Семен Матвеевич достал из шкафа «парадный наряд», любовно провел шершавой натруженной ладонью по лацкану пиджака и вздохнул. Этот синий костюм в тонкую, еле заметную полоску, он надевал только на большие праздники. «Эх, — подумал про него старик, — сколько ты видел свадеб и юбилеев! Помню, когда мы с Машей шагали по селу на какое-нибудь торжество, все уважительно кивали и здоровались. Она наряжалась в крепдешиновое платье с белым кружевным воротничком и повязывала на голову „газовый“ платочек. Потом брала меня под руку и мы шли по центральной улице, провожаемые одобрительными взглядами односельчан. От Маши пахло „Красной Москвой“ вперемежку с душистым запахом сдобных пирогов, которые она всегда пекла на праздники. Какие же мы были тогда счастливые!»
Он вздохнул и подошел к буфету. Из маленького деревянного ящичка Семен Матвеевич достал потертую синюю картонную коробочку. Аккуратно открыл её и вынул свои боевые и юбилейные награды. Бережно протерев носовым платком медали, он аккуратно пристегнул их к пиджаку. Раньше это делала Маша, но теперь ее не стало, и эту невыносимую потерю он переживает каждый день вот уже целых одиннадцать месяцев. Впервые на праздник Победы в сельский клуб он пойдет один. Седовласый старик сел на стул и поднял скорбный взгляд на стену, где висели два портрета в деревянных рамках: его и жены. Полгода не дожила его ненаглядная спутница до их шестидесятилетнего юбилея совместной жизни.
— Плохо мне без тебя, Маша, — вслух проговорил Семен Матвеевич и горестно покачал головой.
Он помолчал немного, будто ожидая ответа, потом надел костюм, неторопливо всунул усталые ноги в заранее начищенные до блеска туфли и вышел за порог. Семен Матвеевич закрыл дом на большой навесной замок. Нагнувшись к деревянным ступенькам, старик украдкой сунул ключ в старую калошу. После этого, он выпрямился и оглядел с крыльца свое хозяйство. Все это проделал он с постоянством привычек старого человека, для которого чрезмерная бережливость давно уже превратилась в обыкновенную скупость. Он знал, что внуки беззлобно посмеиваются над ним за излишнюю тягу к старым и, по их мнению, ненужным пожиткам. Однако старик не обижался на них, мудро рассуждая, что в молодости не ценят вещи, расстаются с ними легко и беззаботно. И только спустя прожитые годы вдруг начинаешь дорожить сломанной брошкой, которую сам подарил жене на ее тридцатилетие и линялой косынкой, в которой она провожала его на войну, стеганым одеяльцем старшего сына и платочком, вышитым руками младшей дочери…
Старик вышел со двора и накинул снаружи ржавый крючок на деревянную дверь с прибитой некогда красной металлической звездой. Он вдруг вспомнил, как много лет назад в канун Великой победы в сельском совете приняли решение — у всех участников войны на воротах должен быть этот пятиконечный символ Красной Армии. Раздали народу железные звезды, наспех покрашенные алой краской. Время от времени, когда появлялась ржавчина, младший сын подкрашивал ее. Потом эту эстафету принял внук. Он прибегал из дома с баночкой и кисточкой и старательно подрисовывал «дедушкину» звезду. Теперь краска облупилась, и ее давно уже никто не обновляет.
Семен Матвеевич, слегка сутулясь, шел по пыльной улице, время от времени, отвечая на приветствия и поздравления односельчан. Из репродуктора, прибитого к столбу, раздавалась праздничная музыка, его награды поблескивали на ярком солнце, а сердце щемило от грустных воспоминаний. В клубе было все, как обычно в этот день: на сцене — высокая трибуна с гербом, в зале — нарядные ветераны, немногочисленные зрители и взволнованные школьники с цветами. Правда, с каждым годом первых становится все меньше, а он уже несколько лет в родном селе был самый старый участник Великой Отечественной войны. Из живых. Многие боевые товарищи потихоньку перекочевали на край села, где трагично возвышаются кресты и памятники над их могилами.
Под доброжелательные аплодисменты на сцену вышла его внучка — председатель колхоза. Впрочем, коллективного хозяйства давно уже нет. Все приватизировано, а Тамару Ивановну называют по-новому, главой администрации. Она торжественно поздравила всех присутствующих с великим праздником Победы и спустилась в зал, сев рядом с Семеном Матвеевичем. Чмокнув его в морщинистую щеку, она прошептала:
— Дедушка, как себя чувствуешь?
— Как может себя чувствовать человек, которому исполнилось восемьдесят восемь лет? — он усмехнулся по-доброму и погладил ее по руке, — Вот ты, я вижу, уставшая, Тамара!
— Да, столько дел! — она кивнула на сцену, — Праздник отведу, а потом надо ехать в область. Вызывают на совещание.
— Береги себя, внучка, — он тихо вздохнул.
— Пойдем к нам после концерта, дедушка? Я полно еды наготовила, Аля должна приехать с семьей, — напомнила она ему о приезде своей младшей сестры из города.
— Спасибо, Тамарочка, за приглашение, — старик устало махнул рукой, — но я лучше с народом посижу здесь, покалякаю немного с фронтовиками, а потом потихонечку поплетусь домой. А вы, молодые, со своими ровесниками веселитесь!
— Дедушка, какие же мы молодые? Мне сорок пять осенью стукнет! — она улыбнулась и трогательно посмотрела на старика.
— Я помню, — он усмехнулся, — разве ты — старая?
Меж тем, на сцене шло представление. Группа школьников, одетых в ватники, изображала партизанский отряд. В центре из красной воздушной косынки сделали подобие костра, и ребята неокрепшими голосами старательно выводили песню «В землянке».
Семен Матвеевич вернулся домой, повесил в шкаф костюм, смахнув с него грубой колючей щеткой дорожную пыль, включил радио и, устало сев на диван, предался воспоминаниям. Когда началась война ему было тридцать пять лет. Призвали его в числе первых. Служил он в пехоте, глотнул и пороха, и боли от ран и потери своих боевых товарищей. Никому не рассказывал Семен Матвеевич, как в первый месяц войны бежал в атаку с деревянным колом вместо винтовки. Бежал во втором ряду с одной мыслью: только бы не погибнуть на поле брани с палкой в руке, только бы успеть выстрелить и убить хотя бы одного врага! А, когда падали на землю ребята с автоматами из первого ряда, бегущие за ними хватали их оружие и неистово начинали стрелять по противнику. Семен во время атаки всегда думал о своих близких — Маше и детях, оставленных дома. Он вспомнил свой первый бой и провел жилистой рукой по щеке: нет, он не плакал. Будто вытер сейчас, спустя больше полувека, с лица влажную землю, перемешанную с кровью. И кто говорит, что не страшно на войне, тот бессовестно врет, наверное, рассчитывая на восхищение окружающих. Стоит только закрыть глаза, как вспоминается тот самый страшный первый бой. Бежишь в атаку и кричишь во все горло «Ура!» Кирзовые сапоги шлепают по взрыхленной снарядами земле, оступаешься, падаешь и вновь вскакиваешь и бежишь в едином порыве с такими же, как ты, вчерашними учителями, строителями и колхозниками. Бежишь, не оглядываясь, прижимая к щеке затвор подхваченной на земле винтовки. Нет времени прицелиться, просто нажимаешь на курок. Снаряды рвутся со всех сторон. Вдруг рядом, будто молния сверкнула, и тебя с невероятной силой подбрасывает вверх, потом кидает на землю и ей же засыпает…
Приходишь в себя, а уже тишина. Поблизости в окопе рыдает молоденький боец: то ли от боли, то ли от страха. А было действительно страшно даже ему, с малолетства привыкшему к виду крови. Отец брал его с собой на убой скотины — коров, баранов и свиней. Маленький Сема всегда отворачивался, когда отец одним ударом тонкого наточенного ножа попадал в сердце животного.
— Учись, Семка, искусству убивать, — серьезно говорил отец, вытирая нож о тряпку, — человек самый страшный хищник на земле. Ест все подряд — и траву и всякую живность. Для этого сначала откармливает, а потом безжалостно режет. А коли, не научишься, будешь только издеваться над скотинкой! Так лучше сразу, одним махом! Понял, сынок?
— Понял, тятя, — отвечал мальчишка, стараясь не смотреть в сторону отрезанной головы животного с выпученными глазами.
А тут, на поле брани, и отвернуться некуда от страшной картины: растерзанные тела людей, оторванные конечности и незабываемый запах чернозема и человеческого мяса с кровью.
— Тебя ранило? — спросил он у плачущего солдата в кровавой гимнастерке, сидящего поодаль.
— Есть маленько. Мне тут, дяденька, руку прострелило, — он с надеждой посмотрел на старшего товарища и кивнул в сторону, — а Мишка вон там лежит с разорванным брюхом.
Семен посмотрел в сторону, куда махнул парнишка и сразу отвернулся от страшного зрелища человеческого месива.
— А мы с ним утром сегодня чай пили. Он меня еще папироской угостил, — добавил между тем раненый солдат и по-детски всхлипнул.
Семен пригляделся к парнишке. Тот был чуть старше его сына. Светлый чуб нелепо торчал из-под пилотки, по чумазому лицу текли слезы, а по разорванной гимнастерке — кровь. Но переживал он не из-за своего ранения, а из-за гибели товарища.
— Вот что, боец, забирай-ка свое оружие и пошли в медсанбат, — Семен протянул руку и помог подняться парню.
— А Мишка? — опять спросил тот.
— Ему уже не поможешь! — вздохнул Семен.
— А вдруг он жив, дяденька? — с надеждой проговорил солдатик.
— Ты лучше помолись Богу, что сам жив остался и письмецо домой отпиши, успокой своих! — уверенно посоветовал он парню, стараясь отвлечь его от жуткой картины.
— Домой? — переспросил тот.
— Тебя кто-нибудь ждет?
— Мамка ждет, — парень снял пилотку и протер ей лицо.
— Ты сам-то откуда родом? — по пути в медсанбат спросил Семен, поддерживая бойца под руку.
— Из-под Сталинграда я, — добавил тот, пытаясь улыбнуться.
— Надо же, — усмехнулся Семен, — земляки мы с тобой!
Тишину нарушил бой настенных часов. Семен Матвеевич, по-стариковски кряхтя, подошел к старенькому холодильнику, достал початую бутылку беленькой, заранее разделанную селедку, черный хлеб и кусочек копченой колбаски. Поставив скромный обед на стол, налил в рюмку холодную водку.
«Каким бы я ни был старым, но за это я выпью стоя!» — подумал он и, поднявшись со стула, вздохнул:
— Царствие небесное, вам, товарищи мои боевые! — проговорил он и залпом выпил.
За первый год войны получил Семен Матвеевич две медали «За отвагу» и «За боевые заслуги», и осколочное ранение в правый бок, после чего и попал в госпиталь.
В ноябре сорок второго года шли ожесточенные бои сразу в нескольких направлениях. Немецкие войска подходили к Волге, а наши отступали, сдавая один населенный пункт за другим. С внутренним трепетом Семен слушал сводки с фронтов. Ежедневно он и его товарищи замирали услышав слова диктора: «От Советского информбюро…» из единственного на весь госпиталь радиоприемника.
— Захватил ли враг родное село, живы ли Маша с детьми? — снова и снова задавал он себе этот вопрос. В палате среди раненых только и разговоров было, чтобы быстрее в строй вернуться и с новой силой крушить фашиста. Семен тоже считал денечки до выписки. Однажды ночью он проснулся от крика и автоматной очереди. Раненые вскакивали с мест, но было поздно — в палату ворвались фрицы, гортанно повторяя:
— Шнель-шнель!
Семен опустил руку, пытаясь нащупать на полу костыль, чтоб оказать хоть какое-то сопротивление, но тут же получил удар по спине прикладом. И начался угрюмый пеший этап в сторону запада, и не победный, как мечталось, а в длинной колонне военнопленных. Сначала думал о побеге, но, увидев, как молодые горячие головы лезут напролом, отчаянно кидаясь на вооруженного противника и получая, в лучшем случае, смертельную пулю, решил не спешить.
«Я обещал Маше и детям вернуться», — как заклятие повторял Семен про себя. Он и сейчас удивляется, как все вынес: голод и рабский труд в течение года в концлагере для военнопленных в Германии. А разве можно забыть унижения, которым подвергались пленные? Семен Матвеевич содрогнулся, вспомнив, как нескончаемый людской муравейник совершенно голых истощенных мужчин двигался для «осмотра» по территории концлагеря, а проходившие мимо немцы показывали на них пальцами и хохотали. Они могли запросто ударить или убить любого из этого обреченного человеческого потока ради общего веселья. Потом был лагерь во Франции, а в самом начале сорок четвертого года перекинули их, нечаянно выживших в невыносимых условиях, в Бельгию на угольные шахты вблизи местечка Льеж.
Семен Матвеевич положил колбасу на хлеб и откусил. И вспомнил непрерывное и не покидающее чувство голода. От тяжелой работы болело тело, ныла спина и кровоточили раны на ладонях и коленях. Но голод изматывал сильнее, чем страшный труд. Еда была скудная — алюминиевая миска непонятной «бурды», называемая супом и кусок хлеба. И это все на целый день взрослому мужчине, изнуренного тяжелым физическим трудом! Он чувствовал, что долго не протянет: ребра торчали под натянутой кожей, от истощения начинались обмороки и головокружения. От таких работников здесь быстро избавлялись. Семен уже предчувствовал свой конец, но тут с удивлением стал находить кусочки хлеба и сыра, запрятанные в одежде, вернее в лохмотьях, которые надевал на себя после рабочей смены на шахте. Это было такое счастье: положить в рот сухую горбушку и медленно посасывать ее, а потом, наслаждаясь забытым вкусом, неторопливо разжевывать пористый сыр. Спустя несколько дней после первого «гостинца», он познакомился со своими таинственными «кормильцами». Пользуясь жестами и небольшим набором французских слов, которые к тому времени успел освоить, он понял, что его спасители — два брата Мартин и Амбер из движения бельгийского Сопротивления. Они работали на шахте вольнонаемными и называли истощенного русского пленного солдата «Симон».
«Увидеть бы их сейчас и до земли поклониться, — подумал старик, — ведь жизнью рисковали ребята, помогая советским военнопленным!» Кроме сухарей, бельгийцы передавали информацию. От них он узнал, что восстановлена западная граница его страны, что Красная Армия вышла за пределы Советского Союза и бои идут уже на территории Румынии. После этого сообщения он впервые за несколько лет заплакал. Слезы обжигали впалые щеки, а он улыбался, стоя в бараке, глядя на узкий луч света в маленьком окошечке под потолком, и тихо незаметно молился. Молился за жену и детей, за родное село и товарищей, за свой дом и яблоньки в саду, за кормилицу корову, за все, что называется одним словом Родина…
Семен всерьез забеспокоился, когда не обнаружил спасительных горбушек хлеба несколько дней подряд.
«Неужто застукали парней? Что с ними сталось?» — стал переживать он за своих новых друзей.
Через некоторое время «передачки» опять возобновились, но братья-бельгийцы так и не появились. Однажды, работая в шахте, он заметил, что к нему протискивается в узком забое человек.
— Симон? — услышал он рядом женский голос.
— Уви, — ответил он тихо и прислушался.
Появилось чумазое лицо.
— Ханна, — незнакомка смущенно протянула тонкую руку и обнажила ровные белые зубы.
Семен замер. Он посмотрел на женщину восхищенным взглядом не веря, что она — настоящая. Здесь, на чужбине, за столько лет адского труда и постоянного недоедания вдруг оказалась рядом такая жизнерадостная молодая дама, пусть даже испачканная угольной пылью. Но ему она казалась ангелом, спустившимся с небес. Оказалось, что Мартина и Амбера перевели в другую шахту, а она устроилась сюда учетчицей по постановлению их движения Сопротивления. Это она теперь «подкармливает» русского Симона хлебом, а иногда сыром и кусочками мяса. Семен протянул ей руку, а женщина, к его удивлению, не пожала ее, а трогательно погладила своей мягкой ладошкой. Он растерялся от такого простого человеческого сочувствия.
Война близилась к завершению.
Охрана уже не так рьяно присматривала за оголодавшими и истощенными узниками. Ханна однажды сказала, что бельгийские коммунисты приняли решение — устроить побег троим заключенным: ему и еще двоим, таким же, как он, обессиленным, русским военнопленным. Семен, как в тумане, точно по плану, ночью пробрался к колючей проволоке и, найдя приготовленную лазейку, подлез под царапающие края металлического ограждения. Через несколько минут, он почувствовал несколько рук, схвативших его. Кто-то ободряюще легонько хлопнул его по плечу:
— Симон, salut!
Он пригляделся и увидел в темноте одного из братьев.
— Салют, Мартин! — и радостно кинулся к нему в объятия.
Когда отползли на безопасное расстояние, кто-то заботливо накинул на его плечи старенькое одеяло, протянули кружку с горячим чаем и хлеб с сыром.
Ему жали руку, что-то говорили, смеялись, а он всматривался в лица незнакомых людей и повторял:
— Спасибо, братцы!
Когда группа активистов движения Сопротивления оставила его и поспешила встречать следующего сбежавшего пленного, он, наконец, глотнул горячий напиток и откусил бутерброд. Потом, задрав голову, взглянул вверх.
— Господи, благодарю тебя! — прошептал мужчина.
Семен улыбнулся и вдохнул полной грудью свежий ночной воздух. Этот был прекрасный воздух свободы…
Он прихлебывал сладкий чай, смотрел на звездное небо и дышал, и это было самое лучшее, что произошло с ним за последние годы!
Наверное, кончился у него к тому времени запас прочности, он неожиданно потерял сознание. В болезненном бреду, он даже не заметил, как оказался в доме у Ханны. А когда пришел в себя через несколько дней, то с нескрываемым восхищением обнаружил свое истощенное тело на кровати. Он лежал на настоящей простыне в симпатичный мелкий цветочек и был укрыт одеялом, а еще комната была наполнена прекрасным ароматом — пахло жареной картошкой. Семен подумал:
«Это чудесный сон».
Он провел рукой по лицу и понял, что чисто выбрит.
— Маша! — крикнул радостно мужчина.
В комнату вошла Ханна, на ходу вытирая руки полотенцем, и улыбнулась. Все эти дни она заботилась о нем, а, когда уходила на работу, оставляла у его постели свою двенадцатилетнюю дочь, которая по-детски самоотверженно ухаживала за русским другом.
Ханна была совсем другая, не такая, как Маша или другие женщины, которых встречал по жизни Семен. Ее хрупкая фигура и внимательный взгляд действовали успокаивающе на измученного мужчину. Она садилась на краешек кровати и гладила его лицо, шею, плечи, что-то приговаривая на своем языке. За последние годы он впервые почувствовал человеческое тепло и заботу. Зная, что в Бельгии туго с продовольствием, он порой отказывался от мяса или молока, но Ханна сдвигала брови и упрямо двигала к нему тарелку:
— Мange! (Ешь!)
Он кивал и виновато ел, стараясь не спешить, хотя это удавалось с трудом.
Иногда она брала детскую книжку и учила его читать по-французски, показывая буквы.
К тому времени был открыт второй фронт, и войска союзников освободили Бельгию от фашистов. В феврале сорок пятого года во главе нового правительства встал участник движения Сопротивления социалист Ван-Акер.
Этот счастливый день стал праздником для новых друзей Семена. Они ввалились гурьбой в квартиру к Ханне и устроили настоящее пиршество, поздравляя друг друга и выкрикивая тосты. Бывший военнопленный слушал, как прекрасную музыку, слова:
— Социализм, Виктория, Бельгия!
А еще одно слово, которое больше всего было дорого человеку, прошедшему несколько концентрационных лагерей:
— Либерти, это значит — свобода!
Сначала Семен попросил бельгийских товарищей переправить его в партизанский отряд, который организовали советские солдаты и офицеры, совершившие в разное время побеги из плена. Но новые друзья замахали руками:
— Виктория! — объясняя ему, что война кончилась.
Тогда он настойчиво стал объяснять, что хочет вернуться домой.
— Разве тебе не нравится здесь? — говорили ему.
— Ханна любит тебя, — сказал ему Мартин, — что тебе еще надо? Окрепнешь, возьмем тебя на работу!
Но мужчина махал головой, повторяя:
— Мерси, — и добавлял, — ма мезон Советский Союз! — что означало: мой дом в Советском Союзе!
Когда все ушли, он вошел на кухню и увидел Ханну, сидящую у нему спиной. Плечи ее вздрагивали.
— Не плачь, — проговорил он по-французски.
Она помахала головой, оставаясь сидеть в таком же положении. Тогда он нежно прикоснулся к ее рукам и поцеловал прямо в макушку. Женщина порывисто вскочила и обхватила своими руками его вокруг шеи.
— Не уезжай, — прошептала она прямо рядом с его ухом, и он почувствовал ее горячее дыхание, учащенное сердцебиение и мягкие губы.
Все произошло внезапно. Он только утром понял, что это был не сон, когда увидел ее волнистые темные волосы на своей груди. Она даже во сне прижималась к нему, блаженно улыбаясь.
Он уже окреп и решил вернуться работать на шахту к своим соотечественникам. Теперь он был уже не каторжанин, а вольнонаемный работник и мог свободно перемещаться по городу. Он часто приходил к Ханне, а иногда оставался у нее ночевать.
Однажды утром, перед самым выходом на смену в шахту, всех советских заключенных построили на плацу перед бараками. К ним обратился на английском языке улыбающийся человек в штатском. Он говорил, а стоявший рядом офицер переводил на русский. Смысл этой речи сводился к тому, что по возвращению в Советский Союз бывших военнопленных ждет расстрел или каторга, как предателей Родины. Они же предлагают избежать этой участи и остаться жить в Европе или переехать в Америку. Бывшие советские военнопленные смогут трудиться и получать хорошую зарплату. Им бесплатно предоставят жилье и лечение, в противном случае, они остаются работать на шахте до момента передачи их в руки Советских властей. Говорил незнакомец долго и убедительно, но люди в грязных лохмотьях и с впалыми щеками твердо смотрели на новых «хозяев». И когда прозвучал призыв сделать шаг вперед тех, кто решил не возвращаться домой, лишь несколько человек из тысячи совершили этот судьбоносный шаг.
Семен продолжил работать на шахте, он знал, что ни в чем не виноват перед Родиной, он не нарушил свой воинский долг, и какая бы участь его не постигла, он вернется домой.
И вот наступил долгожданный день, когда сообщили, что всех бывших советских пленных отправляют на родину. Он наскоро попрощался с Ханной и ее дочкой и побежал в сторону бараков. Там стоял невообразимый гомон — всех записывали и тут же строили в шеренги. Семен растерялся — не так он представлял свое освобождение. Их погрузили в товарные вагоны с вооруженной охраной, и он вдруг подумал, что, возможно, и не увидит ни Машу ни детей, и сбудутся слова иностранных агитаторов, что в Россию возвращаться опасно. Когда с невообразимым скрипом состав тронулся, Семен увидел спешащую вдоль железнодорожного полотна Ханну. По ее щекам текли слезы. Она что-то кричала, но сквозь шум и гвалт он ничего не мог понять, до него донеслись лишь ее последние слова:
— N’oublie pas! — что означало: «Не забывай».
Мужчина помахал ей рукой и тихо прошептал в ответ:
— Не забуду!
Поезд гулко стучал колесами, рядом толкались бывшие военнопленные, обсуждая свою дальнейшую участь, а он все смотрел на бежавшую за поездом женщину, пока она не исчезла из вида.
Семен Матвеевич прошел через несколько фильтрационных пунктов, отвечая на однообразные и повторяющиеся вопросы офицеров НКВД. Где-то в Польше к нему подошел солдат и сунул записку. Семен так растерялся, что даже не спросил, как тот его нашел. На смятой бумажке печатными буквами (по-видимому, чтоб он понял) было написано всего несколько слов:
«Возвращайся. Всех советских пленных вешают на Красной площади. Я тебя люблю. Ханна.»
А спустя год, перекинув рюкзак через плечо, Семен Матвеевич шел проселочной дорогой в сторону своего родного села. И не было ничего прекраснее, увидеть старенькие дома окраины, услышать мычание соседской коровы и пожать руку первому односельчанину, встретившемуся ему на пути. И понял усталый солдат, что и для него Отечественная война закончилась.
— Сорок восемь лет прошло, как вернулся в родное село! Выросли и даже состарились наши с Машей дети, потом повзрослели внуки… Что внуки, правнук уже собирается жениться! — он усмехнулся.
Семен Матвеевич часто в последнее время разговаривал вслух, будто жена была рядом.
— А я все топчу эту землю, будто дряхлый конь в стойле. Как прошел я свой жизненный путь, много ли я доброго сделал людям? — старик задумался, — Работал много, — он скорбно посмотрел на свои натруженные руки с взбухшими венами, — построил дом и детей вырастил хороших, никого не обижал, — он тяжело вздохнул, — вот Ханну только обидел. Ну, не мог я остаться с ней, — он сильно сжал кулак и в воздухе провел им невидимую дугу, — и узнать о ее судьбе не было никакой возможности. Может, она еще жива и тоже вспоминает меня.
Он в который раз представил ее рядом. Она, как в тот день их расставания, смотрела ему прямо в глаза. Ее подбородок дрожал, слезы текли по щекам, а она все повторяла:
— N’oublie pas, N’oublie pas…
А стук паровозных колес монотонно вторил несчастной женщине:
— Не забывай, не забывай, не забывай…
Семен Матвеевич почувствовал, что это не поезд шумит, это его сердце выбивает барабанную дробь. Старик положил ладонь на грудь и устало закрыл глаза.
Вдруг стало тихо, будто-то кто-то невидимый нажал на стоп-кран.
Май 2015 г.