумный (громко-говорлвый, крикливый) базар.
   На прилавках там вперемешку с яркими тканями, по-европейски шитым ширпо-требом и запыленными азиатскими  сластями рекламно разложены многих систем новенькое огнестрельное оружие.
  Мальчишки двенадцати и даже лет десяти  ходят и бегают обвешанные пистоле-тами. Неопытного покупателя не только научат, как набивать патронами рожок ли магазин, горстями в его сумку отсыпят сколько надо патронов, -- но и покажут как целиться, переходить с автоматической стрельбы на поражение противника  оди-ночными пулями.
  Даже и забавно было смотреть на таких мальчишек-коробейников. По поясу и на портупеи через плечо у такого привязаны пистолеты. В одной руке у него тяжелая коробка с патронами в пачках и разнокалиберные патроны россыпью, а в другой – лёгкая картонная коробочка с конфетками, жвачкой, сигаретами и дешевыми пер-стеньками.
   Менее забавно выглядело то, на что приходилось морякам смотреть в обширной прихожей госпиталя. Справа и слева крючки, где висела вперемешку богатая и по-чти нищенская верхняя одежда, а под ней в таком же временном содружестве сто-яла обувь. Ни гардеробщика, ни номерков на пустующих крючках нет.
   Привыкли разуваться при посещении мечети и то же делают при посещении тех, кого обстоятельства задержали на сколько-то на полпути к Алаху. Прии этом они оставляют в прихожей – с уверенностью, что никто не украдёт – и своё оружие. Гранаты и рожки с патронами для автоматов лежат там, где стоит обувь. Сам ав-томат или пояс с пистолетом  - висит на крючке поверх европейской куртки, пи-джака ли местного пошива. Правда чаще висели штопаные-перештопаные халаты – надёжно утепленные и должно быть в равной мере и удобные и тяжелые.
   Если по радио и телевидению не предупредили, что на сегодня планируется об-стрел район ли кварталов, где базар или здание госпиталя –  у всех негасимая бес-печность и на лицах повседневное благодушие. Не рванет, мол, крупноколибер-ный снаряд поблизости, не сыпонут на голову его осколки, половинки-четвертинки ли от кирпичей, не убьет никого взлетевшим с мостовой булыжником.
   Хорошо бы – у моряков появляется подобие мечты – если в будущих да и в ны-нешних войнах не применялся бы коварный прием внезапности. Вернулись бы к тому рыцарскому, что было в древности. Предупреждали своим «Иду на Вы – иду на вас!» о том, что в такой-то час в таком-то месте мой удар будет снарядами, ра-кетами, пулями, из многоствольных минометов минами, шрапнелью из пушек, бомбами с самолетов – да мало ли чём  ещё. Много изобрели и придумали гомо-хопиес такого, чтобы убивать друг друга – не делая исключения для невоюющих ни с кем детей, женщин и стариков.
  И хотелось бы сказать другое, но не скажешь: гуманность человеческая всё больше отстаёт стремительной поступи цивилизации.
    Но война, мол, на то и война. Когда имеют возможность противники позволять себе многое  нечеловеческое. Даже и такое, за пределами зверского по многим признакам – почему и осуждается пацифистом Штепсилем каждый снаряд. Всё равно с какой стороны летит он, кого убьет или что уничтожит.

4

   Стоял теплоход-лесовоз у причала – терпеливо ждали когда из госпиталя приве-зут в порт курсанта. Наша терпеливость оказалась настолько не ко времени и чрезмерной, что в ней растворилась бдительность и тех, кто был на вахте. Заодно растворилась в чём-то предусмотрительность даже и самого капитана.
   Вне внимания – задним числом все это поняли  и оценили -- оказалось многое.
  В порту с какого-то часа и таких-то минут было, что называется, шаром покати: никого не видно и никакого движения. Стрелы одних кранов панически взметну-лись вверх и о чём-то умоляют небо. У других стелы обречённо склонились к земле -- ждут неминуемое.     Все краны без крановщиков. Ни грузчиков ни одного не видно и нигде нет ни кого из портовых служащих вблизи  контор, пакгаузов или где-нибудь ещё.
   И с забелённым названием судёнышком без флага – что стояло-пряталось вблизи советского теплохода -- что-то стряслось. Нет, не вышло оно из порта, а не вы-груженным умчалось на внешний рейд и там  у него был твёрдый курс побыстрей подальше чтоб уйти от берега.
   У нагромождений из контейнеров -- где всегда были в очередь грузовики – вдруг стало пусто. Причём пустота образовалась когда «бочка с порохом» стояла там с открытыми трюмами. 
   Лимузин с красными крестами на его крыше, сзади и на дверцах -- и на полмину-ты не задержался у трапа  теплохода. Курсанта матросы осторожно едва успели вывести из автомашины -- та рванула с места на предельной скорости к воротам порта.
   Дым когда от пожарищ в городе – всегда его сколько-то сначала подымается вверх и там его заваливает ветром в какую угодно сторону. Так было всегда.
   Но артиллеристы  с гор за два дня перед окончанием нашей выгрузки расстреля-ли гигантские нефтенакопительные резервуары. Нефть хлынула в море и сутки там  были  дымище и пламя. Потом горела только нефть, что растеклась по земле вблизи от  взорвавшихся громадных резервуаров.
   Ветер дул с берега и высокие черные клубы уносило на многие мили в море. Но в тот день ветром дымный шлейф повернуло в сторону порта: как бы с намерени-ем предупредить портовиков и моряков о надвигающейся беде.
    Может одновременно с дымным шлейфом от горевшей нефти нечто  людям не-понятное и тревожило бдителььного Штепселя?
    Не хотел ни на сколько он оставаться у трапа. Метался вдоль фальшборта: от-бежит на сколько-то в сторону кормы и сразу оттуда врипрыжку скачет в проти-воположном направлении – то с рычанием, а то и с неуместным казалось бы лаем ещё и не своим голосом. Вахтенный матрос ловит его и прижимает буйную голову то к себе – успокойся: вокруг нас, мол, вон какая тишь да благодать, разве не ви-дишь?
- Ты что это вытворяешь, дружище? – матрос гладит по голове и вцарапывает-ся пятерней под собачий затылок – это Штепсель больше всего любит. -- Успокойся!
 И вдруг в какое-то мгновение пёс делает прыжок, едва не сбив с ног матроса. Метнулся в одну  сначала сторону, сразу же – и в противоположную. Но вот лишь кончик его хвоста мелькнул в проеме двери, за которой коридоры жилой надстройки.
        На нижней палубе на Штепселя наткнулся моторист, когда выходил из ма-шинного отделения, приподняв тяжеленную стальную крышку люка.
     Подозреваю, что не хуже дымного шлейфа над мрем, пёс через каналы своего шестого ли восьмого чувства был информирован кем-то (чем-то) о том, что причалы порта будут обстреляны с гор -- артиллеристы готовы и вот-вот откро-ют огонь. Почему, не зная ни одного слова по-русски, ни на ином языке, Штеп-сель и пытался хотя бы  вахтенному матросу глазами, своим поведением втолко-вать об опасности, о грядущей беде.
    Только вылетел из ствола орудия первый снаряд, его услышал пёс и – другого  у   Штепселя не оставалось – метнулся он куда подальше от неминуемых мест падения снарядов и  будущих ям-«воронок» после  взрывов.

5
   Успели моряки и поужинать. Остаётся совсем немного, когда их судно отце-пится ся от причала, выйдем из порта, возьмем курс на Турцию (там загрузится глинозёмом) – и жизнь пойдёт обычная-привычная для  экипажа. Свободные от вахты и работ посмотрят в очередной раз (во второй или пятый) какой-нибудь кинофильм.
   Почему и решено было первым помощником капитана из двухтомного спра-вочника и школьного учебника по географии освежить в памяти сведения-представления о Турции. Перед ним приоткрыт на неширокую щель иллюмина-тор -- немного не прямо в лицо из щели струйками проникает в каюту с запахами моря (не пыльных причалов) свежий воздух.
   Случается если после ужина почитать, он обычно читал растянувшись на ди-ванчике так, что подушка вместе с головой упираются в борт судна, а ноги – в продольную коридорную переборку.
      Почему в этот раз читал без  привычных удобств, не лёжа на диванчике, – объ-яснит себе этого не мог ни сразу, ни потом. Не помнит: было ли что-нибудь не-обычное такое, что ему посовеовало (может и потребовало) – сделать кое-что по другому. Не по-привычному, не как всегда.   
    И ещё: всегда из каюты если уходил смотреть кино и когда потом возвращал-ся – помполит обязательно проходил по шлюпочной палубе. То в целях профи-лактики, то при необходимости лечения радикулита -- с подпрыгивания цеплял-ся  за борт спасательной шлюпки и сколько-нибудь раз подтягивался.
   Но в  тот день подпрыгиваний никаких с подтягиваниями у него не получи-лось. Тому оправдание: два снарядных разрывов были так близко от теплохода – что ближе некуда.
   Вода хлынула в каюту читавшего справочник. Плоской узкой струёй она из-за крышки иллюминатора ударила читавшему в лицо, в грудь и плеснула на стол. Мгновенно многое из того, что было на столе, мокрым оказалось под креслом. Первый помощник капитана -- обмыт  с головы  по пояс.
   Не столько обмыт, сколько вымазан водянисто жидким грязносерым и, слава Богу, не липким и не вонючим.
  Почему в одно мгновение этого «добра» оказалось в каюте везде так ненужно много?
   Первое, что приходило в голову: выбито всё стекло иллюминатора чем-то гра-нито прочным и таким сильным ударом, что не могла бы  сделать вода.
   Не могло этого сделать и  то грязносерое, что из-за воды стало жидким. Это оно в самый первый миг залепило, что ничего оглушительного – иным не мог быть он -от удара первый помощник не услышал. И вообще какое-то время он был глухим.
     Выломало борт и через пролом затапливает каюту – глупости такой в голове и на короткий миг не появлялось. У судна крена такого не было и не появилось, чтобы черпануть воду правым бортом на уровне верхней палубы.
   Оставалось одно –удивляться. Это какая же силища была, что создала такой мощи давление чтобы в щель  незадраенного иллюминатора за секунду или чуть больше прорвалось в каюту воды столько – для чего была нужна бы внушитель-ных размеров пробоина!
6
               
 -- Всему экипажу немедленно собраться в кают-компании! – по принудитель-ной трансляции голос капитана.
Быстро-быстро помполит приводит себя  более или  менее в «человеческий вид» и спешит к месту сбора экипажа. Мимоходом успел заметить: подушка разорвана и  на сколько-то без участия его рук  сдвинута к середине диванчика – подальше от внутренней фанерной обшивки стального корпуса судна.
   Среди собравшихся двое с царапинами – ни одна у них ни угрожающе, ни кар-тинно непривлекательно через разорванный кожный покров не кровоточит. От-кровенно перепуганных больше, чем пытающихся демонстрировать свою храб-рость-отвагу.
   В четырехместной каюте – там во всю был открыт иллюминатор – успела заго-реться  постель на одной из нижних кроватей. Из той каюты  и матросы с некрово-точащими царапинами -- следами прикосновения к ним осколков не первого (как потом выяснилось), а второго снаряда.
-- Всем оставаться на судне! – для капитана не  осталось незамеченным (это ви-дел и его первый помощник), как покидали норвежцы и немцы свои суда. По трапам кто в чём, толкая, обгоняя друг друга, (а кто и мимо трапа с верхней па-лубы на причалы спрыгивал) – поскорее туда, как можно скорее где, мол, един-ственный спаситель-берег.
 – Боцман и старший матрос! – как только убедился, что все собрались, капитан приказывает. -- Бегом на берег -- сбрасывать швартовы!
    Помполит -- единственный на теплоходе фронтовик успевает в полминуты длинной «прочесть лекцию»: снаряд никогда не попадают в то, мол, самое место, где разорвался предыдущий. А вблизи нашего теплохода-лесовоза успели если взорваться два: на какое-то время почти полная, мол, безопасность экипажу гаран-тирована. Но -- надо поторапливаться: «Чем чёрт не шутит!»
    Без лоцмана, портового буксира и ливанцев-швартовщиков лесовоз отошёл от причала. Пришлось оставить на берегу метров десять швартового троса – отруби-ли его топором, когда корма судна отошла от причала на сколько надо было капи-тану. Морякам отходить помог и слабый попутный ветер в этом и слабый ветерок помогал.
     Зато сколько мешал им – чёрт бы его побрал! – высокобортный неповоротли-вый пароход под полосатым греческим флагом. Наполовину успел он высунуться на внешний рейд -- и вдруг застопорил. (Можно было подумать, что с перепугу сама его машина разучилась выполнять команды с ходового мостика).
    Протиснулся-таки советский теплоход сквозь столпотворение между внутрен-ним и внешним рейдами порта. Благополучно обогнули и обогнали высокоборт-ный пароход: по правому борту вывесили  все кранцы что были на судне – вдруг снова «грек» рыскнёт влево и начнёт придавливаться. Но вот  и  неповоротливая посудина с бело-голубым полосатым флагом, заношенным до неузнаваемости, по-зади и всё дальше за кормой. 
    Капитан своими рукам переводит стрелки машинного телеграфа на «полный вперед» и распорядился, чтобы его команда была ещё и продублирована лично старшему механику по телефону.
   Во время этого телефонного разговора и прогромыхали два взрыва снарядов со значительным удалением от кормы. Интервал между взрывами такой короткий – казалось что прилетели они в порт одновременно.
   Даже и без бинокля видно было то место, где они взорвались. Легко было и до-гадаться-понять – почему взрывы были не в другом каком-то месте, а где прята-лась всю ночь и еще сколько-то днём стояло судёнышко с боеприпасами – «поро-ховая бочка», в прямом смысле слова.
   Конечно же в неё и целили артиллеристы, не зная, что за нагромождениями из контейнеров того судёнышка нет. Минут за двадцать или больше оно, своевремен-но кем-то предупреждённое, стремглав умчалось из порта.
   Один из только что взорвавшихся снарядов (скорее всего первый) наверняка врезался бы в середину судёнышка – если бы оно продолжало там стоять. Другой – разорвался бы на корме и разнёс ее в щепки.
   Впрочем – наблюдавшие артобстрел моряки были уже далеко от  причалов и могли быть у них ошибки (не через оптику дальномеров они смотрели). Второй снаряд скорее всего «поцеловал» бы нос их теплохода. Как раз в то место, где брашпиль, якоря с цепями и под ними почти всё боцманское хозяйство.
   С креном на правый борт лесовоз ушел подальше от причалов порта и у запад-ной границы внешнего рейда стал на якорь. Где и…  «считать мы стали раны». За-одно моряки их сразу  и лечили: заделывали пробоины – как можно меньше через них чтоб воды протекало в  теплоход.
   Во многом их выручил так называемый ледовый пояс: в нижней части на всю длинну борта обшивка у теплохода были на много толще, чем там, где борт почти всегда над водой. Серию лесовозов построили, учитывая особенности плавания в прибрежных водах Арктики. Из этой серии был и  теплоход, что привез лесомате-риалы из Новороссийска в ливанское Триполи.    
   Из «черепков»-осколков от снарядов ни один не смог пробиться через противо-ледовую броню. Зато многие врезались в неё с такой злобой, что некоторые из них так и не удалось вырвать. С предельным креном на левый борт приподняли над водой всё израненое снарядными осколками -- «осушили» почти до днища правый борт.
    Наш токарь (он же и электросварщик) окружил каждый неподатливый «чере-пок» толстым швом сварки. А те, что над противоледовой броней, сквозные про-боины были -- по выражению старшего механика -- «чепуха на постном масле». Их токарь-электросварщик некрасиво, зато надёжно, «залатал» стальными пласти-нами.
    Небольшими группами, а кто и водиночку приходили члены экипажа «любо-ваться» на то, что было вчера спасательной шлюпкой по правому борту. Киль в трех местах разорван и отогнут вместе с листами дюраля. Нижняя часть шлюпки от её носа – дыры и дыры. Через из них из разорванных консервных банок вытека-ет ленивыми белыми струйками сгущенка. Кое-где выкапывают из анкерков и остатки питьевой вода.
   «Вот было бы!» -  про себя произносит первый помощник капитана, воображе-нию не разрешая представить, что было бы с ним от тех же самых осколков снаря-да, что изуродовали спасательную шлюпку. Окажись  не в каюте он, а под шлюп-кой при очередном  самолечением от радикулита – как раз, когда разорвался  сна-ряд.
   Не меньше,  чем других, его озадачило не только струившееся на палубу сгу-щенное молоко, но и сброшенные под шлюпку концы стального троса толщиной в три четверти дюйма. С аккуратностью, как бритвой опытного брадобрея, были срезы троса: ни одного отгиба его проволочек нигде, ни единого крючёчка на тор-цах.
  Осколок от снаряда резанул как бы и мимоходом – будто стальной трос был для него препятствием все равно, что для бритвы паутинка.
   В каюте первого помощника обе наволочки на подушке оказались где разрезан-ными, где порваны единственным влетевшим в каюту осколком. Он сначала про-бил стальную обшивку борта на уровне подушки и, сколько успел, изуродовал её. После чего у осколка хватило  сил-энергии, чтобы, глубоко царапнув, сделать вмятину в переборке. В том как раз месте, куда помполит при бортовой качке упирался ногами, когда случалось вздремнуть на диванчике, почитать ли «сидя на спине».
  Никакое не «Вот было бы!», а намного пострашнее в миг созрело в голове перво-го помощника. С этой самой головой конечно же, а не с подушкой и переборкой предстояло осколку снаряда  встретиться-познакомиться сразу – как только оско-лок прорвался в каюту сквозь стальную обшивку борта и фанерное прикрытие.               
  «Кто виноват?» - задает озадаченный моряк вопрос (вечно повторяемый русской интеллигенцией).
  Не два и не пять раз потом спрашивал он и себя, а мысленно и сам не зная кого ещё, всё об одном и том же.
   Ответа на его вопрос пока нет и всё больше  уверенности, что он ответа ни от ко-го так и не получит.
   Кто моряку посоветовал (заставил -- скорее всего) сесть с книгой за стол напро-тив иллюминатора – не лечь на диванчик? Знал выходит, что тот лёг бы, как все-гда, и – голова его была бы тогда как раз  на траектории полета такого-то именнно  осколка?
   Что (почему не кто?) заставило артиллеристов начать обстрел на полчаса или на сколько-то раньше? До того, как вышел бы моряк (ничего не подозревавший и как всегда перед этим) на шлюпочную палубу и там успел всего-то один может быть или два раза, повиснув под шлюпкой, подтянуться?
   Даже и такое: в его каюту влетел один осколок, в каюту капитана – два. Между нами каюта радиста – и в нее не влетел ни один осколок. Кто («что» - считаю не-уместным) именно так наметил и обеспечил полеты осколков снаряда? Только ту-да им лететь и так – а не по другому?
   Случайность? Но почему они одинаково роковые и почти одновременно?
   Сам Бог помог?
   За какие такие заслуги помогать первому помощнику капитана, помполиту, если тот с школьного пионерского возраста  убежденный атеист? На кой Богу он – с та-кими грехами, что за некоторые до конца жизни от самого грешника не будет бу-дет ни  пощады, ни прощения?
  Случись пришлось этому грешнику-атеисту перекреститься – запутался бы. Ско-рее всего не с того, как надо, начал и  не там кончил бы он касаться груди своими перстами.
   Из священных писаний внимательно дважды и с увлечением  прочёл он только Нагорную проповедь Христа. Неожиданно обнаружил в ней много мудрого и сде-лал другой еще более неожиданный вывод: едва ли не девять из каждых десяти считающих себя христианами по сути ничего не знают и не помнят из этой пропо-веди. Естественно: остается без внимания и многое ими не выполняется из заве-щанного нам Сыном Бога.



7
   Потом всем, кто хотел слушать любые подробности, охотно рассказывал нечто интересное один из мотористов теплохода. Тот, мимо которого Штепсель едва не прошмыгнул пёс, не скрывавший своего намерения спрыгнуть в машинное отделе-ние: спрятаться там за какие-то мгновенья перед тем, как первый взрыв сотряс от киля до клотика  теплоход-лесовоз -- громыхнув у правого борта. 
- Уши торчат и оказалось они у Штепселя вдвое больше, чем всегда мы види-ми, - запомнилось мотористу. – Шерсть на спине и по бокам стоит дыбом. Нико-гда не думал, чэкипажато увижу такое!
   Кто слушал это, трудно было представить знакомого пса, всегда шершавым его языком гладко причёсанного -- вдруг  лохматым.
 Живи он, как на него похожие дворняжки, шерсть бы на нем – сразу видно – кра-сиво бы кучерявилась. Может где-то -- и лохматилась. Но за годы безупречной службы на флоте он так откормился, что от жира шерсть отяжелела, плотно при-легала к его спине и бокам. Её кудрявость до того обессилилась, что лишь кое где едва угадывалась.
   Поумнел он после обстрела в Триполи? Может прибавка эта в его уме просто для самого себя придумана помполитом – велико было у него желание, чтобы та-кое произошло?
   Но нет вроде  ничего, что заставляло бы его желаемое выдавать за действитель-ность. Несомненно: теперь в  глаза бывалого моряка и немного философа чаще прежнего и с особым вниманием смотрели не моргающие глаза Штепсиля.
   Точно так – если бы все повнимательнее присматривались – Штепсель загляды-вал и в глаза каждого члена экипажа. При этом он как бы снова и снова пытался проникнуть в душу, к самому сердцу каждого, кого встречал.
   Понятнее любых слов было то, что в глазах у Штепселя всех членов экипжа: «Что оно такое -- ум у людей? Если не понимает они самого простого? Что всю время на самой поверхности и в чем ни от кого нет никаких секретов - ни для ежа, ни для косолапого щенка, ни для беспомощного  полуслепого котёнка? Что само по себе самое  простое по смыслу -- проще некуда?»
    Можно пытаться то, что было нового в глазах Штепселя, оформить  словами: «Друг  к другу будьте внимательнее. И внимательными не только к людям -- ко всему вокруг нас. Добрее всем надо быть -- по-настоящему человечнее! Только и всего?»
    Надеялся Штепсель -- надо полагать -- что, благополучно выбравшиеся из-под обстрела в порту Триполи на сколько-то  изменились к лучшему – поумнели. И не обязательно чтоб каждому из них поумнеть досталось не меньше чем Штепселю – не исчерпаемо доброму, полукучерявому, полукосолапому.


 

«Я  ЕЁ  ЛЮБЛЮ»

                …Слово может спасти,
                Слово может полки за собой                повести!   

                1

     Группа курсантов третьего курса военно-морского училища во главе с одним из их преподавателей прибыла в Кронштадт. Всей группой побывали на краснозна-менном крейсере, на подводной лодке, на той половине линкора, что осталась на плову после налёта на него вражеских самолётов в войну, и на минном заградителе – бывшей императорской яхте. После чего курсантов распределили по кораблям для прохождения очередной летней практики.
    Одному из них досталось практиковаться на малой кононерской лодке. Она из бригады шхерных кораблей, что временно базировалась в Финляндии недалеко от этот корабль подняли на плавдоке. Почти месяц вот уже конлодку в плановом по-рядке ремонтируют.
    Эти малые кононерки в войну часто называли плавающими танками. И не без оснований: на каждой из них было установлено по две танковые башни с восьми-десятипятимиллиметровыми пушками. И палуба, и борта бронированные не хуже, чем у танка. Были (кроме главного калибра – танковых орудий) на палубе уста-новлены зенитка и в двух бортовых барбетах крупнокалиберные пулеметы. 
   О своём прибытии курсант доложил и представился старшему лейтенанту – ко-мандиру корабля. Почти  полчаса продолжительностью была у них ознакомитель-ная беседа. После неё курсант сам себе и порекомендовал «цель в жизни»: быть офицером корабельной службы во всем  похожим на старшего лейтенанта.
   За время курсантской практики убедился, что цель для себя выбрал правильную. Когда станет офицером корабельной службы, с таким же, напремер, доверием, как командир кононерки, будет относится к любому из курсантов-практикантов.   
  -- Послезавтра командир зенитной установки уедет в отпуск, -- в конце беседы услышел курсант. – Сегодня и завтра он тебе всё покажет, расскажет и будешь ко-мандовать расчётом наших зенитчиков. Налёта вражеских самолётов не предви-дится, так что… Ни дублировать никого, ни помогать никому – сам будешь ко-мандовать расчётом и отвечать за зенитку. Уверен – справишься. Действуй!
  До конца профилактического планового ремонта оставалась неделя. Но срок до-статочный, чтобы в него уместились немаловажные для кононерской лодки собы-тия. Для её командира, экипажа, в частности, и в чём-то для курсанта-практиканта.

   
 
                2

  Плавдок был ошвартован вплотную к одному из пирсов «рогатки» -- тому, что и граница военной гавани. Другой, параллельный этому пирс – граница Купеческой гавани. Между пирсами неширокий канал. 
  По дальнему от плавдока пирсу и были ежедневные прогулки старшего лейтенан-та с девушкой в зеленом платье. Самые первые послевоенные годы – скромность была у всех во всём.
  Так, что основания были полагать, что зеленое это платьице бесхитростного по-кроя было самым нарядным в одеждё «дамы» командира конлодки. Сшитое из ка-кой-то дешевенькой ткани и не самым высококвалифицированным портным или портнихой не имело оно права  не выглядеть прелестным -- потому, что надето было на прелестную девушку.
   Конечно же более, чем скромным, была у нее и обувь. Неглубокие без каблуков туфельки-«лодочки». Не зелёные, но какого цвета – морякам издали невидно бы-ло: несомненно одно –  не чёрные.
  Познакомились молодые люди, когда старший лейтенант по делам был в каком-то конструкторском бюро. Только это и знал боцман.  Чем она там занимается – инженер, техник или экономист – ему было неизвестно. А боцман – был самым близким командиру корабля человек. В чём-то и другом.
   О чём во время прогулок моряк-офицер и «зелёное платьице» в их обеденный перерыв  говорили? Скорее всего для них-то о самом важном. Потому что, когда шли они в сторону моря или возвращались, несомненным было: никакого моря, никого и ничего не видели они кроме друг друга. И оставалось только удивляться --  что ни разу никто из них не оступился и не упал с пирса в Купеческую гавань или в канал.
   Нос кононерской лодки едва не упирался в «рогатку» и моряки любовались этой красивой парой -- своим командиром и его «дамой» в короткий час их прогулки. По возможности, для наблюдения за ними использовались бинокли и артиллерий-ская оптика. Результаты наблюдений через оптику и разглядываний «невооружен-ным глазом» совпадали – девушка безусловно красивая. Только такими на коно-нерской лодке были о ней громогласные высказывания.
  -- Ну отхватил старлей подружку! – завидовал один, выражая мнение многих.
 -- Девушка -- что надо! – не меньше зависти у другого.
-- Первая красавица в Кронштадте – другой такой не найти.
Своё мнение на этот счет было и у курсанта: «Такую наверно и в Ленинграде не встретишь!»  И это было у него не голословное заявление.
   Подружку он себе завел, подражая другим, когда был на втором курсе. Но что-то в ней или в нём оказалось не то. Быстро почувствовали не родство душ. Она через подругу  «познакомилась» удачно с таким, что учился на последнем курсе училища.
  Теперь у практканта третьего курса другая партнерша по танцам (смешно полу-чилось – у нее такое же имя, как у первой: Света). Кроме этого смешного о ней вроде бы ничего другого и сказать не хочется.
  У неё всегда одно и то же на уме: встречи у них и минуты расставаний были чтоб во всём, «как у других». Однокурсники  за это и непонятно за что ёще вторую Свету хвалят.      Но у него-то самого всё больше уверенности, что и она «не та желанная» -- теперь он и знает почему. Ни в чём не похожа  Света-вторая на кронштадтскую девушку в зелёном платье.      
   Обещал курсант-практикант (в угоду ей -- словами, как у всех!) Светланке пи-сать письма. Не написал за предыдущие недели ни одного. И теперь знает, что и до конца практики ничего ей не напишет. И от этого ему не будет стыдно.
   Что ей писать? Ведь  Светке-второй не понять самого простого: с каждым днём пребывания на малой канонерской лодке у него всё больше уверенности, что нико-гда ни в чём не будет он «как другие» - потому, что её «другие» ни в чём не похо-жи на старшего лейтенанта и его девушку в зелёном.
Тл  Разве о них Светке в Ленинград  напишешь? Ничего не поймет – у них всё не то, чего бы Светке хотелось. Вот и: «рука не тянется к перу, перо к бумаге». Окончательно это нежелание ничего не писать оформилось после того, как первый раз он увидел (без бинокля и иной оптики) «даму» старшего лейтенанта.
итноведелах  «Дорогая Света (если хочешь чтоб и этот с тобой разговор был, как у других, -- назову милой), никакого сходства у тебя с этой «дамой»! Ни пылинки, ни соринки нет на тебе и никогда не будет похожей на ту пылинку, что может  вдруг оказаться на ней! У неё всё только такое, чего нет и никогда не будет  у тво-их «всех» --  такого желанного для тебя!»
   Оставалось два дня до окончания ремонта, когда старший лейтенант решил де-вушке показать свой корабль вблизи. При этом заодно – чтоб увидела она и его подчиненных. Почти все они были как раз на верхней палубе.   
   На малых канонерских лодках того проекта не было ни кают-компании для офи-церов, ни столовой для матросов и старшин. Под палубой без иллюминаторов жи-лые помещения – «кубрики». Под палубой конечно и камбуз, где готовят флот-ские борщи, макароны по-флотски и другие кушанья.
   Камбуз в носовой части корабля и вход в него через люк, что совсем рядом с брашпилем – громоздкой лебедкой с перекинутыми через неё якорь-цепями. Кто-то приткнулся к этой громадине, а большинство сидели на отгибе фальшбортов и ели – кто свою порцию борща доедал, а кто и запивал компотом с аппетитом съе-денные только что макароны с жирной тушёнкой.

                3

   Вдруг обеденное благополучие на малой канонерской лодке было нарушено. Случилось нечто забавное вроде бы, но и проперченное паникой.
  --Вста-а-ать! – громыхнул голос боцмана с добавлением: -- См-и-р…на!
 «Ровняйсь!» сразу (как положено) не последовало, ни уточнения в какую сторону и на кого ровняться. Все вскочили с мисками и ложками в руках и стоят смирнее смирного. Забыли, что Устав запрещает подавать подобные команды во время приёма пищи. Не до этого было: вспоминать о второстепенном, когда перед глаза-ми каждого стоит пара таких и так стоят, что красивее не придумаешь.
   Соответственно: и равнение моряки держат куда надо, и не только одно своё начальство «жрут глазам». Не всю, далеко не всю энергию глаз они тратят на ко-мандира корабля – у них куда больше внимания тратится на «пожирание» девуш-ки вместе с её зеленым платьицем.
  Как при этом было не испугаться бескаблучным туфелькам-лодочкам? Они по-чувствовали себя навеки покинутыми на бетоне пирса, после того, как необыкно-венно стройные, красивые ноги девушки задрожали и рванулись куда бы подальше со спринтерской скоростью.
   Перепугана была она и выкриком-командой боцмана или грохотом и звоном о стальную палубу тридцати, как минимум, пар матросских ботинок. А может она от того и другого одновременно сначала убегала, а потом быстро-быстро уходила.
    И всё время за руку за собой тянула старшего лейтенанта – что казалось бы и совсем немыслимым. Ни разу, сколько ни прогуливались они по «рогатке»,  никто не видел их так, чтобы они шли держась за руки.
   Но в том случае – как потом девушка оправдывалась перед собой – не имела она права поступить по-другому. Громовым голосом и с громовым раскатом кто-то рявкнул команду – даже и одного этого как не напугаться? А потом ещё десятки и десятки пар глаз так смотрели, не моргая и непонятно зачем, будто на ней ни пла-тья, ни туфель, ни старшего лейтенанта рядом – вообще вроде в мире, кроме неё, ничего не было и нет.
  «Это же как ему достаётся!» - жалко девушке до слёз хорошего, очень  хорошего молодого человека. – «С такими вот нахальными, глазастыми он всё время – и днём, и ночью!»
  В представлении мужчин, женская душа – потёмки. Наверно у многих женщин (у девушек, тем более) такое же мнение о мужской душе. И, как правило, к непонят-ной для них  логике мужчин забывают (или не умеют) приплюсовывать своеобра-зие  мужской  дружбы.
  После обеденного перерыва на верхней палубе общее построение. Иногда сам командир канонерской лодки, но чаще боцман проводил «развод» по работам. Кому спускаться в док и там не только смотреть-контролировать качество выпол-няемых ремонтных работ, но и помогать ремонтникам. Кому делать или доделы-вать что на верхней палубе, в орудийных башнях или ещё где-то  «по своему заве-дыванию».
 В этот раз на всеобщее построение пришёл  старший лейтенант. Ни для кого его приход не был неожиданностью. Все члены экипажа понимали, что «накуролеси-ли» такое, о чём командир сейчас  обязательно  станет говорить.
  Каждый по-своему – в меру своей «дури и испорченности» -- испытывал угрызе-ния совести. Не сознавая до конца, но понимали: обидное для командира сделали, а девушку, что была с ним, -- может и оскорбили.
   Боцманскую команды «Смирно!» старший лейтенант погасил небрежным же-стом. Но никто из членов экипажа не принял положение «вольно» -- себе рассла-биться никто не позволил. Ждали упрёков – горьких слов от командира.
   Он прошелся вдоль строя из двух шеренг ни на кого не глядя – только себе под ноги и, как тотчас выяснилось, в основном-то смотрел в самого себя. Остановился лицом к лицу перед своими подчиненными. Качнулся совсем немного – проверил на всякий случай как бы и прочность стальной бронированной палубы и надёж-ность своих ног.
   Смотрел он прямо перед собой и на сколько-то выше всех стоявших перед ним. Не в море смотрел при этом и не на небо -- а только в самого себя.
   Почему и сам себе сказал:
-- Я её люблю!
Сказал, посмотрел вниз, как-то мягко, осторожно повернулся «кругом» (не по-командирски и не по-уставному) и ушёл к себе в каюту.
   Никто не знал, понять не мог потом, почему после его обыкновенных  трёх слов -- для экипажа он стал ещё больше командиром. Что называется, Команди-ром с самой большой буквы.
   Курсанту-«зенитчику» после этого еще  больше захотелось когда-нибудь стать похожим на старшего лейтенанта. Хотя и не уверен был, что слушал его внима-тельнее других.
   Некоторые, например, утверждали, что было и четвертое слово – «поймите». Одни это слово слышали якобы самым первым. Другие – сказал, мол, командир это слово перед тем, как повернуться кругом.
   Не выговаривал упреков, не стыдил боцмана или кого-то ещё. Просто сказал сам себе давно ему необходимые слова. И что из того, что сказал при всех?
 Надеялся конечно (для него самого это  неважно) что если не все в экипаже, то пусть хотя бы и немногие поймут его как надо.
   Себя курсант-практикант причислил к всё понявшим. Потому хотя бы, что ни-кто, от кого он  слышал их откровения, на самом деле и с той полнотой, как он, и  не заметили, и не оценили какой на самом деле и во всём красивой была девушка в зелёном платье.
  За три года учебы в Ленинграде не встречал он -- и не виде хотя бы издали – в чём-то на неё похожую. И совсем невыразимой красоты она была, когда с «ро-гатки» смотрела на столпившихся перед ней подчиненных старшего лейтенанта.
  Но когда и услышал, что командир канлодки её любит, она для курсанта во сто крат стала ещё красивее.
   При этом курсант ни с кем не стал бы спорить, если пришлось бы услышать о ней, например, такое, что в лучшую  сторону о ней, будь ли что не в её ползу  сказано. Навечно и неколебимым  в нём было мнение о подруге старшего лейте-нанта.
   Ростом она – выше среднего и заметно, старшему лейтенанту всего по плечо (но он-то вытянулся таким, что в любой команде баскетболистов-любителей мог быть желанным). Стройная, что не скрывает её худобу (если досталось жить в блокадном городе – такое разве не естественно?). В лице, где «карие очи» изуми-тельные и внимательные: от них (скорее всего – из них) и разливается по лицу то, что мы называем очарованием. Губы заметно алые только потому, что другими нельзя и не могут они быть. Щеки стыдливо румяные – в них конечно затаилось тревожное ожидание.
   Такое ожидание, что можно понять и перевести  словами: «А вдруг нам будет хуже!» Своеобразный  оттиск в душе от многих лет детдомовского «вниматель-ного воспитания».
   Ходит она красиво – потому, что по-другому у нее и не получится. При этом самое очаровательное – в движении рук. В балерины бы ей, а не в инженеры или техники при каком-то конструкторском бюро.
   Подстать ей был и старший лейтенант. Физически развит и здоровья такого, что и на двести лет хватит. Голова и на лице нет ничего вылепленного. Всё сде-лано как бы резцом мастера, что оставил после себя добрую память-следы на любовью им сделанных лицах греческих ли римских богов.  По характеру – не из робкого десятка. И смелый, и умелый.
   Робость, правда, вдруг в нём обнаружилась: цвет зеленый всё больше стал его смущать. Отчего сверх всякой меры и беспомощность вдруг проявляется -- когда рядом  девушка в платье зелёного цвета.
    Вообще-то на канонерской лодке с общего как бы молчаливого согласия уста-новилось подобие «табу» на всё, что касалось девушки в зеленом и отношений командира корабля к ней.   Никаких разговоров: потому что, каждый в себе об-наружил -- ни одного слова оказывается не знает он такого, чтобы сказать о том чистом и великом, что  совсем рядом – вот оно, только руку протяни и притро-нешься!
   Другое дело – думать. Вспоминать: почему вроде зарождалось, но не сложи-лось такого у тебя  когда-то с милой хорошей девушкой. Сразу же и уверенность появляется: «И у меня обязательно будет – не может не быть не меньше красиво-го в дружбе с  какой-то мне пока неизвестной.  Не во всём, но во многом будет похожей моя любовь на ту, что у старшего лейтенанта. К чему и готовь себя се-годня!»
    А тем временем закончились ремонт и докование канонерской лодки. Расста-валась канлодка  с Военной гаванью Кронштадта: прошла и ходовые испытания и «мерную милю» (на сколько увеличилась фактически скорость корабля после тщательной очистки и свежей окраски его днища и бортов).
   После чего другого канонерке и не оставалось – поскорее в просторы Финского залива и там чтобы курсом к берегам Финляндии. К причалам бригады шхерных кораблей в Паркалауте.

4

     Всё в Паркалаутской базе многое сделано было не капитально, а наспех – по-скольку  на чужой территории она и  временная. Все причалы – сплошной само-строй, где архитекторами были командиры кораблей, прорабами -- боцмана, а  строителями-универсалами -- старшины и матросы.
     Чего в избытке было, а местами и слишком – природы во многом её разнооб-разии. Деревья с пышными кронами подступают вплотную к узкому проливу и к кораблям. Ночью – если добирался в эти края обессилевший ветер – с вершин слетал убаюкивающий шелест, осторожно разнося по каютам и кубрикам сны. Отчего чаще всего морякам снились родные места и редко-редко в чей-либо сон вплетались в волны штормового моря.     Но прямо-таки беда была в том, что женщин моряки видели  только во сне или на простыне-экране, когда привозили и крутили какой-нибудь кинофильм. А на живых на них чтобы посмотреть, надо было идти к финской границе. Что моряки и охотно делали в дни «увольнений на берег».
   Готовились к каждому такому увольнению старательно --  как положено. Буд-то предстоял им культпоход в бывший императорский театр «Александринку» на Невском в Ленинграде.
    Чистили и гладили брюки – «наводили стрелки». До снежной белизны высти-рывали рубахи-«голландки» с их синими воротниками-«гюйсами». До солнечно-го сияния надраивали пуговицы и поясные бляхи с якорями.               

  Курсант-практикант-зенитчик после первой прогулки за три километра к фин-ской границе сделал вывод, что не зря в экипаже о таких прогулках говорят: «Игра стоит свеч!». В лесу зелень свежая и всё, что вблизи и вдали, как бы напе-ребой старается показать себя в лучшем виде.
  Что зёленый мир этот рад всем, кто пришел на него посмотреть и радости от та-ких встреч у тех и других будет не меньше и завтра, и через неделю. Всегда -- при каждой встрече.
  Часто попадались поляны с фиолетово-синими ягодами – кислинка их приятно освежала. А те ягоды, что переспели до черноты, слаще сахара и приятнее мёда. С названием этих ягод была, правда, заминка. Одни эти ягоды называли голуби-кой, другие – черникой. Были наверно и другие названия. Курсант  (но только про себя)называл эти ягоды голубико-черникой.
    Лес – долгожданная краса!
   Но что курсант увидел на границе – было и долгожданнее, и краше!
   Собственно, сама граница была обозначено по самому обыкновенному – ниче-го красивого. Деревянные столбы и между ними клетки из колючей проволоки. При желании и если осторожно, то руку можно просунуть в воздушное про-странство, «сопредельной страны» -- колючая проволока пощадит, не поцарапа-ет. Но только в этом нет ни удовольствия и  никакого смысла.
   Жилой деревянный не совсем по-русски построенный дом, что слева, и коров-ник (он справа) шагах в двадцати от границы. Фины ходят строго выдерживая этот интервал и редко кто из них поворачивает голову посмотреть чтобы на незванных-нежданных гостей -- на их сияющие бляхи с якорями и на чёрные су-конных брюки с острыми стрелками.
   Должно быть проживающие в приграничной полосе строго предупреждены – соответственно и ведут себя. Никаких разговоров с иностранцами, ни жестов, ни взглядов туда, где граница. За невидимую условную линию, что в двадцати ша-гах от колючей проволоки, ничья нога чтоб не переступала.
    Но нет правил даже и самых строгих, чтоб к нему никто не придумал бы ка-кое-нибудь исключениие. Такое исключение обнаружилось и в приграничной по-лосе -- в том самом хуторе, где советские моряки всё тысячу раз видели и до мельчайших подробностей изучили.
    Конечно рассматривание, изучение было пристрастным. Поэтому не только травинки там и камушки (не нужно им обижаться!) так и остались никем незаме-ченными.
    Никто, например, не мог с уверенностью сказать сколько комнат в доме – вид-но было только его пятую или шесту часть. Остальное – скрыто за деревьями и кустарниками. От крыльца дома до коровника шагов около пятидесяти. И тоже – видны только вход в коровник и его торцевая стена.
   Но  эта прозаическая декорации оказывается была самое как раз то, чтобы во всей красоте и привлекательности смогла и успела  проявить себя финская де-вушка лет семнадцати-восемнадцати. На неё (в чём она и не  имела права сомне-ваться) полюбоваться и приходили через «лес густой» моряки.
 Столпившись у колючей проволоки всегда они то  спорили, то весело смеялись. Пытались вовлечь её в разговоры. Но вскоре все поняли: финские девушки отли-чаются от всё понимающих русских барышень – «две больших разницы», как го-ворят в Одессе.
   По мнению курсанта (причём ни малейшего у него сомнения при этом) финская недотрога полностью соответствовала тому, что с восторгом о ней рассказывали на кононерской лодке ещё и на переходе из Кронштадта в Паркалауд. Стройная, белокурая, длинноногая – из-за чего всё время и старается укорачивать шаг. И главное – озорная, как говрили моряки, «что надо».
   «Уволившиеся на берег» приходили к финскому хутору без опозданий – к началу дневной дойки коров. Никогда не опаздывала и «Чухонка-молодица-красавица»: спускалась с крыльца не с точностью до минуты, но никогда не за-держивалась  и на четверть часа.
    Идёт она в коровник с пустым ведром-подойником, одета по-рабочему, но не всегда в одно и то же платье. Но все  платья у нее такие, что на сколько-то  выше колен её ноги  оголены. Всегда она в белом фартуке.
  Можно было бы увидеть финскую озорную фею и после полуденной дойки. Она, глядишь, выйдет из дому, спустится с крыльца вместе с велосипедом и сра-зу уезжает: кто знает куда и на сколько. Или – без фартука уходит к тем, что ра-ботают в огороде: может останется там до конца дня и всё время до неё так дале-ко, что смотреть становится не интересно.
   Как моряки гурьбой пришли к ней на свидание, так все вместе и уходят от Чу-хонки, не пжелавшей с ними как-нибудь попрощаться (боится конечно – вдруг кто увидит!).
Когда курсант первый раз её увидел, озадачен был: фартук  не только белый, но  с виду как бы и жесткий: – «Накрахмалила? Может гладила с таким старани-ем, что он стал жестким. Под корову присядет доить – все равно ж помнётся?..»
   Так оно и случилось. Шла когда и несла молоко в дом – фартук  помят был до неузнаваемости. Но всё равно хотелось -- вместе со всем другим – даже и на мя-тый фартук смотреть.
   Главное же - курсант всё время смотрел на то, как нехотя перегибалась она из-за отяжелевшего ведра и как не только из-за тяжести укорачивала шаг за шагом.   Не в этом ли смысл в нашем слове «привлекательное»: смотришь и на мелочи-подробности какие-нибудь несущественные, тебе ненужные только потому, что без них то, с кем они или на чём они – будет менее красиво и менее интересно. Но так, чтобы сразу не дано никому  понять: какая из мелочей-подробностей сделала наконец «предмет наблюдения» привлекательным.
  Даже и в таком было интересно: с надеждой, что к Чухонке он вдруг станет на сколько-то ближе,  курсант (хотя бы и мысленно) отделял себя от всех моряков, стоявших с ним рядом у колючей проволоки. Такое «отличие себя от других» и так же  неосознанно вряд ли проявлялось  только в нём.   
   Чаще других теперь считали себя достойными особого внимания Чухонки «од-нополчане» курсанта. Потому, что члены экипажа его кононерской лодки с како-го-то дня и часа в самом деле другие. Хотя бы потому, что у каждого было же-лание во всём стать лучше, чем был был вчера. И каждый из них знал причину этого благородного стремления -- в лучшую сторону.
   Каждый из них был пронизан мощной магической силой слов «Я её люблю!»
  Смысл каждого  знакомого им слова самый обыкновенный, когда их произно-сишь его отдельно. Немного другое дело, когда их произносишь и в общеизвест-ном и всем понятном сочетании.
  Но магическая их сила (курсант, например, это понял далеко не сразу) в том – какими произнес их старший лейтенант. Заодно и то -- как при этом офицер сто-ял перед строем подчиненных – как бы и в оторванности от земли, и приподня-тым над палубой он был.     Но сам старший лейтенант никогда не согласится что было какое-то «как бы»! Настолько он был переполнен с волшебной силой кра-сотой  девушки, что на самом деле в ту минуту (курсант иногда готов был по-клясться: видел это своими глазами), что был на сколько-то и над палубой, и над  Землей!).
    Отличались однополчане в такой совсем-то мелочи, как они произносили, например, прозвище «Чухонка». Для других в нем – то насмешка, то и демон-страция их неуважение к финскому происхождению девушки-хуторянки. Но для тех, кто пронизан тремя магическими словами своего командира: имя это -- кра-сивее которого нет наверно и никогда не будет на финской земле. Даже если нет у неё зелёного платья, кофточки, юбочки.   

5

     Чухонка в тот день, когда курсант её увидел впервые, выдала очередное ори-гинальное «коленце». Без них оказывается не проходила ни одна её встреч с мо-ряками. Всегда они у неё разнымеи. Если же повторялись, то к ним обязательно было какое-нибудь красивое забавное дополнение.
   Например: когда-то она просто повернула к морякам лицо и приставила к носу большой палец ладони. Через какое-то время было никакое не повторение. Да, большой палец снова коснулся кончика носа, но остальные пальцы далеко врозь один от другого и при этом недвусмысленно покачивались.
     Ни в одном «коленце» не было ни малейшего неуважения к тем, кто на нее смотрел. Всех, без исключения матросов и старшин считала она, как бы и свои-ми, и ровесниками. Уверена, что они её понимают и охотно бы вместе с ней (не будь колючей проволоки и широкой полосы запретной земли перед проволокой) до одури веселились на поляне возле её дома или коровника.
     При случае она и хвасталась не только «крахмальным» фартуком, но и тем, как умеет  красиво делать самое обыкновенное. Когда ведро с молоком, напри-мер, у нее в руке, она может покружиться, торопливо перебирая ногами, -- и ни-сколько молока из ведра не выплеснется.
    Заглядением было и то, как она с молоком в ведре делает прыжок на крыльцо. Интересным для моряков был этот прыжок, но для некоторых – на много инте-реснее то, как она готовилась к этому прыжку.
     Чухонка останавливалась. Ловко перебрасывала дужку ведра из уставшей ру-ки в отдохнувшую. В сотый раз молча пересчитывала ступеньки крыльца и толь-ко после этого делала по сути не прыжок  в полном смысле слова, а всего-то пе-решагивание сразу через все ступеньки. Потому что она полностью не отрыва-лась от земли – под какой-нибудь её ногой обязательно оставалась надёжная опора.
    Естественно: сначала она подымает ногу так, чтобы протянуть её обязательно через всё – даже и через самую верхнюю ступеньку крыльца. Естественно, что подол короткого платья соскальзывал по бедру и  на какое-то время почти вся нога остается голой – на секунду-полторы не больше.
Но глазастые моряки успевают увидеть и оценить: ее ноги не только длинные – по всей их длине удивительно красивые. Причем: то, что выше коленного суста-ва, оказывается даже и прелестнее того, что  ниже её коленки, готовой в любой миг испугаться от прикосновения к ней чего бы то ни было, кроме платья.
    Когда возвращались из «культпохода» на корабли, основная тема разговоров была конечно о Чухонке, о ее очередном «коленце», об умении многое из им се-годня самого нужного сказать морякам, не произнеся ни слова.
   При этом всё, что говорили «однополчане», курсанту было понятнее, ближе, чем невольно слышал он от других: надоедливо обыденными и случалось даже хамскими были у некоторых слова и высказывания о только что увиденном. Оин из таких обозвал девушку-финку «Чухнёй» и никто его не одёрнул, не поправил.
     Из-за чего курсант и предложил свою тему для разговора:
-- Наверно и другие финские женщины  красивые?
-- Те, что на огороде были?
-- Всё над грядками не разгибаясь и далеко – не разглядишь.
-- Да и одеты во что попало…Но если переодеть?..
-- Всё равно из них ни одной похожей на Чухонку не будет, - подвел итог дис-куссии один из «однополчан». Курсант с ним сразу же согласился.

                6

   У старшего лейтенанта полно проблем служебного характера. Поотстал эки-паж в боевой подготовке, пока их канонерская лодка была в ремонте. Уверен был, что справится не только с  этими, но и со всеми другими проблемами.
  Со временем такой уверенности у него становилось всё больше и в отношении проблемы личного характера.
    И сама эта проблема, и уверенность в её не только успешном, но и в счастли-вом для него решении – зародились на «рогатке» в Кроштадте. Но с какого дня и часа из неопределенности родилась вдруг уверенность – не знает. Собственно какая разница: помнить или не помнить час или даже минуты – теперь-то ему всё равно.
    Был день и час, и минуты какие-то настолько значительные, что от них и ни от чего больше надо бы считать самое начало всех его нынешних радостей.
    Правда запомнилось одно событие сразу таким, что его вряд ли он когда-нибудь забудет.
    Был похожий на предыдущие обеденный перерыв. Он девушку встретил на полпути к «рогатке». Вместе, разговаривая о пустяках, подошли к тому месту, где всегда поднимались на пирс. Под ногами беспорядочно нагромождение из камней разного размера – она и (как было вчера и позавчера) начала перешаги-вать с одного из них, что покрупнее,  на другой такой же.
    И до этого случалось, что нога её соскальзывала с какого-нибудь камнях. Соскользнула её нога и в тот раз. Но так неудачно получилось, что не только девушка в сторону старшего лейтенанта качнулась, но в ту же сторону и руку выбросила на всю длину. Для подстраховки – вдруг, мол, опрокинусь и упаду.
Он как раз и успел схватить эту руку. Но потом не в силах был выпустить её предплечью из своей ладони и после того, как они поднялись на пирс «рогатки» и его подстраховка ей больше не нужна.
    Поднялись когда, не догадался он извиниться за свою «инициативу». Но по-чти сразу же вспомнил, что не успел и спросить у неё разрешения, когда ловил её испуганную руку – вытянутую в его сторону в силу необходимости, но не для него же?
    Настолько веселым смех был у них после того, как ветер их встретил на «ро-гатке», что не до исправления этих ошибок было ему и ей.
    Махнул бы он рукой сразу на всё это пустячное недоразумение -- если бы знал, что и она была смущена тем, что не сказала ему «Спасибо!». Ни словом, ни взглядом и никак не поблагодарила и вообще не отметила им проявленное им внимание – вообще-то одно из обычных тогда в  отношениях  между моло-дыми людьми.
   Кончилось все тем, что при всех после той прогулках, когда подходили к нагромождению камней, девушка в зеленом платье, не останавливаясь, подава-ла руку старшему лейтенанту. Не прерывая их разговора, он её хрупкую ладонь брал в широкую надёжную свою – вместе всегда благополучно и преодолевали препятствие из камней.
   Ладони их потом всё  более неохотно расцеплялись. И когда они, поднявшись на «рогатку», делали первые шаги – вынуждены были сколько-то идти взяв-шись за руки.
     Конечно это на много сблизило их.
     Совсем близкими стали они (как выяснилось вскоре, это почувствовала и она) за три дня перед тем как малая канонерская лодка со старшим лейтенантом и всеми его глазастыми подчиненными ушла из Кронштадта. Ушла вместе с «табу» на слова (у курсанта было «табу» даже и на мысли) о девушке в зеленом платье.
    Ушла и с поголовным непониманием членов экипажа: как это знакомые три слова «Я её люблю!» их сделали незнакомыми даже и для себя самих?
    Но вскоре всё это стало второстепенным в жизни командира корабля. В сравнении с тем, что произошло нежданно-негаданно в канун ухода из Крон-штадта  и его расставания с девушкой в зеленом платье.     
     Было светло, когда он провожал ее  после работы по хорошо им знакомой неширокой улице и всё было бы наверно как всегда. И расстались бы они (как всегда!) без рукопожатий – даже и  без такого прикосновения друг к другу.
     Но вот уж действительно: нет худа без добра!
      Прорвало где-то магистральную водопроводную трубу и -- улица  перекры-та лужей. Не очень глубокой: пешеходы переходят через неё – кто на носочках своей обуви, а кто в неловкой походке с опорой на каблуки. Можно было в од-ном месте водную преграду  и перепрыгнуть – если сделать хороший разгон и если уверен, что не поскользнешься.
     Девушка остановилась и измеряет глазами лужищу вдоль и поперек. Ни ма-лейшего сомнения: на носочках пойдёт ли на каблуках в своих туфельках-лодочках – ноги обязательно будут мокрыми.
    Беда в том, что на какие-то мгновения она забыла, что перед  лужей стоит не одна.
    Вспомнила об этом с роковым опозданием: когда пара сильных мужских рук успела подхватить её, как девочку-первоклашку, и подбросить на грудь стар-шего лейтенанта. Подбросила без учёта  реального веса девушки –  и получи-лось, что она вначале оказалась у него под подбородком. Ненужный взмах её руки при этом сам по себе и  по – и она ударила по козырьку флотской фор-менной фуражки.
--Фуражку! – столько командирского в его голосе, что она мгновенно поняла что ему надо  и успела сделать.
  Его головной убор  спасен – в лужу не упал. Она его держит в той руке, из-за которой могло случиться  происшествие – маленькое, но неприятное. Такого происшествия не случилось. Но вместо него произошло другое – что каждый из них про себя назвал по-своему, но оценили  почему-то одинаково.
   Причём – каждый оценил случившееся в свою пользу. По разным причинам конечно: поскольку он крепкий мужчина с натренированной мускулатурой, а она – обыкновенная и конечно же (теперь у него в этом ни малейшего сомне-ния) хрупкая девушка.
  Основания у него для таких выводов самые убедительные. Он все время, пока нёс, рукой чувствовал обе её лопатки и даже как они под его рукой дважды ше-вельнулись.
   Но более убедительным было другое: переносил он через лужу как бы всего-то одну свою фуражку – другого, если судить по весу, в его руках  ничего-шеньки не было. Виной этому, наверно то, что лужа не оказалась в километр шириной. Или -- другое  что?
  Но факт оставался фактом, который пожалуй стал той последней каплей, когда переживаний у старшего лейтенанта оказалось через край.
  «Она потеряла вес – сам своими руками только что обнаружил!» - абсолютно трезвый, но в его голове ничего более разумного не оказалось. – «Это значит?.. Значит – и не только такое вот-вот может случиться – в следующую минуту (как только что она вес) её всю и навсегда потеряю!»
   Ничего удивительного: нередко страх является и в более глупой форме. И, не осознавая этого, мы боимся такого, что нашей жизни и вообще никому ни-сколько не угрожает.
    Идет он от лужи таким нестроевым шагом -- будто ноги отказываются ему подчиняться. И она идёт не своей походкой -- чьей-то чужой.
   Видно было двухэтажное старое строение где её общежитие: сколько-то ша-гов осталось им идти вместе. После чего ему -- «ложиться на обратный курс».
    Он остановился первый. Она этого не могла видеть – шла на сколько-то впе-реди, – но тоже остановилась. И настолько же много самого нужного в них бы-ло в эту минуту, что он сразу стал говорить уверенно и спокойно:
--Выходите за меня замуж!
 В ответ она ему кивнула. Понятней было понятного – она согласна.
  После этого надо было её обнять, схватить за обе руки и  кружить над булыж-никами мостовой, исцеловать её всю вместе с её зеленым платьем. Вообще если бы делал как можно больше глупостей, тем было бы умнее для него, по край-ней мере. Может и для неё.
  Так нет: он чего-то ждал – еще и словесного что ли от неё подтверждения?
   Впрочем подобное случается и у самых отважных полководцев. По непонят-ным причинам упускают момент самый решающий, судьбоносный и –  сраже-ние проиграно.
   Дождался старший лейтенант от девушки слов, которым не очень обрадовал-ся:
   -- Только не сразу… Потом.
   Всё равно: возвращался на корабль и не обычным, и не строевым шагом. Её слова окрылили  – он летел на невидимых крыльях. Другого и не придумать: это были крылья, на каких только и можно прилететь  туда, где будешь всегда самым счастливым.

                7

   Несмотря на такое необыкновенное происшествие на одной из улиц Кронштад-та (может в миллион лет раз на Балтике подобное случается!)  в Военной гавани города-крепости всё шло своим ходом.
    Канонерскую лодку вывели из дока. Сначала швартовые испытания – стояли для этого пришвартованными к «стенке». Потом привезли и надо было прини-мать в полном комплекте боезапас.
   Не до прогулок было по «рогатке», не до проводов командиру корабля его «дамы» с  работы к её общежитию.
  Впрочем, достаточно им было и того, что ежедневно прибегал он увидеться с нею  на две-пять минут и не обязательно в обеденный перерыв или после работы.
   О разном говорили и она часто (почти всегда), соглашаясь с ним в чем-то и не очень важном. Часто кивала совсем так же, как в ответ кивнула на его просьбу стать его женой. Каждый раз, когда спешил к ней навстречу, уверен был, что в этот раз у неё спросит: почему она откладывает на «потом» и когда кончится у них её «не сразу»?
   Но каждый раз видел в ее лице столько веселой радости и такими сплошь ми-лым были все её слова, что неуместно было с кислой-скучной физиономий зада-вать ей вопросы о каких-то «потом».
     Когда ошвартовались к своему причалу в Паркалауте, здесь тоже с первого  дня и с первого часа всё пошло своим ходом. Чтобы этому не мешали проблемы «личной жизни» (до этого ни подобных проблем, ни какой-то у него личной жиз-ни как бы и не было), старший лейтенант вскоре отправил письмо в Кронштадт. В нём было много о своем житье-бытье «по возвращении домой».
    О «потом» в первом своем письме (из-за чего на самом-то деле и решил пи-сать) лишь осторожно заикнулся – как бы и мимоходом о главном для него. Ни-чего  удивительного, что адресат в ответе  на такое письмо самой главной про-блемы и не коснулась. 
    Во втором письме вопрос был «поставлен ребром». Наверно, мол я третий лишний? В то, что мог быть лишним, считал вполне возможным. У такой девуш-ки, как она, обязательно должен быть поклонник и, скорее всего, более достой-ный, чем самый обыкновенный «старлей». Каких  даже и в Кронштадте столько, что– из них, как говорится, пруд пруди. 
    Ответ пришел на тетрадном листке и весь на одной странице. Но и одна стра-ница была не вся исписана. Чего оказалось достаточно, внятно и понятно чтобы объяснить ему самое элементарное.
    Знакомы они («в общежитии все это знают») всего две недели. Заикнись она, что после такого короткого знакомства согласилась выйти замуж – её «легкомыс-ленный поступок» не то, чтобы не поймут и не одобрят. Будут ругать и показы-вать на неё пальцами: оказывается в нашем общежитии живет еще одна дура – та-кая же, что на первом этаже.
   К той мичман пожилой, но, как мальчишка, лазил в комнату через окно.   Забе-ременела она  (в письме ни этих, ни о других подробностей чужого романа ин-формации никакой нет – все упрятано за   словами «у них всё было вроде  нор-мально»). Подали они и заявление в ЗАГС. Но испытательного срока мичман вы-держать не смог -- уехал. Его перевели во Владивосток, вроде бы, или в Севасто-поль.
    Нет, ни в написанном и между строк не найдешь ни малейшего, что девушка в зеленом платье сравнивает старшего лейтенанта с нетерпеливым мичманом. Написала об этом только потому, что среди ее знакомых и подруг всё еще такая паника, что они ее «за руки и за ноги будут держать» - теперь не пустят ни в ЗАГС, теперь ни на пятиминутную встречу-свидание с командиром канонерской лодки.
   Придётся нам эту панику переждать, мол,-- только и всего.
    В ответ она получила телеграмму: «Хватит разговоров еду тебе целую».
    Телеграмму отправил, а потом (все мы задним умом крепки) всё думал: всё правильно или что-нибудь не так надо было. Больше всего вызывало сомнение: может не «тебе» надо было телеграфировать, а то же слово, но с другим оконча-нием и получилось чтоб – «тебя»?
     Но само слово «целую» - не лишнее и никакого нет в нем нахальства. Неужели не догадывается она, мол, что всё равно буду её целовать. Первый поцелуй – пока что в телеграмме, на бумаге. Следующий будет в первые же секунды при их ско-рой встрече, а потом их будут тысячи и тысячи!
   И сразу, как приедет к ней в Кронштадт, куда-нибудь подальше он пошлет всех её бдительных подруг и знакомых на работе ли по общежитию. А  как же с ними по-другому разговаривать, если у них «мозги набекрень»?
     Отправил телеграмму и дал себе на раздумье (успокоить чтобы нервы) два-дцать четыре часа. Считал правильным, что прусский Фридрих Великий в воин-ский устав такое вписал: не спешить с жалобой, когда обидят или несправедли-вость какая-то.
     Она  в Кронштадте среди одуревших жильцов общежития, а он в Финляндии – разве это не обида? Можно ли такое считать справедливым?
      С написанным по форме рапортом старший лейтенант сначала пошёл на при-ем к «комиссару» бригады и всё тому откровенно рассказал. Вместе они предста-ли потом перед адмиралом – командиром бригады шхерных кораблей.
-- Просится в отпуск по семейным обстоятельствам, - начал свой доклад «ко-миссар» и сразу высказал своё мнение: -- Придётся отпустить.
--Что за обстоятельства? – адмирал протянул руку через стол и старший лей-тенант отдал ему рапорт.
-- Женится он едет, товарищ адмирал.
 -- Почему в рапорте об этом не сказано? – адмирал успел почитать текст ра-порта из двух срок. – Вдруг невеста передумает – боишься и поэтому торо-пишься?
-- Не передумает.
-- Уверен?
-- Так точно – уверен, товарищ адмирал.
-- И я так думаю: такому вот офицеру флота – не найдёшь такой, чтобы  отка-зала? Передумала?
   В отпуск старший поедет, но только через некоторое вполне определенное время. Предстоят больших два флотских учения. В них будут участвовать все торпедные катера бригады и большинство канонерских лодок. В их числе и ко-рабль старшего лейтенанта – экипаж которого «хорошо подготовлен – один из лучших у нас».
-- Сразу после учений, езжай в отпуск. Напиши невесте – объясни. Она конечно умная – всё правильно поймёт?
-- Поймет, товарищ адмирал.
-- Хорошенькая? – смеется адмирал. – Красивая конечно?
-- Красивее всех! – последнее, что сказал старший лейтенант, перед тем, как уйти от адмирала.
   Когда командир канлодки ушёл, какое-то время адмирал и «комиссар» о нём разговаривали. У него, мол, всегда на корабле порядок. Экипаж после докова-ния вернулся такой, что и не узнать: все веселые, дружные, любое делают так, что лучше их никто не сделает.
  А сколько случаев было: приходит канлодка после ремонта, и после этого экипаж как из новобранцев: ни порядка на корабле, ни дисциплины.
-- Хвалим его хвалим, - напомнил «комиссар», - почему не просим досрочно – там и осталось-то меньше года – присвоить  капитан-лейтенанта?
-- Да и с повышением переместить бы его пора.
-- Командиром «бэ-че-два» (командиром всех артиллеристов) на флагманский броненосец? А то пришлют нам неизвестного какого-нибудь кота в мешке!
    У адмирала на этот счет свои соображения: а если в звании капитан-лейтенанта «жениха» (к этому времени станет он молодоженом) назначить на броненосец старшим помощником командира?
    Но одно смущает: не переоценивает ли адмирал его деловые, командирские качества? Не мешают ли адмиралу оставаться объективным его личные симпа-тии к этому офицеру?
     Давно признался адмирал самому себе, что при каждой встрече с этим старшим лейтенантом ему хочется думать об одном и том же. Вернее вспоми-нать -- о своей молодости: «Точно таким когда-то был я! Ну ни дать, ни взять -- почти во всём точно таким же!»

                8

    После обычного утром подъема флага на корабле, старший лейтенант зачи-тал экипажу приказ. В последнее воскресенье июля месяца все малые канонер-ские лодки бригады шхерных кораблей должны прибыть в Таллин. В этот раз там их экипажи будут отмечать праздник военных моряков – очередную го-довщину Военно-Морского флота. Соответственно корабли и должны быть приготовлены к параду.
    Командиры кораблей, их экипажи всё чтобы сделали  наилучшим образом и соблюдалось бы при этом однообразие, в штабе разработали бумагу. Она при-ложена к приказу адмирала.
   Все башни и стволы главного калибра должны быть серыми. А зенитную установку  придется курсанту-практиканту с его подчиненными красить в  чёрный цвет. И все пулеметы чёрными должны быть, и якоря с их якорь-цепями.
    Полстраницы занял перечень указаний-разъяснений о том, как удалять ста-рый лак и краску на шлюпках и в какой последовательности красить их днища, борта, уключины весел и прочее. Это особенно интересовало курсанта: ему с его расчётом зенитчиков до, кроме их грозного оружия, досталось ещё и шлюпку готовить к параду.
  Больше всех забот и хлопот у боцмана. И караски готовить, и раздавать их, и контролировать – везде ли всё красят правильно. В суете-маяте этой никто не обратил внимание на то, что он то и дело торопится к командиру корабля. И всегда – не с пустым руками: несёт и показывает ему то фанерку, то жестянку или ещё  что-то покрашеное в зеленый цвет.
   Едва ли не до последних гаечек и болтиков перечислено в приложении к приказу адмирала. Но нигде ни слова не сказано – в какой цвет красить палубу корабля.   Неизвестно в каком месте муха укусила боцмана – именно этим упущением штабников он заинтересовался. Да так, что это увлекло и коман-дира корабля.
   Легче легкого было принять решение – покрасить палубу в зелёный цвет. Но цвет не должен быть зелёным каким попало, а именно таким что у платья де-вушки – не помолвлен официально с ней старший лейтенант, но после её вто-рого письма считает своей невестой.
    Два дня у командира корабля и боцмана ушло на то, чтобы найти краску 
с нужными качествами зеленого. Такой, чтобы -- и когда высохнет краска -- всё уникально зеленое на палубе сохранялось.
   Ежедневно из штаба бригады приходили и проверяли: на всех ли кораблях всё делается в соответствии с рекомендациями и всё ли успеют сделать к дню парада. Ни у кого из проверявших не возникало сомнений: вдруг да на кано-нерской лодке старшего лейтенанта сделают что-нибудь не как надо или не успеют.
     Наконец бригада вышла в кратковременный поход. Умело обогнув острова и островки, преодолев  опасные узкие проходы между ними, канонерские лод-ки вышли на простор Финского залива. Вышел туда и флагманский броненосец «Выборг».
     По распоряжению флагмана канлодки выстроились в две кильватерных ко-лоны.
     Броненосец вошёл в пространство между колонами и, обгоняя канонерские лодки, всё время был в позиции, чтобы не только его помощники, но и сам адмирал мог любоваться к празднику похорошевшими кораблями. Изредка то на один корабль, то на другой семафор-запрос флажками. Сразу же до предела краткий ответ.
     Но вдруг (не адмирал это первым увидел) нежданное чудо из чудес: на ма-лой канонерской лодке палуба зелёного цвета! Всё остальное на этом корабле даже  лучше, чем на многих других.
    Но такого не то, что в бригаде не, никто нигде сам не видел и не слышал ни от кого, чтобы на каком-то боевом корабле – верхнюю палубу кто-нибудь вы-красил в зеленый цвет!
    По инициативе кого-то из штабных был вопрос флажками: «Почему палубу не покрасили суриком?» (Краски может, кроме зеленой, другой не было?).
    Ответ – несерьезнее не придумаешь: «В инструкции нет ограничения – обя-зательно чтобы красить суриком».
     После чего и строгий семафор от  адмирала старшему лейтенанту: «В Тал-лине станешь на внешнем рейде перекрасишь палубу».
  На внешнем рейде разрешили стать на якорь  канонерской лодки там, откуда едва разглядишь берег с памятником погибшим на «Русалке». Из экипажа из-редка посматривал кто-нибудь с завистью туда, где причалились канлодки и с них конечно же все, кроме кто на вахте, сошли на берег. В настоящее увольне-ние и к тому же в предпраздничный вечер.

                9

     В июле вечера длинные. Но их светлого времени всё-таки не хватило. При-шлось включить всё палубное освещение и к нему добавить где можно было и какие нашлись дополнительные осветители.
     Курсанту, например, и ещё одному зенитчику пришлось пользоваться и пе-реносным фонарем – чтобы освещать палубу где им досталось перекрашивать. К тому же под платформу зенитной установки и на коленях не везде пропол-зешь. Но в конце концов наскоро сделанными удлинёнными кистями достали везде – зеленого нигде не оставили нисколько.
     Ропота – нигде ни от кого не услышишь. Недовольных -- дурную работу, мол, делали и теперь приходится переделывать – не было ни одного. Смеялись громко то здесь, то там и весёлыми шутками подбадривали друг друга.
     И всего-то нам дел – перекрасить палубу? Адмирал приказал перекрасить мы этим и заняты.
     Зато вчера сделали что хотели. Что не только их командир, но и все они считали самым необходимым для человеческой души – нужнее чего не при-думаешь.
    Адмирал и кто в его окружении могли возмущаться и удивляться, считая дурацкой выходку дисциплинированного  старшего лейтенанта. Потому что никто из них не знал, что на одной из малых канонерских лодок у командира корабля и у его подчинённых в почёте, как нигде, зеленый цвет.
    За сорок минут до утреннего торжественного поднятия флага и флагов рас-цвечивания (рассчитывали, правда,  что будет целый час в запасе) канонерская лодка с перекрашенной палубой заняла своё место в числе кораблей, выстро-ившихся для парада.
Сурик не везде, как надо бы,  схватился – по палубе нельзя ходить. Но у боц-мана оказалось достаточно досок. Разложили доски вдоль бортов и на них вы-строились моряки с их командиром на правом фланге.
    Парад он и должен быть весь из показного и при этом самого лучшего. Морские парады не исключение. Поэтому, приготовив свою малую канонер-скую лодку так, чтобы все на ней было красивым, моряки теперь делали всё, чтобы этой красоте соответствовал и каждый из них. Своим обмундированием и внешним видом – само собой – надо было соответствовать. Но если где-то, и через  что-то пробивается твое настроение (душевный мир и прочее), не со-мневайся – и оно тоже будет соответствовать. Ведь ты – на параде!
    Именно таким себя чувствовал курсант, когда смотрел на рядом стоявших и на весь в парадной красоте внутренний рейд Таллина. Слышал, как сводный оркестр исполнял Государственный гимн, а потом слушал всё, что говорил морякам через мегафон по-праздничному бойко и уверенно ему незнакомый адмирал – старший морской начальник в Таллине.
   Но вот катер с этим начальником и с двумя другими адмиралами начал объ-езд стоявших на рейде кораблей. Начал не с самых больших и поэтому вскоре был совсем недалеко от канонерки, у которой вчера была зелёной палуба.
  Но об этом знал только командир бригады шхерных кораблей. Он  был на катере: стоял за спиной низкорослого старшего морского начальника и всё время держал правую ладонь у козырька фуражки.
   Хорошо было видно его строгое лицо. Ему конечно доложили, что зелёную палубу ночью успели таки перекрасить (на что из штабных мало кто  рассчи-тывал) в красно-коричневую и что с перекрашенной палубой корабль стоит в общем строю.
  Еще секунды и катер с адмиралами будет совсем рядом с канлодкой, где ко-мандир всегда был хорошим командиром. И вдруг – сразу и не поймешь – вчера себя проявил как недисциплинированный разгильдяй или шутом горо-ховым!
    Но вот мнение адмирала в одно мгновение меняется. Командир оказывается никакой не шут и не разгильдяй: за короткую июльскую ночь сделано такое, что на палубе и нигде на корабле выкрашенного в зелёное как бы и не бывало. Улыбки на лицах моряков и их командира такие, что не сможешь себя заста-вить вместе с ними не улыбаться.
    Но какой он адмирал и командир бригады боевых кораблей, если будет поз-волять себе расслабляться больше, чем на две-три секунды? Но и этих секунд оказалось достаточно: его широко развернутая ладонь, какой она  была у ко-зырька адмиральской фуражки, --  свернулась в крепкий кулак.
    Поднят был кулак над головой адмирала совсем на немного – чтобы мог и успел увидеть его тот, кому адмирал кулаком грозит. Но курсанту хотелось, когда-нибудь чтобы  угроза, подобная этой, была бы адресована ему. Такая, когда она всего лишь по-отечески  строгая и с отеческой же и ласковой улыб-кой – как всё это было только что у прочавшегося на катере командира брига-ды шхерных кораблей.
    Чтобы в ней, как у командира бригады адмирала,  к провинившемуся отцов-ской любви (как к родному, кровному сыну) было куда  больше, чем отцов-ской же строгости.





   
 
Книжная полка № 1                Книга № 4             








Э В Р И КА




Сентиментальные эссе о четырех   изобретениях,
обыкновенном карандаше и о Сталинской даче № 4.



























               
 
СУПИНАР
                (от латинск. «супинаре» - отбрасывать, опрокидывать)

1

   Не изобретешь, так думаю, ничего, пока что-то или кто-нибудь не растревожит душу. Заодно и тронет сердце так, после чего (и без чего не сможешь) с увлечени-ем  весь отдаешься работе, пока ее не завершишь.    Вроде бы очередной  работе. Но вдруг осознаешь, что  она  интереснейшее  всего на свете (не имеет значения --  если когда-то потом оценишь ее по-другому) и наиважнейшее не только для тебя. Ее результаты -- нужнейшее для всех, кто живет и будет жить на планете Земля.
  Не решаюсь назвать место и время, ни первопричину моего увлечения пробле-мой обработки почвы вручную. Не из подсознания ли оно? Не от пра- пра- пра-предков ли досталось в наследство?
   Конечно же сама эта проблема возникла за десять тысяч лет до моего рождения. Когда человек настолько переродился в  человека, что стал признавать землю-почву своей благодарной матерью-кормилицей.
Граф генерал Игнатьев, чтобы не умереть с голоду, выращивал грибы-шампиньоны и продавал их на рынках Париже. При этом со всей искренностью их сиятельство признавался, что давая жизнь помидорам ли моркови, огурцам, вме-сте с ароматом роз и гвоздик он вдыхал радость жить и трудиться на земле. И та настолько благодарна, что за его труд и всякое к ней внимание платила ему деся-терицей.
   Не меньше графа-генерала уважал труд в полях, садах и огородах знаменитый писатель Владимир Солоухин. С не меньшей искренностью, чем их сиятельство граф, он признался, во всеуслышанье заявив: «Ненавижу копать землю!»
  Оно и в самом деле. Так называемое «перемещение грунта вручную» (а это и пе-рекапывание, и рыхление клумб ли грядок лопатой) – далеко не самое приятное на даче, на приусадебном участке, «во саду ли в огороде». От этакого «перемеще-ния» и до крови мозоли на руках, и в самое неподходящее время прострелы ради-кулита поперек спины, и через каждую четверть часа очередное переутомление сверх всякой меры.
   И в то же время – «факты налицо».
   Давным-давно прошла вторая мировая война. Отпала необходимость в Англии, у лондонцев тех же для себя «где ни попадя» выращивать морковь, лук и ещё что-нибудь.
   Нет, не из-за этого многие продолжают выезжать  на «уик-енд» из городов. Да-леко не  из единственного столичного многомиллионного Лондона. 
   Стало привычным  у многих британцев, хранят ли традицией их отцов и дедов: на два дня и две-три ночи «выезжают на природу» – пообщаться с каким-нибудь ее разнообразием. Надышаться полной грудью не только «ароматом роз и гвоз-дик».
   С учетом традиций военного времени, из уважения к памяти тех, кто жил в те суровые годы, иные ли соображения вдохновляют правительство страны и город-ские власти. Не мешают они желающим хозяйничать на лоскутках земли. Где не-редко и всего-то места -- на клумбу, грядку и сколько-нибудь чтобы палатку по-ставить. Иное ли что – где бы можно укрыться от ветра и дождя, от надоедливых ли иной раз солнечных лучей.
   Не плохая привычка или традиция.
   То перекапывать и рыхлить землю, то выращивать заодно с тюльпанами не де-фицитные  укроп, салат, морковь. С двойной то бишь (для здоровья и чрева свое-го) пользой.
   С одной стороны – безукоризненно экологически и биологические чистые овощи на столе.  С другой – положительное влияние (для кого-то оно и терапия) на пси-хику и нервы. Когда и всего-то: видишь как знакомое по-незнакмому красиво рас-тет, развивается, зреет.
   Не от размахиваний гантелями, не от скрипучих эспадеров напряжение в муску-лах  рук и ног. Иное оно: богаче, благороднее, чем от «накаченных» в спортивных залах и на спортплощадках – где уйма снарядов, сверкающих никелем и цифер-блатами тренажеров и новейших  приспособлений для жаждущих «обливаясь сто-десятым потом нагонять мускулы на теле».   
  Иное дело, когда в своем родном «во саду ли в огороде» часок-другой  в охотку поработаешь  лопатой ли садовыми вилами. После чего и вправе  гордиться – сде-лал нужное дело, полезное нередко и не только для «себя любимого».
  Как после этого не быть дважды «радостью высвечен»?!
  Сразу перехожу от воображаемого, основанного на неоднократно услышанном в тематических радиопередачах, к живой реальности. Что своими глазами видел – на  что минутки две ли три смотрел непрерывно, увлеченно и даже сколько-то с не-уместной улыбкой. 
  Что-то в те минутки и после них в душевных глубинах и закоулках запуталось-сплелось. Получился клубочек такой, что ни концов его нитей найти не могу да и не появляется желание-намерение это хитросплетение  распутывать.
   Вроде бы самым осторожным было прикосновение чего-то к чему-то во мне. Допускаю – что и слегка царапнуло сердце: почему и не проходит, не забывается. И если волнует, беспокоит –  то и другое всегда и кстати, и радует.
  В каком году это было – трудно вспомнить. Но при этом не забывались многие подробности. Такие, что имели отношение к моему изобретению и много, казалось бы, ненужного, но память и такое зачем-то бережно-бережно хранит.
 И всего-то: случилась очередная остановка нашего торопливого поезда. Были - обычная весна и конец апреля (в самые ли первые дни размашисто веселого мая). В не по весеннему жаркий – хорошо помню – было-случилось в приветливый полдень.
   Электричка из Таганрога на Ростов шла строго по расписанию. Ни на минуту не опаздывала где ее ждали пассажиры и ни на сколько сверх положенного нигде не стояла. Почему на каждой  остановке с  дружеской ненавязчивостью и торопился проникать через окна в вагон воздух со своим  неполным пока что букетом запа-хов Таганрогского залива, (привет ли то был пассажирам от всего Азовского мо-ря).
   Ненавязчивый, ненапористый сквознячок на очередной стоянке успел притро-нутся к моим рукам и лицу.Нашел-таки мое место в вагоне в противоположной стороне от просторов залива. С того места мои глаза и успели как раз удивитель-ное увидеть на обычной, казалось бы, небольшой лужайке, что была вблизи от железной дороги. Недалеко от нашего вагона и почти напротив моего окна.
   На полянке уверенно стояло прочное серое строение с пронизывавшим его про-водами.
Их оказалось столько, что без труда можно было догадаться, что это одна из под-станций местной электросети.  Добросовестный молчаливый распределитель эле-кроэнергии.
   Строгое строение добросовестно заботливо ухожено. Чистенькие на всю высоту стены и возле них нигде никакого мусора – сплошной зеленый ковер из травушки-муравушки. Такой – будто изумрудный ковер только что  вручную мыли.
   С солнечной стороны от строения на травушке разостлано светложелтое одеяль-це под малышом. Он то сидит и что-то вертит в рученках, то пытается ползать.
  До чего же все неожиданно красиво, что нельзя было не думать о  невероятном. Солнечного цвета коврик вдруг да оторвется от земли и начнет летать над зали-вом, над вагонами электрички и потом высоко-высоко поднимется в безоблачное небо.
   Но Мама у малыша – мальчик он или девочка издали и по одежонке  не разли-чишь – такая, что ему ни в коем случае от нее улетать не надо. Недалеко от ма-лыша она с ручным орудием в руках – с лопатой. Изо всех сил старается накопать земли столько, чтобы хватило на клубу или на небольшую грядку под что-то.
   Отвоевывает она и, похоже, не первый день у травушки-муравушки нужное жизненного пространства для роз, анютиных глазок. Или у нее здесь морковь, по-мидоры летом вырастут. Ничто этому не помешает: вокруг подстанции в полтора метра высотой ограждение из стальных вертикальных стержней.
   Что молоденькая Мама делает вполне подходит, чтобы называть войной. Мест-ного значения, локальной войной, по крайней мере.
   Среднего роста она и едва ли не единственное  пока  что взрослое --  у нее не первый месяц свой собственный малыш. В своей взрослости она пытается убедить и лопату: что ли не видишь, мол, не подросток я и даже не девушка-первогодок?
  Это -- чтобы, как при взрослых, лопата бы с ней трудилось на равных. Ценило бы ее самоотверженное старание, ее атаку за атакой на целик сто лет не паханой, не копаной земли. Почему и давным-давно захваченной травушкой-муравушкй  и как бы навсегда присвоеной.
   Общее в ее атаках было: самоотверженное усердие, упорство и при них – наив-ность, непонимание сути дела. Почему при неодинаковых ее попытках атаковать землю-грунт- почву результаты  одни  и те же. Один за другим -- неутешительные. 
   Она изо всех сил надавливала на подпятник штыковой лопаты. Но – всякое по-видавшее  лезвие лопаты  лишь еле-еле входило в землю.
  Совсем на немного лучше получалось, когда горе-землекоп, обеими руками вце-пившись в черенок, вбивала острие лопаты в ту же неподатливую землю. Вбивала -- в опасной близи от пальцев своих ног.
  В очередной раз, устроивши  одну ног на подпятнике, другую она приподнимала над землей. Расчет – «работали» все чтобы килограммы ее веса (коих у нее было что-нибудь около пятидесяти).
   Наиболее эффективной была атака, когда обеими ногами становилась на подпят-ники и успевала сделать перед грудью  рывки за рукоятку вперед-назад и вправо-влево. Только после такого наконец  и начинал сдвигатья от целика срезанный пласт.
  Накоротке передохнув, полуприсев и нагнувшись,  горе-землекоп  этот хилень-кий  пласт наконец-то приподняла и с радостью опрокинула вперед. 
   Мама она –  это несомненно – и, как Мама, неопытная. Совсем юная. И землекоп она пока что аховый – ни руки, ни ноги не умеют нужного сделать. Вряд ли знала она – много позже конечно и о таком подумал – как и чему ручки-ножки учить у доверчивого малыша.
   «Так что, милая Мама-хозяюшка!» - помочь-то ей не мог ни замечаниями, ни со-ветом каким-то. Мы настолько незнакомы, что из вагона электрички не с руки бы-ло бы кричать-советовать. Оставалось только пожалеть ее да посочувствовать. – «При мне ты срезала-таки и следующий пласт грунта и  готовишься решить его дальнейшую судьбу – куда бы отбросить и опрокинуть? И  это – когда в тебе в очередной раз о себе напоминает нарастающая боль во всех твоих суставах и су-ставчиках не только рук-ног!..»
    Давненько нет у меня подобного. Но помню, хорошо помню как оно  меня пы-тало и казнило. Когда план-задание и всего-то было у меня: сто «копов» садовыми вилами до обеда и столько же во вторую половину дня.
 Когда считал победой, хорошо -- лопатой  если до очередного «перекура» от-брошу-опрокину пятьдесят пластов. И отлично – если сходу у меня  получалось аж семьдесят пять опрокидов.
   Правда рекорды эти получались на рыхлой, много раз копаной земле. На  сле-жавшейся и, не дай Бог, на целине – срезал пласты всего-то в  три или два санти-метра толщиной. Как есть --  и я «Ненавидел копать землю!» 
   У тебя, наша юная Мамочка, хорошо, если между «перекурами» так и получает-ся двенадцать-пятнадацать «копов». А у меня – ты ни в жизнь не поверишь (и не подозревая, что этот мой рекорд из-за тебя и во многом ради тебя)  – теперь с ка-кого-то времени  тысяча сто сорок семь «копов»  стало нормой! Причем нормой-заданием не на весь рабочий день, а всего лишь на каждый один заход – между «перекурами»!
  (Извините – на сколько-то, забегаю вперед. Нарушаю хронологическую последо-вательность в описании событий.)
   Нет, не считаю – шепотом ли про себя мои «копы» (их прибавляя один к друго-му): сто раз  сбивался бы со счета и все кончалось бы наверно головной болью. Все проще простого: каждый «коп» сопровождаю словом из строки хорошо мне  знакомого (в чем-то и любимого) стихотворения.
 Таких стихотворений-«считалочек» выбрал себе шесть и всех слов они содержат – как нетрудно догадаться – тысячу сто с «хвостиком». Все слова со мной расста-ются при сопровождении  моего баритона (на тенор сбиваться не позволяю).
   Похвастаюсь  и таким. Срифмовал я четыре строчки и в их числе «Землю надо
копать умеючи…» и, мол, обязательно  при этом «Песни во всю напеваючи!»
  Гениальный изобретатель Леонардо проявил себя и как гениальный художник. Если я увлекся изобретательством, почему бы и мне кое-кого из знакомых не оша-рашить кое-как срифмованными двумя-тремя предложениями? Если в них каждое слово -- «от души»?
 «Другое дело, Мамочка-цветовод или огородник-любитель», -- не уверен, что мой про себя монолог (на много позже, а не в тот же день – не  на пути  вдо Ро-стова и по прибытии в конечный пункт той памятной поездки)  был с таким слова-ми: «Если бы ты весом своим «пушинки» не вонзала бы лопату в землю  вдавли-ванием, а ударами не рук, а ударом   ноги сверху вниз по  подпятнику вбивала бы лезвие лопаты куда поглубже…
  Вычитал у кого-то случайно, что удар в десять раз, как минимум, эффективнее просто вдавливания во что-либо. А когда оно твердое -- тем более.
  Удары и взял на вооружение, когда ставил рекорды за пятьдесят и семьдесят пять «копов». Удары-притопывания приходилось вначале делать угадывая по верхней кромке лопаты каблуком и только каблуком.
  Неудобства при этом и вдоховляли пристраивать жесткую защиту для всей по-дошвы ботинка. Защиту из каких попало пластин и лучше получалось, когда они стальные.
   Достаточно солидным был у меня опыт, когда готов был юной землекопу  при-вести и наглядный пример.
  Если бы она возьми да изо всех своих силенок надави молотком на гвоздь – гля-дишь, мол, и воткнула бы его в мягкую сосновую древесину на полсантиметра. Но тем же молотком  по головке гвоздя ударь и –  одним ударом вобьешь гвоздь на  какую надо глубину.
   То же самое, мол, и с лопатой. Только вместо молотка у тебя ступня левой ноги (мне так, например, удобнее – привык).
   Все это было в теоретической части моих изобретательских дерзаний. Охотно бы ей рассказал все-все: и теорию и практику моих исканий – где предостаточно было проб и ошибок, внезапных озарений и подсказок интуитивного характера.
   Рассказывал бы не только потому, что полезно и надо бы ей знать. Но от внезап-ного прорывова какого сорта болтливости: неутоленного желания рассказывать интересное для меня именно ей, а не кому-то. Из-за уверенности что она , как ни-кто, всё-всё это мое поймет.
   Ни с того, ни с сего она вдруг  не явилась ли всегда желанным подобием одной из мифических греческих богинь? Той, что в далекой древности вдохновляла неугомонных изобретателей на дерзкие подвиги?
               
2
  Был  у меня в тот год в моем полном распоряжении сад-огород в четверть гекта-ра. Примыкал он к реке Кальмиус ¬ - в Донбассе это все равно что Волга для Рос-сии. Правда, с какого-то времени река стала не судоходной, а вода в ней такой, что всякая живность старается держаться  подальше даже и от ее крутых берегов. Да-же   комары-кровопийцы и их личинки эвакуировались от реки в неведомые края.
  Словом, было у меня достаточно места где мог проводить всякого рода экспери-менты и проверки образцов новых моих или в очередной раз измененных, усовер-шенствованных самоделок. Естественно, что здесь же и наслаивалось в моем со-знании много интересных «явлений объективной действительности».   
   При этом и таких, о которых от нечего делать вспоминал, как о несбыточных, а значит и ненужных. Нет, ни разу прежде в их число не попадали равные тому, что вдохновило на очередной изобретательский поиск с такой настойчивость, как Ма-ма с ее малышкой. И все, что из-за них наблюдал из  вагона электрички на берегу Азовского моря. (Таганрогского залива, могу уточнить. Название же полустанка – хоть убей – не помню.)
  Почти всегда и почти об одном и том же вспоминал, как правило, когда был в глубине моего сада-огорода. Когда копаю ли перекапываю грядку, рыхлю почву под  громадиной орехом, под яблонями, в междурядьи ли кустов барбариса, ряби-ны-черноплодки, смородины, под малиной ли -- беспощадно  колючей.   
  «Вот бы твоей милой Мамочке», – напрямую обращаюсь к малышу (уверен, что он подрос и («по моему хотению») оказался всепонимающим мальчиком. – «Та-кой же податливый грунт, как у меня в саду-огороде, --  сто раз перекопанный, взрыхленный!
   И ей, как у меня, садовые бы вилы – а  не лопату. Это же на сколько бы ей было бы легче! Впрочем…»
   Вспомнил зримо: на ногах у его Мамы легкие босоножки и конечно с тоненькой подошвой. В таких только попробуй  сделать притоп по подпятнику лопаты. Он будет первым у нее и последним.
   Когда-то я сделал с досады подряд с полдюжины таких притопов. Обут был в солдатские ботинки с непробиваемыми и несгибаемыми подошвами. Ходил потом с прихрамываниями неделю и зарекся «ни в жизнь такой глупости не делать».
    Но оказывается иная глупость – она же и своеобразное худо. Из того худо, что и оказалась не без добра. Оно-то посоветовало мне подыскать стальную полоску и приладить, какую нашел, под подошву солдатского ботинка.
   Самоделка эта у меня была в виде дырчатой плотформочки и с лихвой прикры-вала всю  подошву  и полностью каблук. Защита ботинку надежнейшая –только что не  броневая.
  Успел дырчатое приспособление опробовать за сколько-то веселых и радостных дней перед незабываемой, памятной поездкой в Ростов-на-Дону. После успешных испытания возможно с хвастливым-то привкусом и  обратил бы внимания на юную Маму (на ее упорство, лопату, на травушку-муравушку с одеяльцем  и на малыша).
   Вдруг случилось хорошего столько и разного из-за какой-то  стальной пластин-ки и всего-то?!. В тот майский полдень в очередной раз выдумщик-изобрететель, можно сказать, авансом был горд.  Потому  он и в прямом смысле слова из вагона смотрел сверху вниз на все, что оказалось в окружении неумелой прелестной Ма-мы.
  Смотрел-то оказывается не только с глубоким понимание и сердечным сочув-ствием. Но и с клятвой себе: все отложить на потом, а в первую очередь ей по-мочь.
  И прежде всего: избавиться от всего, что она делает неумело, неправильно. Все-го-то, мол: если бы она распоряжалась лопатой, своими руками и энергией ног по-другому – во сто крат лучше бы у нее много получалось. 
  Гордость творца  оказывается и в тот день в пределах нормы. Не позволяла  за-бывать, что мое окно из вагона электрички почти  вровень с фундаментом прочно-го железобетонного распределителя электроэнергии.  Что на сколько-то снизу вверх он смотрит на Маму с лопатой и на малыша на солнечно желтом одеяльце.
   После поездки в Ростов сразу у меня с нарастанием темпов и вдохновений пошло «усовершенствование любимых дум».
  Сначала вплотную  занялся подподошвенной платформой с ее крепежными ско-бами. После этого внимание на другое – более серьезное и интересное. Придумы-вал и пробовал в работе разные варианты штевней – ограничиваясь вначале бесе-дами с ее (как бы со сказочной стремительность подросшим)  все понимающим малышом.
 Когда беседуют двое мужчин и нет поблизости никакой женщины – разговор и короче и более по существу. Пользы от их такой беседы -- естественно больше. 
 Но как-то само собой обнаружилось, что и Мама малыша  способна понимать главное. Самое существенное в моих делах. Многое -- даже и лучше понимала, чем ее умница сын.
  Почему так часто именно с ней случались откровеннейшие наши мои производ-ствено-деловые совещания.
   Нет, не сердечные признания или тому подобная чепуховина. Если и хвастался -- то когда и в самом деле был в чем-то успех налицо. Когда надо было посмеяться над самим собой – со мной вместе смеялась и она. А ее с женской искренностью  взгляд более, чем другое что, всегда был  самой дорогой наградой  мне «за подвиг благородный».
   Стоп! Не чрезмерной ли длинны мои лирические отступления?

3

  Загадки-головоломки следовали одна за другой. Не давали скучать-бездельничать ни голове, ни рукам – пока придуманное не стало действительно отбрасывателем-опрокидывателем пластов земли.
  Причем все равно каких пласов-глыб: в полтора пуда весом или в полтора фунта.
  Сначала – если в хронологической последовательности – возникли недоразуме-ния из-за  дырчатой стальной полоски. Она оказалась – ничего более подходящего в моем скудном хозяйстве не нашел – на пять-шесть сантиметров длиннее подош-вы  ботинка.    Укоротить ее было нечем. Ножовку по металлу взял на пару дней сосед и вторая неделя, как она где-то у него. В тот день – оказалось-то как раз на мое счастье! – его на даче и не было.
  В день первых испытаний защитного устройства для ботинка – за его каблуком была плоская шпора. Мешала мне ходить по саду-огороду. Но можно было бы на это махнуть рукой – остальное-то у платформочки работала «что надо». В полси-лы притоп и – лопата по подпятники вбита в слежавшийся твердый целик.
  После полудня пошел с дырчатой полоской навестить Егорыча. Для этого нужно было всего-то перемахнуть через железную дорогу и пройти еще метров полто-раста. 
   Если не та юная цветовод-любитель что где-то на берегу Таганрогского залива – безымянная и почти целиком вертуальная – Леонид Егорыч скорее всего до конца его жизни оставался  для меня самым все понимающим.  Чему содействовало во многом то, что мы до пенсии побывали шахтерами.
    Не имело значения то, что он работал на двадцать девятой шахте электрослеса-рем, а я на двенадцатой – проходчиком. Для нас глубочайшего содержания были слова из шахтерской песни «Что ты знаешь о небе, Если в шахте ты не был?»
    Не дачником он жил за пределами поселка, а как бы на хуторе. Земли у него гектара два, корова, пчелы, в гараже видавший виды «Москвич». И электросварка, большой верстак в окружении полок с самым нужным и с таким, что «на всякий случай»  у ненго хранилось.
    В пять минут мы бы укоротили дырчатую полоску и просверлили дополнитель-но где надо пару отверстий для проволочной шнуровки. Но Егорыч укатил на «Москвиче» к брату и вернется, мол, поздно вечером.
    Второй раз мне за один день мне таки повезло. (И второй раз – как оказалось – невезение было кстати.)
    Давно для меня стало ясно и понятно казалось бы самое простое, очевидное. То, чему придумал название «коп» -- никак не единое что-то, – выполняемое одним махом. В «копе» сначала только сам для себя и все более четко выделял три фраг-мента.
  Перво-наперво (оно после того, как лезвие лопаты поставил в «стартовое» поло-жение – наметили толщину пласта) – когда, надавливая ногой на подпятник  и по-могая руками, внедряю лопату в грунт. Срезаю от целика пласт.      
    Второе: строю рычажную систему – черенок лопаты рычаг, а ладонь одной руки для этого рычага шарнирная опора; после чего сразу же и преодолеваю наитруд-нейшее -- рву сцепления срезанного пласта с целиком. Руки в предельном напря-жении: затрачиваю это едва ли не  семьдесят-восемьдесят процентов энергии из общих затрат на весь «коп».      
    Третий фрагмент – завершающий. Приходится каждый раз еще и еще сколько-то добавить к наклону моему вперед и полуприседанию. Нагрузки теперь не толь-ко на руки-ноги, но и на мускулатуру спины. Без этого, увы, не приподнимешь ни на сколько срезанный грунт и --даже если его и не приподнимая – не сдвинешь ни-куда, не  опрокинешь пласт вперед или  впрво-влево.
   Случалось мне работать, когда целик непаханый и сто лет никто его не рыхлил. Срезал от него по вертикали тонкий пласт и после этого надежно крепкую верх-нюю кромку среза (а не кисть руки!) приспосабливал и использовал как шарнир-ную опору для черенка лопаты.
   Почему бы в роли верхней кромки твердого целика не использовать переднюю кромку подподошвенной платформы?
  Попробовал.
  Сходу оно было. Почему и вышло не совсем то, что надо. Но вижу – вполне мо-жет получиться и что надо. Если на сколько-то платформу выдвину вперед: не наваливался чтобы черенок лопаты на носок ботинка и не пытался бы сплющивать под ним пальцы моей ступни.
   Сразу и приступил к эксперименту  -- себе в утешение (почти сразу, как только что ни с чем вернулся от Егорыча). Прикрутил проволокой дырчатую пластину к ботинку по-новому. Так, что её передняя кромка стала больше, чем на  два санти-метра выступать  от носка ботинка.
   Соответственно короче стала шпора из-под каблука, Что я сразу оценил: мень-ше, мол, будет шпора путаться под ногами. Именно это в спешке посчитал в моем эксперименте едва ли не самым главным.
  Но вот и раз, и два, и три-четыре раза передняя стальная кромка платформы пре-отлично проявляет себя в роли шарнирной опоры!.. Мало того, что произошла и переоценка ценностей.
   Едва сдержал себя. Невтерпеж было: хотелось крикнуть «Эврика!» в тот «не-удачливый» день. А через пару дней –  возникло еще большее невтерпеж. Случи-лось это после того, и когда свою догадку проверил при обкапывании кустов бар-бариса.
  Оказалось что ни на сколько укорачивать дырчатую пластину-платформу ни в коем случае не надо. Сместить лишь ее так, чтобы сзади никакой шпоры из-под каблука не высовывалось. А то, что впереди носка ботинка теперь  жесткая сталь-ная площадочка – никакая не беда.
  Кусты барбариса  густые и царапучие. В них не просто пробраться черенку лопа-та с пятерней одной руки. Все-таки пробирался – пока не понял: в колючих спле-тениях кустов оказывается второй руке (той что страдала от колючек) по сути не-чего делать. Она держится за черенок не по необходимости, а как бы за компанию – по привычке рук по-возможности держаться вместе.
  Шарнирная опора (передняя кромка подподошвенншой пластины) лежит на по-верхности почвы – ниже некуда. Отчего и соотношение плеч по их длине  во вре-менной рычажной системе такое, что отрывать от целика срезанный пласт и его отбрасывать-опрокидывать не плохо получается – если и одной рукой.
  Другая рука (у меня – левая), чтобы не бездельничала, само собой придумалось и ей дело. С отмашкой  через в сторону и назад она помогает удерживать равновесие в моменты, когда невольно стоишь на одной ноге.
  Больше месяца пребывал в эйфории. Один за другим устанавливал новые рекор-ды: «на одном дыхании» без перерыва делал сотню копов, полтораста, двести!
   В тот эйфорийный месяц поздравил себя с очередным микрооткрытием. По сути оно само по себе открылось: мне досталось только удивляться: почему это, мол, не задыхаюсь так быстро, как было всегда и ни малейших признаков одышки не чувствую во время работы.
   Прежде было: руками держусь за черенок лопаты – грудная клетка сдавлена справа и слева; приходилось то и дело с наклоном вперед  еще и приседать или полуприседать – уменьшенный до половины объем легких сокращаю едва ли до четверти. Ни о каком полноценном дыхании при этом говорить не приходилось.
   А когда появилась возможность играючи копать землю «одной правой» (да и она, смотрю, загружена едва ли ни на четверть своих возможностей) – вот уж дей-ствительно дышишь и чувствуешь что дышишь! Левая рука знай делает свое дело: во всю ширь и глубину разворачивает грудь – чтобы каждый вдох был полноцен-ным.
    Но седьмое чувство или что-то ему подобное мне подсказывало: остаются пока что неизвестные мне -- скрытые резервы в «штуковине» моей. Из-за которой столько радости в моем сердце и нарастающий  ералаш в  голове.
Предостаточно того и другого было в канун и во время моей поездки в Ростов-на-Дону с трех- ли двухминувтной встречей на «Безымянном полустанке» с Ней и её малышом. Врозь о них никогда не думаю и не пытаюсь придумывать им имен – достаточно того, что они есть такие, как есть на свете. К тому же, сами того не зная, не подозревая – сделали для меня много из  самого необходимоге.(Без чего  несчастное человечество кое-как жило-прозябало бы еще век или больше -- без отбрасывателя-опрокидывателя грунта, не тратя зря сил и энергии. Без крайне не-обходимого и «гениально просто устройства - супинара).
               
4

  Общеизвестно, что собака все понимает -- всего лишь не умеет говорить. Металл – в моем представлении,-- сталь, в частности, тоже многое знает и понимает, но…
  Впрочем: нужную информацию от металла не получаем ли мы -- только не оформленную в колебания воздуха определенной частоты – в слова? Ни информа-цию, изображенную зримой (нарисованной, написанной и т. п.)? 
   Утвердительный ответ на оба вопроса – поведение дырчатой  пластины. Той, что накрепко прикручивал к подошве ботинка.  По крайней мере, та ее часть, что вы-совывалась вперед.
  Сама по себе она все заметнее  стала отгибаться вниз. Все настойчивее напоминая мне, что грунт под пластиной не из тех,  что  мной не обрабатывался давным-давно лопатой ли садовыми вилами – недостаточно слежавшийся.
  Первое, что пришло ему в голову, - изобретатель тотчас же и осуществил.
  «Это же из-за того, что низ черенка лопаты с такой силищей давит на пластину вот она и отгибается вниз!» - любой здравомыслящий себе мог бы сказать именно это. –«Шарнирная опора под черенком на поверхности почвы. Верхнее плечо во временной рычажной системе раз в пять длиннее нижней. Почему и оторвать что-бы пласт от целика – и четвертинки силы, в сравнении с прежним, теперь не надо. А тому, на что опирается черенок лопаты – соответственно вчетверо больше до-стается.»      
   Готов был сразу и вариант как помочь дырчатой подподошвенной пластине сно-ва стать прямой. Сколько-то раз, мол,  давону лопатой как следует на горб пла-стины -- всех и делов-то!   
   Пришлось конечно же ботинок то и дело ставить на пятку. Со второго или тре-тьего вытанцонвываания ступней этаким фертом из меня тогда и вырвалось вне-запное «Эврика!»
   При моем рывке черенка лопаты «на себя» (чувствительнее чтоб досталось под-подошвенной платформе) – произошло неожидаемое. Зацепленный на лопату грунт сорвался и, скользнув по лезвию лопаты, отлетел вперед.    
- Юная ты Мамочка вместе с малышом твоим! – беззвучно кричу (с уверенно-стью что где-то на берегу Азовского моря они меня услышали и оглянулись). – Полюбуйтесь на еще одно чудо из чудес! Не только срезаю какой мне надо пласт от целика -- почти без усилий! Смотрите: ботинок вместе с его подподошвенной ставлю на пятку и – срезанное от целика охотно и как бы само выпрыгивает вверх!
   Не до того было. Почему и не заметил какими лицами были у моих все понима-ющих слушателей в самом начале. Но конечно же Мама не могла не улыбаться – меня поздравляя. Ища при этом и сочувствия у меня. Ступни, мол, моих ног, ува-жаемый изобретатель, и без того устали – как же их заставлять еще покруче ста-вить на пятку?
    Она права. Смотрю на ее оголенные ступни (в жизни вовек не видел таких кра-сивых!)
    После очередных мучений с до тупости бестолковой лопатой, Мама, поди, при-села на желтое одеяльце поближе к малышу и играет его ручонками. Легкие свои босоножки (цвета не запомнил – было не до этого) сбросила и во всю длину куда попало вытянула ноги…   
  С одной стороны эффект – налицо у меня еще одно облегчающее «перемещать грунт вручную». О чем с радостью и гордостью поведал Егорычу при первой же  встрече. Он сразу меня и поздравил.
   Ни полслова ему не сказал о том, что более сердечным поздравлением было мне вчера.  От той, что уставшая и разутая сидела (для нее самой и для малыша было бы лучше – если бы она опрокинулась навзничь) на желтом одеяльце.
  Не только с Егорычем. Но если даже и нечаянно упомянуть в разговоре с Богом о тех, кто на берегу Азовского моря , то?.. Никакого никогда (не просто мое мне-ние – убеждение)  у меня  разговора ни с кем не получится. Это была бы та болт-ливость, что хуже  предательства.
  Не Потому ли предупреждение в Нагорной проповеди Христа: «Молитву твори в уединении!» При общении (молитвах) с Богом ( то же и с таким божеством, как Она) – никакой показухи не должно быть. Оставайся в уединении даже и от самых верных друзей!
  Но почему было бы непростительным  разрешить явиться всего лишь в моем со-знании даже и самому коротенькому  подобию  возможности что-нибудь кому-то сказать  о любом из моих «заочных» общении с Ней. О том, например, как Ею безоговорочно была принята на вооружение подподошвенная платформа. Как  Она потом успела наловчиться, притопывая по подпятнику лопаты – вгонять лезвие лопаты в землю.
Спешил-спешил с ней первой поделиться моими успехами. Сначала -- когда у ме-ня «работала» дырчатая длинная подподошвенная пластина. Сразу тогда и при-знался Ей о нмерении пластину укоротить: не высовывалась она чтобы и не меша-ла (самые первые впечатления были)  чтобы и сколько-то не было пластины впе-реди носка ботинка (обязательно, мол, будет мешать нам ходить) – что вскоре оказалось никчемным, ошибкой.
   Она заказала кому-то (сплошь выдумка – фантазировал и желаемое мне явля-лось правдоподобнее действительности) и ей сделали стальную подподошвенную защиту коротенькой. Работающая передняя кромка имитировала как бы только  что образовавшуюся – после среза пласта от жесткого целика – шарнирную опору для черенка лопаты.
  А это гарантия, что ей тоже не надо тратить семьдесят-восемьдесят процентов сил и энергии рук на самое тяжелое при «перемещении грунта». Срезанное же от целика худо-бедно обеими руками (вместо этого тогда еще не успел ничего при-думать) поднимай, мол, хотя бы и до поверхности почвы.
  И вдруг – надо же! Придумалось такое, что срезанный грунт почти сам соскаль-зывать будет и отлетать, как теннисный мячик от ракетки.

                5
          
  Месяцем позже по рекомендации Егорыча ко мне пришли двое дачников.  Из тех, что постоянно выискивают самое новое и наиполезнейшее для свих дачных участ-ков.
  К этому времени с помощью Егорыча мной был сделан судьбоносный шаг от первой «Эврики!» в направлении к очередной творческой находке. А до этого бы-ло  заочная (вертуальная ли) встреча с Нимфой и ее малышом на берегу Таганрог-ского залива.
 Тогда мне удалось ее убедить, что пдподошвенная платформочка окажет ей по-мощь не только при вбивании лезвия лопаты в грунт.
   - У меня не получится, - не очень уверенно противилась она. – Ступню вверх на столько высоко мне трудно приподнимать!
   Проверить чтобы  свои предположения, заодно чтобы их и  оценить, уговорил Нимфу сесть поудобнее. Для демонстрации довольно было бы и одной ноги. Но она стала подгибать обе ступни к своему изумительно стройному что выше их. (Чему и не положено быть не изумительно стройным.) Примерно то же только и мог бы мой язык  сказать и в отношении  каждой ступни.
    Так ведь надо же: очарован был и пальцами ее ног. И в частности (почему-то не стыдно было дуралею!) любоваться даже и нокотками на них. Вертуальные -- и все-таки: до того каждый из них на месте и какой надо, чего бы не сумела сделать бы ни одна из всех педекюрш на свете.
   И до чего же благодарен им всем за то, что их руки ничего  не испортили. Не притронулись нигде к ее нокоткам и не измазали их каким-нибудь лаком. Даже – и бесцветным.
    Сквозь мои восторги от неземной красоты услышал таки ее заботливый мате-ринский голос:
 - Покормимся только -- потом сразу и посмотрим: может вдруг да получится у меня отгибать пятку на сколько надо?
   Это было последним, что досталось мне услышать от нее (во  всяком случае – мне запомнилось) в ту нашу встречу (от начала и до конца конечно же мной при-думанной – не по заказу моего вполне дисциплинированного ума, а сердцем – не-послушным, как должно быть и у всех мужиков).
   Не дождался посмотреть чтобы как прогнется у нее ступня, как она ее поставит на пятку и начнет надавливать черенком лопаты на переднюю кромку защитной плотформочки. Перед этим пришлось бы мне смотреть и как Нимфа –умело, нет ли -- кормит малыша грудью. Ума и стыда хватило – не допустили они меня до та-кого подсматривания.
   «Стоп!» -- сколько-то дней и вечеров приказывал себе. – «Есть и божество и вдохновение – тебе этого  мало?»
    Кстати и дел нахлынуло столько, что успевай только поворачиваться. И, прежде всего, -- шевелить мозгами.   
6

   Те два дачника, что пришли от Егорыча, в моем присутствии устроили подобие консилиума. Невольно мне пришлось участвовать в нем, не прерывая перекапыва-ния кругов под вишнями. Слушал их внимательно: они хвалили мной придуман-ное и их слова сразу  подкреплялись действиями -- делом.
   Один уговаривал меня снять ботинок с платформой – размер, мол, обуви как раз одинаковый у нас. Так «раззудилось плечо» - ему захотелось попробовать так ли и у него-то получится, как одно за другим получалось у меня. 
   Другой нашел в сумке моточек мягкой проволоки. Пальцами выровнял ее. По-сле чего -- измерил длину и ширину всей платформы. Маленьким перегибчиками, «колышками» на проволочке обозначил даже и расстояние между отверстиями для крепежных скоб.
     К тому времени успело созреть в моем сознании немаловажное. Шпора сзади каблука – ни кому и действительно мешает. Если платформа выступает вперед от носка на пять-шесть сантиметров, - от этого другого не жди, а только  полезное.
  Показал дачникам то, как «лишнее» впереди ботинка, если его – а значит и лопа-ту сосрезанным пластом -- повыше приподнять над поверхностью почвы --  пласт  легко соскользывает с лопаты куда надо. Подальше  вперед отлетит ли  с опроки-дыванием брошу его вправо-влево.
  - Штевень что надо! – один из дачников-новаторов придумал название той части платформы, что была у меня перед носком ботинка. До пенсии он моряк -- почему  и охотно разбрасывался флотской терминологией.
   У корабля в носовой части находится форштевень. Для солдатского ботинка много чести, если полным словом называть пустяковину, что высовывается из-под подошвы на какие-то сантиметры вперед. Но если называть в полслова – «ште-вень», то будет, мол, в самый раз.
   Так вторая важнейшая часть моего изобретения обрела не только законное право на существование. С того дня присвоено было официальное им – штевень.
  «Единица – ноль!» - утверждал поэт,  имея в виду одного человека. В чем-то он может быть  и прав. Факт налицо: ведь наиполезнейшей  вторую –  нечаянно рож-денную! –  часть мной придуманной штуковины признали с признали и назвали сразу еще и двое дачников.
   Дано к тому же и вполне достойное название придуманному – «штевень».
               
7
    Может что-то со мной когда-то случилось где-то (может вниз головой падал со второго этажа и т. п.) Или от рождения такая «жилка» досталась: выдумывать и придумывать интересные «штуковины». Случается, что и  полезные не мне одно-му.   
  Что было в детстве – отметаю. На то оно и детство: мастерить кораблики, плохо летающие самолеты, строить неприступные крепости из снега или замки из песка.
   Серьезное, так считаю, получилось у меня во время войны. Причем – крайне не-обходимое для меня, по крайней мере.
В школе младших авиационных специалистов был я круглый пятерочник. Из-за чего, так думаю, потом и направили меня в разведывательный авиаполк на штат-ную должность воздушного стрелка-радиста. В полку девятнадцати-двадцатилетние пилоты и штурмана сплошь ночники – летали ночью не хуже чем днем. Подстать им подбирали и стрелков-радистов.
  К тому же и возраст у меня был вполне подходящий. Шестнадцатилетний добро-волец Красной Армии (командиру нашей боевой машины было полных девятна-дцать лет).
  В разведку чаще всего мы уходили так, чтобы над объектом быть в густые су-мерки или за сколько-нибудь  до рассвета. Истребители нас никогда не прикрыва-ли – из соображений не демаскировали чтобы наши секретные вылеты. Зато бое-комплекты к пулеметам у меня и штурмана были двойные – по две тысячи патро-нов с  бронебойными, трассирющими и пристрелочнозажигательными пулями.
   Огрызаться-отстреиваться мы умели и патронов хватало. Почему и прошел вой-ну с единственным по недоразумению пребыванием в госпитале. Был, правда, чер-ный день у  экипажа и самолета нашего с боровым номером восемнадцать (что значит:  ведомый в третьем звене первой эскадрильи).
    На исходе был третий час полета. Разведали визуально оба «объекта» и что нам было приказано взяли на позитивную фотопленку в кадры девятнадцать на девят-надцать сантиметров. На ту пленку в касете фотоаппарата, что в моей кабине, сни-малось лучше – при вспышках солнечной яркости от стокилограммовых фото-бомб. Но снято мной лишь то, что было по вертикали под самолетом.
    У штурмана фотоаппарат переносной – для перспективного фотографирования под любым углом-ракурсом. Качество снимков похуже моих, но их на много больше – для дешифровщиков из разведуправления в них тоже всегда много не-обходимой ценной информации.
    Оставалось и всего-то, что попало нам в  сети – наш улов – доставить поскорее тем, кому без нами разведанного никак не обойтись. Всего-то было надо -- благо-получно возвратиться на свой аэродром.
    Благодушия вроде бы никакого не было, ни снижения бдительности. И тем не менее…
    Истребитель-гаденыш подкрался к нам снизу под ракурсом в две четверти или и того меньше и -- атаковал. Дал одну длинную или пару коротких очередей из пу-леметов.
    Пройди какая-то из его пулеметных трасс на полметра выше и -- «Мир вашему дому!..» А так: все живы-здоровы. Но восемнадцатая наша оказалась хромонож-кой – без необходимой привычной опоры с правой стороны.
   Командир прислал мне по пневмопочте донесение о скоротечном неудачном для нас воздушном бое. Я донесение зашифровал и передал на землю. Почти сразу был и запрос: не повреждены ли кассеты фотоаппаратов и дотянет ли восемнадца-тая домой. Готовы ли –в крайнем случае – приземлиться на промежуточном аэро-дроме – что ближайший от нашего места нахождения.
   Прилетели домой. Через мой радиопередатчик напрямую микрофонный разго-вор нашего командира лейтенанта с майором, командиром полка. Сразу приказ: идти нам в зону «Б» и, бросив там самолет, выпрыгивать с парашютами.
   Приказы не обсуждают – их только выполняют. Но командир полка сделал ис-ключение из общих правил. Вместе с нашим командиром экипажа стал «обсуж-дать» свой приказ: предложение нашего лейтенанта – попытаться-таки посадить самолет-калеку, без опоры  с правой стороны.
   Бензину оставалось только на перелет в зону «Б». Но его хватило и на две «кор-бочки» над посадочной полосой. Первая была как бы пристрелочная – командир полка следил что и как намерен сделать наш лейтенант при невероятно трудной аварийной посадке. И на посадку дал «добро».
   На последней прямой при второй «коробочке» всего-то мелькнуло перед глаза-ми, но почему-то надолго запомнилось второстепенное или даже десятистепенное по важности. Вблизи от посадочной полосы в нетерпеливом ожидании замерла бе-лая «скорая помощь» с большими красными крестами. Полковой врач Федор Фе-дорович прибыл нас подбирать полуживых или собирать что от нас останется.
   Восемнадцатая села: сначала с небольшим, а потом и с крутым креном на левое крыло, очертив сложную кривую. Но таки ничуть не ударилась консолью крыла. Подобное наверно получается у бабочки: когда она вынуждена садиться, опроки-дываясь направо – когда ее левое крыло не способно опереться на воздух ли на лепесток цветка.
   Может такая вот обстановка и поспособствовала тому, что особое фантазиро-ание прорезалось во мне? А потом  стало основой моих увлечений на всю жизнь.
  У всего летного состава были тогда внушительных размеров защитные очки, скрепленные с шлемом. Стекла очков слегка выгнутые наружу и вообще во всем были  что надо.          
                Обнаружилось у меня, что под правый глаз через очки поддувает. А сидеть за пулеметом, высунувшись из турели, -- необходимо часами.
Всех и делов-то, мол, на пять минут. Сделаю прогиб чуть покруче и – к правому виску очки будут поплотнее прилегать.
  С утепленной подкладкой была оправа очков из податливого металла -- охотно прогибалась и выгибалась. Но вставленное в оправу стекло оказалось капризным и хрупким – как ему и положено быть, если оно стеклянное. При самом осторож-ном, казалось бы, обращение с ним - вдруг растрескалось и высыпалось мне в ла-донь  кусочками.
 Собрать кусочки – пожалуйста. И что потом? Склеивать их нечем да и не скле-ишь!
 Вспомнил: в комплекте к очкам нам выдавали затемненные стекла и где-то они у меня должны быть. Для чего они предназначались --  можно было только догады-ваться.
Наверно кто-то предполагал, что именно в таких очках мы будем летать в очень уж солнечную погоду. Cчитал наверно кто-нибудь, что полет в боевых условиях равноценен прогулкам по  курортному  пляжу. 
  Но могло быть и другое. Истребители предпочитают атаковать со стороны солн-ца – затемненные очки для нас были бы  самое кстати.
  Но мне не досталось ни разу увидеть у кого-то из  летчиков очки с дымчатыми стеклами. Летишь – во все глаза смотришь. Опасаешься: из-за прозрачных очков – на сколько-то сужается угол зрения --  не прозевать бы такое, что во время не уви-деть, считай -- твоя смерть и гибель экипажа.
  А с солнышком всегда можно общий язык найти. Не обязательно подолгу в упор на него смотреть – когда надо,почаще только поглядывай в солнечную сторону.
  При этом едва ли не решающим было то, что в основном разведчикам приходи-лось летать, когда на небе звезды и не всегда за одно с нами луна «как бледное пятно».
  Полутьма, если даже и темнота -- как раз и оказались решающими в пользу моего никакого не изобретения. Даже и не рационализаторского предложения.      
  Вставил дымчато коричневое стекло. Сначала утешением было то, что под пра-вый глаз не поддувает. Потом утешился даже тем, что при построении для по-следнего предполетного инструктажа никто не заметил, что очки у меня не как у всех. А было еще на так темно, чтобы такое отклонение от обычного кому-то из моих начальников не заметитьть.
  Взлетели. Как положено: пока мы вблизи аэродрома, по переговорной таблице установил надежную радиосвязь с землей.
  Переключил радиопередатчик на режим глухого молчания до поры до времени. Заметив мимоходом одобрительно сверкнувшую надпись на никелированной таб-личке – на то она и прикреплена к передатчику – «Внимание! Противник подслу-шивает!».
  После всего этого устный доклад по СПУ  (самолетному переговорному устрой-ству) командиру экипажа «Связь – есть!» и -- тороплюсь в кольцо турели к пуле-мету. До нежеланных встреч – до «непосредственного соприкосновения с против-ником» далеко.
  Но противник-то всегда коварный – чаще всего появляется, когда его не ждешь. И лучше не придумаешь – если при встрече с ним у тебя под рукой пулемет и в него заправлена лента с первой тысячью патронов.
   Ни малейшего сквознячка не чувствую мне под правый глаз. Даже и специально подставлял правый висок под бьющую встречную струю воздуха.
  Поочередно закрывал то левый  глаз то правый: звезд не небе правым глазом ви-дел не меньше, чем левым. То же самое, когда в один глаз пересчитывал редкие сначала наши, а вскоре и вражеские огоньки далеко внизу.
 Но главное испытание было впереди. Его результаты превзошли все мои – заранее в утешение самому себе придуманные – предположеня, ожидания.
 Ведь какую короткую очередь из пулемета ни даешь во тьме ли полутьме – она обязательно ослепляет. Наверняка то же и при стрельбе одиночными из обыкно-венной винтовке у пехотинца: после выстрела, он слепнет на какие-то секунды (ес-ли даже и на доли секунд). Не видит ни ствола винтовки, ни то, в кого или во что стрелял.
 А воздушный бой настолько скоротечный, что и малейшая доля секунды может быть решающей.
 В тот полет моя первая короткая очередь и за ней было ещё много таких же – предназначались неморгающему глазу  прожектора. Заодно  и тем, кто суетился вблизи от этого глаза.
 От моих ли пуль, штурман ли из своего пулемета меня опередил – прожектор вскоре ослеп. А его напарник должно быть решил отказаться от поединка с двумя пулеметами: увидел, что иметь дело с нами смерти подобно.
 Для нас опасно и страшно, когда самолет попадает в перекрестие прожекторов – даже если и двух. Тогда и у зенитчиков по-настоящему прицельный огонь и тем же истребителям-перехватчикам раздолье.
  Если прожектор остался в одиночестве -- сиди себе и помалкивай. Одной поли штурмана или моей достаточно, чтобы надолго (если не навсегда) утихомирить тебя пучеглазого дурня.
  Вернулись домой честь-честью. И на фотопленках привезли самого нужного вдоволь, и высмотрели столько, что оба мои лейтенанта с полчаса непрерывно пи-сали – официально в донесении излагали что и где видели, когда именно и в каком виде.
  Меня так и подмывало сразу  похвастаться. Не напрямую, а примерно так: «Ско-рее всего  очередь из моего пулемета выбила глаз у пржектора!» Лейтенант штур-ман мог бы и промолчать. А лейтенант пилот (он же и командир экипажа) мог по-интересваться причиной моей самоуверенности.
- Стрелял сегодня, как никогда прицельно,  - докладывал бы с хвастовством и не моргнув глазом. 
- Так-таки – уверенности на все сто процентов? 
- Даже -  и на двести!..
Но такого разговора в то утро не состоялось – помешал механик своим  докладом командиру экипажа. Он обнаружил вторую «царапину» от какого-то осколка зе-нитного снаряда:
- Резануло под основание стойки руля поворота – и четвертинки не осталось от ее толщины! Отогнута – пальцем боюсь притронутся…не переломить бы ее совсем!
- Значит, – с неуместной веселостью вмешался штурман (самый серьезный в эки-паже и самый взрослый – было ему тогда двадцать один год). -  Значит – «летели на честном слове»? 
- А я чувствую, знаешь, - оправдывался как бы командир перед механиком ли штурманом. – Даю левой ногой – она как бы проваливается в мягкое, почти в пу-стоту. Но потом все-таки и влево поворот  получается. Не совсем, как надо – не настоящий, но все же поворот куда надо. Хуже всего досталось дома -- когда вы-ходил на последнюю прямую. С прицелом  на посадочную полосу… 
  После второго или третьего нашего полета в ночь-полночь – похвастался таки и показал командиру свои «одноглазодвуглазые» очки. 
Ты в них – посмотрись в зеркало! – как одноглазый пират Били-Бонс, - вместо поздравления дружески он засмеялся и своей командирской доброй  рукой по-хлопал меня по плечу.

8

  Острая необходимость заставила меня открывать Америку и в другой раз. Через годы после войны: когда работал проходчиком под землей в Шахтоуправлении имени Феликса Кона.
  В основе мозговой атаки снова были крайняя необходимость из-за моей оплош-ности. А если честно и напрямую – никакая не оплошность, а разгильдяйство про-явилось мое снова. Да так проявилось, что «краше» не придумаешь.
  Наша бригада нарезала новую лаву. Шли мы почти сплошь по углю. Его слой толщиной около метра был с небольшим наклоном. С таким небольшим, что уголь по рештакам сам вниз не скользил, не шел.
 Пришлось укладывать второй этаж рештаков, обогнуть его по всей длине цепью со скребками. Внизу (на откаточном штреке), естественно была приводная головка конвейера, здоровенные зубья которой тянули  на себя и через себя цепь вместе со скребками и углем. У приводной головки уголь с цепью  расстается.
  На рельсах откаточного штрека стоят вагонетки -- в них  сваливается уголь. А разгрузившаяся цепь холостой ветвью ныряет под приводную головку  цепного конвейера и скребет по нижним пустым рештакам – уходит за новыми тоннами уг-ля.
  С каждым днем наш проходческий забой удаляется от откаточного штрека. По мере необходимости укладываем дополнительные рештаки (двухметровой длины стальные колоды без торцов и с надежными захватами-замками). Удлинняем и цепь со скребками.
  Конструкция звеньев цепи такая, что легко их пальцами рук расчленять и воз-вращать в рабочее положение. От этой податливой уступчивости в основном и случались то и дело беды.
  Не в каждую смену и не каждые сутки, но  случались разрывы цепи. Самопроиз-волное расчленение какого-нибудь из ее звеньев. Отчего и авария на конвейерной линии.
  Случился обрыв  цепи -- сразу же это легко и заметить. Конвейер, продолжая ва-лить уголь в вагонетку и при этом – вместе с углем туда же бросает  звенья цепи и скребки.
    Немного звеньев цепи вместе с углем насыпит перед тем, как привод будет вы-ключен – не на много потом и «дурной работы» у проходчиков. Приподняли верхний ближайший от привода рештак, уложили на нижний рештак оборванное -- то, что успело ссыпаться в вагонетку – сочленили половинки хитроумного звена и, как говорится, вперед и обязательно  с песнями.
  Проходчики по очереди оставляют забой – подышать без пыли в откаточном штреке и «подежурить на кнопках». Контролируют поведение цепи конвейера под приводной головкой – без промедления, когда надо, чтобы нажать на кнопку вы-ключателя в полпуда весом (зато – от взрывов защищенного).
  Еще одна кнопка – второстепенная, можно сказать, - чтобы лебедкой оттаскивать состав вагонеток. Отводить от конвейера вагонетку те, что с углем «под завязку»,  и  ставить под погрузку очередную пустую.
   Где-то в середине моего бдительного «дежурства на кнопках» взбрело одному из звеньев цепи  саморазъединиться. И выбрал же подлец ту минуту, когда меня от кнопок отделяли вагонетки и я с дальней от конвейере стороны лопатой сгребал с рельсов просыпавшийся уголь и  забрасывал его в с верхом нагруженную вагонет-ку. 
   Та, что стояла под конвейером – на мое счастье -  была полупустой. Что и вы-звало грохот: цепи насыпалось так много, что валившиеся на нее звенья и скребки стали бить о пока чточ голые борта вагонетки.
  Серьезнейшая авария. На дурную работу наше звено потратило уйму времени. И сил  ушло «задарма» у каждого из нас тогда столько, что на две-три смены хвати-ло бы работать по-настоящему в забое пневмомолотками, лопатами и, когда надо, кувалдой-«балдой».
  Перед этой аварией не раз я обращал внимание -- даже и спрашивал у более опытных шахтеров: неужели нет, мол, устройства такого, чтобы караулило – сле-дило за поведением конвейерной скребковой цепи?
  Оказывается есть какие-то умные приспособления. Но их не так-то много и доро-го  будет, если их монтировать и на каждый цепной конвейер-времянку. А где конвейерные линии всерьез и надолго – там обходятся без дежурств на кнопках – дежурит автоматика.
  Не сходу, не с первой, должно быть и  не после десятой мозговой атаки, но при-думал то, что назвал «Конвейеоным аварийным механическим автоматом – КА-МА».
  Как раз на исходе моих поисков и «головокружений от успехов» появилось в нарядной шахты объявление. Общество изобретателей и рационлизаторов при-глашало шахтеров принять участие в конкурсе на звание лучшего из лучших в масштабах Донецка.
  Сделал чертежи, описание – объяснение: как сможет работать мой неприхотли-вый автомат. Все подписал псевдонимом «Проходчик», уложил в большой кон-верт вместе с маленьким конвертом – где расшифровка: кто он и где живет «Про-ходчик». Все сделал в соответствии с условиями конкурса.
  Моим стараниям соответствовал результат: моему автомату присвоили первое место и мне досталась денежная премия – равная четырехмесячному заработку  проходчика.
  Посоветовал мне кто-то – не помню кто – послать мою «Каму» в Патентное ве-домство. Послал.
  Не знал, что с патентоведами приходится спорить. Что мне и всего-то предлагали ознакомиться с каким-то венгерским изобретением.
  Решил. Если не прислали мне сразу авторского свидетельства – значит не призна-ли изобретателем.
  Через нашего десятника кто-то из инженеров Шахтоуправлерия предлагал мне  свое соавторство: кое-что, мол, додумаем – доведем вместе до кондиции твое изобретение.
 «А что еще кому-то додумывать?» - не понял и не оценил переданное мне пред-ложенное. – «Если всего-то автомат из двух втулок. Они до поры до времени син-хронно вращаются и эту синхронность контролирует с ними вращающися  цилин-дрический стебель. Он же и на кнопку выключателя нажмет в случае рассоедине-ния любого звена какой угодно длинной конвейерной цепи.»

9

  Явно затянулся  экскурс в мое потускневшее не веселое прошлое. Сделал это, пологая что оно другим кое-что прояснит и в их, а не всего лишь поможет  моей увлекательной  изобретательской работе.
  Чтобы знали и не забывали: в изобретательстве без наблюдательности не обой-тись, как и без вдохновения кем-то и чем-то. Поводом ли причиной вдохновения могут быть приготовление к неминуемому бою не на жизнь, а на смерть. Или – очередная авария  в шахте глубоко под землей. Минутное ли от нечего делать гла-зение на прелестную чью-то юную Маму – после чего скорее готов умереть, чем отказаться помочь ей найти общий  язык с обыкновенной лопатой и неподатливой задубевшей почвой.
  Почему такое пламенное желание в первую очередь помочь именно ей, пожалеть ее – не кого-то? Не потому ли, что  красивой такой не встречал нигде?
- Да, может и красивая,- голос во мне из того, где всегда много суровой откровен-ности, правды. – Но ты не видел её вблизи? Не видел же: не успел, не мог видеть как она сидит с малышом на желтеньком одеяльце? Не было этого!
  Этот голос  того, что во мне, так думаю, преобладает – почему и побеждает. Но в этот раз оно уступило другому – более сильному. О чем не знал –такого не было и значит не могло быть. Но факт.
  Суровая откровенность отступила со словами вровень с извинениями:
- Не было - да…Но могло, должно было появиться -- обязательно!
 Ни хирурги, ни ученые-анатомы пока не обнаружили в организме человек то, че-му давно придумано и название «душа». Почему и вправе  каждый представлять это неотъемлимое для нас и по-своему и как попало.
  В мои далеко не юные годы, в частности, ее можно было бы видеть, представить, например, как последний лепесток отцветающей ромашки. Иного ли многолепест-кового цветка из множества полевых – тех, что не принято считать ни самыми кра-сивыми, ни просто привлекательными.
  Но радуется и последний лепесток солнцу и солнце радует из последних сил. То с готовностью, то нехотя сознавая что совсем недолго осталось ему радоваться и самому кого-то радовать.
9

 Штевень формировался  в качестве важнейшего элемента всей конструкции то беспрерывными день и ночь моими раздумьями и с трудом, то как бы сразу и сам собой.  Форма его, габариты и высота – развивались и совершенствовались то по-черепашьи  медленно, то скачками необъезженного мустанга.
- Может придется укоротить штевень? – спрашивал дачников-новаторов. – Таким он оказался и всего-то  – потому, что короче не подвернулась мне под руку другая  какая-нибудь полоска стали?
 - Нет – не надо.
- С длинным штевнем неудобно, -- сразу и демонстрирую это неудобство. Ударил-притопнул по подпятнику, вогнал лопату в грунт и делаю ногой отступ назад. Чтобы штевень убрать с подпятника и упереться его передней кромкой под чере-нок лопаты. При этом: – Сами видите -- и грунт мешает каблуку стать в  исходное положение.
- По-другому это можно делать, - уверен один из дачников.
- Как именно? – смотрю на него с готовностью взгляда передать ему и черенок ло-паты.
- Делайте рукой вперед – оттолкните черенок лопаты подальше от себя и…
Делаю как мне подсказано и -- вот оно! Впору было хором в три голоса крикнуть «Эврика!»
  Не обязательно чтобы штевень в одиночку соскальзывал с лопаты, когда и под-пятник лопаты охотно со скольжением выныривает из-под штевня.
- Гляди: сразу и верхнюю половину пласта оторвал от целика -- сдвинул вон на сколько-то вперед! – тороплюсь высказать вслух только что замеченное и по-достоинству оцененное
Коллегу поддержал и  молча наблюдавший другой дачник-новатор:
- Так это же, смотрите, какие возможности будут у нас и для безотвальной обра-ботки почвы!
Тогда  о безотвальной у меня были смутные представления. Почему и напомнил им о мотоблоке – часто слышал как он тарахтит в их краю на чьих-то «шести сот-ках».      
- Мотоблок не то. – энергично стал отмахиваться новатор. – Совсем-совсем не то, что надо матушке земле!
  Отказываюсь понимать моих визитеров. Столько восторженных статей в газетах и журналах, сплошная похвальба по телевидению, радио и в разговорах дачников. Мотоблок с его фрезами – он тебе и пахарь вроде бы, и культиватор, и рыхлитель. Того и гляди тебе он «яичко испечет да сам его и облупит».
- Как же так? – делаю внеплановую остановку в рыхлении под кустами чер-ноплодки.
- Фреза берет на глубину, - у дачника в руках проволока и он отгибает кончик примерно в десять сантиметров длинной. – Пыль в глаза – никакая не пахота!
- И никакой не рыхлитель, а вредитель, каких мир не знал, - у второго дачника-новатора и презрение вроде бы, если не отвращение к мотоблоку и ко всем его фрезам. – Годами зреет накапливается гумус, плодороднейший верхний слой почвы! А фреза в одну минуту изрубила, изуродовала, смешала плодородное с полумертвым грунтом из нижних слоев!
- После такой вспашки-рыхления успевай только сыпать в  полумервую меша-нину азотных и калийных удобрений – реанимируй  полуубитое сумасшедшей фрезой, - подсказывает тот, у которого в руках проволочка. – Выращивай отравленные нитратами овощи – и радуйся-радуйся!
Неловко себя чувствовал, пока не вспомнил кое-что о безотвльной обработке поч-вы:
- Рекламируют на каждом шагу, расхваливают универсальный плоский крючок…
- Пололка он, плоскорез и еще в ста ролях самый полезный-незаменимый…Как его по фамилии – не помню! – подергал коллегу за рукав, – везде вовсю рекламирует?
  Оказалось, что и тот не помнит. Но  мнение у него несокрушимое о плоскорезе-крючке, которое он и охотно высказывает:
- Тянешь за собой крючок и он, мол, подрезает почву на глубине трех-четырех  сантиметров – осторожно рыхлит. Но грунт, что поглубже остается нетронутой мертвой глыбой?
- Не совсем конечно мертвой. Дождевые черви там нор накопали, от перегнивших корней  что-то осталось, - тот, что с проволочкой похоже предпочитает во всем  точность.
- Так представляешь: если к твоим червям, гнилым коням-корешкам добавить по-головное рыхление лопатой на глубину до тридцати сантиметров с чуть приподня-тым нисколько не поломанным верхний слоем? Где мульча многолетняя, пере-гной, органические удобрения! – дачник явно забыл, что после восторженных оце-нок мной придуманого  было бы ему самое время  крикнуть еще раз «Эврика!»
  Его на одном выдохе пламенная речь меня конечно вдохновила. Так, что испы-тывал такую маяту  и что-то похуже: что никакой бы  не было возможности пере-дать-рассказать моей Нимфе о новом при обработке почвы. Как научится и  ей  использовать только что обнаруженное в возможностях штевня! 
  Немного  не час – но ведь с пользой же, думаю! -- были мои тары-бары с дачни-ками-новаторами. Не зря их слушал и сам то одно им показывал-демонстрировал, то другое.
  Нет, не считаю это время без пользы потраченным. Узнал от них такое, что знать бы следовало давным-давно.
  О безотвальной обработке почвы: как с материнско-отцовской бережливостью надо относиться к самому верхнему слою земли. Где от лучей солнца для челове-ка, для нашей жизни много-много больше полезного, чем от чего-нибудь другого.   
  То, что штевень перестанет прогибаться и выгибаться, если металл взять потол-ще, -- и без дачников-новаторов мне было ясно-понятно. Об чем и шел у меня раз-говор и с Егорычем -- до того, как он  порекомендовал неугомонным новаторам побывать у меня.
- Такое тонкое здесь у тебя, - Егорыч сразу вынес приговор моей дырчатой подподошвенной платформе. – Нет, не потянет – негоже! Пересмотрю, поко-паюсь в хламе – найдется, думаю, более подходящее.
  Примерно через неделю побывал у меня  в гостях Егорыч. Он спустился к берегу Кальмиуса. Шел ко мне своей - как при спортивной ходьбе -- стремительной по-ходкой. И конечно же пришел не с пустыми руками.
- Более подходящего не нашел, - принес он кованную половину петли от ворот или деревянной калитки. – По длине вроде бы как раз. Кстати и загиб -- не будет лишним.
   Мне-то в первую минуту загиб этот – трубчатый, для просовывания шарнирного стержни – был оценен, как неуместный. Подстраховывать загибом каблук? Тот на месте надежно удерживают задние скобы. Если воротно-калиточную полпетлю крепить к ботинку задом наперед – не тяжеловат ли будет штевень?
- Штевень твой скребет рукоятку лопаты, - Егорыч за то, чтобы «задом наперед». – Вон сколько, смотри, расщепил!
 Чтобы штевень не очень уж быстро перегрызал древесину черенка, и решено бы-ло трубчатый загиб использовать  как защиту  носка ботинка.
   И – всего-то! Не понимал горе-изобретатель! – а дачникики-новаторы это сходу оценили. Больше, как можно больше внимания, мол, надо уделить передней, ра-бочей кромке штевня.
  Но ни на шаг эти соображения -- теперь-то (когда, считай, «задним числом» вижу – не продвигались оба в «нужном направлении». А они, по сути, были серьезней-шей мне подсказкой в решении проблемы, что не мог преодолеть мозговыми сво-ими атаками в течение полутора месяцев, если не  больше.    
 За это время трижды у меня побывал мой неаккуратный сосед. Первый раз – при-нес мою ножовку с новым в ней режущим полотном (мое сломалось и он долго не мог найти где купить новое).
  Молча он ходил вокруг да около – смотрел как лихо срезаю, отбрасываю и опро-кидываю срезанные пласты грунта. Ни о чем не спрашивал. Но когда уходил ска-зал мне и пообещал себе:
  - Смастерю и себе такое.
  - Зачем?.. У тебя -- только что купил мотоблок? С фрезами и всяческими насад-ками?
  Он отгородился от моего напоминания ладонью и молча -- себе на уме ушел.
  Через два и ли три дня -- снова он ко мне в гости.
  У него в руках умело сделанные заготовки. Из толстой стали полоса для подпо-дошвенной плаформы и трубка. Почти вдвое у нее сечение больше, чем  трубча-тый загиб  моего штевня.
    Его трубка длинновата. Из-за чего сосед и пришел – попросил на полчасика но-жовку.
    - Хотел чтоб всё, как у тебя, но только такого диаметра  нашел, - он даже и при-сел, чтобы определить на сколько его трубка не соответствует «этолонному» трубчатому загибу  на моей «штуковине».
- Хорошо будет работать, - обещаю соседу. Приваривай к полосе  – будет что надо. Сразу увидишь – не сомневайся.
  У меня было достаточно и опыта и выводов, так сказать, из «абстрактного мыш-ления и практики» - чтобы такое говорить  соседу. А вскоре -- и Егорычу. Что, чем выше, мол, рабочая кромка штевня, тем больше от нее пользы -- когда перекапы-ваю землю.
 Точно такого же мнения был и один из дачников-новаторов. Тот, что, когда был у меня в гостях, делал замеры проволочкой.
 Успел он согнуть прямоугольник из двенадцатимиллиметрового арматурного стержня. Один конец удлинненной стальной рамки отогнул вверх -- сделал ште-вень с П-образной защитой носку обуви.
 «Должен  его П-образный работать не хуже моего  штевня -- с загибом трубкой», - про себя одобрил конструкцию, а вслух спрашиваю: - Железяка-то  не в полпуда  весом? Тяжеловата?
- Не тяжелее лома, во всяком случае.
«Не понимаю!» - уставился ему в глаза. – «Он камни собирается лопатой дол-бить?»
- Зимой наледь скалывать буду на крыльце, от него до калитки и даже за ней.
- А как землю копать -- сейчас и осенью?
- Копаю.
- И - получается?
- Не плохо.
- Но и не хорошо?
- Почему и нужен ваш совет… Не высоковато ли задрал шарнирную опору?. . Ко-гда она такая, труднее сдвигать вперед срезанный грунт – чем когда никакого вверх загиба не было.
« Так ведь у меня теперь штевень такой же высоты и – работает как надо?..» - я озадачен.
Дней за десять перед этим с Егорычем «ради  эксперимента» наростили мой ште-вень трубкой того же диаметра, что приладил к своей самоделке мой неразговор-чивый сосед,  (Он, как и обещал, в тот же день принес мою ножовку. Не через полчаса, правда, а много позже – за что  извинился.)
- Опробовал свою толстенную трубку? – я спросил и услышал  именно то, что ожидал.
- Жаль – не подвернулась какая-нибудь потолще!
Здесь все, как надо. Но то, что услышал от дачника-новатора, стало причиной но-вых для моих раздумий.
  Что мускулатура ног, читал, мощнее чем у рук  на порядок и это как минимум, – вспоминал дачник – наверно так оно и есть. Километры за день исходишь, как бы так и полагается. А на руках пройти – и  натренированные циркачи вряд ли стро-метровку осилит?…
    Не  сомневаюсь: не плохо у дачника будет получаться при скалывании наледи зимой. Но и загадка мне от него, очередной ребус: почему стало ему ощутимо труднее отрывать срезанный грунт от  целика? Но после этого – срезанное и сдви-нутое вперед легче («легче стало на много!» -- дачник утверждал) приподнимать над поверхностью почвы и отбрасывать или опрокидывать.
«Почему-то у меня такого не замечаю?»  - стал внимательнее «прислушиваться» к своей правой  руке. – «Все, как надо. Вроде бы все то, что бвло всегда. Но…»
  Обнаруживаю наконец. Из-за двухтрубчатости штевня копаю теперь не «как все-гда» -- по-другому (всего  лишь ставшее привычным -- энерцию  в мышлении сво-ем не сразу преодолел).
  В сознании моем таки господствует представление о неминуемой двухциклично-сти: сначала вонзи поглубже лопату и сразу, мол, приступай к неизбежному вто-рому (сделав необходимые приготовления: наклон – перегиб в поясе, полуприсе-дание – чтобы при последующем активно участвовала и мускулатура ног; сдвинь по черенку  пониже  ладонь левой руки – ей предстоит роль шарнирной опоры для черенка; держи в готовности  и колено ноги  – нередко приходится колено под-ставлять, выручая ладонь-опору).
    Но теперь в этом когда-то едином втором четко вырисовываются два самостоя-тельных фрагмента. Первый: когда с опорой на штевень рву сцепления срезанного пласта с целиком. Второй: когда, используя штевень, приподнимаю пласт и сходу его откидываю-опрокидываю.   
    «Так вот  где собака зарыта!... Вот оно в чем дело!» - сначала шепотом, а потом и двукратно вслух с упреком себя поздравил.
  Пока штевень продолжение подподошвенной платформы, без отгиба вверх – плашмя лежит на поверхности грунта, на совести неотогнутого штевня совести одно-единственное первое: помогает мне рвать старые корни, корешки растений и расцеплять частицы слежавшегося грунта. При этом помощь землекопу из таких, что переоценить невозможно.
  Все остальное могло бы при этом оставаться без перемен. Как в средневековье каком-нибудь и даже на тысячелетие раньше. Обеими руками изо всех сил когда обхватывали  черенок лопаты  и, как говорится,  «Раз-два – взяли!» да  «Эх, дуби-нушк, -- ухнем!» 
  Мобилизовав энергию мускул рук, ног, спины и живота все делалось в последо-вательности, многократно опробированной, уверенно.
   Но вот появилась не по моему замыслу и хотению трубчатое окончание у штев-ня. На какие-то первые сантиметры шарнирная опора оказалась над поверхностью почвы и – у штевня появилась возможность участвовать, по крайней мере, еще и в приподнимании срезанного пласта хотя бы и на сколько-то. 
  Для меня это было всего-то приятным ощущением. А дачник-новатор то же са-мое оценил, можно сказать, по достоинству.
  Переднюю поперечинку своей рамочной из арматуры самоделки он отогнул вверх сантиметров на пять. Приподнимать и отбрасывать-опрокидывать срезанный пласт ему  стало на много легче – даже если и всего-то одной рукой.
  - Только вот, понимаете, отделять срезанный пласт от целика на много труднее, - недоумевал дачник и, того не подозревая, высказал интереснейшее для меня. – Обеими руками приходится теперь налегать на лопату! Понимаете, я до этого, ле-вой  рукой к черенку лопаты и не прикосался -- «пижонил», так сказать.
  Сразу и объяснил суть своего «пижонства».
  Мне было невдомек: ведь я-то продолжал себе и продолжал действовать черен-ком лопаты, как привык в раннем детстве -- игрушечной когда лопаточкой орудо-вал. Копал с моими сверниками песочек или пушистый снег. При этом: тогда дет-ские ручки, а теперь и у взрослого – обязательно-обязательно чтобы руки все вре-мя оставались обоими ладонями в обхват  черенка лопаты?
           Зачем?!. Когда мной придуманное  позволяет копать и перекапывать землю - достаточно усилий одной руки? Еще – и с минимальной нагрузкой на мышцы этой одной?
  И завидовал, и упрекал себя: вон как, мол, решительно  перестроился дачник-новатор – до последнего, «на всю катушку» использует мной придуманную, но по-своему сделанною «штуковину» (он всегда только так и назвал защитное устрой-ство для обуви) .
  Первым был он – кто догадался: чтобы и другая рука ничуть не бездельничала. Непосредственно не занятую в «трудовом процессе» свободная рука – левая она у него, как и у меня. Первый научился он ею делает отмашку – «через влево и назад».
 - Видите какой при этом разворот груди? Во всю  ширь у меня стало получаться? – сразу и показал свою «пижонскую» отмашку. – И -- полноценнешее дыхание!
  Почему и претензии у него к вздыбленному штевню – ощутимо снизилась «пол-ноценность» дыхания.
  Может, мол, мне станет понятным то, что он понять не может, дачник и проде-монстрировал: как у него сначала плохо, совсем плохо получается, а под конец так, что снова  песни петь хэочется.
  Когда намечаем откуда предстоит лезвию лопаты стартовать по направлению к центру планеты Земля – никуда не денешься – черенок лопаты в твоих обеих ру-ках. Но когда притоп-удар ногой по подпятнику лопаты – и одной правой руки более чем достаточно (всего-то придерживаешь черенок в вертикальном положе-нии – «чтобы никуда не метнулся от верикали»).
   Левая рука оставалась о него за спиной – обеспечивала полноценное дыхание – все время, когда он отделял срезанный пласт от целика. До момента, когда нако-нец-то лезвие лопаты освободилось от грунта. После чего, снова надо было уста-навливать лопату на очередной для нее стартовой полоске.
   И вдруг в эту четкую последовательнсть  - «ложка дегтя»!
   Приходится «работать» снова двумя: силенок одной руки  не хватает. Снова при усилии обеих рук приходится рвать все те же многолетние – какая разница, если и всего-то однолетние -- сцепления корней в целике! На что лишние силы тратить – как и сам изобретатель – дачник начал охотно  отвыкать.
   Чувствую, подсказывает интуиция: проблема не из трудных. При той конструк-ции штевня, что впереди моего ботинка – такого недоразумения не возникает.
   Сама по себе рамочная конструкция дачника сразу мне с первого взгляда понра-вилась. Проще и надежнее в ней держатся крепежные скобы. Утяжеленная на столько, чтобы себя проявить с наилучшей стороны при скалывании наледи. Кра-сивой прямо-таки выглядит вся конструкция и из-за ее П-образного штевня.
   И на тебе! Красивый штевень вдруг почему-то некрасиво работает?

10

   Утро вечера мудренее. Многократно в этом убеждался и стараюсь утренние часы ни на что не тратить – включая самое увлекательное и вроде бы не мене другого чего-то полезное. Час, другой -- ни малейших потом упреков самому себе – если третий час и заодно четвертый «израсходовал» на такое, когда в руке держал «пе-ро» и на столе передо мной побывали бы один за другим сколько-то сначала чи-стыми и вскоре мной исписанные листы бумаги.
   Но в этот раз произошло приятное исключение из этого правила. Не в раннее утро, но все таки ж в первую половину дня приходил ко мне дачник со стержневой конструкцией копательного устройства.
   В напряжении, как только проснулся, было во меня все, что способно понимать и разгадывать загадки. Дачник-то ушел от меня в недоумении: ведь он ждал от ме-ня помощи. Совета услышать надеялся,  предположение ли какое-нибудь кое-что освещающих в непролазно темном и непонятном для него.
   Он ушел ни с чем. Наверно в таком  же состоянии мог быть и мой уход из сада: вечер поздний – последнее от зори догорает сквозь деревья за Кальмиусом-рекой.
   Мыслительный процесс у меня который час подряд  был из тех, о которых гово-рят: погнался за двумя зайцами – и… Но тот день был на привычные-обычные чем-то не похож – прямо-таки день парадоксов. Почему и поймались оба зайца.
   Об одном – если по справедливости – его и ловить не пришлось. Мне его теп-леньким-покорным, считай, вручил дачник новатор. И мне другого не оставалось, как сначала попробовать делать отмашки левой рукой подальше за спину, потом и «пижонить» напропалую.
   Где-то вычитал дачник – он потому и новатор – и на ус намотал. Почему так об-стоятельно и объяснял – то и дело не своими, а  по-настоящему книжными слова-ми – что мы не умеем как надо дышать. Почему и переутомление, мол, у нас при умеренных и даже незначительных физических нагрузках.
  Конкретно говорил он об этом в конкретных условиях – когда у меня в руках ло-пата. Ручное орудие – мы и считаем, что если в названии «ручное» за него и надо обязательно  держаться обеими руками.
  - Оно когда-то и вынуждены вы были задыхаться, - тактично «камушек в мой огород». – Обоими руками когда вцепишься и не выпускаешь черенка лопаты – грудь руками сдавлена справа и слева?
   В знак согласия с ним, приостановил работу и стою, взявшись за черенок обеими руками.
 -  Понадобилось вам наклониться на сколько-то, а то и присесть?
   Демонстрирую готовность мою то и другое сделать – согласен, мол, и с этим.
   Поверил ему, как говорится, с первого слова. А, когда он ушел, сразу начал осваивать «пижонство». 
   Сначала потребовалось мое все внимание, дополнительные усилия, напряжение. Получалось то и дело не то или не совсем так. Через час-полтора «пижонил» через раз или два не хуже дачника-инструктора.
  Наконец появилась возможность все внимание (почти все) сосредоточить на вто-ром, так сказать, «зайце». Солнце вполне готово было, но так  не успело совсем спрятаться за вершины многолетних тополей, нависающих над Кальмиусом, - в горсти моей руки (не все ли равно какой именно?) оказались уши резвого бегуна-прыгуна «зайца» и от души над рекой прокотилось «Эврика!» (желание было, но сил не хватило – чтобы кричать вдвое громче).
  У штевня, когда он сплошной ли дырчатой ли пластиной  и отогнут вверх – две (не одна!) шарнирных опоры! Нижняя – вровень с поверхность грунта, и верхняя – над грунтом поднятая на два хотя бы или на пять-семь сантиметров.
  У сделанного дачником П-образного штевня – от которого я с первого взгляда бы в восхищении – всего лишь, можно сказать еще один вариант неполноценного штевня. Полуштевень: из двух одинаково необходимых шарнирных опор сохра-нилась только одна-единственная.
 Черенок лопаты вынужден был сразу взаимодействовать с верхней (единствен-ной!) опорой П-образного штевня!
   Дачник-новатор смастерил такое, что в распоряжении черенка осталась одна  шарнирная опора – только верхняя. Она приподнятой оказалась над поверхностью почвы на столько, что не обеспечивает первую работу  штевня – ту, для которой он вначале и предназначался (перестал помогать отрывать срезанного пласта от целика). 
   У верхней-то опоры иное назначение – обеспечивать отбрасывание, откидыва-ние-опрокидывание срезанного и оторванного от целика . Какие  могут быть пре-тензии к единственной  и к тому же верхней шарнирной опоре П-образного штев-ня? Это все равно что считать неудачной конструкцию вилки из-за того, что лож-кой удобнее кашу-размазню есть или черпать суп-харчо.
   Правая рука – единственное: мне чтобы сделать удовольствие – с замедлением переводит черенок из «до предела от себя» -- к плечу. Чтобы можно было  почув-ствовать прикосновение лопаты с тем, что, в моем толковании, нижняя и что верх-няя для  черенка шарнирная опора.
   Все увереннее  слышу (вначале едва их чувствовал-отмечал) два щелчка. Мгно-венно слуховым воображением преобразую каждый из них в четко слышимый. Первый «щелчок» (вскоре – четкий удар) при встрече лопаты с нижней шарнирной опорой штевня. Мгновения какое-то и -- вторая встреча. Немного не такая же – потому  что встреча с верхней опорой (приготовившейся к неминуемому сопри-косновение черенка с ней). 
   Во мне довольно все. Голова – додумалась, узнала, нашла от меня (и не только от одного меня) ловко спрятанное. Левая рука – так научилась «пижонить», что готова учить этому всех подряд.
  До знакомой приятной тяжести радостью наполнены суставы и мышцы правая рука. Без нее не счесть сколько еще  мозговых атаке и атак понадобилось бы.
   Немаловажно и то, что привыкает левая рука  не мешать правой. Проявляет себя помощницей, когда и в самом деле нужна ее помощь – без нее было бы труднее ставать лопату в стартовое положение.
  Сумерки не очень сгустились. Можно бы и к дачникам-новаторам прогуляться – меньше километра до них. Но ни огонька не видно там, где их летнее жилье. Не слышно и музыки оттуда.
  Не знаю, кто из них меломан. Почему и уважение к обоим: ни разу не слышал – даже и когда ветер не с их стороны, все равно слышно – не классика чтоб звучала или не русские народные песни, романсы, а что попало из наисовременнейшего визга-писка, воплей по-модному наглых и безголосых, грохота «музыкальный» в подражение грому (и непременно мощь такая – желудком чтоли такое слушают?!)
  Случалось и не раз возвращаться мне -- с какими-нибудь орудиями ручного тру-да покидть сад-огород в загустевших сумерках. Расставаться с прерванной рабо-той до утра, пристраивая свой голос к долетавшему от дачников «Нам песня стро-ить и жить помогает!» -- очередное признание в том, что и песня мне помогала. Да еще как!
  В  тот вечер песня о песни была бы как самое к месту и ко времени. Звучала бы как вебыла
   И самое кстати было бы: победитель проходил если бы не через одни и другие двери своего жилья. А шестовал впроходил если бы он через две – одна за другой – триумфальные арки.   
  Еще бы не радоваться мне, когда второй ловкий, проворный, умный «заяц» ока-зался в моих руках (то бишь – в моей голове). И -- оказавшись пойманным -- он с дружеской откровенностью во всем признавался и советовал по-дружески.
  Прежде всего – почему лучшее по конструкции, чем в самом начале у меня (по необдуманно торопливой оценке) устройство работало ну прямо-таки из рук вон плохо. «Да потому что у него, дружище, не оказалось никакой для черенка лопаты нижней шарнирной опоры!» 
  Без разяснений-намеков мне стало ясно-понятно, что двухгрудастый штевень – таким он у меня  получился не по замыслу и прихоти, а в результате моих экспе-риментов один за другим – далек от совершенства.  Могло бы  случиться такое, что до зимы или до какой-то поры для меня оставался незамеченным  не пустяш-ный недостаток и в этой (считай -- пераозданной) конструкции. Несмотря на такой  недостаток,  с двухтрубчатым штевнем в основном-то мне работалось не плохо.
  Но прежде всего сам штевень был способен работать хорошо.
  Чтобы, как говорится, не портить хорошей песни. Способность работать чуть-чуть лучше – чтобы всему наконец была оценка отлично с двумя или тремя плю-сами.
  «Вся суть в одном-единственном завете» при иных, правда, обстоятельствах пре-дупреждал поэт.  У моего при двух экспериментах – в не плохо проявившем себя штевне в чем суть?
 Оказалась -- в плавных закруглениях штевня. У его рабочих кромок -- верхней и нижней.
   Четко не обозначены для черенка лопаты рабочие кромка. А значит – недоста-точно решительным оказывается и само начало моих  атак.
    Первой -- на сцепление межу целиком и срезанным от него пластом  грунта. А не этот ли  момент атаки решающий? Но он может быть  энергичным и достаточно  эффективным, если… опора для лопаты на уровне поверхности почвы. Если над ней, на сколько-нибудь (даже и миллиметров) выше: не в геометрической ли про-грессии -- с увеличением приподнятости нижней шарнирной опоры над поверхно-стью почвы снижается эффективность, польза от нижней шарнирной опоры штев-ня?   
   Примерно то же самое и в отношении верхней рабочей кромки штевня. Если в конструкции штевня четко не обозначена верхняя шарнирная опора для лопаты – не сделаешь ни настоящего броска вперед, ни с дополнительным кратковремен-ным усилием ни опрокидывание пласт вправо-влево.
   Значит: минимум должно быть закругленностей у штевня и -- максимум углова-тости. Речь не о таких острых углах, что способны резать или расщеплять древе-сину черенка. Вполне приемлимо – изобретатель сразу решил, - если и рабочие кромки и не только они будут с оптимальной притупленностью. Допустимо даже и с такой кривизной, например, как у стержней арматурной стали.
   Конечно завтра же утром обо всем этом расскажу, мол,  дачнику-новатору. Не вешай, мол, нос, дружище! Всего и делов-то: привари в самом низу штевня пере-мычку и тогда тебе  помогать самоделка твоя будет – песни петь захочется. Не сможешь тогда и работать не сможешь без песни: «Мы можем петь и смеяться, как дети Среди упорной борьбы и труда!»   
               
11

   К дачникам утром не пошел. Вот уж действительно: утро было вечера мудренее.
   Зачем топать километр на авось – может не приехал на дачу новатор, смасте-ривший интереснейшую самоделку. От меня вдвое ближе к Егорычу.
   Он мне сразу скажет: приехал кто рейсовым автобусом или нет -- из тех, с кем надо бы  встретиться. С автобусной остановки все приехавшие  обязательно идут через владения шахтера-пенсионера.
   Но узнать приехали нет ли – дело второе. Мне было невтерпеж обо всем расска-зать человеку, понимающему суть моих дерзаний с полуслова и даже без слов. 
   Уверен, что Егорыч одобрит «угловатую» конструкцию штевня. Зачем-то еще и хотелось угадать какими словами он об этом скажет (Нимфа тоже одобрила бы, но своими – другими словами. Такие они разные, друг о друге ничего  не слыхали, не знают, но почему к ним у меня столько доверия – и наверно больше чем доверие. Но такое –  только к ним двоим?)
  Оказалось, что из дачников-новаторов пока ни один  мимо Егорыча не проходил. Что из арматурной стали копательное приспособление как раз он и мастерил по эскизу дачника. 
   После того, как он услышал мои -- взахлеб от радости -- объяснения что к чему, все умеющий бывший электрослесарь на «пару минут» заглянул в гараж.  Принес он оттуда свой большой блокнот с толковым по всем правилам от руки сделанный чертеж.
   Мне лишь оставалось только в  чертеж дачника врисовать перемычку. Важней-шее, мол, не учел дачник-новатор и – штевень у него оказался без  нижней шар-нирной опоры для черенка лопаты.
  Рисовал  перемычку и торопливо рассказывал-объяснял что и для чего мной при-думано. Радости из меня при этом расплескалось предостаточно.   
  Ее досталось  Егорычу столько, что он стал смеяться. Как потом выяснилось, надо мной он смеялся не больше, чем и над собой.
  - Здорово получится, если перемычку приварю? – забирает из моих рук свои блокнот и карандаш.
 - Лучше не может быть!
-  Почему, вижу, и вам хочется иметь такой же? – начал рисовать линию за линией в блокноте и на меня не смотрит.
 «Конечно!» - в очередной раз удивляюсь его способности угадывать мои жела-ния.
- Давайте сделаю вам… -- немножко не такой.
- Нет-нет! По-другому ничего делать не надо!
- Мы всего-то не станем приваривать нижнюю перемычку-опору.
 «Сатлько ему говорил-говорил, нарисовал даже и…» - подбирал поприличнее слова, чтобы высказать свое удивление. Не успел. 
  - Мы опору эту сделаем по-другому, - показывает мне только что нарисованное. - Уверен – понравится.
  Красивым было для меня то, что приносил и показывал дачник. Но предлагаемое Егорычем (пока что нарисованное) – будет из шедевров шедевр. 
  - Схожу посмотрю какой длины у  меня арматурины, -- и минут на пять Егорыч исчез в гараже.
  Выбрался он оттуда с паяльной лампой, тяжелым слесарным молотком и двумя стальными стержнями.
 - Выступ вперед от носка у штевня сделаем высотой? – у него при себе в кармане оказались и маленькая рулетка. Достал ее из кармана вместе с зажигалкой.
  С учетом длины подошвы моих красовок с подкаблучной перемычкой и с штев-нем рамочного вида (шесть на шесть сантиметров) нужна заготовка -- стержень почти в метр длиной.
 - Точно такой же мог быть, как у «новатора», - Егорыч показывает мне толстый стержень. –  Только  длины  у этого, видишь, восемьдесят семь сантиметров! Есть другой у мен стерженек -- метр десять. Но сечением -- всего десять миллимет-ров… Не тонковат ли?
 - Нет планов у меня, Егорыч, зимой скалывать наледи. Давай делать из какая есть - из десятимиллиметровки.
 - Давайте… За гаражом в тенечке от ветра сварганю цыганскую кузню и – «куй железо, пока горячо»!
  В мои планы в тот день не входило  утром столько времени тратить на визит к Егорычу. Но перечеркиваю свои намерения: не командовать же мне по-флотски «Дробь! Орудия – на ноль!» - на завтра, мол, отложим. Кроме того: не довелось мне видеть моего друга в роли кузнеца и не имел я представления что такое «цы-ганская кузница». В чистом поле какой может быть кузница -- без крыши над го-ловой, без стен.   
  За минуту в поллапаты глубиной была вырыта ямка. В нее -  хорошая жменя су-хих щепок на растопку. Когда они разгорелись – на них две горсти кокса.
  Оказывается паяльной лампой греть – по выражению мастера на все руки – сплошная была бы суета-маята. Но лампа отлично своим шипящим пламенем раз-дувает кокс: так, что стальной стержень быстро становится затаенно красным – с готовностью под молоток кузница.
  Сколько надо сгибов – они все под прямым углом –  Егорыч сделал. Работал  весло – с шутками-прибаутками при каждом ударе тяжелого молотка. Столько раз  соответствующие места стержня перед этим разогревал в огнедышащем коксе и отчасти в шипящем пламени паяльной лампы.
  Стал четко вырисовываться будущий  кузнечно-слесарно-сварочный шедевр, ко-гда «на огонек» и звонкие удары молотка пришел мой неразговорчивый сосед. Сразу он понял  какой самодеятельностью мы с Егорычем занимаемся.
   - Не знаю, не знаю, - недоверчиво помахал он подбородком. – Мне копатель так помогает, что новый мотоблок предлагаю за полцены – без него обойдусь.
   Радости-то во мне столько, что и на полмира хватит.
Рассказал и соседу о двух шарнирных опорах – без них, мол, штевень не штевень, а все копателььное устройство – калека.
- Так ведь это, мужики, изобретение, - говорит всем, а смотрит на меня. – Сего-дня же заявку оформляй как надо и высылай заказным письмом в Патентное ведомство!
- Морока с бумагами, -- не к месту было бы делиться горьким опытом, ни хва-статься мной придуманным конвейерным аварийным автоматом: посложнее, мол, захватывающе интересно было над ним работать, а переписка с патенто-ведами оказалась непонятной и с нулевым результатом. Сдерживая горькую улыбку, добавил: -- Не мужское дело – бумажная волокита!
   -  А мужское?
   -  Настоящее мужское, - показываю на Егорыча, -  огонь вот и железо!
   Очередная после этого была и еще одна встреча с молчаливым соседом – слу-чайная, как всегда, неожиданная. И была она у межи. А межа у нас шириной… в три миллиметра. Местами – вдвое-втрое уже: обозначена проволокой на земле, протянутой от удивительно плодовитой шелковицы общего пользования к разве-систой калине.
  Прошли осенние предупредительные дожди. Землю промочило. Потом были пасмурных два дня подряд с липким холодным ветром – ни на сколько не подсу-шилась почва. Грядки ли клумбы и нигде почву  ни взрыхлишь фрезой мотоблока, ни по-обычному лопатой перекапывать не удается.
   Сплошная маята! Если же в руках садовые вилы – тогда худо-бедно кое-что по-лучается.
    Картина была своеобразная. Сосед копает вилами и их зубья то и дело очищает от налипавшей грязи – деревянное подобие ножа у него для этого привязано шнурком к поясу. У меня в руках лопата и никакой в придачу к ней «чистилки».
   Случалось, правда, выковыривал налипшее к подпятникам. Для этого достаточ-но было услуг верхней кромки штевня – его острых уголков (и никакой тебе не надо ни «чистилки», ни остановок, чтобы ею счищать грязь).
 В основном-то от налипавшего грунта избавлялся резким щелчком-ударом боко-вой кромкой лопаты по штевню. Пожалуйста: кроме основной роли – быть шар-нирной опорой для черенка, у  верхней опоры штевня (естественно– когда сырой грунт) – есть  и дополнительная ответственная обязанность.
   Сосед останавливался дважды специально: посмотреть и присмотреться – как это легко и просто мне удается избавляться от грязи без «чистилки». Наконец торжественно заулыбался и давай, как у меня: то и дело звонкие щелчки-удары выделывать то одной боковой стороной вил по штевню, то другой.
  Вижу настроение у него вполне подходящее, чтобы ему и другое предложить:
  -  Не пора ли вместо случайной трубки приделать настоящий  штевень?
- Рамку из арматурки? У вас она, вижу, заодно с подподошвенной платфор-мой…К моей платформе надежно рамку не приваришь!
«Он пожалуй прав», -- на неопределенное время с ним соглашаюсь.
Но перед тем, как мы разошлись от межи на расстояния, когда без дополнитель-ных усилий в голосе доверительный разговор невозможен, успеваю задать соседу провокационный вопрос:
  - Не хочется, жалко расставаться с привычным штевнем-трубочкой?
  В ответ он пожал плечами.  Вроде бы со мной согласился.
  После обеденного перерыва мое появление в новой «обувке» сосед не замечал даже и когда его вилы то ли моя лопата прикасалась к проволочной меже. А мой ботинок был защищен теперь не устройством из арматурной стали, а вроде бы первозданным  –  дырчатой пластиной.
  Но ее передняя часть усилена штевнем. Таким, что не только помогает отбрасы-вать-опрокидывать срезанные пласты грунта, но и повысил прочность всего, что выступает вперед от носка ботинка. Такая прочность, что и кувалдой не сразу про-гнешь где-либо, ни выгнешь.
  Когда на «хуторе» Егорыча были завершены кузнечные и сварочные работы, мы сколько-то минут любовались новым «шедевром». Постепенно к нашим востор-гам  стали добавляться здравые суждений – про себя сначала у каждого, а потом и вслух.
  - Красота, но (самое подходящее если сразу же первое слово украсить добавле-нием: «Но какой ценой!»).
  - Технологию изготовления рамочного штевня бы изменить, - Егорыч явно думал о том же, что и выдумщик-изобретатель. Но -- определенного о возможных изме-нениях предложений высказать не успел.
- А если штевни делать из уголка? – озвучиваю мне подсказанное едва ли не кем-то из помощников самого Христа Бога.
  Скорее всего и Бог и его помощники здесь ни при чем. В очередной раз под-твердилась прописная истина: «Кто ищет, тот всегда найдет!»
     Не единожды попадался на глаз  мне у входа в дом Егорыча увесистый чурбак с вбитым в него коротким стальным уголком. Обмерили мы его и оказалось, что он с полочками шестьдесят на шестьдесят миллиметров.
  Когда-то об уголок этот соскребали налипавшую на обувь грязь – пока не появи-лось у крыльца в дом более совершенный «грязеудалитель».
 - Разрезать и готовы, - ногой пытаюсь кувыркнуть чурбак, - два из уголка сталь-ных 
приличных штевня!
 - И к ним и всего-то надо будет приварить боковины-стержни с задней перемыч-кой, - Егорыч  расшатал обычными ударами, а потом и финальным ударом  тяже-лого молотка выбил уголок-«заготовку» из чурбака.
  При мне «заготовку» он успел и располовинить. Потом он сколько-то оставался невидимым в своем гараже и вернулся  оттуда со стержнем квадратного сечения.
- Сейчас мы  из них, - стукнул стержнем по отрезанному уголку, - сделаем и мне копалку-помощницу.
- А если  этой -- подбираю с земли другую кандидатуру в штевни, -- усилим пе-реднюю часть моей многострадальной дырчатой пластины? 
- Сразу  -- как вы говорите – и вдобавок появится у дырчатой еще и верхняя шар-нирная опора, - соглашается Егорыч.
- С нормальным, -- уточняю, не скрывая радости из-за еще одной изобретатель-ской микронаходки, - работоспособным штевнем!
  Оказалось работоспособность уголковых штевней более желанной, чем у рамоч-ных – из арматурного стержня. Тем более в таких конкретных условиях, когда  приходится счищать именно с лопаты налипающий  грунт: куда  удобнее это де-лать острыми гранями уголка, чем скругленной «арматуркой».
  В первую и во вторую половину того промозглого дня выходили «в поле» - в свои сады-огороды –  то одни мои, то другие дальние соседи. Они видели, что мы с моим неразговорчивым соседом перекапываем грядку за грядкой, полянку за по-лянкой без «перекуров» - почти безостановочно и в нормальном темпе. Должно бы, мол, и у них получаться не хуже: почва-то одинаково непросохшая, липкая  везде. Почему из всех, мол, только двоя –  знай себе копают и копают без устали?
   Причем «вооружены» успешно копающие  по-обыкновенному: один (молчали-вый сосед) с вилами, а другой _(речь обо мне) знай себе, – работает ширпотребов-ской обыкновенной штыковой лопатой.
  Поодиночке дальние уходили: подождать ли – почва побольше чтобы подсохла, менять ли орудия ручного труда – лопаты на вилы, а кто-то -- наоборот. 
  Мало кто из многих ближних  моих соседей знал что-либо о мной предпринятых экспериментах с устройством, в разы облегчающим «перемещение грунта вруч-ную».

12

  Давно я перестал сомневаться в том, что привычка действительно не откуда-то, а «свыше нам дана» – почему и трудно от какой-то из них отказаться и обрести дру-гую. Есть у меня, висит на плечиках в шкафу новенький серый пиджак – выбирал при покупке, чтобы такой же и по цвету был, что безотказно служит мне и не пом-ню сколько лет подряд. Почему и штопки на старом предостаточно, и пуговицы разноколиберные.
  Но расстаться со старенькой одеженкой духу не хватает и -- все тут. Привык и не могу с «тряпьем» расстаться – как не могу почему-то и не думается по-привычному – просто  и сразу было чтоб доходчиво.
  В «по-новому» -- мысли то и дело как бы не мои. Они -- вроде как бесхвостые, полуживые что ли!
   Почему и с пониманием, по-человечески отнесся к тому, что мудрил-конструировал дачник-новатор. Вряд ли на его месте не хотелось бы и мне усо-вершенствовать, модернизировать самый первый – придуманный им и лишь отча-сти по моей подсказки – стержневой супинар. 
  С какими-то красивыми «пиано рециталс» (музыка над рекой поплыла -- значит кто-то из «оваторов» приехал) – совпал мой визит к дачникам. Цель прогулки по тропке вдоль Кальмиуса-реки: разузнать побольше о безотвальной обработке поч-вы и попросить для прочтения – несомненно у новаторов и такое есть – все равно что почитать о мало мне известном. Не всего-то прочту, но пожалуй кое-что и за-конспектирую, перепишу.
  В этой части визит мой был плодотворным на много больше, чем ожидал. Сразу и обнаружилось: почему это и мой собеседник раб своих привычек – не меньше моего. 
  Убежден глубже некуда, что без нижней шарнирной опоры у штевеняь вся его самодлка вроде одноногой калеки. Но второе полштевня, заказывать он Егорычу не стал. Никакой внизу штевня стальной перемычки у него как не было, так и нет.
  Он закрепил впритык и даже немного с выступом вперед за боковины своего П-образноаго штевня брусок из твердого дерева. Наверно из дуба. Но вскоре убе-дился, что сталь лопаты в дружбе с его бруском такая же, как у собаки с необгло-данной костью. 
   На то он и новатор. Нашел высокой прочности стальную планку и ею надежно защитил выступающую вперед нижнюю грань деревянной вкладки. 
   Из стали его находка оказалась такой длинны, что сделаны были еще из нее за-щитные полоски. Закрепленные с тыльной стороны черенков его лопаты и вил. Нисколько теперь у него рабочие кромка штевня  расщеплений и стесываний  дре-весины с черенков не делает – с какой  силой черенок ни прижимай  к нижней ли верхней рабочей кромке штевня.
  И деревянный вкладыш перед штевнем, и защитные стальные полоски на черен-ках – очередной импульс для моих раздумий. Ими поделился при очередной встрече с Егорычем.
  - Кто-то запустит в массовое производство когда-нибудь эти приспособления да-же и для подростков, - пустился и он в мечтания.
- «Жаль в эту пору прекрасную жить не придется ни мне, ни тебе!» -- смехом пытаюсь вернуть мечтателя с голубых небес на планету. Где ненужное, вред-ное даже усваивается людьми быстрее, чем для них самое-самое наиполез-нейшее.
 - Так вот, - не рукой, не ладонью – пальцами небрежно отмахнулся он от моих чрезмерно трезвых предположений. – Из облегченной тонкой стальной полосы де-лать будут и платформы под подошву и штевни.
 - Чтобы лопата не пригибала тонкий штевень к носку обуви, -- понимаю что имеет ввиду мой собеседник, -- в всю площадочку перед штевнем деревянная вставочка-подстраховочка!
 - Конструкцию такую будут называть не цельнометаллической, а ?..
 - Разумеется -- композитной… И знаете что еще?
 - Скажете – буду знать.
 - Тогда не только передние крепежные скобы, но и «деревяшка» эта самая не даст смещаться ботинку вперед ни на сколько!
  Полезными были наши философствования вдвоем и о технологии безотвальной обработки почвы с использованием наших новых землекопальных устройств. Пришли к выводу:  если штевень сделать пониже, конечно хуже он станет  отбра-сывать срезанный пласт и, когда надо, -- опрокидывать.
   И еще – при безотвальной обработки едва ли ни самое важное: черенок лопаты посылать надо как можно дальше «от себя». Тогда лезвие лопаты  на предельной глубине проскребет по на сколько-то удлинненной дистанции – максимально больше взрыхлит самых глубинных слоев почвы.
   Досконально тогда мы с Егорычем обсуждали итоги моего «рабочий визит» к дачникам. Мастер на все руки он дополнял мои новые задумки, предлагая – как всегда – самое простое и дельное.
   При безотвальной обработке, не надо  ставить ни в коем случае штевень по всей его высоте  под черенок лопаты впритык, а позволять ему на сколько-то отползать назад и после этого – стоп. После чего: наклоняя черенок на себя, осторожно при-поднимать весь пласт– ни на сколько не ломая его плодороднейший верхний слой .
  - Лопатой при этом из нижних слоев делаем крошево -- потом их на глубине и оставим разрыхленными, - у Егорыча левая рука вроде бы как приподняв держала верхний слой, а пальцы правой руки делали из глубинных слоев крошево. – И наш гумус, перегной вместе с верхним слоем останутся в целости и сохранности!
  Сколько-то времени и внимания мы уделили  тому, что новатор дачник называл «пижонством».
  Вон молчаливому соседу моему ну никак, мол, не могу  втолковать казалось  бы самое простое. Каким образом обеспечить себе самому полноценное дыхание, как – лишь с покачиванием (без наклонов) посылать вперед черенок на сколько надо (не больше было чтобы и не меньше необходимого). Да – и не только об этом толкую соседа, а…
- «Воз и ныне там!» -- подсказывает Егорыч.

13

  Егорыч, как говорится, по-шахтерски сразу смотрел в корень всему, -- не призна-вая мелочей. Такого, что можно вроде было и оставить без внимания.
- яем то одно, то другое. Обмозговываем что и как сделать  получше…
- И считаем естественным то, что новичку странным кажется – непонятным? 
- Та же и привычка при этом, как вы не раз повторяли, --  «свыше нам дана»... Наверно помните басню про мартшку: «очков с полдюжины она достал…то к темю их прижмет, то их на хвост нанижет, то их понюхает, то их полижет»?
- Еще бы!
-    Никто придуманное и всесторонне испытанное, многократно опробованное нами устройство нюхать и лизать не станет. Но эффективность  при «переме-щении грунта вручную» по непривычномуне будет сразу и всеми встречаться на ура.
- Это уж – как пить дать! Убедился.
- Кто-то, например, «изловчиться» неправильно, «по-своему» станет подстав-лять штевень под лопату, другой -- пренебрегает «пижонством» иной ли «ме-лочью»…
- Вообще-то непривычное, «новое» с трудом усваивается и легко забывается…
- Мелочи, мол, еще там какие-то запоминать!
- Может нам какие-то наглядне пособия нарисовать, - Егорыч сходил за видав-шим виды блокнотом и стал рисовать нечто напоминающее древние наскаль-ные изображения в пещерах – человечков с верхними и нижними конечностя-ми и головкой-кружочком. – Основные позы хотя бы такие вот в их последо-вательности и – под каждой  кротенькую подсказку?
- Толкование.
    Сразу же мы и составили  перечень поз, называв их фрагментами полного цик-ла. От стартового положения   – когда обеими руками удерживается лопата пе-ред внедрением  лезвия в грунт, и до момента, когда срезанный грунт слетает с лопаты, а левая рука пока что в отмашке за спиной.
    На моей совести было – составить краткие толкования. Пояснение к каждому фрагменту. К тем «головастикам» (сначала их называли «скелетиками») что рисо-вал Егорыч.
  Он все их успел нарисовать.
   Ему сначала парализовало плечо левой руки и почти сразу всю левую ногу. Без посторонней помощи не получалось у него пройти от кровати к столу. Но голова-стиков рисовал  во всех, каких следовало, позах. Они так и остались основой нашей так называемой «Фрагментарной таблицы».

14

   У моего соседа, кроме неприязни к пустому словоблудию, были оказывается и другие качества. Никогда у него  слово не расходится с делом. Чаще он вслух та-кое слово и не произносит. Вслух  не обещал, но снова, глядишь, что-то нужное тебе сделал.
   Мимоходом всего-то он обмолвился в моем присутствии, что мной придуман-ное, мол, не меньше, как серьезное, нужное изобретение. Уловив мое нежелание заниматься оформлением заявки в Патентное ведомство – узнавать  куда писать, в какой форме, в скольки экземплярах надо отправлять уйму каких-то бумаг –  он мне в этом бумажном деле помог.
  - Не так страшен черт, как вам кажется, -- принес он и вручил скоросшиватель с бланками и образцами что и в какие строчки в них вписывать. Здесь же и перечень требований: какими должны быть поля верхние, нижние, боковые на всех страни-цах, чему должны соответствовать чертежи и рисунки.
 - Буду признан автором изобретения? - смеюсь, просматривая содержимое скоро-сшивателя. – С таким, считаешь, международным признанием – как у шахматистов гроссмейстер?
 - Двух изобретений, - уточнил не умевщий шутить сосед. Не тратя слов попусту объяснил: стержневой конструкции устройство существенно отличается, мол от моего самого первого и от копательного устройства. Имел в виду супинар,  что был во время нашего разговора на красовке соседа – с пластинчатой подпошвен-ной защитной пластиной.
  Подоспела хмурая пора последнего осеннего месяца. «В поле» и я выходил не каждый день – дожди и дожди, холодные мокрые ветры. Самой удобной обувью стали резиновые сапоги, а из одежды – непромокаемый плащ.
  Засаадил себя за бумагоморание, за сочинение и десятикратные уточнения-переписывания  двух формул. С удовольствием делал чертежи – со школьной по-ры люблю чертить.
  Сколько-то раз голове была забита глупостью. Не послать ли бандеролью сде-ланный специально в дамском варианте супнар (по сути обыкновенный подростко-вый) –  той, что весь май наверно и все лето играла ручками-ножками своего ма-лыша на желтеньком одеяльце да ухаживала за пионами-розами на ею сделанных клумбах.
  «Но куда пошлешь?» - и грустно и смешно. – «Куда-то на берег Азовского моря до востребования на неизвестном полустанке в собственные руки самой красивой из всех?!» 
 В основе еще одного не по возрасту моего дерзкого замысла были снова  глупей-шие фантазии.
  И забываться стал, что всегда  было то, чему расхожее название – радость. Какой она была вскгда  после каждого визита к Егорычу. 
  Но от  него-то настоящего, прежнего все меньше и меньше оставалось.
  Когда-то он еще мог сказать кому-то и мне что-нибудь -- делая это неохотно. Строгий постельный режим и на табуретке рядом с кроватью по рецептам и куп-ленные сверх рецептов лекарства, графин с водой, граненный то полуполный, то пустой стакан.
  «Длинный» шахтерский рубль. Но до чего же коротка жизнь шахтера-пенсионера!
  Патенты на оба изобретения получил в феврале. Но каждый в отдельном конвер-те и с интервалом в две недели. Недоумевал: заявки посылал одним заказным письмом – могли бы и мне прислать патенты и одновременно и одной бандеро-лью?!
  Радостью поделился только с молчуном-сосдом. Поблагодарил его за то, что из обыкновенного смертного помог  мне возвыситься до изобретательского звания.
  Через тонкий слой снега на могильном холмике и скозь смерзшуюся землю над крышкой своего гроба не мог Егорыч  услышать моих слов. Да и произносил их вновьиспеченный изобретатель не  вслух.
  Не нарушили  кладбищенской тишине слова моего поздравления: «Егорыч, гля-ди-ка  и мы оказывается не лыком шиты – сходу,  сразу  два изобретения!»
   Заодно предложил ему вспомнить как мы когда-то комментировали  услышан-ную по радио статистику. Оказывается в одной только  России тридцать семь мил-лионов дач, приусадебных и садово-огородных участков. На них выращивается семдесят-восемьдеся процентов картофеля и о производится около половины сельскохозяйственной продукции.
 - Это же сколько миллионов пар рук то и дело берутся за ручные орудия?  За ло-паты и вилы – перекопать чтобы или взрыхлить землю?!
 - Не знают миллионы труженников, что можно то и другое делать без мучитель-ных переутомлений – с минимальной нагрузкой и всего-то  одной рукой!
 «Не дотянул ты, Егорыч, ни дня  не прожил «в ту пору прекрасную» -- когда зву-чало бы тут и там   (это мое сочинение сходу ты выучил и все не мог подобрать – на какой бы мотив петь): Землю надо копать умеючи:
                Одною рукою лоавтое играючи,
                Без мозолей и радикулита --
                Песни вовсю напеваючи!
  - Егорыч: не дотянуть и мне – чтобы услышать, как в радостном исполнении многих зазвучат мои слова. Еще лучше, если не мои, а чьи-то другие – более звон-кие, удачнее подобранные, крепче срифмованные. Но -- того же смысла.
  Не вспомнят о нас – не мы первые, не мы и последние. Много тех, кто – «бро-сивший в века мысль плодовитую» людьми забыт. «Се ля ви» - такова жизнь!
  Впрочем, почему бы не случиться и такому, что нами предсказано пятью рифмо-ванными строчками:   Его случайно не придумал Архимед --
                Он гениально прост! Пока незримый               
                Наш супинар в тысячелетия войдет!
                Как тот водопровод --
                Сработанный еще рабами Рима!
  - Без тебя, Егорыч, мной придумана шестая строка. Мы, помнишь, недовольны были, что «Архимед» зависает  нерифмованным.
  Нашел для этого слова приличную рифму.   Но без тебя ее встраивать – при-шлось бы добавлять шестую строку. Нет, -- не буду! Оставлю «в тысячелетия» все нами вдвоем придуманное без дополнений – неизменным. Наши с тобой только пять строк.

 
               
 
НОЖНИЦЫ ТРЕТЬЕГО ПО-КОЛЕНИЯ

                1
 
  Не удивительно, что многое необходимое человеку  не остается неизменным. Не сохраняется каким в первозданном виде – каким оно было века, если даже и тыся-челетия до нашего сегодня. Совершенствуется всё и обязательно по конструкции своей  меняется: удобнее было чтобы оно, более соответствовало  своему назначе-нию.
  Неугомонные, кто с творческой жилкой – а такими всех создал нас Господь Бог -- предпринимают мозговые атаки во всеоружии новейших знаний и личного опыта. В результате: вроде бы давно известный велосипед, но он в чем-то иной – оказался лучше. Потому что велосипед нового поколения – когда в нем то, о чем не знали (не могли -- нам сегодня кажется – не имели прав не знать) если не  за сто то хотя бы за десять лет все-все о нынешнем велосипеде -- по-новому сделанном и отого боле удобном.
 Как бы само собой появившимся мы пользуемся таким, что на пятом или десятом этапе его совершенствования. И не придаем значения, когда у нас в руках кон-струкция по сути своей не изменилась – какой была, например, в самом начале нынешнего тысячелетия.
  Значит, мол, удивительно головастым был один из наших далеких предков. При-думал – так основательно продумал все, что нет  необходимости орудие труда ли инструмент в чем-то улучшать, совершенствовать.
   Молоток, например, тот же взять, лопату или топор. Для чего нужны человеку те и другие -- они вполне соответствуют. Бить ли вбивать, копать землю – есть чем и есть за что     сути никому не  нужны сегодня какие-то совсем другие ножницы. Да вполне, мол, устраивают нас те, у которых «два конца, два кольца и посередке гвоздик»!   
   Пока нет информации кто и где придумал резать, например, шкуру зверя не од-ним лезвием, а двумя. Да так при этом, чтобы  лезвия ножей шли навстречу одно другому.
   Это было открытие. Режущему ножу помогает не  плоский камень иная ли надежная твердая подставка, а лезвие противорежущего ножа.
   После чего и появилось устройство, в котором не один нож режет, а другой, по-могая режущему, не остается пассивным. Их лезвия  идут «встречными курсами», не сталкиваясь, а со скольжением соприкасаясь боковинами их лезвий.
   Такой конструкции ножницы использовали и скотоводы, обитавшие на террито-рии нынешней Швейцарии тысячелетия и тысячелетия до нашей эры. Что под-тверждается археологическими находками в пределах столетий Микенской куль-туры.
   Это  были подпружиненные два плоских ножа в таком удачном сочетании, что почтит без изменений в конструкции такими ножницами состригали шерсть с овец в тридцатые-пятидесятые годы сравнительно недавнего двадцатого века. Не помню что  мне конкретно приходилось бы когда  шерсть состригать, но такие ножницы в детстве не раз для чего-то использовал.
   Плоская пружина сзади была трудно преодолимой для детских рук. Почему – сохранилось в памяти – стричь приходилось только лезвиями острых начал но-жей.
    Беспружинным рычажным (ныне повсеместно распространенным) ножницам тысяча сто лет с немногим. Придумал их кто-то в одном из арабских государств (не обязательно что изобретателем был араб).    
   О этих – назовем их арабскими – ножах и пойдет речь. О их усовершенствова-нии настолько серьезном – по моему мнению, - что хочется назвать мной приду-манное новым, прежде не существовавшим. Ножницами третьего поколения.
   Чтобы мне легче было излагать свои раздумья, а читающим – понимать о чем речь, предлагаю терминологию. Лишь в том, что касается самих ножниц и их двух ножей: режущего и противорежущего с  рабочими кромками – лезвиями. 
  «Два кольца» -- рукоятки. В их первозданной конструкции -- во многих случаях сохрнившейся и до наших дней – кольцевые рукоятки. Будем снисходительными к тому, что отверстия колец не всегда круглые. Ведь главное: они позволяют обхо-диться без такой детали в ножницах, как пружина (иной ли упругий эластичный элемент).
   Странное приходится наблюдать в общечеловеческой памяти: неожиданные в ней углубления едва ли не в ровень с бездной. И вдруг такое – в бескрайне безраз-мерной величины провалы, белые пятна в  казалось бы всеобъемлющей памяти че-ловечества.
  В дальнем тысячелетии некто поднаторел в жонглировании словами. Выдал кра-сиво срифмованное четверостишье или всего-то двустишье. Помним его имя – обессмертили имя автора -- чтим и восторгаемся им написанным. Повторяем его слова кстати и где попало. 
  Тысячи, сотни тысяч ныне если не миллионы ручных тележек с одним колесом. Вряд ли и в грядущие века сможет человечество жить-поживать без таких теле-жек. При этом вряд ли – как и  в наше время – из ста один хомо сапиенс назовет имя изобретателя этой нужной, остроумной вещи. Имя гениального итальянца Леонардо.
   Не удивительно, что забыто, напрочь исчезло имя кого-то остроумного в века Мекенской культыры, имя того араба – если и не араба, --  оставивших в наслед-ство неблагодарным потомкам ножницы.  Один те, что называю ножницами перво-го поколения, а другой -- второго поколения (где «два конца, два кольца…).
2

   Первым инструментом в руках человека что он применял,  расчлененяя ствол дерева, отделял  кости ли куска мяса от туши  мамонта -- было каменное рубило. Подобие ножа появилось много позже. Одновременно с  представлением о том, что не обязательно рубить, если что-то от чего-то можно отрезать.
   Еще позже появилась догадка: многое удобнее резать, если не один нож, а два ножа заставить «работать» лезвиями навстречу один другому. Резать ножницами -- перекусывать. Подобно тому, как у нас «работают» передние зубы, резцы – отку-сывать.
  Многочисленные назначения у нынешних ножниц. Соответственно – и множество их конструкций: парикмахерские, портновские, манекюрные, для резки проволоки, жести, обрезания волос и стержней из стали и т. д.
  По форме и внешнему виду ножницы иной раз до того не похожи на  их прароди-теля и друг на друга – впору для них  придумывать иные названия. Не ножницы. Такое, например, как «секатор».
  Именно конструкция ножниц с этим названием и оказалась в центре моего вни-мания. Как вскоре выяснилось – не только моего, но и многих неугомонных вы-думщиков.
  Потому что много претензий к нынешнему секатору у садоводов – как професси-оналов, так и у любителей. Затрудняюсь назвать кем был в тот час академик Го-рячкин профессиналом или садоводом любителем -- когда в его руках оказался се-катор. Когда академик  и был озадачен странному несовершенству конструкции этого ручного инструмента.
  Предназначенный резать и обрезать, секатор на самом-то деле откусывает и пере-кусывает ветки и веточки. То и дело зажевывая волокна влажной древесины. По-сле чего поверхности срезов получаются не гладкими, а со множеством раздав-ленных «ресничек».
  Сплошь признаки того, что было не резанье, срезание, а перекусывание!
  У слова «резать» официальных четыре толкования, а в бытовом употреблении – едва ли не на порядок больше.
  Ножом отделяю от   буханки хлеба ломоть – считается отрезал. Не потому ли, что в руке у меня был нож -- режущий инструмент. От мягкого сыра отделяю сколько надо – намазать чтобы на хлеб – орудую ножом, вонзая в сыр его лезвие надавливанием. Тоже – отрезание.
- Еще немного нарежь зеленого луку для винегрета, - на кухне жена командует мужу и тот кухонным тяжелым ножом орудует почти как его пра- пра- прадед -- каменным рубилом. Рубит.
  Полагаю, многие века резаньем считалось то, что на самом деле и никакое не ре-зане, отрезание. Потому что в большом почете было умение рубить. Почему и в нынешней геральдике всякого достоинства присутствует меч – рубящее оружие.
    Тысячелетиями был меч грозным оружием. И вдруг в какие-то короткие деся-тилетия померкли его могущество и доблесть. На поле брани – прежде всего.
    Появился конкурент: сабля (шашка) оружие, слегка изогнутое, рубящее и ко-лющее. Но то и другое у воина получается на много лучше, чем у вооруженного мечем. Пришлось мечи перековывать: какие на сабли, какие-то и на орала.
  Изогнутость шашки позволяла рубить «с потягом» - со скольжением. С меньши-ми усилиями биться с врагом  оружием, которое в разы легче громоздкого меча.   
  Возможно академики Горячкин и Желиговский знали об этом и решили эффект от сколжения исследовать. Причем не когда приходится рубить, а когда всего лишь резать.
  У Желиговского есть серьезный труд «Практическая теория резанья со сколже-нием». Где не только названо само открытие, но и обоснована возможность широ-кого применения резанья со скольжением. 
  Кто конструировал секаторы, многие из них вряд ли знакомы были с исследова-ниями русских академиков. Скорее всего интуитивно, путем ли проб и ошибок инженеры пришли к выводу: режущие элементы у секатора должны быть такими, чтобы они могли резать со скольжением.
  Одно дело резать бумагу, выравнивать  чуб ли нежный локон на голове парикма-херскими ножницами. Многое совсем по-другому, когда в руках секатор: те же ножницы, но с повышенной прочностью у ножей и рукояток (поэтому и громозд-кие). На случай -- если между лезвиями режущих элементов окажется веточка  толщиной хотя бы и всего-то в  один сантиметр.
   Кавалеристы на скоку шашками рубят в одиночестве торчащую гибкую лозу и в дюйм толщиной – лихо срезают их одну за другой. А у секатора-то в помощь ре-жущему ножу есть и второй нож -- противорежущий. Искревления при этом ре-жущих кромок на этих ножах со временем стали делать  круче некуда. Но – реза-нья со скольжением не получается ни у кого.
   Единственное тому оправдание – никуда, мол, не денешься – нельзя режущие элементы секатора делать по-сабельному тонкими. Встретив достойное противо-стояние древесины -- тонкие будут изгибаться вправо-влево, а то и сломаются.
3

  В основе каждого изобретения (лично мое убеждение) обязательно открытие. Сделанное самим изобретателем. Но случается что сделанное и не им самим, а кем-то и когда-то. Без нового открытия или давнего, но никем пока что по досто-инству не оцененного  - нет и не может быть изобретения.
  Изобретатель радио Попов – как известно – первыми передал в эфир всего два слова: «Генрих Гейс». Назвал имя человека, сделавшего великое открытие – обна-ружил все преодолевающие электромагнитные волны. Эти волны в основе трудов и русского, и итальянского (Маркони) изобретателей.
  У меня в основе поисков причин то и дело проявлявшейся немощи казалось  бы мощных садовых ножниц -- теория резанья со скольжением. Не называли это тео-рией, открытием ли академиков – возможно  и вообще ничего не знавшие об этом те, кто проектировал и изготовлял секаторы, были не глупее меня.
  Почему у всех секаторов режущий нож и с такой выпуклостью,  как у турецкого ятагана, а то и  покруче. А вогнутость рабочей кромки противорежущего -- ножа как бы ждет не дождется когда по ней заскользит срезаемая веточка или засохший побег.
  А они упрямые (или из-за своей беспомощности) та и другая останавливаются в самом начале их пути. Почему-то лезвию режущего ножа приходится в конце концов не резать веточку ли побег, а перекусывать.
  Это – мой критический взгляд на секаторы – появилось потом. Вначале  ко всему этому  было не просто уважение, а подобие почтения и даже восторга.
  Среди инструментов, предназначенных для срезания волчков, обрезания веток и веточек, секатор смотрелся козырным королем, как минимум. Он был у меня в ру-ках куда чаще, чем пилка-ножовочка или с острым клювом садовый нож.
   Режущие элементы секатора – с ненасытной жадностью распахнутые, - постоян-но напоминали о их готовности сраезать-перекусить что угодно. Лишь бы обре-ченное на срезание-перекусывание могло втиснутся между лезвиями (рабочими кромками) ножей --режущего и противорежущего.
   Рукоятки секатора казались вначале настолько удобными, что неиссякаемым  было желание их не выпускать из ладони, а пальцами по ним постукивать-перебирать, как по кнопочкам баяна. Были рукоятки – одни других красивей. Чаще всего, из черной пластмассы их делали и отшлифовали до зеркального блеска. Толщиной рукоятки были и в длину, - что называется, оптимальными.
   Кто конструировал и умелыми руками изготавливал этот инструмент -- не жале-ли сил и старания. В надежде, что их в такой форме аванс ну прямо-таки обяжет секатор то и другое оправдывать: не как-то по-обыкновенному хорошо, но отлич-ной чтобы и обязательно только отличной работай в любом саду, оказавшись в чьих бы то ни было руках.
   Может подобным образом когда-то не только вооружали палашом, но ему под-стать во все красивое наряжали ковалергарда-гвардейца или кирасира. После чего в бою тому не оставалось другого: биться с врагами так, чтобы или грудь в кре-стах, или голова в кустах.
  В соответствии с предсказаниями поэт по иному поводу, через какое-то время «прошел восторгов шум» и в душе моей, и в голове. Сначала как бы мимоходом, а потом все чаще и со все болеие сосредоточенным вниманием стал смотреть на мой ручной режущий инструмент. Почему и все более заметным стало несовершенство конструкции моего безукоризненно красивого секатора – старательно и любовно где-то изготовленного.

4

  Мой секатор лихо и безжалостно срезал тонкие веточки и половинил сухие то-ненькие прутики. Получалось это у него то с хрустом, то с небрежным как бы молчанием. Никогда не слышно было клацания ножей – лишь изредка мягкое по-стукивание рукояток  при их встрече. Это -- когда нерасчетливо с избытком у меня расходовалась мускульная энергия ладони и пальцев.
  Первую ахиллесову пяту у красавца секатора обнаружить был легче легкого. О ней может не подозревал конструктор, но не могли не знать на предприятии, где было организовано массовое изготовление  им придуманного секатора.
   Ненадежно крепилась пружина между рукоятками. Работала она прекрасно: охотно и без промедления отбрасывала рукоятки от продольной оси симметрии красивого инструмента и – взводила в исходное положение его режущие элемен-ты.
  Случалось, что этакое отбрасывание оказывалась с чрезмерным старанием. В ре-зультате получалось самовыстреливание пружины и она летела по непредсказуе-мой траектории.      
   То и дело случись такое, когда обрезал ненужное, стоя на стремянке высоко над землй. Откуда пружинка если улетала в сторону и  в густую травуе?
   Проблема!
   В такое иногда случалось пружинка упадет, что и днем с огнем ее не найдешь.   
   Не поэтому ли завод-поставщик, кроме поставленной на место, в комплекте к каждому секатору добавлял и запасную пружинку.
  Напрасная предосторожность поставщиков. У меня не поломалась  и не потеря-лась ни одна из пружинок.
  Но пришлось для этого добавить кое-что в конструкцию инструмента-красавца. В концах рукояток просверлил отверстия и сквозь них продел шнурок. Всех-то дел на полчаса.       Длина шнурка такая, что не позволяет запредельное, опасное  размыкание рукояток.
  Пружинка таким образом оказалась без возможности соскальзывать с ее фикса-торов. Появилась и возможность не все время секатор не выпускать из руки – соз-можность его на что-нибудь повесить  и дать руке отдохнуть (вторая немаловаж-ная функция шнурка).
   Реализовано было вскоре, так сказать, и еще одно полезное рационализаторское предложение. Одну из рукояток обмотал оранжевой тесьмой: быстрее чтоб и  лег-че было его рассмотреть среди зелени где  висит секатор или -- мной впопыхах оставлен  где-нибудь под кустарником.
   Решая и решив пустячные проблемы, думал и думал об устранении главного не-достатка в конструкции секатора. Где оно то самое главное, что мешает секатору (как режущему инструменту) быть  режущим инструментом лучше, чем он есть?
   Как  и все, кто  до меня и со мной в одну эпоху, думал: что именно мешает но-жам резать -- со всех сторон смотрел и всматривался в режущие элементы секато-ра. И все чаще не хотелось признавать, что лучше тех ножей, что у моего инстру-мента-красавца, мол,  и не сделаешь.
   Противорежущий нож. Тоньше делать его – рисковоно. Может он утратить не-обходимый запас прочности. Его работающая кромка прогнута -- глубже  некуда. И нет смысла этой кроме делать  заточку под иным --  более острым углом.
   Режущий нож – ну прямо-таки само совершенство! Его рабочая кромка: если бы такой изгиб у булатного ятагана -- впору было бы такой дарить самуму турецкому султану. К месту у него и острота угла заточки – меньше делать было бы неразум-но. Да и опасно: того гляди по острею выломы пойдут, мелкие ли изгибы.
   «Но все-таки не где-то, а как раз в этих ножах и что-то не так!» – один и тот же вывод в конце моих многократных разглядываний. – «Какое-то «чуть-чуть» кон-структоры должно быть не досмотрели, не успели додумать!»
   Когда срезаешь тоненький прутик – не успеваешь и обратить внимания, оценить что и как вдруг все преотлично получилось. Но вот на очереди к удалению веточ-ка  в сантиметр толщиной: такую срезать, как и  ей подобные по толщине, -- и не просто и нелегко!
   Но зато есть возможность наблюдать: как работают рабочие кромки (лезвия) ножей, что мешает им делать свое дело и – резать, а не только перекусывать.
  Ни в коем случае позволяю руке смыкать рукоятки по обычному быстр. Хочу  видеть, как в зоне срезания на миллиметр, на второй, на третий сближаются рабо-чие кромки режущего и противорежущего ножей.
  В пятый-десятый раз вижу по сути все то же самое. Что можно было бы назвать резаньем – действительно проявляет себя таковым, но длится всегда лишь в самые первые мгновенья.
  Срезаемая ветка сначала была между ножами предельно близко от их шарнирной опоры. Откуда  режущий нож и начал ветку отталкивать. Она охотно заскользила-заскользила по не остро заточенной рабочей кромке противорежущего ножа.
  При выталкивании обреченной на срезание ветки острое лезвие режущего ножа одновременно и врезается в кору сначала, а потом на сколько-то и в верхние слои древесины. Продолжайся бы этакое врезание -- его следовало бы приветствовать аплодисментами и многократными руками «Ура!»
  Но желанный процесс прерывается после того, как ветка проехалась по не острой рабочей кромке противорежущего ножа и всего-то расстояние в считанные мил-лиметры. После которых стоп -- ни на сколько не сдвинулась дальше! И этот не-нужный, вредоносный «стоп» -- когда  сбегающая к центру прогиба крутизна у пртиворежущего далеко не вся использована.
  Дальше со скольжением смещать веточку никак не получается. Не позволяет ока-зывается само же лезвие режущего ножа.
  Оно  только что отталкивало ветку подальше от шарнирной опоры ножей и… в какой-то момент оно вдруг преобразилось как бы в нечто противоположное. Вро-де бы как – в тормоз.
  В такой «надежный» тормоз, что не усилиями левой, а потом и правой руки не могу веточку сдвинуть ни на сколько ни вперед, ни назади. Заклинило (во втором словарном толковании этого слова).
  «Неужели конструкторы и изобретатели не замечали этого «явления»? Настолько же они были кабинетными – пренебрегали испытаниями секатора «в поле»? – не без основания полагаю, что нашел причину: почему режущие элементы секатора отказываются резать и вынуждены перекусывать побеги и веточки. – Почему и по-считали, отмахнувшись от проблемы: хорошо, мол, и то что в конце концов сека-тор как-то отсекает ненужное от яблони или куста сирени? Отсекает – что полно-стью соответствует и его (секатора) назначению».
  То, что ножи не режут, а перекусывают, похоже, для конструкторов и изобрета-телей не имело значение. Инструмент, мол, помогает деревья и кустарники избав-лять от лишнего и ненужного? Помогает. И, пожалуйста, профессионалы  и садо-воды-любители, будьте довольны.
   Да, секатор не плохо работает, пока имеет дело с тоненькими веточками и пру-тиками. А для других – в сантиметр толщиной и больше – предназначен другой инструмент: садовые ножовки (лично мне по душе была ножовка по металлу – срез получается глаже, без «пеньков» разорванных волокон древесины).
   Не могло остаться для меня вне внимания одно обстоятельство. Когда переку-сываю веточку не из тонких не строго поперек, а под углом, -- меньше требуется усилий, легче перекусывается. 
   И это, когда площадь-то сечения на сколько-то больше, чем если бы я строил срез поперек.  Напрямую, кратчайшим путем если бы срезал – общий объем того, что предстояло преодолевать режущим элементам, мог быть и в полтора раза меньше.
   Финал предположений, рассуждений в этом направлении. Случись – практически невероятное, ненужное – секатором резать ветку не поперек и не под каким-то уг-лом к ее продольной оси, а вдоль? Сразу – минимум усилий  (что было бы только для придуманного невероятного бы эффективншим!). Потому, что режущий нож тогда ничто бы ничем не заклинило.
  Окажись такой воображаемый продольный разрез вдвое, в пять раз больше, чем при расчленении ветки поперек, кратчайшим путем, -- резать все равно было бы на много легче. Потребовалось бы меньше усилий и  мускульной энергии.
 Нет, не сразу – далеко не сразу мной из этого сделан был многообещающий вы-вод. В конечном счете полезный только в одном: не все, далеко не все продумали, учли конструкторы самых современных, усовершенствованных секаторов.
  В том числе. Не учли почем-то особенности материала (древесины), с которыми сталкивались режущие элементы секатора. И с чем  всегда будут иметь дело.
               
5

  Когда мы трудимся – утверждают ученые мужи – вынуждены иметь дело не только с орудиями труда, но и с тем, из чего что-то приходится делать – с предме-тами труда. Когда в наших руках такое орудие, как секатор, то предмет труда: сначала пробковая защита (легко преодолеваемая), а под ней подкорковые слои сучков ли веточек – древесина.
  Подкорковые слои природа сделала такими, что они постоянно, что называется, занимают круговую оборону. Преодолел ножами один слой, под ним встретишь, другой, третий – каждый приходится преодолевать. Количество расчлененных во-локон увеличивается и соответственно с большей силой они будет упираться в бо-ковые плоскости ножей – не пускать опасному для древесины в нее углубляться , заклинивая лезвие режущего ножа все больше и больше. С таким тактическим приемом каждая веточка от ножей защищается все сильнее, с нарастающим отчая-нием обреченной сопротивляется.
  Мое предположение (оно же и рабочая версия): в каждом волокне древесины есть особый запас жизненной энергии. Такой, что придает ей упругость и возможность, умирая, на микроскопические доли наращивать свою длину и прочность.
 Без этого было бы невозможно, считаю, восстановление (сращивание) слоев дре-весины, когда от чрезмерного перегиба у дерева ли ветки образуется поперечная трещина.   
  Не могут этого не учитывать и садоводы при черенковании. Волокна древесины как бы имеют возможность «протянуть руку помощи» не только друг другу. Но и к волокнам в чем-то родственной древесины.
 Без этого невозможно было бы к яблоне-дичку прививать побег антоновки (всего лишь для наглядности рассуждения в пользу моих представлений – фантазий ли – об упругости и неподатливом упрямстве волокон живой древесины).
  Но то, что на пользу садоводу в процессе прививки с целью облагородить дере-во, сделать его более плодовитым, - имеет и другую сторону медали. Те же самые микроторцы сплошь из волокон -- оказывается  способными вцепиться и мертвой хваткой держать лезвие режущего ножа. По сути -- прерывают мою работу сека-тором.
  Так было, так оно есть и таким будет во веки веков. Изобретенное природой и в тысячелетиях проверенное всегда самое то, с чем нельзя не считаться. И всегда благоразумнее: у природы бы одной нам «учиться, учиться и учиться!»
   Не было у меня тогда ни микроскопа, ни стекла с такой силы увеличения, чтобы мог увидеть поведение волокон древесины «по горячим следам». Как  себя ведут торцы одного-единственного волокна в  самые первые мгновения при расчленения веточки.
   Оно может и к счастью – что не было у меня под рукой ни того, ни другого.
   Ведь могло случится: вдруг обнаружилось бы такое, что не вписывается в мою рабочую версию или в корне ей противоречит. Пошли бы мои творческие поиски в ином направлении и – оказались бы безрезультатными. Такими, что и у изобрета-телей поумнее меня. Кто, к сожалению, оказались менее упрямые, терпеливые и с более приземленными фантазиями.

6

  К этому времени я уже знал – была передача по радио – что. есть не просто реза-нье, а высокоэффективное резанье со скольжением. О нем были напоминания мне ежедневно: когда отрезал очередной ломоть от буханки хлеба или осторожно сквозь кожицу-пленку проникал острым лезвием кухонного ножа вглубь помидо-рины, готовил под щепоть соли расчлененяя вдоль огурец. Еще ли что-то резал ножом – и, по привычке, его лезвие, нажимая с верху вниз, сдвигал вперед-назад («пилил» и «пилил»).
  Вот, мол, тебе и оно -- то самое резанье со скольжением. Встречается-то на каж-дом шагу. Всего лишь та его разновидность: когда пилишь не пилой, а иным ре-жущим инструментом.
  Почему древесина пилу  не заклинивает? Потому, что зубья пилы не только ост-рые - их точат. Но им  делают и «развод». Врез чтобы зубья делали шире, чем толщина полотна пилы.
   Словом, наметилась вроде бы столбовая дорога: сделать надо секатор не всего лишь перекусывающим, а действительно режущим инструментом. Обеспечив  возможность его режущему ножу внедряться в слои древесины со скольжением.
  Реализовать, словом, надежды многих конструкторов. Самоврезание получалось чтобы у режущего ножа при  каком-то чеем-то скольжения срезаемой ветки по ра-бочей кромке противорежущего ножа. Сверхзадача едва ли ни всех создателей се-катора.
   А если – наоборот?
   Когда  лезвие режущего ножа  врезается в древесину веточка – та ни с места? Зафиксировать ее неподвижной в каком-то месте на рабочей кромке противоре-жущего ножа!
   Мечты-грезы – маниловщина!
   И о таком, вижу, думал кто-то (и не один) из конструкторов или изобретателей. Почему и встречались мне секаторы с зубастыми противоржущими ножами. Если такой, мол, обеспечит фиксацию ветки в неподвижном состоянии, то режущему ножу, мол, другого не остается, как резать со скольжением. Не для только такого ли резанья (никак  для перекусываний) и сделано вон с какущей кривизной  лезвие режущего ножа? 
  Сузился сектор моих наблюдений. В то же время – и  размышлений с выдумыва-ниями вариантов кривизны для режущего лезвия.
   Как бы само собой стали появляться  варианты не только ответственнейших де-талей секатора. Чтобы наилучшим образом помогала вся конструкция секатора в пределах возможного и разумного искривленному лезвию режущего ножа.
  С пристрастием наблюдая – подглядывая как еще на миллиметр, на долю милли-метра режущий толкает перед собой срезаемую веточку по кромке противорежу-щего ножа нельзя было не заметить интереснейшего. Что оказалось едва ли не са-мым полезным в моих неугомонных поисках.
  Да, ножи секатора смыкаясь идут навстречу друг другу. Для наглядности пред-ставим: режущий спускается сверху вниз, а противорежущий поднимается ему навстречу.
  Ожидаем (так в большинстве случаев и представляем), что лезвие режущего строго или почти по вертикали врезаться будет в кору и потом в древесину слой за слоем. Но на самом-то деле…
  Оказывается ( что не трудно разглядеть) траектория врезания иная.
 Лезвие сначала (и такое повторяется раз за разом) преодолевает сопротивление волокон древесины, ближайшихе к оси шарнирной опоры ножей. При этом как раз оно и врезается со  скольжением внезапно в затаившуюся в неподвижности веточ-ку.
   Увы, фактор внезапности не бесконечно действует. Иссякает и начавшееся было резанье со скольжениемв в какой-то момент прекращается.
  Сразу же и начинается и нежеланное для меня. Перемещение лезвия становится по вертикали относительно продольной оси секатора и – вместо резанья наблюдаю самое что ни на есть перекусывание той части веточки, куда лезвие резаньем не успело (потому что и не могло) проникнуть.
   
7

  При моих то беспорядочных, то строго устремленных упорных поисках в те дни и недели  узнал я о дисковых ножницах, широко применяемых в металлургии. Об-ратил внимание и на иные конструкции ножницы по металлу. Прежде всего на те, что оказались под рукой – в моем «дачном хозяйстве».
   Одни у меня черные.  Нновенькие –недавно купил. Режущие кромки у их широ-ких тупоносых ножей безукоризненно прямые.
   Другие ножницы – старые,  со следами их легкомысленной голубой окраски. Со-хранился и след варварсого с ними обращения: один из  узких тонких ножей слег-ка выгнут – невольно лезвие стало с выпуклой кривизной.
И надо же: эти старенькие легкомысленно голубые ножницы режут значительно лучше. В сравнении с новыми – у которых безукоризненно прямыми режущими кромками.
   Тот же самый предмет труда – листовое железо в полтора миллиметра толщи-ной. У голубых ножниц в каждый цикл (нажатие на рукоятки) врез на два, а часто и на  два с половиной сантиметра длиннее, чем у новых. Сколько ни дави на руко-ятки новых: самое большее, например, если прямыми лезвиями врежешься на  сантиметр – впереди обязательно вижу двух- и даже трехсантиметровые следы  режущих кромок.
   Было как бы у лезвий намерение сделать разрез на много длиннее. Но каждый раз режущие кромки ложатся на непропорционально большее, чем у меня сил. Не могу преодолеть дополнительное сопротивление жести (подобно ситуации: «наме-тил зубами откусить больше, чем хватило бы сил и откусить и пережевать).
   Мое название таким вот не прошеным, преждевременным и ненужным  следам от лезвий ножниц – «надкусывание». На которое зря тратишь силы и энергию, вместо того, чтобы их истратить с пользой – еще на сколько-то миллиметров по длине прокусить жесть.
   Когда режу старыми, «голубыми» ножницами -- надкусывания короче. Отсюда и результат лучше, чем у новых ножниц – от их безукоризненно прямых лезвий (из-за непроизвлных ненужно длинных надкусываний).
   Эти выводы вкупе с представлениями о дисковых ножницах -- вдохновили меня кое-что изобрести. Как бы попутно.
   Прежде всего -- ножницы по металлу. Лезвия у ножей моей конструкции -- со слегка выпуклой кривизной. Надкусывания они все-таки делают, но короче вдвое-втрое, чем у ножниц где лезвия ножей прямые, как стрела.
  Оформил заявку и на изобретение «Подрезных ножниц». У них ножи с кривизной полудисков и поэтому уродливо короткие. Такими удобно вырезать что-либо со сложными искривлениями -- куда не влезешь с длинноножевыми ножницами. Или -- где надо убрать тончайшие заусеницы, для точности ли подрезать края всего на миллиметр или даже на сколько-то меньше.
  Когда наконец «доводил до ума» своей конструкции секатор, дважды все во мне выкрикивало «Эврику!»
  Сначала: когда придумался крюкообразным противорежущий нож. Центр проги-ба его рабочей кромки немного не совпадает с продольной осью симметрии сека-тора ( проходящей через шарнирную опору режущих элементов).
  Относительно этой шарнирной опоры строил и кривизну лезвия режущего ножа. При этом: лезвие в минимальном  расстоянии (около одного сантиметра) от оси шарнирной опоры (в положении -- когда вовсю разведены режущий и противоре-жущий ножи; когда секатор захватывают очередной «предмет» для срезания-обрезания).
  Иными словами: когда и максимально удален от продольной оси симметрии  ко-нец режущего ножа. Когда наш режущий инструмент «на старте» и у нас все гото-во к резанью со скольжением. И при этом -- ни малейших сомнений в успехе.
  Потому что режущий нож в чем-то дискообразный (с кривизной лезвия, в всем соответствующей расчетам по мной предложенной формуле) и имеет возможность перекрыть зев-захват. Который, при стартовом положении наибольший, между ра-ботающими кромками режущих элементов секатора.
  В процессе резанья захват уменьшается и – окажется нулевым, когда лезвия но-жей сомкнутся. Резаньем со скольжением в этот момент расчленив «предмет» (ве-точку ли в полтора пальца толщиной, «задубевший» ли сучек).
  Расчленение происходит при «нерушимом взаимопонимании». При четком взаи-модействии лезвий обоих режущих элементов секатора.
  Режущее лезвие прижимает веточку  к противорежущему ножу так, что вначале обреченная на расчленение веточка на сколько-то смещается от шарнирной опоры ножей – «убегает».  Пока есть куда смещаться и она в состоянии убегать - соскаль-зывая по лезвиям двух ножей  и все удаляясь-удаляясь от оси их шарнирной опо-ры.
. Пре неумолимом при этом  проникновении  режущего ножа в глубь древесины. Со скольжением преодолевающего противостояние ножу одного слоя древесины за другим. 
  Обреченная на разрезание веточка наконец «в углу» -- в безвыходном положе-нии. В наиболее удаленной от оси шарнирной опоры точке внутри крюкоподобно-го противорежущего ножа.
  Но каждая точка лезвия режущего ножа продолжает перемещаться по своей тра-ектории – кругообразной и с своим «индивидуальным»  радиусом. Который у каждой последующей точки на сколько-то больше, чем был у предыдущей.
 Неподвижной – лишенной возможности  скользить ли как-либо перемещаться по рабочей кромке противорежущего ножа – веточке остается лишь уповать на судь-бу.
  Тем временемя все точки лезвия режущего ножа продолжают их полувращения, ориентируясь на ось шарнирной опоры режущих элементов секатора. Налицо сдвоенное одновременные перемещение  точек режущего лезвия: по их круговым траекториям и в направлении к перегибу крюкоподобного противорежущего ножа.  К тому месту, что наиболее удаленно от оси опоры взаимодействующих ножей.
  Вот оно вам и резанье со скольжением! Получайте его в наилучшем исполнении!
 После чего второе (или третье подряд?) у меня  было самому себе традиционное поздравление --  «Эврика!»
  Оформил очередную заявку в Патентное ведомство.
  Заклеиваю конверт с чертежами, уточненной и до предела сокращенной форму-лой изобретения, описанием, коротеньким от себя рефератом. В коем безудержно хвалю  каждое из преимуществ  моей придуманнй конструкции.
  При этом, естественно, вовсю хвастаюсь: режущие элементы, мол, у моего сека-тора обеспечивают высокоэффективное резанье -- со скольжением. На этакое не-способны были в течение многих веков ножницы первого, второго поколений – не способен и ни одни из нынешних секаторов. По сути, мол, своей -- со всякого рода украшениями и незначительными добавками – нынешние остаются  таки ножница-ми  второго поколения.
   Заклеиваю конвет и потом, когда с ним расстался на почте, не мог избавиться (расстаться) от зреющего замысла. Сделать – и это, мол, теперь вполне осуще-ствимо – секатор с рукоятками более удобными и небывало тонкими легкими но-жами. И без пружин или иной упругой вставки между рукоятками. Карманным получится, изящным и миниатюрным!


               
 
РЕГУЛИРУЕМЫЙ  ЦИЛИНДРО-ВЫЙ КЛАПАН

1

   Каждый цилиндр ДВС (двигателя внутреннего сгорания) обычно имеет два кла-пана.
   Впускной – через него в цилиндр подается горючая смесь (атмосферный воздух и горючие углеводороды).
   Выпускной – через него выбрасывается из цилиндра то, что осталось несгорев-шим от углеводородов, участвовавшего и не участвовавшего в скоротечном горе-нии в ограниченном пространстве. После того, как горючая смесь отработала (толкнула поршень), она выбрасывается из цилиндра в «окружающую среду» - как больше не нужное  для ДВС.
   А это – образовавшиеся в цилиндре ядовитые газы и частички несгоревших уг-леводородов (дым). Чтобы того и другого было меньше в улицах городов многое сделано и достаточно строго контролируется выхлоп – ядовитого чтобы в нем бы-ло в пределах «разумного».Поменьше чтобы от газа и дыма было вреда пребыва-ющим в «окружающей среде» -- горожанам и вообще людям, в частнсти.
 В те минуты, когда  моторизованный участник уличного движения перемещается с постоянной скоростью и без остановок – соответственно и постоянный режим работы  у цилиндров его «мотора» . Минимум ядовитых газов и дыма они добав-ляют в окружающую среду.
  Но ежедневно и не раз мы наблюдаем одно и то же, например, на перекрестках со светофором. Загорелся зеленый цвет: автомашины дружно стартуют и торопятся набрать за три- семь секунд максимально допустимую  на улицах города скорость.
  Ничего не бывает без ущерба другому чему-нибудь. Водители газуют: нажимают на педаль – заставляют карбюратор побольше и как можно скорее дать наскоро обогащенную углеводородами горючую смесь. Чем большв углеводородов успеет вспыхнуть и сгореть (чтобы все – редко бывает)  в цилиндрах ДВС  –  пропорцио-нально увеличится мощность двигателя. Только это и  обеспечит стремительное увеличение скорости. 
  Где перекресток, там и в ближнем от него окружении клубы зримого дыма и не-видимые клубы ядовитого выхлопного газа. В меньших масштабах такое же по-вторяется и когда колеса автомашин преодолевают им то и дело предлагаемые по-лосатые препятствия – «лежащих полицейских».
   Должно быть в каждом городе где-нибудь установлены приборы, контроллиру-ющие качество окружающей среды – воздуха. Наверно есть и какие-нибудь пере-движные строгие наблюдатели.
  Не видел ни разу, чтобы кто-то был с газомером на перекрестках улиц и город-ских магистралей. Представляю себе вполне реальное: кто-то любопытства ради с газомером вошел в смертельноносноые клубы газа и дыма на каком-то перекрест-ке и, после того оказался жив. Несомненно -- зарекся бы такой смельчак повторить подобное еще раз.   
  Стрелки прибора у него бы прогнулись – скорее всего бы  сломались. Волосы бы стали дыбом при взгляде на стрелки прибора-измерителя. Потом и кашель бы его донимал не один день и головная боль сохранилась бы, как минимум, на месяц.
  Почему и не делают замеров на перекрестках и не считают сколько в городе рас-садников бензино-дизельного  зловонья. Достаточно, мол, того, что имеем пред-ставление о средних показателях (подобно тому, как средние показатели темпера-туры у больных в больнице).
  Из такого рода тревожных представлений и появилось у меня желание попытать-ся что-нибудь придумать. Неужели никак нельзя еще как-то усовершенствовать газораспределительный механизм ДВС?

                2
 
  Возьмем носорога или хищника ягуара. Периодически им приходится резко уве-личивать скорость: в погоне за кем-то или убегая от кого-то – с кем не желал бы ни встречи, ни близкого знакомства.
  Не имея возможности обогащать атмосферный воздух кислородом, они все-таки почти мгновенно подают в свои легкие кислорода в на много увеличенном количе-стве. Каким образом? Если нет в их организме ничего похожего на  карбюратор?
  Разинув пасть и до предела расширив ноздри, они увеличивают объемы поступа-ющего в легкие обычного, ни на сколько не  обогащенного по спецзаказу атмо-сферного воздуха. Дышат, что называются, с гипервентиляцией легких – с «надду-вом».
  Наверно же и для цилиндров ДВС можно приспособить нечто. Почти похожее на изобретенное природой, в частности, для бегающих животных.
  Почему – «почти»? Потому что у меня сложилось некоторое представление о изобретательстве. Сказавши «А» не сможешь не сказать «Б».
  В процессе познания проблемы был у меня этап «живого созерцания» (на пере-крестках)? Был. От него неминуем переход к «абстрактному мышлению».
  А это: изучение задуманного кем-то или даже и реализованного, мои лично оцен-ки данных из справочников, многого в профильной технической литературе. Наконец нырнул и в архивы Патентного ведомства: не может быть чтобы никто нигде не ломал голову, не грыз гранитные углы этой проблемы!
   В Российском Воронеже и представители японских моторостроительных фирм сделали по сути один и тот же –что и у меня -- вывод. Не только нужно-необходимо, но и можно считают  регулировать мощность ДВС не меняя степень насыщения горючей смеси углеводородами. 
   Для этого необходимы устройства (всего лишь – ха-ха-ха?!), обеспечивающие то увеличение, то уменьшение пропускной способности клапанов. Тех клапанов, например, что впускают горючую смесь в цилиндры.
  Предлагают кое-кто увеличить вдвое, по крайней мере, количество клапанов. Кто знает: может в тех же судовых гигантах-двигателях это себя и оправдает.
  Естественно, что при решении по сути одной и той же проблемы ( обеспечить подачу в каждый цилиндр всего лишь в разных дозах одну и ту же горючую смесь -- оптимально обогащенную -- и при необходимости увеличивать, например, ско-рость автомобиля)  -- налицо разнобой. Не зря же говорят: когда вдвоем делается одно дело, фактически делается  два – каждый делает своё.
  Но проблемой-то регулирования пропускной способности цилиндрового клапана ДВС увлечены оказывается не двое, не двадцать человек, а сотни – если не тысячи и тысячи. Возможно цели у кого-то из них те же или в чем-то похожи на мою: уменьшить в городах загрязнение воздуха дымами и ядовитыми газами.
  Другие считают наиважнейшим – решив клапанную проблему – еще на сколько-то уменьшить расход топлива на пробег автомашиной ста миль. Третьи уверены, что настолько несовершенна конструкция цилиндрового клапана – пора ее сделать по-настоящему современной (с  элементами кибернетического шаманства). И т. п. 
  Нынешний цилиндровый клапан до гениальности прост. В верхней части цилин-дра круглое отверстие, пропускающее в цилиндр (не забывайте: мы условились «работать» пока что, имея дело с впускным клапаном!) горючую смесь. Пропуска-ет, пока отверстие не перекроется клапанной тарелкой.
   В очередной раз, вращающийся кулачек распределительного вала своей наибольшей выпуклостью надавит на шток (непосредственно или через промежу-точные детали) тарелки и – в сотый-тысячный раз  откроется доступ в полость ци-линдра. Чтобы впустить в туда через клапан очередную порцию горючей смеси.
  Первый вариант: объем порций один и тот же. Ни на сколько очередная порция по объему не отличается от предыдущей и не было  увеличено для очередных порций количество углеводородов (не обогащена ими горючая смесь)? В итоге  -- с той же мощностью будет и воздействие сгорающего горючего на поршень, ко-ленвал ДВС и т. д. 
   Насколько обогащена или обеднена углеводородами  горючую смесь для цилин-дров – зависит от нашего заказа карбюратору. Потому что единственно только он (монопольно)  регулирует  мощность двигателя. Увеличивает на сколько-то мощ-ность ДВС – или ее уменьшит. 
   В определенных пределах карбюратор угодничает – безропотно удовлетворяет не только разумное, а случается что  даже и очередные прихоти водителя. Почему нередко и  повторяется, когда в цилиндры ДВС подается до рвоты переобогащен-ная горючая смесь –  по сути с едва ощутимой пользой (в смысле увеличения ско-рости за счет огромного вреда для всех, кто оказался вблизи газующегоне участ-ника уличного движения).
   Несомненно, что вреда  от  карбюраторной  монополии (как и от всякой моно-полии где-либо еще)  больше, чем пользы.
  Японские моторостроители окружили клапан всяческим вниманием и заботой. Пытаютося его осовременить – щедро в его конструкцию добавляют такое, чтобы он был бы управляем через чипы и всякого рода устройства из  полупроводников. Глядишь, не только наиболее  современным клапан станет, но и модным.

3



  Угораздило меня влезть в такое, где пока нет ни чипов, ни чрезмерной киберне-тической мудрости. И о чем были у меня сначала самые общие (в чем-то – и по-верхностные) представления.
   Не такая уж, мол, и беда – похожее на это у нас не впервой. По ходу дела дой-дем до всех глубин проблемы, до ее сути. Все необходимое для мозговых атак найдем, досконально изучим и не хуже других разберемся что к чему. Поймем.
   А для начала работы у меня было предостаточно «багажа». Имел  в основном-то  чисто интуитивная  характера подсказки в форме наводящих вопросов.
  Почему так робко участвуют в регулировании мощности двигателя основные устройства газораспределительного механизма? Они почему-то конструкторами устранены? Или -- конструктора от них устранились (и без этого, мол, у каждого забот-хлопот по горло)?
  Десятилетиями газораспределиьельный механизм и все в нем делалось и доводи-лось до совершенства. Не только важные и важнейшие детали в нем, какие надо, есть и все на нужном месте. Но и каждая второстепенная, десятистепенная по зна-чению деталь сделана так, что лучше (казалось бы) и не придумаешь. Их размеры, каждое соприкосновение поверхностями выдерживаются едва ли  не с микроско-пической точностью.
  Все опробовано, многократно испытано, десятилетиями, как надо, работает и не-изменяемым готово работать  столетиями. Возьми тот же распределительный вал и его кулачки: много ли изменилось в них? Если сравнивать нынешние с теми, что были в самом начале минувшего двадцатого века?
  Бога ради, не лезь в газораспределительный механизм! Если что потребуется в нем усовершенствовать, все сделают специалисты высочайшего класса. Куда до них тебе с опытом и знаниями, по сути, дилетанта!   Словом, как в красноармей-ской песне: «Не ходил бы ты, Ванек, во солдаты!»
  В чем едва ли не самое существенное  отличие изобретателя от всегда и во всем благоразумного квалифицированного специалиста? Так думаю: в наличии или от-сутствии своеобразного  изобретательского дилетантства. Нормальный специалист (тот же добросовестный инженер с красным дипломом) на всю жизнь твердо усво-ил, что многое (почти все) кем-то созданное (значит глубоко и добросовестно об-думанное) -- ни в коем случае менять нельзя.
 Даже и ничего не трогай в таком, что  кое-как работает. Но работает-то не первый год, мол, и даже не одно десятилетие?
   Невежда изобретатель не дорос, не созрел (к счастью!) до таких на всю жизнь постоянных незыблемых убеждений. Сует нос куда нельзя – потому что многого из запретов не знает или вообще никаких запретов  не признает. Неудержимо дерз-кий, как есть.
  По всему поэтому в центре моего внимания и оказался распределительный вал с его кулачками. Потому и назван тот распределительным: обеспечивает он строгую очередность активного участия клапанов в работе. Кому из них когда впускать в цилиндр горючую смесь, и какому своевременно открываться – чтобы можно бы-ло из цилиндра удалит ненужное.
  Казалось бы достаточно: и обязанности ответственные и, чтобы их выполнят, без оглядки успевай крутится (в прямом смысле слова). Так нет же…   
  У кулачка равновеликие – такое считается разумным с давних пор – по площади торцы. Между ними рабочая поверхность – где-то она вблизи к оси вращения рас-пределительного вала, а где-то – в максимальном удалении от этой оси.
  Берем банальный случай – длится он доли секунды. Самым-самым удаленным от оси вращениия участочком рабочая поверхность кулачка наезжает на шток тарел-ки клапана. В результате  -- вот она вам и запрограммированная, строго обсчитан-ная  максимальна пропускная способность клапана.
  А если ив сделать всего-то придется? Оставив неизменной площадь одного торца у кулачка, на сколько-то  увеличить площадь его другому торцу? За счет увеличе-ния отстояния от оси вращения кулачка до  максимально удаленных участков его рабочей поверхности?
Само собой разумеется: где-то рабочая поверхность кулачка перестанет оставаться строго параллельной оси вращения распределительного вала. Будет изготавли-ваться скошенной рабочая поверхность кулачка. По такой штоку тарелки клапана тогда и придется  скользить.
  Но надо чтобы не толькоо в двух режимах работала пропускная способность клапана. Необходимы и промежуточные были режимы  -- в пределах от стартово-го до максимального. Так ведь у нас не для этого ли и делается наклон рабочей поверхности кулачка? 
   По сути всего лишь четко определилась, так сказать, стратегическая задача. Но не найдено в пределах оперативного искусства и тактики средства для достижения заветной цели. На что изобретатель казалось бы имеет право и махнуть рукой: ме-лочи, мол, это, вопросы техники и они по плечу любому толковому инженеру. Технику – даже.
  Но таких мелочей – внимательно если посмотреть и трезво оценить – внуши-тельных размеров нагромождение. Среди них таки, каким сделать распредвал, чтобы, непрерывно  вращаясь, он способен был  перемещаться вперед-назад?
   Необходимо будет  сам вал и каждый из его кулачков удлинить. Пришлось бы увеличить расстояние не только между торцами каждого из кулачков, но и увели-чить все интервалы между кулачками.
  Необходимы были бы далеко не простые переустройства ДВС. Чтобы можно бы-ло удлиненный  распредвал  не только вперед-назад перемещать, но и фиксировать его и в крайних положениях после каждого перемещения, но и в любом из проме-жуточных!
  Непрерывно обеспечивая при этом и, так сказать, не привычное участие газорас-пределительного механизма в регулировании мощности двигателя – то увеличи-вая, то уменьшая порции горючей смеси.  (Ни на сколько перед этим ни обога-щенной ли обедненной  углеводородами!)
  Пропускать постоянно однородную по химическому составу горючую смесь в цилиндры ДВС  через клапана -- с регулируемой наконец-то пропускной способ-ностью!
 
                4

  Все реже встречаются ДВС где бы  сохранились непосрдственными контакты ку-лачков распредвала с клапанами цилиндров. Должно быть вполне оправдывает се-бя то, что между ними какие-то промежуточные детали. Нередко встречается и клапанное коромысло.
  У него своя шарнирная опора и две рабочих поверхности на рычажных плечах (на единственном ли плече).
 Одна из рабочих поверхностей воспринимает усилия с  рабочей поверхности ку-лачка. Другая – передает это усилие на шток капанной тарелки.
   Участвуя в роли промежуточной детали, коромысло обеспечивает непрерывное взаимодействии кулачка с клапаном. Делая это взаимодействие и более эффектив-ным.
   Не сразу, не вдруг, но таки появился у меня соблазн: за счет промежуточных де-талей – используя клапанное коромысло, в частности, - осуществлять участие га-зораспределительного механизма в регулировании мощности ДВС.
  Сказано – сделано.
  Внимательно рассматриваю (кропотливо прямо-таки изучаю) обстановку - усло-вия
, в  которых им приходится работать. Выявил и за какими пределами нельзя  кон-струкцию коромысла «усовершенствовать».
 Придется, прежде всего, изменить рабочие поверхности обоих плеч. В противо-положных направлениях была чтоб у этих поверхностей  скошенность. Суще-ственно увеличится их эффективность, если рабочие поверхности удастся удли-нить в направлениях, перпендикулярных  к  продольной оси коромысла.
  Вначале пугала проблема проблем: что сделать, чтобы коромысло, имея надеж-ную шарнирную опору, могло бы не только работать, выполняя качательные дви-жения. Но если --не прерывая «привычной их работы» -- плечи коромысла начну на сколько-то перемещать  то по часовой стрелке, то в обратно направлении.
  Необходимо тогда будет подобие карданного соединения (всего лишь подобие). Придется опору сконструировать такой, чтобы она обеспечивала не только работу коромысла, но и возможность им управлять. То в одну сторону, то в другую, то на столько-то один раз довернуть и потом убавить или прибавить сколько-то.
  Обстановка на дороге меняется то и дело. Необходимо на каждое изменение реа-гировать незамедлительно – в том числе и меняя скорость.
  Реально существующего ничего не нашел. Ни  свои добросовестные расчеты, ни  чей-то опыт с положительным (если даже и с отрицательным) результатом взять за основу не мог. Чтобы --сделать  очередной  какой-то шаг нужном направлении. 
  Интуиция – единственное что воодушевляло не прекращать, продолжать поиск. При этом интуиция и предупреждала: продольное перемещение распределитель-ного вала куда с большим трудом бы осуществлять пришлось. Дополнительные конструкции потребовалось бы создавать куда более сложные (скорее всего и -- недопустимо громоздкие).

4

  Издавна шарнирная опора коромысла стационарная, неподвижная. Но по моему замыслу она как раз и должна расстаться навсегда с этим преимуществом в срав-нении с другими элементами газораспределительного механизма. Со своей оседло-стью.
 Нет необходимости, чтобы шарнирная опора вращалась. Но сделать надо ее та-кой, чтобы она могла бы обеспечивать развороты плеч коромысла  в пределах ка-кого-то сектора.
  Со временем готово было у меня умозрительное представление о рейке управле-ния клапанными коромыслами. Таком управлении -- чтобы в его ведении оказа-лись все коромысла. Чтобы с надежной и с достаточно высокой точностью  фик-сировались то обычная, то с дополнениями объемами пропускная способность  клапанов. 
  Душа пела от радости. Неожиданно простым, изящным даже представлялось мне это реечное управление. И – так  мне представлялось -- почти со всеми ее деталя-ми и элементами. 
  Много радости было конечно потому, что ведь это было настоящей полноценной «Эврикой». Ничего подобного почему-то в мыслях не рождалось, когда не мень-ше, казалось бы, думал и думал о продольных смещеннях-перемещениях распре-делительного (кулачкового) вала.
  Новая (теперь вспоминаю) тогда «головная боль» появилась. Почти сразу после того, как не мысленно представил, а в эскизах на бумаге передо мной появились изображения кулачка с на много усложненной кривизной его рабочей поверхно-сти. (Нет, бумага не только поле для посева и выращивания раздумий – на ней не-редко вызревают мысли такой красоты, что диву даешься.) 
 Неминуемо возникнут, мол, затруднения при изготовлении распредвала с небыва-ло хитроумными кулачками. В нынешних условиях такие затруднения далеко не трагедия.
   Но из-за такой рабочей поверхности кулачка (сплошная заумь) далеко не про-стой может оказаться и рабочая поверхность одного, по крайней мере, плеча ко-ромысла! Как делать плечи коромысла, где столько сложного – очередная сплош-ная заумь?
 При нынешнем уровне обеспечения станочным оборудованием, это это вроде бы и не проблема, но…

5

  Понимаю, что не совсем то, что надо бы  делаю. Влез в проблемы не стратегиче-ского характера и даже не туда, где вовсю проявляется оперативное искусство. А где сплошь тактика – во всю где проявят свой ум и характер комроты или коман-дир взвода.
  Сразу же себе (в оправдание самому себе) напоминаю. Изобретением не призна-ется никакая самая гениальная выдумка, если воплотить ее невозможно  при ны-нешнем (даже если и через какие-то десятилетия) уровне производства.
  Как после этого не позволить себя представить в роли инженера-конструктора, технолога, токаря, слесаря-лекальщика. Смогут ли они при совместных усилиях – кто с восторгом, кто чертыхаясь на каждом шагу –  изготовить из обыкновенной стали тот же распределительный вал с кулачками, каких свет не видывал? Или – встроить в двигатель, где и без того теснотища, по-новому сделанную и (при этом -- главное) «шевелящуюся» (не стационарную) шарнирную опору для клапанного коромысла? 
 Была и еще одна уважительная причина то и дело расставаться с высотами страте-гического мышления. 
  Все мои до этого изобретения доводил в «домашних условиях» до предметно зримого-ощутимого. Изготавливал хотя бы в единственном экземпляре экспери-ментальный образец мной придуманного. Таким – чтобы эксперементальное «ра-ботало». Умозрительное при этом (оно в моделях, считай, неизбежно)  оставалось чтобы только во второстепенном кое в чем.
  В работе над регулируемым цилиндровым клапаном почти все оказалось другим.
  Сам клапан – вернее тарелка его и шток -- у меня был. Смотрел на него и не уби-рал со стола (кстати – было удобно им и придавливать бумаги . Не разлетались чтоб, когда распахиваю окно, и не соскальзывали чтобы на пол, когда их на столе скоплялось много.
  В книгах смотрел и в красочных альбомах на ДВС. Толковые фотографии попа-дались – даже и такие, где  со всеми подробностями в разрезе механизм газорас-пределения.
  Мысленно убирал из такого зримого для меня пока что ненужное. Встраивал мысленно то, что придумал или даже успел нарисовать на ватмане.
  Что-то изготавливал – выгибал из мягкой проволоки. Настолько схематично – что оно было понятным только для меня. Нередко понятным только  в самые пер-вые часы.
  И все-таки пришел к выводу. Мной придуманное для регулирования пропускной способности клапана – изобретение. В нем -- по-новому сказанны слова о нужном и полезном в известных в общем-то моторостроителям узлах и деталях сложней-шего механизма.
  Все это относится  ко мной придуманному вначале. Где и всего-то работать по-новому придется только распределительному валу  механизма газораспределения. Сознаю при этом, что практическое применение этого мной придуманного может быть во многом и ограничено.               
  Более удачным считаю вариант, где двухплечевой будет конструкции  клапанно-го коромысла. Где между  рабочими поверхностями плеч коромысла полувраща-ющаяся шарнирная опора. Да еще и с легко изготавливаемой рейкой вдобавок – для управления  по-неривычному работающими клапанными коромыслами.
  Самое же такое, выше чего взлететь моей фантазии не удалось, -- было то, чему про себя и только для меня самого рабочим названием долго оставалось «совме-щенка». Где в одной упряжке работали бы и распределительный вал с кулачками, у которых неведомой кривизны рабочие поверхности,  и -- со скошенными рабо-чими поверхностями плечи клапанного коромысла.
 
               
 
НАКОПИТЕЛЬ ЭНЕРГИИ ВОЛН

                1

  Едва ли не одно из первых, что увидел человек на планете Земля, были вода и волны большие ли малые на ее поверхности. На море ли на озере, на просторах широкой реки – реже он видел зеркальную гладь и чаще - когда волны и волны.
  Почувствовал наш   пра- пра- предок и силу волн. Сразу, как только вошел в ненастную погоду в прибрежные воды моря ли озера – там, где и глубины если было всего-то ему по колена.
  С уверенностью, что волны, как мешали всегда и везде во веки веков, человек долго и не ждал ничего хорошего от них. Благо для его скромных нужд сначала хватало энергии своей мускулатуры. А много позже -- энергии домашних живот-ных и силы того же ветра. 
  Волны от ветра, а ветер – если проследить всю цепочку преобразований энергии – от лучей солнца. Не бездельничают люди –  одна за другой предпринимают моз-говые  атаки и в направлении неукротимой мощи волн. Хотя бы ту часть  энергии волн использовать, что, казалось бы, в данное конкретное столетие  необходимо и может быть  использована с пользой для человека. 
 Где огромные по высоте волны прилива и отлива кое-что сделано. Энергию волн преобразуют в электрическую, с которой человек с недавних пор на «ты».
  Не оставлены без внимания и волны даже и без белых пенных гребней. Высотой в метр или около того.
  Их энергию сходу преобразуют в электрическую разной конструкции поплавки. Якорь вцепился в дно волнообразующей акватории, волны одна за одной поплавок то приподнимают на сколько-то, затрачивая свою энергию, то позволяют поплав-кам вернуться в их стартовое, исходное положение.
  Вот он вам и в экологическом отношении безупречный генератор энергии! Прав-да, его работоспособность не безупречна: чем ниже волна, тем меньше энергии, а нет волн – сиди в квартире без света и с омертвевшим телевизором.
  Именно это меня уберегло от чрезмерных восторгов при знакомстве с еще одним преобразователем солнечной энергии в электрическую и с последующими хотя бы электрообогревом, электроосвещением и т. д.
 После чего считаю уместным повторить навязанную мной самому себе аксиому: «Учись у природы!»
 Тем более что урок мне достался такой, что наверно и на том свете (даже и среди обитателей ада) со страхом буду о нем вспоминать и рассказывать. Причем обяза-тельно – вспоминать, не скрывая самых непонятных для меня подробностей.
  Случилось так, что в осенний ветреный день 26 октября (год с достаточной точ-ностью не помню) я пришел в знакомое мне место на Золотом пляже и нырнул в волны Феодосийского залива. После чего не секунды и минуты, а в более продол-жительные промежутки времени пришлось как попало утешать и  уговаривать са-мого себя.
  То, мол, двум смертям не бывать – не забывай. То, мол, как раз в последнем бою  приходится биться из последних сил и до последнего дыхания.
  Навстречу ветру и волнам унесло меня в море едва ли не на полмили. С моря ветрище, холодный и мокрый такой, что никому не хотелось на море смотреть -- в мою сторону. Да и смотреть-то некому было: три или четыре фигурки бились на пределе сил с ветром так далеко от места моего старта – мог разве кто-то из них только через оптику бинокля мою голову заметить среди волн. После чего поско-рей бы и отвернулся: мокрое, мол, округлое далеко в море что-то – вроде ото-рвавшегося рыбацкого поплавка, блуждает среди взбесившихся волн в штормовом море.
 То блуждающий поплавок появится на гребне волны, то не в сторону берега ска-тывается под очередной «девятый вал». Того и гляди нырнет в бездонную зыбь  навсегда. 
  Если об этом вспоминаю-пишу, значит и в тот раз не пришлось мне таки нараспев сказать себе и всему, что могло бы услышать: «Мир вашему дому!»
  Сам таки выплыл к берегу. Избитый «вусмерть» о камни защитной каменной гря-ды. И выполз утопленником (таким был приговор тех, кто первыми подошел ко мне) из-под воды предбарьерной лагуны.
  До сих пор не пойму и никто мне так и не объяснил. Почему живым-то остался, если – одна женщина все видела и уверена, что именно мертвым, бездыханным был после того как  безжалостные  волны вышвырнули меня из бурного моря сна-чала на камни, а потом – через них в лагуну? Что, мол, под водой – она была уве-рена и утверждала – «утопленник» в лагуне пробыл не менее пяти минут.
  Было у женщины после этого – утонувший у нее на глазах вдруг сам выползает из воды на песок! На такое она смотрела, что во век не забыть.
Даже и когда на ее крик прибежали двое, во все это видивше женщине страху, ужасу было больше, чем другого чего-нибудь. А она была далеко не из пугливых.
  Оттащили меня на сухой песок. Ноги если  и другое что оставалось на мокром песке – все-таки не в воде.
  Попутным транспортом на правах умирающего отвезли в больницу. Реанимация. Лечение. Месяцы ушли на восстановление работоспособности мозгов.
   Долго потом от малейшего напряжения – даже не мозгового  - по всей голове звон. То еле внятный, то громыхание как бы самого Кремлевского Царь-Колокола. 
  Словом не прошел, не мог для меня пройти бесследно – заодно (как оказалось) и не без пользы – этот суровый урок.
  Почти пять месяцев минуло  после моего позднеосеннего заплыва с драматиче-скими последствиям. Вдруг в очередную мою прогулку по Золотому пляжу разга-дал-таки «шараду»: понял почему от берега уносило и уносило меня в море, когда ураганный ветер дул и волны-убийцы катили в обратном направлении – к берегу.
   Так вот  случилось-плучилось, что сразу мне и удалось оценить энергетическую мощь вол. Почему и немного не через полгода, но все-таки понял такое, из-за чего не мог сдержаться – поздравил себя с очередной находкой. В честь чего и на бере-гу моря, и когда вернувращался оттуда в мое временное жилье - раз  пять повто-рил и повторял «Эврика-эврика!»
  Проектным заданием для своей очередной изобретательской работы сразу счи-тал: надо сделать устройства такие, чтобы можно было накапливать энергию волн. Причем – не только таких волн, что в штормовую погоду. Но даже и когда накат еле улавливаемый (нередко и такие наведываются в Феодосский залив из каких-то штормовых за горизонтом далей).
  Подобные явления у берегов России где-нибудь едва ли не каждый день. Когда волны мерить метром не приходится. Росточком, как говорится, не вышли: чет-вертями распяленных пальцев, а то всего лишь сантиметрами их высоту самое что и мерить.
  Но никто не вправе забывать (о чем себе то и дело напоминаю): бывает часто, ко-гда с миру по нитке и – голому рубаха. 
  Как накопить бы энергии побольше и – на ничто другое пока внимания не обра-щал. Как потом быть с аккумулированной энергией волн: расходовать ли ее непо-средственно (какую накопил – какая есть), преобразовывать ли ее каким-то обра-зом в электрическую – об этом головная, мол, боль не у меня одного, а  давно и у многих.
  Сначала – как всегда – пришло в голову настолько простое, что не сделал ни од-ного карандашного рисунка. Даже и  общих чертах – подобия какого-нибудь эски-за.
   Мол, незачем бумагу марать, когда все примитивно просто. Удивительно, мол, единственное: неужели до меня о подобном никто всерьез не думал? Неужели ни-где нет в натуре сооружения, похожего на то, что мне, того и гляди, каждую ночь будет  сниться?
  Конечно же необходима внушительных размеров емкость. Где бы хранилась накопленная энергия волн. Емкость должна быть в соприкосновении с волнообра-зующей акваторией – на берегу того же моря.
   Фронтальная часть – то бишь рабочая стенка емкости в виде не очень высокого барьера и омывалась чтобы с обеих сторон водой. Той, что перемахнула через ба-рьер – находится в накопительном бассейне (в таком сочетании эти слова буду ис-пользовать все время).  И – водой, что пока на воле в акватории и поведение кото-рой остается непредсказуемым.
   Стенки и днище накопительного бассейна водонепроницаемые. На уровне днища должен быть преимущественно трубчатый канал. По нему вода подается туда, где предстоит ей потрудиться – отдать энергию волн, что в ней затаилась до поры до времени.
   А попадает вода в накопительный бассейн двумя путями. Какая-то ее часть – ко-гда волны сами в состоянии будут  опрокидывать свои гребни через верхнюю кромку невысокого барьера.
 Поскольку барьер единственное, что помогает опрокидываться гребням волн и накапливаться воде в бассейне, придумано мной и название -- «накопительный ба-рьер».
    Если вспоминать самое важное в этом изобретении, то надо пару слов сказать о женщине. В отличие от Нимфы с малышкой на берегу Таганрогского залива, у этой женщины есть фамилия – Иванова. Знаю даже, что она из Белоруссии, из го-рода Осиповичи.
   Нимфа меня вдохновляла как бы: торопила с размышлениями, изготовлением образцов незабвенного «Супинара». Прямо как у Чадского: «Спешил, летел, дро-жал – вот счастье, думал, близко!» - поскорее бы сделать устройство таким, чтобы Нимфа из Приазовья могла весело и легко накапать и взрыхлить  земли сколько надо под грядку помидор или под клумбу гвоздик.
   С Ивановой получалось все как бы наоборот. Вмешивался ее образ – больше ре-альный, чем выдуманный. Являлась она передо мной во время очередной мозго-вой атаки. (Если честно – сам приглашал ее, как правило, после того, как очеред-ная атака была удачной. Сделан мной  шаг или сколько-то в увлекательной работе к венчающей работу финишной ленточке).
  Само ее появление – слов при этом от нее никаких не слышу – несло смысловую нагрузку, что мной воспринималась: «Спешить и суета – зачем? Голова – тот же самый накопитель, но только не энергии волн. Не надо в нее накапливать больше такого, что  необходимого для  очередной атаки.» 
  Иванова помнила: чуть-чуть если хватану лишнего – в голову непрошеным явит-ся гул Царя-Колокола.
 Неотразимо разумно поэтому  у нее все и настолько убедительно, что отклады-ваю подальше от себя карандаш с клочками ватмана, «перо с бумагой». Пою пер-вое поданное от сердца в горло, выхожу из дому в сад. И там делаю «Стоп!» на неопределенное время   всем изобретательским раздумьям. Часто разрешал себе  и внеплановые прогулки за Керченское шоссе -- к морю.
  Была ведь в сентябре подобная этим прогулка с все более зыбкой и зыбкой надеждой: «Вдруг да встречу ее и в четвертый раз. В моей памяти она тогда при-сутствовала как Незнакомка (после одностороних (ее видел, а она меня – вряд ли) двух встреч  в Ессентуках и одной – более фантастического представить не мог -- в Феодосии).
  По сути  «фантастической» немного не двухсторонней вторая встреча в Ессенту-ках. До того ошалел от неожиданности, что говорила только она. От меня тогда не было ни слова ей в ответ, ни вопроса ей о самом-самом элементарном и – как вскоре выяснилось – о самом необходимом.
  Для успокоения совести это все пытался оправдывать: фактор времени, мол, сыг-рал злую шутку. Не будь этого фактора, по-иному могло быть все, когда совсем рядом и лицом друг к другу стояли мы на платформе. Могло быть и  приказала (как приказ прямо-таки прозвучало) мне вместе с ней не идти. После чего без меня и ни разу не оглянувшись Незнакомка поспешила в далекий девятый вагон фир-менного поезда «Кисловодск – Москва».
  Конец октября – прощай до будущего года бархатный сезон. Курортников и ку-рортниц  в Феодосии осталось – по пальцам пересчитаешь на любом пляже. Так нет же: «Если в конце сентября издали увидел Незнакомку и в следующие часа три-четыре на всех пляжах искал и не нашел.
   Невероятно, фантастика сплошная: когда-то мы встретились в Ессентуках и вдруг вместе в одно время оказались в Феодосии. Почему бы этакой фантасмого-рии не продлиться?  (На что и надеялся все дни после ее исчезновения средь бела дня в сентябре).
  Фантастическое продолжалось. На какие-то мгновения когда вернулось ко мне сознание на холодном песке у лагуны, первое живое что увидел над собой -- была Она! Во  что-то надежно теплое закутанным до глаз было и лицо Незнакомки -- спрятано от мокрого холодного ветра, такой силищи, что она, чтобы не упасть, круто наклонилась. 
  После такого нельзя было мне оставлять без внимания каждое ее слово и, тем более, что она советовала. Не суетиться, не спешиать, накапливать в себе необхо-димое для очередного обмозговывания интереснейшей проблемы – «усовершен-ствовать плоды любимых дум».
               
                2

  Сначала держал в памяти, потом записал формулу изобретения. Написанное «превзошло» мои ожидания – убожество какое-то, а не формула. В ней объясне-ние тому, что и ежу понятно без слов.
  «Накопитель может заполняться, если высота волн выше накопительного барье-ра» – такую банальность в формулу?! Если в объяснении к чертежу уточняю та-кими словами, там они как бы и долгожданные.
  Высота барьера должна соответствовать высоте волн. Той высоте, какая харак-терна и преобладает на волнообразующей акватории  в данной конкретной местно-сти. Написал и – смеюсь над написанным.
  «Открытие мы с тобой сделали такое, - приглашаю мою  Незнакомку смеяться   вместе со мной. – Никто бы до нас до этого не додумался!»
  Незнакомка стала Ивановой при обстоятельствах не ординарных. Случилось это в тот день, когда она испуганная стояла надо мной на пляже, когда меня переноси-ли и укладывали на голый пол между креслами в чьем-то микроавтобуса, а она, подобрав с пляжного песка мою одежонку, устроилась в близком от меня кресле.
   Потом всю дорогу то и дело она поправляя снятый с кресла чехол – для утепле-ния им накрыли меня вместе с головой. Поправляя убеждалась: жив ли еще и есть ли под чехлом чем бы мог «утопленник» дышать.
   Потом возникло подозрение: Иванова моя жена (если и временный, «курорт-ный» муж без сознания доставлен в лечебное учреждение – для регистрации в больнице это значения не имело). Восползовались растеренностью перепуганной женщины и в роли звании, должности ли жены вписали ее фамилию в заполненный на меня больничный регистрационный бланк.
    Кто привезли мена – шофер и его босс (хозяин микроавтбуса) -- «умыли руки» тотчас же, как меня положили на больничные носилки и освободились от случай-ных попутных пассажиров автомобильные кресельные чехлы.
- Нас красивенькая девушка остановила на Керченском шоссе и сказала, что на пляж «утопленник живой». Мы помогли его перенести и вот к вам привезли. Что еще от нас требуется?
- Знать больше ничего не знаем. Привезли вам и женщину красавицу – у нее обувь его, одежда. Она-то конечно и всё-всё знает.
 Через неделю и пару дней мое больничное койкоместо было не в реанимации, а обычной двухместной палате. Однорукий мой сосед с удивительным усердием коллекционировал больничные сплетни и новости. От него стало мне известно о недоразумении в ординаторской.
  Врач заподозрил почему-то Незнакомку в неискренности. Она ему все рассказала что видела, назвала свою фамилию и откровенно заявила, что кто и что я такое -- не знает.
  Прибежала Олечки-регистратор и вписала в бланк все что продиктовал врач.
- Адрес, откуда он, фамилию имя – что мне писать? Утопленник что ли?
- Так и запиши «утопленник Иванов» - только простым карандашом пиши, а не пастовым. Когда «утопленник» сможет говорить – карадашное, Олечка, сотрешь резиночкой и напишешь все-все, как положено. Ты у нас работаешь два месяца?
-  Два с половиной!
- Тем более… Ты вполне многоопытный медицинский работник.
 С чем Оля сразу и согласилась. Даже и молча кивнула головой. Но фамилию Иванов написала не сразу.
- Как же записывать его по фамилии жены, если «жена» как его зовут  не знает?
- Олечка, ты летом окончила успешно учебу в средней школе и получила Атте-стат зрелости. Неужели вам в школе не объясняли: жены могут быть законными и в гражданском браке – театральные, на время командировки, турпохда, круиза по Черному морю и…
- Курортные.
- Правильно. Знаешь оказывается.
- Но хотя бы имя-то!
- Может и он ее не знает как зовут.
- Зачем же тогда в море из-за нее хотел утопиться.
Даже и мой безрукий сосед не знал на каких основаниях сложилась такое предпо-ложение. Не знал и врач: почему у «многоопытного медицинского работника» опасение – живой «утоплнник» в море полез, мол, топиться из-за неразделенной любви?
- Сердечные дела такая сложная вещь, Олечка!
- Знаю, - похвасталась Оля врачу. А потом всем в регистратуре и подружкам рассказывала «всю-всю правду» о неудачно влюбившемся курортнике.
Курортная жена, мол, в самом деле удивительно красивая. Случись что не так и любой другой наверно бы побежал топиться. Но и до чего соблазнительница же-стокая – из камня будто сделанная.
   Врач сказал, что случай во всех отношениях тяжелый – операции необходимы, переливание крови, с головой все ли в порядке и  многое другое называл. Глаза квадратными (Оля уверена, что у нее глаза бывают квадратными) стали у юной регистраторши, а у курортной жени и слезинки ни одной на щеках не появилось.
- Молча слушала и каменела-каменела, -- слов подходящих Оля не находила и говорила хотя бы приблизительные. – Как то, что под памятником Айвазов-скому.
После этой и такого рода информации, мне то не по себе становилось, то боль-ше, чем по себе.
   Почему после больницы за письменным ли столом, в время прогулок ли, когда вновь придуманным отвергаю казавшееся вчера хорошим – то и дело, обращаясь к Ивановой произносил: «Смотри, какие  молодцы мы сегодня!» 
   Или другое что с радостью вырывалось. Откровенное ли себе признание в сво-ей неудачи. Теперь то и другое не обходилось  без «мы». В этом коротеньком слове умещались огромная Она и никудышняя в сравнении с ней персонально вся моя особа (с моими всеми физическими и мозговыми способностями).

                3
               
  Не это ли мне и помогло мне сначала мысленно, а потом и на генеральном чер-теже пристроить к накопительному барьеру пандус. Такой, что по длине равен барьеру и состыкован с его верхней кромкой, а нижней частью пандус упирался чтобы в дно волнообразующей акватории.
  Это не била чтобы  каждая волна  по фронтальной стенке накопительного бассвейна. Была чтобы у волн и возможность как можно ближе  накатываться по пандусу к верхней кромке накопительного барьера.
  Теряя часть энергии при этом, волны с прежней скоростью принесут свои греб-ни так высоко, что не какой-то минимум, а максимально возможная часть каж-дой волны через барьер и опрокинется в накопительный бассейн.
  Несомненно повысится коэффициент полезного действия накопителя. На пользу пойдет и то, если мы сделаем верхнюю кромку барьера со скосом к полости накопительного бассейна. Максиму чтобы воды, докатившейся до  барьера, сли-валась в бассейн и как можно меньше ее бы откатывалась назад, в море.
 По обоюдному согласию наше прибрежное сооружение мы стали называть: «Пандусный накопитель энергии волн». О чем следовало бы мне Ивановой напомнить по телефону хотя бы. На всякий случай: вдруг бы она посчитала не-существенным добавление слова «пандусный» к прежнему названию вот-вот го-тового изобретения.
  Не обманывал себя и не стал бы ее обманывать. При вроде бы деловой необхо-димости посоветоваться, велики были соблазн и желание по телефону услышать ее голос. Как она говорит (а что и о чем станет говорить – не все ли  равно?) .
  Ее голос неповторимый, неподражаемый – само собой. Прелесть его лишь не-много меркнет из-за хрипов посторонних и всякой всячины в телефонной трубке. Ни с чем, какие у нее, несравнимо красивыми, необыкновенными становятся обыкновенные, самые казалось бы затертые в обыденности слова.
  Но к такого рода моих телефонным разговорам «путь был и не легок, и не прост».

                4
 
  Началось, можно считать, самое первое недоразумение у ворот больницы. Охранник не разрешал чужой автомашине пересекать едва приподнятую над ас-фальтом цепь.
  Поговорил охранник по телефону с дежурным врачом: передал врачу слово в слово только  что ему сказанное «каким-то чужим незнакомым шофером» – при-везли, мол, к нам утопленника.
- Везите его туда, - охранник вручил шоферу бумажку с адресом морга и было начал объяснять как туда проехать.
- Он живой! – рявкнул босс и к первым двум добавил пару таких мужских слов, что цепь угодливо легла под колеса дрожавшей от нетерпения автома-шины.
  Дежуривший врач первым официально повторил оказавшееся прилипчивым словосочетание «Живой утопленник». Он же вскоре в присутствии Олечки (единственного «случайного» свидетеля)  без нашего согласия и без   венчания объявил меня и перепуганную Иванову мужем и женой (что Оля в силу необхо-димости вписала не в Брачное свидетельство – из-за отсутствия у нее под рукой такого бланка – а в графу  больничной регистрационной карточки ).
  Кстати, и вписала-то пока что не пастовым, а грифельным карандашом. Но впи-санное по-другому не поймешь, когда прочитаешь: «Иванов доставлен в больни-цу в сопровождении жены Ивановой».
     Самым же далеко не просто недоразумением были адресованные Ивановой три строчки наколяканные мной чужим карандашом на листке из чужого блокнота. Посоветовал мне сосед по палате с ним переписываться  пока, мол, суть да дело: его блокнот и карандаш все дни был то в моих руках, то в его одной-единственной. (Нежелательным перенапряжением считал врач даже и попытку мной произнести хотя бы и шепотом одно-два слова.)
   От кувырканий по прибоежной защитной гряде и ударов о ее камни то, что было моим лицом, стало тем, чему самое подходящее название мурло. Губы  опухшие так, что осталась узенькая щелочка между ними : если пытаться говорить -- через нее ни одного слова нормальным не получится.
  Но хуже всего было то, что вместе с намерением произнести слово мгновенно появлялись и стремительно усиливались гул и звон, охватывавшие меня всего. И такой силы то и другое иной раз оказывались, что сводило судорогой ноги или од-на из них дрожала.
 Во время очередной перевязки юная фельдшер или медсестра показала мне в ее  зеркальце мое «мурло». Более подходящим было бы, если назвать и боле отврати-тельным словом то,  что мне досталось тогда  увидеть.
 Слепленная как попало полумертвая мерзость преимущественно фиолетового цвета с неуместными добавлениями грязножелтого. Да еще каждый шрам окружа-ло такое коричневое -- от одного взгляда на такое ощущал зловонье.
  «Да, все это наимерзейшее снова будут скрывать девственно белые вата и бинты. Но оно есть! – с мужской откровенной жестокостью разговаривал с собой. – Не дай Бог этакое увидеть Ивановой или как там еще! Любой, у кого перед глазами на миг подобное промелькнет, будет всю жизнь  потом «вздыхать и думать про се-бя…»: лиши возможности, милая судьба моя, когда-нибудь иметь, мол, и малую кроху отвратительной мерзости, из которой утопленник этот весь (вряд ли снару-жи, мол, только -- но и весь внутри)!»
  Меня предупредили: жена, мол приходила в больницу, не раз потом звонила по телефону, ей человечески языком объяснили, и на минуту со мной увидеться мож-но будет не раньше, чем на следующей неделе. Она все равно пришла: в воскресе-нье – начальства, полагала, строгого в выходные нет, а  дежурит как раз добрый все понимающий врач и т. д.
    Наконец меня «обрадовали» встреча наша состоится.
    К  встрече готовился предельно целеустремленно: с первого же захода со всем этим недоразумением надо кончать. Всю ночь занимался самобичеванием.
    Наверно сто раз подряд задавал себе вопрос по сути об одном и том же: неуже-ли я буду ей нужен – каким теперь стал («урод с отвратительной, безобразной, страшной внешностью» – с мужской отвагой и беспощадностью вещи называл своими именами)?
    Сто раз был один и тот же ответ: никому – Иванова не исключение – такой «по-дарочек» не нужен. Ни разу не промелькнул просветом, искоркой надежды ответ иного характера!
    Утром накалякал записку: «За все вам большое спасибо. Ко мне завтра (врал напрополую) приезжает сестра. Ваши заботы обо мне -- хорошо, если будут не в такую же тягость, как для меня. Прощайте».
  Когда Иванова пришла со всякими там апельсинами-мандаринами, безрукий со-сед ушел, ее предупредив, что «Живой утопленник» пока не умеет говорить. При-дется, мол, вам с ним переписываться. Для чего и положил на мою тумбочку свои блокнот и карандаш.
- Меня предупредили и разрешили к нему на пять минут, - и какой же прелест-ной она была, когда простые эти слова говорила!
 Красивая. Названная поэтом «гений чистой красоты» - на самом деле могла быть всего лишь  первым шагом к тому, что на самом деле гениально красивое. Почему все мои чувства ненужными родившись в больничной палате, - святыми останутся, уверен, для меня и на том свете.
  Дотянулся до тумбочки и взял мной исписанный листок. Нет, не с намерением его ей вручить. Смелости во мне в ту минуту – как не бывало.
  Не хватило мужества и потом. Когда написанное оказалось у меня в руках – по-рвать чтобы листок и, что от него останется, крепко держать в кулаке. Чтобы не появилось в палате ничего ни от одного слова, написанного вкривь-вкось на лист-ке чужого блокнота
   Она подумала, что намерение у меня в листок дописать что-то. Подола мне ка-рандаш.
   Не ошиблась Иванова. К мной рано утром написанному добавилось накаляконое хуже всех вместе слов, до этого написанных.
  Нашлось у нее сил и мое последнее слово прочитать и правильно понять всю глубину его смысла: «Извините!».
  Молча она посмотрела на обратную (пустую) сторону блокнотного листка и по-том второй раз прочитал мои каляки. Ни на что не глядя, положила бумажку с моим ультиматум на тумбочку. Туда  молча выложила из сумки и все , что при-несла вместе с апельсинами-мандаринами.
  Сразу же, ни к чему не притрагиваясь, поднялась со стула. Молчаливая, как бы в один миг уставшая  от закончившейся наконец невыносимо трудной работы.
 Молча открыла дверь и, когда вышла, осторожно дверь закрыла. С боязнью: если ею хлопнуть – всего лишь по-обычному ее плотно закрыть -- не только дверь на нее упадет, а  упадут и стены, потолок. Заодно с ними  и все больничное здание на ее склоненную голову обрушатся.
  Почему в сто первый раз вопрос был во многом иным: «Может я ей все-таки ну-жен?»
  Ответ был теми же словами, что и сто раз повторял себе ночью перед нашей в больничной палате встрече-расставании. К ним добавлялись по сути равноценные слова – не из тех чтобы их можно было  произнесить вслух. Разве что шепотом и если только для самого себя.

                5

  Полезной – но только от неожиданности и в чем-то смешной – была у меня бесе-да с психологом. Лечащий врач организовал эту встречу по моей просьбе.
 Ждал врача мужика, а пришла женщина. Несомненно должно быть авторитетный специалист. Объемов таких, что из нее можно было бы слепить четырех психоло-гов мужчин. Возможно и вчетверо, как минимум, не таких, как она, квалифициро-ванных,  авторитетных и талантливых.
   Из-за такой неожиданности сразу у меня и пропало желание открывать перед психологом душу. Но ее предупредили, что невыносимый колокольный звон воз-никает у меня то и дело – относительно этой проблемы почему  все-таки и начался у нас разговор.
  Оказалось: она с презрением относится ко всем лекарствам. Это и наверно пото-му что мной был высказано сравнение гула в голове с тем, как мог  бы звучать Кремлевский Царь-Колокол –   чрезмерно  много (моя оценка) психолог и рекла-мировала всемогущество Бого-Творца. У него, мол, всего много а, заодно со все-ми, Бог конечно же любит и меня.
  С восторгом рассказывала о батюшке, то и дело повторяя его имя и отчество, - те, что были у него «В миру». Когда он был военным летчиком, когда в воздухе случилось такое, что гибель неминуема.
  Абсолютно неверующий летчик в отчаянии пообещал – перед самим собой по-клялся. Чудо если случится – останется он жив – до конца дней своих буду, мол, служить Богу.
  У бывшего летчика теперь свой приход и небывалое уважение к нему не только его паствы. Психолог не только рассказала, нарисовала даже как, например, от го-родской больницы такими-то автобусами ехать в храм божий к легендарному ба-тюшке.
  Лечить же голову от колокольного звона рекомендовала единственным: «Клин выбивать клином!» Слушать приятную для меня музыку, петь – если есть голос и слух. Обязательно только петь душевные и задушевные для меня песни, частушки, самим ли что веселое для себя придуманное.
  Пока что не решил: время ли само вылечило, песни ли – их всегда любил мурлы-кать себе под нос – и музыка ли без слов помогли мне избавиться от Царь-Колокола?
6

  После больницы было вынужденное безделье. Нагружал свои мозги сначала пя-тиминутными пробами – лечащий врач в ходе лечения и когда со мной расставал-ся предупреждал: подольше воздерживайся от чтения, телепередач и разговоров –если можно без них обойтись, всего этого совсем избегай.
  После проб, рискнул работать – с обязательными перерывами через четверть ча-са. Потом – через полчаса и, наконец, как у школьников: обязательно перерыв че-рез каждые сорок пять минут.
  К этому времени в голове столько теснилось неотложного, что вот-вот пандус-ный накопитель у нас получится таким прибрежным сооружением, что можно всю жизнь им гордиться и ничего-ничего другого не изобретать.
  Пандус решено было рекомендовать  делать не гладким-прегладким (только по такому -- при накате на него волна, мол, не сразу  чтобы могла почувствовать под собой опору).  Такую, что волне помогая все выше и выше накатываться,  готови-ла бы ей такое     разрушение -- значительную часть самой себя волна вынуждена была бы перебрасывать в накопительный бассейн.
Убедил самого себя, после многократных графических прикидок и тщательных расчетов (почти все это делалось не без виртуального присутствии умницы Ивано-вой), решено было рабочую поверхность не делать гладкой-прегладкой.
Естественно, о всех новых наших (многое перестал считать лично моим) достиже-ниях в изобретательском деле каждый раз Иванову подробно  информировал (виртуально – естественно).
  Кстати и совести, стыда во мне оказалось больше, чем думал. С хорошим-то че-ловеком поступил не то, чтобы нехорошо, мол, пакостно и подло – слов не нахо-дил как сказать об этом наимерзейшем во мне.
  Мурло мое постепенно входило в норму. Шрамы на то они и шрамы – не забывал чтобы такое, что не должно повторяться. Ни фиолетового, ни светлосиреневого и желтого нет нигде. Купил солнцезащитные затемненные очки. С ними не расста-вался ни на минуту и даже после захода солнца в любую самую пасмурную пого-ду.
Их окуляры надежно маскируют почти всю верхнюю половину лица. На эти очки только и обращают внимание: как на немодные -- не курортные и не по сезону.
  Не заметил ни разу, чтобы на улице, в автобусе (иногда и заинтересованно при-сматривался) не пугает ни детей, ни взрослых мое то, что продолжаю называть мурлом. Вроде бы и научился  говорить прежним своим голосом.
  Словом всесторонне был готов к первому не воображаемому, виртуальному, к настоящему, живому телефонному разговору с Ивановой.
  Номер телефона Оля собиралась убрать резиночкой с регистрационной карточки --вместе с ненужными  карандашом же вписанные «Утопленник» и «Иванов».
  Попросил «опытного медицинского работника» продиктовать мне пока не стер-тые пять цифр телефона Ивановой.
- Так это ж телефон вашей жены?! – и в очередной раз чрезмерно удивленные глаза у девушки сделались квадратными.
Несколько раз даже и вслух повторял: мой долг, обязан, мол, позвонить Ивано-вой. Чтобы решить наконец, как быть с теми же  обыкновенной ложкой из не-ржавейки и с чашкой, из необыкновенно тонкого и певуче звонкого фарфора.
В больнице был такой порядок: у каждого больного чтобы свои «домашние» чашка-ложка. Узнав об этом, Иванова принесла мне то и другое в то воскресенье, когда надеялась, что на дежурстве будет какой-нибудь все понимающий врач – не только опытный, но и все человеческое сердцем понимающий.
- Гостиница семь звезд, - слышу из телефонной трубки голос-баритон.
- Добрый вечер! Извините за беспокойство. На минутку, если можно, Иванову.
- Ее имя?
- Не знаю, -- робко признаюсь. – Извините.
- А я только по имени знаю  наших трех красавиц, – пока баритон произносил эти слова, он старался быть баритонистее. – Извините.
 Переждал три четверти часа: пытался продолжать работу над чертежом. Звоню снова.
- Ася вас слушает. День добрый, - сразу же девченичий голос и исправил ошибку. – Добрый вечер… Кого-нибудь позвать?
 «Звоню и всего-то после очередной сорокопятимиутки в ту же гостиницу, - сра-зу и бодрость, и уверенность в возможность самого невозможного. - Сервис та-кой, что гостиницу готов считать, как минимум, восьмизвездной!»
- Ивнову, если можно!
- В салоне здесь у телевизора ее нет. Она сериалы никогда не смотрит. Сбегаю посмотрю: может не ушла на прогулку.
 Мне посчастливилось – Иванова не успела уйти.
 После ее первого слова «Здравствуйте!» смысл ничьих (ее и моих в том числе) слов перестал быть нужным. Голос из телефонной трубки -- только для того, чтобы нести во всей красоте лишь голос Ивановой.
  Понятным сразу стало, что Иванова навсегда забыла  - не то, что не помнила, а никогда как бы и не позволяла своей памяти помнит ни мной наколяканое на блокнотном листке, ни какой она была, когда уходила из нашей больничной па-латы. А когда «милый, минутку подожди – выйду с телефоном на балкон. А то мешаем всем, кто у телевизора…» - даже и потрогал себя за нос и ущипнул за щеку – может все это у меня во сне.
  Ее «милый» оказалось не признанием и не случайной оговоркой -- на правах нужного вписалось оно в Ивановой придуманный «тайный заговор».
  Неуместным было бы мне говорить о пандусе -- гладком ли изрезанном каньо-нами. Никчему: они придумались разве мной -- не вместе с Ивановой?
  Но кроме пунктов и уточнений по заговору, таки успели мы договориться и о том, что не давало мне покоя. О принесенных ею для меня чашке и ложке.               
   План тайного заговора был неуязвимо прост и с женской аккуратностью в  всем продуман. Мне отводилась ответственнейшая роль не какого-то влюбленого ку-рортника. А приехавшего как бы издалека с единственной целью: поближе по-быть еще сколько-то у своего «предмета». Что у меня, мол, самые серьезные намерения и вровень с ними намерения «предмета».
  Причина – почему без тайного заговора не обойтись – более чем уважительная. В минигостинице три курортницы и четверо курортников, готовых завести роман с любой из представительнец лучшей половины человечества. Из четверых два «положили глаз» на Иванову сразу -- в тот же день, как только она появилась в салоне гостиницы.
- Не то что люблю, для меня не прогулка никакая, если рядом кто-то – не одна, - призналась Иванова. – Не то что какая-то уж совсем недотрога, но вы ко-нечно поймете...
- Поздравляю! – не дал ей договорить.
- С чем?
 Телефонный  разговор -- обо всем не скажешь. Всего объяснять не стал. Но во-прос мне задан – ответить,сказать надо было что-нибудь.
- Это сам себя поздравил, знаете ли, - неуместным посчитал признаться, что всегда у меня прогулки водиночку.
-   С чем? – пришло на выручку мне женское любопытство. – В работе успех?.. Предчувствие или что-то еще: у вас вроде бы всегда есть над чем задуматься – увлечены чем-то.
- Никакого у меня  предчувствия, похожего на ваше! Как видите, и чрезмерно ни-чем  не увлечен – в работе перерывы заставляю себя делать. В один из них – нарушил ваш «девечий покой», минут пять украл вашей прогулки, занимаясь те-лефонной болтовней.
- Не зря вы хвалите мое предчувствие. Знала, ждала встречи или по-другому, но должны были пути наши, как это говориться...
Снова посчитал неуместным признаться, что ждал, уверен был – нам встречи не миновать. Даже и когда узнал, что у меня из-за Ивановой ничего не случится в ущерб изобретательским делам.
  Иванова мне повторила, что мое участие в заговоре будет необременительным. По вечерам  буду звонить в их гостиницу и просить – все равно, кто поднимет телефонную трубку, - позвать Иванову на два слова. Как бы условится чтобы нам о времени и месте нашей очередной встречи.
 «На публику» будут  ее слова «мой дорогой», «милый», воздушные поцелуи че-рез телефонную трубку, иное дли маскировки нашего тайного заговораа. Не об-ращайте, мол, на эти пустяки внимания. 
  Посоветовала мне – меньше чтобы тратил время, отвлекаясь от своих интерес-ных дел – сразу же и могу вешать телефонную трубку. Как только услышу ее  первое слово, считайте, мол, что большего и не надо  «мавр сделал свое дело»!
    Иванова без единой моей реплики для собравшихся у телевизора какое-то время будета разыгрывать из себя страстно увлеченную единственным желанным и без-брежно счастливую. После такого, мол, изо дня в день розыгрыша,  никто ее пре-следовать. Не решится услугами своими ей мешать спокойно одевается и уходит на вечернюю прогулку.
 Услышал ее голос. Узнал, что не помнит о моей бредовой записке. Буду участ-вовать с ней в смешном заговоре (не эта ли чепуха вдруг на много сблизила нас?). А чашка и ложка – мне от нее подарок:
- Вспомните, глядишь, обо мне или хотя бы о Феодосии.
  Для меня это сказала Иванова  или и «на публику», что в гостиничном салоне за-седает у телевизора. Не только это -- многое в ее словах и поступках так и оста-лось мной не разгаданным. Далеко не сразу до меня «доходило»: где хотя бы не-много что-нибудь всерьез, а где поголовно шутка и озорство. 
 Ни сразу, ни при других наших разговорах ей так и не сказал – не забывай, мол, что и в мои годы настоящие мужики остаются мужиками! Что помню обе встре-чи с ней в Ессентуках.
  После такого – благое житейское важное дело позади, совесть чиста – за пару дней сделал и переделал столько, что и за две недели, полагал, не справлюсь. Не самым трудным оказалась нелюбимая мной кропотливая  возня с бумагами.
  Дополнил в «на сто процентов готовое для отправки в Патентное ведомство» всем, что считал самым важным. Пандус предлагаю небывалой конструкции – впору ему  теперь давать не пандус, а иное название.
   Врезанные в его наружную плоскость каньоны, позволят заполнять накопи-тельный бассейн, когда высота волн и всего-то четверть метра или в английский фут.
  Меняю чертежи. Строить их такими, чтобы все каньоны были четко видны. Кстати после таких уточнений оказался необходимым и дополнительный чертеж – с поперечным разрезом фронтальной стенки накопительного бассейна и панду-са по А – В. Чтобы как раз более четко был виден ряд трубчатых водоводов. 
  По наклонным трубам самотеком вода, собранная в каньонах, вынуждена будет перемещаться в накопительный бассейн. Не предусмотреть возвратный клапан - значит с какого-то ее уровня в бассейне вода с  запасами потенциальной энергии устремится в обратном направлении, в море.
   Из-за уточнений в формулировках и новых терминов рукописные страницы не те, что были. Необходим почти всем им компьютерный перевод.
  Принтера у меня нет. Значит все переписывай на флэшку и с ней в город, где электронную запись мне перенесут на бумагу.
  Нет, Иванова, без тебя не сделал бы столько!.. Это же сколько дополнительной силищи рождается от одного вдохновения?!
  Можно сказать – заранее знаю, что это не так – силищу эту ворую. Как бы еже-дневно сколко надо мне силы и энергии у той Незнакомки, что стала для меня вполне знакомой Ивановой. Неужели она этого не чувствует? Конечно же, да -- еще и как своим всем сердцем чувствует! Но Иванова, милая добрая душа, и это мне прощает.

7

  После моего обычного очередного телефонного звонка, Иванова даже самые первые слова (кроме двух-трех вступительных, официально-служебных что ли) адресует не мне, а – как и положено по сценарию заговора – некому курортнику ее якобы осчастливившему своим страстным вниманием.
  И до чего же неуемное озорство -- сердечный ото всей души  юмор в ее каждой фразе!
  Уверена Иванова, что ее никто не подслушивает. Знает о моей занятости – увлекательных, мол, дел у меня всегда по горло.
  Была уверена Иванова, что второй заговорщик вровень с ней порядочный чело-век. Почему тот и решил ей признаться.
  Вот она -- по ходу реализуемого сценария последняя фраза Ивановой несуще-ствующему ее хахелю.
- Извините, пожалуйста, как-то подслушивал ваш «с милым»разговор, -- успел сказать непорядочный тип и было начал вторую фразу. – Обещаю, клянусь…
- Хорошо-хорошо! Хорошо! – Иванова прервала «чуть начатую речь» (надеюсь Анна Ахматова при встреч простит плагиат).
 Теми же словами признание мое через сутки: не поняла она, мол, в азарте не расслышала, что в эти последние секунды некто совсем не виртуальный с ней был на одном телефонном проводе.
  Не прерывая в этот раз она выслушала и вторую мою фразу. После чего минут-ная пауза и  утонувшее в смехе мне  адресованное:
 - Поцелуй мой за это! Горячий поцелуй!
 Курортно-телефонный роман развиваться с отклонениями в более нужном направлении. Темп развития, казалось бы, тоже устраивал обе стороны. И вдруг всему конец (правда, и окончился он едва не по-романтически).
  Перед этим успел придумать даже и такое. В один из телефонных, мол, разго-воров спрошу: наверно маршруты, мол, ваших прогулок такие, что и мне бы пришлись по душе – на моих у меня сплошь однообразие, безлюдье и  во мно-гом по не освещенным улицам. Сразу и добавлю, что в сопровождающие, мол, к вам, «вы не правильно думали, Мисс, вовсе я…» -- не набиваюсь.
  Как она мне ответит, так оно и будет. Но кто знает, кто знает? Вдруг да и…
    У меня была как раз дилемма. Оформлять заявку на новое изобретение или не делать этого. Лишь дополнить в документы готовой заявки дополнительным ли-стом с существенным уточнением во вторую часть формулу.
    Но ведь это уточнение должно быть обозначено везде – не только в формуле изобретения. И в реферате, и в описание конструкции – конечно  в разной форме – придется кратко ли многословно объяснять суть моего очередного дополнения.
  Сделать так или по-другому не трудно. Работаем-то мы вдвоем – Иванову мыс-ленно (заодно и сердцем) ни на шаг от себя не отпускаю.
 Времени, правда, уйдет уйма -  если оформлять новую заявку.
 Работаю, как всегда. Не без удовольствия в перерывы не плохо у меня получалось напевать «Для нашей Чилиты все двери открыты…» При этом передо мной конеч-но же никакая не семнадцатилетняя там итальянка. А Иванова -- во сто крат более дерзкая, с неугомонной веселостью готовая на любые состязания со ста итальян-ками Чилититами.
  Наступили долгожданные минуты условного часа. Поднимаю телефонную труб-ку и набираю заветные пять цифр. И слышу голос, от которого вырастают крылья – не взлетаю на них только потому, что головой врежусь в потолок или потом обо что-нибудь крылья обломаю.
   После обычных ее «Добрый вечер!» (после этих ее слов имел всегда право рас-статься с телефонной трубкой), вдруг небывалое. Не по-сценарному – по-настоящему заторопилась милая моя Иванова:
Минутку-минутку! Выйду с трубкой за дверь на балкон –  болельщикам разгово-ром не мешать смотреть футбол.
   После этих слов наш разговор длился не минутку -- минут пять, если не все де-вять-десять.
8

   Иванова уезжает. Просит ее сопровождать – и всего-то, пока ни сядет она в  ав-тобус.
- Украду в вас полчаса, трудоголик вы неугомонный. Полчасика?! И клянусь– ни-когда и минутки воровать  не буду… И так – на  утро закзываю такси.
 Какими попало словами высказываю свое толи  возмущение, толи негодование. А по сути -- мою готовность на руках ее нести  на автовокзал.
- Вот вы оказывается какой, - голосом Ивановой смеется надо мной телефонная трубка. – Прошу: не начинайте говорить, что жизнью мне обязан и…
- Вчера бы, Иванова, мог сказать и такую глупость. Но сейчас вижу: обязан вам больше, чем жизнью!
- Разве такое бывает и в самом деле? Считала, признаюсь, что и такое может быть. Но не очень-то в это верила, - сразу у нее и переход к презренной прозе реального завтра. – Предложение ваше принимаю: вы на такси приедете за мной… А то здесь один грозит ехать со мной в Симферополь, Джанкой – лишь бы своими руками внести мои вещи в вагон поезда. Вот уж действительно – липнет, как банный лист.
  После такого, мои руки не опустились – делали все, как надо. И голова работала – трезвости в ней вроде бы даже прибавилось. Но не таким, как вчера, позавчера и было всегда - вдруг  потускневшим, с убегающей радостью вижу все вокруг.
 На много позже лег спать – все равно сна ни в одном глазу. Это же надо: не кого-то иного, мол, а меня пригласила ее проводить!.. Это же такое , о чем – сколько помню - даже и не мечтал. Но она уезжает снова (повторяется что  было  когда-то в Ессентуках) «в  сиреневую даль». Такую, куда уезжают сознавая, что на безвоз-вратно, а не в какое-то «быть может навсегда».
 Почему и не нужно ей ничего от меня. Кроме единственного всего лишь: сделать что сумею, благополучно -- без чьих-то к ней приставаний – чтобы Ивановой зав-тра уехать из Феодосии.
 Но здесь-то еще вдруг и такое. Не дать не взять вульгарщина: голосом Ивановой такие вдруг два слова -- «банный лист».
 Почему, не побоялась, что я услышу, - вдруг решилось и такое из нее вырваться? Может нечаянно? Тогда вслед непременно было  ну хотя бы «Изжвините, пожа-луйста!»
  Из-за этого «банного листа» она для меня из поднебесья ангельского оказалась как бы вровень со мной на ее и моей грешной земле.
  «Но такое – разве совсем и во всем плохо?..» - смеюсь над собой. После чего ей объявляю амнистия.
   Потому, что у моей Ивановой – ни у кого больше -- нет и не может быть в обычном плохом столько  хорошего, что не хватит слов, если их попытаться называть-перечислять!
  Прежде всего: в ею сказанных двух словах -- полное доверие ко мне. Почему сразу и перестало звучать  вульгарным упоминание о возможности прилипания к ней в бане – что нередко бывает с из лесу привезенными березовыми листьями. Какой он там ни на есть и где непрошеным лист прилепился, такими все и видят дерзкие глаза Ивановой.
 Честно – без кокетства-жеманства видят. Не с такой ли честностью поторопилась когда-то мне признаться Иванова, что не такая уж она и недотрога.
  Без жеманства, честное у нее отношение и к своему не толко тому, на что (оста-лось не досказанном) налипало ей совсем-совсем ненужное.
  Только в бане (своего мнения никому не навязываю) женским может быть по-настоящему женское тело. Как у древнегреческих богинь красавиц (среди римских – такие не попадались) по-настоящему оно голое (никакое не обноженное).
  Почему оно (именно по-банному голое) и с какой-то неизмеряемой силой притя-гательной разоружает, берет в плен, влечет к себе (к сожалению не только того, кто для женщины один-единственный).
  Нет, это совсем-совсем не то, что при пляжном лупоглазии. Когда вроде все для всех самое женское для виду лишь прикрытое тесемчатыми «бикини» (не из-за этого ли и утратили женщины самое настоящее женское?).
  «Неужели меня считает настолько близким? – что не может не радовать. – Пони-мающим ее не хуже, чем она сама себя знает и понимает? Да брось ты: Иванова росла озорной девочкой – вот и не может или не хочет повзрослев избавляться от привычного девченичьего  озорства!»
               
9

  К подъезду (на самом-то деле к воротам с калиткой) такси пдкатило за полчаса до отхода рейсового автобуса.. Лихой таксист обещал до автовокзала домчать «с ветерком за пять минут».
  На самом деле получалось – на сколько-то больше двадцати минут заняла поезд-ка. Что в общем-то устраивало Иванову и меня.
  Достаточно было времени друг на друга посмотреть и даже начать судьбоносный разговор. Перед его началом Иванова с прямо-таки вот уж действительно с озор-ной улыбкой смотрела на меня. Потом со смехом напомнила всем известное.
  - Кто-то из поэтов назвал курортные знакомства обрядом горьких встреч. Навер-но другими и вдобавок не смешными они и не могут быть – мы с вами, вижу, не исключение?
  Повернулся к Ивановой, как голодный волк – не только головой. До нее совсем близко.
На заднем сидении такси между нами всего-то ее сумочка: так что мне из-за такой близости никак нельзя было в чем-либо с ней  не согласится – готов был заранее говорить «Нет» или «Да» без ничего своего – лишь бы угодить Ивановой.
 - Я не знаю как вас зовут – кроме «Живой утопленник». Вы знаете всего-то, что из тысяч и тысяч и я там какая-то Иванова?
  Во мне все протестует против «какая-то». Жду с готовностью опровергать это заодно – если и другое она еще какое-то скажет совсем не то.
 - При знакомствах на курорте ли в поезде, в ресторане знакомство начинают «Мне кажется – не могу вспомнить сразу где и когда – мы, кажется, с вами встреча-лись?»…
 После этих ее слов – скрежет и визг тормозов, мать-перемать одурвшего таксиста. Его попытка догнать явно приезжего -- длинноволосого в картинно рванных брю-ках. Бесприцельное швыряние вслед убегавшему сначала зажигалки, а потом туда же полетел и тапок – его переднее колесо успело сдернуть с ноги долговязого.
 - К тому автобусу, - сразу Ивановой не до рассуждений кто на курортах и в ре-сторанах как знакомится. – К тому, что  на Краснодар! Через три… нет, через две минуты  уходит!
 Тронулся автобус минут через пять.  И багаж успели куда надо запихнуть. Ивано-ва честь-честью прошла через контроль самого водителя и посадочного контрол-лера. Нашла свое место в салоне – оказалось оно у окна.
  Перед этим она торопясь ответила на мой вопрос: почему не через Симферополь уезжает. Из Феодосии на Москву единственный остался поезд и ходит через день. Если целые сутки  Иванова терять не намерена, то самое подходящее было бы ( мои рассуждения – никак не предложение) -- через Симферополь.
  Нет, особой, оказывается, необходимости нет у Ивановой экономить  часы и да-же сутки:
 - Получится у меня вроде как у туристов. Побываю в море – на пароме переправ-люсь через Керченский пролив. На хлеборобный Кубанский край посмотрю. В Краснодаре уладить надо кое-что – созвонилась, мня там ждут. И такие же наме-тились дела у нашей фирмы в Батайске и даже в самом Ростове.
 Потом с дружеским доверием попросила:
 - Сейчас поднимусь на ступеньку в дверь автобуса, пожалуйста, изобразите – це-луете мне ручку… Вон у кассы тот самый – не вздумал бы за  автобусом гнаться на такси!
 Казалось – куда уж больше сюрпризов за один день. Так нет же: подоспело на прощанье нам еще одно недоразумение.
 Автобус тронулся. Вровень с его скоростью иду у окна, где место Ивановой. Но за окном ее нет и нет.
 Автобус бесшумно остановился и торопливо клацнула его открывшаяся дверь. Из нее с наклоном голова Иванова и протянутая в мою сторону ее рука. Подбегаю.
 - Адрес! – она торопливо крутит стиснутыми в ладони  блокнотиком и каранда-шом.
 Успел выхватить у нее то и другое. Но мои тяжеленные в поллица очки соскольз-нул почти вплотную к колесу автобуса. Поднял и так неловко торопился, что себе под ноги уронил карандаш.
- Дамочка, мой светик, - шофер торопит нас. – Просили остановить на секун-дочку и на одно слово… У меня, дорогие мои возлюбленные, график, распи-сание. Остановился, где запрещено!.. Все -- дверь закрываю! Не закрыл -- за-хлопнул. Потом на ходу на немного приоткрывал: Иванова чтобы могла из неподатливых дверных створок выдернуть свой блокнотик. 
    Наверно при этом и долго потом ее глаза были какими их увидел в самые по-следние секунды. На сколько-то они и разучились моргать. Были наверно как раз такими, когда Олечка, «опытный медицинский работник» имела бы полное право их назвать квадратными.
    Эти глаза ее должно быть спрашивали: «Может мы ошиблись?» Или и без них Ивановаподумать могла: «Не из моих ли грез и воспоминаний было промельк-нувшее виденье?!"
  Царапаны и шрамы на лбу, под глазом, сжатое в мгновения время мешали, не да-вали, запрещали Ивановой узнавать в «Живом утопленнике» не только утоплен-ника.
  Пригрозил очкам. Буду готовить ужин, их заушники суну в кипяток и после это-го согну так, что им не вздумается падать ни мне о в руки, сижу когда в автобусе, ни  под колеса автобусов – что было только что. Было, как никогда, некстати!
  Вполне возможно, что от автовокзала в одном автобусе ехал со мной тот, что «банный лист». Кто именно он из пассажиров автобуса – и не пытался узнавать. Но он то не мог не узнать меня. И без зависти, с сочувствием разглядывая, --  тор-жествтвовал. Видел меня соперника далеко не во всю счастливым.
  Не в счет было для него, что при нем целовал я руку Ивановой. Главное-то со-всем другое – она уехала одна. Без меня – значит не только от него. Уехала и от меня.
 Так что завидовать нечему. Посочувствовать и пожалеть меня –  было бы в самый раз.
  Мне повезло. Мой соперник-попутчик не догадался – куда там и не только ему одному впору было бы разглядеть такое! – что у одного из пассажиров с четверть часа перед этим было такое, о чем в частушке с горючей слезой  слова: «Вы разо-рвали мое сердцем пополам!».
  Лучше, точнее  не скажешь. 
  И все-таки ту же неделю мной были поставлены все точки «над и» - быть или не быть новой конструкции накопителя энергии оформленной как новое самостоя-тельное изобретение. (Когда, считай, мне достался один день в той недели из тех, что называю пустыми. Не в состоянии был  осилить ничего с полезным для панду-са -- ни на бумаге, ни про себя с каким угодно малым напряжением пресловутого подчерепного серого вещества. Напрасными были попытки, сев за стол, мизер по-лезного сделать в тот  день.
  Переполнен был он, как ни один до него день, всякого рода  недоразумениями. Лихой таксист, но -- с ним едва не опоздали на рейсовый автобус; едва живым убежал долговязый «оборванец»; прерванный где как раз не надо было этого -- разговор о знакомствах на курортах и в ресторанах; с уверенностью что не отка-жусь -- разрешение прикоснуться губами к ее запястью; в спешке написанный ад-рес – в нем (вспомнил об этом с опозданием на какие-то секунды!) только назва-ние улицы и номер дома; упали очки и обнажили во всей красе мое мурло. 
 Ивановой нет. И -- не будет наверно никогда!
 Работать надо. Стараться -- все чтобы получалось не хуже, чем до нее и при ней. Чтобы меньше было незнакомого, ненужного подобия творческой пустоты во мне и вблизи от меня.
 Подобие. Потому что ощути его настоящим даже и не полностью если: по объему ощутишь частично, а полностью  лишь в глубину – оно окажется… Нет, совсем не тем, что называют пустотой. Оно то, о чем осторожные раздумья поэта: «А про-сто…ты уйдешь и – я умру.»
  Что на автовокзале «просто» произошло у нас (или – между нами?) -- за преде-лами измеряемого и ощущаемого.
  Иванова – предмет внимания многих (включая меня). Ее нет со мной телесно, так сказать, -- ни в ее голоса  и ни в чем-нибудь всем понятном. Но лично для меня -- теперь в мире и еще чего-то нет. Из -- наиважнейшего . Без чего «предмет моих курортных увлечений» она могла бы остаться среднестатистической Ивановой. Там с какими-то выдающимися особенностями в ее внешности, походке, взгляде, характере, привычках. 
  Непостижимое! Для меня и непостижимое, уверен, для многих мне подобных. Для каждого, кто не побоится в этом признаться хотя бы самому себе. Как в свое время философ Кант признавался о двух непонятных всю жизнь для него явлениях космического и морального в общечеловеческом масштабе.
 После отъезда Ивановой ничего такого, чтобы до головной боли, в моей умствен-ной работе не встретилось. Самое бы время наверно было  поехать и встретиться с тем самым батюшкой, что навсегда перестал быть неверующим военным летчи-ком.
   Но и Царь-Колокол (с каждым днем нарастает уверенность) охотно переселился от меня – он снова конечно же на своем месте в Московском Кремле. Да и запи-сочку психолога с адресом и автобусными маршрутами оказывается потерял.
  Дважды искал ее среди бумаг на столе, в папках и записных книжках -- не нашел. Но попалось мне давнее полузабытое. Если назвать моим рукотворным вступле-нием к экклезиасту – будет самый раз.
  В библиотеке хозяина дачи (что на всю зиму под мои присмотром) в старом тол-стом журнале – скорее всего от нечего делать –  я прочитал о японском киноре-жиссере. В чем  всемирного значения его достижения – не помню. Зато вычитан-ное там о традициях японских интеллигентов мне долго не давало покою.
  Высшего обраразования, достижений творческих в любой сфере деятельности и твоих общепризнанных ума и мудрости – мало. Никакой ты в Японии не интелли-гент, если не сочинил хотя бы один-единственный сонет.
  Самоуважения ради, сразу и  начал рифмовать  строки – марать бумагу. Самоот-верженно перечеркивая трех- и двустишья -- оценивая пятый, двадцатый и т. д. ва-рианты «недостойные памяти и знаний». Оставил в покое перо и бумагу, очевид-ным когда стало, что никакой я не интеллигент: не способен мой мозг нарифмо-вать четырнадцать строк таких, чтобы в них была крупица лично моей мысли.
  А что оказалось тогда моим двадцатым или тридцатым вариантом – случайно со-хранилось среди нужных и ненужных бумаг. Вот оно:
   На кой черт нужен человек?
   На этом свете? Не на том?
   Чтобы плодить потомство? И потом:
   За своей жизни век   
   В полсотню или сотню лет
   Чтоб съел три тысячи котлет
   И сколько-то куриных ножек?
   В котлетах, сексе, в детях может
   Всей нашей жизни суть?.. И все же:
   На кой черт нужен человек?!
  И когда-то рассуждал о человеке и продолжаю о нем думать. Он – молекула че-ловечества. Такого, что, нет, не представляется мне в виде митинговой толпы из миллионов и миллионов. Оно для меня -- бескрайний океан затаившихся в ожида-нии.
  Когда можно видеть лишь головы без головных уборов и плечи, прикрытые во что-нибудь где-то в одинаковое, но чаще – в разное. И – глаза, глаза, глаза!
  Океан глаз. Честных и стыдливых, жадных и бессовестных, в тревоге и без каких-либо впечатлений – пустые. При этом общее для всех – ожидание наконец-то уви-деть невидимое и каждому нужное.  В разной мере необходимое: кому-то поско-рей, как можно больше, а кому – самую малость и все равно когда.
  Но – чего именно увидеть?!   
  Не философ никакой, не появлялось у меня интереса да и времени будто бы не было читать и вникать в чью-то заумь. Но почти с первых страниц -- случайно в моих руках оказалась книги о философии Эмануила Канта -- признал этого нюрен-бергского мыслителя интереснейшим.
 То же самое случилось, когда  читал Энциклику Бенедикта шестнадцатого о хри-стианской надежде. Не помню: кто мне посоветовал это сделать (было бы, думаю, такое как раз по плечу Ивановой).
  Далеко не то, на что надеется христианин, предложить могу в результате мой увлекательной изобретательской работе. Но у меня все больше уверенности: каж-дому верующему в Бога от моих изобретений на сколько-то легче станет пребы-вать в твердой надежде приобщиться к лучшему, к безгрешной жизни на земле. 
  Придуманные мной устройства, как правило, из металла. Накопитель энергии волн – сооружение из бетона. Но в каждом из них конечно же есть и духовное. Не только потому, что изобретатель вложил много от своей души.
  У кого на вооружении ни окажись любая мной придуманная «штуковина» при-дется ему невольно так же задуматься. После чего -- сделать радостный для себя вывод (в чем-то  подобный моему.
  Случись моя встреча с бывшим летчиком, а ныне батюшкой, задал бы ему вопро-сы. Те, на которые у меня пока что свои доморощенные ответы.
  Что для него человек? Неужели безликостью своей привлекает Бог-Творец – по-чему и одинаково  любим для Бога кто угодно из многоликой толпы? Неужто бывшему летчику безразлично: иметь дело все равно с кем – одинаково  интересен любой из сотен миллионов?
  Тревожит меня. Вдруг да начинает формироваться у меня мировоззрение нацист-ского пошиба? Человеком считаю не всех подряд, а только с кем интересно!
 В целом городе Феодосии для меня человеком оказалась Иванова. Единственная с кем было с каждым днем все интереснее. Лишь отчасти интереснее из-за ее подне-бесной чистоты (если вдруг никакой в действительности, а мной выдуманной?) или порядочности, по крайней мере.
  Умом ее Бог наделил в чем-то щедрее, чем меня. Плотского в ней (близость и та-кого рода признает – скорее всего со смехом от врожденного озорства) столько, чтобы всегда оставалось под ее строгим контролем.
  Выскажи мое удивление Ивановой: не для тебя, мол, такая вульгарщина - слово-сочетание «банный лист». Она бы устроила пикантные, смешные сценки. Напри-мер такую.
  Мы с ней  в легендарной финской женско-мужской бане (может у финов где-то сохранилась хотя бы одна). Помогли друг другу веником обработать  спину и и все, что ниже. Ко мне прилип мокрый березовый листок -- все равно где.
  Неужели она, Иванова, ничего бы не сказала  мне о нем? Куда там – без моей просьбы и без разрешения – отлепила бы его и отбросила куда подальше. 
 Другая сценка (по сути – продолжение первой). Не ко мне, а к ней прилип тот же самый хулиганистый мокрый листочек. «Вы что, - хохот Ивановой нагрянул бы на меня, -- делали бы вид, что не заметили и робко отвернулись бы? Давайте не бу-дем играть в подкидного дурачка. Не только заметели, а и любовались бы – пока не получили бы как следует по полному от меня по шее.   Ведь банные листы – березовые ли дубовые – имеют привычку прилипать у женины к тому как раз – и конкртно у меня, Ивановой, бывало такое не раз– на что ох как мужикам хочется смотреть-любоваться. И если не притрагиваются к банному листу – единственное, чтобы любоваться подольше
   Пока не попрошу лист убрать: не разрешу, таким образом, тебе к тому, к чему он прилепился,  притронуться ладонью. Но ты же, смотрю, пустишь в ход обе ла-дони и вдобавок к ним свои губы. А попробую утихомирить , проявлю и всего-то намерение хотя бы от губ отстраниться – вцепишься зубами. И такое у нас начнет-ся, что…
 Окажись, мол, ты не способным на такое (откровенно признается – вдруг да не ради  озорства!) ни разу  мои  глаза не зыркнули бы в твою сторону.
  Простим Ивановой ( заодно с ней и мне) за не в меру приземленных две  сценки в финской баньке. Задорная она была в детстве-юности – отчего такая нестандартная сейчас и, дай Бог, такой долго-долго оставаться.
 
10

  Одновременно с обсуждением проблем общечеловеческого масштаба, не остав-ляет меня в покое и узко личное. С той же прямотой и жестокость что не покидал меня в больничной кровати, задаю себе свой вариант «Быть или не быть» -- неужели я нужен Ивановой?!
  Такой, кто где-то с кем-то столько был, более чем пожилой, изрядно изношен-ный? На ее, считай, глазах изуродованный? С неугомонными его увлечениями и намерениями осчастливить на земле хотя бы чем-нибудь всех и каждого?          
  Ей-то именно, как я, такой вот -- «На  кой черт нужен человек?»
  Окажись на этот вопрос ответ с полной откровенностью (без надежды) -- столько  не успел бы сделать, не работалось бы  с таким увлечением. Скромнее был бы в голове и «сонм видений и идей».
  Нет конкретной Ивановой. В «сиреневый туман уехала» далеко-далеко. Но влия-ние бывшей Незнакомки налицо. И как не сказать с восторгом ничего от внешне отсутствующей что мне осталось -- после ее жила-была в Крыму, в Феодосии.
  Не только ощущение у меня такое. Ум не словами, а делом доказывает: Иванова не просто озорная. От нее неведомым путем не проникает, а приходит все больше и больше такого, без чего не было неукротимого рвенья сделать еще, а потом еще и еще непременно хорошее.
  «Не решенный вопрос о женщинах и о любви» - нерешенный он и для меня. Все-го лишь попытки его решить, ссылаясь на Творца (то на Бога, то на Природу).
   Охотно признаю. В день, когда были созданы скоты и человек, прозвучало бла-гое напутствие: «Плодитесь, размножайтесь!». Соответственно определились роль и значение женщины – в этих пределах.
   Творец был уверен. У мужской половины хватит ума догадаться и  понять, что созданная им женьшина предназначена конечно же не только в качестве активно участвующей процессах деторождения и в том, что  этому предшествует. Не оце-нив ее достоинств и значение в не менее важном, утрачивает мужчина возмож-ность быть человеком – оставшись без главного в подобии Создателю. Без искры Боже в уме и сердце.

11

  Случился в конце в конце апреля по-летнему жаркий день. Вода в море до пятна-дцати градусов дотягивает лишь в тонком верхнем слое. Плавать нет желания, а побултыхаться и понырять где воды по пояс или по грудь в тот воскресный день  оказалось вполне достаточно.
. В долгожданный жаркий на пляж собралось множество любителей погреться на солнышке. Грелись преимущественно местные жители. Девочки и мальчишки визжат и кричат от радости, бегают, брызгаются и брызгают из лагуны горсточка-ми воды на сверстников и на всех подряд взрослых. Неукротимое веселье. Шум-гам по всему пляжу от «Алых парусов» и  до пансионата «Украина».
  Вдруг вижу: затаилась в тишине девочка. Ей должно быть ну три годочка с не-многим.
  В зимние шторма выбросило на пляж длинный обломок от толстого дерева. На нем девочка сидит и как бы смотрит в море. Набегалась вволю, босые ножки об-сохли, но где-то еще и не совсем сухие – за что и держится теплый песок.
  Девочка так смотрит, что никакого моря и не видит – как никого и ничего вокруг. Ее взор обращен в другим невидимое – где все сразу, какое оно есть, вместе с ею выдуманным. Это: море, что за ним, над ним, у нее под ногами. И конечно же – как неотделимое от всего этого -- она  сама.      
   Да, такая вот малышка способна думать. Конечно по-своему – все еще не совсем так, как мы, взослые.
  Каким был совсем малышом – как эта девочка – о себе ничего не помню. В од-ном нет сомнения: дошкольником, первоклашкой и сколько-то потом жил неотъ-емлимым от всего, что видел. В цветочках мальвы, мол, что-то от меня – столько же и от них живет во мне. То же самое и с котом Жулькой – его оставили без кош-ки-мамы, когда он был совсем глупым котенком.
  У кого-то прочитал «великое чувство взаимопонимания» - речь шла, если не ошибаюсь, все о неразрешенной проблеме «О женщинах и о любви». Когда на са-мом-то деле…
  Взаимопонимание на основе взаимопроникновения нам предписано оттуда, что выше звезд. И оскорбительно для них, когда полагаем, что все высокое нам необ-ходимо лишь в виде до нельзя  приземленным. До мусорного подчас.
  Если бы из того, чем в детстве был переполнен, в пределах какого-то минимума не сохранилось у взрослого – полностью была бы опустошена  суетой жизнь с го-роде! В кварталах и домах рукотворного, искусственого мира жизнь одухотворена модной бездуховностью! 
  Нет, ничего бы мной не придумалось – ничего бы не изобрел. Если попытался бы придумывать самое простое без взаимопроникновенности в то, что во мне или, оставаясь вне меня вблизи и далеко-далекоэ. Что никуда не исчезает -- продолжает жить и после меня, а когда со мной, то обязательно во взаимопонимании.
  Если бы надеялся только на свой ум и владел бы им в совершенстве, усердно трудился бы, но… Во всем был бы только  нулевой результат -- еслп без взаимо-понимания и без сотрудничества с для нас как бы и не живыми (без ума, без души и без сердца) – с
 так называемыми «предметами труда» и «орудямиями труда».
   Почему несравнимы – даже и малому ребенку это понятно – море и на его бере-гу руками и умом человека слепленное нагромождение домов, иных сооружений -- величественные, со множеством красивостей и --  умертвляющих душу и наше сердце. Кто выбрался из города - кто способен сказать хотя бы«море шумит, ро-кочет, плещет» -- его поздравляю: в нем не все омертвело.
   На самом-то деле говор тех же волн морских далеко-далеко за пределами этих примитивнх (на уровне шимпанзе) оценок (рокот, плеск и т. п.).  Не пребывая в за-предельи этакого убожества… так и остались бы недоступными для моего ума-разума и пандус-самоподъемник, и каньоны- накопители на нем – как и сам замы-сел о новой конструкции накопления энергии.
  При всем великом значении на каких-то этапах моей работы роли Ивановой (до нее – незабвенной Приазовской Нимфы с ее малышкой на желтеньком одеяльце) – они по сути своей и значению для моего изобретательства того же поля ягоды что «предметы» и «орудия».
  Не окажись того же одеяльца на травушке-муравушке, сократилась бы на минуту неподвижность электрички на Богом забытом остановочном пункте… Не сомне-ваюсь: не досталось бы мне радовать себя окриком «Эврика!», ни произносить этого слова почти шепотом – себе под нос.
  На девочке у моря платьице из материи с мелкими рисунками и в каждом из  них что-нибудь живое  от усталости в самой девочке или от чего-то еще. Она и это знает – пока что способна и не такое понимать.
  Ничуть не хуже, чем я понимал когда-то Жульку и лепестки герани. Как и многое такое, что взрослые тогда и даже моя старшая сестра перестали понимать – из-за своей взрослости.
  Почему так и осталось на ней  платьице «колом» - девочка торопилась, когда его надевала. Cпешила  туда, где на минуточку оставила наиважнейшее для нее. Де-вочке не до платьица и теперь -- чтобы его  пригладить, оправить. И -- не до спу-тавшихся, а где и торчком ее рыжеватых коротеньких локонов на головке.
 Локтем руки оперлась на колено, а ладошкой придерживает головку. Думает, как и другие  в какие-то минуты если в одиночку думают (нередко встречается такое даже и у взрослых) -- о нам недоступном или непонятном, «смешным» ли невесе-лом.
 Верю тому, что вижу. То, что ей доступно -- становится «большим» с какого-то возраста сначала не имеющим значения, а потом – превращается  для нас в непо-нятое и непостижимое. 
 Почему наверно и наблюдаем такое: ребенок за год с небольшим усваивает язык матери. Малыши быстрее взрослых овладевают и любым иностранным языком.
  Оказывается детей легко научить плавать, пока им нет двенадцати лет. До двена-дцати они что -- способнее, чем наученные многому, поумневшие двадцатилетние и кому больше?
  В моем представлении Человек – не обязательно чтобы в нем было всего столь-ко, хотя бы и полстолько, что есть у Ивановой. Радует и то, когда кто-то пока весь на пути к тому, чтобы иметь столько же. Дети – возможно и поголовно – как раз на таком пути.
  Девочка, опершись на ладошку, видела море не таким, каким его видят взрослые. Часто у нас шаблонно стандартное представление о морях и океанах. Общеприня-тым  наша память настолько перегружена, что своего лично представления туда и не втиснешь. И не пытайся: иначе – засмеют.
  Но  девочка не очень высоко ценит смех взрослых над детьми. Убедилась: то и дело обнаруживает она у себя не как у взрослых представление об одном и  том же.
  Головка наклонена, еще и непослушному локону на ее лбу места не хватило – из под не го на море всего не пересмотришь. Тем более, когда и своего «моря» столько в ней,  что  ей не нужно ничего из того моря, какое оно для взрослы (для всех нас «умных»).
  Весь мир для нее еще какое-то время будет бездной, где бесконечно много инте-ресного. Такого, что взрослые давно разучились видеть, замечать. Пучина взаимо-проникаюшего и необходимого понять все время с ней как раз такая, что в головку не приходит ничего о с
  Тогда зачем бы ей не быть, какая она есть? А всему вокруг таким, что вселялось бы в нее не изуродованным?
   До чего же мы эгоисты и постоянно в страхе: без навязывания нашего мировос-приятия ребенку вдруг да его мир, мол, окажется совсем никаким?
 Случилось мне как-то услышать, как один из очень современных -- всесторонне по нормам «Плэй Боя» подкованный -- сексуал зубоскалил, высмеивая слова из когда-то популярной песни: «Это чудо великое – дети!»
  Каждый раз, когда вспоминаю об этом, - перед глазами по сути возникает одно и то же. Этого любвеобильного зубоскала  вижу оскалившегоса с его золотыми зу-бами и в обнимку с гнилозубой сказочной людоедкой Бабой Ягой.
  Смотрю на малышню из мальчишек-детишек и девочек -- хочется бросить все и только для них придумывать -- нужное детям, полезное. Почему и  созревают формулы очередных двух изобретений. В первых «намалевках» пока что они в моей рабочей тетради. Но все охотнее перечитываю то одну, то другую -- добав-ляю, уточняю кое-что в них. Без этого, скорее всего , не получалось бы у меня придумывать, изобретать что-либо для взрослых.
  Но сначала надо бы «довести до ума» автомат, контролирующий степень натя-жения конвейерной ленты (а значит и  предотвращающий аварию на конвейере – коротком ли километровой длинны). Многое в нем сложного и от этого работа с каждым днем все увлекательнее.
  Хочется работать над автоматом еще и потому, что мы над ним  начали трудить-ся вдвоем. (Иванова, как помогала мне во всем, так и продолжает  помогать.)
 По каким-то не тропинкам, а по неведомым путь-дорогом от нее приходит ко мне самое необходимое в работе. Да и она сама – в такие минуты, когда у меня что-то не ладится – сразу же тут, как тут.
 А когда смешное получается, мы вместе и смеемся. Иванова при этом не скрывает своей уверенности, что  смеху в ней больше и что она ( себе на уме -- из озорства) его сдерживает – чтобы не был громче моего.
  С какого-то позднего мартовского вечера я себе запретил «фамильярничать». Обращаться «на Вы» - навсегда выделив ее еще  из тысяч и тысяч обыкновенных Ивановых.
   И получила Иванова, при этом единственное  мое для нее  по-особому (только мне доступному) произносимое имя Она. За единственную заслугу -- во всем мире нет ей равных. Едиственная!
 Вместе с ней начинал я придумать я устройство с нашей методикой обучения ма-лышей плавать. Чтобы можно было их этому учить и на открытой воде в море, и в любом закрытом плавательном бассейне.
  Второе в этом устройстве – не сложное оно по конструкциия. Но добавить если его в привычный надувной плавательный минибассейн, -- преобразится он в такой, что в нем действительно можно будет плавать. По-собачьи, саженками ли, почти настоящими кролем и брасом, по-девчоничьи ли – с разбрызгиваниями воды но-гами во все стороны.         
  Но с полной отдачей внимания и сил тем и другим – займемся потом. Сначала мы доведем до кондиции конвейерный автомат. У моего соавтора, у Нее, кроме озор-ства больше, чем у меня организованности, дисциплинированности: сосредотачи-ваться на главном, не отвлекаясь  на постороннее, и доводить начатое дело до конца.
  Что ни говори – удачный творческий симбиоз получился из «Живого утопленни-ка» и прелестнейшей Ивановой.

12

  В том же апреле. Но не в субботу или воскресенье, а в какую-небудь наверно солнечную среду ли четверг на пляже был у меня разговор со священнослужите-лем и его матушкой.     Он длинноволосый, но пока без бороды и его матушке то-же должно быть недавно первалило за тридцать. Он мне задал вопрос:
- Зачем вы стоите на голове?
С таким вопросом ко мне и до него то и дело подходят любознательные. Поэто-му и отвечаю хорошо заученной фразой:
- Стоящий на голове вверх ногами отчетливее и реальнее видит мир.
  Опровергать мной сказанное батюшка не решился: должно быть ни разу вверх ногами не стоял – может, мол, оно и в самом деле так. Но если он меня спросил, почему и мне бы не сделать то же самое. Спрашиваю:
- Почему – то и дело таких встречаю – христолюбивые прихожане мало, а то и совсем ничего не знают о Нагорной проповеди Христа?
- Досадное упущение их пастыря.
-   Возможно потому, что сказанное в Проповеди не соответствует нашему се-годня?
- Сказанное Иисусом Христом – на веки-вечные, на сегодня и навсегда истин-ное.
Его матушка подошла к нам поближе. В разговор не встревает. Внимательно слу-шает.
-  В Нагорной проповеди сказано: «Твори молитву в уединении и тишине»? А вы собираете прихожан в одно помещение, где и кто-то поет.  Где говорят молитву может и лучше меня, но ведь это не моими словами обращение к Богу?
- Церковь – Божий дом, - слышу в ответ. После чего и другие слова, мною слышанные не раз и всегда оставались для меня неубедительными.
      Если на том свете  строго учитывают мои многочисленные грехи, то моим глав-ным смертным  грехом посчитают изобретение новой религии. Неважно – что она только для меня самого. Для – одного-единственного.
Отчего и нет у меня умственного, по крайней мере, контакта ни с христолюбивой паствой ни с их пастырями. Задаю вопросы потому, что в риторике с противопо-ложной стороны – улавливаю отсутствие душевного трепета и сердечного уваже-ния к Проповеди Христа.
 Признаю заслуги церкви в прошлом. Она великиа  и сегодня: когда церковное по-мещение –  место, где учат добродетели, разъясняют божьи истины, смысл запи-санного в Библии.
  Но не получается ли так, что у верующего в конце концов  убеждение: побывал я , мол, в Божьем храме и – довольно. Сотворил и молитву без уединения, не найдя на воле мысли своих для обращения к Богу, ни на миг и ни на сколько  перед мо-литвой ни после нее не познав сути своей.
 Словопрения с безбородым  батюшкой не мешают мне готовиться в путь-дорогу.
 В моих прогулках  к морю: обязательно поплавать, а перед заплывами и после них короткая гимнастика без чрезмерных нагрузок на руки-ноги, шею.
  Прихожу если на пляж «Алые паруса», от  них после плавания шагаю, отбрасы-вая ногами в лагуну обессилившие волны, -- шагаю до  пансионата «Украина». Если пришел по проезжей дороге к «Украине», - от нее шагаю к «Алым пару-сам». Откуда -- пересекаю Керченское шоссе и по «Тропе Хошемина» через ка-мыши мой путь к «Пятиэтажкам».   
   Весь путь – только в плавках и босый (стопотерапия). Успеваю за это время не только обсохнуть, но и кое что к моему загару прибавить.
   Никогда, ни разу не сидел на пляже, не прижимался грудью-животом или спи-ной к пляжному песочку. На такие нежности нет время да и нет необходимости.
  Ни на одну такую прогулки у морю ни разу уехавшую в «голубой туман» Ее не приглашал. Даже и выдуманной мною, считаю,  не надо Ей смотреть на то место, где Она меня видела на мокром песке, в кровь избитым о камни, почти без дыха-нья, с непослушными ногами -- как до сдвоенности изуродованный хвост ящери-цы.
  Молодому вышколенному батюшке задал и другой вопрос. Из  тех, что  приго-товил на случай визита к церковнослужителю, бывшему летчику (думаю, с ним-то мы обязательно  бы нашли общий язык).   
- Что значит соответствовать какими Бог нас создал – его образу и подобию? Если Бог являлся перед людьми то ветром, то громом и молнией? Таким, что никто его не мог ни разглядеть всего, ни хотя бы  его какую-нибудь часть увидеть?
  У меня сложилось мнение (не окончательное – в основном из предположений), что из-за каких-то недоразумений ли упущений церковников, прихожане (наде-юсь – не все) не пытаются быть подобными Богу. Наоборот: они образ Бога под-страивают под себя –  ну никак не может, мол, он быть не похожим на человека. Не дорожить стандартным набором обывательских ценностей: царскими одеж-дами, украшениями, золоченым в дворцах и помпезностью в одежде, походке, движениях рук, низкопоклонством в голосе (без чего немыслимо быть перед ца-рями, королями, императарами-самодержцами). Преклонение, угодничество на уровне подхалимажа, холуйства.
Это что же? Рабская покорность – свойство Создателя? В этом суть нашего по-добия ему? Погоня и драки из-за материальных благ – мы обязаны и этим зани-маться, если хотим во всем оставаться подобными Богу?
  Никакого ответа – молчание.
- Или Бог, чтобы ему были мы подобны, - каждому приладил руки, ноги, воло-сатую круглую голову и все другое – точно такими, как у него? – обрушил на батюшку вопросы, ответы на которые действительно ищу. – Так – что? Что нам надо стараться делать, чтобы соответствовать Создателю нашему, как го-вориться? Чтобы в самом-то деле - быть по образу и подобным Богу -- пре-бывая на грешной  Земле?
  Мне в ответ перечень многих положительных качеств Бога. Его справедливость и отеческая строгость, любовь ко всем, готовность прощать грехи каждому, что у Бога – всегда всего много и т. п.
  У меня сумка с пляжным снаряжением на левом плече, правой рукой подхватил босоножки с песка и говорю на прощанье:
 - Нет, не это. Мы должны соответствовать, нести в себе его главное качество: Бог – вы конечно об этом знаете – кто, прежде всего?..
 Без какой-либо торжественности и хвастовства своей осведомленностью готов был сказать и мое последнее слово.
 Меня опередила матушка:
 - Творец.
 Что значит – женщина! Если еще и не рожала она детей – всего лишь предстоит. Но как ей не думать об этом и не представлять самым главным -- уменье сотво-рить из ничего или почти не из ничего такое чудо, что в свою очередь станет Че-ловеком-творцом!
13

   Настал май месяц, каким его в Феодосии и в Крыму ждали – чудесный май. Хотелось бы сразу или потом добавить:
-    Люблю грозу в начале мая,
    Когда весенний первый гром…
   Но первый гром прогремел нежданным в апреле. А в тот майский день дождь то лил то капал – обыкновенный, надоедливый, без грома. Но действительно бы-ло самое начало мая месяца.
   Обыкновенная в первую и вторую половину дня была у меня в каком-то смыс-ле даже и плодотворная «изобретательская работа». В сгустившиеся прохладные сумерки – такое нередко случалось и когда совсем темно – вышел на мою обяза-тельную вечернюю прогулку. Взял с собой зонт – сбавил дождь, но не проявлял намерения перестать совсем.
   Из Патентного ведомства было письмо. Предложили в формуле изобретения все, что о пандусе  вынести в второй (отдельный) пункт.
   Правильно, согласен.
  Только – таков порядок – телеграммой с двумя-тремя словами не ответишь. Пришлось оформлять дополнительный лист к изобретению номер такойто, с та-ким-то названием с датой и подписью изобретателя.
   Все мной сделано. Дополнительный лист в заклеенном конверте. Завтра от-правлю заказным письмом. Если бы все сделал на два часа раньше – совместил прогулку бы с за ходом на почту.
  У ворот пришлось остановиться. Из-под крышки ящика для корреспонденции торчал угол газеты. Заправил его поглубже в ящик – на обратном пути возьму.   
  Всю прогулку дождь оставался всего лишь ненужно надоедливым. Но под ко-нец (со мной прощаясь) – ливанул в полную силу.
  Но у меня зонт. Под него спрятал и почти сухую газету. Но когда была припод-нята крышка ящика – кроме газеты в нем обнаружилось и письмо. Когда просу-нул руку за ним – с зонтика сколько-то воды слилось в ящик. Струя попала на мою ладонь и на тощенький конверт.   
  На кухне вытер пострадавшую ладонь и тем же полотенцем -- сколько уж по-лучится – осушил конверт. Посочувствовал ему: угол, где адрес получателя, по-чти сухой, зато где адрес отправителя – мокрее мокрого. Но именно то и вымок-ло, что меня интересует: от кого, мол, это ко мне что-то нежданное-негаданное.
  Вся переписка у меня последнее время только с патентоведами. От них и куцая бумажка обязательно в большом конверте с окошечком. И вдруг – что-то в ста-ромодном глухом конвертике.   
  Еще больше удивился, когда прочел кому адресовано явно заблудившееся по-слание. Какому-то Иванову да еще вдобавок Ивану Ивановичу.
  «Ну поразвелось этих Ивановых! – весело усмехался, бельевой прищепкой за-крепляя мокрый конверт на бечевке, протянутой мной сушить чтобы носки, вы-стиранные  ли носовой платок над газовыми горелками -- когда готовлю обед-ужин. Холостяцкая жизнь вряд ли бывает без изобретения подобных бытовых «удобств».
  Прищипывая вымокший конверт, вспомнил: «То же самое было перед Новым годом…» В спешке и в этот раз письмоносица наша сунула в мой ящик чужое письмо! Что ж – завтра сухим отнесу конверт адресату. Не пришлось бы, как то-гда, расспрашивать встречных и прохожих, а потом за кладбищем где-то искать незнакомую улицу!»
  Искать не пришлось. На конверте не черным, а синим пастовым карандашом четко написаны улица и номер дома, где я живу.
  Мои предполажения полностью оправдались, когда распечатал конверт и про-читал первые строки написанного на листе из школьной тетрадки в клеточку. Вот они и все в той последовательности, как их Иванова разместила на странице ак-куратно вырванного листочка:

  «Добрый день! Что-то мне подсказывает, что конечно Вы никакой не Иван Ива-нович, но на конверте напишу хотя бы так – ФИО адресата полагается указывать полностью.
  Я Вам пишу, чего же боле? Что я еще могу сказать?! – полностью соответствует моему настроению в эти минуты и моему положению. Захотелось поделиться хорошим с хорошим человеком (вот если бы и Вы обо мне так думали! И не обязательно так часто, как это с какого-то время у меня).
  Похоже на комплемент и если оно таким и останется, -- вычеркну, уберу, если окажется, что пишу черновик и все придется переписывать.
  Сегодня у моих коллег и у меня  праздник. Победа у нас – успех, какого  никто не ожидал. Меня хвалят: это стало возможным из-за моих, мол, умения, энергии, старанья, организаторского таланта и т, д. и т. п. Признаюсь: приятно было такое слушать вместе с поздравлениями со всех сторон.
  Радости во мне столько, что, пока шла домой, раздавала ее каждому встречно-му улыбкой ли взглядом. А Вам вот пытаюсь написать и отослать письмом. Ра-дости моей хотелось бы Вам отдать больше, чем получили все вместе мои кол-леги и встречные на улице.
  Вы занятый – о чем всегда помню. Всегда заняты делом – ни минуты не тратите на пустяки. Поэтому – сразу к самому главному.
   Помню с каким волнением готовилась к нашей встрече, старательно подбирала слова. Те, что начала Вам говорить в такси: как бы не желая с Вами знакомиться по-курортному – «Мне кажется, мы с вами где-то встречались» и т. д.
  Но как быть, если невыдуманным ва мне даже тогда казалось такое: знаю где Вас видела, а Вы меня! Что и встречи никакой не было: две ли три минуты мы стояли друг перед другом. Что избавил нас тогда от этой неловкости --  подкатил к платформе поезд Кисловодск --  Москва. На нем чтобы я от Вас куда-нибудь уехала.
  Но вдруг там были не Вы? Почему таилась так долго и, наконец, только сегодня пишу.
  Вот написала и сразу на душе прибавилось радости. Всего лишь от фантазии -- придуманного себе в утешение, что, мол, и в те две-три минуты со мной были Вы. Ни в кем случае – ну вот не хочу был чтобы тогда кто-то другой!
  Переписывать не буду. Может получиться длиннее, а не короче. И – бестолко-вее.
  Вас глубоко-глубоко (давайте в мой радостный день посмеемся вместе: может в мои-то годы сдуру и в самом деле влюбилась?) глубоко уважающая Иванова.»
Четко написано, без единой закорючки –  «Иванова». И вдобавок (ниже подписи) --  «Никакого конечно ответа не жду.» 
  У меня сомнения нет: эта дописала в шутку – помочь не впасть мне в серьез-ность, а взять  и вместе с Ивановой над всем ее письмом  посмеяться. Что под ним и никакая не ее официальная подпись --  почему ни рядом, ни поблизости нет и никакой даты.
  Немедленно, сегодня же Ивановой будет ответ – до конца календарного сегодня почти два часа! Отвечу сначала телеграммой! Где первыми будут слова «милая Иванова».
  Никакой разницы, если второе слово окажется первым. Другое дело, если меж-ду этими словами впишу «моя» - на правах, что это слово у нее вырвалось когда-то при нашем телефонном разговоре.
   Что предприму потом – видно будет. Не сомневайся, Иванова: решение и дей-ствия мои по отваге и дерзости не уступят ни на сколько и ни в чем твоим!
  Дождь, сырость на улице. Надену резиновые сапоги – где-то они в хламе на ве-ранде – и конечно же накину плащ-палатку.
 Но некстати заявил о себе здравый смысл. Только что на центральной улице микрорайона мне встретился последний рейсовый автобус. Тогда, мол, помчусь на такси, а домой вернусь пригородным поездом – где-то в полночь такой ухо-дит из города на Владиславовку. Но…
  Наплыва курортников нет. Сегодня телеграмму никуда не отправишь после се-ми часов! Только -- завтра утром!    
    Далеко за полночь было, когда обозвал себя мямлей – в присутствии Ивановой, громко и с досадой. Непосредственно ее самой не было – всего лишь ею подарен-ная из тончайшего фарфора чашка могла меня услышать.  Знал, что не засну – вот и затеял внеочередное чаепитье.   
  Ведь мог бы  - и при настоящей мужской решительности обязан был – быстрень-ко одеться как следует, рюкзак на спину, денег нагреб в карманы – от пенсии до пенсии и прочих поступлений насобиралось, что и на каку-небудь загранпоездку хватило бы. В полной экипировке бегом –  на перехват пригородного до Влади-славовки. Оттуда на Джанкой или через переправу на Краснодар, сразу ли катонул бы до Ростов-на-Дону.
   Всего-то ничего: доехать в Белоруссию до неизвестной мне станции Осиповичи. Приеду – не перепугать чтобы, заранее предупрежу телеграммой откуда-нибудь. Смеху у нас будет, хохоту…
   Она поможет мне устроиться в гостиницу – есть же какая-нибудь и в Осипови-чах. Посмотрю на ее не курортное житье-бытье, на белорусов – с кем ни встречал-ся из них, интереснейшие люди. Туристом на день-два катану в Минск – по от-крыткам и фотографиям сужу – красивейший.
   Все, что потом – фарфоровой чашке не переставал признаваться -- было бы ко-нечно по обстоятельствам, по будь что будет!..
 Решительный по-настоящему вот если бы во всем был бы был я мужик. Ни в чем нисколько не  мямля. С едва улавливаемым звоном в ответ фарфор ее чашки-подарка во вссем со мной соглашался.
  Драгоценнейшей вещью для меня была эта чашка – подарок Ивановой. Но оказа-лось не хранил ее, как принято и следовало бы -- на одной из полочек, подальше чтоб от  края да еще и под стеклом.   
  Мы с ней (с чашкой -- подарком  Ивановой) были в самом близком повседневном общении. Как друзья, что «друг без друга и дня прожить бы не  смогли». Чай, компоты, все что льется и пьется – пил только из дареной чашки.
   «Дремучая сентиментальность и всего-то!» - впору было бы смеяться над собой.
   Моя не только нерешительность проявилась. Ни в центр Феодосии на такси не  сгонял. Ни поспешил на перехват пригородного поезда. Ночь естественно была, что называется, без милосердия – почти вся без сна ни в одном глазу.

14

   Утром далеко не первым рейсом городского автобуса приехал в центр Феодосии и вышел на остановке «Галерейная». В центральном почтовом отделении взял бланк для телеграммы и устроился за столом, чтобы написать сколько надо самых нужных слов. 
   Но то по-настоящему весеннее майское утро оказалось настолько и вечера и но-чи мудренне, что сразу меня и уличило в моей неготовности заполнить обыкно-венный телеграфный бланк. Адрес, правда, почти сразу был написан. Но всего-то с фамилией адресата (без имени) – телеграмму и с такой неточностью могут  при-нять.
   Остальное – весь бланк с обеих стороны – изрисовал абоакодабрами. Такими, что ни слова не было в них, ни одного графического символа из тех, что называ-ются буквами.
  Когда утром пил чай, напрямую спросил тонкий бледнорозовым разрисованный фарфор (о чем ночью спрашивал потолок, почти все стены комнаты и всепонима-ющую темноту) : зачем нужен, мол , Ивановой такое чудо-юдо? Вот-вот старче-ские недуги навалятся  такие, что без тросточки  по комнате, глядишь, и трех ша-гов не сделаю – точь-в-точь, как по больничной палате первые дней пять шканды-бал – учил свои ноги ходить?
  Встретились, если даже и понравились друг другу – а дальше-то что?
  Мне пришлось бы навсегда отказаться от желанного, долгожданного уединения с моим «сонмом видений и идей». Тебе, моя милая Иванова, горше – пожертвовать наверно всем, без чего женская жизнь и не жизнь!
 Стоит ли игра свеч?
 Среди ночи память и сердце выдали мотив, а потом и основные  слова (менее зна-чимые в лад и свои к ним добавлял) задушевно грустной песни. После десятикрат-ного, как минимум, их повторения, четко и с многими подробностями представи-лась мне Иванова через год-полтора, если бы мы, не дай Бог! -- «сошлись».
  В запредельном напряжении она снова и снова пытается бы не знать, не замечать необходимого признания в ошибке, своей несмелости,  вдруг исчезнувшей (когда нужна был по зарез) дерзости. Из-за чего не сказала, не напела мне с дружеской откровенностью не в первый, так во второй день моего пребывания в Осиповичах:   
   Где так долго был -- не меня любил?
   И прошла моя жизнь без тебя!

15

 За ночь (до утра – которое мудренее) только что не сто раз перечитал  письмо Иванововй. Выучил, должно быть, все из него слова наизусть. Но все-таки не было уверенности, что все в нем как бы хотелось Ивановой. Отсюда  и  душевная боль – такая же непонятная, как все нарисованное на казенном бланке моей рукой.
 Покинул почтамт, пообещав себе: вернусь домой, мол, и внимательно-внимательно прочитаю каждое слово письма.
  Вышел из углового дома, где принимают телеграммы, и заставил-таки себя по-вернуть на право. Намеревался  отправить телеграмму – не отправил. Следующим в плане было: в справочном бюро на вокзале узнать  каким поездом выехать, где какие пересадки будут – чтобы  мне попасть в Осиповичи.
  Прошел до конца Галерейную улицу и мне бы там свернуть направо. Но сделал наоборот: в соответствии с подсказанным всей мудростью майского утра. Почему и оказался на Феодосийской набережной.
  Лично мое мнение: нигде в Крыму нет набережной равной ей  по красоте -- с ви-дом на Феодосийский залив, на берегу которого – нет, не зря утверждал Антон Чехов – «тысячу лет проживешь и не соскучишься!»
  А с моря в то утро дул ветер. Он усиливался. У волн все чаще и все выразитель-нее пока что невнятные седые гребни. Кто знает: может на море все разыграется и  до настоящего крепкого шторма.
  У меня свое представление – почему не другое, а это море назвали Черным. Все-го лишь из соображения: чужая душа – потемки. А у этого моря душа иной раз может – как мне теперь известно -- потемнеть и до черноты.
  В майский день – может быть в такой же с безоблачным голубым небом – ветри-ще был ураганной силы. Такой мощи, что адмиралам другого не оставалось, как с берега смотреть на невероятное.
   Ветер и волны в Севастополе посадили на камни вблизи от Стрелецкой бухты громадину – тяжелый крейсер «Сталинград» (корабль послевоенной постройки. Более внушительных размеров и грозного по вооружению - такого никогда ни под чьим флагом не было в водах Черного моря).
   Корабль так прчно посадило на камни, что все-таки пришлось его резать на кус-ки и кусочки – превращать в металлолом. А целый караван новеньких барж в ты-сячу тонн грузоподъемности – тогда же разбросало на глазах у севастопольцев по брегу  будто ореховые  скорлупки.
  В силу житейской неразберихи и разного рода обстоятельств, появлялось во мне как бы нечто новое, окрашенное в невинно белое. Такого цвета встречал только  мгновенно исчезающие украшения на гребнях морских волн.
  Спрашиваю не столько себя, а – прежде всего --  тебя, моя давняя одноклассница Надя. Заодно спрашиваю твой курносый нос и все-все твои веснушки на переноси-це, на щеках, на лбу – везде-везде они были у тебя. Где надо, а где вроде бы и без них ты была бы прелесть.
  На твое, Надя, робкое и по-девченчьи откровенное удивление что я мог бы отве-тить?   
  Был женат после того, как ты погибла. В благополучии – могли бы многие назвать и счастливой мою семейную жизнь. Оставалось двадцать дней: после них и с женой мы бы отмечали очередной юбилей нашей свадьбы.
  Вместо очередных праздничных торжеств -- ее кремирование и похороны. 
  Да простит она меня за все откровенные признания. Удивительно хороший чело-век она была. Но все-таки « не та желанная, а только так – похожая». На тебя в чем-то, Надя, - была она похожа.
  На тех же правах похожести и внимание – увлечение с ореолом влюбленности – к интересной (не из-за того ли она и неповторимо красивая?) женщине из каких-то неведомых мне  Осиповичей?
  Здесь еще, Надя, и такое. Пройти огонь, воду и медные трубы – оказывается ма-ло. Есть и четвертый уровень испытаний. Не знаю в чем четвертое испытание вы-ражается у других. Но у меня, как видишь, -- через похожесть на тебя. Причем та-кое длится десятилетиями после того дня, как последний раз на самую из всех на свете живую смотрел на тебя. В тот день в грузовике увозили нас на сборный пункт райвоенкомата – предстояла по призыву нам трехлетняя срочная служба.
 Сколько бы ни продлилось мое пребывание на земле, до конца моей жизни буду считать себя счастливым. Огромным оно мне досталось, как нигде и никому: в детские и юношеские годы мы вместе ходили в школу и из школы, о чем только не разговаривали и даже на реке вместе плавали (случилось в какой-то августовский день -- едва не  наперегонки).
  В чем-то – может и во многом – из-за меня недоразумения в чувствах и поведе-нии Ивановой. Но и ее вина очевидна: почему она в чем-то  – и такого не мало – похожа на тебя?   Не на старшеклассницу веснушчатую мою соседк у по парте. А на ту, какой бы ты непременно сталаа – не с Аттестатом зрелости, не абитуриентка мединститута, а когда по-настоящему взрослая. Когда и тебе около пятидесяти лет или на сколько-то больше – сколько, например, Ивановой сегодня.
 А еще лучше: чтобы Надя оставалась, как в школе, - меня моложе всего на три месяца и три дня.
  Сколько-то на Феодосийской набережной с такого рода воспоминаниями и раз-думьями посидел на пустовавшей скамейке. То и дело смотрел на оставшиеся пу-стыми  (без абракодабр) уголки телеграфого бланка. Оставить бланк на столе в почтамте, когда на нем фамилия Ивановой – посчитал бы равноценным не  оста-вить Иванову на сколько-то, а расстаться с ней навсегда. Чего себе не разрешу, по-ка снова – по крайней мере еще раз – не прочту ее письма.
               
16

 Общепризнано, что, кроме написанного пером, всегда есть и такое, что затоилось в пробелах между строк. Но в минувшую ночь разве не было у меня возможности настолько вникнуть  в суть затеваемой переписки, чтобы  понято было все-все мне предназначенное? Написанное, оставленное между строк и что вне того и другого?
  «Одно дело – между строк, - сделал для себя неутешительное открытие. Но ведь есть еще  и внушительный пробел  в конце  письма – недописанное!»
  Выдумывать не пришлось. На зыбкой глади залива сами по себе почерком Ива-новой плакатной величины буквами написалось: «Но я другому отдана и буду век ему верна.»
  Море и Феодосийский залив ни причем. Эта фраза --ее недвусмысленность – не видишь (или, как страус, прячешь голову в песок)   красной нитью проходит с верху до низу по  письму из Осиповичей? Оно в каждой фразе, написанной рукой Ивановой, каждой строкой подчеркивается -- «другому отдана»!
  Нет, не тот случай, когда одни махом рубят с плеча. Еду сейчас домой, перечи-таю письмо и тогда…
  Постепенно гаснут в голове горькие завихрения. Тому виной может были ветер с моря. О он все усиливается и не давал покоя своими подсказками. Почему не пы-таешься, мол, Иванову «поставить на твое место? Что и она догадалась: для нее ты  всего лишь «так – похожий»? На кого-то «желанного» из ее детства ли романтиче-ского девичества?
  Когда шел по набережной, образ по-иному понятой Ивановой все дальше отсту-пал – преимущественно к далекому горизонту. Что все больше напоминало мое купание-заплыв прошлой осенью в конце октября. Ее от меня и от берега в море уносит – навстречу  ветрам и накату волн.
  Вижу над гребнями волан женский образ, вижу его как бы  ветром раздерганный – почему и менее понятный, в чем-то и незнакомый. Такой она все чаще исчезает. Отворачиваюсь: не видеть чтобы как она совсем исчезнет, соскользнув от меня в бездонную зыбь.
  Напрашивалось и другое сравнение. Вновь набегающая волна свое несет. И для него смывает с прибрежных песка и камней то, что после себя успела оставить ей предшествовавший белогривый вал.
  Но, увы, в таком сравни не могло быть закономерной последовательности здесь.  Надя из давнего-давнего детства живет в моей памяти – она своим давним и смы-вает недавно во мне оставленное неотразимо прелестной Ивановой. Налицо нару-шение хронолоой п последоивательности в накате волн и в сравниваемых с ними событий моей личной жизни.
   Так ведь как раз в таком  (в частном конкретном недоразумении моем) по-другому не могло (сердце бы не допустило) быть и не имело права ни волны и не все море ничего сделать по-другому. 
   Все настойчивее заявляли о себе дела, мной легкомысленно оставленные из-за внезапного письма из Осиповичей. Трезво начал думать: вспоминаю частности и подробности о в панике оставленном на столе и на чертежной доске-приставке.               
   Прошел всю набережную. По пешеходной улице (в этом она равноправна с Га-лерейной) поднимаюсь к  ближайшей автобусной остановке. Дважды успело в мне сначала промелькнуть, а потом и задержаться на сколько надо усмешка. На фоне серьезных интересных дел, все происходящее в последние часы, да и весь мой «роман» с Ивановой – что? Не самое ли подходящее сему название «Буря в ста-кане воды»?

17

  Каждый раз на этой пешеходной улице в гору мена от всего – изобретательские раздумья не исключение – отвлекают надписи на двух одинаковых мраморных досках. Их роль: не забывали местные жители чтобы и курортники, что в свое время Феодосию посетил великий русский поэт Александр Сергеевич Пушкин.
 Его пребывание длилось один-единственный день. За этот день он успел по сколько-то часов пожить в двух домах.
  Почему и две мраморных доски с одинаковым тестом на них. Правда, в чем-то не одинаковой архитектуры дома. И приходится выдумывать: в каком из домов поэт спал-ночевал и в каком завтракал может или обедал.
  Очень кстати вспомнил – что-то же мне помогло? – в только что отправленном заказном письме патентоведам интереснейший намек. Сооружать накопители энер-гии волн целесообразно и в качестве защиты берега.
  «А почему не наоборот? – передо мной как раз были два бетонных сооружения. Сделанные, чтобы не давать морю смывать с берега песок и гальку. – Если встраи-вать в любое из них накопительный бассейн и с наружной стороны стенки защи-щать пандусами моей конструкции? Не один, а, глядишь, три пандуса будут рабо-тать – считай втрое эффективнее! Смотри-ка, милая озорная моя Иванова, что мы с тобой, считай, (или – из-за тебя)  придумали?!»
  После такого прилив отрезвевших умственных сил. Из них получится суета, если одним полсловом или парой букв, по-иному ли мелькающее в раздумьи не изоб-разить на не искчеркнных уголка телеграфного бланка. Потом, дома сделаю из них полноценные слова и фразы для толкования нового (в силу чего и самого интерес-ного) изобретения.
 Появился ва мне сразу и прилив физических сил. Легко расстался с гостеприим-ной скамейкой, с красивейшеей в Крыму набережной и бодро, торопливо шагал вверх по улице, мною прозванной «Загадочная» (мной выдуманное из-за двух-домного прожиивания Пушкина в Феодосии всего-то в один и тот же день).
 Она в дальнем конце от Галереи художника-морениста Айвазовского. На город-ском планетдолжно быть нарисована, как параллельная Галерейной улице.
  В своем микрорайоне сошел с автобуса у гастронома – и хлеба купил, и кое что другое. Для холодильника, в частности, -- чтобы со своими пустыми полками не грустил от безделья. Те же  колечками сушки были на исходе: они часто меня вы-ручают – когда увлекаюсь работой до того, что завтракаю в три или в пять часов после полудня. Поиграешь языком, погрызешь намокшую сушку, «перебьешь ап-петит» - и вполне терпимо до отсроченного завтрака, обеда ли ужина.
  Дома колбасу там, пакетик масла, что купил мясное бросать когда варить при-дется на ужин суп и еще что-то – сразу же и всунул в холодильник. Ппока что все на одну полку. Второпях бросил на кухонный стол хлеб и сушки.
  Только что не бегом и вприпрыжку в рабочую комнату – разгадывать свои стено-графические каляки-маляки, что понаделал на пустовавших уголках телеграфного бланка. Делаю перевод на общепринятые символы – душа радуется.
  Вдруг и грохот, и звон из кухни. В ту же минуту я там и вижу. Такое, что впору своим газам не верить. Вижу такое, на что бы никогда не смотреть.
  В спешке оказывается полузакрыл, а не плотно закрыл за собой двери со двора в веранду и другую -- что из веранды в кухню. Через двое прикрытых дверей про-кралась кошка – обыкновеннейшая дура (один колбасный запах и чего-то мясного был всего-то в пластикатовом пакете).
  Кошка вцепились конечно же зубами в пластикатовый пакет и хлеб, сушки, да там оказались еще и макароны – считай, наберется более двух   килограммов! – дотащила до края столы. Оттуда все это и рухнуло на пол.
  Заодно упали столовый нож, чайная ложка и – в последний раз зазвенела фарфо-ровая чашка.
 Кончик серого хвоста мои глаза успели увидеть. Убежала воровка на веранду и оттуда конечно куда-то подальше.
  После кошкиного хвостика какое-то время как бы ничего и не видел. Ни на что не хотелось, да и  не было сил чтобы смотреть.
 Потом сколько-то в одной руке держал самое большое, что осталось от чашки. В другой – небольшой кусочек в почти целой тоненькая ручкой  очень уж хрупкой фарфоровой чашки.
   «Не судьба!» - не мной -- всего лишь похожим на мой голосом было сказано так, чтобы слышно было всему  во всех комнатах. Много раз эти слова произносил в тот день и во все дни и ночи подряд потом. 
   Из этих двух слов приговор всему, что было не было у меня с Ивановой.
  Если я не знал как себе и ей помочь, то конечно была беспомощной и она. Бес-сильная  помочь – даже случись мы были бы рядом. Потому что – «Не судьба!»
  Только из этих двух слов могла быть в Осиповичи телеграмма от меня. То же са-мое: весь текст и письма в ответ Ивановой мог быть обязательно из тех же самых слов.
   Но письма не будет. Четко рукой белорусской красавицы написано: ответа она из Феодосии ждет – никаких писем ни телеграмм ей моих не нужно!
               
 
К А Р А Н Д А Ш

                1
            
    О самом обыкновенном карандаше речь. С не очень мягким серовато-черным грифельным стерженьком, надежно упрятанным в стандартной толщины продолго-ватый древесный шестигранник. Коричневая краска на карандаше давно утратила блеск и местами она соскоблена как-то нечаянно или сама облупилась.
   Все это увидел стрелок-радист самолета-разведчика с бортовым номером 18 и оценил после , можно сказать, драматического события. Слава Богу, последствия события были не из тех, что хуже не придумаешь.
   Эти подробности, связанные с повседневном предмете трехкопеечной стоимости на десятилетия сохранились в памяти Константина Георгиевича.  Конечно же кое-что о карандаше хранится и в его сердце.
   Общепризнан «Закон пакости». Хотя бы единожды в нашей жизни он о себе напомнил.
   Держал в руке бутерброд ломтиком хлеба вниз. Но вдруг он выскользнул из пальцев и – оказался у твоих ног перевернутым как не надо (внизу ломтики сыру, а хлеб вверху – сплошь в чистоте непорочной).
   У Константина Георгиевича  (возндирдушного стрелка-радиста тогда уже в зва-нии младшего сержанта) в ту же ночь после очередного разведполета появилось подозрение. Что есть и другое: «Законы удачи» и «Закон везения». Потому что в ту ночь, кроме «Закона пакости» проявили себя  удача или везенье.
   Планировался экипажу «восемнадцатовй» полет в ночную разведку с заданием – поиск подводных лодок. Не первый раз такое: в таком-то конкретном квадрате хо-дит галсами от кромки до кромки и гладить море лунной дорожкой.
   Днем гаденыши (у  старика-штурмана «восемнадцатой» --тому было о-го-го -- полных двадцать один год – все вражеское гаденыши: истребители, подводные лод-ки, зенитчика, прожектористы) -- подвоуходят на перескопную глубину и глубже. А ночью всплывают подышать свежим воздухом, подзарядить аккумуляторы и с хорошей скоростью в крейсерском положении сделать переход в какое-нибудь от-даленное место.
   Локаторов тогда на самолетах не было. Вся надежда на зоркость, бдительность экипажа да на Луну с ее золотистой на воде дорожкой – визуальное наблюдение, при случае заодно и фотографирование.
   Сгущались вечерние сумерки, когда экипаж шел в капонир к своему самолету. Только что закончился «проигрыш полетов». Своеобразный предполетный ин-структаж и проверка готовности летчиков к предстоящему  вылету.
   Спешить некуда. Сначала стартует «четырнадцатая» -- на ней командир второго звена со своим экипажем. «Восемнадцатой» назначен взлет на час позже и у нее под плоскостями тоже будут стокилогаммовые противолодочные авиационные бомбы (ПЛАБ-100).
   При этом было и одно существенное «но». Почему и недовольны лейтенант штурман и лейтенант командир «восемнадцатой».
  - Нам снова лысый квадрат, -- возмущается «старик». – А если они летят с коман-диром звена – пожалуйста вам рыбный квадрат на блюдечке с голубой каемочкой!
  Рыбным считался квадрат вблизи пролива. Там разведчики то и дело обнаружива-ли затаившихся или маневрировавших «гаденышей». В границах других квадратов «объекты» обнаруживлись на много реже – почему и прозвище им «лысые».
- Вдруг и нам повезет, как «шестнадцатой»? – смеется командир, когда по сути нет ничего смешного. – В шесть глаз может и зацепимся за что?
  -    Или за нас «что» зацепится!
 Разговор у  них о трагедии на самолете с бортовым номером шестнадцать. За него так зацепили осколками снаряда и пулями (члены экипажа этого не отрицали), что необъезженая боевая машина домой не вернулась. Не дотянула ни до ближайшего аэродрома, ни даже до берега. Живыми остались двое – штурмана тоже выловили из ледяной воды, но потом и похоронили.
    Единственные похороны летчика за все время службы Константина Георгиевича в разведывательном авиаполку. Обычно: экипаж весь возвращается (ранения-«царапинки» - не в счет) или никто, заодно и с их самолетом. Успели они до этого выполнить боевое задание или нет – об этом потом шел другой разговор.
   Сочетание обычной цифры единиц и к ней пристроившейся шестерки, нарисован-ные на фюзеляже самолета было, прямо-таки, равноценно приговору к смертной казни. Прибывает новая, из ремонта ли машина – ей присваивали ни в коем случае не шестнадцать, а любой другой номер (обычно угоняемого в ремонт самолета).   
   «Безлошадный» экипаж не бездельничал. Из них по одному, по двое на «чужих» машинах они подменяли тех, кто на какое-то время убыл по ранению или в коман-дировку там какую-нибудь.
   Словом верующие и убежденные атеисты считали «шестнадцать» проклятым но-мером. Что неоднократно и подтверждалось: невозвратных потерь в первой эскад-рильи не будет, пока не расстались на веки-вечные с горемыкой «шестнадцатой».
   Не то чтобы Константин Георгиевич одобрял почти смех командира над случаем трагическим. Просто он успел себя убедил в возможности невероятного.
   До того, как новым стрелком-радистом был он зачислен в экипаж «восемнадца-той», произошел взаимообмен чего-то у лейтенанта – командира экипажа с  его подчиненным лейтенантом-штурманом. Командир отдал подчиненному львиную долю своей серьезности взамен за способность улыбаться при каждом удобном случае и смеяться за двоих, когда командиру по другому и нельзя проявить себя (да если, к тому же, его командирский смех перед вылетом в бездонную ночь на встречу с недругом). На шестнадцати- а потом и на семнадцатилетнего третьего члена экипажа, например, влияние такого смеха нельзя было считать заменяем чем-либо другим -  более нужным.
   Таким стремительным был взлет «восемнадцатой», что загустевшие до темноты сумерки в панике метнулись в сторону. Эта паника повторяется при каждом взлете – ее просто не- должно и не может не быть (чтобы не мешала самолету и его эки-пажу). Потому что стрелку-радисту не хочется признавать иные причины и оправ-дания тому, что вдруг стало видно горизонт потухающей желтой полоской, смыло мглу со звезд – они стали ярче.
   Объяснят это обычной адоптацией – привыканием глаз к темноте, еще ли чем-то общеизвестном?
   Тогда и себя не признавать способным подниматься на сотни метров над землей, самолету – летать и многое другое. Нет, все-таки лучше все оставлять, как есть -- с интересными придуманными объяснениями, чем с правильными и скучными.
  Рев двигателя первые минуты оставался почти таким,  на как и в последние секун-ды расставания «восемнадцатой» с взлетной полосой – пока шел набор высоты.
   Константин Георгиевич крутится в своей кабине, как белка в колесе. Надо как можно скорее сделать все наипервейше важное.
   Выстукивает телеграфным коючем группы цифр -- посылает их в эфир: пока что связь без кода – в пределах «Переговорной таблицы». Кое-что передает и не высту-киванием точек-тире, а голосом. В ответ самое деловое – ни одного лишнего слова -  женским (какое там женским, когда на самом-то деле голос неуверенный девче-ничьий!) голосом: «Слышу вас хорошо. Прием.»
   В ту же минуту ей в ответ настоящим мужским голосом (радист откашлянул для этого специально) ответ: «Слышу отлично. Прием».
   Знал юный стрелолк-радист, что на этом для него микрофонная связь прерывает-ся этак часа на четыре. До возвращения из полета и однообразного прочесывания (приглаживания ли) квадрата в безбрежном море «под черной чашей небосвода». Но в голове промелькнуло искоркой надежды или мечты: «А вдруг?!»
   Взбрело бы радистке добавить, например, ненужное, но и не запрещенное: «Ин-формация принята. Прием.»
  «До чего девчонки бывают, когда не надо (в школе не раз такое случалось и по-вторяется на войне!) бестолковыми-бестолковыми! От нее нужно и всего-то – ее голосом сказанные все равно какие слова. В дополнение к тем, что прозвучали  неподражаемым звоночком только что.»
  Оно и в самом деле. Что стоило заступившей на вахту пару слов сказать соседке до того, как выключит микрофон? Засмеяться ли над услышанным смешным? Вспомнить ли внезапно о веселом-веселом – таком, что смешило не один раз?
  Но о таком  рассуждать время будет потом. Вначале думать надо было о деле, о первостепенном. Передатчик в микрофонном и телеграфном режиме опробован, скрипы, свист и повизгивания из приемника обычные – их ни на сколько не приба-вилось.
  Почему и по переговорному устройству четкий доклад:
   - Связь есть.
   - Добро, – от командира экипажа единственно слово, после которого примерно через полчаса будет команда «циркулярно» (одновременно – штурману и стрелку): - Входим в квадрат. Лунная дорожка – как по заказу. На нее все внимание нашей полдюжины зорких глаз. Высматриваем, ищем «объект».
    Доложив о готовности связи юный «летун» в ту же минуту высунулся из кольца пулеметной турели и ни на миг не выпускал из внимания заднюю полусферу наблюдения. Разве что больше уделял внимания подходам к самолету сверху, сза-ди, справа и слева – чем тому, что внизу.
   У него было полчаса или сколько-то, чтобы вволю «перемыть косточки» девуш-кам из роты связи. У них свое начальство, они ходят в сапожках и серых шинельках с алыми погонами (когда все в полку разведчиков одеты-обуты по-флотски в чер-ное и только погоны голубые да у офицеров нет золотых нарукавных нашивок).
  Сколько-то рота из преимущественно юных связисток будет работать на их разве-дывательный авиаполк. Вместо них рота достанется  бомбардировщикам или штурмовикам – для тех девушки будут стараться делать все – обеспечивать полеты связью.
  Ходили слухи, что в роте связи старшина лютует. Все чтоб в роте было по «бу-ковке устава» и со всех одинаковый спрос. Никто не пытался этот слух опровер-гать. А кого из ровесниц ни встречал стрелок-радист с «восемнадцатой» - все бод-рые, веселые. Ни капельки там обиды или недовольства какого-нибудь – ни у одной ни на лице и ни в одном глазу.
  Должно быть лютый-строгий старшина-«солдафон» был и щепетильно справедлив.
  В одиночку или хотя бы вдвоем девушек-связисток в гарнизоне вряд ли кто видел хотя бы раз. Например, идут  на узел связи или оттуда возвращаются, всего-то втроем. Идут красивым шагом в ногу. Две – строго одна за другой, а третья – с правами старшей – на шаг от них справа.
  Гордый «летун» в звании младшего сержанта не мог (что-то заставляло пренебре-гать здравым смыслом) при встрече первым со всей серьезностью не «козырнуть» связисткам. Когда и старшая-то у них -- ефрейтор.
  Впору было бы рассмеяться всем вместе – ведь ровесники, вчерашние сташеклас-ники-школьники. Но служба есть служба и – дисциплина. Почему и не разрешал себе никто из четверых ничего больше – только сдержанную улыбку.
  Самое бы подходящее представить одну из них той, что на вахте где-то на земле и только что сказала, что слышит его хорошо, но не догадалась, что ему очень хоте-лось еще какое угодно слово услышать ее голосом. Другая бы на ее месте может нашла бы причину и повод с двумя-тремя словами выйти в эфир – лично для «Матроса восемнадцать» (таким был микрофонный позывной у самолета-разведчика, уходившего в безмолвную ночь).
  «Другая» была кем-то на батарее зенитчиков. Одета она была во все флотское: черная шинель, с черными же и погонами, под черной шапкой спрятаны каштано-вые волосы. Наверно их цвет кто-то  бы назвать и по-другому: темно русые, не очень черными или по-другому. Но в слове «каштановые» было романтического или такое чего-то – из-за чего «каштановые»  на другое слово менять не хотелось.
  Было и другое в девушке, что может оно есть и у других, но только совсем не та-кое . Назвать можно было бы это -- уменье чувством, полувзглядом или как-то еще узнавать что можно и что нельзя делать, чтобы ничуть не обидеть встретившегося ей человека. В таком же звании, как она – по одной был узенькой желтой тесемке поперек погона. Во всем и он флотском, но с черными, как у нее, а голубыми пого-нам. И если он старше ее – разве что в два-три месяца разница.    
  В другом месте базировались тогда самолеты-разведчики. И даже не весь полк, а только первая эскадрилья. Экипажи разместили в просторном доме так, что до зе-нитных тридцатисемимелимметровок было ближе, чем до копаниров до взлетнкой полосы.
  Стрелок-радист восемнадцатой спешил к самолету по топинке, что как раз не кру-то поворачивала вправо и спускалась вниз. Ему навстречу поднималась девушка-зенитчица. Обычное дело: с ними летчики то и дело встречались, даже налаживлись у некоторых и кое-какиее знакомства.
  Но только вряд ли  у кого-то с той , что шла навтречу. О ней, скорее всего, в эс-кадрильи разведчиков никто ничего и не зналет. А то бы –в капонирах, и во всех комнатах временного жилья летчиков все разговоры были бы только о ней одной (сразу возникло у встретившегося девушке предположение, вскоре ставшее убеж-дением).
  Он спешил. Она шла без малейшей торопливости и (не загадка ли) угадала, что он шагнет вправо. Освободит для нее тропинку на много раньше, чем надо бы.
  Когда с ним сравнялась  и он смотрел-смотрел не моргая девушке в лицо, случи-лось (не могло не случиться) просто затянувшийся взгляд. И-за чего она так низко опустила верхние ресницы, что не получилось у него заглянуть под них. Почему и ничего не узнал о ее глазах.
  Разве не чудо из чудес? Она догадалась, что он тропинку ей уступит и что не только в лицо ей будет смотреть, но попытается и прямо в глаза ей заглянуть.
  Ей проще простого было бы угадать и такое: его желание услышать какие попало слова ее голосом. И он бы услышал, если бы не на часы, а на минуты какие-то во всем две одинаковые девушки поменялись бы местами. Но об этом – в самом конце полета.
  Та, что из роты связи посидела бы в эти минуты за прицелом зенитки. А та, что по-флотски одетая во все черное, побыла бы в это время у передатчика и приемни-ка, обеспечивая микрофонную радиосвязь «Матросом восемнадцать».
  Нафантазировал? Мечты о несбыточном, о небывалом?
  В жизни и не такое бывает – звезды (их вон сколько – по всему небу!) подтвердят.

                2

     Не в меру размечтавшийся не забывает о святая святых в его обязанностях. Оки-нул взором полусферу своего наблюдения и обороны. Для надежности и в помощь глазам высовывался едва не по пояс из пулеметной турели. И это, когда снова «не успел» на весь полет подстраховаться привязным ремнем, а паращют где был, так там и лежит – не пристегнутым на грудь.               
     Почему и не мешал он, перегнувшись до нельзя, не покидая пулемет ни на сколько взглянуть стрелку-радисту на самолетные часы – безотказные и с заводом на неделю. Две из холодной зелени стрелки показывали, что на исходе первые пол-часа полета – не над квадратом ли патрулирования самолет? 
   Самолет с крутым креном ложится на другой курс и торопится туда, где золотит-ся лунная дорожка. Сразу же и торопливое миганье лампочки пневмопочты.
   Рукой штурмана с безукоризненной четкостью написано от имени командира эки-пажа донесение: «Нахожусь в зоне поиска. Видимость удовлетворительная».
   Стрелок-радист в полете выполняет обязанности и шифровальщика. Вместо слов и букв донесения строит шеренгу из цифр: две пятизначные группы по флангам (зашифрованные позывные – вызов и подпись), а между ними всего четыре трех-значных группы – в них спрятаны все слова донесения.
   Отстукал на телеграфном ключе все точки-тире, выключил передатчик. Повер-нуться не успел – с земли вот она и квитанция пришла: радиограмма принята, пре-тензий нет.
   Обо всем сразу же и доклад командиру по переговорному устройству. Для чего пришлось переключать вилку шлемофона в гнезда СПУ, а после доклада – восста-навливать контакт с радиоприемником.
   Словом, обычная суета-маята. И это, слава Богу, что поверх комбинзона с под-кладкой из бараньего меха и всего-то спасательный жилет и стяжка из толстенны парашютных ремней (самого парашюта нет).
   Правда еще был то на шее, то через плечо узенький кожаный ремешок планшета. Легчетскийкий, двустворчатый, с прямоуголными прозрачными боковинами и тор-цами из черной хромовой кожи. Такие были в полку только у летного состава.
  У пилотов и штурманов обязательно карты в планшетах и что-нибудь еще – кто что для себя считал необходимым в полете. У юного стрелка-радиста в его новень-ком «летчитском» планшете была наизнанку согнутая четвертинка морской карты с какими-то мелкими островами едва ли не в центре Тихого океана. Вручил ему начальник связи эскадрильи хотя бы такое – из-за отсутствия ватмана (в полете бы-ло бы на чем делать наспех черновые записи).
  На одном из торцов планшета хромовый же карманчик для карандаша. Не очень глубокий – из-за чего и случились-приключились события прямо-таки драматиче-ского характера. В чем не последнюю роль играли теснота в кабине, свисавшая из-под пулемета касета – бородища под пулеметную лентой с тысячью патронами и стальными для них звеньями. 
   Не следовало бы забывать и то, что стрелок-радист очень спешил протиснуться в кольцо турели. После чего -- разместиться понадежнее: чтобы и на лунную дорож-ку непрерывно смотреть и быть готовым открыть огонь из пулемета, если надо бу-дет.
    За бороду с тысячью патронами, скорее всего, и зацепилось у карандаша то, что не вместилось в карманчик. Да так зацепилось, что карандаш выдернулся и полетел вниз куда-то под ноги.   
   Сразу же и подоспела досада. От нее отделался вслух чертыхнувшись. После чего какие-то короткие минуты вел с должной бдительностью наблюдение за перемеще-нием лунной дорожки по почти черной поверхности моря. И мельком  даже успел подумать: видимость, мол, на самом деле хорошая, а командир и штурман снизили оценку на балл – вдруг да облака появятся там, где Луна.
   Лунная дорожка была не только широкой, светлой, но как бы в напряжении аз-за неумения сказать самолету самое важное. Нетрудно был и догадаться, что она ска-жет – если сумеет: немного выдержки, мол, терпенья и вы увидите вам нужное.
   Это конечно же будет конечно подводная лодка. Черная и неподвижная, с са-моуверенностью  смерти. Самый настоящий по-настоящему опасный гаденыш!
    Для него как раз под плоскостями «восемнадуатой» две тонкостенные тупоносые противолодочные бомбы. Взрывчатки в каждой не в полтора ли раза больше, чем в обычной стокилограмовой фугаске.
    Атака со снижением и – бомбы в цель. От гаденыша – пузыри да невидимые но-чью грязные пятна. И…
    Как в ледяную прорубь головой: сразу ведь от командира донесение на землю надо передать. А карандаш где?
  Не запишешь ни слова, если командир по переговорному устройству продиктует! Если записанное рукой штурмана по пневмопочте получишь – как без карандаша работать с кодом и шифровать? Когда цифру за цифрой надо  писать и писать на том же «ватмане»!
    «Где он там, трижды… - в этот раз ураганной силы были чертыхания стрелка-радиста. – И грош тебе цена, что тебя… Надо же было ему за что-то зацепиться! Иди его ищи в темноте! А если упал, да?..»
    Самое худшее, о чем дважды или трижды не допускал в своих мыслях-предположениях – оно и случилось. По закону пакости: карандаш падал заточкой вниз и – грифельный стерженек переломился. Да так, что живое от него оказалось милилиметрах в трех-четырех запрятанным под уцелевший древесный конус. 
   Нахлынули волна за волной упреки: «Видел же какое у других - какое бережное отношение к карандашам? Так нет же…Вспомни -- хотя бы у кого-то видел у стрелков-радистов карандаш не как у тебя – не  «курносо»-некрасиво зачиненным?.. У многих карандаши зачинены с обоих концов. У старшины Ганича даже и запасной карандаш в планшете – ну и что, если наперекосяк и это у всех на виду…»
  Сколько ни высказывай себе упреков самыми что ни на есть «подходящими» сло-вами – делу не поможешь. Попавший в беду –  иначе не назовешь – действует. 
  Холодно зеленые стрелки часов его торопят с такой бестактностью, что он запре-тил себе на них смотреть. Заодно – чтобы и часы не видели что он делает и как суе-тится-торопится.
  У стрелка-радиста «семнадцатой» Ганича в планшете, где запасной карандаш, на виду был и перочинный ножичек. Самым подходящим названием для такого могло быть горе-уродец.   
   Два убогих элемента из вдвое согнутых полосок жести шарнирно скреплены. В максимально сплюснутый элемент вставлена половинка  лезвия бритвы – по  свое-му прямому назначению давно отработавшей.
   Наверно школьника из первого-второго класса это называли бы складным но-жичком. Но такому ника не место в элегантном планшете летчика. Несмотря на то, что ножичек почти невесом и ничему в плпншете не мешает.
   Такое мнение у стрелка-радиста «восемнадцатой» было казалось бы окончатель-ным и бескомпромистным. До того самого случая, когда еще более бескомпро-мистный «жареный петух» его не клюнул в самое неподходящее время.
   Когда ему казалось, что четверть часа вдруг сократилось до двух минут. А каж-дая минуты – стала равноценна одной или двум секундам.
   Ничего острого, чтобы резать и строгать карандаш в кабине стрелка не нашлось. Потому что ни приносить ненужное, ни случайно забывать в самолете самодви-жущуюся если и  самую малость – Боже упаси!
   Но во рту у разини две пары передних зубов – резцы. Подвернулся подходящий случай: каждый из них чтобы и проявил себя – вовсю  оправдывая свое название.
   У зверюшек бобров  зубы вряд ли крепче и крупнее, чем у человека. А перегры-зают ими бобры  пополам толстенные стволы деревьев, когда строят плотины и запруда на реках. Там – стволы деревьев перегрызают. А стрелку-радисту и всего-то надо было пообгрызть немного ненужного древесного, что вплотную к гри-фельному стерженьку.
   Сначала ненужное обгрызалось быстро, но не легко. Потому что много было ненужного пришлось выгрызать и выплевывать перед тем, как высунулся грифель на пару милиметров. Он был тупой, но писал четко линии, буквы и цифры.
   Так нет же! Захотелось поаккуратнее сделать вокруг него древесный конусок.
   Один из резцов и всего-то, можно сказать, едва прикоснулся к грифельку. И вроде бы совсем-совсем  осторожно прикоснулся и... Снова писать нечем!
   При второй попытке дело шло не так быстро, как при первой. Потому что во всем была прежде всего осторожность. Более скромным было, так сказать, и про-ектное задание: достаточно, мол, и того, если  длина голого стерженька окажется и менее двух милимметров.
   Таким он и получися. Но самолет при заходе на очередной галс накренился при повороте настолько резко, что рука ткнулась карандашом в парашют. В матерча-тое, мягкое. А грифельного стерженька снова – как и не бывало.
   А время-то идет без остановки. Стрелки часов не намерены останавливаться ни на одной из светящейся цифр на черном циферблате.
  Зубы-резцы торопливо расщепляют древесную защиту грифельного стерженька и нажевывают из древесных волокон похожее на щупольцы. Какие-то из них уда-лось удалить откусыванием. А неподатливые так остались на обгрызанном пишу-щем торце карандаша.
   Грифелек, если и выступает меньше, чем на миллиметр – ладно. Главное – мож-но ведим писать. Правда, карандаш приходится держать все врем почти перпенди-кулярно к закрепленному на планшете псевдаватману. 
  Зубами не клацал – им  беззвучно покорялись  волокна древесины. И все время, пока  были резцы в работе, никакие звуков из эфира через наушники шлемофона  как бы и не пытались проникнуть через слуховые каналы стрелка-радиста в его со-знание.
  Но вот карандаш готов к бою! К любой к рукопашной! Можно им писать. Прав-да, из-под расхристанного торца, разглаживающего поверхность «ватмана», не сразу видишь начало творения линии -- прямой и какой угодно кривизны. Да и следы грифельного стерженька – непривычно и ненужно  широкие.
  Таким горе-карандашом писать не с руки, неудобно. И тем не менее – как раз тот случай, когда на безрыбьи  и лягушка  рыба.
   Нет, шалишь, брат! Пишущий карандаш теперь ни в каком ни кожаном карман-чике – стрелок-радист почти все время  его держать в зубах. В свою очередь, при этом, концы карандаша, выступая из губ, снизу подпирают щеки.
   Примерно такое же нередко видим, когда кто-нибудь, прогуливая собачку, ее гоняет взад-вперед по полянке. Забрасывает куда подальше палочку и песик туда мчится: находит и приносит хозяину только что заброшенное (для удобства или ради надежности – обычно зубы вонзаются в середину палочки.
    Но что прикажете делать, если никому из стрелков-радистов две руки в полете – все равно, что если бы он был и всего-то одноруким. Нет, не глупая фантазия у индусов – богов изображают с четырьмя работоспособными руками. В реальной-то жизни позарез занятому в полете стрелку-радисту, глядишь, и трех рук может бы хватало.
    Но – шутки в сторону. Обгрызание карандаша – по зарез нужное и нелегке дело сделано. Срочно вынырнуть надо стрелку-радисту из кольца турели и посмотреть где она теперь лунная дорожка. Что с ней там? Вдруг да  первым на ней увидит  «объект».
   Но успел и всего-то увидеть, что освещенная полоса под левым крылом самоле-та и все такая же по-дружески ясная. Что шире не стала и ничуть не уже.

                3

    Когда радист пристраивал карандаш в зубы, дали о себе знать наушники  шле-мофона. Громче, бестолковее, нахальнее выдавали они одно и то же в оба уха. И такие писки-визги, заунывно длинное хрипение, что были знакомы ему знакомы, и кое-что новенькое. Но тоже  – ни с какой стати не нужное.
   Водопад из струек звуковых и струй. Но слух у радиста не из тех, что сходу  обманешь -- первой попавшейся провокацией не соблазнишь, «не купишь».
   Гвалт звуков справа и слева от того, где не должно быть какойлибо случайной струйкиа с разбрызгиванием писка-визга. Где могут быть лишь нужные радисту четкие тире и точки – для них приготовлена в радиоприемнике такая-то волна. Вот знать если бы, когда выйдет в эфир кто-то с вызывным позывным «восемнадца-той» (та же «земля» или кто-нибудь).
 Вполне возможно, что на «фиксированной волне» до конца разведполета и никто не появится. Она так и останется нерикасаемо пустой.
   Но вот он и явился не запылился --  один из неписаных законов. Даже -- сразу два. Тот, что был первым, -- во всю прыть проявить себя не успел. Проявил бы он себя с блеском – окажись если бы радист менее расторопным. На полминуты поз-же если бы его зубы-резци  обрезать вблизи грифеля самое-самое ненужное. Или – на столько же  с опозданием он бы среди эфирной неразберихи нашел и прочно сел бы на ту волну, что и принесла ему долгожданное нужное.
  Хозяйничавший в задней кабине «восемнадцатой» до этих мгновений фактически ощцщал себя преимущественно стрелком. Постоянно был при заряженном пуле-мете и бдительно следил за всем, что вне его кабины и, в  первую очередь, -- что внизу, на поверхности моря. Но в ту самую минуту, когда самолет с разворотом ложился на обратный курс (пройти чтобы над еще одной полосой «лысого квадра-та», от  стрелка мало  что осталось – он снова радист и прежде всего радист.
  Самолет меняет пока меняет курс, торопился стрелок убрать пулемет в сторону – чтобы ему ничто не мешало  смотреть на лунную дорожку, выбегавшую из-под невозмутимогоправого крыла.
   В какие-то секунрады этого маневра и проникли из неугомонного эфира под шлемофон стрелка им пойманные три цифры. Сознание и подсознание наперебой подсказали, что они – конец зашифрованного вызывного, после чего пойдут груп-пы самой шифровки для «восемнадцатой».
   Мгновенно спустился (какое там – камнем свалился) к приемнику, на ходу при-жимая к коленям планшет и скорописью побежали по ватману цифра за цифрой. Ни малейшего сомнения у радиста: шифровка важная и срочная.
   Едва закончив свою «подпись» из пяти цифр, без передыха радистка стала по-вторять  только что ею отстуканное на телеграфном ключе. Дублировать.
  Когда улетел от нее в эфир вызывной самолета, она – как и при первой передаче – сделала коротенькое молчание. Как бы дала возможность ее далекому адресату приготовиться к приему более важного, чем его зашифрованный позывной.
   Минутное дело (если на самом-то деле потрачены были три минуты – не в этом суть дела). А в том, что во всей доброте и человечности в этот раз проявила себя «Госпожа удача».
   Без нее, глядишь, грифелек мог появиться бы а расхлестанноом торце на целых пять минут позже. После которых еще какие-то секунды пришли бы у радиста на то, чтобы вернулась к нему способность избавляться в эфире от ненужного. А здесь – в руки на, получай готовенькое!
   И на уровне таланта, если не гениальности была его догадка о том. Что без чет-кого и полного вызова радиограмму надо немедленно принять и старательно запи-сать.
   Принято и записано. Тотчас отправлено и подтверждение – «квитанция». Во все-оружии радист работает (карандаш то в зубах, то в пальцах правой руки; на коле-нях планшет и на нем «ватман»  - сначала на нем шеренга из цифр, а потом и с по-лусловами и намеками на знакомые слова расшифрованного приказания команди-ра полка; расшифрованное переписывается на блокнотный листок, из которого и цилиндрик сделан для пневмопочты и сразу вставлен в трубчатое гнездо с плотной крышечкой, и условный миганиями лампочек вызов командира – предупреждение о том,  что ему отправлен текст шифровки).
  Радисту основное понятно: приказано переходить из «лысого» квадрата в «рыб-ный». Но зачем-то в радиограмме указаны долгота и широта – пилот и штурман что ли не знают где какой квадрат?
 Другое непонятное. Почему «восемнадцатая» оставляет трехсотметровую высоту и поднимается все выше  и выше? Судя по тексту радиограммы, предстояло вести поиск «объектов» там, откуда ушла «четырнадцатая». Там что? Удобнее будет смотреть на лунную дорожку не с высоты трехсот, а с той же тысячи метров?
  Один ответ на оба вопроса был вскоре получен. Когда едва успел стрелок-радист почувствовать себя снова преимущественно стрелком и бдительным наблюдате-лем.
 Задним числом если события той ночи представить, все происходило в должной последовательности и без существенных отклонений от официальных наставлений и рекомендаций. Почему и все получилось как радо – в пользу экипажа «восемна-дцатой».
  «Гаденыши» на подводной лодке были не лыком шиты. Не видели в темноте, но слышали «четырнадцатую» и непрерывно следили за ней. Пожалуй не раз и подвсплывали – когда самолет был далеко и продолжал удаляться (ночь не беско-нечная – успеть им надо было гаденышам, по крайней мере, с зарядкой аккумуля-торов более-менее самое необходимое уладить).
  Последний галс делает самолет-разведчик и почти по диагонали проходит над квадратом. Вдруг на лунной дорожке промелькнуло откровенно черное. Бензин на исходе, но все-таки командир «четырнадцатой» повернул к внезапно появившему-ся там, над чем  не раз проходили и –ничего там не было.
Пока разворот и какую-то дистанцию разведчики пролетели – ни черного и ничего хотя бы темненького на поверхности моря не оказалось.
  Если бы такое приснилось, померещилось уставши глазам – почему одно и тоже померещилось не одному, а сразу троим. Почем с четырнадцатой и сообщили срочной шифровкой точку в открытом море (широту и долготу – где было что-то и быстро исчезло).
  Почему и командир «восемнадцатой» решил с запасом высоты подойти к квадра-ту. Разумно был и изпользован этот запас.
  Планируя – почти бесшумно – самолет появился над «гаденышами». И с такой точностью вышел на объект, что сходу его и атаковал: огнем из двух пулеметов и противолодоной бомбой.
  Над бомбой развернулся квадратный парашют (по мнению стрелка-радиста – лишний; без парашюта бомба, глядишь, прямым попаданием и врезалась бы в подводную лодку).
  Бомба взорвалась под водой вблизи от «гаденышей». Почему ни громового звука должно быть никто не услышал, ни пламени не было, ни веера из осколков. Лишь – едва различимое с высоты белесое пятно.
  Из своей пушки успели «гаденыши» выпустить в «восемнадцатую» два снаряда. Огненный хвост одного промелькнул сзади самолета, а другой – прорезал темноту далеко впереди. Злобно огрызнулись.
   Лодка не потоплена – почему восемнадцатая и атаковала ее вторично. Без вне-запности на этот раз – подводники следили по звуку за самолетом. Бесприцельный встречный огонь открыли – заградительный, так сказать.  И это, когда задняя по-ловина их лодки на сколько-то под водой, а нос оказался высоко вздернут.
  Не скорострельным оказалось у них оружие. Но огненные хвосты снарядов с каждым разом все ближе и ближе к «восемнадцатой». В ответ два потока трасси-рующих пуль в «гаденышей», а их вроде бы ни на сколько не меньше у пушки и на верхней палубе.
  Опрокинулась тупым носом вниз и закачалась на парашюте вторая ПЛАБ-100. 
  Настолько опасный крен-диферент у лодки, что она вряд ли попытается прятать-ся под воду. Скорее всего, она и с места сдвинутся была не в состоянии.
  Командир затеял широченный  большой разворот на обратный курс. Сколько-то чтобы набрать высоты и от туда при третей атаке планировать на лодку с проти-воположной стороны.
  Только ненужной оказалась такая предосторожность. Напрасно и стрелок-радист спешил, когда менял под пулеметом почти пустую «бороду» на резервную – где лента с еще одной тысячью патронов.
  Но прежнее задание разведчикам никто не отменял. Даже и после того, как было отправлено краткое донесение о том, что израсходованы бомбы во время атак на подводную лодку и та возможно потоплена. Два пулемета и, главное, зоркие глаза разведчиков – так что восемнадцатая оставалась достаточно, можно сказать,  во-оружена. 
  Много позже стало известно из трафейных документов. В одном из штабов врага подводная лодка такая-то  с такой-то конкретной даты числилась погибшей, а весь ее экипаж – списан, как невозвратные во время войны потери.
   Дата гибели подводной лодки совпадала с той ной ночью, когда экипаж «восем-надцатой» с готовностью погибнуть лез в артиллерийтаий огонь «гаденышей», по-ливая их из пулеметов, и сбрасывал бомбы. До последней цифры совпадали широ-та и долгота места  предполагаемой  гибели  подводников-гаденышей с теми ши-ротой и долготой, что зашифрованными были с земли переданы в ту ночь на «во-семнадцатую» полчаса перед ее внезапной (первой) атакой на «гаденышей».
  Ну а карандаш –  он для кого-то и остался бы всего-то карандашом.
  Не грозная же он ПЛАБ-100 и несравним ни с какой из пуль, что одна за другой летели сквозь ночную тьму. Туда, откуда в разведчиков посылали снаряды «гаде-нышей». Но не окажись никакого карандаша под рукой у стрелка-радиста, не успей он сделать карандаш снова способным писать – иным, нет сомнений, мог быть иным итог очередного ночного полета экипажа «восемнадцатой».
  Нсезабываемым в памяти событием для шестнадцатилетнего  стрелка-радиста о той ночи было и такое, что ни с какого бока не прицепить к боевому заданию. Настолько в нем почти все неосуществжеимо фантастическое. Случившееся к то-му в самом конце полета: когда, как говорится, телеграфный ключ в сторону – установлена была микрофонная связь с землей.
  В пределах переговорной таблицы о нужном спрашивает и отвечает женский го-лос. Такой, что стрелок радист его признал знакомым (вполне могло быть, на вах-те все еще была  девушка, что провожала в полет разведчиков и потом все время была на связи с «воемнадцатой»).
  Но когда второй раз вышел на связь тот  же голос – он  оказался больше чем знакомым. И в то же время – какого никогда не слышал. Всего лишь уверен был: он есть и стрелок-радист непременно должен его услышать.
  Не в то же утро и не в тот же день от голоса было начало многому. Какие лицо, глаза у той, чей голос наконец-то он слышит. Из каких губ она передает в микро-фон слова, чтобы они такими же, какими был в ней, радиоволны осторожно, без малейших искажений принесли ему на любой край света.
  Фантастическое вскоре было укреплено и воспоминаниями о реальном – еще и с выговором самому себе. Когда он встретился с девушкой (более, чем знакомый голос – конечно же не может быть ничьим, а только ее) и уступил ей тропинку, почему не сказал «Здравствуйте»? Или – другое, не все ли равно какое слово?
  Ведь сразу было ясней ясного: она все, как надо, понимает и все о тебе знает!
  Чтобы ее переодеть из флотского в солдатское, переквалифицировать из артил-леристов в радистки – было проще простого. Внутренний взор и воображение са-ми – охотно и легко сделали то и другое.
   Что же с карандашом?
   Для стрелка-радиста он стал к концу полета и «вашем величеством», и «вашим высочеством». Какое там! С титулом на много более высоким, чем тот и другой. Например, все равно, что для штурмана бомбы под плоскостью самолета – без них боевого задания не выполнить.
   Обгызанный зубами-резцами карандаш с его коротеньким грифельком и расхри-саным торцом стрелок-радист осторожно вставил в кожаный карманчик планшета. С заверениями ему и самому себе: только с таким почтением буду, мол, относится к нему и ему подобным.
   Сразу же и промелькнувшим в сознании бессловесно поблагодарил карандаш за его дружеское понимание и бескорыстную помощь. Без них бы радист «по младо-сти, по глупости»  понатворил бы такого, что всю жизнь потом бы казнил себя.
   Самое простое, казалось бы, мог он и даже обязан был сделать. Сразу о недора-зумении доложить командиру экипажа. Так, мол, и так: сломался карандаш, зачи-нить его нечем и без него я, как без рук.
   Сам командир или штурман конечно бы выручил. Отдал бы кто-то свой свой ка-кой-нибудь карандаш. Или нашлось бы у них что-то, чем сделал бы карандаш трудоспособным.
   Но потом-то что?
   Когда кончился бы полет, втроем они стоят у самолета и уточняют какое время вписывать в свои отчеты – одинаковым чтобы оно было (часы в каждой кабине врут по-разному)?
   По ходу дела вспомнили бы, как стрелок-радист просил, умолял его выручить, спасти. И всего-то из-за какого-то пустяка, мелочи он оказался беспомощным – из-за карандаша.
   Лейтенант командир экипажа с пониманием бы улыбнулся, но потом бы смеялся – даже бы наверно и хохотнул. С уверенностью, что его подчиненный сделал еще один шаг -- избавляясь от подростковой непредусмотрительности, беспечности.
   А лейтенант штурман – в очередной раз проявил бы себя  многознающим «ста-риком» - в оправдание тому, что ему-то (не забывайте), не шестнадцати и не де-вятнадцати, а ему двадцать один год. Оглянул бы стрелка-радиста с головы до ног и после этого – ни одного взгляда на «пустое место». Не появилось бы у него и желания погасить подозрение: счастьем будем считать, если этот недоросль не от-чебучит что-нибудь похлеще.
  Нет, все-все правильно. Что стрелок-радист в полете никого не просил ему помо-гать. Постарается, чтобы никто не то, что в экипаже – в эскадрильи чтобы никто о позорищи ничего не  знал. О том , каким недотепой-бобром был он в своей кабине в ночном полете может быть и целый час.   

   
 
СТАЛИНСКАЯ ДАЧА № 4

                1

   Речь пойдет не о происходившем в «полярных морях или южных меж базальто-вых скал иль жемчужных». А всего лишь о давних житейского харакера событиях и о недавнешнейшем празднике для избранных на многим хорошо известном Кавказ-ском побережье Черного моря.
  Непосредственным участником этих событий Константин Георгиевич не был там – всего лишь присутствовал в кают-компании парохода и внимательно слушал что другие рассказывали. И узнал, как он думает, что вполне достойно «памяти и зна-ния».  Почем потом охотно и пересказывал услышанное другим – вдруг да и кому-то еще полезно будет знать некоторые мало известные факты.
  В пределах моих сил и способностей перескажу то, что в свою очередь  услышал от Константина Георгиевича. Одно из его воспоминаний о тех, с кем начинал он длившуюся более двадцати пяти лет работу на транспортных судах Азовского мор-ского пароходств.
  Вместе с ним на пароходе «Художник Крайнев» старшим механиком работал, можно сказать, один из бывших сожителей Сталина. С достаточной точностью Ф.И.О. сожителя в памяти Константина Георгеивеча не  сохранились, то и  называть мы будем рассказчика по его должности – старшим механиком или стармехом.
   Шли они тогда с углем из Мариуполя на Поти по сто раз хоженному пути. Они знали, что после выгрузки  – как обычно – во все трюма сыпанут нам перлит и с ним пойдут в итальянский хорошо  знакомый порт Ла-Специя. Где набережная и улицы украшены деревьями с крупными приветливыми оранжевыми апельсинами – поистине «оренджами».
   Миновали траверз Сухуми – в этот порт ни разу ни с каким грузом их судно пока не заходило. Не из-за этого ли в кают-компании во время вечернего чая решил стармех рассказать и такое,  из чего многое в свое время должно быть считалось государственной тайной.
   Рассказал он о Государственной даче № 4. Находилась она в окрестностях Суху-ми.
  Тогда ее называли – по крайней мере те, кто в ней жил – не по ее инвентарному номеру, а Сталинской дачей. В послевоенные годы Сталин приезжал  работать и отдыхать в ней возможно чаще, чем куда-либо еще.
   Это был не три-четыре гектара, а на сколько-то больше земельный участок на пологомпологом холмистом склоне. С трех сторон у него надежное многослойное ограждение из колючей проволоки. С четвертой стороны – Черное море.
  Сталин всегда жил в одноэтажном домике, в той малозаселенслетикной построй-ками части, откуда начинался крутой подъем в горы. Оттуда к морю спускались  окрашенные суриком две трубы.  Ни  выраставшая трава и вообще ничто ни с каких сторон трубы  никогда не прикрывало.
  По одной из труб должны были подавать воду из моря в плавательный бассейн. По другой – спускать воду из бассейна.
  Вблизи от домика был, как рассказывали, небольшой плавательный бассейн. Что-бы в этом бассейне была морская или какая-нибудь еще вода и Сталин в ней бы ку-пался – такого никто ни разу не видел. Вождь народов ходил поплавать или там понырять -- к одному и тому же месту на пляже.
  Когда видели, что Сталин с полотенцем через плечо идет купаться, -- не только  второклассники (будущий судовой старший механик – сначала там  учился во вто-ром классе) и сколько бы их ни шло, останавливались и ждали Иосифа Виссарио-новича.
  Немного поотстав  или на сколько-то в стороне от Сталина и у всех на виду шел по форме одетый офицер (наверно кто-то и еще из охраны сопровождал, но так, что не сразу увидишь – какие они, сколько их и где идут).
  Одет был Сталин всегда не лучше, чем в то время одевались многие. И такой была на нем одежда – что вообще любят в его возрасте старики грузины – чтобы нигде ничто не была бы в обтяжку. Никакой конечно престижно модной мишуры нигде – ни «скромного» там галстучка, блестящего  браслетика с ух-какими часами на за-висть недругам и друзьям. Походка уверенная, твердая, неторопливая. Себе в по-мощь ли на всякий случай для подстраховки никакой трости  никогда у него с со-бой не было.
   Наверно любил чтобы руки были свободными. Почему даже и полотенце носил, надежно кинув его на плечо.
  С маршальскими регалиями или в каком-то мундире с погонами никто на даче не видел   Сталина. И пожалуй на Госдаче все знали что-нибудь о том, как вождь от-казывался от звезды Героя Советского Союза (она семь лет оставалась в наградном отделе Президиума Верховного Совета и вынесли ее оттуда, приколоть чтобы к красной подушечки в день похорон Сталина).   
  Рассказывали и о том, как он смеялся, когда вздумали присваивать ему звание Ге-нералиссимуса:
- Я похож на Чан Кай Ши? Может не лучше князя Меньшикова -- любовника разгульной императрицы Екатерины первой – хвастаться чтобы мог званием Генералиссимуса?   
Кто оформили-таки присвоение Сталину Генералиссимуса и Героя Советского Союза, потом боялись попадать ему на глаза.
   А глаза у него были по-стариковски добрые и с таким прищуром, что их цвета не разглядишь. И даже – когда он стоял и улыбался всего в двух шагах от пу-чеглазых школьников. 
  - Здравствуйте, товарищ Сталин! – хором звенели их голоса.
- Здравствуйте, товарищи! – отвечает и улыбается так, что невольно и все не оперившиеся «товарищи» наперегонки со Сталиным улыбались.
 От места вынужденной короткой остановки, Вождь-Отец шел к своему люби-мому месту купаться. А школьники с радостным сначала смехом, а потом  и с хохотом бежали на свое место купаться или – чтобы не опоздать в школу.
      О таких встречах в школе ни хвастались и вообще редко что-нибудь кто-то по-дробно рассказывал. Потому что встреч таких было много – не по одной и почти у каждого.
      Правда было и такое,  когда две девочки из второго класса хвастались напере-бой. Одну Иосиф Виссарионович погладил по головке, а через день или два у дру-гой он одну с бантиком косичку переложил поближе к такой же – перебросив через девочкино плечико ей на спинку.
- Так осторожно взял косичку и перенес через плечо, -- удивлялась девочка, целый месяц кому попала рассказывая одно и то же. – Даже у Мамы так не всегда получается – если  перекладывает мои  косички!
  Школа на Государственной даче была всего до четвертого класса и с двумя препо-давателями. Учитель и учительница – муж и жена. Школа была светлой, простор-ной и почти полупустой – учащихся было мало.
  Потому, что военнослужащих на даче было едва ли не больше, чем тех, кто не носил никаких погон и жил семейно, постоянно.
 Государственная дача в чем-то напоминала совхоз. Был сад, огороды и теплицы, в самом дальнем углу большой курятник с горластыми петухами. Свое было молоко, вдоволь картошки, помидор, яблок, винограда и многого другого, что необходимо чаще всего и в значительных объемах. Совсем немного завозили продуктов из Су-хуми, еще откуда-то на той же полуторке, закрепленной тогда за отцом рассказчи-ка-стармеха.
  Внешняя охран – за проволочным ограждением таких не меньше наверно было, чем тех кто нес охрану с внутренней стороны и дежурили у спецзданий. Из таких самым большим, с жилыми и нежилыми флигелями возле него  -- узел связи (офи-церы там были и женщины в погонах).
  Поменьше -- двухэтажка и тоже с флигелями –  все называли «Делопроизвод-ством». Там тоже работали круглосуточно -- те, кому и днем привозили и ночью бандерли, пакеты писем, газет и журналов. К ним же то и дело только что не бегом приносили должно быть шифровки или другое что-то важное из узла связи.
  Ртов, одним словом, хватало на все, что «совхоз» выращивал, производил.
  Когда Сталин уезжал, меньше оставалось тех, кто обеспечивал «Делопроизвод-ство» и работу Узла связи. С меньшим напряжением наверно там и там продолжали трудиться.
  Там же, где домик Сталина, был красивый двухэтажный коттедж с большой остекленной и с еще одной -- такой же по размеру, но открытой верандой. В нем отдыхали – когда Сталин в Москве – то из правительства кто-нибудь, то из партий-ного начальства. Почти всегда они приезжали с женами и никогда не привозили с  собой детей.
  Поздно осенью или в начале весны организовывали в «совхозе» пахоту. Когда и домик Сталина и  коттедж пустовали.
  Сосед по бараку, в двух комнатах которого жила семья рассказчика, был тоже шофером.  Но по профессии он был механизатор широкого профиля: и трактори-стом где-то работал, на автопогрузчиках, на зерноуборочном комбайне и даже кра-новщиком в порту Поти.
  Шофер-механизатор пригонял из ближайшей МТС (машино-тракторной станции) трактор с плугом и боронами. Три или сколько-то гектаров под картошку там го-рох-фасоль и разные корнеплоды он успевал обрабатывать за день-полтора. Школьники бегали смотреть как он это делает и почти всегда провожали трактор до ворот и проходной с часовыми – когда мастер на все руки угонял машину в МТС.
  Известна публично высказанная бывшим премьером Англии Черчелем характери-стика Сталину. Ненавидивший большевиков и страну Советов, он сказал, что глава СССР был и гений, и непреклонный полководец, и что ему в мире не было равных. Но не стал скрывать от лордов и английских парламентариев и многое другое.
  При его необыкновенной эрудиции и энергии  Сталин был резким, жестоким, бес-пощадным -- как в делах, так и в беседе. Рассказчику не досталось испытать тех трудностей, что доставались Черчелю при беседах со Сталиным. Но беспощадность великого вождя испытал. Не напрямую она проявилась, а косвенно – через брюч-ной ремень отца-шофера.
  Вообразив себя умнейшими следопытами и разведчиками двое третьеклассников подкрались к невысоким кустарникам, что вблизи домика где работал в это время или отдыхал Сталин. Шага четыре всего-то оставалась – поскольку подкрадывались на четвереньках, то конечно больше – и они бы заглянули в ближайшее от них ок-но.
  И вдруг – рассказчик это хорошо-хорошо помнит – на травушке-муравушке по-чти в притык с его ладонью пара  толстых подошв до блеска начищенных сапог. Пока мчался домой, из памяти все растерял, кроме этих сапог и трех золотистых тесемок на каком-то сержантском погоне.
  Отдышаться не успел и только полкружки воды выпил (надеялся смыть страх), как вот  он и отец. На ходу снимает ремень, а сыну доверил всего-то снять коро-тенькие свои штаны и в обхват держаться за отца.
  Потом неделю, может больше, если садился горе-разветчик, то вдруг начинал ду-мать: не  удобнее ли будет, если пристриться кое-как  на краишек табуретки, стула. И -- сидеть не хотелось даже на мягком диване.
  Одни слова – ласковые, в них почти просьба, полная настоящего родительского доверия, - иногда оказывается не то, что надо. Результат на много выше, когда ро-дительское слово подкреплено и родительской рукой да еще  и отцовским брюч-ным ремешком.
2

  Почему-то никого на даче не удивляло, что Сталин во многом был сам себе слуга. В домике у него кто-то подметал и мыл полы, окна, поддерживал порядок в душе-вой или в ванной (наверно же было  у него в домике то или другое). Но ни одного холуя – суетился чтобы возле него на «полусогнутых» и этим бы кормился – никто никогда не видел. Ни из местных такой обслуги не было, ни привезенной из Моск-вы, из Тбилиси еще ли откуда-то.
  Наперебой рассказчику в кают-компани парохода вспоминали механики и штур-мана архивы из послевоенной кинохроник. Сталин перед ящичком-микрофоном стоит и говорит. На трибуне у него по правую руку стакан и бутылка с какой-то наверно минеральной водой.
 В свою очередь это воспоминание было перебито вспоминавшего слова Черчиля о Сталине: «Свои речи и статьи он писал только сам и в них была исполинская сила». Как само собой разумеющееся английский премьер не добавил, что своим голосом Сталин и озвучивал им написанное.
  Не было у него – да и не было в то время такой моды, - чтобы у главы государства обитал пресс-секретарь иная ли проворная личность. Кто все, что по протоколу должно быть и напишет без ошибочки,  и, когда надо, прочитает – зачем голову утруждать самому главе государства? Ловкий при нем холуй мимоходом решит с кем надо и любой государственной важности проблему.
  До чего ж по нынешним-то мерка был бы не современен Сталин! При его-то не-ограниченных возможносях после смрти наследникам оставил какие-то жалкие три тысячи рублей. А гардероб до того оказался убогим – а там им заношенные овчин-ный тулуп, валенки подшитые и т. п. – что Никита Хрущев распорядился ничего этого народу не показывать да  и вообще поскорее ликвидировать зародившийся было в Кунцево музей.
   Не с этого ли Никита и начал перековывать партийные кадры: усвоили чтобы у Маркса наиглавнейшее из  главного: коммунисту, мол, ничто человеческое не чуж-до. И прежде всего – в  части мещаннской бытовой роскоши и чревоугодия с го-рилкой чтоб, до обжорства под грамофонную музыку или пенье горластых армей-ских ансамблей.
  Возможно и  смерь  была у «ленинца» Никиты Хрущева такой скоропостижной  из-за того, что под настоящую рюмку настоящей водки не оказалось под рукой настоящей закуски – и всего-то наскоро с грядки сорванный не соленый огурец. И это, когда у него стало привычкой «человечески не чуждой» -- не говоря о прочем - к его обеду были чтоб самолетом доставленные с Кавказа мандарины, только что сорванные с дерева.
  Это же каким убожеством смотрится сохранившееся в послевоенной кинохрони-ке! Сталин – стоя на трибуне, когда его речь прерывалась аплодисментами – сам себе  в стакан наливает минеральную воду и пьет.
А один из послсталинских руководитель коммунистической партии союзного масштаба – оказался даже  более, чем Никита Хрущев, недосягаемого совершен-ства марксистом. Много-много охотно о перестройке и о чем попало говорит-говорит, оккупировав трибуну никто не знает на сколько и для чего, и по-благородному (почти по-дамски) маленькими глоточками (демонстрируя благо-родную пресыщенность всем и вся) отпивает некую таинственную жидкость. 
 Да, ее с трепетом где-то налил кто-то, а несет к трибуне стаканчик на блюдечке другой -  до собачьего подхалимажа вышколенный холуй. И ноги-то у него при этом ступают без малейшего звука и, что ни шажочек – в каждом из них демон-страция нескончаемых восторгов тому, кто на трибуне. 
  Одет холуй с иголочки в только что сшитое во все наимоднейшее черно-белое с галстучком. Пострижен и побрит – «что надо».
  Но куда холую тягаться с его «работодателем»-кормильцем (тем, что на три-буне)! На том все первокласснеший импорт. Пуговка ни одной к кальсонам не пришита, если она не самого-самого заподноевропейского происхождения – не от фирмы-поставщика их высочествам королям, принцам и принцессам.
  До того у марксиста номер один все по Марксу очеловечено, что брезгливость он испытывает невыносимую, если холеными пальчиками притронется к одежде, сделанной руками его соотечественника. (Конечно же – давно  это и не просто брезгливость!)
  Неизбежное. Потому что  хотя бы в чем-то он хорошо информирован. Знает, в частности: все в России им старательно «перестроено» до таких развалин, что его  соотечественникам нечем и не из чего делать вещи современные, приличные. (Да-же и лучше бы моли сделать, чем в самой дальней загранице.)
  Конечно знает он – убежден: преподаватели в России такие, что его деток не научат и не воспитают способными жить по-Западному. А им, когда станут взрос-лыми, не прозябать же на просторах России, в прах превращенной (перестроен-ной) по планам, проектам и образцам, «безвозмездно» предоставленным Западом-«доброжелателем».

3

  Что-то из продуктов, вырощенных для самопотребления на Государственной да-че, наверняка попадало на стол Сталину. Из те же овощей или фруктов.
  Его кормилицей -- повар, официантка-подавальщица, она же заодно и посудо-мойка – была пожилая женщина из Москвы или Подмосковья. Не болтливая, неугомонно трудолюбивая и не делала секрета из того, что она готовит и чем кормит вождя.
  Например, обед у него был самый обыкновенный. Закуска из чего-то. На первое всегда суп – не обязательно харчо, но обязательно с мясом. Из супника Сталин себе набирает в тарелку сам и сколько душа пожелает. Позже из этого супника до-стает мясо – оно у него вроде как второе блюдо (без гарнира и без подливки). На десерт – никаких компотов или киселей – всегда фрукты. Словом: ел – чтобы жить, а не наоборот.
  Естественно: пожилая женщина ни в белых перчаточках или без них никогда не стояла за спинкой стула, пока Сталин обедал, завтракал, ужинал. Никого в это время нет, кто бы главе огромного государства помгал найти на столе вилку, сал-фетку, налить  в стакан – если не «Боржоми», то что-нибудь.
  Рассказчик оказался не в курсе: из чего же закуска была для Сталина в маленьком дачном  домике. Слушавшие наперебой предлагали: селедочки кусочек или иное рыбное.
  В каторжном Туруханском крае в далеком Заполярьи у ссыльных едва ли не главным продуктом  питания была рыба. Приставленный охранять Сталина жан-дарм в своих воспоминаниях написал, что Сталин часто у него отпрашивался на рыбалку и нередко так, чтобы с ночевкой. И никогда после рыбалки с пустыми руками не возвращался.
  Но могло быть и другое. Рыба ему в ссылке настолько осточертела, что он ее до конца жизни терпеть не мог.
  Тот же охранник написал-признался, что не раз отпускал Сталина на лодке спла-вать на тот берег Лены. Купить спичек, табаку или чего-нибудь на те пятнадцать рублей, что выделялись на прокорм каждому ссыльному. А река там по ширине и бурному характеру вровень со «священным Байкалом».
  Почему у Сталина и не оказалось никакой водобоязни. Почему, когда шел в мо-ре искупаться, не мчались корабли Черноморского флота оберегать пляж от авиа-носцев и линкоров вероятного противника – тех же коварных янки.
  Да и не та фигура был Сталин, чтобы его беречь, как любого из нынешних всена-родно избранного, например,  президента (или даже – президентского секретаря). Руководителем партии Сталин всего-то был и, по совместительству, главой прави-тельства огромной страны с многомиллионным населением.
  Затевать гигантские стройки у него получалось. Но перестраивать на указке с За-пада – душа не лежала, не умел.
  Иное дело, когда не какой-то Сталин, а на берегу Черного моря кто-то из персон, приближенных к Президенту. Почувствовший  себя незаменимым и настолько мо-гущественным, что от радости решил устроить невиданных в стране масштабов и всем на зависть (знай наших!) развеселый праздник.
  О подобном принято говорить: «В сорок лет – бес в ребро!»
  Но тут особый случай. Чиновнику-то едва не полных пятьдесят. Жена с ним в за-конном браке и прелестная дочь на выданьи. И вдруг…
   Не в моготу – захотелось приближенной особе праздника по сценарию свадьбы, с крепкой выпивкой, дорогущей закусью, непременно цыганский или иной хор чтобы оглашал здравицы в честь псевда жениха и псевда невесты во всю ширь и глубину моря, «самого синего в мире».
  Пригласил и понаехалась на его праздник-гульбище тьма-тьмущая равных ему по статусу и сплошь многозвездные эстрадные знаменитости (без них нельзя – он ведь в основном эстрадная личность. Знаменит своими только что не ежедневны-ми  телевыступлениями с этаким политическим перчиком).
   Пойди найди в истории многострадальной России, чтобы какой-нибудь ухарь-купец подобное устраивал и когда бы в миг столько нашлось  «бескорыстных» спонсеров-благодетелей, не пожалевших миллиарды рублей (может – долларов?) на с этаким размахо всенародно полезное мероприятие.
   Во всю пошла пьянка-веселье нуворишей нынешних – кому так вольготно и ве-село жить на Руси! Куда там до них каким-то из проклятого прошлого князьям и ухорь-купцам миллионщикам!
   По тревоге покинувшим места базирования, чего стоили  кораблям Черномор-ского переходы  в район хмельного шабаша и бдительное в полой боевой готов-ности дежурство там? Охрана боевыми кораблями «этой свадьбы-свадьб-свадьбы, что пела и плясала»? Ведь тоже, считай влетела в немалую «копеечку».
  Но какой бы ни была эта сумма, засекреченной конечно же ее списали по соот-ветствующей статье государственного бюджета – по сути принудив налогопла-тельщиков соучаствовать в кем-то затеянном внекалендарном празднике-кутеже. Приближенная особа госслужащий? Значит и какие-то расходы на его любую прихоть должны быть из госбюджета.
  С неминуемым расходованием каких-то сумм из госбюджета  разве не охранялся пляж Государственной дачи номер четыре?
  Да, была  и там бдительная охрана. Оказывается уткнувшись в берег носом по-стоянно дежурил корабль – пограничный катер. Случалось, что на нем выходили в море с их табельным оружием пограничника -- серьезно поговорить чтобы с приезжими рыбаками-любителями. Если  лодку у тех невзначай занесло как раз не туда, где их ждет не дождется  черноморская кефаль и скумбрия.

4

   В кают-компании возникло подобие дискуссии, когда вспомнил кто-то из офи-циального заявления все того же Черчиля: Сталин обладал чувством юмора». Рас-сказчик это мог бы подтвердить, повторив подробности из встреч дачной детворы со Сталином. Но нашелся непримиримый оппонент: юмор, мол, «отца народов» носил более чем странный характер.
  Случилось так, что один из самой старой Ленинской гвардии (большевик Бадаев) в таких количествах стал коллекционировать пробки от водочных бутылок, что Сталин ему намекнул: присвоил большому  какому-то пивзоводу имя большеви-ка-ленинца. Не помогло.
  Решили послать Бодаева послом в Монголию. Подальше от московских собу-тыльников.
  Но полномочный представитель уважаемого монголами государства, такое в пьяном состоянии отчебучил, пришлось его пьяным или в полусознании увозить из дружественной страны и за него извиняться.
  Должно быть настроение у Сталина было юморным дальше некуда. По его реко-мендации большевика из старой ленинской гвардии Бадаева назначили директо-ром «Пивоваренного завода имени Бадаева».
   Прав был бывший премьерминистр Англии, отметив что Сталин был резким. Не раз это проявлялось в его отношении и к Маршалу Советского Союза Георгию Константиновичу Жукову. Чего не скрывает Маршал в своих мемуарах.
  Да и не только в отношениях к нему. Адмирал Советского Союза (звание вро-вень с Маршальским) Н.Г. Кузнецов за болтливость его подчиненных был разжа-лован в контр-адмиралы и после должности Главкома Военно-Морских Сил назначен был командовать полдюжиной стареньких кораблей речной Амурской флотилии.
  На высокой командной должности был некто генерал-лейтенат. Сократив до ми-нимума выполнение своих служебных обязанностей, трату силы и время на рат-ные дела в 1944 году стал то и другое тратить на «любовную страсть неуемную». Сталин якобы сначала внимательно выслушал оправдания военноначальника и только после этого оставил его в звании  без генеральской приставки – лейтенан-том и с соответствующей этому званию должностью.
  Конечно же не без ведома Сталина рассматривалась на собрании первичной парторганизации «аморалка» Маршала Жукова. После его искренних признаний в объяснительной записке, что привозили к нему на фронт некую «Г». Что в спецпо-езде с ним ездила ему не безразличная «З» и на ее груди было с избытком орденов и медалей.
 Нет, лично сам Жуков ее не награждал. За ею совершаемые подвиги не выходя из вагона спецпоезда «З» вручали кто медаль, кто орден генералы – кому  доверя-лось  Президиумом Верховного Совета «по горячим следам» награждать воинов, отличившихся в смертельных схватках с врагом. Кто был в роли такого врагом в спецпоезде Главкома, черным по белому должно быть записано в протоколе со-брания первичной парторганизации, а не двумя буковками, как в объяснительной Маршалм.
  И не жестокость и беспощадность ли по пресечению морадерства проявлены бы-ли в отношении «правой руки» Жукова – члена Военного Совета Фронта – из-за кое-каких «трафеев» (засадили на двадцать пять лет в тюрьму)? Или изъятие из личной собственности хрустальных люстр, тканей, мехов и прочего из привезен-ного Жуковым аж в семи вагонах при возвращении из Германии? Еще и за это Маршалу пришлось оправдываться на партсобрании -- перед тем, как продолжать службу, откомандированным только что не «в деревню к тетке -- в глушь, в Сара-тов».
  Когда Маршал сочинял свои мемуары, должно быть посчитал пустяком и поэто-му оставил без внимания  подробности досадного факта. Из-за чего Сталин с ним не разговаривал по телефону пять дней подряд. И это, когда ежедневно с коман-дующими фронтов Главком обязательно разговаривал хотя бы раз или два. И слу-чилось же такое в самое неподходящее время – в дни штурма Берлина!
  Складывается мнение, что Сталин делил едва ли не всех людей на две категории – без промежуточных тонов ли полутонов между ними. На людей дела – кто вы-кладывается полностью, способен совершить невозможное. И в противополож-ность им – шкурников: у кого личные блага, личные интересы вдруг обнаружива-ются или всегда прежде всего, на первом плане. 
  При назначении перед войной Пронина председателем Моссовета, Сталин разъ-яснил кандидату на высокую должность -- за что  прежний председатель и его за-меститель были расстреляны. Картошки и других овощей было на зиму заготов-лено шестьдесят процентов от необходимого населению Москвы.
  Но это – всего лишь факт. А суть – в запомнившейся Пронину сталинской фразе: «Лучше убрать двух болтунов и бездельников – чтоб не мучили миллионы лю-дей».
  Первый секретарь Новосибирского обкома партии не скрывая ничего написал. В области я был вроде, мол,  удельного князяь -- мне подчинено было все: прокура-тура, суд, руководители всех предприятий, милиция. Но и строго спрашивали, оценивая его работу по трем основным показателям.
  Не допускалось чтобы снижение производства  на промышленных предприятия и в сельском хозяйстве. А третье – не наиглавнейшим ли оно было – не увеличива-лось чтобы количество жалоб в Москву от кого бы то ни было. Были жалобы, есть и будут – недопустимым Сталин считал увеличение таких жалоб.
 Осмысливая это, начинаешь понимать, почему Сталин с искренним уважением и особым почетом принимал в Кремле французского президента Шарля де-Голя. Не проявилось ли при этом нечто одинаковое у бывшего семинариста с президентом не из политиков-профессионалов?
  Возможно в основе этого такая вот «мелочь». Оба придавали государственного масштаба значение всего-то ценам такому, без чего – как выражался  де-Голь -- консерьежке (уборщице межэтажных лестничных маршей в подъезде)   не могла бы жить по-человечески.
  На столе президента Франции появлялся ежедневно  ценник из семидесяти пунк-тов: за  сколько сантимов ли франков можно купить хлеб и сахар, сыру ли колба-сы для скромного бутерброда, спички и самые дешевые носки, проехать от оста-новки до остановки на автобусе и т.д.
 - Зачем это вам это знать? – его спрашивали министры. – Президенту опускаться до таких мелочей?
 Те, в чьих интересах старались министры, и для кого было кость в горле такое «крохоборство» главы государства – щедро оплачивали услуги террористов. Две-надцать покушений было на не политика-непрофессионала!
 Перечень «мелочей», что были под контролем у Сталина, едва умещался на двух во весь разворот газетных страницах: начиная с телевизоров и радиоприемников – до второсортного риса и самой низкосортной селедки. С точностью до копейки указывались цени, что были в минувшем году и какими устанавливаются на год наступивший.
  И такое почти сразу после войны из года в год – включая и 1953! Шесть раз под-ряд! .
  И снижались цены не благодаря ли тому, что Сталин был резким, жестоким, бес-пощадным. В том числе и к тем, кто намеревался продавать москвичам картошку и всего-то, мол, на какие-то копейки дороже, чем она стоила – по  ценам базарных спекулянтов.
  Вспомнилось Константину Георгиевичу, как он изучал (что было необходимым) Сталинский «Краткий курс истории ВКПб». Наткнулся на какой-то странице  и сразу подчеркнул карандашом строчки (потом возле них на поле поставил и чер-нильную галочку).
  Сталин откровенно признавался и предупреждал, что социализм приходится строить с теми людьми, какие есть. Иными словами: с хорошими и разными.
  Но как быть -- когда хорошие вдруг, преодолев огонь и воду, оказываются не те-ми, кем были до громыхания в их честь медных труб?  Когда появляется возмож-ность иметь материальных благ больше, чем было и чем надо? А это всегда – что-бы не досталось другому даже необходимого. Бессовестность когда в ком начина-ет пронизывать все?!
  Как быть, если в строительных лесах оказалась подпорка из гниющей сосны или вроде бы надежнейшего дуба? Если негодное не убрать, рухнут леса вместе со строителями и, скорее всего, строителей раздавят кирпичи разваливающегося недостроенного здания.
  В окружении Сталина были наркомы и министры, генералы и маршалы, руково-дители гигантских строек. На кого он мог опираться, кроме них в первую-то оче-редь? Зная, что опирается не совсем на таких, каких бы надо – но где взять сколь-ко надо сплошь хороших?
  Начальник главного полтического управления Красной Армии Мехлис убежда-ется: командующий Крымским фронтом, принимающий дела у оказавшегося «не на высоте» командующего, – такой же «не рыба не мясо». О чем и заявляет Ста-лину.
  И не красивая для истории раза – факт. От Сталина пришел в Керчь Мехлису от-вет (по существу  -- иного и не могло быть): «У меня нет Гинденбургов.»
   Воевать и строить социализм приходилось с теми людьми, какие тогда были. К великому сожалению, среди них все больше и больше накапливалось таких, де-вять из десяти которых (предупреждал Ленин) впору расстреливать – ни в коем случае не доверять им никакое дело государственного значения.
  Но таких оказалось уже предостаточно, когда принималась Сталинская консти-туция. Их единодушный напор проявился с такой силы, что выборы стали прово-дить лишь прямыми и тайными. Без вписанного Сталиным в проект конституции: выборы обязательно должны быть альтернативными – в избирательном бюлле-тене, как минимум, две кандидатуры.
  На много легче «разным» было расправиться с предложенными Сталиным после войны вариантами решения назревших в стране экономических задач. Он умер и без особых затруднения затеяли и осуществили «перестройку». Паровоз – что мчался, летел в Коммуну -- перевели на путь, что в противоположном направле-нии. И поехали-поехали туда, где несметные материальные блага преимуществен-но для тех, кто умеет и ничуть не стесняется обворовывать свой народ.
 Генерал-артиллерист Артем Сергеев – только что не с грудного возраста жил вместе с детьми Сталина – вспомнил дружескую беседу Сталина в домашней об-становке.
 - Чему готовитесь посвятить свою жизнь? – спросил отец сына Ваську и его ро-весника. Старшеклассниками они уже были.
 - Я -  борьбе за установление советской власти в странах всего мира! – ответил сын с готовностью сейчас же и приступить от слов к делу.
- Сначала в нашей стране сделать надо жизнь такой, чтобы и в других странах народы захотели Советской власти, - посоветовал отец сыну.
Один в кают-компании вспомнил о копеечных ценах на колхозных базарах в 1951 году. Другой – как отмечали они годовщину свадьбы в Ленинграде:
 - Пришел в Елисеевский магазин на Невском за икрй. И черная тебе там и красная в банках и на развес по ценам, что никого из покупателей не смущали -- как и на другие продукты, всяческие деликатесы.
  Не только в беспощадности у Сталина слово не расходилось с делом. Знал что нужно людям – тем,  кто честно трудился, и, в пределах возможного, шел им навстречу.
  Рассказчик с непроходящей грустью поведал и о том, как навсегда покинул Ста-линскую дачу номер четыре. Ни с друзьями не попрощался, ни поблагодарил учи-теля (он был пловцом-спортсменом – залюбуешься как плавал и как «солнце» на турнике крутил на зависть всем. Мальчишкам вселяя мечту -- непременно стать  таким же ловкими и сильными); ни учительницу (по совместитеьству она была эстрадной звездой в «совхозном» клубе. Зрительный зал был достаточно вмести-тельный. Но если  учительница выступала, то много было и таких, кто стоял не в один ряд вдоль стен – в основном конечно военнослужащие. Не было ей равных какая  красивая, и тем более, когда она  пела, танцевала).
  Шла когда Великая Отечественная война,  муж родной тетки рассказчика пропал без вести. Его мать вместе со своей старшей сестрой (теткой рассказчика) выпла-кали все, что могло мешать продолжать им нормальную жизнь. Миллионы, кто погиб  и не одна тысяча таких, кто пропал без вести.
  Вдруг мать рассказчика от радости не находит места. Отец пришел пообедать и она ему дает читать письмо от старшей сестры. Та написала, что ее бесследно пропавший на сколько-то лет муж дал о себе знать. Живет в Австралии и у него наконец-то своя небольшая ферма с таким-то поголовьем овец.
  Прочитал молча отец в письме «самое интересное», почти без аппетита съел вкуснейший гуляш, забыл выпить компот и молча торопливо ушел. И двух часов не прошло, как рассказчик с отцом и матерью покинули Государственную дачу на бывшей закрепленной за отцом полуторке (за рулем в кабине сидел шофер-механзатор и у него был путевой лист по маршруту до Батуми).
  Отцу на выбор предложили три города: где сразу и жилье для семи нормальное будет и ему работа по специальности. Он выбрал Батуми.
  Здесь был и тот мартовский день, когда рассказчик услышал о том, что Сталин умер. Плакал вместе со всеми сразу и в другие дни. Детских силенок не хватала сдерживать слезы, не только потому, что и другие плакали. Потому что перед сле-зами на глазах, память выдавала ему со многими подробностями: как он со сверстниками встречали у моря грузина-старика с полотенцем через плечо.
  С ним здоровались. Он отвечал с такой заразительной улыбкой, что мальчишкам хотелось делать то же самое. У них конечно получалось по-другому: просто -- никто из них и знать не хотел почему они смеются. А на самом-то деле: от радо-сти, в которой была уверенность, что их такие встречи будут повторяться много-много раз.
  В Батуми рассказчик доучивался в четвертом классе и окончил школьное свое обучение. Не расставаясь с этим городоом, поступил в мореходное училище и выучился на судового механника. Свыкся (можно применить и слово «полюбил») с этим портовым городом, с  его жителями.
  У старшего механика семья и давно квартира  в Мариуполе. Редко пароход «Ху-дожник Крайнев» наведывается в столицу Аджарии. Столько же и случается с особой радостью у стармеха встреч с незабываемом в Батуми.
  Узнал он когда-то и вовек не забудет «забегаловку», что не с такими рекламами, что зазывают зайти в гости всех подряд. Не так далеко это скромное заведение от  двухэтажного «Дома чая» на набережной и от пассажирских причалов.  Тесное, не очень светлое помещение в пристройке административного какого-то здания.
  Пока стоит пароход на рейде или у причала под выгрузкой, старший механик обязательно хотя бы раз в день посещает «забегаловку». Чаще всего не один: при-водит кого-нибуд из экипажа на чашечку по-настоящему по-турецки приготов-ленного кофе.
  Никто в Батуми, во всей Аджарии, может быть и в Грузии не умет, мол, так при-готовить кофе точно такое, каким оно получается у аджарца-старика. Наверно из-за его строгости в движениях рук и, когда готовит, ни на долю секунды не отвле-кается от кофеварки.
  На вид и по запаху кофе у него почти не отличается от приготовленного кем-либо другим. Но первый маленький глоток его кофе и – ты на сколько-то вроде и не тот, кем был всегда и только что.
  А потом явится и желание навсегда стать таким другим. Лучше того, каким был сам и лучше любого кого знаешь, встречаешь ли на улице – кому пока что не до-сталось выпить в Батуми настоящего кофе по-турецки.
  Почему таким необыкновенным оказывается  кофе?  Когда и зерна кофейные не самим же выращены аджарцем. И кофеварка обыкновенная – только далеко не но-вая. Вода в нее наливается обыкновенная и закипает она при той же температуре что если и в чайнике она или в кастрюли.
  Не в том ли, что когда смотришь на приготовление кофе и сам готовишься к встрече с ним? Видишь, как шаманит ли сященнодействует аджарец и как при этом  он строго относится ко всему – к себе в первую очередь. Вот и в тебе все перестраивается: становишься к себе строже и внимательнее ко всему, сделав пер-вые глоток за глотком.
 Забыты Батуми и дюжина портов, где побывал после этого. Но эти строгость и внимание ко многому, что оставались порой незамеченным, -- сохраняются  дол-го-долго. Нет, скорее всего, бесследно и не исчезают – сохраняются как еще одна черта характера.
  Без Кавказа немыслимая. Не Кавказ ли причина  строгости и несокрушимой це-леустремленности, чего порой с избытком было у Сталина-Джугашвили?
   Не сомневаюсь (и не только я), что климат и ландшафт – те же горы или море – участвуют в формированхии нашего характера. И это по-разному проявляется, ко-гда мы в родных краях – одно в нас преобладает, и другое – когда «судьба забро-сит нас далеко».
   Когда иным вынуждены питать нас корни жизни из не нашей родной почвы. Для кого-то переполненная самым нужным, полезным – но не для меня. Почему бы на чужбине человеку не стать другим только из-за этого? Иной раз до неузноваемо-сти другим? Во многом (у кого-то и во всем) не таким, совсем другим – каким был дома?
  Но даже и на короткое время если вернется на свою «малую Родину» - возвраща-ется в человека все – и самое в нем человеческое.