Искатели сокровищ

                Братику родненькому посвящаю


                А л и к    З а т и р у х а

               
                ***
                Золотая полянка
                *
                Зеркало ума 
                *
       
               
               
                Дорогие читатели!
    Художественное произведение, как и человек, может быть  здоровеньким и больным. Более того, заразными больными могут быть и полновесный телесериал, и роман разной степени упитанности, и самая тощенькая песенка. Да не упрекнете вы меня в том, что я без надлежащего старания поработал над здоровьем своего весьма скромного во всех других отношениях произведения.
    Сердечно благодарный за ваше к нему внимание – автор.
 
                ЗОЛОТАЯ ПОЛЯНКА

                Г л а в а   I
                В  СССР  ТАК  НЕ  ШУТЯТ

    М о с к в а.
   
    С выстраданной готовностью повторю уже выстраданное нашими предками: не сложить буковки в музыку, призывней для русской души. И в стародавние времена это не удавалось, и теперь, в 1976 году, не получается, и в грядущие эпохи ничего не выйдет из такой затеи. Так и останется это Слово первой музыкой для российского уха.
    
    Время от времени профессиональные патриоты других населенных пунктов пытаются навязать обществу дискуссию на эту тему. Ну, да им, патриотам, такие потуги извинительны. Люди они, по определению, не совсем здоровые. И кроме всех прочих своих профессиональных недугов, они еще и тугоухостью маются.  Порой и в какой-нибудь отставшей на пару веков от своего времени деревеньке отчаянный местный патриот вдруг возопит: «Подумаешь – Москва, Москва! А чем Мелкие Навозы хужей Москвы? Вон, хотя бы, сеновалы наши – в Москве таких днем с огнем не сыскать!..» Ему, тугоухому, не расслышать жарких шепотков на тех хваленых сеновалах:
   
    – А не обманешь, Петенька?
    – Не боссь, Любушка, не обману. Как чуть обустроюсь в Москве, так сразу и тебя постараюсь вытащить из Мелких Навозов.
    – А руки все равно убери! Вот когда вытащишь, тогда и будешь лапать.
    – По лимиту пропишут. В общежитии. Временно. В Москве так полагается... Уж и пощекотать тебя нигде нельзя...

    И вот прописанный в Москве по лимиту Петька вкалывает разнорабочим в одном из трестов орденоносного Главмосстроя, а Люба ждет от него письмеца заветного. В нем будет ласково прописано: ее возьмут на стройку подсобницей каменщика; носилки для кирпичей раза в два меньше тех, что на колхозной ферме – для навоза; зимой всем выдают валенки и ватные штаны; и Петруха – ну, удалец! – уже договорился с комендантом своего общежития: ее будут пускать туда каждое второе и четвертое воскресенье месяца с 19. 00 до 19. 15. А если и такой прорвы времени им будет не хватать, то в Москве девиц везде можно лапать. Даже на эскалаторе метро.
   
    Что, опять поговаривают, будто лимит вот-вот «закроют»? Люба может навсегда остаться в Мелких Навозах и так никогда и не прокатиться в крепких объятиях Петьки на эскалаторе московского метро? Не плачь, Люба, – враки это! А кто тогда возьмется за те носилки, которые уже сколотили для тебя в Главмосстрое? Вон тот атлетически сложенный юноша-москвич, поспешающий к стройплощадке? Как же, возьмется москвич за носилки. Этот юноша дойдет только до забора стройки. На нем, высунув от усердия язык, он напишет то, что пишут на заборах все московские юноши-физкультурники семидесятых годов XX века: «ЦСКА – кони. «Спартак» – чемпион!» Напишет и легкой спортивной походкой припустит к ближайшему гастроному. Учитывая хорошую физическую подготовку юноши, его обещали взять туда мясником, обеспечив, таким образом, ему одно из самых  завидных положений в социалистическом обществе.
   
    Так что, если зовет и манит великий город, если невмоготу вам без него так, что и самые черные, жилонадрывные да грыженаживные работы нисколько не пугают, – в дорогу! Лимиту на временную прописку в столице таких добровольцев суждена... Впрочем, этот порядок могут назвать как-то и по-другому. Но как бы его не назвали, а суждена такому порядку столь же долгая жизнь, сколь и самим черным работам. А черным работам суждена вечность. Да и после вечности надо будет, наверное, убрать кое-какой оставшийся после неё мусорок.

    И моего приезда не заметила Москва. Да и не рассчитывал я, что уже на перроне Казанского вокзала будут выстроены ровной шеренгой все его носильщики в специально отутюженных по такому случаю фартуках, и как только я выйду из вагона, они одновременно сорвут со своих буйных головушек форменные картузы и выкрикнут хором сиплыми голосами: «С приездом Вас! Заждалися! Без Вас Москва – как без рук...» Понимал, что ни «Московская правда», ни «Вечерняя Москва» не наберут крупным шрифтом на своих первых полосах: «Вот и ещё один посланец Тмутаракани прибыл месить сапогами грязь в котловане обещающей стать крупнейшей в Европе Курьяновской овощной базы. Ура ему!..»

    Москва равнодушно оценила мой добровольческий порыв. И всё-таки...
И всё-таки с этого момента уже неполна была она без меня. Ну а я без неё...

    Жизнь может вытащить нас из любых котлованов. И чего там лукавить – на то и рассчитывает всякий стремящийся в столицу провинциал. И ведь сбываются иногда надежды. Некоторым удается быстро и навсегда выбросить измазанные грязью сапоги в мусорный контейнер. А кое-кому и заблистать удается – на сцене, в эфире, на экране... Но куда бы ни занесли потом счастливца успехи, корысть и капризы, как ни прижимайся он поближе к Гринвичу и другим ухоженным меридианам, а без Москвы... А без Москвы он – инвалид сердечный.

    Не стало принявшее меня под свои скромные знамена СУ-203 треста Мосстрой-27 просить для выполнения этой работы каких-то матёрых монтажников-высотников. Доверило нашей бригаде. Бригаде Фёдора Павловича Архипова. И ничего – справляемся. Огромные железобетонные фермы перекрытия крыши будущего Дворца культуры Черемушкинского района уже поставлены на свои места. Сейчас они связываются поперечинами – длинными металлическими швеллерами.

    Теперь работаем на верхотуре споро, лихо, даже бесшабашно. Порой – без всякой страховки. Рискованная беготня по верхнему поясу фермы – тропинке шириной в  ступню на высоте тридцати метров – уже не пугает. Как оказалось, днем сознание очень быстро можно сделать беспечным. Страх берёт свое по ночам. Это его время.

    Спускаемся с моим напарником в курилку. Витя Кудрявцев делится своими ощущениями от высоты.
   
    – Работаешь – никакого мандража не чувствуешь. А ночью, только закроешь глаза, – летишь вниз. В первые ночи раз по сто пролетал, пока засыпал.

    Я тоже не кокетничал:

    – Летишь, а внизу арматурина колом торчит...

    Я не курил, но на общие перекуры бригады ходить полагается всем.
В этот раз тема разговора в курилке была задана бригадиром. Как всегда, хмурым и озабоченным:               
 
    – В обеденный перерыв сюда приедет руководство из треста. Ценные подарки будут нам вручать.

    Фёдор Павлович сказал это таким тоном, будто руководство треста приедет сюда не подарки вручать, а зуботычины раздавать.

    Пытаюсь придать разговору более подходящую для курилки легковесность. Предполагаю – что будут собой представлять ценные подарки, приобретенные на скудные средства фонда материального поощрения треста Мосстрой-27:
 
    – Хлопушки для мух...

    Другие подхватили:
   
    – Расчёски... Носовые платки... Крем для обуви… Шнурки...

    Кое-кто заранее протестовал против такого хилого поощрения:

    – За такую опасную работу надо магнитофоны «Яуза» каждому давать!
    – И ордена величиной со сковородку!

    Я обязал власти к еще более решительным действиям в этом направлении:

    – И награждать не здесь, на стройплощадке, – а в Георгиевском зале Кремля. Как награждали Ваню Быкова…

    Интрига.

    – Ну-ка, расскажи-расскажи, Алик, нам про Ваню Быкова. Кто такой, чем прославился?

    – Когда я был мелким политическим провокатором в общаге на улице академика Варги...

    – Эх ты! – восторженно перебили меня. – Кто это тебе там политику «шил»?

    – Комендантша тамошняя. Раньше я на улице академика Варги  обитал. Ну, так вот. Жил-был в том же общежитии Ваня Быков. Работать Ваня – зверь. Он и плотник, и каменщик, и сварщик, и монтажник, и стропаль... И на любом месте – за троих. Не раз по пьяной лавочке предлагал спор, что обязательно станет Героем соцтруда. Кроме такого откровенного восжелания  Золотой Звезды, была у него еще одна отличительная особенность. Тёмен был Ваня, как никто. Сколько он темноты и невежества привез с собой в Москву из Мордовии, столько у него и осталось. Ничего из этого добра не растерял в столице. Никуда не ходил, ничего не смотрел, не слушал, не читал. А то, что читал, – почти по слогам. После работы только отлеживался, набирался сил для ещё более ударного труда...

    – Ну и правильно делал, что отлёживался... – буркнул всегда усталый Федор Павлович.

    – Позволю себе дерзко возразить вам, товарищ бригадир, – неправильно! Надо было как-то обратить внимание Вани Быкова на то, что эти геройские страдания и вопиющая дремучесть никак не красят советского лимитчика. Вот с такой  педагогической целью мы в той общаге и состряпали ему приглашение в Георгиевский зал. Накупили грамот, дипломов, свадебных открыток. Отрезали одно, приклеили к другому, украсили третьим... Не приглашение получилось – картинка! И все, что надо, на этой картинке: Кремль, герб, флаг, шрифт... Вверху – исходящий номер церемониально-протокольного отдела Верховного Совета, а внизу – кучерявая подпись его заведующего, товарища Эрзац-Лимонадова. А какой конверт смастерили! Какими дивными сургучными печатями его запечатали! На конверте написали: «Ивану Быкову. Фельдъегерской связью. Строго конфиденциально!» «Фельдъегерем» попросили стать Володю Кузьпелева, которого Ваня никогда раньше не видел. Ни один швейцар ресторана не сможет напустить на себя столько спеси и важности, сколько Володя Кузьпелев. Он тоже творчески подошел к порученному делу. Учел предстоящую взволнованность и вызванную ею частичную слепоту клиента. На обратной стороне повязки дружинника написал: «Старший фельдъегерь. Проход – везде!» Попросил у соседа-погранца его дембельскую фуражку. Отыскал где-то и перекинул через плечо детскую портупею с кобурой и пистолетом. Вахтерша нашего подъезда только молча встала, когда Володя мимо нее проходил.

    – Круто! – одобрили мои слушатели амуницию Володи Кузьпелева. – Наших вахтерш не всякое землетрясение со стула поднимет.

    Продолжаю:

    – Визит «фельдъегеря» организовали так, чтобы в это время в квартире никого, кроме Вани, не было. Вручил Володя Ване пакет и заставил расписаться в его получении на каком-то клочке бумаги. Еще строго приговаривал при этом: «Только разборчивей, пожалуйста, товарищ Быков! Это вам не за валенки расписываться». Ваня все время норовил встать по стойке «Смирно!», а когда Володя уже собирался уходить, шепотом спросил: «Конфиденциально – это как?» Володя поднес к его носу кулак и тоже шепотом пригрозил: «Попробуй только проболтаться кому-нибудь!..»

    – Ну а что было написано в том вашем фальшивом приглашении? – поглядывая на часы, поторопил меня Федор Павлович. Ему, кавалеру нескольких трудовых наград, смешочки над самой главной из них казались неуместными.

    – А текст «Приглашения» был такой: «Уважаемый товарищ Быков Иван Федулович! В связи с присвоением Вам звания «Герой Социалистического Труда», Вы приглашаетесь в Георгиевский зал Кремля для торжественного вручения Вам Золотой Звезды и Почетной грамоты. Настоятельно рекомендуем постирать носки, выучить Гимн Советского Союза и постричься под «полубокс». Вход в Кремль – через Спасскую башню. Калоши сдать часовому. При встрече на территории Кремля с членами Политбюро следует представляться: «Новоиспеченный Герой Социалистического Труда – Быков. Прибыл для увенчивания лаврами".
Прочитал Ваня приглашение – смотрим, что-то очень уж он засуетился. Часто и надолго из общежития стал отлучаться. Ну, думаем, или текст Гимна где-то в библиотеке зубрит, или самую лучшую парикмахерскую ищет. А ведь не говорит никому ничего – приказ фельдъегеря о соблюдении конфиденциальности выполняет. Но вот как-то приходит довольный и что-то завернутое в газетку под кроватку свою прячет. Подсмотрели. Калоши. Так и пошел в Кремль в назначенное время – с  калошами подмышкой.

    Федор Павлович молча встает – сигнал, что перекур окончен. Историю наградного похода досказываю уже на ходу.

    – Что там было с Ваней Быковым у Спасской башни – тайна великая. А только домой он приплёлся глубокой ночью. Пьяный в дым и без калош. Вот после этой воспитательной акций комендантша мне и сказала: «Вы, Затируха, – мелкий политический провокатор. В СССР так не шутят!» Решила от меня избавиться и добилась моего перевода в бибиревскую общагу. Поближе к границам Москвы. Я, говорит, уверена, что ваш следующий переезд, гражданин Затируха, будет уже за 101-й километр.

    Общее мнение: после организации ещё одного подобного глумления над высочайшими правительственными наградами  родина поступит со мной еще более жёстко.

    Выходим из курилки, снова взбираемся на фермы. Теперь – до обеда.
В начале перерыва на обед бригаду собрали в вагончике начальника участка. Всем ее членам, победителям социалистического соревнования, посвященного ХХV съезду КПСС, были торжественно вручены одинаковые электробритвы, самые дешевенькие из производимых в стране. А также обещаны сегодня, в день получки, еще и скромные денежные премии.

    Прежде чем отпустить бригаду на обед, начальник участка спросил, кого Федор Павлович хочет оставить за бригадира на время своего отпуска.

    – Затируху... Или Ведяшкина. Пусть бригада голосует.

    – Беру самоотвод, – сразу сказал я. – Только два навыка, необходимых каждому советскому строителю, я развил в себе лучше, чем Коля Ведяшкин. Бегать на обед и проверять деньги, не отходя от кассы. Коля должен остаться за бригадира, тут и думать нечего.

    Из-за награждения с обедом припозднились. В столовой метродепо «Калужская» стояли уже не тамошние работяги в черных промасленных спецовках, а конторский народ депо. Их меньше, они привыкли к простору, неспешному выбору блюд.
Витя Кудрявцев этого не учел и тут же получил увесистую оплеуху:

    – Ну, куда вы лезете! Не успеете что ли! – зло сказала ему стоявшая перед ним у стойки самообслуживания дама, когда он, потянувшись за стаканом кефира, осквернил нечаянным прикосновением своих брезентовых штанов ее юбку. – Лезет!.. Вас вообще не должны были пускать в столовую!

    С пролетариями, даже столичными, Витя всегда был готов к любому диспуту на привычном для сторон языке. Но вот свое владение нормативной лексикой оценивал очень скромно и перед конторскими служащими, своими и чужими, тушевался.

    Перевожу разговор на себя:

    – Должен вас  поправить: пускать нас в столовую должны. Об этом у нашего треста есть письменная договоренность с вашим депо.

    Отповеди не получилось. Оказывается, она знала об этой договоренности не хуже моего. Не сама ли её составляла или печатала.

    – С двенадцати до двенадцати тридцати, – и еще раз брезгливо одернув свою юбку, будто про себя, но внятно добавила:

    – Лимита бестолковая!

    Даже вновь и вновь становясь победителями соцсоревнования, мы никогда не обижались на «лимитчиков». Да мы и сами себя так называли. Но вот ведь фонетические тонкости – «лимита» почему-то била хлыстом и болезненно задевала нас. Большой знаток родного языка придумал это убойное словцо.
Злость дамы была явно несоразмерна нашим проступкам перед работниками метродепо «Калужская». Хотелось указать ей на это.

    Вежливо интересуюсь:

    – А вы, сударыня, надо думать, из самых знатных московских фамилий происходите? Не боярынькой ли какой-нибудь в тридцать третьем колене будете?

    Дама свой яд никакой показной вежливостью не разбавляла:

    – Боярынька не боярынька, а коренная москвичка. В столовую прихожу в свое время, на головы другим людям не лезу, идиотских острот не сочиняю!

    Взгляды и шепотки конторских красноречиво подтверждали: «Да, мы, коренные, все делаем как положено, а вот от бестолковой «лимиты» в Москве уже проходу не стало».

    – Коренная москвичка, ишь ты!.. – Витя, кажется, намерен был обострить противостояние «лимиты» и «коренных» у котла с рассольником, но я не дал разгореться пожару.

    – Не принимай, Витя, близко к сердцу эти нападки. Некоторые товарищи просто еще не знакомы с последними работами ведущих советских социологов. А их исследования убедительно показывают: лимитчики нигде и ни в чем не уступают коренным жителям. Более того, их отличает особая сметка, особая ловкость в работе, особая восприимчивость к историческим указаниям партии и правительства. Поэтому они намного чаще других трудящихся становятся победителями социалистического соревнования и награждаются пепельницами, мыльницами и другими ценными подарками.

    «Коренные» дружно хмыкнули. В запале я еще более повысил статус нашего брата:

    – Если хорошенько разобраться, Рюрик тоже был лимитчиком…

    С аппетитом уплетая жиденький деповский супец, Витя Кудрявцев суммировал свои столичные наблюдения:

    – Говорят: «Коренной москвич» – как грудь в орденах показывают.

    Я тоже категорически не принимал этого московского расизма:

    – Когда «коренной» гордо заявляет: «Я – коренной москвич!», он должен сразу добавлять: «А ты – саранча залетная, которая прилетела в Москву только для того, чтобы обжирать нас». Иначе пафос первой части просто непонятен.

    – Наверное, рассчитывают на сообразительность нашу, – предположил Витя. – Сами о второй части догадаемся.

    Оказалось, не всегда рассчитывают.

    – Рюрик педикулёзный... – негромко, но отчетливо сказала «боярынька», проходя мимо нашего стола на выход из столовой.

    Облизывая ложку, Витя сказал:

    – Ну, что такое Рюрик, – это я приблизительно знаю. А вот что такое «педикулёзный» Рюрик? Что-то венерическое?

    – Хуже, Витя, – огорчил я его. – Педикулёз – это вшивость.

    После обеда мы снова работали на ферме рядом.

    Пока краном подавали очередной швеллер, Витя спросил:

    – А чего ты, Алик, от бригадирства отказался? Большинство было бы за тебя...

    – Не хочу никого обманывать, Витя. Не блестящая строительная карьера – настоящая цель моего приезда в Москву. Меня влекут более возвышенные занятия. Например, работа ночным сторожем. Одна из древнейших и почетнейших профессий. Она очень стимулирует творческие способности. Оставляет досуг для глубоких философских размышлений и многогранной общественной деятельности. Если когда-нибудь получу постоянную московскую прописку – сразу уйду в ночные сторожа.

    – И с чего начнешь свою общественную деятельность?

    – Наметки, с чего начать, есть. Можно начать, например, с бескомпромиссной борьбы за превращение Садового кольца действительно в кольцо садов. А то – одно название. Приезжает человек в Москву, идет к Садовому кольцу полакомиться яблоками и грушами, а что вместо этого получается? Вместо этого, отравленный выхлопными газами, он становится жертвой дорожно-транспортного происшествия с многочисленными сотрясениями и переломами. И хорошо ещё, если это произойдёт  рядом с Институтом Склифосовского... А Коля Ведяшкин будет хорошим бригадиром, вот увидишь, Витя. По моим наблюдениям, природа лепит лучших бригадиров по единому шаблону: нос – картошкой, ладонь – лопата и угрюмости в лице – на три похоронных команды. Нос и ладони у Коли – что надо. Угрюмости вот пока маловато, но это дело наживное...

    Переодевшись после работы в своей бытовке, всей бригадой вразвалочку отправляемся за получкой и премией. Контора СУ-203 рядом – на Старокалужском шоссе.

    – Дни получки чем-то сродни самой весне. Правда, Вася? – спрашиваю у Васи Волка, добродушного увальня, приехавшего в столицу из глухой белорусской деревушки. – Ожидания, томления. К кассе идешь как на свидание. Получка – это праздник души и сердца. А все виды искусств почему-то стыдливо обходят эту тему. Чему и чему только не посвящают свои песни поэты и композиторы, а вот дням получки – ни одной не посвятили. А им не песни, им крупные музыкальные формы надо посвящать. В связи с этим, решил я, Вася, замахнуться на оперу. Хочу посоветоваться с тобой, известным почитателем оперного искусства, – правильно ли я расставляю в ней акценты?

    – Давай-давай, Алик, сочиняй, – улыбаясь, одобрил мой замах Вася, заманить которого на оперу можно было только обещанием предоставить ему постоянную московскую прописку уже после ее увертюры.

    – Рабочее название оперы: «От получки до получки». Четыре части. Часть первая – «Долги». Жалобно посвистывают свирельки и флейты. За кулисами слышен унизительный звон пустой стеклотары, которую сдает главный герой. Выйдя на сцену, он надрывным тенором пересчитывает медяки на ладони и тут же пытается убедить героиню не уходить от него, впереди – лучшие времена. Она горько плачет колоратурным сопрано... Часть вторая – «Аванс». Оркестр становится многоголосым, музыка – жизнеутверждающей. Главный герой уже не в одних трусах, героиня уже не стремится каждый раз убежать от него на другой конец сцены... Часть третья, кульминация оперы – «Ура  – получка!»

    – Правильно расставляешь акценты, Алик. Правильно! – одобрил Вася название кульминации оперы.

    – Разом ударяет вся оркестровая медь. Хор славит героя. Он сорит деньгами. Героиня, прижимая к пышной груди подаренную им зубную щетку, заливается счастливой соловушкой... Четвертая часть пока условно названа мной так: «Похмелье». Я понимаю, Вася, как это грубое слово режет слух такого тонкого ценителя бельканто, как ты. Но это, повторю, только рабочее название. Итак, четвертая часть. Жалобно стонет одинокая скрипка. Героиня, уходя к баритону, в своей душераздирающей заключительной арии прощает герою всё-всё, даже те три рубля, которые он занял у нее в первой части, да так и не вернул. Герой, беря самые верхние нотки, снимает с себя купленные в получку выходные штаны и несет их за сцену – продавать на барахолке Тишинского рынка... Вася, ты позволишь мне дать главному персонажу оперы твое звонкое имя? Тебя будут петь первые тенора страны. Представляешь афишу у Большого театра: «Действующие лица и исполнители: Вася Волк, сварщик четвертого разряда, – Народный артист СССР Иван Козловский». Согласен?

    Вася Волк не успел ответить.

    По Старокалужскому шоссе прокладывали коллектор. На дно земляного рва глубиной метра в три укладывали трубы самого главного подземного калибра, которые потом прикрывали железобетонными коробами такой же высоты. Получился тоннель, между стеной которого и стеной самого рва до его засыпки оставался метровый промежуток.

    Чего нам было делать крюк – тащиться до устроенного вдали временного деревянного перехода через коллектор. Прыгнуть с края рва на крышу тоннеля, пройти по ней несколько шагов, снова небольшой прыжок на другую сторону рва – и вот она, контора.

    Под Васей край рва обвалился. Коротко вскрикнув, он упал вниз. Землей его придавило к железобетонной стене по грудь.

    Спрыгиваю рядом и начинаю руками отгребать от него тяжелую сырую землю. Ребята побежали за лопатами.

    – Ну как ты? – спрашиваю у Васи, наполовину откопав его.

    – Согласен... – под смешки облегчения всех членов бригады ответил главный персонаж оперы «От получки до получки».

    Подсаживаю Васю снизу, когда его поднимали наверх.

    Меня поднять не успели. Потревоженная земля снова грузно обвалилась. Она повалила меня и накрыла с головой.







                Г л а в а   II
                ВЕЗДЕ ЛЮДИ ЖИВУТ

    – ... Это хорошо, Алик. Эта прыть – верный признак того, что дела у тебя пошли на поправку, – снисходительно сказал Виталий Данилович при обходе. – Но все-таки волочиться за женщинами тебе еще рано. Вот когда сможешь на своих двоих дойти от койки до сортира... И в тот же день возвратиться обратно...

    Неужто ревнует доктор? «Волочиться»! Лежа на кровати, немощной рукой я пытался лишь слегка приласкать красавицу медсестру. Много ли делов наворочаешь в таком положении?

   Шлепающей дырявой тряпкой в нашей палате тете Зое я пообещал пригвоздить администрацию больницы к позорному столбу мирового общественного мнения – за такое черствое отношение к робким росткам больничной любви.

    – Первые строчки открытого письма на имя Генерального секретаря ООН у меня уже готовы. «Глубокоуважаемый господин Вальдхайм! Как неоднократно утверждалось с высокой трибуны Генеральной ассамблеи, ничто так не способствует правильному сращению сломанных ребер, как нежные чувства между больными и  хорошенькими медсёстрами. А вот руководство больницы № 50 всячески препятствует проведению этих резолюций в жизнь. Позор!..» Надеюсь, Зоя Терентьевна, вы будете в числе первых подписанток этого обличительного документа. Заодно поставим перед Советом Безопасности назревший вопрос о новом ведре и тряпках для вас.

    Поставить любой вопрос в устной форме Зоя Терентьевна была готова не только перед господином Вальдхаймом, но даже перед самим товарищем Кругловым, завхозом больницы. Но подписывать никогда ничего не будет.

    – У нас что ни подпиши, обязательно или дураком, или предателем окажешься. Зять вон подписал письмо против директора их научного института и теперь не ученым-ихтиологом работает, а грузчиком в рыбном магазине. Днем работает, а вечерами письма пишет, справедливости везде ищет. Позавчера в «Спортивную рыбалку» отправил свою жалобу. Да чем, говорю, тебе эта «Спортивная рыбалка» поможет? Опарышей, что ли, пришлет?

    – Нет, не поможет ему наша  печать, – согласился я. – Она на одни отписки горазда. Я в этом убедился еще в пятом классе. Решил я тогда отблагодарить родину за свое счастливое детство. И заодно показать – какое ей перепало сокровище в моем лице. Написал политико-фантастический роман, где родина оставляет от мира капитализма лишь груду дымящихся развалин. Роман как роман, не хуже многих. А убитых и раненых в нем было даже больше, чем во всей остальной советской литературе вместе взятой. Как и полагается прогрессивному писателю, отослал свое сочинение в «Новый мир». К моему великому удивлению, «Новый мир» отверг его. Но не сам факт отказа больно уязвил мое авторское самолюбие, а иронично-оскорбительная отписка: «Не рановато ли в двенадцать лет браться за решение таких глобальных проблем?..» Здрасьте! А когда же еще решать глобальные проблемы, как не в молодые годы? В девяносто? В девяносто у человека остаются только свои проблемы – какой у него сегодня будет стул, и не подорожали ли опять ритуальные услуги?

    – Да уж, проблем этих всегда слава богу... – в моей конфронтации с «Новым миром» Зоя Терентьевна трусовато не решается встать ни на одну сторону. Упорно добиваюсь от нее определенной гражданской позиции.

    – Вся наша печать подкаблучна и полна страхов. Вот поэтому, Зоя Терентьевна, нам с вами и нужна международная трибуна. Тогда наш голос аукнется по всей планете. Тогда наши справедливые требования уже нельзя будет игнорировать. Медсестра Лена будет часами сидеть на краешке моей кровати, а завхоз Круглов лично принесет вам из дома свое лучшее ведро, только бы перестали трепать его имя от Ванкувера до Куала-Лумпура.

    – Мне на виду нечего быть, – отмахивается от мировой известности тетя Зоя и, посягая на мое игривое настроение, говорит: – Тебе, Алик, рано еще озорничать. Только-только ведь косточки начинают заживать... А Ленку и без тебя есть кому приголубить.

    – Да ну?!.

    – Вот тебе и «Да ну!»  –  так уверенно  сказала  Зоя Терентьевна, будто  не раз уже была свидетельницей  воркования двух голубков в кабинете Виталия Даниловича.

    – Товарищи, тише, пожалуйста, – вежливо попросил другой пациент нашей четырехместной палаты.

    Вася, крупный телом, головой, чертами лица блондин, внимательно читал стенограмму ХХV съезда КПСС. Он был  помоложе меня, лет двадцати четырех.

    И сейчас, когда все мы лежали в кроватях, было видно, что третий постоялец палаты будет только по плечо Васе. Худенький, осунувшийся, он все время сосредоточенно рисовал что-то в своем альбоме. Представлялся он всем так, будто предлагал какой-то тест: «Моисей Абрамович Рабинович».

    Возможно, Моисею Абрамовичу уже было девятнадцать лет, а возможно, и полных восемнадцати еще не было.

    Четвертый мужчина, по возрасту годящийся нам троим в отцы, все время лежал молча, сложив на животе руки и почти не открывая глаз. В разговорах он не участвовал. Комментировал только упоминание смерти. Пророчеством: «Все Т а м  будем» или вопросом: «Эх, знать бы – что  Т а м…»

    Были, похоже, у Михаила Карповича предчувствия задаваться таким вопросом. Не в потолок, казалось, с тоской смотрели его глаза, когда он изредка открывал их, – Туда  они уже смотрели.

    Чаще всего приходили к Васе. Многочисленные Тихомировы были людьми интеллигентными и образованными. Они не уставали повторять, что кальций для костей – как цемент для бетона. Теперь все пациенты палаты № 28 знали, что лучше других продуктов питания аккумулируют в себе кальций петрушка, урюк, вишня, халва, шоколад, сыры... Вася, угощая нас, не принимал никаких отказов. Кальций делился на всех поровну.

    Ко мне приходили малосведущие в медицинской химии лимитчики. Взращенные неизбалованной деликатесами провинцией, они была уверены, что больше всего полезных для организма веществ содержится в копченой колбасе и вареной курице. Колбасы и курицы тоже в обязательном порядке шли в палате по рукам.

    К Моне изредка приходили два таких же юных, худых и таких же мрачных, как он, художника. Говорили они только шепотом.

    Приходила к Моне и его пожилая соседка по коммунальной квартире, Варвара Сергеевна. Приносила ему домашние пельмени, гладила по голове и тихо приговаривала: «Совсем худющий ты стал, Монечка. Так-то одному жить. Вот поехал бы вместе со всеми своими в Израиль, был бы цел и невредим...»

    К Михаилу Карповичу никто не приходил. «Не завел никого возле себя – вот никто и не приходит», – коротко и нехотя объяснял он свое одиночество.

    Узнав, что я – лимитчик, Вася добродушно спросил:

    – Олимпийские объекты приехал возводить, Алик?

    – Олимпиада и без меня обойдется, Вася. А вот прослышал я в своем далёком далеке, что есть в Москве Скотопрогонная улица, Первый и Второй Бабьегородские переулки, а также Хухриков, Малый Могильцевский и прочие пережитки топонимики. Да как же так?! Как могут быть в образцовом городе-герое улицы с такими названиями? Может человек, живущий в Староконюшенном переулке, думать о достойной встрече ХХV съезда родной КПСС? Дудки! Он должен думать о хомутах, овсах и попонах... Пора тебе, Затируха, в Москву, постановил я. Сами они никогда не догадаются исправить эти режущие слух строителя коммунизма названия. Мой доклад в Моссовете обещает быть очень конструктивным. В нем я не только обращу внимание отцов города на старорежимные названия, но и предложу диктуемые эпохой новые. Например, Сивцев Вражек хочу переименовать в переулок Постоянной временной прописки. Красиво и актуально, правда?

    – Зачем же его переименовывать? – улыбнувшись, сказал Вася. – Сивцев Вражек – очень милое название...

    – В переулке с таким названием совершенно невозможно строить коммунизм, – объясняю я свои топонимические наскоки. – В Сивцевом Вражке можно только гороховые кисели хлебать и воздыхать о благословенных временах матушки Елисаветы, когда некоторые местные старожилы еще помнили, что означает это диковинное название... Грустно, Вася, что ты не одобряешь мой предстоящий доклад в Моссовете.

    Не отрывая глаз от рисунка, Моня сухо говорит:

    – Вот если ты назовешь Сивцев Вражек улицей Продолжительных аплодисментов или проспектом Бурных оваций, тогда товарищ Василий одобрит твой доклад в Моссовете.

    – И тогда не одобрю, – спокойно сказал «товарищ Василий». – Коммунизм будет обязательно построен и в Сивцевом Вражке, и даже в Малом Могильцевском переулке.

    Не впервые в этой палате защищались от нападок продолжительные аплодисменты, бурные овации и причины, их порождающие. Терпя поражения в атаках на них, Моня переходил на личности. Он вновь и вновь обращал внимание присутствующих на то, как трудна и опасна работа крупных кадровых партработников. Сколько и сколько из них сверзилось со всяких возвышенностей, включая унитазы, любовно прилаживая в коридорах, кабинетах и клозетах своих контор транспаранты: «Решения исторического ХХV съезда КПСС – в жизнь!» Сколько и сколько переломало себе при этом все кости.

    И каждый раз Вася, великодушно прощая Монину горячность, спокойно доводил до сведения тех же присутствующих, что он – всего лишь заместитель секретаря небольшой парторганизации; транспарант вешал не в конторском клозете, а на козырьке ее подъезда; упал не с унитаза, а с высокой лестницы; не все кости переломал при этом падении, а только одну ногу.

    – Поверь, Моня, я тебе искренне сочувствую. Но корректно ли винить в избиении каждого художника органы, партию, государство? Разве не мог ты столкнуться с обыкновенной шпаной? Или психами, которые патологически не приемлют любой формализм в искусстве...

    Я уточнил:

    – То бишь, психами, которые патологически приемлют только социалистический реализм...

    Вася сразу встал на защиту соцреализма:

    – Надо ли, Алик, говорить о нем в столь уничижительном тоне? Я вот тоже никак не могу признать произведением искусства какую-нибудь композицию из помятого ночного горшка, облезлого веника и дохлой крысы...

    – Товарищ Василий признает произведением искусства только какую-нибудь композицию из ордена Ленина, голубя мира и полной стенограммы ХХV съезда родной КПСС, – ни на секунду не отрываясь от рисования, сказал Моня.

    – Ну вот, обиделся за формализм, – посетовал Вася...

    Моня и вправе был обидеться. Легкими путями в своей конфронтации с социалистическим реализмом он не шел и ночных горшков никогда не писал. Ночной горшок, да еще с облезлым веником и дохлой крысой впридачу, – тут сразу понятно, что это не просто отступление от социалистического реализма. Тут уже явной антисоветчиной попахивает. А вот сумей-ка ты привнести такой душок, например, в композицию, главным элементом которой служит кумачовый лозунг – «Вся власть Советам!» По мнению самых компетентных в изобразительном искусстве товарищей, Моне это удавалось. И компетентные товарищи все с большим нажимом ставили на вид эти удачи гражданину Рабиновичу. Гражданин Рабинович товарищеским замечаниям злостно не внимал...

    ...Никакой официальной рекламы – а немало народу собралось на выставку, самовольно устроенную кучкой художников прямо под открытым небом. Иностранцы были. Делали большие глаза и цокали языками, восхищенные смелостью авторов... Первый раз два подтянутых искусствоведа в штатском мимо Мони прошли – только взглядами обожгли. А после второго просмотра мягко покритиковали сквозь зубы: «Убери свое дерьмо, целее будешь...» Моня эту критику услышать не пожелал. Поздним вечером того же дня она была продолжена в подъезде с вывернутой лампочкой. После ее окончания подняться сам Моня уже не смог.

    – Не могу поверить, что такая жестокость была санкционирована властями, – недоумевал Вася. – Ну, порезвились полтора десятка фрондирующих художников перед иностранцами – что за ущерб для сверхдержавы?

    – Профилактика, – попытался я объяснить такие критические проработки в темных подъездах. – Всякую заразу в искусстве надо искоренять быстро и решительно. Иначе потом для борьбы с ней никаких искусствоведов не хватит.

    – Но ведь так и убить человека можно... – таких проработок в темных подъездах, если они действительно имеют место, Вася не одобрял.

    Как только дискуссия  достигает предела жизни –  Михаил Карпович тут же принимает в ней участие:

    – Эх, знать бы – что  Т а м? – открывает он тусклые глаза.

    – Ничего там нет, Михаил Карпович, – Вася говорил уважительно, но так уверенно, будто этот тезис снова и снова находил подтверждение в прорабатываемых им материалах ХХV съезда.

    Михаил Карпович пытался перечить постановлениям съезда:

    – А ведь рассказывают же люди: сначала попадаешь в тоннель... В конце его – сияние... Потом тебя встречают твои родственники... Ранее усопшие...

    – Галлюцинации, – терпеливо объясняет Вася. – Милосердная природа таким образом скрашивает последние мгновения нашей жизни. Чтобы те, кто все-таки выкарабкался, могли обнадежить живущих вечностью... Гуманно, но не научно. Здесь, на Земле, все наше время. Какая-то память о нас или быстрое забвение. Кто что заслужил... Да зачем вам об этом думать, Михаил Карпович? Выздоравливайте и живите себе еще долго-долго! Скушали бы что-нибудь. Совсем в последние дни не едите...

    – Может быть, и галлюцинации, – слабым голосом возражает Михаил Карпович, – а может быть, и нет...

    Однажды я решил внести свежие элементы в эту унылую пикировку материализма с идеализмом.

    Будто решившись, наконец, нарушить какой-то обет молчания, негромко говорю:

    – Тоннель имеется, товарищи. Когда я был Т а м, – выразительно поднимаю палец вверх, – мне довелось проскочить им. Незабываемые  ощущения!

    Михаил Карпович широко открыл глаза, с трудом повернулся на бок и весь подался ко мне. Моня, не переставая рисовать, улыбнулся уголком губ. Вася оторвался от стенограммы ХХV съезда и с легким сарказмом сказал:

    – Ну да, ведь ты, Алик, прошел через реанимацию. Похоже, при таких печальных обстоятельствах божественных откровений никак уж не избежать.

    Не обращая внимания на тон Васи, продолжаю:

    – Только вылетел из тоннеля, только перебросился парой слов с дядей Тимофеем, – как хвать меня какая-то силища и потащила куда-то. «Не дрейфь, Алексей, – крикнул мне на прощанье дядя Тимофей. – Тебе теперь в Карантин дорога». Так и есть:  попадаю я в этот самый Карантин. В партсектор...

    – Ты же говорил Виталию Даниловичу, что являешься убежденным монархистом, – перебил меня Вася. – Как же тебя в партсектор угораздило попасть?

    – Тут, друзья, я опять должен возвратиться к своей бурной пионерской молодости. Приветствуя открытие районной партконференции, наш 4-й «А» песню о партии там распевал. Солировал я. Вот мне в Карантине это солирование и припомнили. Там тебе все припомнят. И во всем разберутся. Наносное, коросту, шлак – это добро, не поскупятся, в семи скипидарах смоют. А вот то, что и в таких ваннах не смывается, что намертво в душу въелось, – то уж действительно навек твоим останется. С ним тебя из Карантина и отправят к месту постоянной прописки – в Верхнее или Нижнее Хозяйство.

    – Как ты сказал? – вытянул морщинистую шею Михаил Карпович.

    – В Карантине, на тамошнем жаргоне, именно так обозначают два полюса потустороннего мира – Верхнее и Нижнее хозяйства. Верховенствующую суть Верхнего хозяйства величают Ясный Свет. А  босса Нижнего в Карантине называют Хозяином. Шёпотом.

    – Нелегко, должно быть, приходится нашему брату-партийцу в Карантине? – улыбнувшись, предположил Вася. Он уже догадывался, что моя бурная пионерская молодость однопартийцами нас не сделала.

    – Каких-то особых придирок к рядовым членам я не заметил. Вот партактиву – тому да, несладко приходится. С освобожденными секретарями, маститыми внешнеполитическими обозревателями, политологами, главными редакторами крупнейших газет, заведующими кафедрами научного коммунизма, лекторами со стажем – с теми, кроме стандартных скипидарных ванн, проводят еще какие-то очистительные процедуры. За наглухо закрытыми дверями. Оттуда только стоны и покряхтывания слышатся – наподобие тех, что раздаются из парной, когда банщик с паром сильно переборщит. Но вышеперечисленным товарищам и спецпроцедуры не всегда помогают.

    – Значит, участь партактива в Карантине предопределена – там их задерживают только для проформы? – в голосе Васи уже звучит некоторая обида: из моей потусторонней сказки выходило, что основной контингент Нижнего хозяйства – это как раз партактив.

    – О предрасположенности можно говорить только для штатных идеологических работников. Да, те сразу отправляются в Нижнее хозяйство. Им в Карантине даже белье не меняют. Ну и с теми, кому никакие спецпроцедуры не помогают, – с ними  что прикажете делать? Тогда Карантин становится для них местом последнего свидания с теми их родственниками, которые квартируют в Верхнем хозяйстве. В день отправки очередного этапа в Нижнее хозяйство те прилетают на КПП Карантина. Должен заметить, что большинство этапируемых держатся в такие минуты очень достойно. О снисхождении не просят, кассаций не подают. Да и родственники из Верхнего хозяйства успокаивают их как могут: везде, мол, люди живут... Конечно, как и всюду, и тут случаются порой проявления слабости. Иногда ветерок доносит крики от КПП. Это очередной ренегат клянется прибывшим за ним экспедиторам из Нижнего хозяйства, что у него по сей день на даче, в подвале, на дне кадушки с кислой капустой, в непромокаемом футляре маленький нательный крестик спрятан. Поэтому в Нижнем хозяйстве много мороки будет с его святостью. А служивые ему в ответ: «Не хулиганьте, товарищ. Не заставляйте себя ждать. Хозяин этого не любят. Поцелуйте дедушку – и айда!»

    – Пощади, Алик! – с напускной мольбой в голосе просит Вася. – Оставь партактиву хоть маленькую надежду на попадание из Карантина в райские кущи.

    Я внял просьбе:

    – Нет правил без исключений. По Карантину упорно ходит легенда, что однажды оттуда, после беспрецедентной санобработки, был направлен в Верхнее хозяйство ни кто-нибудь, а кандидат в члены Политбюро. Правда, вскоре после этого Гавриил нашел у себя под подушкой «Манифест коммунистической партии» с припиской: «Прочти и передай другому». Чьих рук это было дело?.. Эх, и большая чистка, говорят, была после этого в Верхнем хозяйстве!..

    Моня, окончательно убедившийся в том, что я уже никогда больше не буду петь песен о партии, благодарно улыбнулся мне.

    Вася беззлобно резюмировал:

    – Да, задиристая получилась карикатура. Правда, Михаил Карпович?

    С трудом переваривая услышанное, Михаил Карпович вдруг обиженно говорит:

    – Да, им там, в Верхнем хозяйстве, хорошо говорить, что везде люди живут...

    Бежали дни. Палата все больше наполнялась весенним солнцем. Все жизнерадостнее посвистывали за окнами преисполненные  свадебных намерений птахи. Тетя Зоя, с замиранием сердца слушая мои мрачные саги о репрессиях в Нижнем хозяйстве, говорила: «Свят-свят!..» – и прибирала у нас все тщательнее.
Моня закончил портреты в карандаше всех обитателей нашей палаты.

    Внимательно всмотревшись в свой, я не мог не сказать:

    – Вот теперь я точно знаю, каким хотел бы видеться окружающим. Вот таким. Если все видят меня так, как видишь ты, Моня, то мне нечего обижаться на матушку-природу. Раньше у меня были к ней кое-какие претензии.

    Вася тоже был доволен своим портретом. «Добрый парень», – убежденно сказал бы любой, только взглянув на него. Сразу было видно, что это славное открытое лицо не может быть злым. У него просто отсутствуют приводные мышцы этой гримасы.

    – Спасибо, Монечка! – растроганно сказал Вася. – Я буду хранить этот портрет всю жизнь.

    Даже на лице Михаила Карповича при взгляде на свой портрет впервые промелькнуло подобие улыбки.

    – Орел!..

    Угасал Михаил Карпович. Лучшие кусочки, которые мы ему подкладывали, оставались нетронутыми. К нему так и не пришел ни один человек.
Тихо, безо всякого интереса к событиям и людям, лежал Михаил Карпович в своей кровати и только тогда, когда я настраивал принесенный мне лимитчиками ВЭФ-202 на «Немецкую волну», – вот тогда с ним что-то происходило. Не один раз переспросил он фамилию автора книги, которую несколько вечеров подряд читали в далеком Кельне.

    – За-рец-кий, – по слогам повторял я. – Что, заинтересовало? Увы, Михаил Карпович, своими впечатлениями об этой книге вам с ее автором уже никак не поделиться. Бывают такие нездоровые причуды у литераторов: корпят-корпят над сочинением, а обнародовать его велят только после своей смерти. Помнится, Марк Твен некоторые свои произведения завещал опубликовать только через сто лет после кончины. При всем уважении к Марку Твену, мы, советские читатели, таких завещаний одобрить никак не можем.

    Попытаться хоть чуть развлечь его – что еще могли мы сделать для Михаила Карповича.

    Просматривая газеты, говорю:

    – А вы не находите, товарищи, что наша медицина как-то очень кисло откликается на исторические предначертания ХХV съезда родной КПСС? Растут надои молока, увеличивается выплавка чугуна и стали, больше заготавливается хвойного кругляка и щетины, а медицина как бы отстранилась от всеобщего энтузиазма. Где сводки Информбюро о битвах с глистой и холерными вибрионами? Где послесъездовская сшибка мнений о путях борьбы с косолапостью и облысением советского человека?..

    – Где рапорты с мест об искоренении поноса на 120 процентов? – подхватывает Моня.

    – Где... – вращая глазами по сторонам и прищелкивая пальцами в поисках нужного слова, Вася тоже пытается вступить в заданную игру, но я, дабы не потерять вдохновения, эгоистически не дожидаюсь его прихода к другому:

    – Предлагаю написать и повесить в нашей образцовой палате лозунг дня: «Медик, кальций – не панацея. Шире внедряй в организм больного калийные и фосфатные удобрения! Крепи кость трансурановыми элементами!» Нарисует лозунг дня Моня, а повесит его на видном месте, конечно, Вася. С его огромным опытом по развешиванию транспарантов...

    В этот момент Михаил Карпович как-то очень нехорошо захрипел и отчаянно замотал головой.

    – Что такое, Карпыч? Что, старина, плохо тебе? – всполошились мы. – Позвать врача?

    – Никого не зовите. Слушайте меня внимательно и не перебивайте... Моня, приготовь бумагу и карандаш. Пусть хоть у вас останется память обо мне. Успеть бы только...

    Успел.

    Потом мы позвали медработников.

    До следующего дня старый шофер не дожил.


                Г л а в а III
                НА КОНТРОЛЕ ЦК

    – Разрешите, товарищ генерал?

    – Проходите, Владимир Кузьмич.

    В кабинет генерала КГБ Лунина входит майор Посин.

    – Садитесь, закуривайте... Как вы, наверное, догадываетесь, Владимир Кузьмич, вызвал я вас не для пожелания счастливого отпуска. Увы, все сюрпризы и неожиданности в графики наших отпусков не заложишь. Понимаю, что эта немудрёная сентенция будет слабым утешением для вашей супруга, но...

    Генерал Лунин развел руками, давая понять, что как раз эта немудреная сентенция и будет единственным утешением для супруги майора Посина.

    – Понимаю, товарищ генерал.

    – Владимир Кузьмич, что вы слышали о «Красном алмазе»?

    – Нечто похожее на мифы и легенды о Янтарной комнате доводилось слышать.

    – Верно, есть у Янтарной комнаты и сокровищ «Красного алмаза» общее. Это общее – тайна исчезновения. Но есть, как вы, должно быть, заметили, и существенное отличие. Мифы и легенды о Янтарной комнате сочиняются и муссируются всеми, кому ни лень. Догадкам, предположениям нет числа. Литература о ней – это, теперь, пожалуй, уже самостоятельный предмет для исследований.

    – Да, нетрудно заметить, Янтарная комната – не запретная тема.

    – И понятно, почему, Владимир Кузьмич, Янтарная комната – тема не запретная. Ее вывезли немцы. Они похитили наше национальное культурное достояние. Как ни поверни – грабеж. Поэтому естественно желание многих и многих энтузиастов у нас и за рубежом помочь нам в ее поисках – хотя бы еще одной порцией самых фантастических догадок и предположений. А вот к исчезновению сокровищ «Красного алмаза» иноземные завоеватели прямо не причастны. Но не только это заставляло никогда не афишировать их пропажу, да и само их существование в природе.

    – Что же они собой представляли, товарищ генерал?

    – Сокровища «Красного алмаза» представляли собой собрание уникальных по своей художественной ценности драгоценных ювелирных изделий, составной частью каждого из которых были крупные бриллианты... Вы, Владимир Кузьмич, конечно, понимаете, почему после революции возникла необходимость в создании такого отдела при ВЧК? – генерал Лунин пытливо посмотрел на майора Посина.

    Да, майор Посин понимал – почему тогда возникла такая необходимость.
Каждой великой революции – свой великий грабеж. Кого грабить – революцией названы. Кому – тут первыми и самыми способными станут те, кому при любом режиме грабить – на роду написано. И вот уже у многих красных командиров и командирчиков завелись заветные шкатулки, а то и сундучки, в которых сверкают ласкающие глаз вещички. Верные ординарцы и во сне их из рук не выпускают. И в тылу узаконенная революцией экспроприация способствует появлению у многих ответственных за нее товарищей таких заветных кубышек. Вот тут паханам революции и пришлось показать – кто в разграбленном доме хозяин.
«Сдать! Всё!» – строго отстучали телеграфы по всем направлениям революции. Пустить в показательный распыл дюжину-другую мелких красноштанных атаманов, не поспешающих выполнять приказ Центра и норовящих расховать содержимое своих кубышек по чердакам и подвалам. Все драгоценности ныне и впредь сдавать уполномоченным созданного при ВЧК отдела «Красный алмаз».

    …– Вот и потекли отовсюду драгоценности в этот отдел, – продолжал генерал Лунин. – Там с ними работали высочайшие профессионалы. Они ни в чем не уступали своим коллегам из «Антиквариата», конторы, которая работала с ценностями Оружейной палата. Да и знал ли кто в этой почтенной конторе о возникновении тайной сокровищницы и масштабах работы в ней.

    – А в чем была суть этой работы, товарищ генерал? – спросил майор Посин.

    – Говоря попросту – в сортировке. Шедевры оставлялись в хранилище «Красного алмаза», а остальные драгоценности... Что происходило с остальными – это вопрос. Не исключено, что эти, менее ценные, бриллианты пошли в тридцатые годы на бурильные установки, когда государству остро не хватало промышленных алмазов. Возможно, часть из них  была продана за границу. Для финансирования ускоренной индустриализации страны все средства были хороши.

    – А как в отделе поступали с теми изделиями, которые признавались шедеврами ювелирного искусства?

    – Никак – если можно так сказать. Со дня поступления и до таинственной пропажи все эти уникумы оставались в хранилище «Красного алмаза», в Фуркасовском переулке. Можно предположить, что за все время существования отдела наверху так и не было решено – что же делать со всем этим великолепием. И это затруднение, Владимир Кузьмич, понять можно. Как, действительно, следовало поступить с ними? Использовать уникальные бриллианты для промышленных целей? Распиливать и в таком виде продавать за границу? Но ведь все это – предметы огромной материальной, художественной, исторической ценности. Уродовать их было бы варварством.

    – А почему, товарищ генерал, нельзя было выставить их на зарубежные аукционы?

    – Этому, надо полагать, мешала революционная форма изъятия их у бывших владельцев. Многие из этих драгоценных шедевров, переходящих из поколения в поколение, значились в соответствующих каталогах. Каждому такому лоту могла сопутствовать истерика какой-нибудь экс-графинюшки, узнавшей фамильную реликвию. И мародерство большевиков опять стало бы главной темой буржуазной печати.

    – А почему тогда эти драгоценные изделия не экспонировались в наших музеях, уж коли так велика была их историческая и художественная ценность? – спросил майор Посин.

    – Число музеев, где могут экспонироваться такие уникумы, очень ограничено. А достойных экспонатов и без того достаточно. Например, в той же Оружейной палате даже не все яйца Фаберже выставляются. Некоторые эвакуированные туда из Петрограда еще в 1914 году драгоценные изделия из сокровищницы императора и по сей день остаются упакованными в ящики и сундуки.

    – Да, запасники наших главных музеев будут, наверное, побогаче их открытых экспозиций.

    – Ну, самое достойное, конечно, выставляется. Хотя бы в порядке очередности. Но вот как можно было выставлять вещички «Красного алмаза»? Сколько недоговоренности было бы в такой экспозиции. Чего скрывать, ведь порой с тел без суда и следствия казнённых людей снимались те вещички.

    – Возможно, товарищ генерал, наверху было решено выждать какое-то время, чтобы подзабылось происхождение этих драгоценностей? А уж потом как-то с пользой распорядиться ими.

    – Очень может быть, Владимир Кузьмич. Как говорят летчики-испытатели – когда не знаешь, что делать, не делай ничего. Со временем сокровища «Красного алмаза» только бы прибавили в цене. Так или иначе, а пролежали они без движения до самой войны.

    – Как я понимаю, товарищ генерал, в 1941 году их должны были эвакуировать из Москвы?

    – Вот мы, Владимир Кузьмич, и подходим к тайне их исчезновения. Да,  «Красный алмаз»  эвакуировал свои сокровища. Для удобства транспортировки было решено отправлять только одно, так сказать, место. По специальному заказу на заводе «Серп и молот»  был срочно изготовлен из стальных листов ящик-сейф. К нему приварили восемь ручек. Только восемь достаточно крепких мужчин могли переносить этот стальной короб с упакованными в нем драгоценностями. 16 октября 1941 года его погрузили в автофургон, выкрашенный как санитарная машина, и вывезли из хранилища в Фуркасовском переулке. Только «старший» машины знал – куда ехать. Но до места назначения фургон не доехал. И вот уже тридцать пять лет о сокровищах «Красного алмаза» не было ни слуху, ни духу.

    – А куда должна была доехать машина?

    – Всего-то до Казанского вокзала. Там для необычного груза был приготовлен спецвагон, который должен был довезти его до Куйбышева, запасной столицы.

    – А люди, которые сопровождали груз, – что стало с ними?

    – В Фуркасовский переулок возвратилась и машина, и все люди, которые были на ней. Кроме одного человека. «Старшего» машины – капитана Климова. Заместителя начальника караульной службы «Красного алмаза».

    – А кто были остальные люди?

    – Сержант-водитель и восемь солдат из того же караула.

    – Их, конечно, допрашивали. И что они показали?

    – Все они показали одно и то же. Из Фуркасовского переулка выехали на улицу Кирова и поехали до Садового кольца. А вот здесь, вместо того, чтобы ехать прямо, к площади трех вокзалов, о чем, повторяю, знал только Климов, – вместо этого они свернули к Колхозной площади. Там повернули еще раз – и до Всесоюзной сельскохозяйственной выставки. Чуть западнее ее находится улица Хованская. В то время там стояли заброшенные гаражи эвакуированной автобазы. Въехали туда. Климов распорядился снять с машины ящик с драгоценностями. Скоро туда же подъехала другая машина. Климов приказал своему водителю с солдатами возвращаться в Фуркасовский переулок. Маршрут следования туда назначил им такой, который требовал раза в три больше времени, чем прямой путь. Сам остался.

    – Климов, товарищ генерал, как-то объяснил подчиненным эти маневры?

    – Для солдат его объяснение прозвучало вполне убедительно. Они не должны знать пункта назначения драгоценного груза. А на следующем транспорте не будут знать, какой груз они везут.

    – Значит, сокровища «Красного алмаза»  продолжили куда-то свой путь с улицы Хованской?

    – И путь не очень далекий, Владимир Кузьмич. Хоть и кружной дорогой возвращались солдаты Климова в Фуркасовский переулок, а все равно – не так уж много времени давал он себе на то, чтобы драгоценности были надлежащим образом спрятаны, пока их не хватятся.

    – Значит, по горячим следам не нашли ни пропажи, ни Климова?

    – Климова нашли через два дня.

    – Вот как!

    – В числе прочих под наблюдение сразу была взята некая Кира Тоцкая, актриса одного из театров, любовница Климова. Тоцкая привела наблюдение в Малый Екатерининский переулок. Там, в одной из квартир, ее ждал Климов. А вот тут сотрудники сработали топорно – он успел застрелить и ее, и себя.

    – Признал вину... А что за человек был Климов, товарищ генерал?

    – Проверенный, что называется. Ничего подозрительного в происхождении, характере, привычках.

    – Чем же тогда можно объяснить его поступок?

    – Владимир Кузьмич, а вы знаете, что это были за дни в Москве – середина октября сорок первого?

    – Ощущалась некоторая растерянность?

    – Чего уж тут иносказания употреблять. Была самая настоящая паника. И она охватила не только гражданское население. Многие, очень многие были уверены, что взятие Москвы немцами – это событие уже не дней, а ближайших часов.

    – И кое-кто не упускал случая подготовить себе безбедное существование при новом порядке, ловя рыбку в мутной воде?

    – Да, преступление Климова надо, вероятно, объяснить его пораженческим настроением и теми личными качествами, которые никакими анкетами и проверками не выявишь.

    – Товарищ генерал, но ведь к тому времени, когда вышли на Климова, драгоценности уже могли быть распределены между похитителями?

    – Такое поспешное растаскивание драгоценностей сильно бы увеличило шансы быстро обнаружить их и похитителей. У Климова и Тоцкой не нашли ни одной вещи из тех, что были в пропавшем ящике-сейфе. Сокровища надежно спрятать, а самим до прихода немцев затаиться – так должны были поступить похитители. Но даже не эти соображения заставляют думать, что сейф ни тогда, ни после не распотрошили. Тридцать пять лет прошло с тех пор, а ни один из тех предметов не выплыл ни у нас, ни за рубежом. Ни один из огромного их количества! Такие уникальные драгоценные изделия сразу были бы замечены... Можно с уверенностью говорить, Владимир Кузьмич, что все сокровища  «Красного алмаза»  до сегодняшнего дня находятся там, где и были схоронены в 1941 году. Все в том же ящике-сейфе, добросовестно сработанном на «Серпе и молоте».

    – Товарищ генерал, но ведь теоретически можно допустить, что тайна захоронения сокровищ «Красного алмаза» – это тайна одного капитана Климова. Люди на том, втором, транспорте действительно могли не знать, какой груз их подрядили подвезти. Они могли сделать это за какое-то приличное вознаграждение и вполне удовлетвориться этим. Возможно, у Климова не было ни одного сознательного помощника?

    – Да, Владимир Кузьмич, все эти тридцать пять лет не было никаких оснований предполагать что-то другое. Но, оказывается, сознательный помощник у Климова был. И это стало известно только теперь.

    – Эх ты! – с мальчишеским азартом воскликнул майор Посин. – И кто же это?

    – Зарецкий Виктор Семенович. В послевоенное время – гражданин ФРГ.

    – И как это стало известно?

    – Недавно на Западе вышла книга его воспоминаний. Трудное, голодное детство, репрессированные родственники, бездарные полководцы, плен – известный набор мемуаров всех перебежчиков. Но среди литературных лютиков-цветочков господина Зарецкого есть глава, которая сразу обратила на себя наше внимание. Она называется – «Кровавый алмаз». Есть в ней домыслы, догадки, заимствования, но в целом Зарецкий со знанием дела рассказывает об истории возникновения отдела, его целях и задачах. Встречаются детали, о которых автору мог поведать только работник «Красного алмаза». И вот в этой главе Зарецкий открытым текстом заявляет, что в 1941 году поспособствовал оставить большевиков с носом – укрыть от них насилием и мародерством добытые ими сокровища.

    – И как он это объясняет?

    – Разумеется, он участвовал в этой акции исключительно из высоких гуманных соображений. После поражения коммунистов все эти драгоценности должны быть возвращены их законным владельцам или их наследникам. В этой рискованной операции он участвовал с еще одним русским патриотом, работником отдела, который вскоре погиб, но не выдал тайны.

    – Еще один «патриот» – Климов. А как они снюхались?

    – Зарецкий – земляк и одногодок Климова. В одном классе учились. После школы их пути разошлись. Но вот в то время, о котором мы говорим, эти пути, как теперь можно понять, опять пересеклись. В октябре 1941 года автобат, в котором служил военинженер 2-го ранга Зарецкий, дислоцировался в Мытищах. Машины батальона каждый день ездили в Москву.

    – Да, товарищ генерал, вот это зацепка! Теперь нам известен второй участник похищения...

    – Известен Владимир Кузьмич, но уже недоступен. Книга издана посмертно. Такова была воля автора.

    – Вот те на! Опасался, что достанем?

    – Что ж, в его положении этого можно было ожидать. Теперь, из могилы господин Зарецкий злорадно утверждает, что большевикам эти сокровища никогда не достанутся.

    – И он, товарищ генерал, как будто не ошибается? Опять потеряны все следы?

    – И все-таки он, похоже, ошибается. Дал нам господин Зарецкий кое-какие следы пропавших сокровищ «Красного алмаза»... Давайте, Владимир Кузьмич, попробуем реконструировать те далекие события. У Климова – пораженческое настроение. Встреченный в Москве землячок вполне разделяет его. В послевоенной жизни лучше быть богатенькими. Судьба дает им такой шанс. Климов находит возможность сообщить Зарецкому о времени отправки сокровищ в эвакуацию. Договорились о месте перегрузки. Из заброшенных гаражей на Хованской улице драгоценности вывозит уже машина военинженера Зарецкого. С его же солдатами на ней.

    –… Которые не знают – что находится в этом стальном ящике...

    – Им, например, сказано, что в нем какие-то важные документы, которые в связи с угрозой захвата Москвы надо спрятать на время в надежном месте. Что могло быть подозрительного в этом, когда эвакуировали и прятали все, что не должно попасть в руки врага. Погрузили – поехали. Командиры знают – куда... Теперь Владимир Кузьмич, вы понимаете – почему откладывается ваш отпуск и что вам предстоит сделать?

    – Найти кого-нибудь из тех солдат Зарецкого?

    – Если даже Климов и Зарецкий сами участвовали в перетаскивании ящика, то и тогда им должны были помогать не меньше шести солдат. А, скорее всего, они не должны были обнаруживать личного интереса к сейфу, и солдат-грузчиков было больше.

    – А когда, товарищ генерал, Зарецкий попал или сдался в плен?

    – В ноябре, под Волоколамском.

    – Сразу в бега не ушел, чтобы не выдать себя?

    – Да, тогда в поисках связи между его исчезновением и последней поездкой в Москву быстро бы вышли на тех солдат... Трудно будет, Владимир Кузьмич, найти теперь кого-нибудь из них. Трудно. И все-таки, как ни велики были потери в войне, а такой шанс есть. Его надо использовать. И дело это никак нельзя откладывать в долгий ящик. Только что книгу Зарецкого закончила смаковать «Немецкая волна». Глава «Кровавый алмаз», лишний раз напоминающая о бесчеловечной жестокости большевиков, разумеется, шла в эфире без всяких сокращений. Не секрет, что эти передачи у нас слушают. Возникает, Владимир Кузьмич, щекотливый вопрос: как поступит человек, который поймет из нее – что он прятал со своим командиром Зарецким в 1941 году? Который сообразит, что эти несметные богатства могут до сих пор находиться в том самом месте. Обязательно ли он поспешит к нам?

    – А не темной ноченькой – к тому месту...

    – То-то и оно. Так что без лишней суеты, но поспешать нам надо. Если сокровищам «Красного алмаза» суждено быть найденными, то найдены они должны быть нами... Еще одно важное обстоятельство, Владимир Кузьмич. Книга Зарецкого, напоминая о происхождении драгоценностей, придает этому делу политический оттенок. Оно сразу поставлено на контроль ЦК…


                Г л а в а   IV
                ШТАТНОЕ РАСПИСАНИЕ

    Концертный зал имени Чайковского предлагал почтенной публике классическую музыку. «Котлетная» на другой стороне улицы Горького – «биточки мясные».

    Первые же звуки великолепного оркестра убеждали гостя филармонии в самом высоком неземном происхождении душ – композитора, исполнителей да и его, такой простецкой с виду, рядовой слушательской души.

    Предвзято осматривая, осторожно обнюхивая, робко дегустируя биточек, клиент «Котлетной» с каждым мгновением становился все более свирепым атеистом, не верящим ни в какие высшие персоналии. А себя считал и вовсе никчемным существом, раз ему пытаются скормить такое блюдо.

    – Из чего они их делают? – с интересом спросил Вася, разглядывая кусочек на конце своей вилки.

    Из всей нашей компании я чаще других пользовался услугами общепита.

    – «Мясо» для котлет и биточков, как правило, готовят так: ингридиенты, каблуки списанных солдатских сапог и копыта крупного рогатого скота, прокручивают мощными электромясорубками, добавляют опилок, смачивают водой из-под крана, перемешивают – и получившуюся субстанцию подвешивают над  котлом, в котором варится первосортная говядина для персонала. Через три-четыре минуты сырье для котлет и биточков готово.

    – «Мясо» для диетпитания над котлом только проносят, – добавил Моня. – Чтобы не стало слишком жирным…

    Ради конспирации мы встретились в «Котлетной» у метро «Маяковская».

    Я вытащил из кармана схему Москвы с ближайшими пригородами и разложил ее на столе.

    – Итак, друзья, наш приход сюда означает, что все мы по-прежнему согласны осуществить нашу экспедицию. Сомнений и шатаний нет?

    – Как товарищ Василий? – развел руками Моня. – Позволяет ли ему партийный устав участвовать в таком сомнительном мероприятии? Не должен ли он, как честный коммунист, прежде поставить в известность свою партячейку, горком и вообще все международное коммунистическое движение?

    – Не буду лукавить, – спокойно сказал Вася, – знай я, что где-то точно находится сундук с драгоценностями, я бы, пожалуй, поставил в известность упомянутые Моней организации. А так... Успокойся, Моня, я не пойду в горком. Выпей стакан холодного компота за мой счет.

    Я подвел черту под сомнениями и шатаниями:
 
    – Мы можем и должны поступить естественно и просто. Не станем информировать о нашей поисковой кампании ни широкую общественность, ни закрытое бюро горкома. А результаты, так сказать, вскрытия покажут – как нам дальше быть. Откроем наш совет в котлетных Филях…               

    Мы склонились над схемой.

    – Вот она, деревня Челобитьево, – показал я. –  От нее нам плясать. И Мытищи совсем недалеко, и мое Бибирево рядом. С одной стороны, праздношатающаяся публика станет, вероятно, докучать любопытством. С другой – всегда недолго будет слетать куда-нибудь за «Геркулесом» или «Килькой в томатном соусе»…

    Сверяясь с Мониным рисунком, я крестиком отметил на схеме место предстоящей нам работы.

    – Надо бы звездочкой, – заметил Моня. – Среди нас есть партийные...

    – Еще холодного компотику, Монечка, – похлопал по плечу маленького задиру невозмутимый Вася.

    …Выяснилось, что прикупать имущество для экспедиции почти не придется. Основной вклад в ее оснащение –  палатку, спальные мешки, примус «Шмель», даже 9-кратный бинокль – готов был сделать Вася, все поколения дружной семьи которого были заядлыми туристами.

    Я не преминул заметить: 

    – Моня, не забудь напомнить: как только будет готова книга приказов по экспедиции, первым в ней должен стать приказ о каком-то серьезном моральном поощрении Васи.

    Обговорили все технические детали экспедиции.

    Моне было строго-настрого наказано взять с собой все его художнические причиндалы. Ему будет выделено время для творчества. Мы с Васей не позволим пылиться в бездействии одной из самых многообещающих кистей страны.

    Выступить решили после майских праздников. Я и Вася оформляем отпуска, а Моне, пока еще свободному во всех смыслах художнику, ничего оформлять не надо.

    Я рекомендовал:

    – Для родных и знакомых: экскурсия наша – сугубо оздоровительная. После долгой лежки в больничных кроватях соскучились по природе. Хотим припомнить – как поют дрозды, как там травка зеленеет и солнышко блестит…

    Мы вышли из «Котлетной» и прошлись по улице Горького. Как особенно хорош и светел мир после больницы! Как много обещает он. Судьба предлагает нам приключение? Что ж, мы не отвернемся от ее предложения.

    ... – Ну что – она? – хором спросили мы с Васей у Мони, когда ступили на полянку.

    – Она! – уверенно сказал Моня, в последний раз всматриваясь в план и пометки, сделанные им в больничной палате со слов Михаила Карповича.

    Мы огляделись.

    Славная была полянка. Уютная, полная тепла и света. Птичья мелюзга, перебивая друг друга, уже торопилась посплетничать о своих новых соседях.

    – Тогда разбиваем наш лагерь, друзья, – предложил я. – Прошу отметить в дневнике экспедиции день, час и минуты, когда мы ступили на эту многообещающую землю. Перелопатим ее – и любой из нас сможет стать достойной парой для дочурок Морганов, Ротшильдов и всех прочих рокфеллеров...

    Под тактичным руководством Васи разбили палатку. Не стали портить лесной воздух бензиновым «Шмелем», развели аккуратный костерок. Поставили греть в котелке принесенную с собой на первое время воду. Вытащили из рюкзаков пакетные супы и каши, наконец-то освоенные неповоротливой пищевой промышленностью СССР на радость всем странствующим.
 
    «ВЭФ-202» исправно поставлял информацию о кипучей трудовой жизни страны.

    – Замечаете, – говорю я, кроша лучок для супа, – здесь, на природе, даже известие о том, как откликнулись на исторические предначертания ХХV съезда курские свекловоды, воспринимается как-то особенно торжественно и серьезно. Хочется ликовать и аплодировать. Хочется тут же засеять всю нашу полянку свеклой.

    – А почему, Алик, это известие надо воспринимать иначе? – тут же встал на защиту предначертаний и внимающим им свекловодам Вася. – Люди искренне верят, что всесоюзные форумы коммунистов собираются не для того, чтобы переливать из пустого в порожнее. Верят, что его решения – это не чья-то блажь, а научно выверенная программа. И выполнить ее можно только добросовестным трудом всех и каждого.

    – Как говорит! Нет, вы только послушайте – как говорит!– восхитился Моня. – Вот она – школа закрытых партсобраний. Что ни тирада – брильянт чистейшей воды. Надо бы эту тираду о добросовестном труде увековечить в дневнике экспедиции. Сделать ее эпиграфом. Сразу под «Пролетариями всех стран, соединяйтесь!»

    Я тоже не удержался откомментировать Васину тираду:

    – По-моему, у форумов коммунистов сержантское представление о добросовестном труде. С повелительным наклонением применительно к труду эти форумы перебарщивают. А для пролетариев всех стран такое наклонение – как рыбий жир для здоровья: говорят, что полезно, а принимать не хочется.

    Несмотря на всё Васино великодушие, я не стал больше противопоставлять пролетариат и вызвавшуюся быть его единственным поводырем организацию. Для разрядки обстановки рассказал несколько анекдотов, в которых не было ни форумов, ни их исторических предначертаний, ни сыновьи внимающих этим предначертаниям масс. И только труд в той или иной форме неизменно присутствовал в каждом из анекдотов. Без труда, умственного и физического, и от любовницы своевременно не сиганёшь куда-нибудь, когда к ней муж неожиданно возвращается.

    …Жидкий супчик аппетитно дымился в алюминиевых мисках. Простой черный хлеб приволья был намного вкуснее любого больничного пирога, даже с халвой вприкуску.

    – Для землекопов пакетные супы и каши будут пустоватым харчем, – обтирая изнутри миску кусочком хлеба, оценивал первый обед экспедиции Вася.

    Я ободрял коллектив:

    – Ничего-ничего! Когда совсем подведет животы, станем собирать съедобные коренья и личинки. Одна только что выкопанная личинка не уступит по калорийности ни одной общепитовской котлете. О свежести я уж и не говорю.

    Пообедали. Разделись. Кинули на траву-мураву захваченное мной со своего койко-места в общежитии покрывало и легли на него рядышком, с наслаждением подставив белые спины уже вовсю лупившему майскому солнцу.

    – А давайте заглянем вперед, – предложил я. – Предположим, нам подфартит – найдем мы эти драгоценности. Тогда перед нами встанет совсем непростой вопрос: а как поступить с ними?

    – Этот вопрос надо задавить в самом зародыше, – мрачно произнес Моня. – Иначе мы ничего не найдем.

    – Ты, Вася, тоже склонен к суевериям?

    – Вопрос этот давно имеет вполне цивилизованное, законное решение. Найдем – заявляем о кладе. Тому, кто нашел клад, по закону причитается двадцать пять процентов его стоимости. Выходит, каждому из нас – по восемь с хвостиком...

    – Держи карман! И хвостика никому не отдаст твоя родная KПCC. Bce хапнет! – не сомневался Моня. – Ее бы за грабеж давно судить надо, а не премировать целыми сундуками драгоценностей.

    – Началось... – Вася с неохотой вступал в очередную полемику с Моней. – Ну почему – грабеж? Драгоценности – это все-таки излишества. Они были изъяты у имущих слоев населения...

    – Для твоих коммуняк и единственная коза на десять человек может быть излишеством. Только и могут, что изымать!

    – Не надо, Моня, утрировать и преувеличивать.

    – Не надо, товарищ Василий,  бандюганов-большевичков выгораживать!

    – Партия давно отмежевалась от всякого экстремизма...

    – Отмежевалась! – передразнил Моня. – Само выражение это плюгавое говорит, что ни фига не отмежевалась твоя партия!

    – Не надо придираться к выражениям. В партийных документах можно найти и другие. Все они убедительно доказывают: партия решительно и навсегда покончила со старым.

    Тут и я не удержался:

    – Ой ли, Вася? Убедительно – это по-другому. Это когда партия – босая, расхристанная, с непокрытой головой – будет лет сто без устали бродить по всей стране, заглядывать в самые дремучие ее уголки и, заметив там хоть одну живую душу, снова и снова падать на колени, рвать на себе волосы, царапать лицо и жалобно вопить: «Простите, люди добрые! Простите меня, окаянную! Попила я вашей кровушки, поизвела народу. Тридцать три чумы со всеми холерами впридачу столько не изведут...» Прав Моня: слабеньким языком кается партия перед своими подданными.  Танцор за отдавленную даме ногу и то больше себя виноватит. Не отмежевывается от своей неуклюжести…

    Мои антипартийные высказывания Вася воспринимал более болезненно, поэтому я тут же добавил:

    – Однако, я твердо уверен, Моня, что партийная прослойка нашей экспедиции – это лучшая частица партии. Это ее надежда, ее реформаторское будущее. Прошу занести этот тезис в дневник экспедиции красной строкой!

    «Реформаторское будущее партии» криво улыбнулось.

    Лежа посередине, я обнял своих товарищей за плечи:

    – А давай, ребятки, истратим хотя бы по восемь с хвостиком процентов, а? Если господина Зарецкого не подводила память, то это будет величина, соразмерная бюджету какой-нибудь автономной республики. Ради такого куша и всю ту республику перекопать – не велик труд. Как распорядиться таким богатством? Такие задачки только на первый взгляд просты. Тут должен быть широкий кругозор... Как бы поступил со своей долей ты, Моня?

    Моня, по-прежнему, был против дележа шкуры неубитого медведя. Но упорно подстрекаемый мной к экстравагантным поступкам, широким жестам, мотовству и расточительству, он нашел-таки применение своему будущему богатству. Приобрел у государства часть его территории. Заброшенную, отдаленную, ни травинки на ней зеленой, ни былинки живой, и климат – не приведи господь. Плохонькую, бросовую территорию уступило государство Моне. Но в купчей на нее отдельным параграфом, самым крупным шрифтом и красным цветом было записано: теперь государству своими сапожищами на эту территорию – ни-ни! Вдоль высоких заборов и у шлагбаума КПП будут понатыканы предупреждения: «Вход государству строго запрещен! У караула – боевые патроны! Сторожевые волкодавы натасканы на партийные зады!..»

    – И превратишь эту территорию в заповедник воинствующего антикоммунизма? – невесело ухмыльнувшись, предположил Вася.

    – Да уж, не обессудьте. Если там у кого-нибудь под подушкой обнаружится «Манифест», то, будьте добры, – чтобы через полчаса и духа вашего не было на этой территории! И «Манифестик» не забудьте с собой прихватить.

    – И провонявшую им наволочку от подушки... – у Васи не возникло никаких симпатий к Мониной территории.

    – Иметь свою краюху землицы – хорошая задумка, – согласился я. – Инстинкт всего живого и здорового. Но вот ограждать ее колючей проволокой... В карауле моего уголка земли стоял бы народ нестроевой, добродушный. В берданках – соль да щетина. В заборах – дыры. Пропускной режим – одно название. А паролем для прохода стали бы такие слова: «Летать хочу, дяденьки».

    – Буквально? – поинтересовался содержанием пароля Вася.

    – Хочешь буквально – валяй, летай буквально. Но желание летать моему караулу будет наказано понимать куда шире. Эпиграфом «Памятки вахтеру» будет напоминание о том, как трудно отращиваются крылья у человека и как много желающих подрезать их ему как зоопарковскому фазану... Добро пожаловать любой, кто рвется в какие-то высоты, а его не пущают. Заходи всякий, кому хочется сказать что-то свое, а сказать не дают. Где угодно – в изобразительном искусстве, музицировании, скрещивании пород и сортов, да хоть бы и в дрессировке тарантулов... Представляете, друзья: вот подходит такой к шлагбауму – голодный, холодный, гол как сокол. И только подмышкой у него – бережно завернутая в последнюю рубаху картина, пьеса или портативный термоядерный реактор, всеми отвергаемые. Подходит, носом шмыгает, с ноги на ногу переминается, боится обременить собой, неудобным. Моим караульным дедам-морозам по инструкции будет положено первым делом погладить бедолагу по голове и ласково сказать: «Да ты не робей, милок, проходи. Здесь у нас все такие, битые-перебитые». Потом они наложат гостю полтазика блинов со сметаной, нальют ему полведерка сладкого какао, попросят принять ванну и проводят нового постояльца до его мягкой кроватки в одноместном номере со всеми удобствами.

    Вася улыбнулся:

    – Тогда, Алик, у тебя получится некая анархическая слободка, из которой ты сам скоро сбежишь.

    – Через дыры в заборе… – подсказал Моня самый удобный вариант бегства.

    – Зато в этой слободке «Посейдон» не сгорит! – назидательно сказал я.

    – Что такое «Посейдон»? Когда эта беда с ним приключилась? – участливо спросил Вася.

    – Это когда я был безответственным прожектером. В Н-ском порту работал, докером. Я тогда все время в море смотрел. Несколько нас, таких восторженных зрителей, подобралось там. На ближние горизонты насмотрелись – захотелось дальше заглянуть. Сколотили посудинку на совесть, оснастили её как полагается и назвали «Посейдоном». Наметили на земном шаре места для обязательного посещения. Первым делом – Мадагаскар... Ну а те, кому по долгу службы положено все замечать, заметили и наше несанкционированное заглядывание за горизонт. Вызывают нас в партком порта. «Ну и куда собрались плыть, товарищи?» – «Вокруг света». – «С таким-то экипажем?» – «А чем он плох? Все мы умеем плавать, пользоваться компасом и не пользоваться чужими слабостями». – «Но ведь среди вас даже кандидата в члены партии нет ни одного...» – «Магеллан даже комсомольцем не был». – «Магеллану не надо было представлять за морями-океанами первую в мире страну победившего социализма». – «Мы обязуемся заходить только в такие глухие места, где об этой победе еще ничего не знают...» Сожгли наш «Посейдон»... Неустановленные лица... А вообще-то ваши замечания, друзья, надо будет учесть. Пожалуй, я оставлю в своем автономном хуторе укромный уголок для избушки и пары грядок с картошкой. Туда без приглашения неприлично будет заходить даже умельцу, только что собравшему вечный двигатель. Пусть сначала бежит на испытательный полигон. Там для демонстрации таких диковинок будет все, что надо: укрытия и подзорные трубы для зрителей, йод, бинты и костыли – для изобретателей... А вот как ты, Вася, распорядишься своим достатком?

    – Не знаю... Многим хотелось бы помочь. Сколько вокруг малоимущих, обездоленных, инвалидов, надломленных жизнью людей... Или взять больницы. Если бы не их нищета и убогость, люди выздоравливали бы в три раза быстрей... Много еще нужды вокруг. А попросит не каждый. И такого найти, и такому помочь... А суверенной территории мне не надо. Добро везде можно делать...

    Вася вдруг покраснел, заподозрив, что его меморандум о распоряжении своим будущим богатством перегружен пафосом. Он опасливо покосился на Моню, ожидая, что это ему тут же аукнется. Но Моня тоже мог быть великодушным. Он только посмотрел на меня и улыбнулся.

    Согнав со своего плеча засидевшееся там насекомое, я сказал:

    – Вот так – непризнанные гении и малоимущие граждане уже выстраиваются в очередь к нам за признанием и пособием, а у нас еще даже штатное расписание не составлено. Давайте распределим должности. Надеюсь, мои более молодые товарищи не станут возражать, если я буду назначен старшим землекопом экспедиции? Уважьте мои почтенные годы. Да и знакомо мне это ремесло, как всякому лимитчику на стройке.

    – Твои более молодые товарищи не станут возражать, Алик, если ты займешь более подобающую твоему жизненному опыту должность – начальника нашей экспедиции, – подчеркнуто уважительно сказал Вася. – Правда, Моня? Надеемся, ты будешь снисходителен к нам, простым чернорабочим?

    Моня покорно склонил голову в знак согласия и смирения.

    – Горжусь, друзья, оказанным мне доверием! В таком случае я, по знакомству, устрою и вас на руководящие должности. Моня назначается художественным руководителем экспедиции. Обязанность – этюды, наброски, рисунки, отображающие слаженную работу коллектива. Чем больше зарисовок – тем лучше. Тем убедительней получится итоговое полотно, которое я уже вижу в Третьяковской галерее. Оно будет называться... Как Моня, будет называться итоговое полотно?

    – «Фиаско», – худрук экспедиции упорно считал все разговоры об итогах преждевременными.

    – Упаднический замысел категорически отвергается! Подумай. Вася утверждается комиссаром экспедиции. Твой удел, Вася, – политико-воспитательная работа. Внимательное прослушивание радиопередач с карандашом в руке. Выклянчивание у туристов газет и журналов. Регулярные политинформации. Ни в коем случае не допускать в коллективе упадка духа. Для поддержания его на должном уровне позволительны даже такие драконовские меры, как цитирование классиков марксизма-ленинизма... А теперь предлагаю посвятить оставшееся до отбоя время осмотру наших владений.

    …Владения были хороши. Зелены, тенисты, душисты. Совсем неподалеку протекал чистенький ручей. В нем, после небольшого порожка, образовался водоем, который уже не всякая курица отважилась бы перейти вброд. Вода для экспедиции была.

    …Журчал ручей, шелестел лист, умаявшаяся за день птаха проводила свою вечернюю перекличку. Звуки вокруг были только первобытные. Москва казалась где-то далеко-далеко.

    Перед тем, как лечь спать, покрутили ручку радиоприемника на коротких волнах – какие там заведомо ложные измышления передают сегодня состоящие на службе империализма западные радиоголоса?

    Дружно, мощно выли глушилки. Казалось, на Лондон, Кельн и Вашингтон разом обрушилась небывалая вьюга, и кто-то там, обреченный как радист «Титаника», передает в эфир свой последний привет.

    …– Алик, а почему первым делом – именно Мадагаскар? – устраиваясь в спальном мешке, Вася вдруг вспомнил намеченный для беспартийной команды «Посейдона» маршрут.

    Я объяснил:

    – Основным курсом для «Посейдона» была выбрана тайна. Покрутив глобус, мы нашли единицу для ее измерения – Мадагаскар.  Один «мадагаскар» тайны – очень большая величина. Так, например, выражаясь языком политинформаций, тайны в Англии, Франции и Западной Германии вместе взятых – всего три сотых «мадагаскара», или три «сантимадагаскара»... Спокойной ночи!

    – Спокойной ночи! – хором ответили худрук и комиссар.


                Г л а в а   V
                ТРУДОВЫЕ БУДНИ

    Утром позавтракали и сразу взяли в руки лопаты.

    – Где прикажете начать копать, товарищ начальник экспедиции? – вытянувшись во весь свой гвардейский рост, спросил Вася.

    – Да, это вопрос, – почесал я затылок. – Михаил Карпович оставался в машине на дороге и не видел – где на полянке закапывают сокровища.

    – Начать следует с ближней к дороге стороны, – предложил Моня. – Чего ради им было тащиться на другую?

    – Давайте поступим так, – отстаивал я свой авторитет начальника. – Копнем в том самом месте, где мы ступили на эту полянку.

    – А потом? Где будут следующие контрольные ямы? – справедливо вопрошал Вася.

    – Да, нам необходимо выработать систему, – признал я. – Разведочные скважины должны быть пробурены так, чтобы и мимо драгоценного сундука не проскочить, и лишнего не копать. Задача на смекалку.

    – Надо было захватить с собой «Занимательную математику», – сказал Моня. – Там есть похожие задачки.

    – Размеры ящика в плане нам примерно известны – два метра на семьдесят сантиметров, – вслух прикидывал я. – Значит, одна контрольная яма должна отстоять от другой... Интересно, а кто должен был позаботиться о занимательной литературе, если не худрук экспедиции? Кстати, ты, Моня, и в школу последним из нас ходил. Вот и решай задачку – как нам копать? Справишься – тебе будет присвоено высокое звание: Главный Аналитик экспедиции.

    Пока Моня оправдывал оказанное ему доверие, мы с Васей еще раз осмотрели фронт работ.

    – Вон какую площадь нам придется часто-часто пробурить, прежде чем ударит фонтан драгоценностей, – обвел я рукой полянку от края до края.

    – Ты предполагаешь, что фонтан ударит только тогда, когда мы всю ее перекопаем?

    – Это было бы справедливо. Сокровища всех видов должны добываться в поте лица.

    – А на какую глубину будем копать? – Васю не пугали предстоящие трудности, и настроен он был по-деловому.

    – Метра, чтобы достать до верхней крышки, думаю, должно хватить. Закапывали ведь ненадолго... А вообще-то кабинету министров давно пора установить соответствующий ГОСТ: драгоценные сундуки такой-то вместимости закапываются на такую-то глубину. А то мне, как начальнику экспедиции, неловко перед вами – не завышаю ли я нормы земляных работ?

    Моня очень грамотно разметил центры наших первых разведочных ям.

    – Уродовать полянку не будем. Поэтому дерн каждый раз аккуратно откладываем в сторону, а после обратной засыпки ямы водворяем его на место, – инструктировал я. – Комиссару через определенные промежутки времени запевать песни о труде и весне. Коллективу – дружно подхватывать. Худруку оперативно отобразить в альбоме экспедиции первую мозоль. Ей должен быть посвящен недолгий митинг. За дело, друзья!

    С шутками-прибаутками, с подначиваниями, с анекдотами к месту и не очень, – мы в охотку, стараясь не отставать друг от друга, начали копать свои ямы.

    Первым отрапортовал Вася:

    – По-моему, у меня уже есть метр...

    Подойдя, мы с Моней ревниво смерили глазами глубину его ямы.

    – Здесь больше, – признал Моня и, пожалуй, впервые посмотрел на Васю почти уважительно.

    – Пусть эта глубина станет эталонной, – педагогично решил я. – Сделаем на черенках наших лопат соответствующие отметки.  Потом, когда будет построен музей экспедиции, Васина лопата станет самым главным его экспонатом. Густо посыпанная бриллиантовой крошкой, она будет лежать в хрустальном футляре на самом видном месте. Здесь экскурсовод, утерев слезу умиления, будет переходить на особенно приподнятый тон: «Эта историческая лопата, товарищи, принадлежала комиссару экспедиции Василию Васильевичу Тихомирову.  Беспределен перечень  богоугодных деяний Василия Васильевича! Что, например, стало с патронируемыми им больницами – дворцы да и только! Дворцы, в которых даже «утки» являются подлинным произведением искусства. Дворцы, в которых больных с переломами  кормят теперь  швейцарским сыром, бельгийским шоколадом и отборным узбекским урюком...»

    – «Отборные красавицы-медсестры, – уточнял Моня. – С рук...»

    – «А взять наших инвалидов, – продолжил я хвалебную песнь экскурсовода. – Ведь теперь на пожертвования товарища Тихомирова каждому советскому безногому гражданину совершенно бесплатно вытачивается индивидуального размера нога из красного дерева...»

    – «А каждому советскому безголовому гражданину – стандартного размера голова из дубового дерева...» – продолжил перечень богоугодных Васиных деяний Моня.

    – Кстати, – вспомнил я важное обстоятельство. – Постно как-то приступать к богоугодным работам без соответствующего ритуала. Надо было хоть дьячка из ближайшей церквушки сюда пригласить, что ли. Походил бы он тут, кадилом помахал, святцы, посвященные кладоискательству, пропел...

    – Наш политрук не допустит сюда попа, – уверенно сказал Моня. – Ритуал должен быть коммунистическим. Товарищ Василий обязан был подготовить для закладки в первую яму капсулу с посланием потомкам: «Здесь, под бдительным политическим руководством комиссара кладоискательской экспедиции товарища Тихомирова…»  Как-то так.

    Светское руководство экспедиции не оставило без внимания отсутствие исторического послания:

    – Во искупление этой промашки, давай-ка, Вася, сюда металлический рубль, – потребовал я. – Видел-видел я его у тебя.

    – Моего материального и финансового вклада в экспедицию все еще недостаточно?

    – Это, Вася, не вульгарный финансовый вклад. Это – бескровное ритуальное жертвоприношение.  Ведь твои партийные принципы не позволят нам положить на этот алтарь барана, так ведь?

    – Эти комиссарские предрассудки не позволят нам даже курицу положить на этот алтарь, не то что барана. А он еще ворчит! – строго посмотрел на ворчуна Моня.

    – Ну, если это ритуальное жертвоприношение... – Вася уже с готовностью протягивал мне монету.

    – Итак, друзья, мы жертвуем этот полновесный  рубль богам кладоискательства с пожеланиями... Какие пожелания будут тут уместны?

    Потерявший свой полновесный рубль Вася резонно предложил:

    – Вернись сторицей!

    – Штамп, ну да ладно, – согласился я. – Проверенный штамп лучше сомнительных экспромтов.

    – Вот только нулей у «сторицы» маловато, – тоже резонно заметил Моня. – Надо бы добавить пригоршню-другую.

    Рубль был торжественно зарыт в нашей первой контрольной яме.

    Следующие рылись и закапывались уже буднично, без всякой помпы. Работа, несмотря на ее цель, на удивление быстро становилась рутинной.


    …Зевака. Любое мало-мальски живое дело властно притягивает его к себе. Дело непонятное – пуще всего.

    Зевака простоватый, непосредственный подойдет сразу. Зевака деликатный, стеснительный может несколько раз пройти мимо, борясь со своей природой. Но она свое все равно возьмет. И вот уже он тоже несмело подходит, откашливается, снимает шляпу и вежливо спрашивает: «Простите, а что это вы здесь делаете?»

    …– Это уже третий человек, который нас спрашивает: «А чего это вы здесь копаете?»  – подытожил я число туристов-зевак. – Экспромты даются все трудней. Нам надо определиться. Экспедиции нужен легальный статус. У нас должны быть высокие, не вызывающие никаких подозрений цели. Считаю, что работа по связям с общественностью должна быть организована комиссаром. Нам, Вася, выражаясь языком разведчиков, нужна «легенда».

    – Может быть, нам выдавать себя за археологов? – неуверенно предложил ответственный за работу с праздношатающейся общественностью.

    – И что мы ищем? Помпею? Геркуланум? – ехидно спросил я. – Что мы знаем об археологии? Формы раскопок там, вероятно, другие. Шанцевый инструмент более деликатный...

    – Ну, давайте тогда искать полезные ископаемые, – все также вяло готовил легенду Вася. – Бурый уголь, например. Он в Подмосковье встречается часто.

    – Или золото и бриллианты, – глумливо поддакнул Моня. – Они в Подмосковье встречаются редко.

    – Когда я был юннатом, – вспомнил я, – то больше всего хотел возиться со львами и носорогами. Но руководительница нашего кружка, Евдокия Семеновна несколько занятий подряд начинала одинаково: «Сегодня, ребята, мы продолжим наблюдать – как удивительно целесообразно устроила природа простого дождевого червя». В знак протеста против такого однообразия я покинул ряды юных червоведов. Но латинское прозвище дождевых червей помню до сих пор – «олигохеты». Может быть, поставить задачей экспедиции массовую заготовку подопытных олигохетов для всех юннатов Москвы и Подмосковья?

    Археологическое лобби экспедиции получило возможность уязвить начальника.

    – А зачем этим заниматься взрослым мужикам? Тем юннатам, которые еще не дезертировали из своих кружков, интереснее, наверное, самим добывать подопытный материал.

    Посовещавшись, решили поставить официальной задачей экспедиции изучение образа жизни мелких полевых зверюшек, чью налаженную жизнь в верхних слоях земли мы могли потревожить. Авось, общественность не будет очень строга к самозваным зоологам.

    Случай проверить убедительность легенды не заставил себя ждать.

    Зевака был из деликатных и долго маячил среди деревьев, будто бы сосредоточенный в каких-то своих изысканиях. Но Моня сразу раскусил его породу и даже предложил спор на одну выкопанную за него яму, что зевака все-таки подойдет. Ни я, ни комиссар не стали спорить с нашим глазастым худруком.

    …– Скажите, пожалуйста, а что это вы здесь копаете? Смотрю – копаете и копаете...

    – Зоологическая партия. Полевые работы, – отвечал, как условились, Вася.

    – А-аа... Вон оно что... А я смотрю – копают и копают... Что-то изучаете?

    – Предметом зоологии является изучение животного мира… – Вася работал с общественностью вяло, без огонька.

    – Вон как... Млекопитающими интересуетесь или... Как их...  Членистоногими? – хочет примазаться к зоологии зевака.

    – По преимуществу – млекопитающими… – комиссар оглядывается на нас с Моней, давая понять, что развернутая дискуссия с общественностью должна вестись совместно.

    Прихожу ему на помощь:

    – Если нам, товарищ, попадется под руку интересное членистоногое – мы им тоже не побрезгуем.

    – И его съедим, – негромко сказал свое слово в зоологии Моня.

    – Наука все переварит, – уточнил я. – Надеемся, мы не помешали вам собирать ваш гербарий?

    Видя, что он мешает полевым работам зоологов, зевака сначала задом, а потом боком стал отходить, приговаривая:

    – А я уж сколько времени за вами наблюдаю. Чего это, думаю, они все копают и копают?..

    – Не топайте, пожалуйста, так сильно, – просит  его Моня. – А то вы нам тут всех олигохетов перепугаете.

    – И они откажутся размножаться. Евдокии Семеновне Курбатовой это может очень не понравиться! – подгонял я зеваку.

    Тот, напуганный возможными преследованиями со стороны таинственной Евдокии Семеновны Курбатовой,  едва ли не на цыпочках, пошел прочь. Но долго еще можно было видеть его поодаль, среди деревьев, подглядывающего.

    – В свете новых обстоятельств, предлагаю вновь вернуться к штатному расписанию, – предложил я за обедом. – Каждому из нас придется взять на себя по совместительству новые обязанности. Надеюсь, молодая научная поросль не станет возражать против моего назначения на должность старшего зоолога экспедиции? Каждый из вас и в этом случае не останется без теплого местечка. Оба будете моими первыми заместителями. Один – по классу млекопитающих, другой – по членистоногим. В порядке ротации…


    Как начальник экспедиции, я одним из первых своих приказов установил послеобеденный «тихий час». Без такого отдыха трудно было после долгой больничной лежки копать землю целый день.

    После дремы приходилось взбадривать своих товарищей.

    – Ты не находишь, Моня, что в среде землекопов и зоологов очень слабо ощущается работа нашего парткома? До сих пор – ни одного политзанятия. Ни одной лекции о международном положении. У туристов изымается в основном бульварное чтиво и кроссворды. А это ли нам сейчас надо? Почему вдохновляющая идея экспедиции все еще не оформлена в боевой лозунг типа– «Выплавим!», «Вырастим!», «Надоим!»? Почему у нас отсутствуют всякие признаки социалистического предприятия? У нашей полянки, как у какого-нибудь подпольного цеха, до сих пор даже названия нет. Позор!

    Предложенные Васей названия – «Солнечная», «Зеленая», «Душистая» – были отклонены под возмущенные восклицания: «А время сейчас какое на дворе?!», «Парторг тоже называется!», «Бери пример с курских свекловодов!»
    Двумя голосами против одного, Васиного, который не позволял себе и в кулачок над святынями ухмыльнуться, – для полянки был одобрен официальный титул, предложенный Моней: «Поляна имени исторического ХХV съезда родной КПСС». В обиходе было позволено сокращать его до «полянки имени ХХV съезда».

    А вот согласовать боевой лозунг экспедиции никак не удавалось. Предложенные мной его начало и конец: «Засыпем в закрома родины не менее... ...драгоценных камней и металлов!» – этот хорошо зарекомендовавший себя штамп возражений ни у кого не вызывал. Но вот чем измерять засыпаемое в закрома родины – вёдрами, наперстками или отдельными, не самыми крупными молекулами, – вот тут и двух одинаковых мнений не было. Поэтому с написанием боевого транспаранта для будущего драгоценного обоза к закромам родины решено было не торопиться.

    …Как-то перед сном Вася, реабилитируя себя за пущенную на самотек политико-воспитательную работу, предложил увеличить интенсивность поисковых работ. Раньше начинать, позже заканчивать, отменить «тихий час». Обещал поддержать по линии парткома все призывы к проведению особо ударных кладоискательских смен.
Но у беспартийных масс экспедиции было очень прохладное отношение к потогонной системе труда. Парткому долго пришлось бы ждать от них ходоков с призывом к ударным сменам.

    – Как же проводить с вами политико-воспитательную работу,  если вы даже ради сокровищ не желаете переработать? – то ли в шутку, то ли всерьез сетовал комиссар.

    – Любой труд должен быть в радость, а не в тягость, – объяснял я нашу с Моней антипартийную ленцу. – А со всякими призывами можно и в лужу сесть. Вот и со мной такое случалось. Я тогда даже умудрился стать посмешищем для всего советского народа...

    – Какой размах! – перебил меня обиженный неприятием своих начинаний и предложений Вася. – Конечно, уж если быть посмешищем – так сразу для всего советского народа!

    Я миролюбиво продолжал:

    – Грузчиком я тогда работал. На Н-ском рыбокомбинате. И вот как-то раз, набравши побольше воздуха в молодецкую грудь, громогласно выступил с почином – провести в честь дня рождения Владимира Ильича Ленина коммунистический субботник. И прошу, мол, считать мой почин не каким-нибудь местническим, а почином всесоюзного масштаба – со всеми вытекающими отсюда последствиями.

    – Ты что, выступил со своим  почином еще до призыва «Москвы-Сортировочной»? – удивленно спросил Моня.

    – В том-то все и дело! По моим прикидкам, я опередил «Москву–Сортировочную» на месяц и поэтому требовал признать в этот раз инициатором всесоюзного почина меня, Затируху, а не знаменитое депо. Редактором многотиражки комбината была Наденька Малышева. Ах, Наденька!.. Ну да это уже другая песня. Так вот, Надя смело опубликовала мои притязания и даже сопроводила их своими сочувственными комментариями.

    Приглашает меня к себе парторг комбината. Как это понимать, товарищ Затируха? А так и понимать, товарищ парторг. В этом году я первым выступил с этой инициативой. Прошу распространить ее по всем партийным и государственным каналам. Уверен, что широкие массы трудящихся поддержат мой призыв. Парторг хмурится: мы, товарищ Затируха, не имеем такого права – выступать с инициативами всесоюзного масштаба. Мы можем лишь подхватывать их. И подхватывать у нас уже намечено кому. После того, как центральные газеты опубликуют призыв «Москвы-Сортировочной», – у нас на комбинате его призовет поддержать бригада Синцова из коптильного цеха. Я возражаю: инициатива, товарищ парторг, если она не липовая, может исходить только от конкретного человека. По определению. По какому такому, спрашивает, определению? По определению понятия, товарищ парторг. Инициатива – это, в первую очередь, мысль. А у мысли всегда есть автор. Она, как ребенок, не может быть рождена сразу всей бригадой Синцова, коптильным цехом и даже трижды орденоносным депо... Побился-побился парторг со мной и предлагает: ну, хорошо,  товарищ Затируха, хотите, вы будете утверждены в числе подхватывающих вместе с бригадой Синцова? Формально переведем туда вас на это время... Спасибо, говорю, но я хочу быть утвержден как единственный законный автор почина. На следующий день за мной прямо на комбинат приезжают из райкома партии. Аккуратно доставляют туда, приветливо встречают, крепко жмут руку. Рады-рады, товарищ Затируха, что полку сознательных строителей коммунизма прибыло. Но вот ваша инициатива... Она никак не вписывается в давно утвержденный ритуал всесоюзного коммунистического субботника. Вы прекрасно знаете, что скоро с этим почином выступит депо «Москва-Сортировочная»... А я опять за свое: какой может быть ритуал, товарищи, у инициативы? Инициатива – это порыв! Как может быть закреплено право на него? Почему моему выстраданному почину ставят палки в колеса? Почему не дают ему большой всесоюзной дороги? Райкомовцы на меня подозрительно щурятся: да, говорят, такое и в голову до этого никому не приходило. Вы что, товарищ Затируха, хотите стать посмешищем для всего советского народа? Вы хоть представляете себе комизм положения, если в «Правде» вместо привычного мощного призыва «Москвы-Сортировочной» будет помещен ваш, извините за прямоту, жалкий писк? То-то повеселите народ... Прошу, говорю, прощения, товарищи, за дерзкие комментарии. Во-первых, «никому до этого не приходило в голову» – это не обязательно патология. Во-вторых, советский народ веселит, скорее, нынешнее положение дел с субботником. Как, если бы, например, на всех свадьбах кричать «Горько!» дозволено было только специально назначенным партией  орденоносным товарищам. Инициатива не может быть привилегией кого-то. Вот поэтому считаю больше недопустимым поддерживать культ «Москвы-Сортировочной». Это может помешать ей правильно сортировать. Хочу знать мнение на этот счет Политбюро и лично Генерального секретаря. Готов начать общесоюзную дискуссию по этому вопросу на страницах «Правды». Тут уж райкомовцы смотрят на меня почти испуганно. Перешептываются между собой, потом говорят: у нас намечено, что в районном масштабе призыв «Москвы-Сортировочной» первыми подхватят колхоз имени Калинина и автобаза № 3. Хотя это и не принято, но, возможно, мы включим вас в этот список как представителя молодежи. Вы удовлетворены или по-прежнему будете шуметь и пытаться перебежать дорогу «Москве–Сортировочной»? Я твердо заявил о своем крайнем неудовлетворении. Тогда, говорят райкомовцы, придется прорабатывать ваш вопрос в следующей инстанции. Отгадайте, товарищи кладоискатели, что это оказалась за инстанция?

    – Обком, – не сомневался Вася.

    – Дурдом? – вопросом на вопрос ответил Моня.

    – Почти. Принесли мне под расписку повесточку к районному психиатру. Вежливый, обходительный, внимательно в глаза смотрит. Скажите, пожалуйста, товарищ Затируха, как давно у вас возникло это желание – покалякать о том, о сем с Генеральным секретарем нашей партии?.. В какое время суток это желание особенно обостряется?.. Приобретает ли оно порой характер наваждения?.. Бывает ли это наваждение настолько сильным, что приводит к бессоннице и потере аппетита?.. Мысленно дискутируя с кем-нибудь на страницах «Правды», начинаете иногда делать это вслух?.. Голос при этом повышаете?.. Материтесь?.. Хочется иногда тюкнуть утюжком или даже топориком  по голове своих воображаемых оппонентов?..

    Э-ээ, думаю, влип ты, 3атируха! Наговорил во всех инстанциях. На параноидальную шизофрению едва ли хватит, а вот на манию средней упитанности наберется достаточно. Пора давать задний ход. Я торжественно заявил районному Фрейду, что ныне, присно и во веки веков не стану домогаться аудиенции Генерального секретаря и сейчас же по завершении психбеседы дам в орденоносное депо телеграмму: «Ваша взяла. Субботник уступаю. С коммунистическим приветом – Затируха».

    – Неужели отпустил? – спросил Моня.

    – С профессиональным сожалением. Как охотник, упустивший подранка... Так что, друзья, если захотите как-нибудь подискутировать с папой римским об абортах или с японским императором – о харакири, не советую. С небожителями лучше не связываться.

    ... – Прощу прощения, товарищи. Я вот смотрю-смотрю... Что это вы здесь делаете? Все копаете и копаете...

    – Зоологи мы. Полевые работы, – уже привычно переходил в контрнаступление против зеваки Вася.

    – Вот как! – оживился тот. – И в каком конкретно направлении вы работаете? Я вот, представьте себе, тоже зоолог. Очень рад знакомству!

    А вот мы были совсем не рады. Надо же – нарвались на «коллегу». Похоже, он навязывает нам профессиональный диспут. Какие цели он при этом преследует? Такие же каннибальские, как и в любом другом научном диспуте – когда по его завершении профессиональная элита восхищенно цокает языками: «Да, знатно отделал Геннадий Леонидович этого Петрухина! Теперь Петрухин в кристаллографии (паталогоанатомии, водолазном деле, кролиководстве) – пустое место...»

    – Основное направление нашей работы – мелкие млекопитающие, – героически продолжил профессиональный разговор парторг экспедиции.

    – Вероятно, вы исследуете местные популяции грызунов?

    Быстро краснеющий Вася воспользовался подсказкой:

    – Да, местные популяция грызунов – очень благодатный материал для исследовательской работы.

    Зевака-специалист загорался интересом:

    – Недавно возвратился из Калмыкии. Какой простор для научно-исследовательской работы! Увы, в противочумном отношении регион оставляет желать много лучшего. А что вы хотите – тушканчики, суслики, полевые мыши – полный набор переносчиков... А на каких грызунах акцентируете свое внимание вы?

    Вася сник.

    Я, как и положено старшему зоологу, первым припомнил зверюшку, не названную свалившимся на наши головы специалистом.

    – Основные объекты наших исследований – кроты.

    – Есть интересные наблюдения?

    – Подчас просто неожиданные. Собран уникальный материал для нашей совместной монографии: «Кроты ближнего Подмосковья – экстерьер, повадки, отличительные признаки».

    Сам бы я, пожалуй, насторожился, услышав про «экстерьер» и «повадки».
    Специалисту резануло слух другое:

    – Даже отличительные признаки! Я хорошо знаком с профессором Лобачевым. Он таких признаков никогда не находил. И вообще не считает Подмосковье перспективным в этом отношении исследовательским полигоном. А ведь профессор Лобачев – наш крупнейший специалист по кротам. Светило Московского университета!

    – И напрасно не считает, – не убоялся я университетского авторитета. – У нас есть все основания полагать, что младшим научным сотрудником товарищем Тихомировым открыт новый подвид кротов, который нигде больше на земном шаре не встречается.

    Услышав о своем открытии, «младший научный сотрудник» стал отходить в сторонку от разгорающейся профессиональной дискуссии.

    Наш оппонент сделал большие глаза:

    – Кроты-эндемики Подмосковья! Быть этого не может. Еще в одной из своих статей двадцатилетней давности профессор Лобачев, вы уж простите меня за прямоту, высмеивал дилетантские попытки отыскать таковых.

    – Мы никогда не разделяли столь категорического утверждения профессора Лобачева и, как оказалось, были правы.

    – У вас есть какие-то доказательства вашего открытия?

    – Да, у этого крота есть яркие отличительные признаки, которые дают нам все основания выделить его в новый подвид.

    – Какие же это признаки? – не унимался специалист.

    – Например, его удивительная агрессивность. Мы бы даже сказали – кровожадность, – я щедро наделял крота-эндемика Подмосковья своими сиюминутными чувствами. – Как только он замечает, что вдали показалась шайка полевых мышей...

    – Ваш удивительный крот так хорошо видит? – с сомнением прищурился «коллега», которого черти так некстати принесли из Калмыкии на полянку имени ХХV съезда. Он даже опасливо отошел от нас на один шаг.

    Я понял свою оплошность, но отступать было поздно.

    – Да-да, если этот крот видит, что к его ареалу подбираются полевые мыши, он приходит в ярость. Не поздоровится и более крупной дичи. На наших глазах один крот растерзал суслика в три раза крупнее его самого.

    – А потом – и всю его ближайшую родню, – пришел мне на помощь Моня.

    Хороший знакомый профессора Лобачева, прижимая руки почему-то к карманам, отступал все дальше.

    Я подстегнул его отступление:

    – Однажды мы наблюдали погоню одного молодого крота за тремя матерыми тушканчиками сразу.
 
    – Он догнал и сожрал всех трех, – подвёл итог той погони Моня.

    – Их обглоданные косточки и сейчас лежат на месте побоища. Хотите убедиться? – я был уверен, что после такого зоологического триллера «коллега» и шагу больше не рискнёт сделать по нашей полянке.

    …Когда зоолог ретировался, мы проанализировали научную дискуссию. Вася чувствовал себя виноватым за бегство с нее. Моня находил, что дискуссия, несмотря на некоторые шероховатости, проведена достойно. Я оценивал ее как грубый шарж.

    – Серьезной научной конфронтации нам не выдержать. Профессора Лобачева наша монография не убедит.

    – Может, нам тогда лучше отступиться от зоологии? Давайте искать руду... Какие-нибудь редкоземельные элементы? – гнул свое Вася.

    – Если даже мы выберем для поисков самый редкий из всех редкоземельных элементов, нелегкая обязательно принесет сюда его крупного знатока, – не сомневался я теперь.

    – Или его хорошего знакомого, – согласился Моня. – Закон подлости.

    – Нам бы отыскать такую науку, – мечтательно произнес я, – в которой еще нет крупных специалистов, которая еще не обросла университетами, профессорами, монографиями... Очень молоденькой должна быть эта наука. Как география на ее ранней зорьке. Когда Земля полеживала себе на спинах китов, слонов да черепах, и не было еще ни одного дипломированного специалиста-географа, который мог бы грубо шугануть этих славных животных... Моня, ты, как худрук, должен объявить по экспедиции творческий конкурс. Конкурс на поиски такой науки – науки без догм и авторитетов, науки-младенца.

    – Объявляю! – тут же торжественно провозгласил худрук и, строго взглянув на комиссара, добавил: – Пусть некоторые товарищи не заблуждаются – общественно-политические науки жюри конкурса даже рассматривать не станет.

    – Ну, как же, как же, сегодня ты еще не ругал советскую власть, – проворчал Вася.

    Представляемые жюри конкурса предложения признавались малоудачными. В зоологических беседах с туристами по-прежнему приходилось бряцать очень сомнительной  терминологией. Потом сами пытались в ней разобраться.

    – Вася, – спрашивал я «младшего научного сотрудника», – а что ты понимаешь под  «ассимиляцией» открытых тобой кротов. Как проще объяснить это зевакам без университетского образования?

    Вася только молча разводил руками – мол, не он заварил всю эту зоологическую кашу, не ему ее и расхлебывать.

    Самое простое и понятное для зевак объяснение ассимиляции  предложил Моня:

    – Наши кроты где только не шляются.

    На том и порешили.

    С зеваками – не зоологами мы расправлялись теперь довольно быстро. И все-таки хотелось отыскать такую науку, которую ни мы не могли бы опорочить, ни она нас скомпрометировать.


                Г л а в а   VI
                ЭТО ВАМ НЕ «СВАДЬБА ФИГАРО»

    В театре можно с большим или меньшим успехом найти замену исполнителю любой роли – Чацкого, Хлестакова, Кабанихи, Синей птицы, Онегина, Буратино, Подколесина; всякого из многочисленной шайки царей, королей, их неверных жен и коварных придворных... Если хорошенько поскрести по театральным сусекам, то при нужде, и всем «трем толстякам» с «тремя сестрами» впридачу можно отыскать замену. Кстати говоря, в истории театра сколько угодно случаев, когда как раз авральные замены дарили привередливой театральной общественности новых кумиров.
Сведет вдруг у престарелого Гамлета поясницу – ему не то, что гоголем по замку шастать, а не разогнуться, – ну и вводит режиссер в спектакль юного Н.,  загодя объясняя грядущий провал этой трагической необходимостью. А представление идет на «ура», юнца превозносят и критика, и театральная общественность, и не желают они отныне видеть на этой сцене в образе задиристого датского принца никого другого. У Гамлета-ветеранушки от ревнивого потрясения вместе с остеохондрозом начисто исчезают и остальные его семнадцать зарегистрированных в поликлинике болезней – ан нет, дослуживать в бессмертной трагедии ему теперь придется разве что тенью тятеньки главного героя.

   Любого можно заменить в театре. И только у исполнителя роли Владимира Ильича Ленина нет замены.

    Исполнители всесоюзного масштаба – наперечет. Их знает вся страна. Они и слава – неразделимые понятия. И в провинции актеры, играющие роль Ленина, не прозябают. Там они – на равной ноге с ее первыми лицами. Они пользуются правами и привилегиями высшей региональной номенклатуры. Симпатии и антипатии местных Ильичей в периферийных междоусобицах – не последний аргумент. Куда сподручней прижать к ногтю своих оппонентов, если можно заявить: «Ленин – с нами».

    Приближался юбилейный год. Год 60-летия Октября. Искусство все гуще сдабривалось революционной тематикой. Чтобы не допустить в трактовке образа вождя отсебятины, все провинциальные Ильичи были призваны на семинар в Москву.

    ... Генриетта Николаевна, работник отдела культуры ЦК КПСС, дело свое знала. У слушателей порой складывалось впечатление, что 60 лет назад Владимир Ильич лично попросил ее: «Генриетта Николаевна, голубушка, не сочтите за труд, расскажите обо мне грядущим поколениям. А то ведь другие так переврут...»

    –... Слабым он не был, не был и особенно сильным. Ходил быстро. При ходьбе не покачивался и руками особенно не размахивал. На ногах был очень тверд. Излюбленный жест – движение правой рукой во время речи вперед и вправо... Записали товарищи?

    – Скажите, пожалуйста, Генриетта Николаевна, – поднял руку один из Ильичей-семинаристов, – а как товарищ Ленин сердился?

    – Когда волновался – бледнел. Таких жестов, как битье кулаком по столу или грожение пальцем, никогда не было...

    Потом актеры попросили Генриетту Николаевну разъяснить – как на лице Владимира Ильича должна быть отражена работа мысли. Очень уж все режиссеры напирают на эту «работу мысли».

    – Да, преобладающим его состоянием была напряженная сосредоточенность, – терпеливо объясняла Генриетта Николаевна. – Но это вовсе не значит, что актеру надо из кожи вон лезть, чтобы добиться такой стабильности. Каждому конкретному эпизоду сцены надо уметь найти соответствующую внешнюю форму образа. Мимика и жестикуляция Владимира Ильича были очень выразительны. Умел хохотать до слез. Отбрасывался назад при хохоте... Не так известно, – понизила голос Генриетта Николаевна, будто решила поделиться тайной за семью печатями, – но ведь товарищ Ленин любил насвистывать и напевать. Репертуар: «Нас венчали не в церкви», «Замучен тяжелой неволей», «Смело, товарищи, в ногу», «День настал веселый мая»...

    – Простите, Генриетта Николаевна, а как пишется «в ногу» – вместе или раздельно?

    – Раздельно... Товарищи, а где опять Рогульский? – спросила Генриетта Николаевна, всматриваясь в группу своих слушателей.

    Все как один Ильичи опустили головы.

    – Вы ведь все вместе живете в гостинице «Москва». Что с ним, почему его опять нет?

    Никто не решался ответить.

    …По улице Горького шел Ленин.

     Одет он был так же, как 25 мая 1919 года, когда с группой командиров обходил фронт войск Всевобуча на Красной площади, и когда фотографу удалось так верно передать динамику этой устремленной в будущее поступи. Только в этот раз он шел без пальто, да и галстук у него был как-то лихо перекинут через плечо. А во всем остальном – тот самый Ленин. Доведись кому-нибудь из тех командиров 19-го года приметить его сейчас, – тотчас бы признал командир своего вождя. Только чуток подивился бы: что-то очень уж заносит Ильича из стороны в сторону. «Умаялся, поди, день-деньской о мировой революции думая, – объяснил бы это для себя ветеран войск Всевобуча. – Да и годков уж сколько теперь набежало Владимиру Ильичу, вот и не держат его ноженьки...»

    Приветствуя прохожих, Владимир Ильич вежливо прикладывался рукой к козырьку своей кепчонки. Иногда он останавливался и, заложив большой палец за жилетку, спрашивал у кого-нибудь:  «А что, товарищ, лошадь у вас есть?» Прохожие сконфуженно хихикали – Ильич недоумевал. Так ни разу не услышав ответа на свой простой вопрос, он дошел до памятника Юрию Долгорукому.

    Здесь большая группа гостей столицы попросила его сфотографироваться с ними. Он не чинился и занял место в центре компании. И здесь спрашивал про лошадь. И у мастера-фотографа, любезно согласившись на его предложение сняться отдельно.

    Некоторые уже сообразили, что этот странный гражданин раз за разом повторяет реплику Ленина из пьесы «Человек с ружьем», будто ожидая, что кто-то ответит ему за Шадрина. Но зачем это?  Кто-то проверяет знание населением революционной драматургии, и все снимается скрытой камерой? Едва ли. Как бы ни была удалена эта камера, а на отснятом материале все равно будет хорошо видно, что Владимир Ильич пьян как сапожник.

    Заметив на середине улицы Горького, у ее поворота на улицу Станкевича, дежурящего там милиционера, Ленин нетвердой походкой направился к нему. Завизжали тормоза машин. Милиционер зло засвистел. Ильича это не остановило. Подойдя к офицеру, он все с тем же живейшим интересом, не забыв картинно заложить большой палец за жилетку, спросил: «А что, батенька, лошадь у вас есть?»

    Профессиональное обоняние гаишника было жестоко оскорблено. Наметанный глаз сразу определил, что гражданин не просто пьян в стельку, а едва ли ни в состоянии белой горячки пребывает. «А корова?» – норовя покрутить пуговицу капитанского мундира, допытывался неугомонный Ильич. Офицер-гаишник не поддержал пьяного разговора даже с вождем. Он исполнил свой долг:  вызвал по рации спецмедслужбу. А до ее приезда толпа зевак могла видеть, как на самой середине главной улицы столицы товарищ Ленин чего-то настойчиво добивается от милиционера, а тот юлит и валяет ваньку.

    Через полчаса начальник вытрезвителя докладывал дежурному по городу:
– Товарищ полковник, у нас тут... Не знаю прямо, как и сказать... К нам тут Ленин попал...

    – Кто к вам попал?! Нанюхался что ли от своей клиентуры?

    – А черт его знает, кто он на самом деле? Лыка не вяжет. Только про какую-то лошадь и корову все время спрашивает... Товарищ полковник, верите: ну Ленин и Ленин! Эх и похож! Вот это похож так похож! И подходить к нему боязно. Еле успокоили. Пришлось сказать, что лошади и коровы есть у каждого работника вытрезвителя.

    – Документы какие-нибудь при нем имеются?

    – Только визитка гостиницы «Москва»...

    Так печально – вытрезвителем и последующим выдворением к месту постоянной прописки в Барнаул – закончилось для актера Алтайского Краевого театра Драмы Ивана Емельяновича Рогульского его пребывание в столице. И не дано было ему выучить слова и мелодию песни «Нас венчали не в церкви». Так и не узнал он, как правильно пишется «в ногу».

    Впрочем, тут надо было думать не о том, что из репертуара вождя напевать и насвистывать на сцене, а о том, как бы вовсе с нее не поперли. Позорное времяпровождение в столице сделало очень проблематичным продолжение актерской карьеры Ивана Емельяновича. А ведь какой она могла быть!

    Природа по какой-то своей таинственной потребности (или проказы ради?) создает порой таких точных двойников известным лицам, что только диву даешься. Она, конечно, иногда и для простого человека вылепит некое его подобие – но уже не с таким тщанием, уже спустя рукава, уже как-то совсем по-человечески халтурно: «Ладно, и так сойдёт…»

    Вот идешь ты, чисто выбритый, в свежей белой сорочке, в библиотеку за «Опытами» Монтеня, и вдруг из стайки собравшихся у пивного ларька опухших, смрадных выпивох раздается радостный крик в твою сторону: «Ё моё – Ляка! Иди, иди-ка сюда, угости кента пивком...» Ты прибавляешь шагу, а непризнанный тобой кент говорит обиженно собутыльникам: «Зазнался гад! А ведь одну зону мы с ним топтали. У него это уже вторая ходка была. И снова – за совращение малолеток... Погоди, а может, и не Ляка это, а? У Ляки морда как будто пошире была...»

    Иван Емельянович Рогульский был, как говорится, вылитый Ленин.

    Выбери у каждого из тех московских Ильичей-семинаристов его самую убедительную ленинскую черту да вылепи из собранного добра нового актера, – так и ему было бы далеко до той похожести. Рост, стать, голос, строение черепа и черты лица – нигде не убавить, не прибавить. Даже потребность простирать руку во время оживленного разговора вперед и вправо Иван Емельянович унаследовал от маменьки с папенькой, а не режиссерской муштрой нажил.

    И все это богатство ушло в песок. Жена Ивана Емельяновича выражалась  резче: «Другой бы с такой рожей уже сто раз Народным артистом был!..»

    Страна не знала актера Рогульского. Кинематограф сторонился его. Центральные театры не приглашали.

    Была-была на то веская причина.

    Как чудесно совпадали у вождя и актера внешние данные, так со временем все более усугублялось одно существенное отличие.

    Достоверно известно, что Владимир Ильич не отмечал известным российским макаром ни удачную охоту на зайцев в Шушенском, ни выход из печати «Детской болезни «левизны» в коммунизме», ни победу над бундовцами на Поронинской конференции. Даже самые злые языки нигде не найдут подтверждения тому, что Ильич после взятия Зимнего дворца на радостях крепко поддал и до утра пел с товарищами «День настал веселый мая».

    Иван Емельянович Рогульский не только все с большим жаром отмечал каждую следующую годовщину взятия Зимнего, но с нарастающей изобретательностью выискивал в календаре и жизни другие события, достойные доброй пьянки. А таких событий жизнь и календарь дарят предостаточно.

    Актер Алтайского Краевого театра Драмы Иван Емельянович Рогульский пил.

    ...В кабинете начальника краевого управления культуры атмосфера, близкая к траурной. Траур на лице самой Екатерины Андреевны Коркиной, горькая печаль в глазах трех краевых культработников рангом пониже. «На ковре» в кабинете Екатерины Андреевны – режиссер драмтеатра Борис Петрович Романюк. За дверью, в коридоре, сидят актеры театра Рогульский и Мальков.

    – Прославились, нечего сказать, – подытожила похождения Ивана Емельяновича в Москве Екатерина Андреевна. – Вот к чему приводит попустительство. Дай вовремя в театре этому Рогульскому от ворот поворот, не нажили бы такого позора. Алкоголик в роли Ленина – стыд и срам!

    «Стыд и срам!» – подтверждало красноречивое молчание свиты Екатерины Андреевны.

    – Раньше держался... – оправдывал свое попустительство Борис Петрович.

    – Не падал во время представления со сцены в зрительный зал – это вы называете «держался»? – хмыкнула Екатерина Андреевна. – Очень мило... Впрочем, ладно. Все мы виноваты. Все мы влипли в историю. И всем вместе надо теперь искать выход из нее.

    На лицах молчаливой культкоманды Екатерины Андреевны сразу отразилось виноватое: «Чего уж там – все мы вляпались в неприятную историю. Теперь надо всем засучить рукава и как-то выпутываться из нее».

    – Что будем делать, Борис Петрович? Что делать, если задача для нас с вами не меняется – в юбилейном году ленинской теме в репертуаре театра быть! И быть не суррогатной, не для галочки, а яркой и убедительной.

    Тут же три строгих взгляда исподлобья предупредили режиссера: «Смотри, прохвост, суррогата мы не потерпим!»

    – Придется теперь утверждать в крайкоме партии другого актера, – как о неизбежной канители сказал Борис Петрович.

    – Значит, вы теперь рекомендуете на роль Владимира Ильича Ленина Малькова?

    – Малькова. Больше некого.

    – Полагаете, что справится?

    – Мальков – крепкий актер.

    –И алиментщик впридачу... – показала свою осведомленность Екатерина Андреевна.

    – Кто без греха...

    – Ну, знаете, Борис Петрович! Опять вы за свое. Опять всепрощение, да? (Культсоратники Екатерины Андреевны насупились: «Ты что же это, сукин сын, – опять за старое!»). Не на роль какого-нибудь ловеласа рекомендуете человека. Неужели в труппе нельзя подобрать актера, в моральных качествах которого можно не сомневаться?

    – Можно. И не одного, – скучно согласился Борис Петрович. – Только тогда у нас с вами не живой Ленин получится, а ходячий манекен.

    – Уж вы теперь от своего выбора не отступитесь... Ну а этот Мальков, не к ночи будь сказано, – не злоупотребляет?

    – Он в этой области умеренных позиций придерживается.

    – Знаем мы ваши актерские «умеренные позиции», – горько усмехнулась Екатерина Андреевна. («Знаем мы вас, алкашей, как облупленных!»  – дружно скривились трое). – А развелся он почему?

    – Жена ему столько рогов понавесила, что не разводиться было бы уже совсем неприлично.

    – Вот как...

    Увешанный рогами актер почему-то сразу вызвал у Екатерины Андреевны сочувствие к нему. Она сама подошла к двери кабинета и пригласила Малькова войти.

    …– Садитесь, пожалуйста. Нас, товарищ Мальков, ожидает не простой год. Год 60-летия Великого Октября. Вся страна готовится к этой знаменательной дате. Все, от мала до велика, стремятся встретить ее какими-то новыми достижениями – на производстве, в науке, искусстве... Есть, как вы знаете, и у вашего театра хорошая задумка: поставить к славному юбилею классику драматургической ленинианы – пьесу Погодина «Человек с ружьем». Вы, товарищ Мальков, конечно, понимаете, что краеугольным камнем успеха или провала спектакля станет исполнение роли Владимира Ильича Ленина. Как вы сами считаете – по плечу вам эта задача?

    Совсем плохо в искусстве с мерительным инструментом. Все успехи и провалы – на глазок. Скольким и скольким уполномоченным назначать эти успехи надо угодить. Оно и так тяжело, а с краеугольным камнем на шее...

    Мальков неуверенно пожал плечами.

    Нерешительность была истолкована как скромность, и Екатерина Андреевна участливо спросила:

    – Какую из своих прошлых актерских работ вы сами считаете наиболее удавшейся?

    – Фигаро, – ответил за артиста режиссер. – И публика не зевала, и рецензии были благожелательными.

    – Фигаро? – озабоченно переспросила Екатерина Андреевна.

    На какое-то время руководитель краевого управления культуры задумалась, и на лицах трех ее подчиненных появилось то растерянное выражение, которое появляется у ребенка, потерявшего вдруг из вида опекавшего его взрослого.

    – Надеюсь, Борис Петрович, вы понимаете, что «Человек с ружьем» – это не «Свадьба Фигаро»? – после паузы обратилась к режиссеру Екатерина Андреевна. – А то в своих режиссерских новациях вы порой очень смело смешиваете жанры. Хочется верить, что вы не превратите революционную пьесу в легкомысленный мюзикл со стриптизом, канканом и прочими низкопробными трюками. (Лица настроенных на нужную волну хористов тут же приобрели осмысленное выражение: «Смотри у нас, трюкач!»)

    – Нет у меня нигде ни стриптиза, ни канкана, – надулся Борис Петрович.

    – А в четвертом акте «Горячего асфальта» что у вас было, если не самые настоящие стриптиз и канкан. Помнится, у автора пьесы и намека на них не было... – Екатерина Андреевна хорошо знала о многочисленных извращениях исходного драматургического материала режиссером Романюком.

    Уязвленный режиссер стал защищать свои извращения:

    – Понимаю, вы говорите про танец асфальтоукладчиц. А что мне было делать? В четвертом акте этой пьесы, которую нам так настойчиво рекомендовало управление культуры, текст был еще более убогий, чем в первых трех. Как без живого, веселого танца можно было передать радость женщин-тружениц по случаю досрочного окончания укладки асфальта на площади Парижской коммуны?

    Ехидную реплику режиссера Екатерина Андреевна приняла близко к сердцу. Получалось, что они тут, в управлении, чуть ли не сами сочиняют убогие тексты рекомендуемых театру пьес, а лично она – их самые бездарные четвертые акты. Да еще препятствует хоть какому-то их «оживляжу».

    – Даже самый убогий текст вовсе не обязывает ваших «тружениц» раздеваться до бюстгальтеров и так высоко задирать ноги... Вы уж, Борис Петрович сделайте одолжение, пойдите, пожалуйста, навстречу нашему косному управлению культуры: пусть зритель вашего театра увидит в Смольном штаб революции, а не ночной вертеп. Танцевать там не надо. Даже в шинелях…

    Екатерина Андреевна повернулась к Малькову:

    – Я, товарищ Мальков, вовсе не хочу сказать, что роль Фигаро как-то компрометирует актера. И в «Человеке с ружьем» от исполнителя главной роли тоже требуется недюжинная  живость. Но это – живость совершенно другого рода. Там, – она показала рукой направо, туда, где резвились пустенькие комедии, водевили и мюзиклы, – там ужимки, розыгрыши, бытовое комикование. Здесь, – она показала налево, откуда сразу будто бы послышался чеканный шаг красногвардейского патруля по ночному Петрограду, – здесь кипучая энергия вождя революции! Там, – рука направо, – по большому счету, все слова на потребу жаждущей развлечения публике. Здесь, – рука налево, – каждое слово отзовется в истории всего человечества громким эхом. Там – насмешка над прошлым. Здесь – гимн будущему...

    Дисциплинированно провожающие каждый раз руку Екатерины Андреевны глаза ее молчаливого хора вначале дружно подтверждали: «Да-да, там насмешка, а здесь – гимн...» Но это энергичное интеллектуальное упражнение скоро вконец измотало хористов. На их лицах опять появилось беспомощное ребяческое выражение – то, которое появляется у воспитанных детишек, когда их спрашивают, кого они больше любят – маму или папу?

    И, действительно, странное дело: чем горячее Екатерина Андреевна убеждала присутствующих в том, что живость Фигаро и Ленина – материи из разных опер, тем более крепло у тех убеждение, что в мировой драматургии нет более близких по духу персонажей, чем севильский цирюльник и первый председатель Совнаркома. И не поимев успеха в исполнении роли первого, на роль второго нечего и замахиваться.

    Екатерина Андреевна почувствовала смятение умов у соратников и скомкала свой театроведческий экспромт. Но было еще немало многозначительных слов и взглядов, прежде чем она сказала:

    – Будем просить крайком партии утвердить вас на роль Владимира Ильича Ленина. Надеемся, товарищ Мальков, она станет самой заветной вехой вашего творческого пути.

    Вставая со своих мест, так и не проронившие ни единого слова культколлеги Екатерины Андреевны обменялись красноречивыми взглядами: «Эх, и наломали бы они без нас дров в искусстве!»

    Ивана Емельяновича Рогульского в кабинет так и не пригласили.

    …Майор Посин вошел в зрительный зал театра. Шла репетиция. Он не стал мешать и до ее перерыва присел в кресло.
   
    Л е н и н. Лошадь есть?

    Ш а д р и н. Цела.

    Л е н и н. Корова?
   
    Ш а д р и н. Пала.

    «Не верю, – отмечал про себя Посин. – Шадрин рыхл и неубедителен. Зритель сразу заподозрит, что у солдатика, наверное, и коровёнка цела, да только не хочет он перед Ильичом кулачиной показаться... И Ленин какой-то... Верткий, суетливый. Уж так угодливо, так льстиво заглядывает в глаза собеседнику, будто это не вождь с простым мужиком беседует, а Хлестаков у Тяпкина-Ляпкина взаймы просит...»

    Л е н и н. Советская власть чужих земель захватывать не собирается, но если царские генералы захотят посадить в России помещиков и капиталистов, то... как вы думаете? Вы сами как думаете?

    Ш а д р и н. Тогда пойдем воевать.

    Режиссера такой Шадрин тоже не убеждает, и он кричит из-за своего стола перед сценой: «Шадрин, сделайте нажим на «пойдем». Уверенней, энергичней всю эту фразу. А то можно подумать, что Шадрин Ленину только зубы заговаривает, а сам уже решил дезертировать».

    Шадрин повторил свою реплику так, чтобы царские генералы и капиталисты не тешили себя пустой надеждой на его скорое дезертирство из рядов Красной армии.

    В перерыве репетиции выяснилось, что актеру Рогульскому дали-таки поворот от театральных ворот. Товарищу майору придется ехать к нему домой. Что тоже едва ли принесет быстрый положительный результат. Рогульский какой уж день пьет, отставку отмечает.

    …Опухший, плотно окутанный алкогольными миазмами Иван Емельянович не понимал вопросов Посина. Вперившись в майора диким взглядом, он только бессмысленно мычал. Московскому гостю пришлось прибегнуть к специфическим медицинским услугам, чтобы вывести отставного актера из припадочного состояния.

    ...– Рогульский, товарищ генерал, горький пьяница, но человек бесхитростный, искренний. Военинженера Зарецкого как будто припоминает, но вот в той поездке с ним, которая нас интересует, он не участвовал.

    – Значит, по словам Рогульского, некоторые однополчане каждый год девятого мая встречаются в Москве? Жаль-жаль, что мы упустили такой выгодный момент. А сам он почему в этот раз не поехал?

    – В запое был.

    – Тогда, Владимир Кузьмич, попытаемся извлечь пользу из этих встреч хотя бы постфактум. У Рогульского имеются адреса тех его однополчан, которые участвуют в майских свиданиях?

    – Я их переписал, товарищ генерал.

    – Вот и надо нам в первую очередь поговорить с участниками этих ветеранских посиделок в Москве. Может быть, в компании, за стопочкой, кто-то что-то и припоминал...
         
               
                Г л а в а   VII
                ЕСТЬ ТАКАЯ НАУКА

    Что за таинственный такой механизм у мыслительного процесса. Как чудесно и неожиданно прорастают брошенные в пытливый ум семена, о которых порой и сами сеятели уже изрядно подзабыли.

    …Выкопав свою очередную  яму, Моня, вместо уже привычного «и здесь пусто»,  вдруг сказал:

    – Есть!

    Мы с Васей уже порывались посмотреть, что он там откопал, но Моня продолжил:
 
    – Есть такая наука. Она называется уфология.

    УФО. Unidentified Flying Object. Неопознанные Летающие Объекты. Вот эти объекты и являются предметом молодой науки уфологии.

    Впрочем, за науку ее почитают пока немногие. А наука официальная вовсе не признает уфологию и со своих высоких академических трибун предает анафеме ее упрямых приверженцев. Уфологи утверждают, что им глубоко начхать на эту академическую анафему, но в душе, конечно, обижаются.

    «Это было оптическое явление, порожденное встречей двух атмосферных фронтов», – утверждает заведующий атмосферными фронтами, гордо выпячивая грудь, сплошь увешанную высшими  метеорологическими наградами. «Как бы ни так! – с трудом складывает замерзшими пальцами фигу получивший сполна за время своих наблюдений от обоих фронтов местный уфолог. – Это было НЛО».

    Аксиома уфологии – наш брат во Вселенной не один. Она признается всеми уфологами. В остальном молодая наука – снежная целина, и каждый уфолог идет по ней туда и так далеко, как сам того пожелает.

    После непродолжительного обмена мнениями все мы согласились, что уфология – это как раз то, что нам нужно. Ни МГУ, ни Оксфорд, ни Гарвард не пестуют кадры этой науки. Поэтому среди широких масс зевак теперь не будет ни одного человека, от которого можно ожидать профессионального чванства и подвоха. А в уфологии мы и сами с усами.

    Несколько усомнился в этом только комиссар экспедиции.

    …– Наверное, надо все-таки хоть что-то знать о процессах в атмосферной кухне?

    Я был убежден в обратном:

    – Напротив, такое принюхивание к атмосферной кухне может только исказить свежесть уфологического восприятия. Все непонятное в атмосфере настоящий уфолог должен смело истолковывать как НЛО и только как НЛО... Итак, друзья, отныне наша полянка облюбована неопознанными летающими объектами. А мы, уфологи-любители, в свою очередь пытаемся разобраться – что это за явление такое. Уфологический инструментарий у нас имеется? Имеется.  В бинокль мы наблюдаем маневры НЛО, а лопаты у нас – для взятия проб грунта в местах их посадок. Надо будет в ближайшую городскую вылазку накупить полиэтиленовых пакетов. Будем укладывать туда «пробы грунта» и демонстрировать их любопытным.

    С этого дня экспедицию решено было считать уфологической.
 
    – Какое сегодня число? – спросил я. – 15 мая? Отныне и впредь широко отмечать этот день как День уфолога. Распоряжения о числе орудий и количестве залпов праздничного салюта будут даны дополнительно. Да здравствуют советские уфологи! Ура, товарищи!

    На полянке имени ХХV съезда КПСС впервые в истории великой страны прозвучала здравица в честь советских уфологов.

    …Перед сном, когда устраивались в спальных мешках, я предложил более детально разработать нашу уфологическую легенду.

    – Создавать ее мы должны под девизом: «Наш неопознанный объект...

    – ... самый неопознанный в мире», – закончил девиз Моня.

    – Гм-м... Я-то хотел продолжить: «... нам его и познать», но твое предложение, Моня, пожалуй, лучше подойдет нам. Чем больше тумана – тем больше возможностей для маневра в уфологических беседах с гостями нашей полянки.
Устроившись поудобней в своем спальном мешке, я начал творить легенду:

    – Однажды дивной майской ночью... Когда все стоящие на учете в Академии наук звезды заняли на небосклоне положенные им места...  Когда тушканчики и полевые мыши по-соседски желали друг другу спокойной ночи и просили сусликов не так сильно храпеть…

    – Когда хищные кроты, открытые младшим научным сотрудникам товарищем Тихомировым, лязгая зубами, опять метнулись  в соседний колхоз резать овец... – продолжил уфологическую поэму Моня.

    – Когда... – комиссар защелкал пальцами в поисках ответной оплеухи худруку, но поиски сильно затянулись, и продолжил опять я:

    – ... В небе вдруг появился ярко светящийся объект. Быстро увеличиваясь в размерах, он стремительно приближался к Поляне имени исторического ХХV съезда родной КПСС, как будто это место чем-то притягивало его...

    – Понятно – чем, – объяснил курс НЛО Моня. – Их парторг посеял где-то на Юпитере «Манифест коммунистической партии» и хотел одолжить его у нашего.

    – Не предвосхищай, Моня, – попросил я. – ... И тут мы начинаем понимать, что это  – огромный летательный аппарат дискообразной формы... Внезапно, вопреки всем законам динамики, НЛО мгновенно останавливается и неподвижно зависает в полуметре над полянкой. Смутная тревога нарастает в душе комиссара экспедиции. Проглотив ставшую вдруг вязкой слюну, он тихо вопрошает: «Неужели это – ОНИ?»

    – Почему это, Алик, тревога возникает именно у меня? – добродушно ворчит Вася.

    – Потому что к этому, Вася, тебя обязывает твоё особое положение в экспедиции. Комиссару положено больше всех тревожиться за личный состав. 

    – Не ропщи, товарищ Василий. В качестве пароля  ты сразу начни читать им доклад об итогах ХХV съезда. Вдруг это действительно будут твои однопартийцы, и тогда никакого межпланетного конфликта не возникнет, – поучал комиссара Моня.

    Я продолжил сочинение нашей уфологической легенды:

    – Итак, комиссар с нарастающей тревогой шепчет: «Товарищи, да неужели это – ОНИ?» «ОНИ-ОНИ, – непроизвольно прижимаясь к широкой комиссарской груди, тихо отвечают остальные члены экспедиции. – ОНИ, комиссарушка, больше некому...» В этот момент в боку сверкающего всеми красками гиганта бесшумно раздвинулись двери, и в них показались... Внимание, товарищи! Исторический момент советской уфологии! Что мы видим? Какие ОНИ? Как себя ведут?

    – А я думаю, – зевнул Вася, – лучше, если наши НЛО полностью будут автоматами. Для простоты.

    – Тоже мне НЛО! – с ходу отверг я всякие автоматы. – НЛО – так с полным экипажем. Включая нескольких хорошеньких стюардесс.

    – Которые сразу начнут строить глазки нашему комиссару, – с удовольствием подхватил лирическую линию уфологической легенды Моня.

    – А почему бы им не строить глазки тебе? – вяло огрызнулся Вася.

    – Потому что ты у нас, Вася, – самый видный, – высказал я истинную правду.

    – А также самый идеологически правильный и морально устойчивый, – дополняет причины  выбора стюардесс НЛО Моня. – Соблазнить одного парторга во всех мирах считается куда почетней, чем десяток беспартийных. 

    – Может быть, Вася, ты думаешь, что барышни с НЛО будут похожи на ящериц или осьминогов? – успокаивал я комиссара. – Ничуть не бывало: все как одна – ясноглазые, веселые, загорелые, с прекрасными фигурами...

    – И все до одной – комсомолки, регулярно платящие членские взносы, – добавлял фигуристым барышням НЛО положительных качеств Моня.

    И все-таки в окончательной редакции уфологической легенды хорошенькие стюардессы НЛО оставались за кадром, не вводя в соблазн комиссара нашей экспедиции.

    Распределили новые обязанности. Коллеги великодушно даровали мне самый высокий титул – Главный Теоретик Уфологии. Выбившись в такие большие чины, я, как всегда, обещал пристроить на теплые уфологические должностишки и своих товарищей.

    Перемена экспедицией легенды прекрасно оправдывала себя.  Как и следовало ожидать, среди туристов не было ни маститых университетских профессоров уфологии, ни робких студентов уфологических техникумов, ни их надоедливых знакомых. Прочь закостенелую зоологию! Никто не принесет теперь из МГУ заспиртованного крота и не станет с пеной у рта доказывать, что он ничем не отличается от крота-эндемика полянки имени ХХV съезда. Научная конфронтация нам теперь была не страшна. Поиск сокровищ прекрасно сочетался с уфологией: места для взятия «проб аномального грунта» в точности совпадали с кладоискательскими шурфами.

    …– Я вот смотрю – вы все копаете и копаете...

    – Уфологическая экспедиция. Места посадок НЛО. Аномальная зона. Берем пробы грунта для последующего лабораторного сравнения местного и фонового излучения. Отступите, пожалуйста, подальше, товарищ! Вы можете нарушить энергетику зоны.

    И зевака покорно отступал, преисполненный уважения к аномальной зоне, уфологической экспедиции и пробам грунта.

    ...– Вот теперь я спокоен, – с аппетитом уплетал я горячий обеденный супчик. – Теперь нам, уфологам-любителям, никто серьезно не помешает. Теперь мы обязательно откопаем свои сокровища.

    – Если они есть... – по обыкновению охлаждал мой кладоискательский пыл Моня.

    Я по обыкновению игнорировал все сомнения в этом.

    –...Теперь мы откопаем свои сокровища, не отвлекаясь на всякие высоконаучные диспуты... Я считаю, товарищи, что пора уже набрасывать тезисы для торжественной дневниковой записи. Что, если начинаться она будет так: «День Х, час Y, разведъяма номер Z. Тихо звякнуло железо о железо. Раздался испуганный возглас: «Есть!» На Поляне имени исторического ХХV съезда родной КПСС стало оглушительно тихо. Еще не веря в свою удачу, члены экспедиции, обнявши друг друга за натруженные плечи, склонились над зияющим провалом ямы. Капельки горячего пота, падающие с их одухотворенных лиц, разъедали ржавчину на крышке драгоценного сундука...» Вася, Моня, ну-ка, включайтесь в творческий процесс! Какие еще живописные детали следует добавить в историческую дневниковую запись?

    – «Алчно сверкнули глаза комиссара...» – тут же добавил живописную деталь в грядущую дневниковую запись Моня.

    – Еще посмотрим – у кого они сверкнут более алчно… – Вася хоть и косвенным образом, но соглашался с тем, что день Х, час Y и разведъяма номер Z обязательно найдут свое место в истории советского кладоискательства.

    Тезисы для торжественной дневниковой записи были подготовлены. Оставалось только вставить туда Х, Y и Z.

    …И в этот раз запахи скромного экспедиционного обеда привлекли внимание стаи бродячих псов, избравших эти места своей загородной резиденцией. Собаки улеглись у кромки леса, с жадностью принюхиваясь к простеньким ароматам пакетных харчишек. Это продолжалось недолго. Вожак, понимая, что такое времяпровождение только расслабляет подчиненных, поднял стаю и увел ее от миражей – праведными собачьими трудами хлеб свой насущный добывать.
Но в этот раз убежали не все. Один пес остался. И остался, как оказалось, с очень серьезными намерениями.

    В начале своего пути к нашей палатке он только все сильней вилял хвостом. Потом виляние перешло на все его тело. Последние метры он прополз на брюхе. Выражение его морды было понятно любому: «Сами видели, в какую подозрительную компанию занесла меня судьба. А разве таково мое предназначение? Разве не достоин я лучшей доли?.. Всегда с большим интересом присматривался к вашей экспедиции. Вполне сочувствую ее высоким целям. Возьмите меня к себе, пожалуйста! Надеюсь оказаться полезным работником. Все задатки для этого у меня имеются...»

    Вожак еще раз оглянулся и призывно гавкнул. Не помогло. Видать, намерения дезертира были серьезными и продуманными.

    – В парне есть что-то от ризеншнауцера, а? – неуверенно оценивал я подозрительную породу гостя.

    – А, по-моему, в его сотворении больше замешана кавказская овчарка, – предположил Вася.

    – А, по-моему, в его сотворении больше всех замешан пьяный в дымину хирург-ветеринар, – присоединился к кинологическим исследованиям Моня. – Понапришивал друг к другу части от разных собак – вот и получилось черти что.

    – Не всегда разбойником был, ошейник вон есть, – я заметил в густой шерсти пса ремешок.

    – Выбрасывают хозяева собак на улицу, вот они и дичают, – сочувствуя гостю, сказал Вася.

    – Этот больше дичать не желает. Что будем делать? Поставим на довольствие? – задал я вопрос коллективу.

    – А геркулесовую кашу будешь есть? – ласково спросил Вася.

    Верно оценив благожелательные интонации, кобелек снова завилял всем телом и тихо заскулил. Это было расценено как согласие на все, и я вынес решение:

    – Записать в дневнике экспедиции: «Пришел пес. Рекомендации отсутствуют, но собеседование выдержал успешно. Зачислен в штат экспедиции уфологом-наблюдателем, по совместительству – ночным сторожем. Кличка...» Как назовем нашего нового товарища?

    Невыразительные Васины Джек и Полкан не получали поддержки коллектива. Но, учитывая его бурные идеологические протесты, Партизаном нового члена экспедиции решено было звать только временно – до того, как в уфологическом лексиконе подберем для него что-нибудь не так режущее комиссарский слух. Сам Партизан свою кличку принял безропотно и с первых минут стал откликаться на нее так, будто тоже прекрасно понимал: временное – это навсегда.

    …Всего несколько дней прошло после учреждения Дня уфолога, а слухи об НЛО и аномальной зоне расползлись далеко окрест. На поляне имени ХХV съезда стали появляться люди, желающие выразить свои симпатии уфологии и свое искреннее почтение – уфологам. К нашему удивлению, пробами аномального грунта заинтересовалась даже мытищинская пресса.

    «Свои, Бобик, свои!» – солидным голосом уговаривал Партизана пропустить его в аномальную зону юный корреспондент «Мытищинского комсомольца». Он был вежлив, но напорист. Уходил с полянки не с пустыми руками.

    – А напечатаете? – спросил я, кивая на исписанные страницы в блокноте журналиста.

    – Вообще-то такие материалы – НЛО, экстрасенсы, аномалии – так же труднопроходимы, как всякие упоминания о катастрофах, проституции или массовом падеже скота на родных просторах. Но у нас же Уткин редактор! Слышали? – юнец-писака сказал об Уткине так, как сказал бы о своем полководце суворовский солдат. – Дуй, говорит, Витюха, посмотри, что там за Чудо-Юдо в лесу объявилось? Давненько мы цензуру-матушку не дразнили…

    Моня, как и было условлено еще в котлетных Филях, освобождался от зоологических, а потом уфологических работ раньше других.
Официально причину такого освобождения я озвучивал так: «Откопаем или нет драгоценный сундук – это еще бабка надвое сказала. Но без нетленных ценностей мы отсюда не уйдем. У нас будет полотно Моисея Абрамовича Рабиновича».

    Моня, тоже понимая, что за Васей и мной, как землекопами, ему не угнаться, старался оправдать официальную версию освобождения.

    Вася, осторожно заглядывая через плечо Мони, с удовлетворением убеждался, что хоть это полотно не станет вызовом советской власти и потому не обяжет его в очередной раз выступить в ее защиту.

    Оказывается, кистью и красками Моня мог не только бодаться с государством. Сейчас он писал пейзаж. Простой и трогательный. Он писал нашу полянку.

    – Молодец, Моня! – атлет Вася бережно обнимал Моню за худенькие плечи. – Правда, Алик, хорошо получается?

    – Посмотрим, что получится в итоге, – я старался высказываться сдержанно, как заботливый педагог. – Восторга с мурашками по коже пока не чувствую.  Восторг с мурашками по коже – вот реакция здорового организма на любое выдающееся произведение искусства.

    …Перед отбоем уфолог-наблюдатель, он же ночной сторож, обегал вверенную ему аномальную территорию, пару раз гавкал на только ему известных злоумышленников, с чувством выполненного долга заходил в нашу палатку, ложился у входа и, казалось, тоже с большим интересом слушал на сон грядущий, что там передает «Би-Би-Си», – всегда готовый толково отозваться на вопрос: «А вот что на этот счет думаешь ты, Партизан?»

    Хилые зарубежные радиоволны, сталкиваясь с мощным заслоном отечественных глушилок, с жалобным воем откатывались обратно. «... Галич... Галичу...» – нелегко было разобрать, что пытаются рассказать своим русскоязычным слушателям работники старейшего питомника радиоуток.

    – Наши высшие литературные органы нигде не оставят поэта без намордника. Не цензура – так глушилки, – я высоко оценивал многогранную деятельность наших высших литературных органов.

    – Вот и зря! – убежденно сказал Вася. – Не будь такого к ним внимания, многих так называемых поэтов никто бы и не знал. Пусть себе выговариваются – и сразу всем станет ясно, какие они на самом деле поэты.

    – Как же можно выговариваться, если слово – влево, слово – вправо от магистральной линии – и ты прикрепляешься к органам как туберкулезник к тубдиспансеру...

    – Вот я и говорю: зачем глушилки, намордники и всякие там диспансеры? Ни к чему такая опека. Она-то и порождает дутые авторитеты. Рассердился на советскую власть в рифму – вот уже и поэт. А если это получается с пеной у рта – значит, великий. Не эти признаки определяют настоящего поэта. И не зарубежным радиоголосам решать, кто у нас поэт, а кто нет.

    – Это должны решать исторические пленумы ЦК КПСС по дальнейшему развитию хорея, анапеста и амфибрахия, – высказал догадку Моня.

    – Это должен решать народ, – спокойно сказал Вася. – Читатели.

    – Вот-вот, – сразу согласился я. – Народ – он разберется. Когда я был поэтом-отщепенцем...

    – О-оо! – хором воскликнули комиссар и худрук экспедиции.

    – Какое богатое и поучительное бытие у нашего уважаемого руководителя, да, Моня? – с почтением сказал Вася.
 
    – Что-то я не припоминаю такого поэта-отщепенца – Затируху, – подозрительно прищурился дока по отщепенцам всех мастей.

    – Я, друзья мои, был поэтом-отщепенцем очень невысокого полета. Моя сомнительная известность была городской, не более того. А город Н.,  в котором я тогда жил... Много ли известности можно нажить в городе Н.? Продолжу с вашего разрешения… Задумал я однажды поэму сотворить – «Сын горкома». Написал первую ее часть. Она называлась – «Детство Пети». И вот какие страсти-мордасти в ней происходили.
   
    Как-то раз на ступенях горкома партии находят младенца. Совсем голенький, он был завернут в переходящее Красное знамя,  накануне украденное в роддоме. Никаких примет – чей он, откуда – при нем не было. И только маленькая записочка была приколота к знамени женской шпилькой для волос. В ней торопливым почерком, со множеством ошибок, было написано... Рифмы уже не помню, передам в изложении: «Цыганка нагадала, что Петька пойдет по стопам своего непутевого отца. Что станет он таким же прожженным вором и картежником. Не бывать этому! Оставляю его вам, товарищи, в уверенности, что он вырастет настоящим большевиком-ленинцем».

    Доложили о подкидыше первому секретарю горкома. Выслушал первый, смахнул со щеки скупую секретарскую слезу и твердо сказал: «Вырастим! Назло судьбе и предсказаниям вырастим Петьку настоящим советским человеком! Поставить найденыша на полное партийное довольствие».

    Вот и стал, таким образом, Петька сыном горкома. И началась с тех пор ежедневная борьба двух начал – судьбы-злодейки и партнакачки.

    – Супротив наследственности ни одной партнакачке не устоять, – заранее предсказывал результат этой борьбы Моня.

    – Ну, не скажи! – тут же встал на защиту партнакачки Вася. – Если правильно, тактично поставить воспитательную работу, если быть упорным и последовательным...

    Как обычно, ни один из них не уступил своей позиции. Продолжить изложение «Детства Пети» я смог только после очередной перебранки худрука и комиссара.

    – Не буду, друзья, утомлять вас всеми перипетиями моего творения. Упомяну только вот что: за время своего пребывания в детсаде Петька своровал и продал барыгам намного больше крупы и сахара, чем даже заведующая детсадовской столовой. А играть с ним в «свару» на деньги отказывался даже дворник детсада, потому что у сына горкома в горшке всегда был припрятан козырный туз...
Сочинил я эту часть своей поэмки и призадумался: что делать? Выдерживать ее в столе, пока пишутся другие части? Так бы и надо поступить. Нет же, авторская гордыня и тщеславие нашептывают: «Выпусти-ка своего Петьку в народ. Как он примет твоего героя?» Поддался я этому искушению. Самиздатом напечатал десятка два экземпляров – и в народ их.

    Понятное дело, наступил день, когда меня вызывают «куда положено». Прихожу. Интеллигентный дяденька в штатском. В руках у него мое творение, на лице – печаль. «Неужели, товарищ Затируха, вы в самом деле считаете, что вирши, которые вышли из-под вашего бойкого пера, можно назвать настоящей поэзией?» «Вирши» он произнес таким тоном, каким врач говорит невежде-пациенту о мерзкой глисте, которую тот принимает за целительную пиявку. «Однако, моя поэмка читается и, насколько я знаю, даже находит отклик», – дерзко отвечаю я. «Сортирная писанина тоже читается и тоже находит отклик, – назидательно говорит он. – Вопрос: кем и у кого? Народ, гражданин Затируха, такую, с позволения сказать, поэзию, как ваша, и на дух не примет!»

    Теперь я понимаю, что это была наживка, и я клюнул на нее. Народ, говорю, у нас не дурак, он разберется. Дай только ему трибуну – он еще похлеще меня выскажется. «Пожалуйста, дадим. Устроить народное обсуждение вашей поэмы?» – спрашивает он меня. «Устройте! – заносчиво отвечаю я. – Вот только, прошу прощения за капризы, – народ этот будет от станка и орала или сплошь бойцы невидимого фронта?» – «Будет самая что ни на есть рабочая косточка», – заверяет он меня.

    – Какие либеральные нравы царили в городе Н,  – завистливо сказал Моня. – Вместо закрытого военного трибунала – открытое народное обсуждение...

    – Далеко не каждый город Н. имеет своего поэта-отщепенца, – объяснял я этот либерализм. – Такую диковинку и поберечь можно до поры до времени. Чтобы при удобном случае  на его примере показать, как невыгодно быть поэтом-отщепенцем в обществе развитого социализма…Ладно, готовлюсь к обсуждению Петьки моего. Горло полоскаю, руки потираю в предвкушении того, как полетят перья от литературоведов в штатском после нашего с народом натиска.

    Обсуждение моей поэмки состоялось на заводе резинотехнических изделий. В пересменку. Что это было за помещение – не разобрал. Помню только – за стеной что-то так сильно чавкало, будто вот-вот взорвется.

    Смотрю – передо мной простые утомленные лица. Ну, думаю, родненькие вы мои, я вас в обиду не дам. Пусть речи ваши будут корявенькие, пусть перед каждой фразой вы будете минут пять выковыривать из носа засохшую там резину, – ничего, вместе мы сдюжим. Вы мне только полмыслишки, полстрочки, полсловечка из себя выжмите, – а уж я их подхвачу и такой снежный ком литературных обличений из них накатаю – любо-дорого смотреть будет. Мы покажем кое-кому кузькину мать.

    Открывал обсуждение Роман Берковский. Член Союза писателей, руководитель городского литобъединения «Высота». В заварушках такого рода Роман был как Пересвет в Куликовской битве – страху напускал на литературных пигмеев и пачкунов... Отгремел Рома такую здравицу в мою честь – слово народу.

    Вот, смотрю, первая моя читательница тянет вверх натруженную руку. Мысленно я и сам перекрестился и ее осенил: «Смелей сестренка!»

    «Скажите, пожалуйста, гражданин поэт, а такие понятия, как мама, родной дом, отчизна – они имеют для вас хоть какую-то святость, или вы готовы все облить своими зловонными поэтическими помоями?»

    У меня дух перехватило от неожиданности. Слова сказать не могу. А меня уже другой спрашивает: «А можно поинтересоваться – за сколько мисок чечевичной похлебки вы смогли бы родину продать?»

    Да где же вы, товарищи дорогие, спрашиваю я их, обнаружили в моей поэмке хоть полвзгляда косого в сторону мамы и родины? Выньте из своих широких штанин мою книжицу, покажите – где эта строка, страница эта?..

    Девочка в беленьком фартучке, в пионерском галстуке тянет ручонку с первого ряда и с дрожью в голосе спрашивает: «Вы, кажется, задались целью посеять в душах нашего подрастающего поколения ядовитые семена неверия в основополагающий тезис нашей идеологии – «Народ и партия – едины»? Напрасные потуги!» И даже всплакнула от избытка чувств.

    Деточка, спрашиваю я страдалицу, а ты сама хоть одну буковку в стишках бяки-поэта прочитала? И сама, отвечает, не читала, и детям своим закажет, и внукам-правнукам... Здесь Роман с пионеркиной речью перемудрил. Слишком усложнил и ядовитых семян с потугами напрасно в нее подсыпал. Рано еще пионерке материться.

    Так, думаю, понятно. Это были забойщики, запевалы предвзятого обсуждения. Их науськивали. Таких не должно быть много. Где же единомышленники? Лихорадочно листают на коленях мою поэмку, чтобы точными цитатами из нее разогнать в зале злую предубежденность?..

    И вот, наконец, увидел я  книжицу. И где – в самом президиуме читательница с нетерпением поднимает ее вверх, слова просит. Ну-тка, моя хорошая, заступись!

    «У меня в руках, товарищи, – звонко крикнула она, – материалы исторического Октябрьского пленума ЦК КПСС. Какие волнующие перспективы развертывают его решения перед нашим народным хозяйством в целом и резинотехнической отраслью – в частности! И как же прискорбно наблюдать в это судьбоносное время, что на здоровом теле нашего общества, нашего советского общества, нет-нет, да и вскочит прыщ, подобный фланирующему сейчас перед нами псевдопоэту Затирухе. Но пусть не надеются всякие затирухи и другие прихвостни чуждой нам идеологии, что у нашего народа не найдется дезинфицирующих средств для избавления от них. Еще как найдутся такие средства!»

    «Сударыня-сударыня! – протягивал я к ней руки, пока она не села. – А вы когда-нибудь читали?..» Она фыркнула так, будто я спросил, случались ли у нее венерические заболевания.

    Да, чувствую, умело подставили меня с этим народом. Что с ним? Может быть, завод не выполнил квартальный план по выпуску болотных сапог, их лишили премии и они срывают злость на ни в чем не повинном поэте? Откуда такая агрессивность? Какие выпады против народного хозяйства в целом и резинотехнической отрасли в частности обнаружили они в моей махонькой поэмке? Как они необъективны.

    А обстановка в пропахшей резиной аудитории все накалялась.

    «Тут пашешь-пашешь, разную дрянь нюхаешь-нюхаешь, а эти!..»

    «Ты попробуй-ка две смены подряд в конце месяца отмантурить – посмотрим, как тебе захочется после этого стишки писать!»

    «Вырядился как жених! Стань хоть на полчасика к вулканизатору в нашем третьем цехе. Увидишь, какого цвета станет твоя белая рубашечка!»

    «И рожа!..» – под дружный смех «рабочей косточки» добавил кто-то.

    Наконец случилось то, на что и рассчитывал мой литературный куратор в штатском. Раздался крик: «Сажать надо таких вредителей без суда и следствия, вот и все! Нечего с ними нянчиться!»

    И так дружно был подхвачен этот призыв, что, смотрю, и Берковскому стало неуютно. Тут ведь, под горячую руку, всем присутствующим литераторам могут накостылять по шее.

    «Товарищи! – крикнул я. – Братишки и сестренки! Уважаемые любители поэзии. Прошу полминуты внимания. Прежде чем меня без суда и следствия погонят туда, куда и Макар телят не гонял, дозвольте, по традиции, высказать последнее желание. Поднимите, пожалуйста, руки те, у кого есть родственники – пусть седьмая вода на киселе, – которые знакомы – пусть даже шапочно – с человеком, который видел – пусть хоть издалека – мои стишата...»

    Тут «рабочая косточка» снова зашикала, затопала ногами, снова потребовала для меня бессрочных каторжных работ...

    Я замолчал, опуская заключительную часть народного обсуждения «Детства Пети» и детали моего поспешного бегства от рабочего класса.

    – Ну и как, закончил ты потом свой пасквиль на советскую молодежь? – участливо спросил Моня.

    – Нет. Так и киснет во мне эта тема. Только, как говаривал коллега Пушкин, потянется рука к перу, перо – к бумаге, так сразу возникает опаска: а ну как опять будет назначено читательское обсуждение у мартеновской печи или в шахте? Успею ли я и оттуда унести ноги?.. Прав комиссар: народ не каждого поэтом назовет. Трудно ему угодить. Особенно, когда он уголёк, резину или стружку из носа и ушей выковыривает... Спокойной ночи, друзья!


                Г л а в а   VIII
                «Р А 3 Н О Е»

    В кабинет редактора «Мытищинского комсомольца» решительно входит солидный мужчина, брезгливо бросает на редакторский стол недавний номер газеты и возмущенно спрашивает:

    – Что это, товарищ Уткин, вы себе позволяете?

    У редактора «Комсомольца» не впервые требуют сатисфакции. Он спокойно раскрывает газету и просматривает возмутивший посетителя материал.

    – И что же вас так задело, товарищ Колосов?

    – Вы что, сами не видите, что меня задело? «Не надо обладать каким-то обостренным обонянием, чтобы почувствовать: в хозяйстве товарища Колосова с некоторых пор попахивает неблаговидными делишками...» – наизусть цитирует задевший его пассаж товарищ Колосов. – Кто вам, товарищ Уткин, позволил нюхать – чем у меня в хозяйстве попахивает?

    – Работа у нас такая, товарищ Колосов, – принюхиваться, где чем попахивает.

    – Принюхивайтесь по комсомольской линии. А у меня комсомольской организации нет! – товарищ Колосов сказал это так,  как будто он намеренно не заводил в своем хозяйстве комсомольскую организацию – чтобы шустрилы из «Мытищинского комсомольца» никогда к нему не заглядывали. – Вот и не суйте свои носы туда, куда вам не положено их совать. Чтобы не прищемили их вам.

    – Только туда и суем, куда еще можно, – заверил его Уткин. – Нам, товарищ Колосов, дороги наши носы. Ведь это – профессиональные органы журналистов.

    Товарищ Колосов и сам понимал, что его упреки в рискованном обращении с профессиональными органами в «Комсомольце» едва ли состоятельны. Его место под мытищинским солнцем в редакции знают, пожалуй, даже вернее его самого. Как и положение всех других сколько-нибудь заметных городских фигур. Да, журналисты  «Комсомольца» частенько ходили по кромке дозволенного, но за нее старались не заступать; дразнили иногда тех, кого дразнить не принято, но только тех из них, кого еще все-таки можно подразнить; печатали порой то, за что по головке  не погладят, но только то, за что из журналистики турнут едва ли.

    Пофыркав для приличия еще немного, товарищ Колосов уже не так сердито говорит:

    – Обнюхивайте, пожалуйста, тех, товарищ Уткин, кого положено обнюхивать комсомольской печати.

    – А вы, товарищ Колосов, пожалуйста, не пахните, и никто тогда вас не будет обнюхивать, – спокойно возражает Уткин, уверенный что за это несанкционированное обнюхивание товарища Колосова его никто серьезно не взгреет. Да и как иначе поддерживать репутацию возмутителей спокойствия, если время от времени не нарушать писанные и неписанные запреты.

    В это время требовательно зазвонил телефон. Редактора срочно вызывали на совещание в горком партии. Они вместе вышли из редакторского кабинета, на ходу завершая дискуссию о мере дозволенного комсомольской печати: «...Вы, пожалуйста, не нюхайте». – «А вы, пожалуйста, не пахните...»

    К приходу Уткина на совещание там уже перешли к «Разному». Свое выступление заканчивал городской санитарный врач.

    – ... В бассейнах Рейна и Миссисипи даже в их худшие времена техногенное загрязнение едва ли достигало наших сегодняшних значений. Так, содержание тяжелых солей металлов и мышьяковистых соединений превышает у нас предельно допустимые концентрации в десятки раз. И смог наш тоже погуще ихнего будет. К примеру, сернистого ангидрида в нашем, если его так можно назвать, воздухе...

    – Стоп-стоп, Валерий Петрович! Довольно твоих страшилок, – перебил санитарного врача секретарь горкома партии Захар Михайлович Курьянов. – Дай тебе волю – уж ты отыщешь всякой заразы...

    Секретарь говорил таким тоном, будто Валерий Петрович сам тайком подмешивал в мытищинские поверхностные воды мышьяковистые соединения, напускал ночами в городскую атмосферу сернистого ангидрида, а потом громче всех кричал: «Караул!»

   – ... И почему надо обязательно кивать на Рейн и Миссисипи? Почему не взять для сравнения Баргузин или Сырдарью?

    – Сведения об экологических проблемах Сырдарьи и Баргузина носят закрытый характер! – с вызовом ответил Валерий Петрович.

    – Я их не закрывал, – недовольно сказал Захар Михайлович. – Все, спасибо. Не будем раньше других противогазы надевать.

    Покончив с недолгим обсуждением экологических проблем, секретарь горкома снова заглянул в «Разное»:

    – Так, следующий пункт – дело товарища Быстрых. Пожалуйста, кто у нас докладчик по этому вопросу.

    На трибуну поднялся начальник городского спорткомитета.

    – Дело, товарищи, вкратце, вот в чем. В Москве вдруг решили проверить, как сдавались у нас нормы ГТО на самом деле? Нет ли в нашей отчетности... э-ээ...

    – Вранья, – подсказал Захар Михайлович.

    –Вот-вот, – угодливо улыбнулся начальник спорткомитета. – Проверять будут протоколы Научно-исследовательского института искусственного волокна. Методом тыка выбрали в этих протоколах пять человек и строго предупредили нас, чтобы те не улизнули куда-нибудь во время проверки.  Через неделю комиссия из центра на стадионе будет сличать их действительные результаты в беговых и прыжковых дисциплинах с протокольными... Четверо из них... Очень сомневаюсь, что и они подтвердят те результаты, которые им поставил в протоколах Уханов. Ну да это ладно, это еще можно будет как-то объяснять. Но вот результаты товарища Быстрых...

    – Что, с ними Уханов особенно переврал? – строго спросил Захар Михайлович. – А почему вы его не контролируете?

    – Сколько уж раз его предупреждал: «Уханов, не можешь приписывать – не берись!» – оправдывался и попутно объяснял, почему он занимает в спорте более высокое положение, чем Уханов, начальник городского спорткомитета. – Берет платежные ведомости предприятия или учреждения, переписывает оттуда фамилии и ставит напротив каждой результат, как говорится, от фонаря…

    Кто-то из присутствующих на совещании предложил:

    – А если товарища Быстрых на эту неделю освободить от работы, потренировать как следует, – может быть, он тогда и подтвердит свои протокольные результаты?

    – И тогда не подтвердит, – глухо и печально сказал начальник спорткомитета. – К сожалению, у товарища Быстрых... Тут такое дело – у товарища Быстрых нет одной нижней конечности. А вторую, как вы понимаете, тренируй – не тренируй...  Уханов в прыжках в длину с разбега поставил ему в протоколе пять метров двадцать сантиметров. Тут и на двух-то ногах не каждый на такой результат разбежится...

    После общей молчаливой паузы соболезнования – то ли товарищу Быстрых, то ли Мытищам, которые он так подвел потерей одной из своих нижних конечностей, – кто-то из товарищей в президиуме, насупившись, спросил:

    – Ну и какими неприятностями грозит нам грядущее разоблачение?

    – Возможно аннулирование не только институтских протоколов, но и всей городской отчетности по ГТО, – с понятной грустью ответил начальник спорткомитета. – Оргвыводы. Наверное, и фельетон в центральной прессе не заставит себя ждать – вон какая благодатная тема для зубоскалов...

    По утомленному лицу Захара Михайловича можно было догадаться, что комплекс ГТО, как и многое-многое другое, придуман праздными умами только для того, чтобы прибавить седин с морщинами и без того перегруженным сверх всякой меры руководящим партийным работникам; что Уханов – ленивая свинья, пригревшаяся на тепленьком местечке; что начальник городского спорткомитета – трусливый прохиндей, готовый утопить любого, лишь бы самому остаться на плаву; что фельетон в центральной прессе  куда неприятней аннулирования, потери, сожжения или утопления всей и за все времена городской спортотчетности, включая дырявые мишени первых «ворошиловских стрелков» Мытищ.

    – Заведующая горздравом здесь? – оглядел он присутствующих и, не найдя ее, наклонился к помощнику: «Надо обеспечить товарища Быстрых справкой о потере им ноги уже после сдачи норм ГТО».

    Проводив уходящего с трибуны начальника спорткомитета тяжелым взглядом, Захар Михайлович посмотрел в программку «Разного» и объявил:

    – А теперь перед нами выступит товарищ Тарасов. Вопрос, который он затрагивает, – вопрос очень и очень деликатный. Тем правильней поступает товарищ Тарасов, решив посоветоваться с нами. Человек он по-хорошему беспокойный, ищущий. Как принято говорить в таких случаях – генератор идей. Имеет несколько рационализаторских разработок. Товарищ Тарасов, какие из них получили наиболее широкую известность?

    – Пожалуй, наиболее широкую известность получила конструкция  антивандального металлического забора для учебных заведений. Его чертежи были опубликованы в журнале «Моделист-конструктор».

    – Напомните нам – кем вы работаете?

    – Я преподаю в ПТУ слесарное дело и электродуговую сварку металлов.

    – Хорошо, мы внимательно слушаем вас, товарищ Тарасов.

    Генератор идей сразу перешёл к делу и показал рукой на двух ближе всех сидящих к нему участников совещания:

    – Вот, скажем, вы, товарищи: допустим, вы – узбек и вы – узбек. Но вот у вас, – он все так же доброжелательно указал на одного из них, – у вас все предки до седьмого колена – сплошь одни узбеки. А вот у вас… – он показал на второго с несколько сочувствующим тому видом. – У вас и мама, и папа – узбеки только частично. Спрашивается: одинаковые ли вы узбеки?

    Сделав паузу, чтобы аудитория и сами «узбеки» пришли к очевидному выводу, преподаватель слесарного дела продолжал:

    – А в какой степени разные? Можно ли подобрать объективный количественный показатель, характеризующий эту разность? Оказывается, можно. Я назвал этот показатель «коэффициентом полноты национальности». Формула для его определения следующая. Доля в процентах искомой национальности в крови одного супруга складывается с таковой же в крови другого, и сумма делится на два. Это и будет коэффициент полноты данной национальности для их детей. Вернемся к нашему примеру, – он уже по-хозяйски показал рукой на «узбека», у которого все предки блюли чистоту узбекской крови. – Коэффициент полноты узбекской национальности у вашей мамы, как мы уже знаем, – 100 процентов. У папы – тоже. Складываем сто и сто, делим на два – получаем, что и ваш коэффициент равен ста процентам... А вот у вас... – Тарасов с огорчением посмотрел на второго взятого им для примера товарища. – Пусть у вашей мамы коэффициент полноты узбекской национальности был 80 процентов, а у папы – 40. Что получим для вас? 80 плюс 40, делим на два – получаем только 60 процентов.

    Тарасов развел руками: ничего, мол, брат тут не попишешь – арифметика.

    Оба «узбека» прятали глаза и беспокойно ерзали на своих местах. Так бывает со зрителями, которых выбирают для своих проделок третьеразрядные эстрадные юмористы: несчастные не знают, то ли им вымученно смеяться, то ли поддаться более естественному чувству – снять с ноги ботинок и запустить им в глумливую физиономию обидчика.

    – А для чего нам нужны все эти цифры, спросите вы? – возвысил голос преподаватель электродуговой сварки металлов. – А вот для чего. Я предлагаю установить для паспортной графы «национальность» четыре категории – по мере убывания коэффициента национальной полноты. Первая категория – лица с полной заявленной национальностью. Необходимый коэффициент полноты для первой категории – свыше 90 процентов. Вторая категория – лица с неполной национальностью. Коэффициент – от 50 до 90. Третья – лица с сомнительной национальностью. Коэффициент – от 15 до 50. И, наконец, четвертая категория – лица с утраченной заявленной национальностью. Коэффициент ее полноты – менее 15 процентов. Прошу внимания, товарищи! – рационализатор перешел к основной части своего выступления. – В чем я вижу целесообразность такого нововведения? А вот в чем. Не секрет, что в силу различных причин отношение к разным национальностям в обществе разное. Поэтому понятно стремление некоторых родителей правдами и неправдами записать для своих детей в графе «национальность» более, если так можно сказать, престижную. Пусть даже в крови обоих супругов ее осталось всего ничего. Как быть? Отнять у людей такую возможность? Гуманно ли это будет? С другой стороны, и полный произвол в этом вопросе тоже, наверное, недопустим. Вот это противоречие, товарищи, я и пытаюсь снять своим предложением.

    Тарасов с жадностью отпил из стакана глоток воды и продолжил:
– У вас, – он показал рукой на «неполноценного узбека», – у вас, как мы установили, коэффициент полноты узбекской национальности – 60 процентов. А вот, например, эстонской – только 20. Но, предположим, вашим родителям приспичило записать вас не узбеком, а эстонцем. Пожалуйста. Но тогда вместо «неполной» узбекской национальности, что соответствует второй категории, у вас будет «сомнительная» эстонская – третья категория... Сделаем ваш пример еще более показательным, – воткнул палец во все того же великомученика Тарасов. – Пусть узбекский коэффициент у вас – за 90, эстонский – всего полтора процента, а ваши родители с упрямством, достойным лучшего применения, желают записать вас все-таки эстонцем. Аллах с ними, пусть записывают. Но тогда, извините, вы уже будете проходить только по четвертой, последней категории – лицо с «утраченной» эстонской национальностью. Вместо того, чтобы быть «полным» узбеком.

    – Зачем же они тогда записывают его эстонцем? – участливо кивнул на «лицо с утраченной эстонской национальностью» секретарь горкома партии. – Это что же, и дети его, и внуки так и будут прозябать в последней категории?

    – Отнюдь не значит! Отнюдь! – радостный от того, что его рацпредложение не создает безвыходных ситуаций, отрапортовал горкому партии Тарасов. – Пусть у взятого нами для примера товарища будет только полтора эстонских процента. Положение для его потомства вовсе не безнадежное, как может показаться на первый взгляд. А что, если он женится на девушке, у которой эстонский коэффициент близок к 100 процентам? Вероятно, его родители и будут рассчитывать на это, – Тарасов уже совсем бесцеремонно копался в семейном белье мини-эстонца. – Тогда уже дети этой пары могут быть лицами «неполной» эстонской национальности. А если такая тенденция в подборе брачных партнеров сохранится в этой семье и дальше, то, как нетрудно подсчитать, в четвертом поколении некоторые ее члены будут состоять уже в первой категории национальной полноты – полной эстонской.

    Но даже этот счастливый прибыток у эстонской нации не вызвал у собравшихся симпатий к рацпредложению преподавателя слесарного дела. По неприязненным взглядам на него можно было догадаться, что с национальными коэффициентами у некоторых присутствующих была или полная неразбериха, или, какой бы из них они не выбрали, а выше «сомнительной» категории им не подняться.

    Раздались неодобрительные смешки и шикания. Взглянув на обоих «узбеков», можно было предположить, что они уже что-то злоумышляют против докладчика. Причем, как ни странно, больше кипятился как раз тот из них, кому генератор идей давал в своих примерах более полную узбекскую категорию.

    Захар Михайлович не мог не почувствовать настроение собравшихся.

    – М-да, предложение, конечно, интересное. Какие-то частные, я бы сказал, процедурные вопросы оно, возможно, и помогло бы решить. Но!.. – секретарь горкома многозначительно поднял палец в потолок. – Но сам национальный вопрос и эта  формула, увы-увы, окончательно не снимет. Более того, это такой болезненный вопрос, который зачастую обостряется еще больше, когда его пытаются в очередной раз окончательно решить. Не думаю, что наша парторганизация вправе взять на себя такую ответственность... И все-таки давайте поблагодарим товарища Тарасова – за его беспокойное сердце настоящего партийца, за его пытливый ум! – Захар Михайлович первый хлопнул в ладоши.

    – Здесь мы намерены были с повесткой дня закругляться, – сказал он после жидких аплодисментов. – Но прочитал я тут... Редактор нашего бравого «Комсомольца» здесь? Уткин пришел?.. Вот и хорошо, поправите меня, товарищ Уткин, если какое-то мудреное словцо не смогу выговорить. Прошу, товарищи, задержаться еще минут на пять. Не могу устоять от соблазна прочитать вам вот этот опус. Называется он – «Таинственная зона». Автор – Виктор Смелый. Послушайте, пожалуйста: «... Ловлю себя на мысли, что сильно волнуюсь. А ведь ничего особенного, на первый взгляд, в этом месте нет. Полянка как полянка. И все-таки... И все-таки с первых шагов по ней не покидает ощущение, что какая-то таинственная аура плотно обволакивает меня, стреножит мысли, делает ватными чувства... Вот бежит навстречу мне пес. Что за фантастическая порода! Сразу вспоминается все ранее слышанное об аномальных зонах и мутантах, которые эти зоны порождают. А в смышленых глазах этой косматой бестии словно горит насмешка: «Что, боишься, как бы и у тебя здесь хвост не вырос?..»
На поляне меня гостеприимно встретили члены любительской уфологической экспедиции под руководством т. А. Затирухи. Вот что они мне рассказали.
Это всегда как удар, как потрясение! Вдруг как бы ниоткуда над полянкой появляется большой, ярко светящийся аппарат. По словам заведующего аналитическим сектором экспедиции т. М. Рабиновича, формой своей аппарат больше всего похож на сильно приплюснутую юлу. Неспешно покружив над полянкой, «юла» неподвижно зависает в полуметре над ее поверхностью. Члены экспедиции в один голос утверждают, что тогда внутри аппарата можно хорошо различить две сосредоточенно склоненные над каким-то пультом фигуры – мужскую и женскую.
За день до моего прихода сюда, у контактера экспедиции т. В.Тихомирова (контактер – человек, наиболее предрасположенный к мысленному общению с подобного рода гостями нашей планеты) после нескольких неудач состоялся, наконец, непродолжительный сеанс общения с экипажем НЛО. Товарищ Тихомиров, как бы стесняясь своих уникальных способностей, по большей части отмалчивался и уходил от моих вопросов. «Утомился, – сочувственно похлопывал его по широкому плечу т. Рабинович и, обращаясь ко мне, объяснял: – Такие контакты далеко не безвредны для здоровья. Каждая попытка заканчивается для него продолжительным заиканием и куриной слепотой». А когда т. Рабинович назвал эти действия героическим самопожертвованием, т.Тихомиров, окончательно смутившись, вовсе ушел куда-то в лес. После моих слезных просьб и только для «Мытищинского комсомольца», расшифровку единственного пока контакта с «людьми» НЛО предоставил начальник экспедиции т. Затируха. Вот она, дорогой читатель:
«Контактер: «Откуда вы?» О н и: «Мы – с Большой Гугули». Контактер: «Далеко от Земли до нее?» О н и: «Почти четыре с половиной мегагуга». Контактер: «Как вас зовут?» О н и: «Альгуг и Гугина». Контактер: «Что вы здесь делаете?» О н и: «По заданию Центрального Гугулятора собираем образцы флоры и фауны, делаем экспресс-анализы воды, воздуха, почвы...» Как предполагает т. Затируха, Центральный Гугулятор – это, вероятно, космический центр Большой Гугули. Члены уфологической экспедиции берут на таинственной поляне систематические пробы грунта в надежде при последующем их анализе хотя бы частично пролить свет на природу НЛО. И если скептиков не убедят расшифровки героических (и я настаиваю на этом) контактов т. Тихомирова, то от аномального грунта уже никому просто так не отмахнуться. Признаюсь, шел я туда, мало сомневаясь в том, что НЛО – чистой воды вымысел или добросовестное заблуждение. А уходил... А уходил я с этой светлой полянки, пристально вглядываясь в голубой небосвод. Вдруг как раз сейчас Альгуг и Гугина приветливо подмигнут мне разноцветными огоньками своей «юлы»... Скучно ведь жить без чудес, дорогой читатель!»

    – Я, товарищ Уткин, все правильно прочитал? С мегагугами не переврал? – обратился Захар Михайлович к редактору «Комсомольца» и, переходя с ироничного тона на серьезный, спросил: – Неужели в этом состоит задача комсомольской печати в наши дни – тиражировать басни каких-то перепившихся до заикания лесных бродяг? Знаю-знаю, что вы скажите, – перебил он желание Уткина объясниться. – Пришлось что-то срочно из номера выбрасывать, а другого готового материала у вас под рукой не оказалось. Но почему у вас под рукой в таких случаях всегда оказывается не опыт правофланговых социалистического соревнования или другой по-настоящему злободневный материал, а гугули разных величин? Ваши Виктор Смелый и Наташа Боевая из кожи вон лезут, чтобы оправдать свои псевдонимы. Вероятно, недалек тот день, когда у вас под рукой не окажется ничего, кроме интервью с Бабой-Ягой или Кощеем Бессмертным... Все! Спасибо, товарищи. До свидания. За работу!


                Г л а в а   IX
                МОСКВА  ЗАВСЕГДА СВОЁ  ВОЗЬМЁТ

    Заметка в «Мытищинском комсомольце» нашла своего читателя не только в горкоме партии. К полянке имени ХХV съезда потянулся любознательный народец. Многих, оказывается, не удовлетворяло толкование мироустройства историческими решениями съездов и пленумов ЦК КПСС.

    Как-то на поляну пришел целый класс, под шумным натиском которого Партизан позорно ретировался.

    – У нас, в завершении учебного года, по программе – несколько часов краеведения, – молодая учительница озиралась по сторонам, будто опасаясь, не притаились ли за деревьями строгие инспектора РОНО. – Мы должны были пройти по некоторым местам трудовой славы поколений. Но ребята так просили, так просили! И мне самой очень интересно. Расскажите нам, пожалуйста, об НЛО, о своей работе. Ну, пожалуйста!

    – М-да... – задумался я. – У краеведения и уфологии так немного точек соприкосновения... Кроме того, мы, как все научные работники, люди изрядно суеверные и считаем, что преждевременное оглашение еще не проверенных результатов...

    – Понимаю-понимаю, – смутилась она. – Тогда мы поможем вам собирать аномальный грунт. Мальчики! Буянов, Шиян, Утяшев, возьмите лопаты!

    Как мы ни прижимали к груди свои лопаты, а училка от своих педагогических принципов не отступила: в сборе аномального грунта по очереди приняли участие все мальчики класса, а её любимчики  – Буянов, Шиян и Утяшев – по нескольку раз. Глядя на их энтузиазм, нас тревожила одна и та же мысль: только бы не сработал один из вариантов закона подлости – находит тот, кто не ищет.
Девочки в это время насели на меня с просьбой рассказать им хоть что-нибудь еще, кроме уже опубликованного в «Комсомольце». Тронутый обиженными девичьими мордашками, я обмяк и конфиденциально поделился с ними недавно полученной информацией. Контактеру нашей экспедиции удалось провести еще один удачный сеанс общения с экипажем НЛО. (Услышав лишь первые слова о своей новой удаче, Вася боком-боком стал отходить в сторону.) Предварительная его расшифровка принесла следующие результаты. Основной предмет в системе образования на Большой Гугуле – любовь. Способность любить своих сопланетников и талант вызывать у них такое же чувство к себе определяет положение гугулянина в обществе. Личностям с врожденным отсутствием таких способностей сразу присваивается первая группа инвалидности. В Гугинбурге-на-Гуге, райском уголке планеты, для них построен специальный санаторный комплекс. Над ними любовно попечительствует все общество. В результате такой заботы подавляющее большинство инвалидов полностью выздоравливает. Как выглядят эти «люди»? Пожалуй... Пожалуй, тонкими чертами своих одухотворенных лиц они больше всего похожи на самого юного члена нашей экспедиции, самую большую надежду советской уфологии – Монечку Рабиновича.

    Все девушки одновременно зыркнули на самую большую надежду советской уфологии большими, сияющими глазами. И уже до самого окончания урока краеведения не сводили их с него. И тут вдруг обнаружилось, что Моня, суровый Моня, этакий огрубевший душой и сердцем ветеран-политкаторжанин, лишь пару дней назад выпущенный из темницы, да и то только для того, чтобы убедиться, как по-прежнему сера, мрачна и безнадежна житейская суета, – что этот Моня может очень даже мило смущаться и густо краснеть. Уже закончился урок краеведения; уже не видно было девчачьих глаз, стремящихся снова и снова запечатлеть в памяти тонкие черты одухотворенного лица; уже и последнее яркое платьице исчезло за деревьями, а уши самого юного члена уфологической экспедиции продолжали оставаться пунцовыми.

    – Правильно, Алик. Почаще его так! – самому Васе никак не удавалось хоть чем-то смутить Моню.
 
    Меня заботило другое:

    – Еще пара таких уроков краеведения – и сундук с драгоценностями будут делить Буянов, Шиян, Утяшев и их одноклассники. А посему – приказ по экспедиции: краеведение, а также ботаника, геометрия и даже трудовое воспитание с физкультурой не имеют с уфологией ничего общего. Наши лопаты больше никому не давать ни под каким предлогом. А со своими лопатами и мотыгами, экскаваторами и бульдозерами вход туристам в аномальную зону строго запрещен!

    Турист без мотыги и экскаватора был хоть и не опасен, но зачастую невоспитан и очень назойлив. Большинство считало, что коли место научно-исследовательских работ не заминировано, и даже не огорожено, то нечего и церемониться – можно приходить сюда когда заблагорассудится, устраиваться где угодно и глазеть на происходящее хоть сутками напролет. Некоторые любопытные подходили совсем близко, бестолково не замечая, что как раз в это время уфологи работают там с грунтами наивысших значений аномальности: бережно извлекают их с различных глубин и осторожно, стараясь даже не дышать на них, упаковывают в двойные полиэтиленовые пакеты.

    ... Дядя был габаритов легендарного Гаргантюа. Он пришел утром, неся в одной руке раскладной стул, в другой – полную канистру пива. Устроился на краю полянки в тени деревьев и, посасывая пивцо, просидел там весь день, ожидая представления, которое по каким-то причинам все никак не начиналось.
Вечером дядёк, под завязку накачанный пивом и преисполненный обманутыми ожиданиями, подошел к уфологам высказать свои претензии.

    – Ну, и где эти ваши НЛО? Что-то я ничего не видел...

    – Ваш сеанс наблюдения был таким непродолжительным, – попытался я объяснить его неудачу.

    – Что же мне тут теперь целый месяц торчать? – Гаргантюа, похоже, считал, что раз пресса прокукарекала про НЛО, то они обязаны прибывать по расписанию, как электрички.

    Я перешел в другую тональность:

    – ЮНЕСКО командировало вас засвидетельствовать достоверность опубликованных фактов? Кончаются суточные?

    Гаргантюа был слишком толстокож, чтобы почувствовать такие уколы.

    – Как интересное напишут – так обязательно враньё! – он, как видно, уже не раз убеждался в этом незыблемом правиле журналистики и был сам удивлен, как снова и снова попадается на удочку безответственных писак.

    Меня уже обижали усомнившиеся в существовании НЛО люди.

    – Ни одного микроба вы тоже, надо полагать, сами еще ни разу не видели. Так что же, значит, и про них все написанное – враньё?

    – Для микробов есть другие доказательства – прыщи, понос, гангрена...

    Твердолобым защитником уфологии становился и Моня:

    – Для НЛО тоже есть косвенные доказательства. Например, наш контактёр часто кричит во сне, что он категорически отказывается от приглашения лететь на Большую Гугулю в замороженном состоянии. Станет кто-нибудь ни с того-ни с сего кричать такое?

    Вася украдкой показал Моне кулак, а Гаргантюа махнул пудовой ручищей – куда, мол, даже самому беспокойному сну, как доказательству,  против хорошенького поноса и гангрены. Тяжело пыхтя и переваливаясь с одной слоновьей ноги на другую, он пошел домой. Ему нечего будет рассказать жене, такой же страстной почитательнице рубрик «Пёстрые факты», «В мире интересного», «Вам – любознательные». И когда она, прочитав очередную заметку оттуда, восхищенно скажет ему: «Федь, ты только послушай: в Бангладеш тигр-людоед за одну неделю двадцать семь человек сожрал!..», – он проворчит: «Так уж прямо и двадцать семь! Небось, опять раздувают. Да и какие там, в Бангладеш, люди? Кожа да кости...»

    ...Он сразу выделился среди других туристов своей деликатностью. Остановился на краю полянки, дождался перерыва в нашей работе, громко попросил разрешения приблизиться к нашему бивуаку и только после получения оного снова нажал на педали.

    Вот это велосипед! Так сидят дома – в старом удобном кресле, откинувшись всем телом на его дружескую спинку. Сидят и думают:  «Хорошо-то как, господи! Может ли быть что-то лучше вот такого времяпровождения?» Может! Если к этому креслу вот так умело приладить колеса и педали, да легонько нажимая на те педали, выехать в погожий денек из душной, темной комнаты и покатить по хорошо проветренной, залитой солнцем планете... Это будет уже не только удобное сидение в кресле и не просто езда на велосипеде – это будет счастливая песнь вольной души.

    А во вместительном багажнике этого необычного велосипеда виднелось нечто заботливо завернутое в материю. Своей формой и размерами это нечто напоминало миномет не самого малого калибра.

    Партизан пребывал в замешательстве – входит ли в его служебные обязанности облаивание столь непривычного глазу транспортного средства, или, до получения от начальства каких-то инструкций, достаточно, высунув от показного усердия язык, просто пробежаться рядом с ним, грозно посматривая на водителя.

    – Здравствуйте! Иванов я. Дима, – гость смущенно улыбался.

    – Да неужто самодельный?! – выразил я общее восхищение всей нашей экспедиции необычным велосипедом.

    – Все его детали – со свалок. Московские свалки – это Клондайк. Там любой материал можно найти.

    У Димы Иванова было улыбчивое, по-детски открытое лицо и большие, сильные руки.

    – Отдаем, Дима, должное вашему упорству. На любом Клондайке тоже еще надо покопаться, чтобы откопать нужное…

    Спохватываюсь, что полез в запретную тему и спрашиваю:
 
    – А вот какие чувства... Какие, хочется думать, высокие чувства привели вас к нам?

    Дима не стал завышать свои чувства.

    – Зависть, – широко улыбнулся он. – Ведь вы такое видели! Такое!..

    – Вы – подписчик уважаемого «Мытищинского комсомольца»?

    – Я выкупил номер с заметкой о вашей экспедиции у нашего наладчика Жигулина. За бутылку водки. Он – из Мытищ.  Я на ЗИЛе работаю слесарем. Лимитчик...

    – Вы нисколько не прогадали, Дима. Жигулин еще будет кусать локти. Так дешево уступить этот исторический номер...

    – А я вам телескоп привез... – Дима распаковал уложенный в багажнике предмет.

    Было что-то общее в столь разных изделиях – велосипеде и телескопе. Сразу бросалась в глаза целесообразная красота того и другого.

    – Тоже самодельный? – с удивлением спросил Моня.

    – Нашел как-то приличные стекла... В ясную ночь много чего интересного можно увидеть. Возьмите, пожалуйста. Вам он больше пригодится.

    Мы переглянулись, не зная, как нам быть с Димой Ивановым и его щедрым даром.

    – Присаживайтесь, Дима, – собираясь с мыслями, я пригласил его в наш кружок. – Партизан, уймись, не ворчи, телескоп не опасен для твоей шкуры.

    – Хотите, Дима, приобщиться к уфологии? – вежливо поинтересовался Вася.

    – Если позволите, я бы иногда приезжал сюда. Это будет нечасто. Надеюсь, я не помешаю вам.

    – Трудно, наверное, самому такой телескоп сделать? – с почтением спросил комиссар экспедиции, на что ее худрук сразу нашел ответ:

    – Не легче, наверное, чем партвзносы с должников выколачивать…

    Отпуская друг  другу  шпильки, Вася с Моней давали нашему гостю время подобрать нужные слова.

    – Сделать можно все! – смущенной улыбкой как бы извиняясь за этот лозунг, но очень убежденно сказал Дима. – Для этого нужны обкатанная идея и подходящий материал.

    – Материал находите на свалках-клондайках, а идеи? – спросил я.

    – Любая конструкция несовершенна. Лю-ба-я! – был убеждён Дима. –  Стоит это увидеть – и тут же появляются идеи. Порой и сам не рад этому конструкторскому зуду.

    Дима Иванов рассказал, как повинуясь своей природе, он вынужден совершенствовать все, что попадается на глаза, –  транспорт, дороги, мосты, станки, одежду, обувь, инвалидные коляски, детские игрушки, дворницкий инструмент...

    –... Если на ночь прочитаю или услышу, что где-то, например, ледоколы со льдом не справляются, – все, хоть спать не ложись: до утра буду ворочаться, ледоколы конструировать. Пустое вроде бы занятие, а вот ничего не могу с собой поделать.

    Дима просил терпеть его в те редкие часы, которые он сможет урвать у работы на ЗИЛе и учебы на вечернем отделении института. Он так надеется хоть краешком глаза увидеть то, что видели мы.

    Как нам быть? Дима Иванов располагал к себе с первого взгляда. Гостем на полянке он обещает быть не частым. Телескоп значительно прибавил бы нашей экспедиции солидности. Где же тут набраться такой черствости, чтобы как-то отгородиться от этой увлеченной души?

    – Друзья! – торжественно обратился я к ветеранам экспедиции. – Поступило предложение – зачислить Диму Иванова в наш коллектив стажером-астроуфологом. Без испытательного срока – в знак благодарности за его вклад в нашу полевую научно-материальную базу.

    Вася с Моней бурными и продолжительными аплодисментами поддержали поступившее предложение.

    Обращаюсь к Диме:

    – Ваша основная обязанность, Дима, – довести астрономическую подготовку членов экспедиции до такого уровня, чтобы нам не стыдно было вызвать на соцсоревнование даже Бюроканскую обсерваторию…

    Специально ради Димы тут же был приготовлен свежий чай, и каждый член экспедиции посчитал своим долгом бросить в Димину кружку кусок-другой сахара от своей порции.

    Дима счастливо улыбался. Мы, ветераны-уфологи, были неистощимы на хохмочки и взаимные подначивания – показывали Диме себя и с радостью замечали, что он понимает и принимает наш стиль общения. Родство душ крепло с каждой минутой.

    Но был в нашей компании и тот, кто чувствовал себя не в своей тарелке.
Положив голову на лапы, Партизан угрюмо и ревниво смотрел на то, как обхаживают в экспедиции какого-то стажера, как на глазах крепнет в ней его положение. Вот уже с ним и на «ты»  все перешли. А ему, штатному уфологу-наблюдателю, начальник до сих пор иногда демонстративно выкает: «Ваше Партизанское Высочество! Вам придется довольствоваться одной самой тощей личинкой в день, если Вы не сократите поток экскурсантов на полянку хотя бы до десяти человек в смену».

    Были устроены катания на Димином велосипеде. Они сопровождались громкими призывами к руководителю экспедиции не злоупотреблять служебным положением.
Затем Дима приступил к своим обязанностям. Все уфологи, включая Партизана, с большим интересом и вниманием прослушали наставления по обращению с телескопом.

    С полянки имени ХХV съезда Дима Иванов уезжал хорошим товарищем каждого члена нашей экспедиции. Партизан это прекрасно понял и не стал уподобляться тем своим недалеким собратьям, которые уверены, что любого гостя в его первый визит полезно облаять и на прощанье.

    Когда Дима уже скрылся из виду, Моня сказал мне:

    – Этому парню самое место в твоей будущей творческой резервации.

    – Да, Дима будет приглашен туда одним из первых. Прикажу приготовить для него роскошную свалку – из американских автомобилей, японской радиотехники и швейцарских часов. Пусть порадуется...

    Уже поужинали пакетными «макаронами по-флотски», уже настраивались на приятное ничегонеделание, перемежаемое политстычками у радиоприемника комиссара и худрука, когда Партизан, поглядывая в сторону леса, заволновался. «Экскурсии на ночь глядя – это уже ни в какие ворота не лезет!» – говорили его красноречивые взгляды на коллег. Но чтобы начальство опять не упрекнуло его в том, что работает он спустя рукава, Партизан все же нехотя потрусил побрехать на припозднившихся гостей.

    – Из добропорядочной полянки имени исторического съезда партии наша база становится Меккой и Мединой подозрительной науки, – констатировал я. – Надо избавляться от репутации душек-уфологов. Пора вносить в наши отношения с читателями «Мытищинского комсомольца» холодок отчуждения. Настало время присвоить нашим работам какой-то гриф секретности. А в качестве утешения и сувенира допускается раздача гостям по чайной ложечке аномального грунта.

    Из-за деревьев показались трое мужчин. Они опасливо оглядывались по сторонам, как бы признавая, что, связавшись с уфологией, затеяли нечто предосудительное. Не заметив ничего подозрительного, гости, сопровождаемые недовольным Партизаном, направились к экспедиционной палатке.

    На всех – строгие темные костюмы, застегнутые на все пуговицы, сорочки, галстуки, добротная обувь. Так одетыми ходят на светский прием, а не в темный лес.

    Один поздний гость был уже в годах, другой – помоложе, третий – совсем молодой.

    – Анатолий Васильевич, – представился старший.

    – Герман, – по-военному поддав подбородок вперед, доложил о себе второй.

    – Слава, – назвал себя самый молодой.

    Своим внешним видом они невольно вызывали уважение к себе. Можно было ожидать каких-то важных для нас сообщений, какой-то весьма конфиденциальной информации, которой лучше поделиться без свидетелей.

    Несмотря на поздний час и только что оглашенный приказ по экспедиции, даже у меня, его автора, язык не поворачивался, всучив гостям по чайной ложечке сувенирного грунта, попросить их тут же покинуть аномальную зону. Мы любезно предложили нашим интеллигентным гостям чай, но все они вежливо отказались, предпочтя сразу перейти к тому важному делу, которое привело их сюда.

    – Товарищи, – еще раз внимательно оглядевшись и убедившись, что поблизости нет посторонних ушей, тихо сказал Анатолий Васильевич. – Мы представляем московский оргкомитет по созданию единой уфологической организации страны и московское же бюро по подготовке учредительного съезда уфологов. Легальным, как вы понимаете, он быть не может.

    Герман и Слава кивками подтвердили высокий статус делегации.

    Вот те на! Мы никак не ожидали, что советская уфология уже выросла из своих коротких штанишек и даже примеривает к себе такие парадные мундиры солидных структур, как бюро, комитеты и съезды – пусть пока и нелегальные.

    Анатолий Васильевич, который, как видно, и в оргкомитете, и в бюро был за главного, стал говорить о наболевшем.

    – Становление отечественной уфологии, товарищи, проходит в труднейших условиях. Власти не признают ее. Действовать приходится в подполье. Тема НЛО для наших подкаблучных средств массовой информации – табу. Мы считаем каким-то казусом появление в «Мытищинском комсомольце» заметки о вашей экспедиции.

    – Да, это, вероятно, было грубым просмотром цензуры, – согласился я.

    – И вам позволяют здесь беспрепятственно работать?

    – До недавнего времени мы представлялись туристической публике зоологами. Теперь решили: будь что будет. Пора советской уфологии выходить из унижающего ее подполья.

    – Ой, не зря ли вы сняли ту зоологическую маскировку? – покачал головой Анатолий Васильевич. – Ведь открытое увлечение уфологией считается у нас чуть ли не уголовным правонарушением. Теперь ждите каких-нибудь окриков.

    – Мой участковый недавно вызвал меня и предупредил:  «У меня на участке  ни уфологов, ни других гангстеров никогда  не будет!» – горько усмехнулся Слава.

    – Не подготовил собрание своей ячейки как подобает, не позаботился о скрытности и маскировке – вот участковый и пронюхал, – попенял Славе Герман.

    – Да, я не считаю нужным заводить в нашей среде фальшивые бороды, темные очки, пароли и другую шпионскую атрибутику, – обиделся на замечание Слава. – Мы не вооруженное восстание готовим.

    – Вот и засветишь всю нашу организацию. И сам из милиции вылазить не будешь, и других за собой потащишь.

    – И на первом же допросе расскажу, как вы, Герман, в каждом своем выступлении призываете поджечь Академию Наук… – криво усмехнувшись, сказал Слава.

    – Не надо утрировать мои выступления. Всю Академию поджигать я не призываю. Я лишь предлагаю набить урны у ее парадного подъезда той антиуфологической стряпней, которую инспирирует Академия, и поджечь эти урны. Это станет зримой формой нашего протеста. Других возможностей выразить его у нас пока нет...

    Обстановка в оргбюро накалялась. Я, как хозяин, попытался разрядить ее.

    – Надо думать, становление любой науки – это всегда болезненный процесс. Грустно, конечно, что роль инквизиции в этом случае взяла на себя достоуважаемая Академия Наук.

    – Академия – это бы еще ладно, – посетовал Анатолий Васильевич. – А вот власти на местах... Еще и не знают толком, что такое уфология, а уже науськаны против нее. Попадись им кто из нас в руки, того гляди, и впрямь как ведьму на костер поведут... Если бы вы знали, товарищи, как трудно создавать на местах наблюдательные пункты, проводить там опрос очевидцев, организовать сбор материала... Для того, чтобы прорваться в какую-нибудь перспективную аномальную зону, мы тоже вынуждены маскироваться. Выдаем себя за собирателей народных песен глубинки – представляемся фольклорной экспедицией «Светит месяц». А тут иной раз получается, что хрен редьки не слаще. Так насядут на тебя с этими песнями! Такой галиматьи наслушаешься!.. Вы никогда не распаляли какую-нибудь деревенскую старушенцию, чтобы она вам пропела всё то, что пелось на ее долгом веку? И не советую. В своих будущих мемуарах я напишу об этом так: «Когда я очнулся – она все еще пела и пела...»

    Анатолий Васильевич был готов рассказывать и рассказывать о том, как нелегко приходится пионерам советской уфологии. Отверженными – не принятыми официальной наукой и властями, не понятыми обществом – чувствовали они себя. Чужаками. Заговорщиками. В тылу неприятеля. Даже самую безобидную информацию им приходилось передавать так, как шёпотом передают новости на оккупированных территориях: «Слышали? Вчера над Кривыми Топорищами опять видели наш «ястребок»...»

    – Товарищи! – проникновенно перешел к существу дела Анатолий Васильевич. – Не всегда уфологии быть в загоне. Настанут, обязательно настанут для нее лучшие времена. К этому надо готовиться. Все более актуальной становится необходимость создания единой уфологической организации страны и ее центра. Идет активная подготовка учредительного съезда. Естественно, мы, – Анатолий Васильевич показал на себя и своих спутников, – приложим все силы к тому, чтобы и съезд проходил в Москве, и всесоюзным центром уфологии была признана тоже Москва.

    – Неужели кто-то выступает против такой позиции? – выразил я общее недоумение нашего коллектива.

    – Еще как выступают! В некоторых региональных организациях нас считают этакими самозваными чиновниками от уфологии и не упускают случая лишний раз ехидно спросить: видели ли в московском оргкомитете хоть одно НЛО? Сомнительная логика, не правда ли? Пушнину тоже ведь не в Измайловском парке добывают, а главк – в Москве... У нас есть уверенность, что на съезде Москву признают центром Северо-Запад, Прибалтика, Украина, Кавказ... То есть, за европейскую часть мы спокойны. Есть подвижки и в Средней Азии. Герман лично организовал уфологические ячейки в Нукусе и Талды-Кургане. Жаль, с Андижаном ничего не получилось. Славе так и не удалось создать там наш филиал.

    – Как же его там можно было создать, если ни от кого толком не добиться – НЛО он видел или черт знает что? – объяснял свою неудачу в Андижане Слава. – Ложным был сигнал оттуда.

    – Для тебя все сигналы с мест становятся ложными, – снова упрекнул Славу Герман. – В Нукусе и Талды-Кургане до моего приезда тоже была полная неразбериха с показаниями.

    – Я не занимаюсь выкручиванием рук. Если человек мне говорит: нет, ничего такого не видел, я так и считаю – не видел.

    – Мои методы вполне корректны, – отводил от себя подозрения в выколачивании нужной информации Герман. – Да, определенная настойчивость, я бы даже сказал – напор в работе с населением необходимы. Растормошить, расшевелить, не дать уйти в глухую молчанку. Свидетельства, Слава, добываются, а не выпрашиваются.

    – С вашим так называемым напором, Герман, вы везде за полчаса добудете очевидцев и свидетельства чего угодно. У вас и слепой увидит – хоть НЛО, хоть Змея Горыныча.

    – А с тобой и зрячие не станут делиться никакими свидетельствами. Да ты и не признаешь никаких свидетельств, пока они не будут заверены нотариусом.

    – Герман, Слава, прекратите! – приструнил спутников Анатолий Васильевич. – Бог с ним, с Андижаном, это ли наша головная боль? Вот Пермь и ее подголоски...

    При одном упоминании о Перми лица всех представителей московского оргкомитета омрачились.

    Пермь в уфологии держалась особняком. Пермская зона щеголяла своей насыщенностью всякими аномалиями. Во всем, что касалось аномалий, Пермь никого не признавала равной себе. Она свысока смотрела на Северо-запад, Прибалтику, Украину, Кавказ и откровенно издевалась над жалкими промосковскими группками в Средней Азии. Притязания самой белокаменной на роль уфологического центра страны Пермь резко отвергала.

    Анатолий Васильевич жаловался:

    – Бородулин, демагог, не устает повторять: «У нас в самой захудалой деревеньке за две недели видят больше НЛО, чем во всей Московской области – за две пятилетки. Поэтому пусть Москва не тянет на себя одеяло».

    – Бородулин – руководитель пермских уфологов? – догадался я.

    – Да, князек удельный. Он их там всех в ежовых рукавицах держит. Секретность – как у первых отделов в «почтовых ящиках». Москве, говорит, никакой информации не давать... Есть подозрения, что о нашем единственном визите в пермскую аномальную зону Бородулин лично поставил в известность все областные компетентные органы. Там на нас, как на волков, облаву устроили. Еле ноги оттуда унесли... К сожалению, надо признать, что Урал, Сибирь, Дальний Восток – почти сплошь бородулинские подпевалы. Там нас тоже не жалуют...

    Поздний вечер переходил в ночь. Я, уже догадываясь, куда нацелило разговор московское оргбюро, решил ускорить события.

    – Что конкретно могла бы сделать наша экспедиция, чтобы Москва утерла нос Перми?

    Анатолий Васильевич с трудно скрываемым вожделением ответил:

    – Вы очень помогли бы нам, предоставив в распоряжение оргкомитета ваши практические наработки и наблюдения. Хорошо бы и вам самим принять участие в работе съезда. Эх, вот если бы на нем хотя бы с кратким докладом выступил контактер вашей экспедиции...

    Как всегда бывало в тех случаях, когда уфологическая или иная общественность проявляла к нему повышенный интерес, Вася тут же боком-боком улизнул от нее. Анатолий Васильевич воспринял этот уход как намек на то, что московскому бюро, прежде чем клянчить что-то, следовало бы вначале выложить на стол переговоров свои козыри.

    – Товарищи, – обратился он к оставшимся членам экспедиции. – Мы обязательно предоставим вам статус автономной организации. Один из вас, по вашему выбору, будет выдвинут на пост вице-президента по научно-технической работе. Разумеется, за ним сразу будет зарезервировано место в президиуме с правом вето…

    Глава оргбюро твердо обещал, что никто из членов нашей экспедиции не останется в уфологическом обществе лишь рядовым плательщиком членских взносов. С первых же дней все мы займем прочное место среди самых его сливок.

    Мы с Моней попросили разрешения посовещаться. Вместе с отошедшим ранее Контактером тихо пошептались в сторонке. Сработавшемуся коллективу не понадобилось много времени для выработки общего решения. Предложив своему товарищу, у которого после последнего контакта все еще не проходили озноб и ломота в костях, прилечь в палатке отдохнуть, я и Моня вернулись к московскому оргкомитету.

    Согласованное мнение нашей экспедиции таково: зазнайку Пермь необходимо поставить на место. Уфологическим центром страны должна быть Москва и только Москва. Мы хотим поспособствовать этому. Но нас, заросших мхом полевиков-практиков, пугает политическая борьба. Нам трудно будет адаптироваться к затхлой атмосфере съездов, комитетов, бюро... Мы празднуем труса при одном лишь представлении о кулуарных интригах, фракционных стычках, спорах о кворуме и вотумах недоверия. Ни у кого из нас никогда не хватит духа воспользоваться своим правом вето. Мы поможем московскому оргкомитету другим. У нас есть чем развенчать уфологические лавры Перми. У нас есть то, что, выражаясь милицейским языком, можно назвать хорошеньким компроматом на пермскую аномальную зону.

    – Сразу хочу сказать, товарищи, о терминологии, – сделал я вступление к собственно компромату. – Вы, конечно, понимаете – работа нашего Контактера проходит на таких тонких уровнях сознания, подсознания и еще бог весть чего, что нелепо ожидать при этом каких-то точных стенограмм. Насколько адекватно импульсы, исходящие от экипажа НЛО, трансформируются у Контактера в мысленные образы? Как полно и точно аналитический сектор преобразует эти образы в речевую и письменную формы? Вопросы остаются. И, тем не менее, наша экспедиция берет на себя смелость и уполномочивает московское бюро обнародовать на учредительном съезде следующие факты... Я полагаю, товарищи, вам будет полезно записать кое-что...

   У членов нелегального комитета, подпольного бюро и фольклорной экспедиции «Светит месяц», обязанных быть всегда наготове чиркнуть записку в президиум, написать объяснительную участковому или записать частушку времен царя Гороха, были, разумеется, при себе и ручки, и блокнотики.

    Я надиктовывал:

    – В полетных картах НЛО все аномальные зоны Земли делятся на две категории – светлые и темные. Из перечисленных нам светлых зон мы пока расшифровали две – московская зона и Мадагаскар. А вот пермская зона относится к ярко выраженным темным аномалиям.

    Герман не мог скрыть радостного предвкушения:

    – А что это такое – темная аномалия?

    – Хаотическая энергетика сумбурных полей, – как можно более туманно определил я ущербность пермской аномалии. – Коэффициент искажения любых контактов достигает в пермской зоне семи единиц. На территории СССР этот коэффициент так же велик только еще в одном месте. На острове Барса-Кельмес в Аральском море. Кстати, название этого острова означает: «Пойдешь – не вернешься». Так что пермским контактерам не позавидуешь, товарищи.

    – Так и есть, – злорадно усмехнулся Герман, строча в своем блокноте. – Они там, бедняги, как ни пыжатся, а ничего, кроме треска в голове, не чувствуют.

    – Насколько мы понимаем, пилотируемым НЛО Центральный Гугулятор вовсе не рекомендует залетать в пермскую зону, – продолжал я развенчивать уфологические лавры Перми. – Да и станции-автоматы никогда не оставляются там больше, чем на два часа подряд. Быстро корродируют, и система ориентации выходит из строя. Ищи-свищи их потом. А ведь отправить такую станцию к Земле – это вам не по воробью из рогатки пульнуть. И у них экономика должна быть экономной...

    Моня кашлянул, давая понять, что я перехожу на слишком уж развязную тональность и привожу слишком уж подозрительные факты.

    Так и не реализованный до конца в «Сыне горкома»  сочинительский потенциал иногда искал выхода. Порой – некстати. Вот и сейчас обрушившаяся на меня лавина вдохновения легко снесла хилую ограду осторожности.

    Через пару минут я был уже совсем на короткой ноге с Центральным Гугулятором, а в пермской аномальной зоне, используя на полную катушку все ее семь единиц коэффициента искажения, творил жуткие дела. Многих пропавших там без вести своих сынов лишилась Пермь в этот поздний час…

    Все это могло вот-вот насторожить «Светит месяц», с какой бы податливостью не воспринимали там компромат на Пермь. Заведующий аналитическим сектором экспедиции своим острым локтем несколько раз чувствительно вдарил Главному Теоретику уфологии в ребра, и я оставил наконец в покое догорающие руины пермской аномальной зоны.

    Члены московского оргкомитета удовлетворенно поглаживали свои блокнотики. В них теперь были не глупенькие припевки деревенских старушек, а бомба. Когда она в нужную минуту разорвется на учредительном съезде, то на том месте, где была в уфологии Пермь, останется лишь дурно пахнущее пятно, какое-то время еще искажающее вокруг себя любые контакты.

    – Пермь еще приползет к нам на коленях! – сверкнули в ночи глаза Германа.

    И столько было в этом возгласе убедительной силы, что всем сидящим в кружке уфологам зримо представилась дорога от Урала на Москву и ползущая по ней на коленях пермская депутация. Впереди, низко склонив к самой земле повинную голову, ловко перебирал согнутыми ногами Бородулин. Другие пермские сепаратисты, стараясь не отставать, сверлили гневными взглядами черные пятки своего предводителя и громко попрекали его: «Из-за тебя, строптивец, муки претерпеваем! Москва завсегда свое возьмет...»

    Уходили члены московского оргкомитета, весьма довольные результатами своего похода. Долго по очереди жали руки мне и Моне. Просили передать наилучшие пожелания занемогшему Контактеру экспедиции. Поделились слышанным о борьбе с куриной слепотой и заиканием.

    Уже отойдя на несколько шагов, Анатолий Васильевич вернулся и смущенно спросил у меня:

    – Извините, пожалуйста… Вы назвали в том ряду светлых зон Москву. Это действительно так, или вы это... из патриотических соображений?

    – Если быть точным, центром  той зоны была названа Рязань, но в неё входила и вся московская область.

    Окончательно прощаясь, я попросил Анатолия Васильевича выступить на съезде от нашего имени с инициативой – установить День уфолога 15 мая. Мы полагаем, что наш вклад в советскую уфологию дает нам право на такую инициативу. Анатолий Васильевич заверил нас, что положительное решение этого вопроса станет для всего московского бюро делом чести.

    Оживленно переговариваясь, «Светит месяц»  уходил в ночь.

    Перед сном я поделился с товарищами своими соображениями о предстоящих событиях в уфологии.

    – Если на съезде возьмут верх такие крутые ребята, как Герман и Бородулин, то стране в недалеком будущем не избежать революции. Она пройдет под лозунгом: «Вся власть – уфологам!» После ее победы вся государственная номенклатура будет состоять из ветеранов уфологического движения с дореволюционным стажем. Тот, кто откажется верить в НЛО, будет объявлен контриком. Их дела будет рассматривать уфологический трибунал. Ход показательных процессов над такими отщепенцами будет широко освещаться в «Уфологической правде». Приговоры будут очень суровыми…

    «Нет – уфологической диктатуре!» – единогласно решили на полянке имени ХХV съезда. Ни московскому главку, ни Перми не сделать нас своими марионетками. Мы и сами по себе представляем немалую ценность для советской уфологии. Какую именно? А вот дайте только откопать драгоценный сундук…


                Г л а в а   Х 
                «АВРОРА» УЖЕ НА ГУДЗОНЕ

    Человеческое сознание и так-то – всегда инвалид той или иной группы. И кто только не норовит поупражняться в увлекательном творческом процессе – ещё более усугубить эту инвалидность.

    Особенно охоча до таких упражнений родня. И чем она ближе – тем лучше удаются усугубления.

    Назначив себя ближайшей родственницей каждого советского человека, «родная»  КПСС стала и главным пестуном его сознания. В результате ко всем прочим его врожденным и приобретенным повреждениям прибавилась еще и партинвалидность. Без крепеньких костылей, сколоченных из руководящих указаний ЦК, или хотя бы без кривой клюки – «Есть мнение, товарищи...»  – сознание советского человека уже не ходок. Мятое-перемятое, битое-перебитое оно со временем становится слугой кого угодно, но только не своего хозяина.

    Совсем был бы швах человеку с его рабским сознанием, да есть у него, к счастью, вольное подсознание. И сколько пресмыкалось днем одно – столько ночью отбунтует другое.

    Бунтует во сне человек. И на ближайшую родню он там руку поднимает.

    «За границу едете, Игорь Михайлович, поздравляем!» – все чаще говорили при встрече мастеру 16-го цеха Тольяттинского электротехнического завода Игорю Михайловичу Подшивалову знакомые и сослуживцы. Он счастливо улыбался: «Да какая там заграница – Болгария». Или еще чаще: «Скажете тоже – заграница. Я ведь не в Америку еду...»

    Как и положено было всем будущим советским загрантуристам, Игорь Михайлович изучал Болгарию. Знал, как называется правящая партия страны, имена ее первых руководителей, запомнил даты ее главных национальных праздников; имел неоспоримые доказательства того, что Болгария – вернейший союзник СССР по Варшавскому договору и надежный партнер в СЭВ. Не раз заглядывал в атлас мира: территория Болгарии – три тысячи квадратных километров (ну разве сравнишь с нашими просторами); административное деление – 27 округов и один городской округ (не многовато ли для такой скромной площади); столица – София (посмотрим-посмотрим на столицу); важнейшие города – Пловдив, Варна, Бургас, Толбухин... (в некоторые из них тоже заглянем).

    Любил теперь Игорь Михайлович представить себе, как, откупавшись в Черном море, и вволюшку отлежавшись на Золотых песках, приходит он в уютное прибрежное кафе. Скромно садится за свободный столик. Но его приход не остается незамеченным. Посетители кафе начинают перешептываться и все с большим интересом посматривать в его сторону. Вот, посовещавшись, они делегируют к нему толстого, усатого, удивительно колоритного в своем национальном костюме дядьку. Он подходит к Игорю Михайловичу и вежливо спрашивает: «Русский?»  «Русский!»  – с гордостью отвечает Игорь Михайлович. И без того приветливое лицо болгарина расплывается в широченной улыбке.  «Русский!» – оборачиваясь к землякам, кричит он. «Русский! Русский!» – громко и радостно подхватывают все посетители кафе. И что тут начинается!.. (Лишь мысленно представляя себе это всеобщее ликование, Игорь Михайлович поеживался от смущения). Его стол начинает ломиться от всего, чем богата щедрая болгарская земля и кухня гостеприимного кафе. «...А теперь – за вечную и нерушимую болгаро-советскую дружбу! – предлагают очередной тост болгарские друзья. – За вами, русскими братушками, мы – как за каменной стеной!» И как-то так стало получаться из многочисленных тостов его новых друзей, что и на Шипке туркам перцу подзадал тоже он, Подшивалов Игорь Михайлович.

    И он старался в долгу не оставаться: «А ваш-то Димитров – вон как звонко отхлестал фашистскую фемиду по мордасам!.. А еще хочу сказать, что погрузчики, изготовленные в одном из крупнейших городов Болгарии, Толбухине, – это самые надежные помощники и в нашем 16-м цехе, и на всем ТЭЗе. Так держать! Выше знамя социалистической интеграции! А теперь, товарищи, давайте споем «Алешу»...»

    И вот ведь какой феномен. Наяву представления о Болгарии давались Игорю Михайловичу легко, непринужденно, даже в охотку. А снилась только Америка.
Ни Болгария, ни Черное море, ни кафе, где он пел «Алешу», не приснились ни разу. Он уже перестал в ответ на всякие заигрывания отвечать, что он-де не в Америку едет, а выковырнуть из подсознания этот американский пунктик никак не удавалось. Америка снилась и снилась. 

    И ладно бы эти сны были с каким-нибудь безобидным туристическим уклоном – прогулки по Диснейленду и Голливуду, осмотр статуи Свободы, посещение ключевых матчей НХЛ и НБА.  Нет. Во всех своих американских снах Игорь Михайлович раз за разом дискредитировал высокое звание советского человека.

    Вот и в этот раз.

    Уже в Нью-Йоркском аэропорту он развязно сказал обступившим его журналистам, что решения последнего съезда КПСС не могут не вызвать у него горькой усмешки. Уж сколько их было – этих «исторических» съездов, а воз и ныне там. Как была в Тольятти колбаса только по талонам, так и осталась; как было это одно название, а не колбаса, так и есть; как не было там в магазинах мяса, так и нет его; и чего там только еще, как говорится, нет...

    Оказавшемуся ближе других к нему корреспонденту («Из «Нью-Йорк Таймс», – не сомневался Игорь Михайлович. – Они тут самые шустрые».) мастер ТЭЗа сказал, что он «всегда ставил «Нью-Йорк Таймс» в пример нашей серой, заскорузлой печати», и пообещал ему потом, как только он обустроится в «Уолдорф-Астории», «еще и не такое рассказать».

    Но, внимательно приглядевшись, он вдруг с испугом узнал в этом солидном человеке видного советского журналиста-международника Сорина. Сорин укоризненно сказал: «Я не сомневался, что мне придётся писать в «Правде» о вашем недостойном поведении в обществе так называемого всеобщего благоденствия. Но это уже не просто поведение. Как видно, придется еще более заострить акценты», – и зло застрочил в своем блокноте. Заглянув к нему через плечо, Игорь Михайлович разобрал лишь заголовок будущей статьи: «Доколе?!» и одну строку: «Он тут родину  позорит, а на ее рудниках тачки некому возить...»
«Товарищ Сорин, – Игорь Михайлович умоляюще протянул руки к собственному корреспонденту «Правды», – прощу вас – не заостряйте, пожалуйста, акценты. Позвольте мне искупить свою вину перед родиной прямо здесь, в обществе всеобщего благоденствия». «Так называемого – всеобщего благоденствия, – строго поправил его Сорин, но кляузу свою писать перестал и, подозрительно взглянув из-под очков на Игоря Михайловича, коротко бросил: – Хорошо, искупайте».

    Миг – и Подшивалов оказался среди мрачных полуразрушенных зданий. Большинство окон были разбиты. На тротуарах валялись ржавые остовы автомобилей, мятые банки из-под пива, дохлые кошки... Пахло загнивающим капитализмом. Преобладающим элементом настенных граффити было: «Отречёмся от старого мира!»
   
    «Гарлем...»  – смекнул Игорь Михайлович. Посреди улицы стоял броневик. Перепоясанный пулеметными лентами матрос раздавал с него чернокожим американцам блестящие от смазки трехлинейки со штыками. Игоря Михайловича пропустили без очереди. Слышалось укоризненное: «А ведь чуть было не продался капиталу за полтора кило брауншвейгской колбасы. Хорошо, корреспондент «Правды», как всегда, начеку оказался».

    Подойдя за своей винтовкой, Игорь Михайлович узнал в матросе Сорина.
«Значит, так, – сказал тот ему. – Как видите, мои разоблачительные статьи возымели действие. Революционные массы Америки берутся за оружие. Вооруженное восстание назначено на сейчас. «Аврора» уже на Гудзоне. Вам брать «Уолдорф-Асторию». Вашей героической гибели при ее штурме будет посвящен самый кассовый бродвейский мюзикл. Все билеты на него уже проданы. Подкрепитесь перед боем».

    «На хрена мне такой мюзикл!» – хотел было возразить Игорь Михайлович, но какая-то здоровенная черная бабища в кожаной куртке и с «маузером» на крутом бедре уже потащила его к ближайшему контейнеру с пищевыми отходами. Там, не замечая у будущей жертвы штурма «Уолдорф-Астории» никакого энтузиазма, она силой перегнула Игоря Михайловича через край контейнера и на чистом русском языке приказала: «Жри!» Через другой край уже заглядывал Сорин и требовал: «Не воротите рыло! Подкрепитесь тем, что употребляют в пищу обездоленные американцы. Я не раз писал об этом в «Правде».

    Игорю Михайловичу совсем не хотелось есть, тем более отбросы. Его и без того подташнивало. Сорин прошипел: «Не будьте привередливы, не позорьте в очередной раз родину! Вон в углу лежит кусок колбасы, возьмите сейчас же!»

    Как только Игорь Михайлович взял в руки эту позеленевшую колбасу, в нос ему ударило такое гнусное амбре, такие нехорошие позывы появились в желудке, что он забился в ручищах бабы-красногвардейца. Та, сплюнув сквозь зубы, сказала Сорину:  «Доколе же он будет позорить вашу великую родину и все мировое революционное движение!» – и тюкнула Игоря Михайловича по затылку рукояткой своего «маузера». Он потерял сознание.

    ...Очнулся на окраине какого-то южного (кукуруза – до горизонта) американского городишки, крепко привязанным к большому деревянному кресту.
Часть куклуксклановцев в своих островерхих колпаках молча водили вокруг него зловещий хоровод. Другие старательно обкладывали его ноги дровишками. Игорь Михайлович дернулся, но поднаторевшие в систематическом линчевании негритянского населения мракобесы умели обращаться с путами.

    «Думаем, нигер, что мы правильно угадали твое последнее желание?» – усмехнулся один клановец, поднося к его рту тошнотворный кусок колбасы. Игоря Михайловича чуть не вырвало. Тогда этот изверг плеснул на дрова ведро бензина, сунул в рот сигару, достал зажигалку, прикурил и, не гася огня, вопросительно посмотрел на клановца-бугра.

    Игорь Михайлович закричал: «Так я же белый, господа! Вы что, не видите – белый же я!.. Выше знамя расовой сегрегации! Америка – только для белых!..»

    Поджигатель молча поднес к его глазам зеркало – и Игорь Михайлович с ужасом увидел, что на него смотрит губастое негритянское лицо. Как же так, откуда оно у него взялось, такое? «С кем поведешься – от того и наберешься», – припомнил ему революционный гарлемский эпизод палач и снова выжидательно посмотрел на старшего расиста. Тот медленно подошел к привязанному Игорю Михайловичу и снял со своей головы колпак. Это был Сорин.

    «Так или иначе, а искупить свою вину перед родиной вам все равно придется. В сегодняшнем номере «Правды» уже опубликован мой комментарий по поводу вашей мученической смерти. Как вы понимаете, «Правда» не может выступать с опровержением своих материалов – это вам не какая-нибудь «Нью-Йорк Таймс». Поэтому понапрасну не верещите и пощады не просите... Приступайте, товарищ», – Сорин подал знак малому с зажигалкой.

    Тут уж Игорь Михайлович так забился, так задергался, что... Что, наконец, проснулся.

    Сильно подташнивало. Вероятно, полученная вчера по талону колбаса «Закусочная» опять содержала в себе малосъедобные ингредиенты.

    «Хорошо, что наши компетентные органы не имеют возможности сны проверять, – нашел в себе силы для кривой усмешки Игорь Михайлович. – Иначе и в Болгарию некого было бы выпускать – не то, что в Америку».

    И как будто толкнуло что-то в этот момент товарища, ведающего в компетентных органах сновидениями населения. Будто тут же распорядился он: «А принесите-ка мне записи снов за последний квартал гражданина Подшивалова Игоря Михайловича». Будто, посмотрев лишь первые страницы пухлого «Дела», он хватил кулаком по столу и с возмущением прорычал: «Да сколько же можно терпеть эту махровую антисоветчину!»

    Уже через полчаса после начала смены в цех № 16 пришла начальник отдела кадров Людмила Петровна и проводила Игоря Михайловича в свой кабинет. По дороге туда тихо и торжественно рассказала ему – из какого московского учреждения прибыл человек, желающий поговорить с ним.

    ... Майору Посину почти не приходилось задавать Подшивалову никаких вопросов. Потому что Игорь Михайлович сразу и добровольно стал давать признательные показания.

    – ... Да, я ищу еще одну коробку икры, об этом многие знают. Да, я имел намерения провезти в Болгарию для продажи часы «Ракета», две коробки икры и несколько бутылок «Столичной». Да, я понимаю, что такие поступки не красят советского человека. Но ведь так поступают все...

    – Ссылки на всех не являются оправданием – раз. И так поступают далеко не все – два. Продолжайте!

    Посин, учитывая податливую конституцию допрашиваемого, решил до поры до времени не мешать ему самому идти по дороге признаний.

    – В анкете для загранпоездки я не указал, что моя тетя, Сазонова Валентина Денисовна, до замужества – Федякина, с лета 1941 года по май 1943 проживала на временно оккупированной территории...

    Теперь продолжать Посин приказывал просто взглядом.

    – …Дядя, Федякин Виктор Денисович, – тоже. Но полицаем он был только на бумаге, – глухо произнес Игорь Михайлович и тут же страстно добавил: – Но ведь я же не в Америку еду, товарищ майор!

    Как будто это обстоятельство было оправданием не только для него самого, но и для дяди с тетей. Как будто они заранее знали, что племяша дальше Болгарии все равно никуда не выпустят, а потому нечего им было  драпать с насиженных мест.

    Заложив и себя, спекулянта, и всех своих родственников-коллаборационистов, Игорь Михайлович на время замолчал. Он с тоской смотрел на Посина.

    Тот тоже молчал. Но взгляд его красноречиво говорил: «Оба мы, гражданин Подшивалов, знаем: есть вам, что еще рассказать. Выкладывайте уж все начистоту – зачтется».

    – Разрешите закурить?

    – Курите.

    Игорь Михайлович несколько раз жадно и глубоко затянулся. Лицо его прояснилось. Взгляд становился открытым и чистым. Таким становится лицо у человека, который до этого долго и нудно перечислял, сколько сапожных будок и табачных киосков он взломал, а потом решается, наконец, сказать самое главное – центральную городскую сберкассу обчистил тоже он.

    Посин сразу почувствовал: Подшивалов вот-вот скажет что-то очень важное.

    – Да, так будет лучше! – тихо, но твердо произнес Игорь Михайлович. – Поехали!

     Когда они с Посиным шли по коридору заводоуправления, им повстречался только что возвратившийся из отпуска Шальнов, мастер соседнего участка. «Привет, Игорь Михайлович! Скоро в солнечную Болгарию? Верну-верну я тебе твою драгоценность, не беспокойся...»

    «Как же, в Болгарию, – грустно подумалось Игорю Михайловичу. – Теперь как бы действительно на какие-нибудь  рудники родина путевку не выписала».

    До самого дома Подшивалова они доехали, не сказав друг другу ни слова. Молча вошли в квартиру. Зашли в гостиную. Решительным шагом Игорь Михайлович подошел к книжному шкафу. Открыл его, вытащил из первого ряда и положил на стол «Молодую гвардию», «Как закалялась сталь», «Повесть о настоящем человеке», «Мать»... Взял лежавшую за ними стопку толстых журналов и положил на стол перед Посиным:

    – Вот они…

    Это были журналы «Пентхауз» за 1974 год.

    Ни один мускул не дрогнул на лице майора Посина.

    – Это всё?

    – Один номер я дал на время его отпуска гражданину Шальнову, – не хотел больше юлить Игорь Михайлович. – Ранее у меня брали эти журналы следующие лица: Баженов, Ерохин, Зарембо, Иванцов, Комаров, Синица...

    Игорь Михайлович на мгновенье осекся. Посин внимательно, с интересом смотрел на него.

    – Товарищ Костюк тоже брал. Все номера до единого. Негативного отношения к просмотренному материалу я у него тоже не заметил.

    – Костюк – начальник вашего цеха?

    Игорь Михайлович кивнул повинной головой.
 
    Посин небрежно полистал верхний журнал.

    «Какая все-таки у них качественная полиграфия, – констатировал он про себя. – И все девицы – как на подбор. И такие радостные, такие веселые. Будто не срамоту свою всему миру демонстрируют, а похвальные грамоты – маме с папой... А Подшивалов-то: седина в бороду – бес в ребро...»

    Игорь Михайлович оценивал свои действия куда серьезней:  «Что может быть позорнее – на порнухе попался. Уж лучше бы шпионаж...»

    ... – И кем этот человек представлялся ветеранам, Владимир Кузьмич?

    – Представлялся он как-то очень хитро и туманно. А в его документы пьяненькие ветераны даже и не заглядывали. Подшивалов понял так, что это – работник каких-то органов. Ищет следы пропавшего в 1941 году огромного сейфа. Его содержимое до сих пор является государственной тайной.

    – Кроме Подшивалова, он беседовал с другими участниками встречи однополчан?

    – Как говорит Подшивалов, он по очереди деликатно отводил каждого из них в сторонку и спрашивал все о том же – о массивном стальном ящике, который 16 октября 1941 года был перевезен куда-то с улицы Хованской. Куда – вот это и может знать кто-то из бывших однополчан Зарецкого.

    – Ну что – началось, Владимир Кузьмич? Сокровища «Красного алмаза» ищем не только мы?

    – И надо отдать должное этому человеку, товарищ генерал. Сообразительный. Догадался на ветеранскую встречу сходить, чтобы сразу многих опросить.

    – Этот человек не столько сообразительный, сколько хорошо информированный. Откуда, например, он узнал об этой ветеранской встрече?.. Как описывает его Подшивалов?

    – Солидный, серьезный мужчина примерно того же поколения – вот и все, что смог припомнить Подшивалов. 9 мая он уже с утра изрядно нализался.

    – М-да, свой старт тот человек взял не хуже нашего. Теперь Владимир Кузьмич, мы тем более обязаны с пристрастием опросить всех других участников последней встречи ветеранов в парке Горького. Что могли дать беседы с ними нашему конкуренту? Нам необходимо быстро вычислить его. Дорогу к сокровищам «Красного алмаза» он, похоже, знает не хуже нас? Мы должны успеть перекрыть ему эту дорогу.

    А Игорю Михайловичу Подшивалову – когда ему было позволено в тот же день возвратиться к рабочему месту; когда никто не сказал ему многозначительно: «3агляните к нам завтра и возьмите с собой смену белья»; когда не было даже изъято с соседями-понятыми ни одного номера «Пентхауза», – так стало хорошо в этот день Игорю Михайловичу, так отлегло от сердца, что вдруг впервые в жизни приснилась ему Болгария. Будто бродят они босиком с Лили Ивановой по Золотому Берегу, и Лили все поет ему и поет... И только под самое утро начались другие песни. Злой, как собака, бригадир-вольняшка урановых рудников пролаял на всю штольню: «А это чья тачка прямо на дороге валяется, мать вашу!» «Подшивалова, чья же еще», – хором ответили ему одетые в зековские бушлаты и ушанки Баженов, Ерохин, Зарембо, Иванцов, Комаров, Синица и Шальнов. А бывший начальник 16-го Цеха ТЭЗа Костюк, старательно накладывая в свою тачку руду, угрюмо добавил: «Опять порнуху свою где-нибудь прячет, вместо того, чтобы вину перед родиной искупать...»


                Г л а в а   XI
                ТУРГЕНЕВСКИЕ ДЕВУШКИ И НЕГРЫ

    Немало аномального грунта было уже перелопачено, а драгоценный сундук все никак не откапывался.

    Чтобы разговорчики о ценности нашей экспедиции для советской уфологии не становились все более пораженческими, я, ее начальник, должен был изобретать для разговорчиков другие темы.

    – Комиссар, а где песня? – игриво спрашиваю, облокотившись на черенок своей лопаты. – Ты подобрал народную песню, в которой отражены вековые чаяния простых уфологов-кладоискателей? Запевай, а мы с Моней подхватим.

    – «Интернационал», например, – подсказал Васе народную песню Моня.

    Васе с утра нездоровилось, нашего с Моней игривого настроения он не поддержал.

    – Думаешь, уколол? С «Интернационалом» шли по жизни люди такого калибра, которым некоторые фальшивые завсекторами и в подметки не годятся!

    – Спой, Васенька! Спой, светик, не стыдись, – просил «фальшивый завсектором». – Или окромя названия ничего не помнишь?

    Живой разговор не должен был усугубить Васино недомогание. Развиваю песенную тему:

    – Мы понимаем, Вася, как нелегко тебе будет петь «Интернационал» вот здесь, в глуши, безо всякого музыкального сопровождения, без товарищеской поддержки других певцов-партийцев...

    – Без фонограммы… – напомнил Моня о самой главной поддержке всех партийных песнопений.

    – Да, Вася, – посочувствовал я, – «фанера» разлагает певцов даже самого крупного калибра. Так ты пропусти то, что подзабыл. Плюнь на рифмы, в них ли дело.

    – Можешь даже этот «Интернационал» своими словами пересказать. Прозой… – Моня был и вовсе снисходителен к партийной памяти комиссара. – Интересно будет потом сравнить с оригиналом…

    И тут – назло всем подозрениям в исключительно «фанерном» исполнении всеми партийцами своего гимна, несмотря на переувлажненный нос, хрипы и чихи, – Вася вдруг запел. Негромко, фальшивя на каждой ноте, но с  чувством:

    – Это есть наш последний и решительный бой...

    Мы с Моней, взяв лопаты «на караул», подчеркнуто внимательно слушали.

    – ... Весь мир насилья мы разрушим до основанья, а затем...

    – Моня, не мешай! – предупредил я Монино желание покритиковать Васино пение. – С комиссарскими вокальными данными петь гимны – это подвиг. А признавать и уважать надо  даже подвиг политического противника.

    –... с Интернационалом воспрянет род людской... – мужественно боролся с тяжеловесной партмелодией Вася.

    – Нет, ты, Алик, как знаешь, а я иду доносить, – решительно сказал Моня. – В этом исполнении есть все признаки антисоветской деятельности. Статья 58-я.

    – Да, Вася, как это ни печально, а Моня прав, – покачал я головой. – Одно злостное сморкание после каждой строчки чего стоит. Если бы это исполнение слышали товарищи из отдела партпесен ЦК, тебе пришлось бы как минимум выложить на стол свой партийный билет.

    – Вы и так ничего не споете, – злостно высморкавшись, прохрипел Вася.

    – Да не обижайся ты. Моня, я уверен, раздумает и не донесет на тебя. Мы только сделаем запись в дневнике экспедиции: «Сегодня, будучи не в духе и не совсем здоровым телесно, Вася пел «Интернационал». Обещал больше никогда-никогда не глумиться над песней, с которой идут по жизни партийцы всех калибров...» Нужна, нужна нам, друзья, торжественная песнь! Как хорошо в минуты усталости и душевного упадка собраться в тесный кружок и спеть пару величественных куплетов... Товарищ худрук, объявите по экспедиции конкурс на «Гимн уфолога». Комиссар  участвует только в его поэтической части. Музицирование – не его конек…

    К обеду стало ясно, что Васе не до конкурсов.

    – Чтобы какая-то жалкая простуда смогла одолеть нашего комиссара – не верю! – старался я умалить возникшую в экспедиции проблему. – Хотя, с другой стороны, давно замечено: атлеты – самый сопливый народ.

   – Это он с Большой Гугули при последнем контакте какую-то заразу подцепил, – по-своему хотел посмеяться над той же проблемой Моня. – Перед такой и большевику любого калибра не зазорно спасовать.

    Я должен был тут же отреагировать:

    – Приказ по экспедиции: «Контактера после каждого сеанса тщательно дезинфицировать и дезактивировать!»

    Вася и сам хорохорился:

    – После обеда я, ребята, с вашего разрешения полежу. А завтра с утра снова приступлю к исполнению всех своих обязанностей. Включая контактерские.

    – Моня, заседание комитета по чрезвычайным ситуациям объявляется открытым. На повестке дня один вопрос – как нам с тобой в самые короткие сроки выходить нашего комиссара?

    – Меня в таких случаях соседка, тетя Варя, всегда горячим молоком с медом поит. Потому только, наверное, и жив до сих пор.

    Я решил:

    – Надо идти в столицу нашей родины. Молоко – раз, мед – два...

    – Что-нибудь для дезинфекции и дезактивации – три, – продолжил Моня.

    – Не надо никуда идти, ребята, – просил Вася. – И так пройдет все...

    – Молчать, больной! А вдруг осложнения? Вдруг в результате их ты утеряешь способность контактировать? Советская уфология никогда не простит нам с Моней такого поворота событий... А если серьезно, то большой поход в Москву назрел. Кто знает, сколько нам еще тут копаться. Надо пополнить запас фуража. У Мони кончаются краски. Батарейки в приемнике садятся. Свежих газеток и журналов хочется почитать. Нужен бензин для «Шмеля». Партизану надо бы хоть запаха мясного привезти, побаловать парня. Большой поход в Москву необходим. Отпустишь, Вася, нас обоих?

    Вася посмотрел на Моню:

    – Не отстаивать каждые пять минут прогнившую коммунистическую идеологию? Тоска зеленая!

    – С тобой остается Партизан, – напомнил я. – Он тоже едва ли сочувствует идеям ВКПб. Верные служаки просто обязаны быть монархистами. Правда, Партизан?

    Партизан, смышленая бестия, так выразительно посмотрел на каждого из нас, будто упрекал в самой постановке такого вопроса: «Да как же вы могли усомниться в этом, господа?»

    – Ладно уж, забирай Моню с собой, – будто после долгой душевной борьбы согласился Вася. – Береги его. Следи, чтобы он переходил улицы только на зеленый свет светофора и не переедал мороженого.

    – Не волнуйся за него, комиссар. Он еще попортит тебе крови.

    ... Лес уже набрал полную летнюю силу. Ярко зеленели кроны деревьев. В них деловито перекликались разномастные пичуги. Корни могучих стволов темными набухшими венами тут и там пересекали тропинку, по которой мы шли.

    –… Завидую я тебе, Моня, светлой завистью! У тебя в Москве есть своя комната. Большая?

    – Девять с половиной квадратных метров, – небрежно махнул рукой Моня.

    – Мало? Да это же 950 квадратных дециметров!

    – Ты еще воскликни, что это 95000 квадратных сантиметров... 

    – Нет, не воскликну. Квадратный сантиметр – никуда не пригодная жилплощадь. А вот квадратный дециметр – это уже кое-что. Став на цыпочки, убрав живот, перекосив плечи, можно и пожить какое-то время. Если, конечно, черти гостей не принесут... Эх, Моня! Добрая половина моих грез посвящена будущей комнате в какой-нибудь овеянной легендами московской коммуналке. Самое благоустроенное общежитие – все равно не дом.

    – Коммуналка – тоже не дом, – от убеждения в этом Моня даже скривился.

    – Ты избалован своими жилищными условиями. Ты просто пресыщен обладанием такой прорвы квадратных дециметров. Мне бы такие палаты. Пусть даже без квадратного полуметра... Моя коммуналка будет образцом добрососедства. Во всех ее уголках с утра до вечера будут слышны радостный смех и приглашения зайти в гости. А в одной из четырнадцати комнат нашей дружной квартиры будет проживать Она...

    Заметив, как улыбнулся Моня, я погрозил ему пальцем:

    – Ты, Моня, не иди в своих намеках сразу так далеко. Это будет тихая девушка с большими чистыми глазами и тугой косой до пояса. Очень добродетельная девушка. Встречаясь на кухне с мужчиной в трусах, она каждый раз падает в обморок. Это будет, так сказать, тургеневская девушка. Наши с ней целомудренные свидания будут проходить под общим электросчетчиком в коридоре. Однажды, осмелев, я тихо спрошу: «Вы помните эти чудесные строки: «И сердце бьется в упоенье, и для него воскресли вновь...»? А она, еще больше хорошея от смущения, нежным голосом спросит меня: «А вы помните...

    – ... что сегодня как раз ваша очередь мыть  сортир?» – безжалостный Моня внес в поэтическое свидание под электросчетчиком грубую коммунальную прозу.

    – Ах, Моня! – укоризненно посмотрел я на него. – Тургеневские девушки и слов-то таких не знают. По определению. Они говорят о кружевах, цветах, картинах, восходах и закатах, новинках советской и зарубежной литературы, о смысле жизни... Мы с ней будем часто ходить в театр на Таганке и потом горячо обсуждать – в каких фрагментах спектакля труппе убедительней всего удалось показать властям кукиш в кармане.

    – Как бы ты из своей четырнадцатикомнатной коммуналки не попросился обратно в общежитие, – предсказывал Моня.

    – Вот еще! Туда я буду хаживать только для того, чтобы снова и снова рассказывать братьям-лимитчикам –   насколько больше житейского счастья может уместиться на одном метре своей площади, чем на метре казенном…

    Так, рассуждая с разных позиций о коммунальном житье-бытье, мы дошли до городской окраины. Сели в автобус № 31 и доехали до ближайшей станции метро – «ВДНХ». Оттуда – в центр. Отовариваться решили там. Там и Моня жил.

    Столица. Мы уже несколько отвыкли от ее кипучей жизни. Вон сколько вокруг этой жизни! Ею переполняются глаза и уши, она мнет бока, наступает на ноги. Она неумолимо втягивает в свое могучее русло и – шевелись! Мало ли что ты отвык в своей уфологической берлоге от такого темпа. Приперся в Москву – поспешай как все. Не зевай, не путайся у других под ногами. Видишь, как торопятся все прожить это мгновение? Не заслоняй его своей неуклюжей фигурой!

    …Проспект Калинина. В аптеке взяли лекарства для комиссара. Напротив, в «Юпитере», – батарейки для приемника. В гастрономе «Новоарбатский» накупили провианта для личного состава экспедиции. Раскошелились и на три пакета «мясного супового набора» для Партизана.

    – Отварим – запаху Партизану на неделю хватит, – оценивал я собранный из одних лишь подозрительных костей «суповой набор». – А мясо сторожам вредно – от него в сон клонит.

    От «Новоарбатского» до Мониного дома – рукой подать. Там он возьмет краски да и просто посмотрит – все ли в порядке на его квадратных дециметрах.

    Когда дошли, я взглянул на табличку с названием переулка и присвистнул:

    – Вот те на! Нижний Кисловский...

    – Ну и что? – спросил Моня.

    – Как что! В своем историческом докладе в Моссовете я, разумеется, должен буду требовать переименовать и этот переулок. Например, в Уфологический. А теперь не знаю, как и быть? Эти тротуары исхожены видным советским художником Моисеем Абрамовичем Рабиновичем. Здесь развернулся и мужал его талант... Мемориальные места – ничего не трогать, не менять... И в то же время – Нижний Кисловский. Фи! Хоть бы Верхним, что ли, был... Может, мне назвать его Верховным Кисловским? А, Моня? Или – Кисловско-Акварельным? А Уфологическим мы назовем вот этот, – я показал на соседний, Калашный переулок. – Не пропадать же хорошему названию.

    Мы подошли к подъезду, в котором жил Моня.

    Я внимательно огляделся.

    – В каких чудных московских палестинах ты живешь, Моня! У нас, в Бибиреве, и не пахнет такой вкусной архитектурой.

    – Зато у вас, в Бибиреве, все новое, с иголочки. А здесь все внутренности – труха.

    – Зато какой ядреный московский дух должен быть у этих внутренностей. Какие ушлые, гораздые на всякие проделки домовые должны здесь обитать... Моня, можно мне с тобой зайти? Так хочется посмотреть настоящую московскую коммуналку. Никогда еще в ней не бывал.

    Было заметно, что Моня предпочел бы забежать в свою квартиру один, но отказать мне он не смог.

    В лифте, реликте первых пятилеток, поднялись на четвертый этаж.

    Моня открыл входную дверь. Мы вошли в темную прихожую. Скрипнул под ногами древний паркет.

    Дверь одной из комнат сразу раскрылась. Показалась молодая женщина. Только тут, в дверях, она неторопливо застегнула свой халат на одну пуговицу, прикрывая виды на... Ну, смотреть там было особенно не на что. Виды были так себе.

    Увидев Моню, она громко воскликнула:

    – Сашка! Ты только посмотри – кто к нам пришел!

    – Кто? – раздался из глубины комнаты зычный мужской голос.

    – Кто-кто... Гражданин Рабинович – вот кто.

    Дверь комнаты распахнулась шире. Показался крупный мужчина самых цветущих лет. Без майки, в пузырящихся на коленях спортивных штанах.

    – А-а, – отрывая крепкими зубами кусок бутерброда, произнес он. – Изволили показаться. А то участковый уже интересуется:  а где, говорит, пропадает прописанный здесь гражданин Рабинович?

    – А мы ему говорим: да откуда мы знаем – где он? – жена Сашки старалась точно воспроизвести то удивление, с которым они встретили вопрос участкового. – Он ведь у нас – лицо свободной профессии. Вольный казак...

    На слове «казак» она хихикнула, прикрывая рот ладошкой.

    Сашка, удовлетворенно жуя, толкает ее локтем – дай, мол, и мне сказать.

    – А участковый говорит: «Это еще надо разобраться, какое он у вас лицо. Может быть, он – тунеядец?..» 

    Сашка, похоже, был изрядно навеселе. Да и женушка его хорошо зарумянилась.

    – А мы ему говорим, – она живо изображала в лицах тот незабываемый визит участкового:

    – Разбирайтесь-не разбирайтесь, товарищ капитан, а все останется у нас по-старому: как Моисей Абрамович – так обязательно лицо свободной профессии. А как Ванька с Манькой – так паши как негры!
 
    – Каждый божий день... С утра до ночи… На каком-нибудь самом вредном производстве... – пережевывая бутерброд, уточнял Сашка горькую участь негров Ванька и Маньки. – А Моисей Абрамович ничего тяжелее кисточки за всю свою жизнь не поднимет...

    У Мони задергалось лицо.

    – Ты, мразь толстомордая! Врезать тебе сковородкой по башке?

    Сашка довольно хохотнул. Вероятно, не впервые задавался ему здесь такой вопрос. Он как будто даже входил в азарт. Его веселило и заводило желание этого хилого пацана сцепиться с ним.

    Добротно, рельефно был вылеплен природой этот коммунальный Голиаф. Мощный торс его был заботливо укрыт густой шерстью. Такому можно по пьяни и в самый лютый мороз выскочить на улицу вот так – без майки, в одних тоненьких штанишках – и бродить там в беспамятстве до самого утра. А когда отыщется – стряхнуть веником сосульки с его шерсти, налить ему полный стакан  водки – и снова можно голым на мороз выталкивать, ни одна сопля его не прошибет.

    …– А может быть, говорим, он уже, как вся его родня, перебрался на эту… Как ее?.. На землю обетованную… – подмигнул жене мутным глазом Сашка. – Может быть, он там теперь целыми днями сидит у этой… Как её?.. У стены плача.. Сидит и все плачет и плачет…

    –... Вас, товарищ капитан, вспоминает! – соорудила дивный экспромт Сашкина жена, и оба они громко и радостно захрюкали.

    – Прощу прощения, граждане, – перебил я семейные торжества. – Не слишком ли  близко к печени вы принимаете чужую личную жизнь. Это может ускорить и усугубить развитие цирроза. И похмельный синдром приобретает более острые формы...

    Негр Ванька от неожиданности не донес кусок до рта, потом резко отбросил его в комнату.

    – Я те щас, мать твою, покажу синдром! – шагнул он навстречу мне.

    Я тоже шагнул вперед. Много не хватало мне до Сашкиного роста и мясов.

    Чуть приоткрылась дверь соседней комнаты – робко выглянула и тут же спряталась обратно, как можно было догадаться, упоминаемая Моней на полянке  Варвара Сергеевна.

    Широко распахнулась дверь дальней, четвертой в квартире комнаты, – из нее быстро вышел старик.

    – Дай ты ему в харю, молодой человек! – срывающимся от волнения голосом крикнул он. – Дай ты ему в морду! – его совсем седая голова тряслась.

    – Я те щас дам, старый козел! – замахнулся в его сторону Сашка.

    Секунды назад счастливое лицо Сашкиной жены вдруг сразу сделалось плаксивым.

    – Не надо, Сашка! Ну его! – она стала за локоть оттаскивать мужа от меня.

    – Нет, ты пусти меня! – будто бы вырывался от нее Сашка, хотя для этого ему не понадобилось бы и четвертушки его мощи. – Я его щас по стенке размажу!

    – Все, Сашка! Все, пошли! – тащила она его в комнату. – Прибьешь ещё кого-нибудь, потом отвечай за него...

    – И прибью! – таращил глаза Сашка, но уже шел за волокущей его женой.

    – Негодяй! – на секунду выглянула и  снова спряталась в своей комнате Варвара Сергеевна.

    Сашкина жена плотно закрыла за собой дверь.

    Я кивнул старику.

    Ключ в дрожащей руке Мони не сразу попал в замочную скважину его двери. Я понимал, в чем сейчас самая большая горечь Мониного горюшка – отнюдь не домовые-затейники встретили здесь его гостя.

    – Ничего-ничего, Моня, все в порядке, – похлопал я его по плечу, когда мы вошли в комнату. – Моя экскурсия в коммуналку получилась очень познавательной. Пожалуй, внесу некоторые коррективы в свой жилищный прожект: четырнадцати комнат для построения коммунальной идиллии будет многовато. Хватит и десяти.

    В дверь постучали. Несмело вошла Варвара Сергеевна.

    – Монечка, вам приготовить что-нибудь покушать?

    – Спасибо, тетя Варя. Мы сейчас пойдем. Как вы тут с Петром Ивановичам? Здоровы?

    – Какое уж там может быть здоровье? – кивнула она в сторону соседей.

    В дверь снова постучали. Вошел Петр Иванович. Его голова все еще мелко дрожала.

    – Моня, может, тебе деньги нужны? Так ты не стесняйся...

    – Спасибо, Петр Иванович, не надо.

    – Ну чего там спасибо. Не разбогател ведь, наверное, еще на своих картинах? Ты только скажи...

    – Недолго приготовить покушать... – Варвара Сергеевна вопросительно смотрела на меня. – Сардельки у меня есть. Картошка хорошая...

    – И у меня что-нибудь съедобное найдется, – бодряческим тоном сказал Петр Иванович. – Да чего там! Зажигай плиту, Варвара Сергеевна.

    Грех было сопротивляться такому искреннему порыву гостеприимства.Мы тоже вытащили кое-что из купленного в «Новоарбатском». Открывали, чистили, мыли, резали – старались показать Варваре Сергеевне и Петру Ивановичу, что и мы рады разделить с ними хлеб-соль. Я рассказал несколько уфологических баек, не применяя при этом слишком больших коэффициентов искажения.

    Уже сидели за столом, когда из квартиры, сильно хлопнув дверью, вышли Сашка с женой. Это было хоть и  временное, но отступление с поля боя.

    Повернувшаяся в ту сторону седая голова Петра Ивановича снова затряслась:

    – Ублюдки!

    – Они на Монечкину комнату зарятся, – высказала свое твердое убеждение Варвара Сергеевна. – И участкового они сами сюда зовут. Посмотрите, мол, товарищ капитан, по скольку времени жилец по месту прописки не живет – можно его выселять. Но мы с Петром Ивановичем всегда скажем, что Моня здесь живет. Никто не выселит. Вот так!

    – Давайте тяпнем, ребята, – предложил Петр Иванович.

    – Спасибо, – поблагодарил я. – Спасибо, но мы в экспедиции договорились на все время полевых работ соблюдать сухой закон.

    – Какие молодцы! – поощрительно закивала головой Варвара Сергеевна. – А я и так знаю: Моня никогда не свяжется с дурной компанией. Никогда!

    – Очень рад  с вами познакомиться, Алексей! – Петр Иванович приподнял над столом свою рюмку.– И за Моню рад, что он с такими хорошими людьми дружит... Ну а мы с Варварой Сергеевной с вашего разрешения хлопнем по маленькой. За ваше и наше здоровье, за успех вашего дела!

    – Вы уж, Алик, заходите, пожалуйста, к нам сюда почаще, – просила Варвара Сергеевна и гладила Моню по голове.

    Узнав, что в экспедиции есть больной, она стала с таким жаром объяснять, как снять с него хворобу, что только от одного этого горячего участия дела у комиссара в тот же миг должны были пойти на поправку.

    –... С потом все и выйдет. Вы только укройте его потеплее.

    Захорошевший Петр Иванович откровенно высказал свое простое политическое кредо:

    – ...У меня с этим так: я всегда против Сталина и всегда за евреев. С кем бы они ни воевали – с немцами, русскими идиотами или арабами. Все наскоки на них - только из зависти.
 
    Потом он отошел в свою комнату и вернулся с полной сумкой в руках.

    – Так, в сумке, и несите. Я туда кое-что из своих стратегических запасов положил. Колбаска копченая, консервы, чаек индийский...

    Как мы с Моней не отказывались, Петр Иванович ни стратегические запасы свои, ни даже сумки обратно не взял. А Варвара Сергеевна положила в нее еще и баночку клубничного варенья.

    Грустны были при расставании чуть захмелевшие глаза стариков. Ненадолго даруется успокоение вином. Короток, хрупок покой в тесном мирке коммунальной квартиры. Вот и на закате дней жизнь в этом мирке обязывает к каждодневной борьбе. А здесь и редкие победы – это лишь отсрочки очередных поражений.

    – До свидания, ребята! Удачи вам!

    – Будьте, пожалуйста, здоровы и счастливы! – в свою очередь просили мы.

     Когда вышли на улицу, я оглянулся и стал подчеркнуто внимательно осматривать фасад дома.

    – Тургеневских девушек в окошках высматриваешь? – спросил Моня. – Они в Уфологическом переулке в очереди за портвейном стоят.

    Я как будто не слышал.

    – Смотрю, где здесь в свое время будет расположен памятный знак о самом знаменитом жильце этого дома... Думаю, во-о-он между теми двумя окнами на первом этаже. Скромная мраморная доска, и на ней золотом будет написано: «Здесь жил...

    – ...Монька Рабинович. Жид и тунеядец».

    – Ой, какой капризный! Не удалось ему человека сковородкой по голове огреть – он уже и обиделся на весь белый свет. Уродов беречь надо, а не сковородками бить. Ведь они у природы – штучный товар.

    – Этот штучный товар на каждом шагу в глаза лезет!

    – А что ты хочешь? Урод и должен быть хорошо виден. По определению. Чем он, бедняга, заметней и чем больше от него смердит, тем удачней получился он у матушки-природы.

    – Матушка-природа могла бы и обойтись без таких удач. Кому они нужны?

    – Да хоть бы и тебе. Для сравнения. Иначе ты проворонишь много человеческой красоты, которая будет рядом с тобой, – свободной рукой я обнял Моню за плечи. – Не отразишь ее в своих полотнах. Не станешь знаменитым. И не появится тогда здесь мемориальная доска с золотыми буковками: «Здесь жил и писал Красоту большой художник Земли русской – Моисей Абрамович Рабинович»... Не хандри! Что делать – бывают у Земли русской особо урожайные годы на  таких уродов...

    – На таких уродов у Земли русской вообще не бывает неурожайных годов!

    – Опять двадцать пять! В «Большой советской энциклопедии» это обязательно будет отмечено: «...Но как все художественно одаренные натуры, Моисей Абрамович был подвержен приступам хандры и депрессии. В такие минуты он совершал нападки на исторические резолюции, компрометировал тургеневских девушек и с большой сковородкой в руках гонялся по Кисловско-Акварельному переулку за моральными уродами».

    Всю обратную дорогу Моня вел себя в соответствии с примечаниями в «Большой советской энциклопедии». Пресекая эти хандрозно-депрессивные настроения во вверенном мне коллективе, я от уговоров перешел к драконовским мерам: пригрозил по возвращении на полянку имени ХXV съезда приказом по экспедиции лишить Моню ласковых комиссарских похлопываний по плечу, приветственного облизывания Партизаном и вечерней пайки сахара.

    … – Мерзавцы! – сказал Вася о неграх Ваньке и Маньке.

                Г л а в а XII
                НАС НЕ  Я ОДИН ТАКОЙ

    Эх, как нахмурены лица всех действительных членов могучего ордена советских продавцов! Эх, и суров взращенный самым справедливым общественным строем работник прилавка. Везде он одинаково неулыбчив, какой участок торговли не поручи ему великая страна – ковры, селедку или самые распотешные игрушки. От Курил до Бреста, подходя к нему, покупатель втягивает голову в плечи, ожидая окрика: «Стой, кто идет!» Знает покупатель: неприятелем идет.
«Отторгни его!» – вот девиз, который регламентирует отношения членов ордена с обитателями пустого и никчемного мира по ту сторону прилавка. Поэтому первые, а чаще всего и последние профессиональные навыки, которыми овладевает каждый советский продавец, – это три стадии отторжения: «Нет», «Откуда я знаю?» и «Чего вы ко мне пристали!» Высший профессионализм – так ошпарить взглядом подходящего покупателя, чтобы тот повернул оглобли еще до первой стадия отторжения.

    ...Горький. В книжный магазин на улице Свердлова входит, опираясь на палку, пожилой мужчина. Взгляд его маленьких глаз очень недобр. Будто он заранее понимает, что уйдет отсюда несолоно хлебавши.

    Заметив его, девушка-продавец сразу отвернулась так, как может отвернуться работник прилавка уже с каким-никаким опытом, – навсегда. Но старина не хотел замечать этих маневров.

    – А сегодня книги Иосифа Виссарионовича Сталина у вас есть?

    – И сегодня нет, – не поворачивая к нему головы, ответила барышня.

    – А почему у вас никогда не бывает трудов товарища Сталина? – глаза ветеранушки наливались все большей злобой.

    – Откуда я знаю?

    Девушка стала так внимательно рассматривать свои ногти, будто впервые обнаружила их существование на своих пальцах, – что и рекомендует делать устав ордена продавцов во второй стадии отторжения.

    Что ей труды товарища Сталина? Спроси у нее про труды товарищей Навуходоносора, Чингисхана или товарища Соловья-Разбойника, – и тогда даже малой искорки интереса не появится в ее глазах к этим трудам, к товарищам, их написавшим, и к покупателям, желающим их почитать.

    – А кто должен знать? – набычился старик. – Пушкин, что ли?

    – Чего вы ко мне пристали, гражданин! Я, что ли, книги печатаю?

    – Позовите тогда вашего завмага!

    – Она тоже их не печатает, – девушка пыталась самостоятельно отторгнуть назойливого старикашку.

    – Позовите сейчас же завмага, я вам говорю! – пристукнул клюкой об пол старик.

    Только после неудачи в третьей стадии отторжения устав ордена позволяет рядовому продавцу звать на помощь завмагов.

    ... – Зинаида Николаевна, там опять этот старый дуралей припёрся...

    – Опять нагрубила, Таня?

    – Ничего я не грубила. Рожу, что ли, я ему труды товарища Сталина?

    Зинаида Николаевна посмотрела на себя в зеркальце, поправила крашеный локон и вышла, в торговый зал с тем выражением лица, с каким выходят в подобных ситуациях все завмаги СССР: «Я буду строга, но справедлива к обеим сторонам конфликта».

    – В чем дело, гражданин?

    – Почему у вас в магазине никогда не бывает книг Иосифа Виссарионовича Сталина?

    Свой отпор Зинаида Николаевна начала смело:

    – А в других магазинах что – там бывают труды Иосифа Виссарионовича Сталина?.. Вы как будто с луны свалились. Не знаете, что со сталинизмом покончено?

    – Это кто с ним покончил? Вы, что ли, покончили со сталинизмом? – возмущенно спросил старик.

    – Партия и правительство, – строго сказала Зинаида Николаевна. – Вас интересует военная тематика? Возьмите книги других авторов. У нас – большой раздел книг о войне.

    – «Большой раздел»! – передразнил ее старик. – О какой войне ваш большой раздел? Не было никакой войны без великого Сталина! Пусть у вас ни одной книги больше о нем не появится, а народ все равно не забудет... Покончено! Посмотрим еще, с кем будет покончено, когда народ во всем разберется! – старина красноречиво посмотрел на заведующую.

    И так нехорошо стало Зинаиде Николаевне от этого многообещающего взгляда. Как знать, вдруг и вправду придется когда-нибудь держать ответ перед разобравшимся во всем народом и вот такими его предводителями.

    – Успокойтесь, пожалуйста, гражданин. Ну что вы от нас хотите? Разве мы определяем издательскую политику? Что печатают, то и продаем.

    – Печатать должны то, что народ требует! А вы замалчиваете!

    – Почему же замалчиваем? Возьмите «Книгу жалоб и предложений» и напишите ваши пожелания.

    – И напишу! Думаете, испугаюсь?

    – Пожалуйста, пишите что хотите.

    Зинаида Николаевна сама поднесла ему «Книгу жалоб и предложений». Пусть народ в судный день учтет, что она не замалчивала его требований.

    Старик совсем не ожидал, что ему с такой готовностью позволят вмешаться в издательскую политику партии и правительства. Мысли путались, никак не складываясь в убедительные слова.

    Тогда он прочитал последнюю запись в книге: «Наконец-то можно что-то противопоставить нашему вековому, поголовному и позорному сексуальному невежеству. «Введение в сексологию» доктора Коона – это, не побоюсь этого слова,  драгоценный подарок каждому культурному человеку. Большое спасибо за него всему коллективу вашего магазина! Благодарный читатель».

    Эта удивительная запись там, где, как ему казалось, все должно пестреть народными требованиями возвратить товарища Сталина и его труды на подобающее им место, родила нечто вроде вдохновения. Шариковая ручка стала быстро выводить корявые буквы разной величины:

    «А немецким фрицам вы бы что противопоставили? С Именем Великого Сталина на устах, а не с «Введением в сексологию» подмышкой шли мы в бой! Тысячи лет без вашего вонючего подарка жили и еще тысячи проживем, а без Пламенного Слова Вождя и дня не хотим жить! Нас не я один такой!!!»

    Ему очень хотелось письменно выматерить и сексологию, и ее автора, и «благодарного читателя», и весь коллектив книжного магазина, но он не только удержался от этого, но, даже подумав, густо закрасил пастой слово «вонючего». Пусть все видят, что можно оставаться культурным человеком, и не читая «Введение в сексологию».

    «Нас не я один такой» еще больше встревожило впечатлительную Зинаиду Николаевну. Она с обидой спросила у  старика, уже уходящего из магазина:

    – Мы, что ли, во всем виноваты, по-вашему?

    – Придет время – разберемся! – громко пообещал он, отпихивая здоровой ногой дверь на улицу.

    Постукивая палочкой по тротуару, выговаривая вполголоса все то, что по цензурным соображениям не вписал в «Книгу жалоб и предложений», старик пошел к троллейбусной остановке, где еще раз убедился, что без великого Сталина не стало в государстве хозяйского глаза.

    Ожидающих троллейбуса все прибывало. Молоденькая девушка с собакой на поводке робко жалась поближе к месту посадки. «Сидеть, Пушок! Веди себя хорошо. И в троллейбусе будь воспитанным мальчиком!» – за строгими наказами четвероногому товарищу она прятала свое смущение: вы уж простите нас, граждане, но нам с Пушком тоже очень-очень надо ехать.

    – Собак-паразитов развели – не пройти! – грозно посмотрел на Пушка старик. – Не успеют кустик где-нибудь посадить, а они со своими кобелями уже в очереди около него стоят – обгадить спешат!

    – Правильно говорите, мужчина, правильно! – обрадовано повернулась к нему пожилая женщина. – Собак становится все больше, а троллейбусов – все меньше.

    – При Сталине такого бардака не было, – продолжал испепелять взглядом Пушка старик. – При нем все было на своем месте – и человек, и собака, и троллейбус.

    – Правильно-правильно! При нем порядка куда больше было, чем сейчас.

    – На зоне или на границе – живи. Там от тебя польза есть для государства, – вразумлял дружелюбно виляющего хвостом молодого кобелька старина. – А в городе тебе нечего делать. Для чего нужны в городе твой лай и беготня? Какая от них польза? В городе ты только гадишь и народ обжираешь!

    – Правильно, мужчина! Правильно говорите! Тут людям местов не хватает, а они взяли моду еще и собак в общественном транспорте возить!

    Готовая заплакать девушка и дармоед Пушок отошли в сторонку, пропуская подходящий троллейбус.

    А старик все не унимался и тыкал палкой вслед увиливающему от службы на границе Пушку:

    – Попробовал бы он при Сталине наложить где не положено. Сразу бы на мыло!..

    – Правильно-правильно! – одобряла строгие меры женщина, помогая ему подняться в троллейбус, а гневным взглядом своим на девушку давала понять, что с хозяевами собак-тунеядцев тоже бы не мешало поступать вот так – «на мыло».

    В троллейбусе они сидели рядом. Он часто говорил: «Попробовали бы они при нем...» – она тут же согласно кивала головой: «Правильно говорите, правильно...»
Расставались друзьями. Она поддержала его уверенность в том, что, руководи сейчас страной великий Сталин, то всем «благодарным читателям» «Введения в сексологию» не избежать Колымы, а ее автора хозяевам городских собак пришлось бы пропустить на мыловаренную фабрику без очереди... Он, в свою очередь, по-джентльменски согласился с ее предложением: всех пойманных в общественных местах и на транспорте девок в мини-юбках свозить на площадь Лядова к студенческим общежитием – рассадникам распущенности – и там, при всем честном народе, воспитывать их вожжами.

    ... В это время радиожурналист Рувинский уже звонил в дверь коммуналки, где проживал старик.

    «Поезжай, Саша, – сказал ему редактор. – Вдруг, Попка у этого дядечки действительно выдает что-то занятное... Помнится, года три тому назад мы уже рассказывали в эфире об одном домашнем попугае. Его коньком был прогноз погоды. Правда, всегда один и тот же: «Сегодня ожидается минус пятьдесят пять. Открыты все городские пляжи. Добро пожаловать!»

    Дверь в коммунальную квартиру Рувинскому открыла молодая женщина.

    Поздоровавшись и представившись, он спросил:

    – А Николай Егорович Голубев дома?

    – Сейчас возвратится, куда денется. Говорил, что ждет вас. Наверное, опять с кем-нибудь из-за своего Сталина сцепился... Проходите, посидите пока на кухне.

    – Что, Николай Егорович – большой почитатель Иосифа Виссарионовича? – спросил Рувинский у соседки Голубева, проходя на кухню.

    – Ещё какой почитатель!

    На стене кухни, рядом, висели два больших портрета Сталина.  На первом он – в литом маршальском мундире, на втором – в простой шинели.

    На кухонном столике Голубева стоял бюстик генералиссимуса. Рядом валялась только что отлетавшая свой недолгий век муха.

    –...И мне уже несколько раз портреты дарил. Откуда он их только достает, вроде не продают их в магазинах... Один-то я взяла, а для других, говорю ему, места нет. И то целую нотацию прочитал: я Сталина не помню, поэтому не знаю, как при нем все хорошо было... Я с ним не связываюсь. Боюсь. Сразу начинает из себя выходить, если к Сталину равнодушие или неуважение проявишь... Соседу по лестничной площадке, Сергею Ивановичу, тоже пытался всучить портрет Сталина. А Сергей Иванович не взял. Говорит: «Второго такого душегуба, как товарищ Сталин, земля не скоро еще родит». Эх, и разорался тогда на весь дом Егорыч! Мой сынишка, Павлик, видел, как он потом Сергею Ивановичу газеты в почтовом ящике поджигал... Кажется, он до пенсии где-то на Севере в карауле служил.

    – Да, многим из поколения Николая Егоровича без вождя как-то сиротливо живется на белом свете, – сказал Рувинский, поглядывая на часы.

    На кухню с любопытством заглянул маленький Павлик.

    – Купила недавно ему орехов, – кивнула в сторону сына мать, – недосмотрела за ним, стал он их колоть вот этим, – она показала на монумент при павшей мухе. – Так Егорыч сначала напугал мальчика до слез: мол, при Сталине ему за такие дела вмиг впаяли бы лет пятнадцать строгача с полной конфискацией, и тут же говорит ребенку, что ни одна мамка на свете не любит своих детей так, как любил всех детей на планете Иосиф Виссарионович Сталин... Ну, скажите, разве не дурак?.. – молодая женщина не удержалась выразить, наконец, перед гостем свои искренние чувства к соседу.

    В это время стал слышен звук открываемой входной двери и недовольный голос: «Попробовали бы они при нем так насвинячить в подъезде!..»

    Рувинский вышел из кухни и бодро сказал:

    – Ну, здравствуйте, Николай Егорович, здравствуйте! Я – с городского радио. Александр Рувинский. Ваши настойчивые приглашения убедили нас…

    – Сколько уж раз просил приехать, – не очень гостеприимно ворчал Николай Егорович, снимая в передней обувь. – Везде сейчас невнимание к простому человеку.

    – Вы уж простите нас, Николай Егорович, но повод... Птица, пусть, даже что-то говорящая... Согласитесь, в наше время есть и более актуальные темы для радиопередач, – примиряюще сказал Рувинский.

    – Смотря, что она говорит, – возразил Николай Егорович. – Проходите ко мне в комнату.

    Первым чувством человека, впервые оказавшегося в комнате Николая Егоровича Голубева, было удивление – как много здесь Сталина! Вот так рачительный огородник не оставит на своем участке и клочка незасеянной землицы, как Николай Егорович не оставил на своих стенах и малой проплешины без изображения товарища Сталина.

    Товарищ Сталин в Кремле. На мавзолее. На крейсере. В Первой конной армии. На аэродроме... С Лениным. С Горьким. С Кировым. С Фрунзе. С Ворошиловым... С рабочими. С колхозниками. С женщинами Востока. С героями-летчиками. С папанинцами. С мичуринцами. Со стахановцами. С пионерами... В анфас. В профиль. В три четверти. В полный рост и по пояс. В сапогах и ботинках. С трубкой и без трубки. В военной форме и в цивильном...

    На столе стоял бюст Сталина такой величины и веса, которым уже не то что орехи колоть, а, привязавши вместо чугунной бабы к тросу, старые постройки можно крушить.

    Много было товарища Сталина в маленькой комнатенке ветерана.

    – Ну, показывайте свое сокровище, Николай Егорович, – приступил к делу журналист.

    На столе, рядом с бюстом, стояла большая птичья клетка, покрытая темным чехлом. Николай Егорович снял его. В клетке сидел крупный черный ворон.

    – Ого! – удивился Рувинский. – Не ожидал... Да, славный птах. Послушаем-послушаем. Ворон – птица мудрая, вздор всякий болтать, наверное, не станет, – радиожурналист приготовил микрофон и магнитофон.

    Николай Егорович взял в руки небольшой резиновый хлыстик, щелкнул им по столу и резко скомандовал:

    – Голос, Рекс!

    Птица по имени Рекс, похоже, не была расположена давать сегодня представление. Ворон молчал:

    Николай Егорович просунул хлыст в клетку:

    – Голос, Рекс! Голос, кому говорю!

    Рекс, увертываясь от плетки, вдруг внятно пролаял.

    Сдерживая улыбку, Рувинский заметил:

    – По кличке и песни у вашего Рекса. Надеюсь, это не весь его репертуар!

    Тон замечания и выражение лица журналиста задели хозяина ворона.

    – Не надо сразу придираться. И человек может невпопад сказать... Это он у Тайги нахватался. Я его с последнего места службы привез. Там он в одной клетке с караульной собакой жил, вот и не отвыкнет никак от лая. Иной раз так разгавкается, что соседка опять бежит жаловаться – мешает сыну уроки учить. А ему, учись не учись, по нему зона плачет... Рекс, скотина, другой голос!

    Рекс, потоптавшись по клетке, снова коротко гавкнул, но тут же издал какие-то другие звуки. Укротителя они удовлетворили. Голубев вопросительно посмотрел на журналиста.

    Рувинский пожал плечами:

    – Простите, Николай Егорович, но я ничего не разобрал. Уверен, что и радиослушатели не поймут. Давайте попробуем еще раз.

    Рекс, лениво погавкивая, снова некоторое время увертывался от карательных манипуляций своего хозяина, а потом... Конечно, это было что-то сильно отличное от собачьей брехни. Но что?

    Рувинский уже виновато смотрел на Голубева.

    – «У караула украли карабины»? – предположил он.

    Николай Егорович недовольно поморщился.

    – Тогда... Что-то про каракуль или Каракалпакию?

    – Он сказал: «Слава товарищу Сталину!» – отчеканил каждое слово Николай Егорович. В глазах его была обида.

    – Вот как...

    – Если бы он славил сегодняшних руководителей, вы бы сразу все расслышали.

    – Да право же, Николай Егорович, – ну ни слова не понял! Какие уж тут могут быть придирки к политическому содержанию?

    – Я понимаю, соседка понимает, а вы почему-то не понимаете...

    Рувинский не стал говорить, что в нелёгком  коммунальном житье-бытье соседка Голубева, вероятно, придерживается упаднической позиции «непротивление злу». Он лишь коротко заметил:

    – Возможно, Рекс сегодня просто не в лучшей форме?

    – Даже если он научится произносить имя Иосифа Виссарионовича Сталина лучше всех ваших дикторов, вы все равно не дадите ничего сказать ему на вашем радио, – махнул рукой Николай Егорович.

    – И то верно, – не спорил с этим Рувинский. – Насколько я понимаю, установка на этот счет сейчас такая: лучше о Сталине вовсе ничего не говорить. Ну а когда от этого никуда не деться, то говорить без эмоций.

    – Подлая установка! – Николай Егорович что есть силы ударил воспитательным хлыстом по столу, и Рекс, подлой установке вопреки, тут же громко повторил свою здравицу.

    – Подлая! Народ любит Сталина, и никто не имеет права замалчивать эту всенародную любовь!

    – Народ – он разный, Николай Егорович. Миллионы и миллионы могут возразить вам.

    – Вот и плохо, что народ разным стал. Потому и гниль всякая в нем заводится. А при Сталине весь народ как монолит был! К такому ни одна зараза – ни своя, ни заморская, не пристанет. А кто хотел быть «разным» – марш на зону и скули там на нарах!

    – И все-таки согласитесь, Николай Егорович, – трудно с умилением вспоминать о деспотизме, давайте назовем вещи своими именами.

    – Нет, не давайте! Нет, не назовем!.. Деспотизм! Придумают словечко и давай им народ пугать. Вождь! Вождь он нам был! Был и останется великим вождем на все времена. И плевать мы хотели на все установки!..

    Голубев,  прихрамывая, зашагал по комнате, громя подлые установки…

    Рувинский еще раз внимательно оглядел настенную сталиниану. Самым примечательным экспонатом в ней было большое халтурное полотно над кроваткой ветерана. На таких обычно чинно плавают в ухоженном городском пруду гуси-лебеди, или парочка влюбленных оленей в лесу прислушивается, не подкрадывается ли к ним браконьер.

    И здесь тоже был Сталин. В такой же скромной бурке, как и окружающие его чабаны. Ветерок с окрестных гор чуть отгибал ее полы, показывая хорошо начищенный сапог. Аксакал с мудрым морщинистым лицом, вытянув руку с посохом, показывал вождю нескончаемые отары овец, выращенных благодаря отеческой заботе самого великого в истории человечества чабана. Овцы шли правильным строем и ни одна не воротила морды от товарища Сталина. Он удовлетворенно пыхтел трубкой.
При продолжительном вглядывании в картину начинало явственно слышаться молодецкое овечье «Ура-а-аа!», которое тут же подхватывали рабочие, колхозники, стахановцы, женщины Востока, Буденный с Ворошиловым и даже несколько смущенный своим участием в этом хоре Алексей Максимович Пешков.

    –...Нас не я один такой, не думайте! – закончил Николай Егорович свой горячий монолог, который Рувинский пропустил мимо ушей

    Ему пора было ретироваться. По взглядам на него хозяина можно было догадаться, что тот уже относит его к той испорченной без вождя части народа, которая уже и не народ вовсе, а лишь очередники в исправительную зону.

    – Так что продолжайте дрессировку, Николай Егорович. Лучше научите Рекса чему-нибудь политически нейтральному, курьезному... А птица у вас, что и говорить, – всем птицам птица! – подслащивал журналист горечь неудавшегося визита.

    – Всяких пижонов-попугаев держать никогда не стану! – сердито говорил ему вслед Николай Егорович. – И пока жив буду...

    Он так и не смог до ухода Рувинского из квартиры сформулировать свое кредо дрессировщика. Но и так было понятно, что до пустой болтовни о погоде они с Рексом никогда не опустятся. Ни хозяин, ни воспитанный в клетке сторожевой собаки ворон никогда не забудут лучшего друга караульных.

    ...Богатым на события выдался этот денек у Николая Егоровича Голубева. Не успел он закрыть дверь за Рувинским, как пришлось открывать ее новому гостю.
Мать будущего каторжанина Павлика, как бы невзначай оказавшаяся в этот момент в прихожей, заметила, с каким необычным почтением встретил ее сосед мужчину, сразу показавшего ему какой-то документ. Но как она ни прислушивалась, а ничего из того, о чем говорили в комнате Голубева, не расслышала. Николай Егорович был тих как никогда. Провожая гостя, был взволнован и подобострастен. А на самом, пороге спросил его:

    – Скажите, пожалуйста, товарищ майор, а как сейчас к Иосифу Виссарионовичу Сталину в московских органах относятся?

    – Как положено, – сухо ответил московский гость.

    ... – Значит, о встрече ветеранов девятого мая тот человек узнал от Голубева?

    – Да, товарищ генерал. Незадолго до нее он звонил в Горький по межгороду. А когда Голубев сказал ему о предстоящем свидании однополчан в парке Горького, звонивший отложил все свои вопросы до нее.

    – Не простой у нас противник, правда, Владимир Кузьмич? Откуда, например, он знает, что Голубев – сослуживец Зарецкого? И как смог найти его координаты в другом городе?

    – Вот и я об этом думаю, товарищ генерал. Ведь для этого необходимо иметь какой-то доступ к соответствующему аппарату для таких поисков. Давние события, далекие города, не раз менявшие место жительства люди...

    – А еще лучше – самому находиться внутри этого аппарата... Кого еще, кроме нас, та передача «Немецкой волны» могла подтолкнуть к таким активным поискам сокровищ «Красного алмаза»? Кому еще книга Зарецкого могла послужить путеводителем в этих поисках?

    – Наверное, в первую очередь, – всем бывшим сослуживцам Зарецкого. И тем, кто вместе с ним прятал сейф, и тем, кто услышал о том давнем событии только сейчас.

    – Если слушателем этих передач был кто-то из солдат Зарецкого, перевозивших и прятавших сейф, то ему никого и ни о чем спрашивать не надо. А вот если этим слушателем был кто-то из других бывших сослуживцев Зарецкого... Сможет ли он так поставить вопросы, как ставил их тот человек в парке Горького? Заметьте, Владимир Кузьмич, в книге Зарецкого точной даты события нет. И нет там ни единого слова о том, в какой, так сказать, таре находились драгоценности. Бывший сослуживец Зарецкого, непосредственно не участвовавший в их утаивании, свои вопросы может поставить только так: «Где-то?» «Когда-то?», «В чем-то?» А вот наш таинственный незнакомец точно знает – когда и в чем прятали сокровища «Красного алмаза». Он, как и мы, не знает только – где? И, как и мы, ищет того, кто это знает... Значит, Голубев лишь повторил то, что мы уже знаем от Подшивалова?

    – Кроме этого, Голубев заметил, что самым продолжительным у того человека был разговор с Бесединым.

    – Ну, продолжительный и многообещающий  – для нас это не обязательно синонимы. И все-таки... Где живет Беседин – выяснили?

    – В Саратове, товарищ генерал.

    – Тогда – в Саратов, Владимир Кузьмич. Что такого наговорил девятого мая нашему противнику в парке Горького товарищ Беседин?

         
                Г л а в а XIII
                НАШ ЧЕЛОВЕК

    …Когда Партизан понял, что в большом полиэтиленовом пакете находится высшая форма проявления человеческой щедрости – мозговые кости с изрядными шмотками мяса на них, он тут же долгим, признательным взглядом дал понять Диме Иванову, что простой стажер никогда бы не додумался привезти ему такой гостинец, и отныне он, Партизан, еще до выхода соответствующего приказа по экспедиции, намерен считать Диму Иванова полноправным уфологом – со всеми полагающимися этому высокому званию почитанием и послушанием.

    Дима никогда не приезжал на полянку имени ХXV съезда без подарков для экспедиции. В этот раз, кроме щедрого угощения Партизану, подарками стали длинный-предлинный самодельный фонарь, мощным лучом которого можно было, пожалуй, шарить в воздушном пространстве сопредельных областей, и три килограмма свежайших пряников «Ночка».

    – Дима, ты нас балуешь, – сказал я. – На сладкое мы не заработали. Нам нечем похвастать. За время твоего отсутствия никаких уфологических происшествий на полянке не случилось.

    – Случилось астрономическое происшествие, – сообщил Моня. – Вася с помощью твоего телескопа обнаружил новую звездную туманность. Хочет по праву первооткрывателя дать ей имя Светлого Будущего. Как думаешь, Дима, астрономический сектор ЦК утвердит такое название? Как-то двусмысленно звучит – туманность Светлого Будущего. Правда?

    Вася тут же доложил Диме о другом астрономическом происшествии:

    – А Моня невооруженным глазом обнаружил новую черную дыру. По праву первооткрывателя намерен назвать ее дырой Антикоммунистического злопыхательства. Я думаю, что астрономический сектор ЦК утвердит это название без всяких проволочек. Никакой двусмысленности…

    Перед Димой нам было очень неловко наводить тень на плетень. В редкие часы его присутствия на полянке мы сворачивали работу с аномальным грунтом. С тем большей готовностью подхватывали тему разговора, чем дальше она была от уфологии. Нарочито усердно бодались со светлым будущим и антикоммунистическим злопыхательством. Склоняли Диму к рассказам о его новых конструкторских задумках и горячо обсуждали их. Хотели расширить свои астрономические познания. С радостью и подолгу катались на его чудо-велосипеде... Редкие приезды Димы на полянку мы старались превратить в приятные дружеские посиделки, не обремененные уфологическими проблемами.

    И в этот раз Дима был добродушен и улыбчив. Однако сразу стало заметно, что он чем-то обеспокоен. Каждый член экспедиции посчитал своим долгом поинтересоваться причиной его кручинушки.

    Я, предположив, что Дима не находит каких-то важных составных частей для задуманного им ледокола, подробно объяснил, как добраться до очень перспективной в этом отношении свалки на берегу речки Чермянки  в Бибиреве. Там на целую флотилию материала хватит.

    Дима отшучивался.

    Когда собрался уезжать, потрепал загривок Партизана и сказал:

    – Если больше не приеду... Очень рад был, ребята, с вами познакомиться...

    Я положил руку ему на плечо и попросил:

    – Дима, да окажи ты нам доверие. Расскажи – что за неприятности у тебя приключились?

    Немного помявшись, Дима сказал:

    – Завтра меня будет судить товарищеский суд.
 
    Казалось, даже Партизан несказанно удивился, услышав, что у какого-то товарищества накопились такие серьезные претензии к Диме Иванову.
 
    Я спросил:

    – И кто его организует?

    – УЖКХ ЗИЛа – Управление жилищно-коммунального хозяйства. Бабин, его парторг, настоял.

    – Ты не давал товарищу Бабину кататься на своем велосипеде? – предположил Моня.

    Проступок Димы Иванова был другого рода.
 
    Дима не только хорошо чувствовал металл и конструкции из него, не только отменно владел ножовкой, молотком, напильником, дрелью, но умел обращаться и с более деликатными инструментами и материалами – плакатными и редис-перьями, тушью, гуашью, ватманом, кисточкой... Со всеми теми причиндалами, которые необходимы для создания так называемого наглядного материала, – того  убранства красных уголков и ленинских комнат всех советских общежитий и казарм, без которого эти помещения выглядят так же неприлично, как в некоторых краях дама без паранджи.

    Мне, как давнему постояльцу многих общежитий, эти помещения и их убранство были хорошо знакомы.

    Стратегический наглядный материал развешивается по стенам красных уголков надолго. Большой портрет основателя правящей и единственной в стране партии. Собранные в плакат фотопортреты членов и кандидатов в члены Политбюро во главе с Генсеком. Генсек и члены – в цветущем сорокалетнем возрасте, кандидаты – чуть постарше. Лозунг аршинными буквами во всю стену – «Партия торжественно провозглашает: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!» Исполненный буквицами поменьше призыв: «Учиться, учиться и еще раз учиться!» Плакат, на котором стоящие плечом друг к другу здоровенные малый и девица целят кулаками кому-то невидимому в глаз и обещают: «Если партия прикажет – комсомол ответит: «Есть!»

    Много у партии лозунгов, призывов, приказов. Если бог давал здоровья Генсеку и членам Политбюро, все это хозяйство пятилетками можно было не трогать.

    Есть в красных уголках и оперативный наглядный материал. В нем отражены те знаменательные события отчетного периода, которые должны вызывать ликование приписанного к данному красному уголку контингента. Ликовать полагается по случаю очередных съездов, пленумов и других всенародных праздников. Рупором ликования чаще всего служит стенная газета.

    …Делая к 1 Мая стенгазету для красного уголка своего общежития, Дима снова поспорил со своими соседями по комнате, что и в этот раз никто не заметит его редакторских вольностей. Поспорил, хотя знал, что УЖКХ ЗИЛа проведет смотр-конкурс первомайских газет всех своих подразделений.

    Некоторое время все праздничные стенгазеты висели в своих общежитиях, а потом были свезены в контору УЖКХ и развешаны на стенах ее длинного коридора.
УЖКХ ЗИЛа к смотру-конкурсу отнеслось очень серьезно. Председателем жюри стал его парторг товарищ Бабин. Стенгазеты осматривались добросовестно, без дураков.
Как и все, сделанное руками Димы Иванова, его стенгазета сразу притягивала взоры. Яркая, содержательная, она заставляла надолго остановиться около нее, удивиться краскам, задуматься, посмеяться. Дима не поленился даже сам составить ребус, который членам жюри вот так, на ходу, не поддался. А в обязательной по условиям конкурса парадной передовице, где были помещены первомайские призывы и здравицы ЦК КПСС, каждое заглавное «Да здравствует» и «Слава» были исполнены так многокрасочно, таким замысловатым шрифтом – глаз от них было не оторвать.
Отходя от стенгазеты Димы, товарищ Бабин негромко предположил, что лучшей, пожалуй, при всем старании никому не сделать.

    Один из членов жюри, воспитательница конкурирующего общежития, не согласилась с тем, что победитель конкурса, таким образом, предопределен. Она дольше других задержалась около красавицы газеты, выискивая соринку в чужом глазу.

    Труды не пропали даром. Ее изумленный возглас заставил всех членов жюри снова поспешить к Диминой газете. Что такое? Нечто предосудительное зашифровано в ребусе?

    Нет, ребус был невинным во всех отношениях. Предосудительное  обнаружилось в другом. И предосудительность эта была не какая-нибудь, а с явным политическим душком.

    Дима и раньше прятал в праздничных призывах и здравицах ЦК КПСС отдельные свои шалости. «Слава героям-строителям египетских пирамид!», «Да здравствуют волки – санитары леса!» и прочие. И всегда это сходило ему с рук. Никто не спрашивал у Димы, почему в годовщину Великой Октябрьской социалистической революции он вдруг славит немеркнущие в веках подвиги Конька-Горбунка? Потому что некому было спросить – праздничные сочинения ЦК КПСС никто не читал!

    В номере стенгазеты, представленной на смотр-конкурс, Дима, избалованный ранее выигранными у соседей спорами, пошел дальше. В этой стенгазете вообще не было ни одного призыва и здравицы, сочиненных в ЦК КПСС. Все призывы и здравицы сочинил Дима.

    «Слава неоднократным победителям капиталистического соревнования – автостроителям «Тойоты»! «Труженики колхозов и совхозов, равняйтесь на передовиков производства сельхозпродукции – фермеров Баварщины и Оклахомщины!» – этих и подобных им конструкций, где фигурировали строители, передовики полей  и другие труженики, никто бы и не заметил. Но вот самую страшную Димину ересь ревнивый глаз все-таки обнаружил.

    «Слава банкирам Уолл-Стрита – надежному оплоту капитализма!» – такое святотатство отыскавшая его блюстительница нравов не решалась произнести даже шепотом. Она лишь дрожащим мизинцем показала другим членам жюри эту строку.

    Бабин побагровел. Создатель этой стенгазеты хорошо знал, что он будет смотреть ее. Значит, она и задумывалась как вызов ему, Бабину: «Ничего не заметишь, парторг, проморгаешь мое хулиганство. Ты, как дикий туземец, обратишь внимание только на яркую броскую обертку каждого призыва и здравицы, а их содержания не увидишь. Все вы, партийные чинуши, мастаки только по верхам глядеть...» И ведь удалось дерзкому шутнику посадить его в глубокую лужу. Вон сколько смущенных свидетелей этого...

    «... В Москве и без наших лимитчиков всякой инакомыслящей швали хватает!» – подвел итог своей короткой гневной речи около провинившейся стенгазеты товарищ Бабин.

    ... – И чем же, Дима, тебе грозит этот товарищеский суд? – спросил я. – Каким может быть приговор?
 
    Дима невесело усмехнулся:

    – Как уже сообщили информированные источники, меня лишат временной прописки в Москве и предложат немедленно возвратиться в бандустан постоянного проживания.

    Он сел на велосипед и, прощаясь, поднял руку.

    – Подожди, Дима, – остановил я его. – А присутствие представителей уфологической общественности на этом суде допускается?

    – Он будет проходить в красном уголке нашего общежития. Вход очень даже свободный. А моих ближайших соседей под расписку обязали прийти туда.

    – Ты не будешь возражать, если мы выделим на этот процесс группу моральной поддержки?

    Дима молча встал с велосипеда и крепко пожал руку каждому члену экспедиции.

    …Утром в ней произошла злая перепалка между худруком и комиссаром. Оба считали себя обязанными войти в группу моральной поддержки. Некого было оставить на хозяйстве.

    ... – Распетушился, салабон! – впервые позволял себе такие резкие выражения Вася. – От тебя там, наверное, будет больше пользы? Тебе там, наверное, не придется хлопать ушами?.. Тоже мне аника-воин нашелся!

    – Моня, дружок, успокойся, – просил я. – Мероприятие – явно с политической окраской. Поэтому явка политруков на него – строго обязательна. Вот меня ты можешь заменить. Хочешь отозвать мою кандидатуру?

    На это Моня не посягал.

    – Все твои запасы моральной поддержки мы с Васей прихватим с собой. Тебе нельзя отвлекаться даже на самые громкие процессы. Твоя стратегическая жизненная задача – делать себе Имя в искусстве. Вот бери кисть и делай. Вася будет вести стенограмму суда и представит тебе ее с подробными комментариями…

    – Партизан, не увязывайся за нами, – пришлось приказать охраннику экспедиции, когда мы с Васей направились в Москву. – Таким подозрительным субъектам нечего делать в красных уголках. Вдруг облаешь там «Моральный кодекс строителя коммунизма» – и комиссару придется отвечать за тебя. Оставайся с Моней и будь беспощаден к любому, кто помешает его вдохновению.

    ... Народу на товарищеский суд, преимущественно проживающих в этом общежитии ЗИЛа лимитчиков, было мобилизовано много. Мы с Васей с трудом нашли себе места в переполненном красном уголке.

    Как повелось, председательствовал в суде какой-то работяга, здоровенный мужик с лицом, наскоро вырубленным в какой-то российской деревне одним топором. Он уважительно прислушивался к инструкциям сидящего рядом с ним товарища Бабина, согласно кивая головой.

    Диме было предложено сесть на стул, который специально был поставлен так, чтобы подчеркнуть оторванность подсудимого от сидящих сплоченными рядами товарищей. Встретив глазами группу моральной поддержки с полянки имени ХXV съезда, он благодарно улыбнулся.

    – Слово предоставляется парторгу УЖКХ товарищу Бабину Анатолию Александровичу, – пробасил председатель товарищеского суда.

    Бабин строго посмотрел на Диму Иванова и начал свое слово.

    – Товарищи! Напомню, почему мы сегодня вынуждены прибегнуть к такому серьезному средству советской воспитательной системы, как товарищеский суд. Идеологическая борьба двух миров, двух полярных мировоззрений не ослабевает. Теряющий с каждым днем свои позиции мир капитала не жалеет сил и затрат на пропагандистскую войну. Нет никаких сомнений в том, что он ее проиграет. Но жертвы этой войны с нашей стороны, увы, есть. Легковерные простаки еще находятся. Я им сочувствую. Но сочувствовать тому, кто подыгрывает нашим идеологическим противникам, я, как коммунист, не имею права!..

    Давая аудитории время прочувствовать преамбулу своей речи и быть готовыми вынести подсудимому самый суровый приговор, Анатолий Александрович отпил несколько глотков воды.

    – Иванов получил временную прописку в столице нашей родины городе-герое Москве. Получил возможность трудиться на одном из флагманов советской промышленности – орденоносном ЗИЛе. Получил место в его общежитии. Пожалуйста, оправдывай данный тебе аванс называться москвичом – работай, учись, в часы досуга посещай театры, музеи, выставки. А что делал в часы досуга Иванов? Откуда растут ноги его идеологического перерождения? Откуда почерпнул он славословия в честь угнетателей рабочего класса и крестьянской бедноты? Он почерпнул их из мутного фонтана, исторгаемого пресловутым «Голосом Америки» и подвизгивающими ему подголосками. Весь свой досуг Иванов, вероятно, и посвящает их холуйскому прослушиванию...

    Парторг УЖКХ ЗИЛа вволюшку поплевал в мутные фонтаны и снова посочувствовал тем работникам флагмана советской промышленности, которые не замечают зловонности этих источников информации. Но сочувствовать и потакать тому, кто способствует отравлению информационным ядом других, он не станет. Коммунист, коренной москвич, он, насколько позволяют ему служебные и партийные права, будет пресекать распространение в столице идеологической заразы.

    –… Наше общество, ваше, товарищи, рабочее общество вправе оградить себя от выкормышей западных радиодиверсантов. Сорную траву – с поля вон! – закончил товарищ Бабин свое выступление.

    Мы с Васей переглянулись. «Выкормыш западных радиодиверсантов» – это может стать основанием и более серьезных последствий для Димы, чем только лишение московской прописки и депортация в бандустан постоянного проживания.

    Выступили один за другим два проживающих в этом общежитии лимитчика, вероятно, ещё накануне проинструктированных в УЖКХ товарищем Бабиным. Но оба не столько обвиняли в чем-то Диму Иванова, сколько убеждали образцовый город в том, что за них-то он может быть спокоен. Всю информацию они черпают только из животворных источников программ «Маяк» и «Время», а о пресловутом «Голосе Америки» и по сей  день ничего бы не знали, не ведали, не случись этот суд. Как можно было догадаться по ухмылкам сидящих в красном уголке их товарищей, образцовому городу не следовало принимать эти показания за чистую монету.

    Тихим и противоречивым стало короткое выступление коменданта общежития. Подчиненная УЖКХ по административной линии и товарища Бабина – по партийной, она в общем и целом поддерживала сегодняшнюю суровую акцию советской воспитательной системы. Однако где-то в сносках, скобках и примечаниях отметила, что Диме Иванову, вероятно, частенько приходилось отрываться от холуйского прослушивания «Голоса Америки» и что-то в общежитии прибивать, красить, клеить, переставлять, погружать-выгружать, выступать чуть ли не за все его спортивные команды...

    А воспитательница Нина заданного товарищем Бабиным обвинительного уклона вовсе не поддержала.

    …– Дима Иванов – не просто хороший человек. Он – замечательный человек! – ее голосок дрожал от волнения. – Работящий! Безотказный!.. Кто у меня первый помощник? Дима Иванов – вот кто. Без него я – как без рук...

    – Не надо, Нина Ивановна, дифирамбы здесь петь Иванову, – перебил ее Бабин. – Это суд, а не церемония награждения.

    Нина как будто не услышала строгого замечания.

    – Дима – удивительно добрый человек. Его велосипед только на выставках показывать – а кому он хоть раз отказал дать на нем покататься?.. Малышня из соседних домов визжит от радости, когда видит его. Знают, пока всех их не покатает, не уедет...

    – Нина Ивановна! – снова недовольно прервал ее Бабин. – Вы упорно хотите превратить товарищеский суд в какую-то мелодраму. Не надо. Вы о деле скажите.

    – О деле... У меня такое мнение, товарищи. В этой истории со стенгазетой нельзя делать нажим на какой-то злой антисоветский умысел. Все-таки это, скорее, озорство, тест на внимание... К тому же... Может быть, автостроители «Тойоты» и фермеры Оклахомщины действительно хорошо работают и с них стоит взять пример…

    Бабин раздраженно остановил ее:

    – «Слава банкирам Уолл-Стрита – надежному оплоту капитализма!»– это, тоже, по-вашему, невинное озорство? С них советскому труженику тоже надо брать пример?

    Он ударил в незащищенное место. Нина сникла. У нее язык не поворачивался сказать хоть слово в защиту банкиров Уолл-Стрита.

    А у кого он повернется? Собкоры «Правды» на Уолл-Стрите и дружные Кукрыниксы – не последние люди в своих гильдиях. Пройди весь Советский Союз вдоль и поперек, а отыскать в нем человека, симпатизирующего оплоту капитализма, также не удастся, как среди банкиров Уолл-Стрита – хоть одного большевика.

    «Эх, Дима-Дима! – говорили большие влажные глаза Нины. – И угораздило же тебя с этими банкирами Уолл-Стрита связаться...»

    ...– Как хотите, а Дима Иванов – все равно очень хороший, очень порядочный и достойный человек! – твердо сказала она, закончив свое страстное выступление.

    В красном уголке установилась тревожная тишина. Суд за столом стал совещаться. По удовлетворенному лицу Бабина было видно, что на весах товарищеской Фемиды «выкормыш западных радиодиверсантов» перетягивает любимца  окрестной малышни.

    В судах, в качестве одной из сторон, я еще ни разу не участвовал. Ну-ка, как-то сложится моя адвокатская  премьера?

    Встаю, выкрикиваю: «Позвольте и мне два слова товарищи?» – и, не дожидаясь разрешения, иду к месту для выступления, в спешке отдавив не одну ногу сидящих в том же ряду слушателей.

    – А вы кто будете, товарищ? – глядя то на меня, то на Бабина, спросил председательствующий.

    – Затируха. Начальник астро-космо-уфологической экспедиции. Дмитрий Иванов работает у нас на общественных началах.

    «Уфологию лучше на передний план не выпячивать, – сразу решил я. – Вдруг она для товарища Бабина – тот же идеологический раздражитель, что и банкиры Уолл-стрита».

    – Какой экспедиции? – переспросил Бабин.

    – Астро-космо-уфологической. Астро-космо-уфология – это новое научное направление, недавно образовавшееся на стыке астрономии, космологии, философии и других естественных и общественных наук.

    «Так, ну а зачем я сюда ещё и философию с общественными науками втиснул? – запоздало подумал я. – Ну, да ладно. Едва ли товарищ Бабин  устроит мне экзамен хоть по какой-то науке. Парторгу УЖКХ на незнакомом человеке и своё знание марксистско-ленинской философии не стоит  проверять. А  то как бы не пострадала эта философия  от такой защиты  ещё больше, чем от любого нападения».

    – Что-то я ничего не слышал о таком направлении, – недовольно сказал Бабин, который сразу почувствовал, что сейчас этот шустрый малый станет защищать примазавшегося к подозрительной науке Иванова.

    – Тематика нашей работы носит пока в основном закрытый характер, – доверительно объяснил я парторгу УЖКХ незаметность новой науки и, обращаясь уже ко всем присутствующим, торжественно сказал:

    – Я уверен, товарищи, что широкая известность астро-космо-уфологии – не за горами. Она – таран в тайны вселенной. За ней – будущее. Именно поэтому астро-космо-уфология – самый любимый предмет в отряде космонавтов...

    Я надеялся, что  допуска в Звёздный городок у товарища Бабина нет и не будет, а черти  никогда не занесут в УЖКХ ЗИЛа никого из космонавтов.

    –...Уверенность в этом и привела в нашу экспедицию товарища Иванова. Здесь уже говорилось о его пытливом уме и завидной работоспособности. Со всей ответственностью подтверждаю это. Своим бескорыстным трудом он очень способствует становлению молодой науки... Недавно товарищем Ивановым предложена и научным советом экспедиции одобрена конструкция прибора, который позволит фиксировать астро-космо-уфо-эффекты, в том числе остаточные, намного быстрей и точней всех существующих инструментов. Аналогов такому прибору в мировой практике пока нет...

    Адвокаты, как и нищие, сраму не имут. Я многословно и с вдохновением предвосхищал заслуги Димы Иванова перед человечеством, надеясь, что сам-то он не выступит с опровержением.

    –...Вся подвижническая деятельность Дмитрия в нашей экспедиций позволяет мне утверждать: товарищ Иванов – завидное приобретение для любого коллектива. А значит, и для любого города, будь он хоть суперобразцовый и трижды герой. Это может подтвердить и присутствующий здесь парторг экспедиции товарищ Тихомиров, – я показал рукой в сторону нашего комиссара.

    Вася, вероятно, предполагал, что если наша моральная поддержка и будет активной, то всю ее активную часть добровольно взвалит на свои плечи начальник экспедиции. От неожиданности он пригнулся и втянул голову в плечи. Гимн астро-космо-уфологии и её самоотверженным пионерам пришлось продолжать мне.

    Высокое мнение научной экспедиции о деловых качествах Иванова; не имеющий аналогов в мировой практике прибор, способный фиксировать даже загадочные остаточные астро-космо-уфо-эффекты; обостренная тяга к новой научной дисциплине в Звездном городке и прочие-прочие  яркие фрагменты моих показаний могли повлиять на членов товарищеского суда. Чтобы предупредить в их рядах шатания, разноголосицу и мягкотелость при вынесении приговора, Бабин стрoго указал мне:

    – Советскому человеку недостаточно быть лишь дельным работником. Он должен быть... В первую очередь он должен быть советским человеком, – виртуозно определил приоритеты советского человека Бабин.

    Ну, на этом поле мы тоже умеем играть.

    – Вот-вот, товарищи! Вот на этом моменте мне и хотелось бы сделать акцент своего выступления. За весь период работы Дмитрия в нашей экспедиции мы не замечали в его словах и поступках ничего, что претило бы высокому званию советского человека. Напротив, как раз с его появлением у нас мы еще острее почувствовали, что живем и работаем в государстве с вполне определенными идеологическими ценностями. Так, например, уже в первый день пребывания в нашей экспедиции товарищ Иванов лично установил в центре  полигона с аномальным грунтом стенд: «Все достижения астро-космо-уфологии – на благо строителей коммунизма!» Наш парторг часто советуется с Дмитрием о содержании политинформаций. Товарищ Иванов принимает самое активное участие в создании нашей стенгазеты – «Вестник астро-космо-уфолога». Его последняя статья «Наши корни» – с приведенными в ней провидческими предсказаниями Маркса, Энгельса и Ленина о неминуемом зарождении и расцвете астро-космо-уфологии – была отмечена товарищем Тихомировым на партсобрании экспедиции как одна из лучших концептуальных работ в нашей научной области.

    Я снова, в этот раз – требовательно, протянул руку в направлении парторга экспедиции.

    В этот раз Вася повел себя смелее. Он привстал и произвел те нехитрые телодвижения, которые производят поэты и композиторы, когда ведущие песенных конкурсов представляют их публике.

    Кто-то из лимитчиков даже захлопал в ладоши и восхищенно крикнул: «Ну ты, Димон, даешь!.. И когда только всё успеваешь?..»

    Бабин все с большим раздражением смотрел на незваных адвокатов. Он видел, как разлагающе действуют наши показания на членов товарищеского суда. Уж нет у них того прокурорского блеска в глазах, не так прямы спины, не так сжаты губы. Кое-кто уже и ногу на ногу норовит закинуть, с интересом слушая предводителя астро-космо-уфологической шайки.

    Бабин наклонился к председателю суда, предлагая тому посадить на место непрошенного защитника. Ну-ка, ну-ка, чья возьмет?

    Надо же – заартачился председатель. Ему, видимо, совсем не хотелось показаться свадебным генералом в глазах людей, таранную роль в науке которых провидчески предсказывали еще Маркс, Энгельс и Ленин. Он позволил мне доложить уважаемому суду все, что даровало мне вдохновение.

    А даровало оно мне в этот раз немало.

    Из моего выступления члены товарищеского суда и все присутствующие на нем должны были сделать следующие выводы: астро-космо-уфология – избранница среди наук; товарищ Иванов уже сейчас в ней – первостатейная фигура и то ли еще будет; его хобби в нашей экспедиции – вынюхивать малейшие проявления антисоветчины и тут же пресекать их.

    –...Запомнился и такой случай, – привел я еще один подобный пример. – Как-то вечером один из наших молодых сотрудников предложил послушать по транзисторному приемнику известный своим злопыхательством забугорный радиоголос. Дмитрий тут же возмущенно сказал: «Я бред сивой кобылы слушать не стану. И другим не советую».

    – Так вот прямо и сказал: «Бред сивой кобылы»? – подозрительно и зло смотрел на меня Бабин.

    – Да-да, так вот и сказал: «Бред сивой кобылы». Это хорошо слышала вся наша экспедиция, в том числе её парторг, который благодарно пожал Дмитрию руку и предложил  хоть сейчас дать ему свою рекомендацию для приёма в КПСС, – и я жестом еще раз пригласил комиссара к участию в процессе.

    Несколько освоившись с ролью защитника, Вася встал, выпрямился во весь свой представительный рост и сказал коротко, но так, чтобы всем было слышно:

    – Дмитрий Иванов – наш человек, товарищи!

    Я извинился за свое несанкционированное участие в этом мероприятии УЖКХ ЗИЛа, поблагодарил всех за внимание и сел на место, осторожно обходя ноги лимитчиков.

    А все они зашевелились и зашептались. Кто-то  крикнул:  «Мы за тебя, Дима, держись!»

    Да и членам товарищеского суда не хотелось  показаться куклами на веревочках.

    Бабин что-то сердито требовал от председателя. Тот закрывался от него могучей рукой и возражал. Другие члены суда тоже перечили парторгу УЖКХ. Можно было расслышать: «Так когда это было...», «Вон какой серьезный у них парторг – зря говорить не будет...», «Какой, оказывается, способный и работящий этот Иванов...», «И с космонавтами теперь на равной ноге…» «Пусть себе живет в Москве человек, раз исправился...»

    Главная наша надежда оправдалась – временной прописки и работы в образцовом городе-герое Дима Иванов лишен не был. А всякие строгие выговоры и предупреждения – так это чтобы суд совсем уж впустую не прошел, а товарищ Бабин совсем не потерял лица.

    … На улице к нам троим подошла воспитатель Нина.

    – Я очень рада, что у Димочки такие друзья! – она с чувством пожала руки мне и Васе. – Защитив его, вы и меня защитили. Не так теперь попадет, я ведь тоже лимитчица. Тоже в Москве на птичьих правах.

    Мне эти права были хорошо знакомы.

    – Да, Нина, вашей сестре не позавидуешь. Воспитателю общежития по должности полагается раздвоение личности. Надеюсь, у вас этот процесс не зашел так далеко, как у нашей бибиревской воспитательницы Дианы Степановны. Порой, в приватных беседах, Диана Степановна – такая махровая антисоветчица, что и пресловутому «Голосу Америки» со всеми его подпевалами за ней не угнаться. Но вот в официальной работе с воспитуемым контингентом – ух, как строга! Тут рядом с ней сам товарищ Суслов диссидентом покажется.

    Дима проводил меня и Васю до метро.

    – Спасибо, Алик! Спасибо, Вася! Нечего скрывать – не хотелось быть депортированным из Москвы.

    – Приезжай к нам почаще, Дима, – приглашал Вася. – Всегда будем рады тебя видеть.

    – За тобой, Дима, стенгазета «Вестник астро-космо-уфолога», – напомнил я. – С концептуальной статьей – «Наши корни».

    …На полянке я рассказал Моне, как достойно наш комиссар противостоял парторгу УЖКХ ЗИЛа.

    – Ай да Васек! – поощрительно хлопал по широкому комиссарскому плечу Моня и тут же нарочито тревожился:

    – А вдруг этот жилищно-коммунальный политрук настучит на нашего комиссара в научный отдел московского горкома партии? Вдруг предложит рассмотреть там вопрос: «Об идейной рыхлости комиссара Н-ской астро-космо-уфологической экспедиции товарища Тихомирова и о вытурении его со всех партийных постов»?

    – Жилищно-коммунальному политруку до нашего комиссара никогда не дотянуться – руки коротки, – убежденно сказал я. – Комиссары астро-космо-уфологических экспедиций – номенклатура Кремля. Их на всю страну – раз-два и обчелся. Тронь, попробуй, такого... 

    Единогласно решено было не отвлекать Диму от институтской сессии, а вот сразу после нее рассказать ему правду – в чем кроется истинная аномальность Поляны имени исторического ХXV съезда родной КПСС.

               
                Г л а в а XIV
                ИНТЕРНАЦИОНАЛЬНАЯ ПОМОЩЬ

    Горят полководческим азартом глаза маршалов и генералов, собравшихся в подземном бункере у огромной карты с толстыми направлениями главных ударов; матерятся полковники и майоры, налаживая взаимодействие своих поднятых по тревоге еще в предрассветные часы подразделений; усталые капитаны и лейтенанты время от времени командуют охрипшими голосами: «За-а-пе-вай!»; покрытые дорожной пылью солдаты топают и поют: «А для тебя, родная, есть почта па-а-левая...»

    Доблестные войска Московского военного округа в учебной схватке мяли бока агрессивному блоку НАТО.

    Рота капитана Сапожинского, совершая стремительный пеший маневр чуть южнее Ивантеевки, теснила блок на том участке, который условно считался важным плацдармом натовской военщины где-то в далеком Бенилюксе.

    Только-только военщина НАТО чуть перевела дух от могучих ударов роты, только смогла организовать хоть какой-то отпор ей, только стала подумывать о контрнаступлении – как пришлось всей огромной машине блока на целый час давать отбой. Заглохли дизели «Леопардов» и «Центурионов»; перестали стрижами носиться в воздухе «Фантомы» и «Миражи»; в реакторный отсек противостоящего роте с моря атомного авианосца «Саратога» поступила команда: «Стоп машина!» – и нижним чинам корабля было позволено целый час удить треску в океане... Когда какой-то не в меру распетушившийся бригадный генерал недоуменно спросил у своих коллег в штаб-квартире НАТО: «А почему, господа, мы должны давать роте капитана Сапожинского передышку, да еще на целый час?» – смущенный невежеством патрона адъютант укоризненно прошептал ему: «Тс-с, Ваше Превосходительство! Вы, вероятно, забыли, что сейчас по расписанию в роте капитана Сапожинского проводится политзанятие. Это же святое дело! Какие могут быть в это время боевые действия?.. Тема политзанятия – «Интернациональная взаимопомощь в Советской армии». Занятие проводит заместитель командира роты по политчасти старший лейтенант Миненок. Очень грамотный политработник. Нам бы в НАТО таких. Мы бы за полгода искоренили в наших казармах все отвратительные проявления расизма и неуставных отношений...»

    ... Походная ленинская комната была развернута на берегу речки-невелички.
Основной ее частью были скрепленные дверными петлями и сложенные в походе гармошкой планшеты с плакатами. На правофланговых плакатах – моложавые военачальники Советской армии во главе с министром обороны. На плакатах, посвященных теме политзанятия, были изображены самые драматические моменты интернациональной взаимовыручки военнослужащих и давался краткий пояснительный текст. Солдаты и матросы разных национальностей вытаскивали друг друга из огня пожарищ, вместе задерживали вооруженных до зубов преступников, спасали однополчан от утопления...

    Планшеты раскрыли. Рота села на травку, лицом к военачальникам и героям. Полевое политзанятие началось.

    Вначале замполит Миненок рассказал личному составу о целях и задачах учения, в котором так успешно участвует их рота. Задачи и цели были масштабны и благородны.

    Как поняло большинство солдат, – их ждут. Ждут давно, ждут с нетерпением.
Впереди ожидающих стоит, сложив на застиранном переднике высушенные годами и непосильным трудом  руки, бедно, но опрятно одетая старушка. Стоит, смотрит вдаль, крестится... И какие радостные огоньки вспыхнут в её слезящихся глазах, как сразу разгладятся морщины на просветленном лице, когда на горизонте покажется авангард Советской армии, рота капитана Сапожинского. Старушка первой бросится обнимать замполита Миненка и запричитает на тайком от натовских ищеек выученном русском языке: «Ой, заждались вас, дитятки! Ой, заждались, соколики! Почитай, кажный божий день на околицу нашего Брюссельки выбегаем – не пахнет ли с востока красноармейской портяночкой? Ироды из Североатлантического альянса совсем житья не дают угнетенным народам Бенилюкса...»

    Затем старший лейтенант перешел к теме политзанятия. Он напомнил солдатам о том, что в их роте служат представители двенадцати братских народов СССР. Интернационализму в Советской армии была противопоставлена дикая межнациональная рознь в казармах НАТО. Существует ли хоть какая-то взаимопомощь у натовских вояк? Как же: например, вместе сподручней кур воровать в прилегающих к базам населенных пунктах или снять на двоих одну проститутку, чтобы еще и на кокаин сэкономить...

    Как всегда, хорошо усваивали материал политзанятия старослужащие солдаты, отличники боевой и политической подготовки – рядовой Меркулов и ефрейтор Литвиненко. Отвечали ясно, четко, без всяких там гражданских мычаний и почесываний в затылке. Хуже всего давалась тема молодому солдату, рядовому Байсалбаеву.

    – Как у вас плохо до сих пор с языком, рядовой Байсалбаев, – укорял его замполит. – Уж сколько раз слышали слово «интернационализм», а снова на каждой букве спотыкаетесь. Подтянитесь!

    Да ведь как тут было рядовому Байсалбаеву сладить с сучковатым  «интернационализмом», когда даже в ласкающих слух словах «а для тебя, родная, есть почта полевая» в его исполнении ефрейтор Литвиненко находил тринадцать ошибок, а рядовой Меркулов – все пятнадцать. Это вызывало между двумя старослужащими солдатами трения и споры, для разрешения которых они, при свидетельстве других своих товарищей по призыву, заставляли Байсалбаева петь эту строку в уютных затемненных уголках казармы по семь-восемь раз подряд, но так и не приходили к единому мнению. Вина за это целиком и полностью ложилась на Байсалбаева. 

    ...Дождавшись окончания политзанятия, разведка донесла: теснимый противник намерен пустить на роту танки и, заранее предвидя, что ее и танками не смять, решился пойти на злодеяние – презрев женевские и все прочие договоренности, применить против роты капитана Сапожинского отравляющие вещества.

    Плохо дело: местность открытая, речку эту и на самокате можно переехать – есть, где разгуляться танкам. А тут еще и ОВ.

    «Одеть противогазы! Приготовиться к обороне!»– отдали приказ командиры и склонились над картой.

    Вечное проклятие изобретателям иприта, зарина, бутана! Попробовали бы они сами рыть окопы в резиновых намордниках, когда в них уже через несколько минут лужица влаги подбирается к самым ноздрям.

    Трудно бойцам. Но и в такой предгрозовой обстановке старослужащие солдаты Меркулов и Литвиненко находили возможность помочь своему молодому сослуживцу Байсалбаеву сделать правильные выводы из недавнего политзанятия. Из виду его не упускали, чтобы вовремя поправить, предостеречь от ошибок.

    – Слышь, Литвиненко, – лежащий на траве Меркулов сладко потянулся и повернулся на другой бок. – А ведь, похоже, что рядовой Байсалбаев так и не понял, что такое интернациональная взаимопомощь. Смотри, он начал рыть окоп сначала для себя.

    – Как – сначала для себя? Не верю! – Литвиненко тоже лежит на травке без противогаза, подставив лицо солнцу. – Он разве не видит, что старослужащие солдаты уже нанюхались отравляющих веществ и нуждаются в помощи?

    – Еще как видит! Как можно не заметить такой беды. Он только притворяется, что не видит. Лишь бы свою шкуру спасти. Интернационалист называется... А у меня, Литвиненко, все сильней и сильней в ушах тошнит!

    – А у меня спина кружится – мочи нет!.. Неужели Байсалбаев, видя наши страдания, не изменит свою эгоистическую позицию? Неужели политзанятие прошло для него впустую? Неужели ему никогда не стать отличником политической подготовки?

    – Да, Литвиненко, похоже, зря распинался лейтенант Миненок. Рядовому Байсалбаеву глубоко наплевать на интернациональную взаимовыручку. Так и будем здесь с тобой лежать, пораженные отравляющими веществами. А скоро танки пойдут. Их стальные гусеницы безжалостно вомнут наши дембельские тела в землю…

    – …И полевая почта принесет в наши дома скорбные извещения: «Ваш сын, брат и жених, брошенный в беспомощном состоянии рядовым Байсалбаевым, был в лепешку раздавлен превосходящими танками противника. Вечная слава павшим героям! Вечный позор рядовому Байсалбаеву!»

    Гуманная педагогика дембелей нужных им плодов не приносила.

    Тогда Литвиненко нехотя встал о земли, подошел к старательно роющему свой окоп Байсалбаеву, нагнулся, пережал рукой трубку его противогаза и прошипел:

    – Тебе, чурка, что – непонятно? Нам сначала рой, зелень пузатая!

    Байсалбаев, не снимая противогаза, выпрыгнул из окопа и резко замахнулся на Литвиненко своей саперной лопаткой. Отличник боевой и политической подготовки присел и закрыл голову руками. Байсалбаев подержал некоторое время лопатку на взлете, потом повесил ее на пояс, снял противогаз, плюнул в окоп и, бережком-бережком, прячась за чахлыми кустиками, пошел прочь от расположения роты.
    Занятые работой с картой командиры не сразу заметили потери бойца. В роте капитана Сапожинского одним братским народом стало меньше.

    …– Какая духотища! – сказал Вася, засыпая очередную разведочную скважину и аккуратно укладывая на прежнее место дерн.

    – Приказом по экспедиции на сегодня назначается летняя гроза с ливнем, – распорядился я. – Будем надеяться, что осадки не надолго прервут нашу бурную уфологическую деятельность... Заведующий аналитическим сектором, доложите, какая часть работ уже проделана?

    – Бурим вторую половинку полянки, – доложил Моня.

    – Отлично! Со второй половиной должны справиться быстрее. Окрепли наши мускулы, затвердели мозоли, мы стали выносливее. Скоро свершится, товарищи! Скоро мы избавим полянку имени XXV съезда от ее аномальности. Стройные, загорелые, счастливые, мы войдем в Москву с мешками драгоценностей за натруженными плечами, и сутулый, бледный город будет завистливо смотреть на нас и просить помочь ему залатать дыры в бюджете…
 
    Партизан лениво гавкнул – из леса нерешительно вышел солдат. Остановился, всматриваясь в палатку, в полуголых парней с лопатами в руках. Потоптавшись на месте, решился подойти.

    – Ви синей?

    Мы переглянулись. Никто из нас не понял солдатика-мусульманина.

    – Ви синей? – старательно повторил пехотинец.

    Я спросил как можно участливей:

    – Дружище, ты отбился от могучей Красной армии? Потерялся?

    – Патирался? Нэт! – досадовал солдат, что его не понимают. –  Я – красьний. Ви какой?

    …Разобрались. Рядовой Байсалбаев искал «синих». Искал, чтобы сдаться им в плен. Своими, «красными», он был сыт по горло.

    Я вынужден был разочаровать его:

    – Нет, товарищ, мы не «синие». Мы вообще из другого министерства...

    В честь гостя развернули около палатки наш скромный экспедиционный дастархан.

    – Ешьте, пожалуйста, – радушно угощал бойца Вася.

    Кудайберген держал себя с достоинством. Ел очень мало, а вот от чая не отказывался.

    ... – Значит, «старики» замучили? – еще раз посочувствовал я ему.

    – Старик плохой. Злой. Носок стирай заставлять... Сам стирать, с-собак! – Кудайберген погрозил темным жилистым кулаком в сторону оставленных им расположений «красных».

    – Ты идеализируешь «синих». Этого добра сейчас везде – полные казармы... И есть ли на самом деле твои «синие»? Может быть, это только условный противник на картах ваших фельдмаршалов?

    А Кудайбергену так хотелось верить в реальность «синих». Как было бы хорошо найти их. Найти и на долгожданное «Стой, кто идет!» радостно ответить: «Своя идет. Плен идет...» Не может ведь быть служба у тех, кто воюет с «красными», таким же гнусным времяпровождением.

    – Вы давно служите? – вежливо спросил Вася.

    – Эта висна пришел.

    – Присягу уже приняли?

    – Ай! –  Кудайберген лишь махнул рукой – как махнул бы рукой на вопрос: «А вы с Дарьей Митрофановной уже расписались?»  мужчина, вынужденный жениться на Дарье Митрофановне «как честный человек».

    Мы просили гостя не стесняться, чувствовать себя среди нас своим человеком и все время иметь в виду, что чего-чего, а чая и сахара у нас вдосталь.

    Васе очень не понравилась тональность моих замечаний о нынешней армии. Везде и «полные казармы» дедовщины – с этим он категорически не хотел соглашаться.

    – А как ты, комиссар, можешь знать это? – спросил я. – Ты был студент. Военная подготовка у тебя была раз в неделю во дворе института. Все сослуживцы – твои однокурсники, вольный брат студент. Конечно, вольный вольному – всегда товарищ и брат. А солдатушки – это невольники. А где невольники, Вася, там неминуема борьба – кто из них больший, а кто меньший невольник.

    – Так уж и неминуема? – упорно возражал Вася, – Неужели нельзя при желании навести в казармах порядок. Для чего тогда существуют в армии политработники всех чинов и званий? – Вася с некоторым смущением упомянул о своих армейских коллегах.

    Я, проходивший службу не в институтском дворе, объяснил:

    – У политработников всех чинов и званий и так хлопот полон рот. А главных обязанностей две: готовить оптимистические доклады старшим по званию политработникам и строго следить за тем, чтобы окружной газеты доставлялось в каждую казарму ровно столько, сколько необходимо для солдатского сортира.

    – Только вот не надо, Алик, всех политработников недоумками выставлять! Есть же подразделения и целые части, где они навели должный порядок. Я иногда читаю «Красную звезду», там встречается материал про это...

    – В «Красной звезде», Вася, много чего потешного встречается. Там встречаются даже такие призывники, которые повизгивают от радостного нетерпения – когда же им, наконец, лоб забреют.

    – Какие теперь в армии комиссары? – с болью за армию сказал Моня. – Настоящие комиссары сейчас или драгоценные сундуки ищут, или с НЛО контактируют.

    Иногда я смягчал антикомиссарские выпады худрука.

    – Ты напрасно иронизируешь, Моня. Надо отдать должное Васе:  он не допускает в нашей экспедиции неуставных отношений. Я уверен, поручи ему Красная армия даже самый запущенный стройбат, он бы и там быстро навел порядок.

    – Можете не сомневаться, – подтвердил такое предположение Вася. –  Негодяям спуску бы не давал.

    – Тогда стройбат нашего комиссара можно будет показывать как НЛО, – снова не удержался Моня. – Издалека, конечно. Чтобы его ослепительное сияние глаз не обожгло.

    – Опять ты, Моня, задираешься, – пожурил я его. – Вместо этого тебе следует задумать полотно. Его рабочее название – «Народные лобзания». На заднем плане картины – тучные нивы, мартены, новостройки... Над каждой нивой, мартеном и новостройкой – транспарант: «Слава генерал-полковнику Тихомирову – неутомимому борцу с дедовщиной!» На переднем плане – лично генерал-полковник в парадном розовом мундире. Он плотно окружен молодыми и старослужащими солдатами, их верными девушками, матерями, представителями общественности, в том числе уфологической. Как прост и доступен он! Какие светлые, одухотворенные лица вокруг! Сколько улыбок! У всех матерей и девушек в руках большие букеты...

    –...шпицрутенов, – развивает тему задуманного полотна Моня. – Со светлыми, одухотворенными лицами они вовсю лупцуют проходящего сквозь их строй «деда». На его груди – бирка: «Он отказался вытереть нос молодому солдату».

    – Ну, началось, – флегматично сказал Вася. – Вас обоих хлебом не корми – дай только возможность любую тему до абсурда довести.

    Когда Кудайберген вдоволь напился чая, я сказал ему:

    – «Синие» могут опять сдать тебя «красным». Мужайся, будь к этому готов. В казарме у тебя не будет лопатки отмахиваться от «дедушек». Там с той же целью можно делать другое упражнение. Рассказать, как оно выполняется?

    – Рассказат.

    – У тебя ведь есть в казарме личная табуретка?

    – Ест.

    - Резко наклоняешься, берешь табуретку двумя руками за ножки, выкатываешь глаза на лоб и заносишь табуретку над головой того «деда», который приближается к тебе с дурными намерениями. И никаких разговорчиков при этом. Никаких! Тем более – о чести, совести, интернациональной солидарности. Ни на одном из языков братских народов  СССР. Любые разговорчики резко снижают эффективность этого упражнения. Можно только мычать и материться. Мычать и материться следует на государственном языке. Можешь материться по-русски?

    Я еще не закончил вопроса, а Кудайберген уже доказал, что может. Он вскочил со своего места, намереваясь спрятаться за палаткой. Но было уже поздно.

    – Не прячьтесь, Байсалбаев, не прячьтесь! Видели мы вас...
 
    «Красные» обнаружили потерю бойца. К палатке быстрым шагом подходили офицер и сержант. На спине у сержанта висела полевая рация. Он уже что-то куда-то докладывал.

    – Лейтенант Миненок, – сняв фуражку и отдуваясь после погони, представился офицер.

    – И далеко путь держите, Байсалбаев? – спросил он у солдата. – А рота в это время отражает атаки превосходящих сил противника. Вы – дезертир рядовой Байсалбаев! Понятно?

    Стоящий по стойке «смирно» Кудайберген морщил лоб, припоминая, какой из уставных ответов здесь наиболее уместен.

    – Ест! – козырнул он.

    Лейтенант Миненок махнул на него рукой и распорядился:

    – Сержант Гуреев, до приезда за нами машины поработайте с Байсалбаевым. Пусть потренируется в приемах защиты от оружия массового поражения.

    Чтобы не смущать научных работников военной педагогикой, сержант Гуреев отвел беглеца в сторонку и стал помогать ему наверстывать упущенное в боевой подготовке.

    – Рядовой Байсалбаев!

    – Я… – понуро ответил так и не дошедший до благословенных позиций «синих» солдат.

    – Надеть защитный комплект!

    Плохо получалось у подавленного Кудайбергена в надевании прорезиненного балахона. Какие уж тут нормативы?

    Тринадцать раз подряд пришлось ему надевать и снимать защитный комплект, прежде чем Гуреев решил внести новый элемент в занятие. Кроме отравляющих веществ, он применил против салаги еще и атомную бомбу.

    – Рядовой Байсалбаев!

    – Я.

    – «Вспышка справа!»

    Бедняга Байсалбаев повалился на землю не в ту сторону, куда приказывают валиться наставления по боевой подготовке.

    – Встать! В каком направлении надо ложиться по этой команде?.. Ложиться надо, Байсалбаев, в направлении головой от вспышки. Пятками надо к ней ложиться, понял?

    – «Вспышка слева!» – дал Гуреев новую команду.
 
    Ясное дело, получив нагоняй за выполнение прежней команды,  солдат заранее был готов плюхнуться на землю в направлении, обратном первому.

    – Эх, и дубинушка ты, Байсалбаев! Где у тебя пятки?.. Врезать бы тебе сейчас разочек в хобот – на лету будешь все схватывать...

    Натовская военщина едва ли накопила в своих арсеналах столько атомных бомб, сколько потратил их сержант Гуреев на рядового Байсалбаева за каких-то четверть часа.

    Мы в это время убеждали лейтенанта Миненка в том, что Кудайберген вовсе не намерен был дать деру в родную Кзыл-Ординскую область. Таким необычным способом он лишь хотел сменить место службы.

    Замполит роты сердечно поблагодарил всех членов экспедиции за чай.

    – Солдат неплохой. Работяга. С языком вот только беда. Попробуй-ка ему растолковать, что такое НАТО. А в аттестате у него по русскому языку – пять.

    – У меня в аттестате по немецкому языку – тоже пять, – припомнил я. – А я на нем не только про НАТО ничего не расскажу, а куска хлеба на неметчине не выпрошу.

    – А что ему будет за этот побег? – с беспокойством спросил Вася.

    – Да ничего ему не будет. Картошку на кухне неделю почистит после учений.

    – Неужели, товарищ лейтенант, у вас такие дикие порядки, что люди бегут?

    – Неуставные отношения, как говорится, имеют место, – лейтенант был откровенен с гостеприимными молодыми учеными. – При желании и для трибунала нетрудно собрать материал. Но кому это надо? Из гражданской-то избы не положено сор выносить, а уж из армейской... Вот и ждешь не дождешься, когда «деды»-издеватели демобилизуются. А потом будем ждать демобилизации Байсалбаева. Надеяться, что и ему удастся в последние полгода службы никого не покалечить. А то уж точно без трибунала не обойтись…

    …– Желез... Сапсем лапат нэ идет! – Кудайберген уже второй раз сдернул с лица маску противогаза, чтобы еще громче доложить сержанту о помехе.

    Гуреев, пользуясь тем, что замполит увлекся беседой с уфологами, заставил Байсалбаева достойно «похоронить» его окурок.

    В этот момент над полянкой громыхнул первый удар назначенной на сегодня грозы. И в этот же самый миг меня молнией пронзила догадка – какой «желез» мешает Кудайбергену.

    – Не сачкуй! – прикрикнул сержант на салагу, но все же нехотя встал с земли и вразвалочку пошел к «могилке».

    Я бросился туда же.

    Гурееву было ближе. Когда я подбежал, сержант уже склонился над ямой и лениво ворошил в ней лопаткой рядового.

    – Да, здесь какая-то большая железяка...

    Я поспешно и грубо отстранил его от края ямы:

    – Большая железяка! Ты что – с ума сошел, сержант! Кто тебе разрешил здесь копать?

    – А что такое? – недоумевал Гуреев.

    – «Что такое!» – передразнил я его, давая себе хоть какое-то время на поиски нужного ответа. – Вы слышите, товарищи, – обращаюсь к подбежавшим Васе и Моне. – Он долбит лопатой катодный полюс нашего уфо-резонатора и еще спрашивает: а что здесь такого? А вдруг замкнет? Ты бы, сержант, еще на минном поле вздумал свой слюнявый бычок хоронить!

    – Кто же знал, что у вас здесь... полюс находится? – «стариковские» замашки сержанта вмиг улетучились при виде готовых накостылять ему за варварское отношение к научному прибору ученых. – Надо было знак какой-нибудь поставить...

    – Знак! – не прощал я его и за «уфо-резонатор», и за Кудайбергена. – И тогда любой олух уже точно бы знал – где копать и что ломать!

    И до этого момента всякий значительный избыток своих эмоций я диагностировал как стресс. Неправильный был диагноз. Оказывается, настоящий стресс – это такая лавина чувств, перед которой дай-то бог устоять бедному рассудку.

    Часть этой лавины я обратил в гневный нагоняй сержанту. У моих товарищей не было и такой отдушины.

    У Мони совсем по-детски полуоткрылся рот, глаза стали в пол-лица, он, как завороженный, не отрывал их от ямы.

    Вася, чтобы унять дрожание рук, сунул их подмышки и все приговаривал: «Хорошо еще, что не замкнуло...»

    Есть! Вот они – сокровища «Красного алмаза»!

    …– Гуреев, не пререкайтесь, – распорядился лейтенант Миненок. – Аккуратно засыпьте с Байсалбаевым полюс резонатора... Машина за нами уже выехала?

    – Так точно, товарищ лейтенант.

    Сержант и рядовой быстро засыпали оголенный «полюс уфо-резонатора». Гуреев старательно притоптал землю.

    Небо уже плотно затянуло грозными черными тучами. Загуляли между ними и землей длиннущие молнии. Загромыхало так мощно, что, казалось, вся наша полянка каждый раз испуганно вздрагивает.

    Полило.

    Мы с военными укрылись в нашей палатке.

    Дождь лил как из ведра.

    Быстро темнело.

    Гроза не прекращалась.

    За деревьями сверкнули фары автомобиля.

    ... – И вам всего хорошего!

    Гром, молнии, ливень.

    Глубокая ночь.

    – Сладострастный осмотр и осязание драгоценного сундука придется отложить до завтра, – я лишь констатировал очевидный факт.

    От сильнейшего волнения заснуть смогли только под утро.

             Продолжу (медленно, неумеючи) форматировать текст.

                Г л а в а XV
                ВЕРИТЬ!

    Такое – переполняющее его до болезненности – возбуждение человеку доводится испытывать считанные разы за всю свою жизнь. Поэтому и просыпаться вот так – от макушки до пяток готовым к немедленным действиям – ему приходится те же считанные разы.

    Но не удалось нам сразу после подъема приступить к сладострастному осмотру и осязанию клада.

    Даже лицо самого хладнокровного из нас исказила гримаса раздражения. 

    – Ну вот, этого нам теперь только не хватало! – пробурчал Вася.

    Моня в изумлении качал головой:

    – Это уже будет посильнее закона подлости. Это уже мистика какая-то!

    Она неумело ставила палатку рядом с местом вчерашнего происшествия и с опаской поглядывала в нашу сторону.

    Мы отвечали ей такими враждебными взглядами, на которые только были способны в тот момент. А в такие моменты враждебности ни у кого занимать не надо.

    – Какая бесцеремонность! – негодовал я. – А все наша беспечность. Уфологическая зона должна быть режимной территорией, а не проходным двором.

    Она все так же бросала в нашу сторону взгляды-извинения: да, она, конечно, признает суверенные права нашей экспедиции на эту полянку и просит прощения за то, что устраивается здесь незваной гостьей. Так получилось, что она тоже должна быть здесь и сейчас.

    Я подытожил невеселые наблюдения:

    – Похоже, надолго устраивается. А методика по выкуриванию с полянки нежелательных персон отработана у нас только для случайных зевак. Для этой дамы придется придумывать что-то на ходу.

    Перевел недовольный взгляд на Партизана:

    – Ты, бездельник косматый! Хочешь, чтобы мы тебя живодёрам на мыло сдали?

    Интонации начальника, осуждающие взгляды других первых лиц экспедиции принудили Партизана наверстывать упущения по службе. Он полетел к непрошенной гостье.

    Но если начинал атаку преисполненный самых решительных намерений вояка, то около девушки Партизан преобразился. Она встретила его такой приветливой улыбкой, так широко раскинула ему навстречу руки, будто только ради него, Партизана, красы и гордости этого уголка Подмосковья, и пришла сюда. А уж нашептала, наговорила ему, видать, такого... Так и завилял хвостом, так и запрыгал вокруг нее козликом. Вот уже она треплет его за ухо, а он млеет от восторга.

    – Предатель! – осудил поведение Партизана Вася.

    – И даже никакой чечевичной похлебки для этого не понадобилось, – горько усмехнулся Моня, глядя на идиллическую картину.

    Служебное положение обязывало меня положить конец этой идиллии.

    – Нас такими телячьими нежностями не возьмешь... Так не хочется в этот торжественный день употреблять сильные выражения, но никуда от этого не деться. В хорошем обществе не принято заглядывать через плечи тех, кто в поте лица вскрывает сундуки с драгоценностями. Резкого дипломатического демарша не избежать. Барышне должно быть предложено сматывать отсюда удочки.

    Она уже почувствовала неизбежность дипломатического демарша и предупредила его, сама направившись к нам.

    Партизан вьюном вился вокруг нее, а потом припустил к нам с радостной мордой: «Вы только посмотрите, кого я к вам веду! Правда, у меня губа не дура?»

    Она подошла, беззащитно улыбаясь.

    – Здравствуйте! Меня зовут Юля.

    Мы едва кивнули головами.

    – Вот видите, с некоторыми из вас я уже подружилась, – заискивающе сказала она, гладя загривок трущегося у ее ног Партизана.

    Мы молча хмурились.

    Она посерьезнела.

    – Я вас очень прошу, не прогоняйте меня, пожалуйста!

    – Девушка, сейчас эта поляна – научный полигон, и присутствие здесь посторонних лиц... Неужели вы сами этого не понимаете! – холодно сказал я.

    – Я пробуду здесь недолго. Всего несколько дней. Путаться у вас под ногами я не стану...

    Эге! Не до сегодняшнего вечера, а несколько дней она здесь, оказывается, намерена торчать. А нам за эти дни высохнуть от переживаний?

    – Сосредоточенной работе мешает одно лишь присутствие постороннего человека рядом, – я все добавлял холода в свой голос.

    – Я буду очень стараться, чтобы мое присутствие здесь было как можно менее ощутимым для вас. Вот увидите, я буду тиха и незаметна, как мышка-норушка.

    …Ее жалкие потуги перейти на шутливый, свойский тон не нашли ответа. Процесс выкуривания продолжался. Мы молча, набычившись, смотрели на нее.
 
    – Я объясню мою настойчивость, – засуетилась она. – Я пишу книгу. Ее тема – аномалии. Аномалии, в происхождении которых можно предположить участие неизвестных нам разумных сил. Основная часть книги будет посвящена НЛО. Большой-большой вопрос, удастся ли когда-нибудь издать такую книгу, но написать ее я должна. Должна, понимаете!

    Она сделала решительный жест маленькой ладошкой, который, вероятно, уже не раз видели недоброжелатели аномалий, НЛО и ненаписанной еще книги.
 
    – Вот уже долгое время мы ничего интересного здесь не замечаем, – все так же нелюбезно сказал я.
 
    – Да-да, ни одного контакта, – подтвердил Вася.
 
    – Наверное, аномальный сезон уже закончился, – предположил Моня.
 
    – А вдруг?! – почти вскрикнула она. – Вдруг как раз сегодня, вот сейчас, здесь снова произойдет что-то чудесное?.. Я вас очень-очень прошу: разрешите мне побыть здесь какое-то время, а? Ну, пожалуйста!

    Вот уж злую шутку сыграет с нами судьба, если сейчас на полянке действительно случится какое-нибудь уфологическое происшествие. Вдохновленная им, эта дамочка застрянет здесь надолго. Привлеченные ее громкими, радостными причитаниями, сюда валом повалят почитатели и критики еще не сооруженного трактата. Около «мышки-норушки» начнутся такие гам и суета, что только держись. И пока она не наворочает тысчонку-другую страниц, столпотворение на полянке имени ХXV съезда не прекратится. Ну а ее и подавно калачом отсюда не выманишь.

    Нет уж, барышня! Мы ничего не имеем против аномалий, НЛО, книг, им посвященных, и даже против авторов этих книг  – но только не тех, которые так неудачно выбирают место и время шастать в поисках материала для своих книг. Что это за манеры? В конце концов, на уфологические открытия тоже должны распространяться авторские права и этические нормы – все пенки и сливки с них снимают первооткрыватели, и только крайние тщеславие и невоспитанность могут позволить кому-то примазаться к этому творческому процессу.

    «Вам должно быть стыдно, барышня! И лучшее, что вы можете сейчас сделать, – это катиться отсюда колбаской до Малой Спасской!» – жестко говорили ей глаза всех трех уфологов.

    Кусая губы, девушка медленно пошла в сторону своей так и не поставленной палатки. Она сутулилась, ее хрупкая фигурка стала еще меньше.

    Мы удовлетворенно переглянулись: выкуривание, кажется, удалось.

    Но вдруг она выпрямилась, резко повернулась, снова подошла к нам и попросила меня отойти с ней в сторонку.

    ...Что могли наблюдать в это время Вася и Моня? Девушка говорила что-то начальнику экспедиции, все время глядя прямо ему в глаза. Сказав, с высоко поднятой головой пошла к своим вещам. Начальник, потоптавшись на месте, сначала медленно направился к ним. Потом остановился. Наверное, они не узнавали Главного Теоретика уфологии. Лицо человека, который, как будто, всегда был запанибрата с любой неожиданностью, должно было удивить их. Я и сам догадывался, что сейчас на нем отражено только одно чувство – беспомощность. Что же надо делать вот сейчас, в эту минуту?

    Не доходя до ребят, я резко повернулся и, убыстряя шаг, пошел за Юлей. Вася и Моня сразу направились за мной.
 
    – Позвольте, Юля, мы вам поможем, – и виновато, и в то же время не терпящим возражения тоном сказал я.
 
    – Буду вам очень признательна, – просто, без всяких многозначительных интонаций и взглядов, ответила Юля. – К стыду своему, для меня что палатку поставить, что чум или юрту возвести. Не пройденные науки. А туда же – за туманом... Во всём решила положиться на вашу милость…

    Вася и Моня участвовали в нехитром деле, не задавая никаких вопросов. Они не знали – что я им потом расскажу. Но оба заранее понимали: после моего рассказа и они уже никогда не смогут указать этой девушке на дверь нашей полянки.

    Все вместе быстро поставили маленькую Юлину палатку. Уложили в нужном порядке ее вещи.

    … – Мы всегда к вашим услугам, – сказал я, оглядываясь – что бы еще полезного для нее сделать?
 
    – Благодарю вас! Какой, оказывается, красивой может быть правильно поставленная палатка. И каким основательным укрытием. Теперь некоторым взбалмошным бабёнкам сам черт не страшен, – Юля старалась весело улыбаться.

    Перемежая топтания с рассуждениями о местных погодах, мы еще некоторое время побыли рядом о ней, потом пошли к своей палатке.

    Зашли. Сели.

    По моему отрешенному взгляду ребята понимали, что едва ли кладоискательскому азарту править отныне бал настроений на полянке.

    Я передал друзьям слова девушки. 

    Юля хотела успеть. А времени на то, чтобы успеть, ей, как она догадывалась, отведено совсем немного. Поэтому она отчаянно хотела успеть сказать то, во что свято верила. Жизни нет предела! Она – всегда. Она – везде. Она, добрая, умная, сильная, любопытная, веселая, наведывается к нам из других уголков и времен Вселенной. И то, что по неразумению своему мы считаем аномалиями, что коряво называем НЛО, – это тоже Она. Воспеть Ее, всепобеждающую, считала девушка своим призванием. Ею уже много собрано, продумано, прочувствовано. Есть, что сказать ей в своей книге. И как это сказать – она тоже знает. Но какой-то яркой, убедительной красочки этой работе может не хватить, если ребята не позволят ей побыть на этой чудесной полянке. Всего несколько дней. Она сердцем чувствует, как удесятерятся здесь ее силы. Она просит их быть великодушными. И тогда она обязательно допишет, доскажет, докричит – чтобы, оказавшись вплотную у таинственной черты своей земной жизни, благодарно прошептать: «Успела!»

    Как никогда тихо стало у нас.

    Напуганный нашей неподвижностью и молчанием, Партизан заскулил.

    Но тревожно скулить Партизану пришлось недолго. Растерянность в палатке скоро сменилась решительностью.

    В едином порыве был утвержден строжайший приказ по экспедиции: «Верить!»
Верить в то, во что так верит Юля, что стало высоким смыслом ее жизни. Верить каждый миг, сверять с этой верой каждый свой шаг. Не только ни слова, но даже ни одного подозрительного прищура в сторону аномалий и НЛО.

    Я распорядился:
 
    – Вася, ты как самый крупный и солидный из нас, назначаешься Главным Инквизитором экспедиции. Твоя обязанность – безжалостно карать всех отступников от уфологической веры как среди личного состава, так и среди туристов. Пресекать на корню всякие сомнения в выдающихся аномальных свойствах нашей полянки. Особо упорствующим в своих заблуждениях еретикам поджаривать на примусе пятки. Бензина не жалеть!

    Главный Инквизитор экспедиции так поспешно и согласно кивнул головой, что можно было не сомневаться: скоро на полянке имени ХXV съезда КПСС запахнет жареным.

    Наша уфологическая легенда. Над ней надо срочно поработать. Поработать добросовестно. Убрать тяжелые несообразности, подозрительную пестроту и точность деталей, едва замаскированную усмешку. В своих рассказах мы больше не посмеем фамильярно приближаться к НЛО. Увидев его, мы остановимся, замрем и широко распахнутыми глазами будем смотреть на славных покорителей пространства и времени. Глаза будут обманывать: неопределенные размеры, меняющиеся формы, исчезающие краски... И только одинаково восторженно-приподнято будет в душе и на сердце у каждого.
 
    – Итак, друзья, руками НЛО больше не трогать, – просил я. – Обо всем конкретном – очень скупо. Жесточайшая самоцензура в пересказе подробностей. Зачем надо перевирать с болтами и заклепками? А вот уфологическим ожиданиям и надеждам, напротив, никакого укорота не давать. Фантазии никогда не врут. Это только в чужом для них времени они – всего лишь фантазии.
 
    – На те дни, которые Юля будет здесь, нам следует забыть про драгоценности, – приступил к исполнению своих инквизиторских обязанностей Вася.
 
    – Да, препогано получится, если она почувствует двойную игру, – сказал Моня.

    Я подхватил:
 
    – Про драгоценности забыть начисто! Выкинуть их из головы. Грош нам цена, если Юля хоть на мгновение заподозрит в наших словах и поступках двойную игру.
Мы уфологи. Мы увлечены, мы больны НЛО. Мы влюблены в эту необычную полянку. И потому так ревниво встречаем здесь своих товарищей по цеху. Нас надо понять и простить. Мы очень надеемся, что вечером Юля не отклонит наше приглашение на совместное примиряющее чаепитие.

    Как никогда старательно и серьезно работали мы в этот день с аномальным грунтом.

    После работы вытащили на свет божий все свои церемониальные и неприкосновенные запасы: шоколад, варенье, пряники «Ночка», индийский чай...
 
    – Угощение будет, как говорится, не хуже, чем у людей, – резюмировал я. – Прошу команду привести себя в порядок.

    Мы пошли в лес, к ручью, смыть с себя аномальную пыль, побриться.
 
    – Моне пока брить нечего, – заметил я. – Может быть, поручим ему собрать букет полевых цветов? Дело ответственное. Как думаешь, комиссар, Моня уже знает толк в букетах? Ему уже приходилось томиться с ними под часами?

    Чуть помявшись, Вася сказал:
 
    – А что если этот букет соберу я? В семейных турпоходах с малых лет доводилось собирать цветы для мамы и бабушки. Сестренке даже венки сам плел...
 
    Мы с Моней переглянулись: вот как быстро определился на полянке первый человек, который будет готов где и сколько угодно томиться ради Юли.
 
    – Правильно, комиссар, – сказал я. – Тебе по протоколу вручать этот букет – тебе его и собирать.

    Приготовили чай.

    Причесались. Оглядели и сдули друг с друга видимые и невидимые соринки и былинки.

    … – Шагом марш! – негромко скомандовал я, и все вместе мы пошли к Юлиной палатке.

    Вася все время был на полшага впереди нас с Моней. Но раньше всех около своей новой хорошей знакомой оказался Партизан. Он бесцеремонно заскочил к Юле в палатку.

    Она вышла наружу. Взгляд ее был насторожен.

    Мы подошли. Чинные, серьезные, еще не смеющие предупредительно улыбаться.
 
    – Позвольте, Юля, пригласить вас в нашу скромную резиденцию на чай, – Вася слегка поклонился и протянул девушке большой букет полевых цветов.
 
    – Ой! – ее глаза счастливо вспыхнули, и она так по-женски прихлопнула в ладошки.
 
    – Спасибо, ребята! – взяв букет в руки, Юля поднесла его к лицу. Русые волосы легли на лесное разноцветье.
 
    – С большим удовольствием принимаю ваше любезное предложение, – она не переставала счастливо улыбаться. – Я только на минутку заскочу в свой будуар, ладно?
 
    – Партизан, ты куда, бессовестный! – крикнул Моня уфологу-наблюдателю, когда тот снова, как к себе домой, забежал в Юлину палатку.
 
    – Партизанчик, дружок, ты ведь никому не скажешь, что у барышни нет для такого торжественного случая ни одного приличного вечернего платья, – громко, весело говорила Юля.

    …Причесанная, слегка подкрашенная, она вышла из палатки, высоко поднимая над головой большую коробку конфет.
 
    – А-аа! Спорим, у вас таких нет?.. Когда брала, решила про себя: примете – сгодятся для представления. А прогоните – так сяду где-нибудь в лесу на пенечке и слопаю их с горя в один присест.

    Невысокая, худенькая девушка как будто действительно была счастлива в эти минуты. Но сквозь задор и веселость проглядывало иногда и другое выражение ее глаз – просьба о том, чтобы не только на полчаса хватило нас быть такими приветливыми.

    Уже вчетвером, не спеша, пошли к штаб-квартире экспедиции. Впереди радостно трусил Партизан.
 
    – Как вам, Юля, наша полянка имени ХXV съезда? – спросил я, завязывая беседу.
 
    – Поляна имени исторического ХXV съезда родной КПСС, – будто бы шепотом, будто бы тайком от Васи, поправил меня Моня. – Ты забыл – комиссар рядом...
 
    – Да-да, – поправился я. – Поляна имени исторического ХXV съезда родной КПСС. Наш комиссар не терпит никаких усекновений в ее титуле.
 
    – Очень, очень милая полянка! Мне здесь так нравится. У нее такой серьезный титул?
 
    – По настоятельной просьбе партийной прослойки нашей экспедиции, – задавал я обычный тон общения на полянке с таким громогласным титулом.
 
    – Тогда, надо думать, у вашей экспедиции – большая и авторитетная партийная прослойка, раз уваживаются такие необычные ее просьбы, – Юля с готовностью принимала такой тон.
 
    – Она у нас – больше всех, – Моня уважительно показал на Васю.
 
    – Но никогда никого не подавляет своей величиной и авторитетом, – так же уважительно сказал я. – Наш комиссар снисходителен к анархическим шараханиям беспартийных товарищей.
 
    – А вот я, Юля, – тут же заметил Вася, – к сожалению, не могу сказать о снисходительности ко мне беспартийных товарищей. Заклевали. Их двое, а я один.
 
    – Хотя у меня и не совсем прямое родство с КПСС, но из соображений справедливости я готова стать вашей союзницей, Вася. Если вы, конечно, примите меня под свои знамена. Надеюсь не стать обузой вашего партийного лагеря.
 
    – А какое такое у вас, Юля, родство с КПСС? – не удержался спросить я.
 
    – У меня мама с папой – коммунисты. Самые добрые на земле люди. Но вот когда бросишь в их коммунистический огородик хоть маленький камешек... О-оо, тогда только держись! Мне хорошо знакома их боевая аргументация. В ней встречаются очень остроумные и убедительные пассажи. Мы с вами, Вася, возьмем их на вооружение. Алику и Моне придется нелегко.
 
    – Спасибо, Юля! С радостью принимаю ваш союз, – Вася смотрел на девушку с чувством большим, чем простая благодарность. – Хотя нам и вдвоем трудно будет противостоять этим краснобаям...

    Уже первые минуты примиряющего чаепития должны были рассеять опасения Юли. Нет-нет, они больше никогда не обидят ее. Ни словом, ни бестактностью. Они сильнее своих слабостей.

    ... – Как завидую я вам! Вы видели их. Их! Сколько смелых мыслей и сильных чувств это рождает, правда? Они – посланцы нашей великой надежды. Они – привет нашего будущего. Как бережны они с нами: не напугать, не навредить, не нарушить естественный порядок вещей. Они приближаются к нам осторожно, как взрослые к люльке: видишь, малыш, какие могут быть крылья у Бессмертной Жизни. Вырастай и ты до своих высоких полетов... Как люблю я смотреть на небо! Смотрю – и порой отчетливо ощущаю какой-то зов оттуда. Сердце пронзает предчувствие: вот-вот, в следующее мгновение, широко и приветливо распахнется небо, и поманит меня туда чудесный знак! И закружится счастливо голова, и подхватит меня могучая и добрая полетная силам, и наполнится душа  ожиданием Великой Красоты! И хотя чувствую – не из близких краев этот зов, и не вернуться мне потом обратно, – а не пугает, манит меня небо! Значит, нужна будет  Т а м  и моя малая толика. Значит, и без меня неполна будет Великая Жизнь...

    И мысли не возникало у нас перебить страстные слова девушки легковесным комментарием или ироничным замечанием. Мы внимали ей как проповеднице – неизвестной нам высокой и человечной религии.

    Юля улыбнулась:
 
    – Всех ребят с НЛО я называю про себя Старшими и люблю мысленно поболтать с ними о том, о сем. И нисколько не боюсь быть в этом общении глупенькой, смешной. Знаю: они все поймут. Ведь они – Старшие... Не понимаю тех везунчиков, которые с каким-то паническим ужасом вспоминают о встрече с инопланетянами. Да предложи мне эти ребята полетать на своих чудесных машинах – я бы ни секунды не колебалась. Я бы сама побежала к ним навстречу.  Им бы меня потом долго еще пришлось уговаривать «освободить салон», – последние слова Юля попыталась произнести металлическим голосом вагоновожатого на конечной остановке трамвая.
 
    – Юля, не обижайте нас, угощайтесь, пожалуйста! – Вася настойчиво пододвигал к девушке все сладости и вкусности экспедиции.
 
    – А девичья талия?.. Ну, хорошо. Я приналягу на ваше замечательное варенье, а вы должны расправиться с моими конфетами. Съесть! Все без остатка! И запаха от них не оставить! Знаете, как я надуюсь, если вы этого не сделаете... А фирменный чаек экспедиции – вот это чай! – с наслаждением прихлебывала его Юля. – Это уже не просто чай. Это мифы и сказки Востока. Это – джунгли, слоны, магараджи... Моя особая признательность тому, кто заваривал... ой!.. Тому, кто творил этот напиток!
 
    – Мифы Востока, по его настойчивой просьбе, было доверено творить нашему комиссару, – доложил я.
 
    – Спасибо тебе, Вася, большущее! – благодарно взглянула Юля на польщенного комиссара. – Ублажил – так, кажется, говаривали в старину?

    Все теплей и уютней делался наш кружок. Мы не щадили друг друга, чтобы вызвать у Юли новую улыбку. Она была дружески внимательна ко всем нам и не скупилась на комплименты каждой нашей удаче.

    … – Слушай приказ по экспедиции! – приосанился я. – В нашем штатном расписании учреждается новая должность – Главная Смотрительница неба. Мы копаемся в земле, а твои обязанности, Юля, – обозревать небеса. Инструмент для обозрения у нас имеется.
 
    – Слушаюсь и повинуюсь! С нетерпением жду счастливого момента вступления в должность. Обязуюсь обозревать небеса самым тщательным образом... Я уже говорила: смотреть в небушко – это для меня лучшее времяпровождение. А в телескоп! А в такой компании! Праздник!.. Как мне повезло, ребята, с вами. Спасибо вам огромное за вашу доброту!

    Юля вела себя так – как будто и не было недавних попыток выкуривания ее с полянки.
 
    – Это нам, Юля, повезло, что вы пришли к нам, – убежденно сказал Вася.

    Я был убежден в этом не меньше комиссара:
 
    – Теперь мы будем смотреть в небо твоими глазами, Юля. Оно уже никогда не будет для нас пустым. А для  Старших ты станешь  Чрезвычайным и Полномочным послом нашей экспедиции.
 
    – И мы своего посла в обиду не дадим, – вот и Моня принял Юлю как очень близкого человека.

    По какому-то молчаливому уговору только мне сразу было позволено называть Юлю на «ты». По тому же уговору ей было позволено всё.

    …Мы проводили Юлю до ее брезентового домика. Еще старательней укрепили каждый колышек, натянули каждую веревочку, расправили каждую складочку. По очереди бегали в штаб-квартиру и приносили ей радиоприемник, фонарь-прожектор и, как мы его представили, – Заслуженный примус аномальной зоны «Шмель». Она улыбалась, качала головой и приговаривала: «Господи, ну что бы я без вас делала?»
 
    – Партизан! Тебе дорога твоя репутация? – строго спросил я.
 
    Партизан заелозил брюхом по земле, полагая, что таким вот образом лучше всего подтвердит свою безупречную репутацию.
 
    – Тогда бди! Ты назначаешься персональным телохранителем Юли с освобождением от всех других своих обязанностей. Если хоть один тушканчик прошмыгнет в ее палатку... Ох, не позавидую я тогда твоей партизанской шкуре!
 
    – Хороший будет у меня телохранитель, хороший. Вон какой богатырь! – поглаживала Партизана Юля, успокаивая чувствительного к строгостям начальства служаку.
 
    – Спокойной ночи, Юля!
 
    – Спокойной ночи, ребята! Спасибо вам огромное!

    Почему Бессмертная Жизнь не всегда покровительствует своей и без того недолгой земной частице? Почему она порой так рано призывает куда-то как раз тех, кто так много обещал на Земле? Это ее избранники? Её светоносный авангард?  Их уже ждут  другие времена и пространства? Они – уже Старшие?.. А здесь, среди нас, они только для примера? Чтобы искры высокого накала их короткой земной жизни долго еще воспламеняли наши сердца и души. Звали нас расти. Дарили нам самую великую надежду  – МЫ ЕСТЬ ВСЕГДА!

    «Спокойной ночи, Юленька! – еще и еще раз шептал про себя каждый из нас. – Да будет непоколебима вера твоя! Да хватит нам ума и сердца не поранить ее холодом сомнения и насмешки. Спокойной ночи!»


                Г л а в а  ХVI
                ПЛОТЬ ОТ ПЛОТИ

Как барышня на выданье внимательно высматривает вокруг себя подходящего жениха – жить с кем? – так сознательный советский читатель высматривает в литературе положительного героя – равняться на кого? Капризна барышня на выданье. Взыскателен советский читатель. Нелегко угодить им женихам и литературным героям.

    Редок, ох как редок в литературе положительный герой. Не герой-однодневка, а тот, который приходит надолго, целым поколениям в назидание. Живой, а не списанный с того широкоплечего парня, который в специально выданном ему по такому случаю новом комбинезоне утверждает с тысяч плакатов: «Мы придем к победе коммунизма!» – и при этом так старательно тянет вверх свой партбилет, будто идти ему к этой победе все время прядется в каких-то  нечистотах по самую шею.

    Создавать положительного героя во все времена было непростым делом. И у великой русской литературы с такими удачами не густо, и в мировой их – кот наплакал. Положительный герой и титанам часто оказывался не по зубам.
Графа, в которой числятся убедительные положительные герои, – самая пустынная в литературных отчетах.

    Для улучшения статистики причислить к положительным героям все известные в литературе влюбленные парочки? Но в этой ли графе им место? Разве не в колонке извращений и психозов должна фигурировать в литературных гроссбухах любовь до беспамятства? Что от нее пользы государству, обществу, родственникам влюбленных? Как от козла молока. Тут всегда одна забота – подальше держать от них все острое, ядовитое, заряженное. Иначе они обязательно найдут повод применить такие находки во вред себе и другим.

    Посчитать положительными героями особо удачливых фронтовых рубак и стрелков? А можно ли признавать положительными деяниями кровопускательные упражнения с сабелькой, «Максимом» или 480-миллиметровой осадной мортирой? Надо ли торопиться называть примером для подражания виртуозов этих инструментов?
А каковы они будут в мирной жизни? Не опостылеет ли она им уже через неделю после победного салюта? Не позовет ли властно привычное дело? Не потянет ли как-нибудь с той же сабелькой или мортирой на большую дорогу выйти – самому поразмяться, любимый инструмент в деле проверить?.. Кроме того, все военные подвиги только по одну сторону фронта отмечаются в наградных листах. По другую сторону память о них – в похоронках.

    Нет, выдергивать какого-нибудь обезумевшего удальца прямо из битвы – тоже не корректное решение задачи для беллетриста, вознамерившегося написать положительного героя. Герои битвы – это, как и буйновлюбленные, предмет и забота, прежде всего, психиатрии.

    Настоящий положительный герой – герой мирной созидательной жизни. Создать такого – верхняя планка писателя. Очень высокая планка. Большинство сочинителей и не пытаются взять ее. Знают, чувствуют: не их это высота. Берутся за то, что попроще. Глупцов, злодеев, повес, страдальцев всех разновидностей страданий – этих персонажей сообща наплодили на любой вкус. А уж проходимцев всех калибров...

    Вот кто царствует в литературе! Вот кто ее блеск и слава! Пройдохи удаются на всех языках, во все времена, во всех сословиях. Почти вся занимательность и остроумие мировой художественной литературы – это их проделки. Без них она была бы всего лишь огромной лужей слез, на берегах которой валяются принадлежности для смертоубийства и жертвы их удачного применения.

    Шельмеца писать – милое дело. Материал для него на любой мало-мальски наезженной дороге прямо под ногами валяется – подбирай, не ленись.. Ему окажутся полезными даже самые никчемные на первый взгляд предметишки – латанный-перелатанный сюртучок на три размера меньше нужного, две перчатки разного цвета на одну руку, часы без стрелок, просроченный билет хоть куда, ржавый ключ неизвестно от какого замка, пилюли неведомо от какой болезни... Ему все пригодится – даже дыра в кармане и вошь на аркане.

    А попробуй-ка собери материал для положительного героя.  Сколько обойдешь, сколько осмотришь, сколько всего придирчиво отберешь и бережно уложишь в литературную торбу. А принесешь ее домой, вывалишь собранное на письменный стол, принюхаешься – и почти все это добро с каким-то душком.

    Честь и хвала тому, кто берется писать настоящего положительного героя! У таких начинаний – глубинные, выстраданные позывы.

   
    Леонид Андреевич Беседин чувствовал в себе такие позывы.

    Его последней вышедшей в свет книгой стал роман «Глубокая борозда». Монументальное художественное осмысление истории крестьянской семьи Гладышевых на крутых изломах века всеми признавалось большой, серьезной работой. Но даже очень большая и очень серьезная работа совсем не обязательно становится всеми признаваемой творческой удачей. Хуже того: честный автор порой и сам не признает ее бесспорной творческой удачей.

    Вот и Леониду Андреевичу «Глубокая борозда» не даровала того счастливого чувства, которое и должно венчать работу всякого художника: «А ведь хорошо получилось, черт побери! Не убавить, не прибавить!» Видел-видел он слабости своей книги. Не отворачивался брезгливо от ехидной рецензии одного из столичных журналов: «...Вот и здесь, рассказав на девяти страницах, как устроен чересседельник, подбрюшник и другие составляющие конской  упряжи, автор спохватывается и вспоминает, что кроме мерина Сивки есть в семье Гладышевых и другие персонажи, пусть и не такие яркие. Снова ждешь характеров. И снова ожидания не сбываются. Но ведь Беседин, будем к нему справедливы, с первых страниц своего романа и не скрывает того, что внутренний мир героев для него – сторона десятая. Его долг – дать читателю полное представление о коневодстве, кладке русских печей, рытье колодцев, самогоноварении, тушении деревенских пожаров, заточке кос, засолке маслят, об устройстве мельниц, токов, телег, громоотводов, завалинок, плетней, сепараторов, рукомойников, ухватов, балалаек... И с этой своей задачей автор справляется. Здесь он убедителен. Здесь ему веришь. Отхожее место на огороде Гладышевых уже не спутаешь ни с каким другим...»

    Злой критический перехлест? Конечно. Но не мог Леонид Андреевич не разглядеть в этих словах и горькой правды. Да, роман оказался перенасыщен деталями, совсем не обязательными для художественного произведения. И прав, ох как прав злюка-критик: не было в книге фокуса для читательского глаза. Не оказалось в романе крупного, яркого, рельефно очерченного и стоящего несколько особняком от других персонажей героя – мерки, по которой советскому читателю захотелось бы выстраивать и свою судьбу.

    Должен, должен быть в крупном произведении и герой под стать ему. Как написать такого? Его не сочинишь, из пальца не высосешь. У него обязательно должен быть реальный прообраз. Правильный выбор его – половина успеха.

    И задумав свой следующий роман, Леонид Андреевич первым делом позаботился об этой половине успеха.

    «Большая плавка» будет компактным, не более 400 страниц, произведением. Иван Богатырев – стальным стержнем его. И не надо сочинять и конструировать Ивана. Такой человек должен быть где-то рядом. Его надо найти и взять таким, какой он есть, – плоть от плоти народной.

    В парткоме подшипникового завода к просьбе Леонида Андреевича отнеслись с пониманием. В повестке дня одного из его заседаний появился пункт: «Подбор прообраза положительного героя для нового романа члена Союза писателей т. Беседина Л. А.»

    Выбор парткома пал на товарища Конопухина Степана Викторовича.

    …Леонид Андреевич просил заводчан  показать ему его героя так, чтобы тот не заметил этих смотрин. Он волновался. Основные внешние черты Ивана Богатырева были уже намечены, и он оставлял в парткоме завода нечто вроде шпаргалки. Но смогли ли товарищи в суете своих дел учесть все его пожелания?

    Из кабины мостового крана ему показали литейщика Степана Конопухина. На его рабочем месте, у печи. Присмотревшись к нему, Леонид Андреевич облегченно вздохнул, радостно улыбнулся и крепко пожал руку сопровождающего его товарища из парткома. Постарались партийцы. С душой подошли к его просьбе. Хорош Степан! Вот таким и виделся писателю молодой рабочий Иван Богатырев. Высок, статен, экономно нетороплив во всех своих движениях. Крупные, хорошо прорисованные черты лица. Уверенный взгляд хозяина своей жизни. Хорош!

    Леонида Андреевича и Степана представили друг другу. После окончания смены писатель сразу повез рабочего к себе.

    … – Будьте, пожалуйста, как дома, Степан. Вам теперь часто придется сюда наведываться. Я вас буду эксплуатировать почище всякого капиталиста, – игриво потирал руки Леонид Андреевич. – Осматривайтесь, а я сейчас что-нибудь на стол соберу.

    Степан несмело осматривался, Леонид Андреевич собирал угощение и говорил то, что, по его мнению, должны говорить простые, бесхитростные люди, собираясь впервые посидеть вместе. В то же время он украдкой поглядывал на своего гостя, откладывая в памяти первые зарисовки:

    «Иван не знал, куда девать свои большие натруженные руки, и то нерешительно клал их на стол, то опять прятал на коленях. «Какая огромная библиотека художественной литературы у нашего главного инженера, а я-то всегда считал его сухим технарем, – с интересом и даже с некоторым испугом смотрел он на книжные шкафы в три стены. – И какой он все-таки тактичный человек: не стал сразу прощупывать мою начитанность и спрашивать, кого я ставлю выше – Гомера или Шекспира? А вот так, по-простому, – про футбол, про баньку, про рыбалку... Такому человеку можно довериться. С таким можно говорить по душам...»

    Леонид Андреевич старался как можно быстрей укоротить дистанцию между ним и Степаном. Понимал, что тот пока скован, боится лишним жестом или неудачным словом обмануть возлагаемые на него надежды.

    ... – Еще по рюмочке, Степан? За то, чтобы Иван Богатырев надолго вошел в советскую литературу!

    После каждой следующей рюмки Степан все тверже убеждался в том, что в литературном процессе нет ничего заумного, а его участие в нем не лишено приятных моментов. Он все смелее подключался к этому процессу. Он тоже был за то, чтобы «Большая плавка» стала крупным литературным событием. Он согласен, что полнокровный положительный герой – это не Буратино, его из полена и фанеры не сделаешь. Он тоже находит, что портретная галерея современных положительных героев грешит ходульностью и шаблонностью. Эти манекены никак не могут удовлетворить требовательного советского читателя. Он тоже уверен: в этом направлении необходим прорыв, необходим качественный рывок. Он готов поспособствовать этому. Он целиком пожертвует для Ивана Богатырева свою частицу народной плоти.

    Леонид Андреевич все глубже посвящал Степана в замысел книги.

    … – Классический любовный треугольник в романе тоже будет. Без этого, Степан, в большом полотне никак не обойтись – проверено. Фамилия соперника и антипода Ивана Богатырева – Пилюгин. Читателю он больше запомнится до кличке Пиля, которую дали ему товарищи по работе. Злобное, завистливое существо. Пакостит Ивану на каждом шагу. Имеет виды на его девушку. К двадцать девятой главе у него появятся кое-какие надежды на взаимность. Это время острого душевного кризиса у Ивана. Он надломился –  запил, загулял, связался с подозрительной компанией. И тогда, в попытке оторвать его от никчемных людишек и порока, девушка Ивана идет на отчаянный шаг. Она создает видимость того, что уступает домогательствам Пили – может быть, хоть ревность заставит Ивана взяться за ум?.. А у тебя, Степан, есть девушка? – Леонид Андреевич стал подкрадываться к самым заветным уголкам души прообраза своего героя.
 
    – Можно, я еще граммульку приму?
 
    – Пожалуйста, наливай.

    Степан выпил одну за другой две рюмки коньяка, крякнул и настежь распахнул свою душу перед писателем:
 
    – Есть!
 
    – Как зовут и кем она работает? Вот бы нам и ее тоже задействовать в романе!

    Леонид Андреевич лукавил. Написав в своей заявке парткому машзавода: «Еще неженатый, но уже определившийся в своем выборе», он сразу решил для себя: подружка прообраза станет прообразом подружки Ивана Богатырева. У книжной героини даже имя и профессия будут те же. И что бы ни ответил сейчас Степан, а Леонид Андреевич уже готов был радостно воскликнуть: «Какой добрый знак! Я условно уже давно называю девушку Ивана Богатырева именно Аней (Олей, Таней, Светой...). И хочешь – верь, Степан, хочешь – не верь, и с профессией угадал. Невесте Ивана тоже суждено быть учительницей начальных классов (портнихой, парикмахером, водителем троллейбуса...)».

    – Ираида Капитоновна, – ответил Степан уже изрядно заплетающимся языком.
 
    – Что это ты ее так официально? – удивился Леонид Андреевич.
 
    – Никак не отвыкну. Она постарше меня будет... На двадцать два года... И профессия у нее очень уважительная. Контролером в СИЗО работает...

    Как ни набрался уже Степан, а по унылому виду писателя он сразу почувствовал, что Ираида Капитоновна, задействуй тот и ее в качестве прообраза для романа, только помешает сделать его крупным литературным событием.

    Да, Иван Богатырев и Пиля никак не могли одновременно воспылать нежной страстью к контролеру СИЗО, годящейся им в мамани. А имя? Ираида Капитоновна – так, кроме контролеров СИЗО, могут звать только начальников крупных железнодорожных узлов, директоров мясокомбинатов, укротителей тигров, конструкторов ядерного щита родины... У простой рабочей девушки не может быть такого имени.

    Почтенные годы, конечно, не позволят Ираиде Капитоновне «ласточкой взлетать на свой пятый этаж». И «быстрый, звонкий смех колокольчиком по любому поводу» у нее уже никогда не случится. Ираиду Капитоновну, наверное, дай-то бог   десятком самых ядреных казарменных анекдотов расшевелить.

    Нет, не пригодятся молодой героине «Большой плавки» изношенные телесные и душевные части контролера СИЗО. Не потребуется ей умение пользоваться наручниками, дубинкой и нервно-паралитическим газом «Черемуха». Не нужно ей будет регулярно чистить свой табельный ПМ.

    «Эх, Степан, Степан, – горько усмехнулся про себя Леонид Андреевич. – Вот удружил так удружил со своей «девушкой»!»

    Степан, почувствовав антипатию писателя к Ираиде Капитоновне, замолчал, загрустил, попросил разрешения еще выпить, обхватил голову руками и запел:
 
    – Раски-и-инулось море широ-о-око...

    У Леонида Андреевича никакое добро не пропадало. Он все пускал в дело: «Так и осталась у него с далекого босоногого детства эта неизбывная тяга к морю. Сядет иногда за стол, обхватит ладонями свою большую голову, да и запоет негромко о море, о чайке... Без голоса и слуха, но так проникновенно, с такой душой, что Ираида Капитоновна... тьфу ты! – что Аня зримо представляла себе и море, и чайку, и его, белобрысого мальчугана, который подпрыгивает на берегу, стараясь заглянуть, что же там – за горизонтом?»

    Степана совсем развезло. Он нахмурился и недружелюбно посмотрел на писателя:
 
    – Она мне не только как баба... Она мне как мать, понял?! – и он размазал по щеке пьяную слезу.

    И это не пропало: «И непрошенная слеза скатывалась по его щеке, когда он вспоминал ее, маму свою. «Вон какой гарный казак растет у меня!» – горделиво говорила она соседкам, ероша его непокорный чуб... Мама, милая! Как ты там, в своем далёком далеке?..»

    Степан, уже не спрашивая разрешения, выпил еще, помотал головой и тупо уставился на Леонида Андреевича, припоминая, кто это такой и что ему от него надо? Отчасти вспомнив, хватил кулаком по столу и решительно двинулся на писателя:
 
    – Я тебе сейчас покажу, какой я фанерный! Я тебе, хорек, покажу, как Буратино обижать!

    Сильно пожалел Леонид Андреевич, что, не убрав вовремя со стола коньяк, позволил гостю так сильно укоротить дистанцию между ними. Но и в этой драматической ситуации он не переставал творить и творить: «Иван, в гневе завязав узлом кочергу, пошел на Пилю: «Не смей изгаляться над святыми понятиями! Если для тебя лозунг «Больше металла родине!» – пустой звук, то для нас... Последний раз предупреждаю тебя, Пиля, – не смей!»

    Степан медведем наступал на писателя.
 
    – Да я тебе за Ираидку голову оторву, понял?! – замахнулся он на Леонида Андреевича.

    И это сразу пошло в дело: «И за Аню, за ее слезы ты мне, подонок, тоже ответишь!» – тяжелый кулак Ивана кувалдой поднялся над головой Пили».
 
    – Что с тобой, Степан! – выставил перед собой руки Леонид Андреевич и строго добавил: – Не забывай, я член Союза писателей!..

    «Ты что, Иван, сдурел, что ли?! – пятился Пиля. – Не забывай – я член заводского бюро комсомола!» – как будто это членство могло помочь ему избежать справедливого возмездия».
 
    – Ай!.. – присел у одного из книжных шкафов и закрыл голову руками Леонид Андреевич.

    «Ай!..» – трусливо упал перед Иваном на колени Пиля».

    Но тяжелые кулаки Ивана Богатырева и его прообраза не успели опуститься на головы их обидчиков. В дверь Беседина длинно, требовательно позвонили.

    …Совместными усилиями Леонид Андреевич и майор Посин вышвырнули из писательской квартиры пьяную и агрессивную частицу народной плоти.
   
    Рекомендованный парткомом подшипникового завода прообраз положительного героя побушевал некоторое время за дверью, пообещал кое-кому еще попортить портретную галерею и, едва держась на ногах, направился к троллейбусной остановке. Пойди сейчас за ним писатель, Степан очень мог бы ему еще пригодиться. Но уже в качестве прообраза для другого персонажа.

    «Пиля ввалился в троллейбус, рыгнул и обвел поздних ночных пассажиров мутным, наглым взглядом. «Только бы этот пьяный громила подсел не ко мне», – молили их глаза. Аня читала любимого Баратынского и не сразу заметила Пилю. Только когда он навалился на нее плечом и обдал перегаром, она вздрогнула и прижала к груди раскрытую книгу. «Ну, вот мы и снова встретились, птичка моя...» – промычал он, гнусно причмокивая и норовя обнять ее. «Никакая я тебе, Пиля, не птичка!» – брезгливо оттолкнула от себя негодяя Аня...»

   
    ...– Беседин, товарищ генерал, тоже никаких сейфов в 1941 не прятал. Об этом он сразу сказал и нашему конкуренту.
 
    – Почему же они, по словам Голубева, так долго разговаривали? Чем Беседин заинтересовал этого человека?
 
    – Тут, скорее, была корысть самого Беседина. Он ведь писатель – хотел разжиться интересным материалом. Не удалось. Собеседник ссылался на секретность расследования.
 
    – Выходит, и нам не удалось ничем разжиться в городе Саратове, да?
 
    – Беседин, товарищ генерал, человек наблюдательный. Мы теперь имеем фоторобот нашего соперника.
 
    – Ну, искать человека только по фотороботу – все равно, что невесту только по ее тени выбирать... С кем из ветеранов полезнее всего будет провести вашу следующую встречу, Владимир Кузьмич?
 
    – Больше всего хотелось бы теперь побеседовать с тем человеком, отыскать которого будет, вероятно, труднее всего.

    – Что это за человек?
 
    – По словам Беседина, есть среди бывших однополчан один, так сказать, отверженный. Презирают они его и сторонятся. Головин Виктор Андреевич. БОМЖ.
 
    – Но на встречу 9 Мая в парк Горького Головин все-таки пришел?
 
    – Пришел. Но не как равный. Как собачонка, которую близко к себе не подпускают, но где-то поодаль терпят и бросают ей иногда куски со своего стола.
 
    – Наш соперник поговорил  с этим БОМЖем?
 
    – А вот это, товарищ генерал, – вопрос. Беседин показал ему Головина. Но говорили ли те между собой – в суете и сутолоке праздника не заметил… Фоторобот Головина у нас теперь тоже есть.
 
    – М-да, темное пятно. БОМЖ – бродячее животное, найти его будет непросто… Что ж, вы правильно решили, Владимир Кузьмич. Правильно! В нашей профессии темные пятна как раз больше всего и обещают. Значит, в первую очередь ищем Головина. Будем надеяться, что он за это время не опухнет и не зарастет до неузнаваемости…

          
                Г л а в а  ХVII
                СИЛЫ НЕЧИСТЫЕ

     – Эй вы, разбойники! Хватит землю рыть. Идите сюда – угощу вас кое-чем!

    Юля возвратилась на полянку из продуктового похода, едва передвигая ноги под тяжестью сумок.

    Поход был позволен ей только после того, как она пообещала в противном случае отлупить всю экспедицию. «Это я только с виду такая дохленькая…» – угрожала она нам в ответ на препятствия, которые мы ей чинили.

    Побросав лопаты, мы наперегонки побежали к ней.

    Бережно взяв в руки свою порцию угощения, я торжественно заявил:

    – Юлианушка! Даже в богатейшем арсенале поощрений нашей экспедиции нет достойного увенчать твой беспримерный научный подвиг. Как удалось тебе донести сюда в целости и сохранности мороженое? В жару! За тридевять земель!
 
    – Мне удалось это благодаря растущим симпатиям простого трудового народа к уфологии. Бибиревская мороженница даже сухого льда не пожалела на ее нужды, – рассказывала Юля, хватая ртом воздух. – А в Челобитьеве я купила картошку, соленую капусту, сало... Вам, землекопам, нужна солидная пища, а не пакетные супы. Смотрите, какое аппетитное сальцо! Светится, а-аа!

    Мы дружно изобразили радостное слюнотечение. В глаза Юле старались не смотреть, чтобы не выдать других своих чувств.

    Лицо ее сильно осунулось. Темные круги под глазами стали еще заметнее. Она часто покашливала, сама, похоже, не замечая этого.

    Как начальник экспедиции, я посчитал необходимым все-таки высказаться на этот счет.
 
    – Юля! Ты признаешь меня Верховным падишахом  Поляны имени исторического ХXV съезда родной КПСС, вольным казнить и миловать?
 
    – Клянусь! – не столько торжественно, сколько настороженно ответила Юля, прижимая руку к груди.
 
    – Отныне приказом по экспедиции тебе категорически запрещаются забеги на такие дистанции!
 
    – Что – совсем плоха? – Юля, догадавшись о причине строгого приказа, обвела всех нас испуганным взглядом.

    Ребятки смотрели на меня почти враждебно.

    И я, сильно пожалев о своем приказе, таком поспешном и лобовом, стал тут же исправлять свою ошибку.
 
    – Не потому, Юлианушка. Ты для нас всегда как маков цвет. И как раз поэтому не должна отлынивать от своей первейшей общественной нагрузки в экспедиции – услаждать собой наши взоры. Без этого услаждения мы уже не работнички. Пробы грунта берутся с ленцой, бессистемно, по три раза на одном и том же месте. Без тебя на полянке царят тоска и уныние. Замолкают птицы. Вянут цветы. На глазах дичает Партизан. Без тебя все мы тут – дикари и сироты. Поэтому, если тебе дороги наши уфологические достижения и душевное спокойствие, ты не должна покидать нас ни на минуту. Ты обязана занимать на полянке такое местечко, чтобы каждый из нас мог в любой момент отдохнуть на тебе глазом.

    Вася с Моней взглядами, вздохами и восклицательными междометиями подтвердили, что ни минуты больше не хотят чувствовать себя дикарями и сиротами.

    Пряча повлажневшие глаза, Юля старалась помочь мне исправить мою нечаянную оплошность.

    – Я – дисциплинированный уфолог. Услаждать – так услаждать... Картошечку поджарю на сале, а вечером у нас будет напиток, часто упоминаемый нашим уважаемым руководителем в его мемуарах, – какао. Не возражаете?

    Такое мощное «Ура-а-аа!» не гремело над полянкой имени ХХV съезда даже в День уфолога. Члены экспедиции сопровождали крики подпрыгиваниями, бросанием в воздух различных предметов, радостными взаимными тычками, шлепками и пинками. Партизан – и тот попытался совершить несколько замысловатых танцевальных па и акробатических кульбитов.

    Ликовали так громко и так долго, пока не убедились, что глаза у Юли уже не так предательски блестят.

    За обедом не принимались во внимание никакие просьбы Юли не преувеличивать ее кулинарные достижения. Восхищенным причмокиваниям не было конца. Вот, оказывается, какую закуску можно приготовить из простой деревенской капусты. Стыдитесь, «Арагви» и ресторан Дома актёров! А картошечка на сале! Ни один из уфологов, как ни морщил свой лоб, так и не припоминал, чтобы ему хоть когда-нибудь приходилось едать такую вкусную картошку. Они всю жизнь готовы прожить на одной такой картошке. Да что там, все они с радостью жили бы на одних только очистках от картошки, если рядом с ними всегда будет усладительница их взоров.
 
    – Болтунишки, – по-матерински выговаривала нам Юля. – Правда, Партизанчик, болтунишки они у нас с тобой? Напишем об этом в нашей книге? Пусть им будет стыдно…

     Юля с вдохновением работала над своей книгой и время от времени счастливо выкрикивала:
 
    – Вот бы так всегда писалось, как на полянке имени ХXV съезда! Вот бы так везде жилось!

    Партизан в такие минуты с особым интересом присматривался к писательскому творчеству и, казалось, уже подумывал – а не настрочить ли ему на досуге «Записки уфолога-наблюдателя»? Да вот только где же ты этот досуг возьмешь, если в экспедиции ему за троих пахать приходится.

    Моня, как обычно, пораньше отпущенный с земляных работ, свою картину уже заканчивал.

    Улучив минутку, Юля, Вася и я осторожно подошли и встали за его спиной.

    … – А вы чувствуете, что наша полянка на картине – живая? – тихо спросила Юля у нас с Васей. – И не просто живая, а со своим особым настроением. Я понимаю это настроение  – как радостное ожидание. Нет на ней никого – последние мгновения. Она уже ощущает чье-то приближение и готова приветливо взмахнуть каждой своей веточкой, листочком, травинкой... Вот сейчас выйдет из-за деревьев Алик и сразу объявит какой-нибудь веселый приказ по экспедиции… Вася осторожно ступит на ее землю, стараясь не причинить вреда ни одной букашке… Монечка влетит взъерошенным воробышком… Приедет с идеями и подарками Дима Иванов… По-хозяйски забегает взад-вперед Партизанчик… Некая дама начнет строить всем глазки и путаться под ногами... Наша полянка ждет – готовая всех укрыть, согреть, повеселиться вместе со всеми... Художники, насколько я знаю, так и говорят: главное в работе – настроение. Пусть у Монечки во всех его работах всегда будет такое настроение.

    Моня оглянулся и благодарно улыбнулся Юле.
 
    – Ой! Мы мешаем, – приложила палец к губам Юля. – Давайте отойдем, ребята.
 
    – Удивляюсь, – сказал Вася. – Моня – такой задира и язва. Казалось бы, это обязательно должно отразиться в любой его работе. А вот смотришь на эту картину и ничего, кроме умиротворения, не испытываешь.
 
    – Когда Создателю понадобится подарочный альбом с иллюстрациями его творений, полянку имени ХXV съезда лучше Мони никто не изобразит, – не сомневался я.
 
    – Мальчик ведь еще совсем, – удивлялась Юля, – а как всегда сосредоточен в своей работе. Ни на секунду не отвлечется. Такое трудолюбие – это и счастье, и мука, правда?
 
    – Кумекаю я иногда на эту интересную тему, – заметил я, – и прихожу вот к какому выводу. Талант – это желание. И чем он больше, тем сильнее подавляет все другие желания. Гениям их способности  зачастую и вовсе житья не дают… И еще один плод моих досужих размышлений: трудолюбия боженька отмеривает каждому точно по способностям. Ни на один размер больше или меньше нужного. У него глаз верный.
 
    – А Монечкины колючки – это самозащита, – была убеждена Юля. – В жизни он еще не встал крепко на ноги, привык ожидать от нее всякие удары, вот и находится в постоянной обороне. Но как бы там ни было, а вас обоих, ребята, он любит.
 
    – Ну, уж, Юля, не скажите... – начал было говорить комиссар о несколько специфической любви Мони к нему, но Юля его тут же перебила:
 
    – Нет, Васенька, ты не возражай, пожалуйста! Знаешь, какая я наблюдательная. У-уу! Я уже столько про всех вас знаю. Ваш мифический дневник экспедиции не вместил бы и половины моих наблюдений. Монечка очень любит вас обоих, вот так. И не спорь, я бываю такая упрямая коза!..

    Этим вечерком Юля опять приготовила какао. Я снова воспел свой любимый напиток и еще более витиевато – его старательного автора. Хорошенько порывшись в своем арсенале поощрений личного состава, нашел-таки нужное. «По совокупности всех ее многополезных, высоконравственных и богоугодных деяний» Юле было присвоено звание «Почетный уфолог СССР».

    И снова никакие смущения и отмахивания лауреата не уменьшили громкости и продолжительности ликования на полянке имени ХXV съезда. Экспедиция гордилась тем, что взрастила в своих рядах первого Почетного уфолога страны. Худруку было поручено призадуматься о форме и содержании соответствующего почетного знака. Знака № 1. Он должен быть достоин своей обладательницы.

    А Моня, смущенно поглядывая на Юлю, оказывается, призадумался о другом.
    Когда он шепнул мне на ухо о своем желании, я поощрительно хлопнул его по плечу и воскликнул:
 
    – Друзья! В худсовет экспедиции поступило предложение от Моисея Абрамовича Рабиновича, художника милостью божьей. Он просит доверить ему создание портрета одной замечательной девушки. Очень просит. Из этических соображений замечательные девушки в обсуждении этого вопроса права решающего голоса не имеют.

    Худсовет одобрил, поддержал, нашел очень своевременной задумку Моисея Абрамовича. Сам он рвался приступить к делу прямо сейчас.

    Я продолжал рулить худсоветом.
 
    – Объявляю конкурс на лучшее название для предстоящей работы. Предлагаю свое: «Звездочка наша ясная».
 
    – «Зоренька наша алая», –  тут же выпалил Моня и широко улыбнулся Юле.

    Вася мучительно краснел. Хоть бы в этот раз он старался не отстать от нас в  неожиданном творческом соревновании. Мысленно мы с Моней помогали ему: «Ну, давай же!» И Вася, незаметно для себя сломав в руках чайную ложку, все-таки справился:
 
    – А я предлагаю такое название: «Цветочек наш лазоревый».
 
    – Ой!.. Ой!.. Ой!.. – смеясь, каждый раз всплескивала руками Юля. – Лучше всего назовите эту работу – «Юлька», а, ребята? Честное уфологическое, нисколько не обижусь.

    К совещательным голосам худсовет мало прислушивался. В официальное название портрета решено было включить все поступавшие предложения. Неофициальным стало – «Юленька».
 
    – Манера письма – приподнято-реалистическая, – получал Моня ценные указания начальства. – Художественный уровень работы задается следующий. Начиная с самой первой экспозиции, портрет должны красть. Красть, красть и красть! Красть отовсюду, где бы его ни выставляли. Из Третьяковки, Прадо, Метрополитен-музея и даже из особо напичканной электронными средствами охраны Токийской картинной галереи. И если начальнику Интерпола когда-нибудь позвонят из Лувра и сообщат, что злоумышленники сперли оттуда «Мону Лизу», он должен будет в сердцах прорычать в трубку: «Мы тут «Юленьку» опять никак не можем отыскать, а вы ко мне с какой-то «Моной Лизой» лезете!»

    К созданию портрета, который доставит так много хлопот Интерполу, решено было приступить немедленно. Недолго ведь еще будет гостить на полянке Юля. Долго еще сегодня будет светло.

    Юля смирилась с решением худсовета.
 
    – Я буду позировать Монечке с превеликим удовольствием и послушанием. Я горда тем, что буду его натурой.
 
    – Художники часто влюбляются в свои натуры... – как-то не к месту хмуро и, похоже, неожиданно даже для самого себя высказался Вася.
 
    – Ты, Васенька, находишь, что натура стоит того? – игриво спросила Юля.

    За смущенного Васю ответил я:
 
    – Мы, Юля, находим, что всем нам суждено втрескаться в тебя по самые уши. Тебе не избежать трудного выбора.

    Юля счастливо засмеялась, откидывая назад головку. Потом достала из кармашка маленькое зеркальце, придирчиво посмотрелась в него и сказала:
 
    – Нет, в такую растрёпу никто не втрескается. Тем более, по самые уши. Пойду-ка я в свой будуар, приведу себя в надлежащий для позирования вид. Я, Монечка, недолго.

    Юля, сопровождаемая Партизаном, пошла в свою палатку. А мы с Моней, бросая на Васю лукавые взгляды, не таясь, рассуждали: то, что суждено каждому из нас, кое-кому суждено первому; кое у кого уже и признаки ревности налицо; кое-кого в такие минуты лучше обходить стороной; кое от кого вскоре и вызова на дуэль можно ожидать...

    Кое-кто убедительных опровержений этим заключениям не находил. Да и не очень-то старался искать их.

    В это время из леса, со стороны дороги не спеша, вышел мужчина. На туриста он не был похож. В костюме, при галстуке, в руках – кейс.
 
    – Никак, «Светит месяц» желает продолжить сотрудничество? – предположил Вася.
 
    – Возможно, в стране уже началась уфологическая революция? – высказал я свою догадку. – Может быть, нас позовут штурмовать оплот старого режима – Академию наук?
 
    – Если они тебе предложат должность губернатора московской уфологической зоны, не ломайся, соглашайся, – советовал мне Моня. – И сразу требуй для экспедиции усиленное питание. За вредность.

    Нет, едва ли это был эмиссар подпольного уфологического центра. Шел он безбоязненно, вразвалочку. Не направился сразу к штаб-квартире экспедиции, вначале побродил вокруг. Ходил уверенно, по-хозяйски, будто пришел проверить сохранность и правила эксплуатации полянки имени ХXV съезда, да вот только ее инвентарного номера что-то никак не находит.

    Прибежал к нам из Юлиной палатки Партизан, почуявший незваного гостя, и вопросительно посмотрел на нас: надо ли ему погоняться за его штаниной?
 
    – Не стоит осложнять обстановку, Партизан, – успокаивающе поглаживал я его. – Похоже, это серьезная персона. Товарища уполномочили на какие-то осмотры, ревизии, описи имущества... Сейчас он спросит, по какому праву ты здесь ошиваешься, есть ли у тебя намордник и сделаны ли тебе все положенные культурной собаке прививки. Что ты на это ответишь? То-то...

    После неспешного осмотра полянки ревизор подошел к нам, ожидающим у своей палатки Юлю.
 
    – Так! Ну и что тут у вас новенького?

    В протяжном «Та-а-ак» уже слышалось подозрение. А «Что новенького?» было советом подозреваемым добровольно рассказать о своих неблаговидных делишках.

    Еще не зная, как вести себя с этим человеком, я спросил:
 
    – Новенькое в каком роде занятий вас интересует, товарищ?
 
    – В уфологии, разумеется, – показал свою осведомленность гость и снисходительно уточнил: – с Альгугом и Гугиной продолжаете контактировать?

    Тон вопросов не обещал дружеской беседы.
 
    – А с кем имеем честь? – поинтересовался я.
 
    – Капитан Фролов. Из Комитета государственной безопасности. Слышали, возможно, о существовании такого?

    Вот это да! Вот кто заинтересовался нашей скромной уфологической деятельностью. «Светит месяц» был прав, предрекая, что нам не избежать окрика.
 
    – По долгу службы, товарищ капитан, или как? – мне все еще не верилось в профессиональный интерес к нам такой серьезной конторы.
 
    – Да, по долгу службы вожжаюсь со всякими нечистыми силами. Или, по вашей терминологии, – со всякими аномалиями.
 
    – Так далеко простирается компетенция представляемых вами органов, товарищ капитан? – вежливо полюбопытствовал я.
 
    – Не лукавьте, будто не знаете, что все, происходящее в стране, входит в сферу нашей компетенции.

    Вася в удивлении развел руками:
 
    – Но ведь аномалии – это уже несколько в стороне от реальной жизни страны.
 
    – Все трансцендентное тоже находится в поле наших интересов. Государству, увы, некому больше поручить это шкодливое хозяйство – НЛО, полтергейст, барабашек всяких... В наших сейфах, – капитан Фролов похлопал по своему кейсу, – персонажей из этой гоп-компании побольше, чем тараканов в иной коммунальной кухне. Ваши показания, напечатанные в «Мытищинском комсомольце», тоже здесь.

    Поднимаю брови:
 
    – Показания?
 
    – Для небылиц это должно звучать комплиментом.

    Моня задиристо спросил:
 
    – Стоит ли тогда присматривать за тем, чего нет?
 
    – За бредом и галлюцинациями, юноша, тоже ничего нет. А психиатрию государству приходится поддерживать на должном уровне.

    Пытаюсь перевести накаляющийся разговор в академическое русло:
 
    – У каждой новой науки, товарищ капитан, как у всякого явления, – свои девять месяцев вынашивания. Давайте подождем, что получится. Надо ли давить уфологию в зародыше?
 
    – Государство вовсе не обязано приветствовать и поддерживать всякую лжебеременность.
 
    – Пусть не поддерживает. Пусть только кислород не перекрывает. Уфологи государству ничего не стоят. На шее не висят, дармовые щи не хлебают...
 
    – В нашем социалистическом обществе не должно быть никаких сект. В какие бы одежки они ни рядились и чьи бы щи ни хлебали. Мне как раз поручено позаботиться о том, чтобы такие секты не произрастали на аномальных навозах, – голос капитана Фролова становился все более военным. – Что вам в свете этого надлежит сделать – надеюсь, понятно?

    После этого строгого вопроса-приказа следовало вытянуть руки по швам и отрапортовать: «Так точно, товарищ капитан, очень даже понятно: нам надлежит немедленно убраться отсюда подобру-поздорову и заняться каким-нибудь разрешенным государством общественно-полезным трудом».

    Я посчитал такой исход слишком легкой победой гонителей уфологии и продолжил пререкаться с куратором трансцендентных явлений:
 
    – Мы позволяем себе лишь негромко усомниться в том, что все аномалии – абсолютные небылицы. Усомниться – и только. Разве наше государство не разрешает своим гражданам такие маленькие слабости – в чем-то иногда усомневаться?

    Все прекрасно понимал капитан государственной безопасности – иронию, подтексты. Мог бы, наверное, огрызаясь, и рявкнуть, но не стал.
 
    – Мой вам совет: возвращайтесь каждый на занимаемую вами жилплощадь, плотно закройте за собой все двери, захлопните форточку, задерните на окнах шторы, обернитесь одеялом, а еще лучше – матрацем, залезьте в шифоньер, прикройте его  – и вот там усомневайтесь в чем угодно.
 
    – Да и то, наверное, не очень долго? – попросил я уточнить ценный совет. – А то соседей насторожит продолжительная тишина на занимаемой мной жилплощади и они, как сознательные граждане, дадут вам знать: кажется, гражданин опять залез в свой шифоньер усомневаться...
 
    – Сигнал ваших сознательных соседей к сведению примем, но вытряхивать вас из шифоньера не станем…

    Из своей палатки вышла Юля, и они вместе с Партизаном вприпрыжку направились к штаб-квартире экспедиции.
 
    – Хорошо-хорошо, Партизанчик, – громко обещала Юля своему телохранителю, – мы как-нибудь попросим Монечку и тебя нарисовать. Портрет назовем: «Радость наша косматая». Не возражаешь?

    Увидев чужого, она насторожилась, а когда капитан Фролов повернул к ней голову, – остановилась как вкопанная.

    А он с удивлением воскликнул:
 
    – Ба! Вот так встреча! И вы здесь... Что, в аномальной зоне лучше сочиняется? А ведь, кажется, совсем недавно из больницы. Грустно. И себя не бережете, и нас обязываете возвращаться все к тем же баранам. Мы уже не раз предупреждали вас, чтобы вы не создавали ажиотажа вокруг задуманной вами книги.

    Юля едва сдерживалась, чтобы от резкой перемены настроения не заплакать.
 
    – Если человек ищет единомышленников – это уже преступный ажиотаж? А если находит – это уже секта, которую надо немедленно разогнать?
 
    – Как жалобно это у вас получается. Можно подумать, что вам конфетные фантики мешают собирать...
 
    – А что еще, кроме конфетных фантиков, дозволяется собирать советскому человеку? – спросил я.
 
    – Металлолом, макулатуру и кости крупного рогатого скота, – подсказал Моня.

    Только  презрительным взглядом удостоил нас капитан Фролов и снова обратился к Юле.
 
    – Ваша книга обещает стать не просто набором слухов, домыслов и фантазий. С помощью пресловутой уфологии вы пытаетесь исподволь подкорректировать наше мировоззрение. Напоминаю: мой служебный долг в том и состоит, чтобы не дать осуществиться подобным замахам. Если вам неймётся – сочиняйте дома. Пишите, что называется, в стол. В самый дальний его ящик. Учитывая ваше нездоровье, такому развлечению мы препятствовать не станем.

    Юля сжала кулачки:
 – Эх, капитан-капитан! Сапожище вы государственное! Сколько же ростков нового, светлого, живого затоптано вами!

    Капитан Фролов умел находить адекватные ответы:
 
    – Ростки росткам – рознь. Да, мы вынуждены следить за тем, чтобы всякие сорняки не пошли в рост. Чтобы вы не квохтали вокруг каждой надуманной аномалии как у снесенного вами золотого яичка!..

    Вася встал и молча смерил нехорошим взглядом капитана Фролова с головы до ног.

    Тут же встали и мы с Моней, давая понять, что уфологическая секта выпроваживает с полянки своего куратора.

    Встал и капитан Фролов. Четко и жестко сказал:
 
    – Подведем итоги нашей, назовем ее пока профилактической, беседы. Вам, – он вытянул подбородок в сторону Юли, – я настоятельно рекомендую не прерывать вашего курса лечения такими экскурсиями. А вам... – в его взгляде на нас не осталось и тени первоначальной благодушной снисходительности. – На днях я наведаюсь сюда снова. Если ваша уфологическая «малина» все еще будет существовать, то прихлопывать ее придется уже с некоторыми неудобствами для вас!

    Капитан, не прощаясь, быстрым уверенным шагом пошел к дороге.

    ...Как всегда, первым не выдержал продолжительной тишины на полянке Партизан. Он тихо заскулил, предлагая начать хоть какой-то обмен мнениями.

    Начинать полагалось мне.
 
    – Да, строгая контора. Не позавидуешь барабашкам...

    Никто не откликнулся.

    Похвально исполнил свой служебный долг капитан Фролов. Когда теперь снова проклюнутся на аномальных навозах полянки имени ХXV съезда ростки приподнятого настроения?

    Мой служебный долг обязывал меня попытаться как-то ускорить этот процесс.
 
    – Слушай приказ: через пять минут всему личному составу экспедиции начисто забыть об уфологической ревизии!

    Прошло много больше пяти минут наших невеселых посиделок, а визит и рекомендации куратора нечистых сил не забывались.
 
    – Извини, Монечка, – Юля положила тонкую руку на плечо Мони, – сегодня я позировать тебе не буду, ладно? Надулась-накуксилась – какой уж тут «цветочек лазоревый»... Да и стемнеет скоро. Пойду, ребята, к себе. Спокойной ночи!

    ...Еще и ночь не совсем закончилась, когда Партизан прибежал из Юлиной палатки в нашу и стал призывно потявкивать. Мы поспешили к ней.

    Юля очень сильно сдала за бессонную ночь. Она беспрерывно кашляла, прятала от нас свое потемневшее лицо и недовольно говорила:
 
    – Телохранитель называется! Так просила не покидать меня, а ему обязательно надо было наябедничать, что бабёнка совсем расклеилась...

    Я тут же начал приказывать. Васе было велено окружить Юлю заботой и вниманием. Моне – раскочегарить примус и быстро приготовить горячий вкусный, высококалорийный завтрак.
 
    – Ну а сам я быстренько сбегаю в Москву. Ученые-диетологи очень рекомендуют после ревизий включать в меню мед и фрукты... Юлианушка, в аптеке надо будет что-нибудь взять?

    Юля крепко сжала мою руку:
 
    – Не надо, Алик, никуда бежать! Я сейчас пойду домой. Помогите мне, пожалуйста, собраться. Всем вам, ребята, тоже надо уйти отсюда. Капитан Фролов обязательно придет сюда.

    Юля попросила оставить ее на некоторое время одну, чтобы привести себя в порядок.

    А мы в это время быстро посовещались.

    Да, не стоит дразнить гусей. С полянки надо на время отступить. У худосочного трансцендентного отдела КГБ не хватит, наверное, сил и средств долго держать ее под колпаком. Главное – сохранить в тайне истинную аномальность полянки имени ХХ съезда. Не дать повода заинтересоваться ее содержимым сослуживцам капитана Фролова из отдела посеянных сокровищ. Иначе аномальной зоне будет устроена куда более серьезная ревизия. Из нее вытряхнут не только драгоценный сундук, но и всех кротов с олигохетами.

    Мы скоро вернемся сюда. Но среди нас уже едва ли останутся такие, кто по-прежнему готов будет засыпать драгоценности в закрома родины корытами. Правильно ли распорядятся кормчие родины этим даром? Не пойдет ли он весь на финансирование закрытых работ по созданию спецнафталина – чтобы щедро обработать им все те аномальные зоны государства, где кто-то в чем-то усомневается.

    А Юле мы и сейчас ни слова не скажем о сокровищах «Красного алмаза». Еще не время. Не они ее вдохновляют. Пусть свою книгу она дописывает, вспоминая о том, как была Главной Смотрительницей такого многообещающего неба.

    Собрали палатки. Сложили в рюкзаки вещи. Присели перед дорогой.

    Юля положила руку на голову Партизана и вдруг, не удержавшись, всхлипнула:
 
    – Господи! Как хорошо мне здесь было... Так хорошо мне никогда уже больше не будет...

    Вася всем телом подался к ней – готовый прикрыть, уберечь, согреть. Но только губы кусал и кулаки сжимал. Он Юлю и на «ты» так ни разу еще не назвал.

    Моня в бессилье рыл каблуком землю.

    Пришлось насупиться:
 
    – Я очень сожалею, Юлианушка, что своим последним приказом вынужден влепить тебе строгий выговор. Что за настроение у тебя такое? Ночь не поспала, и уже свет не мил... И вы, орлы, тоже хороши! Чего носы повесили? Прекратить признавать поражение! Полянку имени ХXV съезда покидать под лозунгом: «Уфологии и барабашкам – быть!»

    Нет, не получалось покидать полянку весело, под шапкозакидательскими лозунгами. Тоскливо смотрелась она без штаб-квартиры экспедиции, без яркой Юлиной палаточки. Бестолково бегал и зло облаивал окрестности Партизан, не понимая, что происходит. Почему они вдруг снимаются с насиженного места? Теперь куда? Зачем? Неужели бросят?

   Вставая, я успокоил его:
 
    – Ладно, Партизан, пошли. Свет не без добрых комендантов. Может быть, удастся тебя дружинником на вахту нашей общаги устроить.

    …До самого Бибирева Вася, кроме части экспедиционной поклажи, нес вещи Юли. Когда мы с Моней порывались ему помочь, тихо говорил: «Не надо».

    Дошли до улицы Лескова, где уже ходил общественный транспорт.

    И здесь Юля твердо сказала:
 
    – Дальше я поеду одна.

    Я недоуменно хмыкнул:
 
    – Вот еще! Мы все обязательно проводим тебя до мамы с папой. Комиссар зачитает им благодарность парткома и профкома экспедиции за воспитание такой славной дочурки...

    Мы перестали узнавать Юлю. В ее глазах, всегда таких скорых откликнуться на всякое к ней внимание, появилась совсем не знакомая нам до этого отчужденность. Она едва ли слышала, что я сказал. Она лишь поняла, что ей возражают.
 
    – Нет, дальше я поеду одна!
 
    Что с ней происходит – догадаться было можно.

    Она не свяжет нас этими проводами. Не обяжет и впредь покровительствовать ей. Не упустит того момента, когда еще в силах отказать в прижизненных себе соболезнованиях. Пусть она останется в нашей памяти поблекшим, но еще живым полевым цветком. Пусть не увидим мы, как он совсем завянет.
 
    – Юля! Что это еще за выходки? – я был в растерянности. – Ну, пусть тогда хоть Вася проводит тебя до дома.
 
    – Юля, пожалуйста! – попросил Вася.
 
    – Нет! – и она взмахнула рукой проезжающему мимо такси.

    Перед тем как захлопнуть дверь, она обвела нас всех благодарным взглядом:
 
   – Как счастлива я была с вами! Спасибо, ребятушки мои хорошие!

    Партизан порывался впрыгнуть в еще незакрытую дверь. Пока мы видели машину, Юля махала нам рукой сквозь заднее стекло.

         

                Г л а в а XVIII
                ХИТРАЯ ШТУКА

   …И в этот раз не сбылись мечты старого Будапешта. Вовка-моряк по-хозяйски подходил сюда, к своему обычному месту у церкви Успения пр. Богородицы на улице Володарского.

    А мечты у Будапешта всегда были одни и те же: день он здесь стоит, другой, неделю – а Вовки бы все нет и нет. Потом какая-нибудь старушенция, подавая ему полтинник, шепнет: «А нашего-то матросика – на Пролетарке, напротив сотого универмага, трамваем... Аккурат пополам сердешного... Кишочки его аж до самой Абельмановской колёсиками трамвайными размотало. Поди, и сейчас ещё собирают…»

    Нищего Вовку – тихого, опрятного малого, обладателя счастливой внешности измученного непосильным трудом и голодом страдальца, прихожане знали как морячка с затонувшей атомной подводной лодки. «...Теперь она на дне Баренцевого моря лежит. Заглушку взбесившегося реактора мы с ребятами успели намертво задраить – ни один карась там не пострадает. А вот сами не убереглись... Братишки уже почти все в сырой земле лежат. Я вот только, стронций ходячий, небо еще копчу. Недолго осталось…»

    … – Опять, Будапешт, здесь торчишь! Сколько раз можно гонять тебя отсюда?

    Старик угрюмо молчал.
 
    – Ну, какие у тебя права на это место? – недовольно продолжал Вовка. – Только не надо снова третировать меня мемуарами о взятии города Будапешта. Все контрибуции и репарации за свое участие в этой кампании требуй у министерства обороны. А здесь МВД командует. Кто за это место платит сержанту – ты или я?
 
    – Я предлагал ему отстегивать столько же... – буркнул Будапешт.
 
    – Одноногий Мустафа обещал ему отстегивать еще больше. А сержант все равно гоняет его отсюда. И с ним, как с тобой, не хочет мараться. Потому что замызганные вы оба до неприличия. Не место вам обоим здесь.
 
    – Конечно, только таким вот болтунам, как ты, здесь место! – хоть и косвенным образом, но Будапешт признавал умение Вовки находить общий язык и с прихожанами, и с сержантом.
 
    – Сказать человеку пару уместных, пристойных слов – это не болтовня. А вот тыкать каждому в нос своим задрипанным Будапештом – это не по-христиански. Носишься с ним как с писаной торбой, а ведь не знаешь даже толком, в каком царстве-государстве он находится. Надо было тебе тогда, в Будапеште, попросить своего командира: «Расскажи, отец родной, хоть что-нибудь о взятом нами городе. Чтобы потом, когда я стану побираться, тебе не было стыдно за мою темноту и невежество».
 
    – Ты командиров наших не трожь! Они бы такую гниду, как ты, сразу в расход пустили!
 
    – Все воюешь, Будапешт? – почти с сочувствием сказал Вовка. – На самом пороге церкви в расход людишек пускаешь. И не стыдно? В наше время даже светское общество все сильнее протестует против всех форм попрания личности.
 
    – Личности! Ты, что ли, личность? Чем больше таких личностей к стенке поставить, тем меньше всяких прохвостов останется.
 
    – Ну вот, опять. Что за каннибализм у тебя такой навязчивый? Ты даже молишься с таким выражением лица, будто намерен вот-вот кого-нибудь шлепнуть.
 
    – У тебя, тунеядец, выражение!
 
    – У меня приличествующее месту – благочестивое. Не матерюсь, не плюю вокруг себя. С обрядами религиозными знаком. Праздники знаю и почитаю. Не спрошу церковнослужителя: «А ты, поп, брал Будапешт!» А вот вам с Мустафой никак нельзя около храма Господнего находиться. Злые вы оба, алчные. Мустафа – тот все так норовит ногу свою деревянную разложить на тротуаре, что не пройти, не споткнувшись об нее. Сержант у нас – человек культурный. Он понимает, что вокруг храма должна витать аура смирения, а не грубого вымогательства.

    Издевательская, нарочито насыщенная непонятными ему словами лексика Вовки еще больше бесила Будапешта.
 
    – Аура! Я что, паразит, мешаю твоей ауре?
 
    – Ты мешаешь нашему социалистическому обществу. Ты и Мустафа – его пятна. Нищета не должна быть такой заметной и такой грязной. У Мустафы даже чурка его засалена как свечка. А ты свои штаны как реквизировал у кого-то в Будапеште, так, наверное, с тех пор и не снимаешь... Да что мне тут перед тобой распинаться. Вон как раз идет сержант. У нас с ним консенсус по всем финансово-правовым вопросам. Даст он тебе сейчас пендаля под зад…

    Но, присмотревшись, оба они увидели, что это был не тот сержант, с которым у Вовки-моряка был консенсус по всем вопросам. В этот день власть на улице Володарского неожиданно переменилась. По ней неторопливо, внимательно оглядывая свои новые владения, шел другой сержант милиции.

    Для Вовки и Будапешта это событие было соразмерно явлению той же пр. Богородицы. Разве что знак пришествия оставался неизвестным. Сержанты милиции – это хоть и тоже существа высшего порядка, но вот только благодатей от них ждать не приходится. Сохранятся ли при новом хозяине территории заведенные на ней порядки? Кто будет приближен, а кто обделен его благорасположением? Новая власть – это везде и всегда такая волнующая интрига.

    Будапешт приободрился. Кто знает, как теперь все обернется. По выражению лица еще далекого, неспешно идущего милиционера он старался понять, что тот за человек? Может быть, они договорятся?..

    Будапешт на мгновение позволил себе представать такую сладостную картину их отношений:  Пасха; сержант, снимая с головы фуражку, уважительно христосуется с ним, справляется о здоровье, тайком сует ему два крашеных яйца и чекушку водки; а он, будто невзначай, спрашивает у служивого: «Слышь, сынок, а где сейчас тот подводник херов, которого ты в первый же день турнул отсюда?» – и сержант ему ответит: «Спички в сибирской тайге под конвоем пилит, где же еще такому паразиту быть. Теперь тебя, отец, никто здесь не обидит...»

    Сержант приближался, а Вовка все никак не мог избавить подготавливаемый им меморандум от верноподданнического перехлеста: «Позвольте, Ваше Превосходительство, поздравить вас с инаугурацией! Благодаря всемилостивой опеке Вашего, произведенного, надо думать, в маршалы предшественника, в моих праведных доходах регулярно образуется некоторый излишек, которому я не могу найти более богоугодного применения, нежели положение его на алтарь Вашего многотрудного служения на благо...»

    И вдруг Вовка с Будапештом замечают, что на почтительном расстоянии от сержанта в их сторону, к церкви, медленно ковыляет Мустафа. Сторонний, не чуткий глаз никак не связал бы его с бравым сержантом. Но Вовка и Будапешт, присмотревшись, сразу почувствовали: эту парочку что-то объединяет. И по мере их приближения это «что-то» становилось все более очевидным – Мустафа идет к себе.

    Еще  не доходя до Вовки с Будапештом, новый ангел-хранитель церковной паперти стал выразительно похлопывать концом дубинки по ладони свободной руки, каковой агрессивности бывший ангел никогда себе не позволял. Грозный вид его и жесты не оставляли сомнений: все прежние договоренности грубо денонсированы, новые уже заключены, и всякой шушере он настоятельно рекомендует навсегда покинуть вверенную его попечительству территорию.

    Наученному горьким опытом Будапешту такой демонстрации оказалось достаточно, и он, зло сплюнув, начал медленно отступать от церкви, не дожидаясь никаких заявлений и сопутствующих им действий сержанта. А вот «ходячий стронций» дождался.
 
    – Здравия желаю, товарищ сержант! Разрешите представиться?
 
    – Пошел вон отсюда! Еще раз здесь увижу!..

    Вовка грустно улыбнулся и взял под козырек:
 
    – Все понятно, Ваше Превосходительство. У вас будет другой контингент подопечных и другие тарифы...

    «Их Превосходительство» не позволил навязать ему дискуссию о тарифах. Вовка получил очень чувствительный тычок дубинкой в свой тощий зад.

    … Догнав Будапешта, он сказал ему уже как товарищу по несчастью:
 
    – Придется сматываться отсюда. Этот сержант – из другой породы. Таких никакими мемуарами не разжалобить. Ты еще хоть сотню других столиц в придачу к Будапешту возьми – их этим не пронять. Бабки – вот их религия. А тут нам Мустафу с его деревяшкой не переплюнуть. Увечье всегда прибыльней... Или, может, эти двое – из одной религиозной конфессии? – анализировал Вовка причины свалившейся на Мустафу благодати. – Вот и будет теперь мусульманское полено шлагбаумом лежать на пути православных к богу…

    Общая беда сближала. Они вместе пошли в самую гущу светской жизни – на Таганскую площадь. Там взяли пару «бомб» самой дешевой бормотухи.

    Вино быстро сдружило недавних врагов. Будапешт перестал ворчать про зловредный консенсус, рассказал о былом, о тех славных временах, когда брались города и страны. Вовка дивился памяти опустившегося вояки на далекие события. После очередного стакана порылся в своей вместительной серенькой котомке и вытащил из ее глубин невесть как появившийся у него большой, яркий жетон – «Победителю Х-го смотра-конкурса молодых коневодов Тувы».
 
    – Возьми, Будапешт, на память. Где-нибудь в подземном переходе и за иностранный орден сойдет. Назови его, например, так: «За взятие Карфагена». Больше подадут. В Карфагене тоже жарко было.
 
    – Да, Вовка, вот так: все, что раньше было, – помню. А то, что случилось только вчера, сразу забываю... Как сейчас помню, где в 27-м году прятал украденную у отца пачку махорки. А вот куда засуну твой орден – через пять минут напрочь забуду. Во какая хитрая штука – память! Да?
 
    – Да, Будапешт, человек – большущая тайна, – философски обобщил обсуждаемую проблему Вовка. – Вся Вселенная будет истоптана вдоль и поперек, а человек все равно тайной останется. Значит, останется и религия. Она и стоит на этой тайне.
 
    – Зачем в карман полез – забываешь, – продолжал рассуждать о загадках памяти Будапешт. – А то, что было давным-давно, – помнишь для чего-то... Вот слушай. Подходит ко мне девятого мая в парке Горького один... Без формы, а глаза, похоже, ментовские, колючие у него глаза. Спрашивает: был у тебя в начале войны такой командир – Зарецкий? Был, говорю. Прятал ты с ним в октябре сорок первого какой-нибудь сейф? Было, говорю, такое. Помнишь, спрашивает, где? Вроде бы помню. Покажешь? Нальешь – покажу... До Бибирева мы с ним на тачке доехали. Дальше пешком пошли. Нашел я, Вовка, ту полянку. Вот те крест, нашел! Здоровенный железный ящик мы там осенью сорок первого закопали... Видишь – как: тридцать пять лет прошло, а не забыл. А вот как называется тот орден, что ты мне только что подарил, уже и не помню.
 
    – «За победу во второй Пунической войне». Давай еще по маленькой...
 
    – А что было в том ящике – не говорит. Гостайна... Не обидел, червонец дал.
 
   – Значит, действительно большая гостайна находится в том сейфе... А теперь куда двинешь, Будапешт?
 
    – Черт его знает. Отовсюду гоняют...


                Г л а в а   XIX
                ЖИТЬ С ПОТУХШИМИ ГЛАЗАМИ
                СТРОГО ЗАПРЕЩАЕТСЯ!

    ... – Но если наш противник   – это не обязательно кто-то из бывших сослуживцев Зарецкого, то кто же еще может им быть, товарищ генерал? – спросил майор Посин.
 
    – Если это не кто-то из бывших сослуживцев Зарецкого, то им может быть...

    Генерал Лунин на мгновение задумался, отбрасывая последние сомнения:
 
    – То им может быть кто-то из бывших сослуживцев Климова. Да-да, Владимир Кузьмич! Это кто-то из тех солдат, которые везли сейф до улицы Хованской, где его перегрузили на машину Зарецкого. Они  знают – когда и что увозили с Фуркасовского переулка. Они  знают – о чем надо спрашивать. Не знали только до этого, как и мы, – у кого? А вот сейчас, если кто-то из них - слушатель «Немецкой волны», то теперь он знает и это.
 
    – А наш конкурент, похоже, не рядовой слушатель «Немецкой волны». Он, как и мы, имеет возможность так же профессионально искать тех, кому надо задавать такие вопросы.
 
    – Да, есть очень большая вероятность того, что наш соперник работает в соответствующей структуре. В них и покопаемся… А как идут поиски Головина?
 
    – Нищего, по описаниям похожего на него, милиция в последнее время прогоняла с Белорусского вокзала, от церкви рядом с Таганской площадью, от южного входа на ВДНХ... Поиски не прекращаем ни на минуту, товарищ генерал...

    
    – Алло, Варвара Сергеевна? Здравствуйте!
 
    – Это ты, Алик? Здравствуй-здравствуй!
 
    – А чем, уважаемая Варвара Сергеевна, занимается сейчас гордость советского изобразительного искусства?
 
    – Монечка наш? От портрета не отходит. Сюрприз готовит той девушке, которая на нем. С вами в экспедиции, говорит, работала... Веришь, Алик, – как на иконке она у него получается. Так и светится вся. Сейчас я позову его к телефону...
 
    – Моисей Абрамович? Смирно! Слушай приказ по экспедиции: в субботу утром выступаем в аномальную зону.
 
    – Есть, товарищ начальник! Как комиссар?
 
    – Извещен. Поскуливает от нетерпеливого желания обнять и облобызать худрука уфологической секты. Обнимания с лобзаниями будут производиться в пятницу вечером у меня, в Бибиреве. Свободные койко-места будут обеспечены. Переночуем, а утром все вместе пойдем.
 
    – Диме Иванову все рассказал?
 
    – Тоже будет у меня в пятницу. Растроган. Горячо благодарит всех членов экспедиции за такое доверие... Ты решил Юлианушку по памяти писать? Получается?
 
    – Увидите...

 
    –…Вот, смотрите, Владимир Кузьмич: это – фоторобот нашего конкурента, составленный с помощью Беседина. А вот  – его фотография.

    Майор Посин поразился сходству изображений:
 
    – Верный глаз у писателя… И этот Саенко Павел Викторович – бывший солдат Климова?

    – Да. А сейчас гражданин Саенко работает в Подольском Центральном военном архиве. Так что возможностями для поисков нужных людей очень даже располагает.
 
    – Можно задерживать?
 
    – А какие у нас для этого имеются серьезные основания? Показания пьяненьких ветеранов?.. Что новенького с Головиным?
 
    – Наступаем ему на пятки, товарищ генерал. Только вчера этого БОМЖа видели в саду «Эрмитаж»...

 
    ...– Ну и как наш Партизан службу несет, Валентина Петровна? – спросил я у дежурного вахтера общежития.
 
    – До чего смышленный! Иной человек не так быстро запомнит, кто здесь свой, а кто чужой. Защитник! - Валентина Петровна погладила Партизана, с тоской смотрящего на меня.
 
    – Лев! Тигра! Когда мы с ним загорали на полянке имени ХХV съезда, тамошние кроты... А тамошние кроты, Валентина Петровна, славятся своей особой свирепостью и кровожадностью. Так вот даже эти хищники не смели и носа высунуть на поверхность!

    Валентине Петровне уже была известна моя склонность к некоторым искажениям действительности, и зоологические феномены на полянке имени ХXV съезда она комментировать не стала. А сказала очень серьезно и как бы мне в укор:
 
    – А вот когда ты, Алик, уходишь из общежития и ничего ему не говоришь, он долго не может успокоиться. Все плачет, рвется за тобой.
 
    – Это он думает, что я ухожу уфологией заниматься без него. Обидно ему, он ведь тоже уфолог со стажем... Кстати, Валентина Петровна, сегодня вечером у меня в комнате состоится небольшой конгресс этой очень приличной во всех отношениях научной организации. Партизан тоже получил приглашение. Ему будет приятно потолкаться среди коллег.

    Валентина Петровна пообещала беспрепятственно пропустить всех приглашенных на конгресс.


    ... – Так что ситуация, Владимир Кузьмич, проясняется. И обостряется.
 
    – Все-таки – Саенко, товарищ генерал?
 
    – По графику отпуск у него – совсем в другое время. И путевочкой на юг был бы обеспечен. А тут вдруг срочно приспичило ему отдохнуть именно сейчас. И совсем в другом месте.
 
    – И где?
 
    – По словам его сослуживцев, где-то в Подмосковье. Дикарем.
 
    – Выходит, товарищ генерал, Саенко раньше нас нашел ответ на вопрос – «Где?» И место это показал ему Головин.
 
    – Если Саенко успеет перепрятать драгоценности, то... То нам придется ждать уже его посмертных мемуаров... Искать! Искать этого БОМЖа, Владимир Кузьмич!


    Партизан, как угорелый, бегал по моей комнате и по очереди прыгал на грудь каждого участника конгресса, норовя облизать его по второму и третьему разу. Ура, они снова вместе! Он готов был хоть сейчас пулей лететь на полянку имени ХXV съезда. Ему, столько вкусившему там от настоящей творческой работы, тупая служба на вахте опостылела. «Ну, когда же, друзья мои, мы снова приступим к уфологическим изысканиям?» – вопрошал его преданный взгляд.

    Дима Иванов был назначен «главным медвежатником» экспедиции и сразу приступил к исполнению своих обязанностей.
 
    – Доберемся до его замков и тогда посмотрим, какие инструменты и приемы нам понадобятся...

    Когда Партизан окончательно убедился, что все участники конгресса легли спать, только тогда и сам пристроился у моей кровати. Даже во сне он не переставал радостно повиливать хвостом и тихонько повизгивать.

 
    –Товарищ генерал, это майор Посин.
 
    – Где вы, Владимир Кузьмич?
 
    – В 10-м отделении милиции. Головин здесь.
 
    – Немедленно вместе с ним – в контору! Не теряйте ни минуты времени! Ни мыть, ни чистить его не надо. Сразу – ко мне, в кабинет.


    …Мы вошли в лес.

    Я на ходу подводил итог дебатам о предназначении первого корыта драгоценностей.
 
    – Сделаем так. У Греции покупаем Эгейское море. Дима конструирует такую шикарную  яхту, которая и Онасису не снилась. На палубу яхты ставим инкрустированный жемчугами и яхонтом шелковый шезлонг. На этом шезлонге с почестями устраиваем Юлианушку. Рядом посадим Васю. Он будет подавать ей очищенные от косточек персики и с неподдельным интересом выслушивать только что написанные ею строчки. Остальные члены экспедиции достают со дна Эгейского моря и складывают к ножкам Юленьки амфоры и статуэтки древней Эллады. Партизан ловит для камбуза омаров.
 
    – Не продадут греки Эгейское море. Те еще скряги! – в тон мне сказал Моня.
 
    – Хорошо заплатим! А не продадут – так возьмем в аренду на 99 лет. Так, кажется, принято в цивилизованном мире? В конце концов, греки должны еще помнить адмирала Ушакова. Кто им остров Корфу на блюдечке преподнес?..

    Пристыженный напоминаниями о заслугах перед Элладой Федора Федоровича Ушакова и его доблестной эскадры, греческий парламент пошел на попятную. Он позволил свободно кружить по Эгейскому морю не только экспедиционной яхте-красавице, но и белоснежному лайнеру таких размеров, рядом с которым и супертанкер показался бы утлой лодчонкой. Поиском пассажиров для суперлайнера занималась специальная служба. А кадры для этой службы подбирал лично комиссар экспедиции. Вышколенные им товарищи искали по всему СССР граждан с потухшими глазами. Их бережно размещали в комфортабельных каютах - и полный вперед к Эгейскому морю со всеми его целительными причиндалами. Тем из пассажиров, у кого глаза при посадке были особенно грустные, присваивалось звание Почетных гостей. Они обедали вместе с капитаном, каждый день их катали на дрессированных дельфинах, а на ночь боцман-весельчак рассказывал им забавные морские истории. И пока в глазах пассажира не появлялся тот устойчивый блеск, от которого враг бежит, а сердца представителей противоположного пола воспламеняются, – до этого момента въедливая медслужба круизов к месту постоянной прописки его не отпускала.

    … – А как же Мадагаскар? – напомнил мне комиссар.
 
    – Ах да! – хлопнул я себя по лбу. – Дима, ты вот что. Приметишь как-нибудь на свалке хотя бы самую махонькую пушчонку – не побрезгуй, подбери. Поставим ее на баке нашей яхты. Мы еще дадим из нее салют дружественному народу Мадагаскара...


    ... – Значит, придётся и нам на той полянке покопаться, товарищ генерал. Вероятно, гражданин Саенко этим сейчас в поте лица и занимается…
 
    –  Будем надеяться, что найти драгоценности он ещё не успел. Ну, а мы туда, конечно, не с лопатами поедем. У военных, Владимир Кузьмич, имеются специальные машины. Надо быстро договориться с ними...

 
    …Остановились за деревьями так, чтобы с полянки нас видно не было.
    Присмотрелись.

    Озвучиваю два главных вопроса:
 
    – Чего это он тут копается и как долго намерен здесь торчать?

    На первый вопрос ответа не находил никто из нас. Ответ на второй и озвучивать не надо было. И так понятно, что в ближайшее время этот человек с полянки уходить не намерен – палатку на полчаса не ставят.

    Раньше других порывался выяснить отношения с захватчиком Партизан.
 
    – Ну что ж, попробуй, – благословил я его. – Если выдворение удастся, мы тебе, Партизан, потом золотые коронки на все зубы поставим.

    Выдворение не удалось. Вероятно, ещё на бегу пораскинув умишком, человека с лопатой Партизан принял за еще одного уфолога, честь первым познакомиться с которым и была доверена ему, первому среди равных. Доклад нашего разведчика был написан на его морде: «Пусть себе копается, аномального грунта на всех хватит. Ничего опасного для нас я не заметил».

    Пришлось констатировать: теперь в роли зевак-туристов придется выступать нам.
 
    – Вася, – попросил я. – Только тебе можно поручить эту миссию. Дима – наш главный технический специалист. Его мы должны уберечь от всех и всяких осложнений. Я и Моня... Ну, ты знаешь, мы с ним не всегда хорошие дипломаты. Можем перейти и на драчливые интонации. А у тебя это – и захочешь, не получится. Возьмешься представлять наши интересы? Наиглавнейший для нас вопрос – когда он отсюда уберется?

    Вася молча кивнул и  пошел к чужаку.

    Насколько можно было понять издали, землекоп тоже оказался человеком воспитанным, сдержанным на эмоции. Угрожающих жестов себе не позволял, злобных гримас не строил, голоса не повышал.
 
    – Ну что? – хором спросили мы у Васи, когда он возвратился с переговоров.
 
    – Угорь! – почти восхищенно сказал Вася. – Любого профессионального дипломата за пояс заткнет. Так уметь уворачиваться от  прямого ответа! Ничего не удалось мне узнать. Ровным счетом – ничего! Ни зачем он здесь землю копает, ни сколько времени еще намерен этим заниматься.

    Сели в кружок.

    Молча зачертили веточками по земле.

    В глазах у каждого все чаще проглядывался вопрос: «А вдруг и он?..»

    Через какое-то время пришлось высказать эту общую тревогу:
 
    – Если в его рытье есть какая-то система, то...

    Но уже через минуту пытаюсь успокоить и себя, и друзей:
 
    – А может, мы уже через пару часов вздохнем с облегчением. Наберет человек полный рюкзачок каких-нибудь целебных корешков – и уйдет, довольный, восвояси. Он, наверное, потому и таился перед Васей, что не хотел выдавать знахарские секреты всех предыдущих поколений своей семьи...

    В это время со стороны дороги стал раздаваться все более усиливающийся гул.

    Очень солидная оказалась колонна. В ней были даже бронетранспортер и траншеекопатель.
 
    – Никак, «синие» с «красными» опять что-то не поделили? – не нахожу другого объяснения этому военному набегу в наши драгоценные края.

    Остановилась колонна совсем недалеко от нас.

    Из черной «Волги» вышли генерал, майор и потрепанный мужичок.

    Все трое сразу пошли на полянку к «знахарю». За ними – два молодых крепыша из другой машины.

    Очень недолгим был разговор. Уводя землекопа с полянки, крепыши цепко держали его за локти.

    Заметив туристов, приехавшие товарищи попросили всех нас незамедлительно покинуть зону спецработ. Зона была быстро и надежно оцеплена солдатиками.

    Но мы, отойдя от зоны спецработ не очень далеко, терпеливо дожидались, когда колонна отправится в обратный путь.

    Дождались.

    Вернулись на полянку.

    Предположение – какие работы здесь будет производить траншеекопатель, и что увезут отсюда на бронетранспортере – подтвердилось.


                Г л а в а  XX
                МЫ ЕСТЬ ВСЕГДА

 
    – Алик... Так вот ты какой... – Светлана Ивановна долго не отводила от меня внимательного взгляда.
 
    – Васенька... – она прильнула седеющей головой к широкой груди комиссара.
 
    – Дима... Не расставалась Юленька с ручкой, которую ты для нее сделал. Все говорила: «Это у меня память о моих ребятушках с полянки имени ХXV съезда». Из холодных пальчиков уже вынимали...
 
    – Не надо, Света... – Максим Николаевич бережно положил голову жены себе на плечо.

    Родители выбрали место на стене для портрета.
 
    – Спасибо, Монечка! Огромное тебе спасибо, мальчик наш хороший! – Светлана Ивановна взяла руки Мони в свои. – Тебе дано видеть больше других. Да, это наша доченька...


    ...По аллейкам кладбища медленно шли к выходу.
 
    – Не верим, ребята. До сих пор не верим! – отрицательно качала головой мать. – Иногда вдруг так пронзит... Что наша девочка есть... Что она где-то совсем рядом...
 

    … – Ты чего так часто в небо смотришь? – спросил у меня Сережа Гладкочуб, лимитчик, приехавший в столицу из славного города Никополя.

    Мы вдвоем принимали на крыше будущего Дворца культуры Черемушкинского района подаваемые туда краном рулоны рубероида.
 
    – Когда я был губернатором аномальной зоны, это стало для меня служебной обязанностью. Я должен был раньше всех крикнуть: «Летят!» Иначе бы меня сразу разжаловали.
 
    – Кто это там к вам прилетал?
 
    – Знакомые ребята с Большой Гугули. Любили они вместе с нами пакетные «макароны по-флотски» на свежем воздухе порубать. На Большой Гугуле таких деликатесов еще не научились делать.
 
    – Ну-ну. А взгляд-то у тебя серьезный, когда в небо смотришь. Действительно веришь, что есть там  какие-то другие ребята?
 
    – А совсем и не другие это ребята, Сережа. Это мы. Только старше…

    Не понял меня Сережа Гладкочуб. Не был он на золотой полянке. Не проникся там главной на Земле верой: МЫ ЕСТЬ ВСЕГДА.
               

                ***             

               
               

                ЗЕРКАЛО УМА

                Г л а в а I
                ЭСТАФЕТУ ПРИНИМАЕМ

 
    – Добрый вечер, Вера Михайловна!
 
    – Добрый вечер, Алик! Задержался ты сегодня.
 
    – Сегодня после работы я удостоил своим посещением кинематограф.
 
    – И что смотрел?
 
    – Фильм называется – «Великолепный». А главную роль в нем играет народный артист Советского Союза - Жан-Поль Бельмондо.
 
    – А я уже приготовила хороший чаек.
 
    – А я прикупил к нему хороших конфет.
 
    – Жду тебя на кухне…

    Быстро переодеваюсь, умываюсь, спешу на кухню. Давно это замечено: высшая роскошь – роскошь человеческого общения.

    … – Понравился, Алик, фильм?
 
    – Очень, Вера Михайловна! К тому же он ещё  больше укрепляет меня в собственном намерении. А намерение мое таково. Как только я стану великим писателем земли русской, так первым делом дам здоровенного пинка любимому детищу нашей литературной классики – так называемому маленькому человеку. Эта ходячая скорбь занимает в литературе чужое место. А его место – в богадельне.
 
    – И чье же место, по-твоему, занимает в литературе «маленький человек»? – с интересом спросила бывшая преподавательница русского языка и литературы у будущего великого писателя земли русской.
 
    – Этот вечно хныкающий, помятый, серый дядек занимает место большого, красивого, сильного человека. В художественном произведении герой имеет право вышибать слезу у читателя и зрителя только на первых страницах книг, в первых сценах пьес и в первых кадрах фильмов. Дальше он обязан вырастать. Как вырастает герой Жан-Поля Бельмондо.
 
    – Не у всех людей, Алик, такая подходящая фактура для роста, как у великолепного Жан-Поля Бельмондо...
 
    – А искусство должно показывать и доказывать – что у всех! У меня даже Фирсы обязаны будут бегать по утрам, учиться летать на дельтаплане и не упускать ни одного случая сделать очередное нескромное предложение приглянувшимся им дамам и девицам.

    Чтобы моим Фирсам не надавали пощечин и не затаскали по судам, уточняю:
 
    – Разумеется, такие предложения должны делаться в самой пристойной форме, а все девицы должны быть совершеннолетними.

    Для Веры Михайловны мои Фирсы и с такими уточнениями остаются непозволительно прыткими для их скромной роли в искусстве. Она предпочитает классический образ верного лакея.
 
    – А если все-таки Фирсы – совсем старенькие и немощные?
 
    – И тогда литература не должна превращаться в историю болезни. Любое искусство должно быть эликсиром. Эликсиром, который делает человека здоровее, смелее, сильнее. Фильм «Великолепный» – великолепный образец такого искусства. Слава товарищу Бельмондо – воистину народному артисту Советского Союза!

    Вера Михайловна с готовностью поднимает заздравную чашку чая в честь народного артиста Советского Союза. Потом, улыбнувшись, спрашивает:
 
    – Алик, а как скоро ты решил стать великим писателем земли русской?
 
    – Лавровый венок великого писателя я, Вера Михайловна, давно ношу в своем литературном ранце. И после каждой удачной запятой с удовольствием примериваю его. Еще десяток-другой уместных восклицательных знаков – и я вовсе перестану снимать его с головы.
 
    – А если серьезно? Что тебе уже удалось напечатать?
 
    – Только то, что я вам показывал, – полуторастраничную юмореску «Котлован» в газете «Знамя строителя». Да будет прославлено в веках и народах имя ее!
 
    – Догадываюсь – что чувствовал ты, держа в руках этот номер газеты. Первая публикация – историческое событие.
 
    – Да уж, фанфары во мне где только не гремели. Но должен с грустью признать, Вера Михайловна, что историческим это событие стало только для меня. Знаменитым я не проснулся. Ни  литературная общественность, ни Союз писателей не заметили моей юморески. Даже в нашей бригаде никто не прознал о моем дебюте. Вынужден был прибегнуть к низкопробному трюку. Во время обеда в бытовке подложил исторический номер «Знамени строителя» под нарезаемую на столе колбасу. Когда и это не помогло, пришлось пасть совсем низко. Пришлось самому сказать: «Смотрите-ка – а ведь это тот самый номер с моей литературной безделушкой...»
 
    – Оценили товарищи твою юмореску?
 
    – Даже и не пытались. Их интересовал только гонорар за нее. Пришлось, густо краснея, объяснять, что многотиражки – это не совсем полноценные газеты. Они не выплачивают гонораров своим авторам, ограничиваясь их моральным удовлетворением. И тогда неполноценная газетенка была с презрением выброшена вместе с кожурой от колбасы.
 
    – Не горюй, Алик. Я уверена, что когда-нибудь ты обязательно проснешься знаменитым. У тебя есть редчайшее и самое главное для этого качество – свой стиль. Ты еще напишешь свой гимн большим, красивым, сильным людям...

    ... – Вера Михайловна, я, как и положено писаке – очень наблюдательный тип. Я заметил, что вы съели всего полторы конфетки. А ведь среди них есть подлинные шедевры нашей кондитерской промышленности. Тот же «Мишка на севере», например. Не обижайте.
 
    – Хорошо-хорошо, Алик, съем еще полторы конфетки... А что ты пишешь сейчас? Если это не секрет, конечно.
 
    – От вас, Вера Михайловна, у меня не может быть никаких творческих секретов. Более того, я намерен подать вам челобитную с просьбой быть первым читателем и редактором всех моих следующих творений. Человек, который, как и я, самым лучшим спутником здорового детства считает «Ходжу Насреддина», такой человек – самая близкая мне литературная родня. И я не хочу упустить случай воспользоваться родственной помощью. А сочиняю я сейчас то, что по праву назовут грязным антисоветским пасквилем. Его рабочее название – «Как красоту в строй загоняли».
 
    – На самый справедливый и гуманный строй в мире руку поднимаешь?
 
    – Поднимаю, Вера Михайловна. Этому строю не нужны большие и красивые люди. Они выделяются в строю. А в строю выделяться не положено.
 
    – Ну а что ты хочешь, Алик? У строя и красота должна быть строевая, а не человеческая. Нет парадов красивей и величественней коммунистических.
 
    – Вот и я об этом. Большие, красивые люди вынуждены мельчать и сереть. Иначе их выкинут из строя и снимут с государственного довольствия. А ведь тут коммунизм против самой природы прёт. Все люди, по определению, должны отличаться друг от друга чем-то таким...

    Я пощелкал пальцами в поисках нужного слова…
 
    – «Лица необщим выраженьем», – подсказала бывшая учительница литературы.
 
    – Вот-вот! А как тут можно придать своему лицу необщее выраженье? Лучшее выражение лица в строю – это отсутствие всякого выражения. Свое выражение лица в строю – это уже вызов командирам строя. Со всеми вытекающими отсюда последствиями... Как вы считаете, Вера Михайловна, есть у меня основания для  литературного злопыхательства?
 
    – Конечно, ты прав, Алик. Человеческая красота – принцесса и королева свободы. У несвободы она – всегда золушка и служанка. Ей бы туфельки хрустальные носить, а ее в кирзовые сапоги насильно обувают... Но разве можно будет опубликовать такое произведение? Хотя бы и в прославленном в веках и народах «Знамени строителя»?
 
    – В ближайшие двести лет – едва ли. Но ведь каждый советский писатель обязан писать что-то в стол. Иначе потомки уважать его не будут. А через двести лет мой скромный труд будет увенчан какой-нибудь солидной литературной премией. В своем завещании я распоряжусь – куда употребить ее немалое денежное содержание. Все оно пойдет на создание давно задуманного мной фонда. Назову его так: «Фонд возрождения цвета нации». Одобряете, Вера Михайловна, мое завещание?
 
    – Да, в строю это определение почти забылось. А ведь должна, обязательно должна каждая нация иметь свой цвет. Это – ее точка роста. Удали ее – и обмельчает, выродится нация… Очень хорошая у тебя задумка, Алик. И пусть такой фонд будет создан еще при твоей жизни.
 
    – И при вашей, Вера Михайловна...

   
    Московские да и все прочие кухни огромной страны – вот тот народный трибунал, где медленно, но верно выносится безжалостный приговор архитекторам всякой строевой монолитности. И мы с Верой Михайловной тоже надеялись, что оглашение этого приговора произойдет все-таки раньше, чем через двести лет.


    Как-то раз, на таких же кухонных посиделках, Вера Михайловна спросила:
 
    – А вот как ты, Алик, в уставе своего фонда определишь этот самый «цвет нации»? У тебя есть какие-то эталоны?
 
    – Да, с эталонами будет трудно. Реальный человек редко когда дотягивает до эталона.
 
    – А вот у меня есть такой эталон, – с гордостью сказала  Вера Михайловна. – Папочка мой родненький!
 
    – Об этом нетрудно догадаться. Такую дочь, как вы, Вера Михайловна, мог воспитать только человек с большой буквы... Давно умер ваш отец?
 
    – Он не сам умер. Его умертвили. В 19З7 году...

    Вот и здесь 37-й. И для нашей семьи тот год стал годом-убийцей. И мой дедушка показался командирам строя слишком большим и красивым для него. Так и не смогли шесть его дочерей хоть раз в жизни надеть хрустальные башмачки. Так и не расцвели по-настоящему – как и миллионы других золушек коммунизма.

    …Наверное, ничто так не облагораживает человеческое общение, как молчание в унисон. Много бы терялось от его роскоши без таких, одинаково понимаемых собеседниками, пауз.

    …- Вера Михайловна, вы мне позволите иногда приглашать сюда моих друзей - для наших творческих посиделок? Народ, проверенный во всех отношениях…

    В плотно заселенном общежитие строителей юмореску, даже бессмертную по своим художественным достоинствам, написать еще можно было. А вот размахнуться на большее не позволяла обстановка. То и дело локоть будущего великого писателя земли русской бесцеремонно задевал кто-то из соседей-лимитчиков. Перо валилось из рук в буквальном смысле. Я давно подумывал о том, чтобы снять недорогую комнатенку. Хотя бы ненадолго. Для эксперимента хотя бы. Там было бы удобней и Васю с Моней принимать. Случай, как это и полагается добропорядочному случаю, представился неожиданно.

    С экскурсионной целью можно бывать внутри только одной из «сталинских» высоток. В гастрономе, расположенном по всему периметру первого этажа колосса на Красной Пресне.

    Освежив впечатления об интерьере, ассортименте, очередях, шумах и запахах знаменитого магазина, я часто заходил в его кафетерий – побаловаться пирожками, выпекаемыми одной из первых в Москве машин такого рода.

    Как-то раз у стойки этого кафетерия не сошлись мнениями о порядке торговли его увесистая телом, лицом и языком продавщица средних лет и сухонькая пожилая покупательница. Комментируя возникшие разногласия, хозяйка прилавка стала употреблять словеса, находящиеся на самой грани нормативной лексики. Выражение ее лица не оставляло сомнений: при мало-мальски достойном ответе она готова решительно перейти и эту границу. А достойный ответ ох как напрашивался. Я уже заранее готов был смутиться, услышав его.

    Дрожа от негодования, горестно покачивая головой, седая дама негромко сказала:
 
    – Как вы нелюбезны!

    Семиэтажная матерщина прозвучала бы в этой ситуации куда менее неожиданно, чем этот удивительный ответ. Оторопев от него, продавщица только рукой махнула. Продолжать ругаться с таким человеком – это все равно, что лаяться, например, с японцем, когда сам по-японски – ни бельмеса.

    «Как вы нелюбезны». Человек, считающий такой ответ адекватным штатной боевой лексике советских продавцов, которая, как известно, заимствована у идущих в штыковую атаку штрафбатов, – такой человек не может не привлечь внимания. Оставив недопитым кофе, на ходу заглатывая пирожок, я вышел из магазина вслед за оскорбленной дамой. Хотя бы немного понаблюдать за ней. Как ходит, как держит голову, куда и как смотрит? Из какого теста сделаны эти московские реликты настоящей воспитанности?

    От гастронома к улице Баррикадной надо спускаться по высокой лестнице. Не удержался, воспользовался удобным случаем навязать даме свое знакомство – предложил помочь ей нести сумку с продуктами. Помощь была великодушно принята.
    А вот как рождаются взаимные симпатии? Подступалась ли  уже наука к этому таинству?

    Таинство свершилось. Сумка была донесена до двухкомнатной коммунальной квартиры на улице Зоологической, в одной из комнат которой и жила Вера Михайловна. С недавнего времени ее сосед постоянно проживал у своей пассии в другом районе Москвы и просил у Веры Михайловны разрешения сдать свою комнату какому-нибудь приличному человеку.


    …– Будем писать книгу!– решительно хлопнул я по столу.

    В очередной раз мы обсуждали в моей комнате  извечный российский вопрос - «что делать?»

    Вася удивлённо воскликнул:
   
    - Вот это замах!
   
     Моня  вскинул бровь:

   – Ты уверен, что мы сможем написать настоящую книгу?

    – Нисколько в  этом не сомневаюсь. У нас есть самое главное для создания полноценного литературного произведения. У нас есть свой стиль! Это показало как наше общение между собой, так и многочисленные творческие контакты с различными слоями прогрессивной общественности – археологической, зоологической, уфологической…

    О «Котловане» я  не упоминал. Хотя в глубине души предполагал, что и эта махонькая юмореска как-то  поспособствует созданию полноценного литературного произведения.

    – Не стилем единым жив наш капризный читатель…– предвидел читательские капризы Моня.

    Вася поддакнул:

    – А содержание какое будет у нашей книги? Что писать-то будем?

    Я уже давно вывел свою формулу понимания искусства:

    – Главнейший вопрос при создании любого художественного произведения – «КАК?» «ЧТО?» – это дело десятое.

    После некоторой полемики с другими присутствующими ценителями искусства, я согласился переместить вопрос «ЧТО?» на более почетное место, но всё-таки далеко не на первое.

    – В художественном произведении «КАК?» – это, по большому счету, и есть – что сделано автором. Вот в научной, документальной, мемуарной литературе – там все наоборот. Там «ЧТО?» и есть – как написана автором его книга.

    – Много ли в ней вранья…– расшифровал Моня мой последний тезис.

    Вася никак не соглашался задвигать вопрос «ЧТО?» на задворки творческого процесса:

    – И все-таки – хоть какой-то сюжет должен быть у художественного произведения?

    – Вот именно – хоть какой-то!– наставительно поднял я вверх указательный палец.– Чехов собирался создать полноценное художественное произведение о калоше. Не успел…

    – Так неужели?..– Вася вопросительно и заранее осуждающе посмотрел на нас с Моней.

    – Нет-нет, воровать темы у великих – критиканы заклюют, – отверг я его предположение. – Ни о калоше, ни о валенке, ни о солдатском кирзовом сапоге мы писать не станем. Тут, как ни напиши, – они будут с пеной у рта утверждать, что у Чехова получилось бы куда лучше…

    Задумались – что в качестве сюжета можно выбрать для нашего бестселлера?

    …– Кыш отсюда!– добряк Вася не стал лишать таракана живота, а лишь легким щелчком возвратил любопытного любителя литературы в его тараканий угол.– Не выводятся? – посочувствовал он нашей квартире.

   – А что ты хочешь: весь дом – одни коммуналки. Даже Пентагон и наше Минобороны не могут вывести у себя тараканов. А ведь их карательные ресурсы не сравнишь с жэковскими… Кстати!– обрадованно воскликнул я.– Вот вам и тема. Давайте напишем «Сагу о тараканах». В ней мы проследим историю тридцати трех поколений дружной тараканьей семьи. Все её драмы, трагедии и комедии. И докажем  прогрессивной литературной общественности, что бестселлером может стать даже книга про тараканов.
 
    Заметив, как поморщился Вася, строго спрашиваю его:

    – Ты что, не веришь в наш могучий творческий потенциал?

    – Ну, если вашему с Моней могучему творческому потенциалу дать волю, то вы такого наворочаете! Представляю, какие научные открытия вы подарите  прогрессивной общественности. Были прецеденты. Одна уфология чего стоит… Вы хоть знаете – к какому классу или виду относятся эти ваши тараканы? Земноводные они или… Или – парнокопытные?

    – Наши тараканы, Вася, наши,– мягко поправил я упирающегося соавтора.– И открытия подарим нашими совместными усилиями. Более того, я уже предчувствую, что как раз самые смелые научные прорывы в этой области будут сделаны тобой. Правда, Моня?

    – Так уж у нас повелось,– нисколько не сомневался в этом Моня.– Были прецеденты. Одна зоология чего стоит. Грядет-грядет великая революция в таракановедении!

    Моня кратко напомнил всем присутствующим и подразумеваемой прогрессивной литературной общественности перипетии аналогичной революции в кротоведении. Когда младший научный сотрудник пушного техникума Василий Тихомиров посрамил маститых зоологов МГУ. Это он открыл крота-кровопийцу, который безжалостно вырезал немалую часть и без того худосочного поголовья крупного рогатого  скота СССР.

    Я с удовольствием подхватил Монины дифирамбы младшему научному сотруднику:

    – И вот  новая удача в ряду открытий чудных! Теперь Василий Тихомиров докажет всему миру, что тараканы – это одни из самых высокоразвитых и организованных парнокопытных. У них имеются все общественные учреждения и структуры – свои детсады, школы, милиция…

    - Свои вытрезвители и кутузки…- продолжил Моня.

    - Как же в развитом обществе без кутузок, - согласился я.- И, разумеется, у тараканов есть  даже своё  Минобороны. Во время тараканьих войн проигрывающая сторона ставит под ружьё даже тараканов-зеков с пожизненным сроком. После боёв всем тараканам-героям  тараканы-командиры, прямо перед строем сослуживцев, выдают бесплатные протезы на все оторванные противником  ноги.

    – А всем тараканам-паникёрам тараканы-политруки прямо перед строем сослуживцев отрывают все оставшиеся у тех ноги,– опять настала очередь Мони плести интригу «Саги о тараканах».

    – Поберегли бы свою хваленую творческую фантазию для настоящего дела, а не для пустой болтовни,– Вася ворчливо отмахивался от грядущей научной славы.

    – Болтовня, Вася,– это тоже в каком-то роде художественное произведение,– глубокомысленно заявил я.– Кстати, здесь отчетливее всего виден приоритет «КАК?» над «ЧТО?» Самая приятная болтовня чаще всего и бывает «НИ О ЧЕМ».

    – Наш Василий обижается,– объяснил Моня Васино ворчание.– У него уже столько громких открытий, а он у нас все еще в младших научных сотрудниках ходит.

    – И то верно,– согласился я.– Пора исправлять эту вопиющую несправедливость. Тогда  один из соавторов нашей тараканьей саги будет титулован так: «Василий  Тихомиров – профессор, заведующий кафедрой «Клопы и тараканы России» Сиднейского университета».

    – Вот он – «неудержимый полет творческой фантазии»!– хмыкнул Вася.– Господи, ну почему кафедра «Клопы и тараканы России» находится в Сиднее?

    – А потому что – утечка мозгов!– сразу раскусил изюминку моей творческой фантазии Моня.– Разве светило таракановедения, профессор Тихомиров, станет работать за нынешние гроши у себя на родине?

    Еще раз сраженный изуверской спетостью своих соавторов, Вася только покачал головой.

    Я развивал идею книги.

    Наш главный герой должен быть, не побоюсь этого слова,– яркой личностью. Да-да, друзья, – личностью! Все мало-мальски известные литературные персонажи-животные были не просто занятными зверюшками. Они были наделены такими личностными качествами, которыми далеко не каждый человек может похвастать… Рики-Тики-Тави, Моби Дик, Белый Клык, Балу и Багира… Взять вот  Томпсона. У него даже глупейшая на земле птица, голубь,– и тот вон какой умницей и  душкой получился. Разве что кроссворды не разгадывает и нищим не подает… Ну а наши Мухтары, Волки, Лисы, Коты  и Зайцы! Эти и вовсе почище иных генералов соображают. Вот и наш таракан должен быть…

    –…Должен быть карманником и шулером…– Вася категорически  отторгал таракана как героя бестселлера.

    Да ведь и мы с Моней понимали, что «таракан» – это было сказано так, мимоходом, красного словца ради. Не может он стать главным героем бестселлера. Мелковат, вороват, трусоват и слишком быстро размножается. Выдающаяся плодовитость никогда не будет в чести у широких читательских масс. Герой-одиночка куда милей читательскому сердцу.

    Кто же тогда станет таким героем нашего произведения? Неужели его содержание в самом деле  обречено стать всего лишь третьесортным сырьем для стилистической обработки. И сможет ли даже самая блестящая обработка заставить засверкать такой обрабатываемый материал?

    – А что вы хотите?– обобщал я проблематику.– В литературе реже редкого случаются чудеса, когда стиль и содержание достойны друг друга. Чаще всего книга берет чем-то одним.

    – Чаще всего книга не берет ни тем, ни другим,– сделал свой безжалостный приговор всей современной литературе Моня.

    – Тогда это уже не книга, а макулатура,– поставил свой диагноз такой литературе Вася.– Надеюсь, мы не станем приумножать её горы.


    …Наконец был выбран фонарь для поиска и содержания, и главного героя нашей книги. Этот фонарь – новый, смелый взгляд вглубь веков.

    –…Очень актуальный метод,– напомнил я.– В свете  этого фонаря многие исторические события и персонажи получают сейчас совершенно другое освещение. Вот и нам надо бы взглянуть на что-то или кого-то по-новому. Взглядом свежим, незамыленным. Например, отыскать в истории  личность яркую, но незаслуженно порицаемую… Вася, ты у нас самый образованный. Поройся в своей памяти – кто достоин такого нового взгляда?

    – Сейчас Чингиз-Хан нарасхват. Кто только не обращает на него свой незамыленный взгляд.

    – Чингиз-Хана и прочую широко известную публику оставим профессиональным историкам. Тут мы им не соперники. Нам нужен такой исторический персонаж, о котором профессиональным историкам известно не больше нашего.

    Вася развел руками:

    – Ну, тогда лучше всего подойдет Кощей Бессмертный. О нем-то уж точно профессиональным историкам известно не больше нашего.

    Вася ухмыльнулся, не сомневаясь, что дикость такого предложения вызовет такие же ухмылки у нас с Моней.

    А мы, лишь только взглянув другу на друга, поняли, что думаем в унисон: так вот же!

    Действительно – Кощей Бессмертный. Какая личность! Какая глыбища! Какое трагическое одиночество!.. Вот на кого мы посмотрим новым взглядом. И пусть кто-нибудь попробует упрекнуть нас за какие-то фактологические ошибки в нашем сочинении. Ни в Московском, ни в Сиднейском и ни в каком другом университете нет кафедры кощееведения. А уж за художественную часть – будьте спокойны!

    …– Наш Кощей Бессмертный будет таким положительным героем, каких еще поискать во всей мировой литературе!– загорался я идеей.– Мы присочиним ему такие славные деяния, против которых пресловутые подвиги Геракла покажутся возней карапуза в детской песочнице. Будет где развернуться нашему бойкому перу!

    – «Бойкому перу»,– опять заворчал Вася. – Если вы с Моней дадите волю вашему бойкому перу… Всей мировой литературе не раз икнется! Такого вдвоем наворочаете…

    – Втроем наворочаем, Вася, втроем,– настойчиво обязывал я к сотрудничеству упирающегося соавтора.

    После продолжительного давления на него, Вася согласился принять посильное участие в написании задуманного бестселлера с условием, что ему будет предоставлено право попридерживать бег бойкого пера двух других соавторов.

    Моня уже был настроен по-деловому:

    – На сколько страниц размахнемся?

    – В приличном современном романе должно быть страниц двести пятьдесят-триста,– прикидывал я. – Намного меньше – какой же это роман? Больше – это уже надувание авторских щек.

    – Ну, хорошо,– нехотя приобщался к совместному творчеству Вася.– Кощей Бессмертный будет у нас, так сказать, «хорошим парнем». А кто же тогда будет «плохим парнем»? Кто у нас станет главным отрицательным героем? Кто будет  противостоять Кощею?

   – Верное замечание, Вася! Ох, как верное!– задумался я.– В любой занимательной истории должен быть свой «плохой парень». Без него никак не обойтись… Вот и здесь тоже надо будет  по-новому взглянуть на какой-нибудь  персонаж из Кощеевых противников…

    Легко сказать – взглянуть по-новому. Против Кощея всегда стоят персонажи с  репутацией, подмочить которую – нелегкая задача и для самого бойкого пера.

    …– Красна-девица,–  как бы про себя сказал вдруг Моня.

    – Что – Красна-девица? – не сразу понял я.

    – Пусть нашим «плохим парнем» станет Красна-девица, – уже увереннее предложил Моня.

    Нам с Васей парадоксальность мышления Мони была недоступна. Не сразу мы с ним оценили всю художественную красоту удивительного предложения. Ну а когда все-таки оценили – тут даже Вася поднял вверх большой палец и похлопал Моню по плечу.

    Не откладывая в долгий ящик, я  начал развивать идею:

    – Да-да, пора развенчивать в глазах широких читательских масс этот персонаж русского фольклора. Кто в этом фольклоре главный интриган и провокатор? Кто там главная причина всех кровопролитий и смертоубийств? Она, голубушка, она… Конечно, такого увальня-тугодума, как Илья Муромец, легко своим подкаблучником сделать …

    – Он до тридцати трех лет и девиц-то не видывал…– напомнил Моня о затянувшемся взрослении Ильюши.

    – Вот-вот! Знала Красна-девица – что бывает с мужиком от такого долгого воздержания. Тут за любой юбкой сломя голову побежишь… А вот когда с Кощеем Бессмертным у нее этот фокус не вышел, когда он сразу дал ей понять, что подкаблучником становиться не намерен,– вот тут сразу рёву на весь белый свет: «Спасайте, люди добрые! Режут!» А кто её резал? Да он ее на руках носил. Пылинки с неё сдувал. Он ее в шелка да жемчуга наряжал. Он ее на кисельных берегах рек молочных выгуливал…

    –…А какую культурную программу ради нее Кощей в своем дворце по  субботам закатывал! – Моня уже намечал узловые моменты нашего бестселлера. – Не каждый День милиции может похвастать такими концертами…– Моня так укоризненно посмотрел на Васю, как будто это он, а не Красна-девица, зевал на тех концертах, устраиваемых по субботам Кощеем.

    Я продолжал компрометировать главную российскую фольклорную бабёнку:

    – И ладно бы этим истошным воем все её капризы и ограничивались. Так ведь нет. Смертушку Кощееву вынь да положь к ее ногам. За тридевять земель пошлет какого-нибудь подвернувшегося ей под руку дурня, чтобы тот отыскал меч-кладунец…

    –… И порубил им Кощея в лапшу…– Моня опять посмотрел на Васю так, как будто это он  потащился за тридевять земель за тем тесаком.

    – Нет,– потирал я руки.– Теперь ей эта резня даром не пройдет. В нашей книге все её злодеяния будут названы своим именем.

    – Тогда, если руководствоваться такими парадоксами, доброй феей в нашем бестселлере придется стать Бабе-Яге,– с дежурной ухмылкой заключил Вася.

    – Бабу-Ягу мы тоже задействуем,– не стал я отвергать и такой парадокс.– Но не сейчас. Мы напишем целую серию книг. И назовем её так: «Оболганные титаны земли русской». Первый том – «Кощей Бессмертный». Потом – «Баба-Яга», «Змей-Горыныч»… Серия – это сейчас так модно и востребовано...


    Но не удалось нам даже начать задуманную серию бестселлеров. Однажды Вера Михайловна как-то особенно внимательно посмотрела на меня и тихо, но твердо сказала:
 
    – По-моему, я не обманываюсь. Наверное, ты, Алик, и послан судьбой, чтобы я могла открыться тебе...

     – ...Вопросы?

    У моих слушателей, Васи Тихомирова и Мони Рабиновича, вопросы были.
 
    – Они с отцом жили вдвоем? – спросил Вася.
 
    – Да. Матушка Веры Михайловны умерла очень рано.
 
    – А почему тот незнакомец пришел именно к ним? – поинтересовался Моня.
 
    – Школьный учитель Михаил Николаевич Манаков был для всех горожан Суральска высшим образцом порядочности.

    – Вера Михайловна видела – что передал ее отцу тот человек? – продолжал расспрашивать меня Моня.
 
    – Нет. А когда после его ухода она спросила – зачем он приходил, отец ласково сказал: «Наступил наш этап в этой эстафете, Верочка». Дочь не поняла: «В какой эстафете, папа?» – «В эстафете достойных нести её. Но пусть это будет пока тайной, доченька. Большой, настоящей тайной».
 
    – Его арест был как-то связан с визитом этого незнакомца? – спросил Вася.
 
    – Михаила Николаевича Манакова арестовали по другой причине. Как-то раз на уроке он сказал, что адмирал Колчак немало потрудился во славу России. За ним пришли уже на следующий день. Обнимая на прощанье дочь, он шепнул ей: «В нашем настенном зеркале – карта... Огромные ценности нашей родины!.. Только достойным людям...»
 
    – А когда и почему Вера Михайловна уехала из Суральска?
 
     – Она уехала оттуда не по своей воле. Слышали, что такое ЧСИР? Член семьи изменника родины. Попала в Карлаг. Там познакомилась со своим будущим мужем. После освобождения он повез ее к себе в Москву. По пути заехали в Суральск. В бывшей квартире Манаковых жили незнакомые  люди. Зеркала у них не было. Чтобы не навлечь беды ни на себя, ни на других, Вера Михайловна никаких поисков не предпринимала.
 
    – Дети?
 
    – Не было. И муж недолго после лагеря прожил...
 

    Ну и что нам теперь  делать?

    Достанься нам эта тайна случайно, как непосредственно нашей компании не предназначавшаяся, – что бы мы стали делать? Скорее всего – ничего. Нехорошо хапать чужие тайны. Наверняка есть у них какие-то неведомые нам хранители, готовые крепко дать по рукам и головам таким  хапугам. Но эстафета обдуманно и сознательно передана именно нам. Нас посчитали достойными принять ее. И способными что-то предпринять.

    Отказаться нести бремя этой тайны? Признать, что кишка у нас тонка? А ведь до нас люди принимали эту эстафету, смертельно рискуя. 

    Осторожно, еще и сам не уверенный – как поступить, начинаю движение в заданном нам направлении:
 
    – Да интересная, должно быть, карта. Что это за огромные ценности такие?
 
    – Может быть, это как раз клад адмирала Колчака? – предположил Вася. – Ходят же упорные слухи... Даже в открытой печати…

    Смелее других начинает трудную дорогу Моня:
 
    – Вот только бы то зеркало сохранилось. Сколько времени прошло. Могли и выбросить его сто раз...

    Я укрепляю и его, и свою решимость:
 
    – Ни разу не должны были его выбросить. Красоту не выбрасывают. Даже на старой семейной фотографии Манаковых видно, что это зеркало – настоящее произведение искусства...

    И мы уже не сошли с заданной нам дороги.

    Начинаю вслух рассуждать:
 
    – Выходит, нам придется заходить  в каждый дом Суральска. И в каждом доме придется задавать один и тот же вопрос. Скоро молва будет бежать впереди нас: эти подозрительные типы интересуются зеркалом вот с такими приметами. Неспроста они за ним аж из самой Москвы прикатили. Есть, значит, в этом зеркале что-то такое... И не видать нам его тогда, как своих ушей. На молекулы разберут это зеркало его новые хозяева…

    Моня был согласен, что суральская экспедиция не станет для нас легкой прогулкой:
 
    – Еще раньше, чем с мирными гражданами, у нас могут начаться трения с органами. Они нами уже после третьего-четвертого дома очень заинтересуются. И хорошо, если только персонами нон грата объявят на территории Суральска…

    Сам собой ставился основной вопрос будущей экспедиции: как сделать так, чтобы наша изыскательская деятельность в Суральске не вызывала никаких подозрений ни у мирных граждан, ни у стоящих под ружьем органов? Принципиальный ответ на этот вопрос был только один – в этой деятельности должны будут напрочь отсутствовать даже едва различимые элементы личной корысти. Бескорыстие во всех его поступках и помыслах – вот основной признак добропорядочного советского человека.
 
    – Но как технически можно будет спрятать такую корысть? – усомнился в такой возможности Вася.

    Моня задумчиво сказал:
 
    – Если нам ходить по всем суральским домам, то корысти никак не спрятать. Надо как-то так поставить дело, чтобы суральцы сами ходили к нам.
 
    – Неужели и рядом с Суральском придется начинать уфологические маневры? – заранее не одобрял такого поворота событий Вася, для которого роль контактера в подмосковных уфологических маневрах так и не стала предметом его гордости.

    Я загодя отклонил такой вариант:
 
    – С уфологией ничего не выйдет. Она все еще в подполье. А пусть бы нам и не запретили такие маневры рядом с Суральском – ну и что? Кто к нам будет в гости ходить? Только суральцы уфологического вероисповедания. Да пусть даже все они валом повалят к нам за сувенирным аномальным грунтом. Как опять-таки подступиться к зеркалу, не возбуждая подозрений?..

    Таким образом, для нового кладоискательского сезона мы должны были состряпать новую «легенду». Требования к ней предъявлялись жесточайшие, порой взаимно исключающие друг друга: корысть нашей деятельности в Суральске не должна обнаруживаться ни гражданами, выискивающими таковую по велению души и сердца, ни органами, вынюхивающими ее по долгу службы; не мы должны будем идти к суральцам в гости, а им придется приходить к нам; род наших занятий в Суральске должен быть таким, чтобы визит к нам стал для горожан насущной необходимостью; во избежание всяких отвлекающих от дела профессиональных дискуссий, желательно, чтобы других специалистов такого профиля в Суральске не было; разговор о зеркале сами мы никогда не начинаем – такой разговор могут заводить только сами суральцы; только те из них заводят такой разговор, кому действительно есть что сказать о том зеркале, которое мы ищем.
 
    – Такую «легенду» не состряпать и мозговым центрам лучших разведок мира! – уверенно сказал Вася.

    Я ревниво спросил:
 
     – А кто сказал, что лучшие мозги – только в разведках? Нам, например, тоже есть чем гордиться. Наша уфологическая «легенда» была принята за чистую монету одной из лучших разведок мира.
 
    – Кстати, о мозгах... – вдруг очень обнадеживающе сказал Моня.

    И закипела дружная работа по созданию нашей суральской «легенды». «Легенды» –  на зависть мозговым центрам лучших разведок мира.

    Ее теоретическая часть была готова быстро. А для материальной оснастки «легенды» необходимо было еще в Москве изготовить два предмета. Во-первых, по сохранившейся у Веры Михайловны комнатной семейной фотографии заказать в зеркальной мастерской точно такое же зеркало. Во-вторых, быстро сконструировать и воплотить в металл совершенно необходимый экспедиции прибор. Прибор необычный, заранее афишировать создание которого никак нельзя.
   
    Сделать такой можно было поручить только своему,  доверенному человеку. Понятно, что таким человеком стал Дима Иванов, наш проверенный товарищ, мастер на все руки. Загруженный работой и учебой, Дима не сможет поехать с нами в Суральск. Он будет назначен московским представителем суральской экспедиции, если ей вдруг понадобится таковой.

    Зеркало было заказано и сделано. И Дима порученную ему работу выполнил с присущим ему блеском. Необходимый экспедиции прибор получился на славу.

    И, наконец, надо было запастись хотя бы самыми верхушечными сведениями об одном научно-исследовательском институте. Закрытом институте.
 
    – Пусть кто-нибудь в Суральске попробует достучаться туда хоть в прямом, хоть в переносном смысле... – заранее обрекал я такие попытки на неудачу.
 
               
                Г л а в а   II
                «СЛУШАЛИ – ПОСТАНОВИЛИ»

    – Сегодня у нас на повестке дня – идеология, – начал собрание городского партактива первый секретарь суральского райкома КПСС Николай Федорович Тельнов. – Передний край партийной работы. Докладывай, товарищ Лепетухин, – что у нас на переднем крае делается.

    Заведующий идеологическим сектором райкома напомнил присутствующим о последнем руководящем указании ЦК.
 
    – ...Оно звучит так: «Принять меры по укреплению и расширению имеющейся материальной базы идеологической работы». У нас, товарищи, резервы для такого укрепления и расширения тоже имеются. В первую очередь будет обращено внимание на идеологическую оснастку здания райкома партии. Как вы знаете, ее основным элементом служит лозунг на крыше: «Вперед – к победе коммунизма!» Он будет подвержен заметной реконструкции. Линейные размеры составляющих лозунг букв предполагается увеличить в три раза. И если раньше они изготавливались из дерева и жести, то теперь это будут цельносварные стальные конструкции…

    Были намечены и другие меры по расширению и укреплению идеологической оснастки Суральска. И там, где раньше для соединения ее элементов применялись сапожные гвоздочки, бечевка и столярный клей, теперь предполагалось использовать 15-сантиметровые штыри, стальные тросы и сварку.
 
    – А вот тот щит на улице Гайдара, – напомнил первый секретарь. – Может быть, его совсем убрать к чертовой матери! Ведь от его первоначального содержания ничего не осталось. Извращено до неузнаваемости...

    На улице Гайдара влачил жалкое существование идеологический беспризорник города. На невысоком покосившемся столбе крепился щит – «Пионер – всем ребятам пример!» Его первоначальное содержание не было извращенным только один день в году – 19 мая, в день рождения пионерской организации. К этому дню мобилизованные идеологическим сектором райкома партии маляры закрашивали пионеру бороду, пионерке – усы и  замалевывали все другие накопившиеся за год художественные и литературные опыты юных суральских дарований. Но уже 20 мая пионер опять был бородатый, пионерка – усатая, и матерились оба так, что никак не могли быть примером подрастающему поколению.
 
    – Полагаю, товарищи, что мы не имеем права допускать какие-то отступления в своей идеологической работе с населением, – отстаивал свое хозяйство главный идеолог города. – Иначе и стены райкома разукрасят всякой гадостью…

    Фанерного страдальца на улице Гайдара решено было поднять на недосягаемую для извращения его первоначального содержание высоту.

    О главном идеологическом бельме города в этот раз долго говорить не стали. Даже в своем нынешнем значении церковь скоро станет совсем не нужна. Часть ее служила конюшней для единственной лошади Суральска – старенькой Маруси. Маруся возила на телеге ассенизационную бочку. Правил столь еще необходимым для многих городских дворов экипажем Гриша Феотокис, пожилой грек, заброшенный из Крыма вместе с другими соплеменниками в суральскую ссылку за какую-то греческую провинность перед советской властью. Но скоро Суральск должен был обзавестись новенькой ассенизационной машиной.

    Вторая часть церкви была самым близким укромным местечком к единственному пивному ларьку города и потому самым естественным образом превратилась в отхожее место. Но и в этом своем полезном качестве церковь скоро тоже будет не нужна. Завершалось долгое строительство настоящего общественного туалета.

    … – А как хоть она называлась? – спросил первый секретарь у Девяткина, своего помощника.
 
    – Она, Николай Федорович, называлась так – Храм Иконы Божией Матери «Утоли моя печали».

    Своей идеологической материальной базой  суральским коммунистам если и гордиться не было особых оснований, то не было и никаких причин трепетать перед ЦК. Фанера щитов с «Моральным кодексом строителя коммунизма» была нисколько не тоньше, чем у других. И столбов с этими щитами было расставлено по городу не меньше, чем в других городах с таким же количеством жителей. А бывший храм мог теперь утолять  только печали старой клячи да служить столь необходимым сортиром при пивнушке.
 
    – Ну а что наши массы? – поинтересовался первый секретарь. – Выдают какие-нибудь инициативы в идеологическом плане?
 
    – Очередную инициативу гражданина Ревягина мы, наверное, обсуждать не будем? – не сомневался заведующий идеологией.
 
    – Это тот дворник, который собирался переплыть Ла-Манш  в корыте, чтобы попасть в "Книгу рекордов Гиннеса"?
 
    – Тот самый. Под лозунгом: «Если твоё комсомолец имя – имя крепи делами своими». В райкоме комсомола до сих пор вздрагивают от одного упоминания его имени. Долго пришлось убеждать его в том, что негоже приумножать славу комсомола с помощью корыта, да и вообще все подвиги советскому человеку рекомендуется совершать на родине.
 
    – А что на этот раз он задумал?
 
    – На этот раз в «Книгу рекордов Гиннеса» он собирается попасть, преодолев в том же корыте Северный морской путь. Но уже с  Маней, такой же глухонемой, как и он. Ревягин всё-таки не совсем дурак – понимает, что на корыто надежда плохая, можно и в воде оказаться.  Поэтому интересуется у наших городских «моржей» – сколько времени может человек просидеть в проруби и есть ли уже такой рекорд у Гиннеса?

    – А плавать-то эта парочка умеет?
 
    – Боюсь, Николай Федорович, они и сами об этом толком еще не знают.
 
    – Ревягин этот, он и свихнулся на этом Гиннесе?
 
    – Нет, это у него с детства. Патология небольшая, но, увы, – навсегда. У Мани с головой – ещё хуже. Она и вовсе нетрудоспособна.
 
    – А что у них за отношения?
 
    – Она, как собачонка, всегда около него вертится. А он защищает её как может. Мужчины к ней часто пристают. Чем-чем, а телом Маня удалась…

    Упорное желание слегка поврежденного на голову дворника попасть в «Книгу рекордов Гиннеса» не могло совсем уж не вызывать к нему никакого сочувствия.
 
    – Ну а что? – дружелюбно сказал Николай Федорович. – Может, не станем больше чинить препятствий гражданину Ревягину и его  боевой подруге? Выдадим им корыто – и пусть себе плывут  по Северному морскому пути. Доплывут –  и Суральску что-нибудь перепадёт от их славы. Не доплывут… «Челюскин» вон тоже не доплыл, а все равно подвиг получился…

    Партактив дружно хохотнул, понимая, что первый изволил пошутить. Если странная парочка и переплывет в корыте весь Северный Ледовитый океан или хотя бы повторит подвиг «Челюскина», – Гиннес и тогда не включит их имена  в свою книгу рекордов. Будет брюзжать, что Советы ради пропаганды не брезгуют использовать даже клинический фанатизм своих граждан.

    … – Рекорды наших шахтеров-стахановцев его никогда не интересовали, – насупился первый секретарь. – Его интересует – кто больше устриц сожрёт за один присест.

    Партактив в охотку продолжил нападки на Гиннеса:
 
    – Или – кто дальше плюнет...
 
    – Или – кто громче храпит...
 
    – Или... Да это просто безобразие какое-то, а не рекорды!
 
    Крайне обидным для советского человека был выбор большинства рекордов для своей книги господином Гиннесом. Не то, чтобы стать участником таких соревнований, – советский человек не мог быть на них даже мало-мальски квалифицированным зрителем. Как правильно жрать устриц, да и что это вообще за фрукт, овощ или орех, – этого советский человек так и не узнавал до самого конца своей жизни. Ни один из них так и не прошептал на смертном одре: «Эх, устриц бы сейчас напоследок пожевать...»

    Кто-то из смельчаков предложил партактиву оправдать свое предназначение и стать инициатором идеологической схватки с Гиннесом, напомнив ему о рекордах стахановцев и сестёр Виноградовых. Однако, товарищ Лепетухин тактично дал понять, что победа суральским коммунистам в такой конфронтации отнюдь не гарантирована. Стоит ли тыкать в нос господину Гиннесу сомнительными рекордами первых пятилеток? А вдруг верны слухи, что товарищу Стаханову приписывался весь уголёк, нарубленный его бригадой?.. Гиннес, наверное, тоже не дурак – так ещё может огрызнуться. Вон какой тираж у его книг – едва ли не больше, чем у самого товарища Ленина.

    В осторожной резолюции по этому вопросу не упоминали ни гражданина Ревягина, ни господина Гиннеса. В протоколе собрания записали: «С л у ш а ли:   о некоторых фактах неправильного самонацеливания трудящимися своей избыточной энергии. П о с т а н о в и л и:  всю избыточную энергию трудящихся нацеливать на дальнейшее повышение производительности труда по месту их работы».
 
    – Ну а что-нибудь действительно  перспективное в идеологическом плане  наши массы рожают? – по-свойски спросил первый секретарь у заведующего идеологическим сектором.
 
    – Как раз сейчас мы рассматриваем инициативу члена партбюро школы имени Сухомлинского, преподавателя «Домоводства» товарища Епифановой. Она предлагает ввести такую норму в правописание: в словосочетании «родная КПСС» слово «Родная» писать с большой буквы вне зависимости от его места в предложении.
 
    – По месту работы ее инициатива находит поддержку?
 
    – Среди учителей школы ее инициатива должной поддержки не получила. А преподаватели русского языка и литературы устроили товарищу Епифановой подлинную обструкцию.

    – А сам-то ты как считаешь? – спросил первый у товарища Лепетухина. – Перспективная инициатива? Надо нам ее афишировать и проталкивать?
 
    – Это уже не просто правописание – это уже политика. А в политике с инициативами лучше не спешить, – осторожничал заведующий идеологическим сектором.   
 
    – Не будем нарываться, – разделил осторожность товарища Лепетухина товарищ Тельнов. – Надо будет провести соответствующий зондаж в обкоме... Но как бы там ни было, а товарищу Епифановой надо оказать полную моральную поддержку. Ее обструкцию в школе  немедленно прекратить. А учителям русского языка и литературы нечего выпендриваться! Прикажет партия, например, «цыпленка» через «и» писать – будут писать как миленькие!..

    Усомнившись вдруг – а как сейчас правильно пишется это хитрое слово, первый нагнулся за справкой к своему помощнику. Девяткин подтвердил, что в грядущем партийном приказе будет именно такое исправление, а не наоборот.

    Увлекшись моральной поддержкой товарища Епифановой, Николай Федорович дошел до самых тяжелых обвинений в адрес выпендривающихся словесников школы имени Сухомлинского. И если те немедленно не прекратят обструкцию инициативного преподавателя «Домоводства», их можно будет обвинить и в политическом инакомыслии.

    Чуть поостыв и заранее уверенный в благоприятном ответе, первый секретарь поинтересовался у товарища Лепетухина – а не заводится ли у них такая напасть в чистом виде?

    Заведующий идеологическим сектором помялся, прежде чем ответить. Что-то мешало ему бодро отрапортовать о совершенном отсутствии в Суральске такой заразы.
 
    – Политического инакомыслия в чистом виде у нас пока нет. Но вот почва для его возможного возникновения уже кое-кем рыхлится.
 
    – Да неужели! Это кому же у нас не живется спокойно?
 
    – Это некто Николай Горбунов. Студент-недоучка. С философского факультета МГУ его отчислили по настоянию кафедры научного коммунизма.
 
    – Поделом, значит, турнули из университета. Тоже, наверное, рыхлил там что-нибудь. А здесь он каким вредительством занимается?
 
    – Горбунов пишет книгу, которую он назвал так: «О происхождении обезьяны». В ней он оспаривает эволюционную теорию Дарвина. Доказывает, что это человекообразная обезьяна произошла от человека, а не наоборот. Охотно знакомит с основными тезисами своего сочинения друзей и знакомых. Собирается предложить выдержки из него в некоторые центральные периодические издания.

    Первый секретарь с озабоченным видом нагнулся к своему помощнику. Может быть, поглощенный текучкой, он проморгал начало широкой дискуссии о происхождении человека? Может быть, партия сама поставила перед наукой и обществом этот вопрос, и теперь все, кому не лень, могут рассусоливать на эту тему? Нет, Девяткин, как всегда, был в курсе: советской науке и обществу по-прежнему предписано твердо стоять на платформе эволюционной теории Дарвина.
 
    – А какие у этого Горбунова имеются доказательства его измышлений? – строго спросил Николай Федорович, как бы обвиняя и заведующего идеологическим отделом в том, что в Суральске могли возникнуть такие измышления.  – Разве советские ученые... эти... – первый секретарь опять повернулся к помощнику: – Девяткин, как называются те ученые, которые старые кости из земли выкапывают?
 
    – Кости животных или человеческие, Николай Федорович?
 
    – Человечьи-человечьи!
 
    – Антропологи.
 
    – Разве советские антропологи не установили, что порядок залежа костей в недрах земли подтверждает правильность теории товарища Дарвина?

    Бдительный Девяткин тут же нагнулся к уху шефа – подсказать, что Чарльз Дарвин был чуть ли не современником динозавров и поэтому никак  не мог стать партийным товарищем суральских коммунистов. Николай Федорович только отмахнулся от такого исторического пустяка.

    Товарищ Лепетухин ответил:
 
    – Как уверен Горбунов, доказательства правильности его теории спрятаны глубоко в земле. Очень глубоко. Антропологи до таких глубин еще не добрались. По Горбунову современное человечество пока лишь слегка царапнуло Землю…

    Тотчас возникший среди партактива Суральска живой обмен мнениями показал: да, ревизия давно решенного коммунистами вопроса о происхождении человека – далеко не безобидная затея. Вот так, исподволь, и рыхлится почва для политического инакомыслия: начнется с подозрений о решающей роли обезьяны в происхождении человека, а закончится отрицанием руководящей роли КПСС в жизни государства.
 
    – Где работает этот Горбунов? – спросил первый секретарь.
 
    – На кирпичном заводе.  Простым формовщиком, – ответил товарищ Лепетухин.
 
    – А почетную обязанность каждого советского мужчины этот философ недоделанный уже исполнил?
 
    – Для призыва на действительную воинскую службу в мирное время гражданин Горбунов не пригоден. Близорукость у него больше допустимой…
 
    Начинать подходящую дли призыва Горбунова в армию войну – это было не в компетенции суральского райкома КПСС. А укорот ему надо давать немедленно. Иначе он так ославит Суральск на всю страну своей ревизионистской теорией!..
 
    – Что можно предпринять в этом направлении? – нахмурил брови первый секретарь.
 
    – Для начала, я думаю, следует хорошенько пропесочить его. По-рабочему пропесочить! При нашей поддержке, разумеется. А там посмотрим, пойдет ли урок впрок?

   Партактив согласился с таким гуманным предложением главного идеолога Суральска. Сразу расстреливать Горбунова – все-таки не те уже  благословенные для партии времена  на дворе. А «пропесочивание по-рабочему» при поддержке райкома – тут подсудимому тоже мало не покажется. А если покажется… Ну, тогда… Кроме расстрельных статей у партии для защиты своей линии всегда отыщется ещё что-нибудь тяжеловесное.

    В этом пункте протокола  записали: «С л у ш а л и: о попытке извращения линии партии в вопросе о происхождении человека. П о с т а н о в и л и: человек произошел от обезьяны».
 
    – Ну а что наш главный проводник  партийной идеологии – клуб «Кирпичник»? – спросил первый секретарь, загодя поощрительно улыбаясь. – Товарищ Губин, конечно, как всегда, на высоте?
 
    – Да, Николай Федорович, – с такой же ласковой улыбкой доложил товарищ Лепетухин. – Клуб кирпичного завода – по-прежнему, форпост нашей идеологической работы среди трудящихся масс. И завклубом товарищ Губин, как всегда, – один из активнейших проводников линии партии в жизнь. Наглядный материал в клубе никогда не покрывается пылью и не зарастает паутиной. Лекции, которые товарищ Губин большей частью сам готовит и читает,  всегда наполнены самым актуальным содержанием. Библиотекари хоть взрослой, хоть детской библиотек клуба обязательно порекомендуют своим читателям литературу, способствующую формированию у них коммунистического мировоззрения. Кинопрокат навязывает нам свой репертуар, но и тут товарищ Губин находит возможность для маневра в пользу картин высокоидейного содержания. «Фанфану-тюльпану» и другим низкопробным поделкам западного кинематографа путь на экран «Кирпичника» надежно перекрыт...

    Резюме этой части выступления заведующего идеологическим сектором райкома было очевидным – ценнейший для партии работник товарищ Губин.

    Это в Суральске признавали все. В том числе и сам товарищ Губин. Поэтому очередную хвалу в свой адрес он слушал серьезно и молча, без каких-либо телодвижений и мимики, хоть сколько-нибудь умаляющих эту хвалу или призывающих прекратить ее. Ценнейший работник может позволить себе не кривляться и не улыбаться услужливо всякий раз, когда начальство обращает на него свое благосклонное внимание.
 
    – Товарищ Губин, – участливо спросил первый секретарь, – а как развиваются ваши отношения с Большим театром? Не отступаете? Говорят, вы получили новое письмо оттуда?

    Для ответа на этот всех интересующий вопрос товарищ Лепетухин пригласил на трибуну самого заведующего клубом «Кирпичник».

    Тоном, как всегда, торжественно-мрачным товарищ Губин доложил партактиву о своей идеологической конфронтации с Большим театром.
 
    – Товарищи! К сожалению, и это письмо я не могу расценить иначе, как очередную отписку руководства Большого театра. Цитирую: «Уважаемый товарищ Губин! Мы еще раз внимательно прочитали ваше либретто. Самым добросовестным образом ознакомились с очередной порцией ваших аргументаций в его пользу. Увы, по-прежнему, ничто не убеждает нас в необходимости постановки на сцене нашего театра предлагаемого вами балета. Весь дух «Большого опороса», и в его прямом, и в переносном значении, претит вековым традициям Большого театра. В нашей труппе едва ли найдется хоть одна балерина, которая согласится сыграть роль одного из главных персонажей «Большого опороса» – свиноматки Фроси. А необычные злоключения ваших человеческих персонажей! Да, если не затрагивать эстетических проблем, то «танец больного живота» еще можно как-то поставить. Но вот как скупыми хореографическими средствами изобразить наезд трактора на человека и его последствия?.. А ваше идеологическое противопоставление «Большого опороса» и «Лебединого озера» считаем просто некорректным...»
 
    – В общем, товарищ Григорович в очередной раз умывает руки, – закончил чтение письма товарищ Губин.

    Товарища Губина в Суральске не любили. Да и как можно любить человека, который для вожделенного просмотра «Фанфана-тюльпана» принуждает ехать тебя в соседние населенные пункты. Еще неизвестно, кто в городе был более жестким проводником идеологической линии партии в жизнь – райком или завклубом «Кирпичника»? И среди партактива мало кто сочувствовал автору «Большого опороса». Но и чистоплюйство товарища Григоровича задевало за живое. Почему социалистический свинарник и его обитатели не могут быть такими же сценой и персонажами балета, как не знамо чье озеро с неимеющей никакого народнохозяйственного значения водоплавающей птицей?

    Товарищ Лепетухин вежливо попросил:
 
    – Товарищ Губин, напомните нам, пожалуйста, какова фабула вашего либретто для предлагаемого Большому театру балета?
 
    – Фабула «Большого опороса» такова. Ударница коммунистического труда, свинарка колхоза «Рассвет» Вера Краснова предположила, что в партии корма для колхозных свиней, поступившей из одной западной страны в качестве безвозмездной помощи, содержатся отравляющие вещества...

    Кто-то из самых простоватых и непосредственных слушателей не удержался задать вопрос, который вертелся у всех на языке:
 
    – А почему Вера так предположила?

    Товарищ Губин посмотрел на вопрошающего почти презрительно:
 
    – Вы, наверное, забыли предостережение древних – «Бойтесь данайцев, дары приносящих...»

    Большинство присутствующих вообще ничего не слышали о коварных данайцах. Да и те, кто что-то слышал, тоже толком не знали – ни кому те дары предназначались, ни какими отравляющими веществами были приправлены. Положились на эрудицию товарища Губина: вероятно, данайцы тоже пытались отравить чьих-то хрюшек.
 
    – А вот Вера Краснова, – продолжал завклубом, – никогда не забывала – чем может обернуться капиталистический подарочек. И в колхозе «Рассвет» тоже нашлись благодушные ротозеи, шикающие на бдительную комсомолку. Как можно было доказать, что ее подозрения – небезосновательны? Рисковать жизнью колхозных свиней ударница коммунистического труда не имеет права. Она может рискнуть только своей жизнью. И Вера Краснова рискнула. Прежде, чем дать приготовленный корм свиньям, она попробовала его сама. Ее предположения оправдались. Сразу сильно схватило живот. Перед тем, как потерять сознание, Вера успевает  сказать: «Вот видите, товарищи, а вы не мне верили…»  Своей больницы и врача в колхозе  нет, до ближайшего города – очень далеко. Операцию решили делать прямо на сцене сельского клуба, пригласив в зрительный зал  для моральной поддержки всех сознательных колхозников. К сожалению, мастерства простого сельского ветеринара не хватило. Никита, заведующий клубом и жених Веры, с горя бросается под трактор ДТ-75. Зато уже на следующий день после прощания односельчан с Верой и Никитой, в свинарнике колхоза «Рассвет» происходит самый большой опорос за всю его историю...

    После непродолжительного молчаливого сочувствия Вере, Никите и  ветеринару, все тот же простак не удержался от другого вопроса, также вертевшегося у всех на языке:
 
    – Товарищ Губин, а почему вы сочинили что-то для балета, а не... Не оперетту, например?

    В этот раз автор «Большого опороса» уже нисколько не скрывал своего презрения к невежественному товарищу по партии:
 
    – Большой театр, к вашему сведению, оперетт не ставит!
 
    Хоть и не любили в Суральске заведующего «Кирпичником», но земляк, который упрямо бодается с Большим театром, не может не вызывать уважения. Товарищ Григорович неправ: почему это жизнеутверждающий «танец маленьких поросят» не может стать такой же яркой визитной карточкой нового советского балета, каковой для балета русского был «танец маленьких лебедей»?

    Правильное идеологическое резюме обсуждаемого вопроса вывел, как это и было положено ему по должности, товарищ Лепетухин.
 
    – Большой театр, товарищи, – форпост нашей культуры. А привнес ли этот форпост хоть одну значимую победу в идеологическую борьбу двух систем?.. За роль лебедя Одетты его балерины волосы готовы драть на голове друг у друга. А вот от роли свиноматки Фроси они, видите ли, все отказываются. Извините, а разве линия партии проводится в жизнь только на добровольных началах? Разве в борьбе двух систем, как и во всякой другой борьбе, не приходится иногда жертвовать не только своими капризами, но даже и самой жизнью, как это делает в «Большом опоросе» Вера Краснова... Так мы можем потерять Большой театр. На старом багаже он далеко не уедет. Вера и Никита нужны советскому зрителю никак не меньше, чем Одетта и Зигфрид...

    И о запутанных отношениях Одетты с Зигфридом в суральском партактиве мало кто знал. Но все догадывались: если бы лебедка, наглотавшись в том озере какой-нибудь тухлятины, отдала богу душу, то Зигфрид едва ли бросился бы с горя под трактор.

   В резолюции по этому вопросу записали: «С л у ш а л и: о балете «Большой опорос». П о с т а н о в и л и: поддержать товарища Губина в его критике репертуарной политики Большого театра».
 
    – Кстати, товарищ Губин, – вспомнил вдруг первый секретарь. – Вчера в райком звонил из Москвы... Кто звонил, Девяткин?
 
    – Звонил профессор Водовозов, – доложил Девяткин. – Нейрофизиолог.
 
    – Да. Так вот этот профессор сообщил, что его институт присылает к нам несколько своих сотрудников. Хотят в Суральске какой-то научный эксперимент с населением проводить. Для представления себя народу и рассказа о своем задании им часика на полтора понадобится какое-нибудь просторное помещение. Наверное, ваш зрительный зал подойдет лучше всего. Возможно, и для их последующей работы у вас в клубе найдется какое-нибудь помещение.

    Товарищ Губин лишь молча кивнул головой, принимая к сведению просьбу профессора Водовозова.
 
               
                Г л а в а   III
                С НАШЕЙ СТОРОНЫ УТЕЧКИ НЕ БУДЕТ

    С первых минут пребывания в Суральске приезжему становилось понятно: идеалом градостроительных форм и пропорций здесь служит кирпич. Его незатейливая геометрия доминировала в архитектуре зданий и в городской планировке.

    Вот и основной очаг культуры Суральска, клуб «Кирпичник», был выложен по образу и подобию предмета, давшему ему жизнь и название. Ничего округлого ни в целом, ни в деталях. Даже в начертании титульной буквы «Р» художник использовал только прямые углы. Вероятно он, как и другие трудящиеся, стоящие на довольствии у кирпичного завода, считал дурновкусием всякие округлости.

    Подходя к клубу, я делился своими наблюдениями с товарищами:

    – Военная планировка и архитектура. Город построен как солдаты на строевом плацу. Очень хорош для взыскательного генеральского ока. Совершенно не к чему придраться. Ура!
 
    – Какой материал – такая архитектура, – сказал Моня. – Кирпич – тот же солдат. Красив и силен только в строю.
 
    – Зато в Суральске никогда не заблудишься, – встал на защиту военной архитектуры и планировки Вася. – Улицы просматриваются насквозь. Нумерация домов логичная, понятная. Можно, никого не спрашивая, легко найти нужный.

    Я поморщился:
 
    – Город, в котором нельзя заблудиться, – скучный город. Вольный глаз эти исключительно прямые углы и линии угнетают. Ему хочется какой-то потешной кривизны улиц, каких-то весёлых архитектурных финтифлюшек и несуразностей... И что это за манеры –  так ставить дома, что их можно отыскать, никого не опрашивая? Разве это гостеприимно? Это нарочитое обособление себя от приезжих. Турист и приезжает в незнакомый город для того, чтобы большую часть времени посвятить поиску нужных ему мест, а потом с восхищением вспоминать – сколько чудесных встреч с аборигенами подарили ему эти поиски... Нет, скучный городишко Суральск.
 
    – По-моему, весь город не может быть скучным, – предположил Вася.

    Моня сказал еще более уверенно:
 
    – По-моему, с нами ему скучать не придется.

    
    …Как и договаривались, у «Кирпичника» нас встречал заведующий клубом товарищ Губин.

    Первое, что замечалось в товарище Губине, – его глубокая, скорбная серьезность. Потом мы убедились – это не игра в угоду кому-то или чему-то. Это  – родовая черта. Ни один житель Суральска никогда не видел заведующего клубом смеющимся. Какое бы мероприятие ни проводилось в «Кирпичнике», хоть бы и самый разудалый детский утренник с визгом и смехом на полгорода, – а по лицу товарища Губина можно было предположить, что проводится там гражданская панихида. Самый свежий и забористый анекдот, который повалит с ног любого другого человека, так же веселил товарища Губина, как любого другого человека развеселит новый рецепт какой-нибудь гадости для борьбы с колорадским жуком.

    Для представления московских гостей народу оставалось еще время – и завклубом показал нам вверенный его печалям очаг культуры.

    На стенах фойе очага были развешаны поясные портреты знатных работников кирпичного завода. Каждый из этих тружеников, и мужчины, и женщины, были в одном и том же черном пиджаке. Должно быть, художник вместе с заданием получил от парткома кирпичного завода и этот идеологически правильный пиджак, только в котором советскому человеку-труженику и пристало позировать для нынешних и грядущих поколений. Кроме одного пиджака труженикам хватило и одного выражения лица на всех. Каждый из них смотрел на зрителя одинаково вопрошающе-строго: «Ну, а ты, лентяй и прогульщик, – ты когда одумаешься и тоже станешь знатным работником кирпичного завода?»

    Заглянули в еще пустой зрительный зал. На одной его боковой стене была изображена технологическая цепочка получения кирпича. Плечистые работники в отутюженных до стрелок спецовках внимательно управляли хитрым процессом. Заканчивалась фреска караваном груженных продукцией завода грузовиков. На борту переднего алел транспарант: «Получай, родина, наш кирпич!»

    Зашли в открытую детскую библиотеку. Я бережно взял с полки аппетитно потрепанную книгу и потянул носом.
 
    – Нет, уже не пахнет. А вот в детстве все книги пахнут. Я до сих пор помню, какой волнующий запах был у «Робинзона Крузо». А «Война и мир» ничем не пахла. Поэтому, наверное, и читал ее через пень-колоду.

    Оказывается, и все остальные присутствующие товарищи имели тот же грешок перед мировой культурой – «Войну и мир», в отличие от «Робинзона Крузо», одолевали без должного воодушевления, оставляя «на потом» большие пробелы. Но вот товарищ Губин искупил этот грех другим читательским подвигом.
 
    – …Я полностью, от корки до корки, прочитал не меньшее по объему и значению произведение.
 
    – Это какое же? – с интересом спросил я.
 
    – Вы все равно не поверите, – обреченно махнул рукой товарищ Губин.
 
    – Да почему же не поверим? Поверим. Вот увидите – поверим. Мы очень доверчивые люди. Правда, товарищи?

    Вася и Моня согласно закивали головами.
 
    – Я прочитал от корки до корки весь «Капитал» Карла Маркса. Со всеми его предисловиями, примечаниями, комментариями, сносками, ссылками... Короче, со всем его справочным аппаратом.
 
    – Не верю! – тут же воскликнул я. – Одолеть весь «Капитал», да еще со всем его справочным аппаратом, – нет-нет, это выше человеческих сил!
 
    – Вот видите, я же говорил. Вот и у нас в Суральске почти никто не верит. Даже некоторые товарищи в райкоме партии. Хотя там прекрасно знают мою принципиальность. Этим недоверием они маскируют свою политическую безграмотность. Даже в райкоме полным-полно таких, которые не знают и азов коммунистического учения. Такие только из-под палки станут усваивать эти азы. А палка у партии сейчас уже не та, что раньше.

    Заметив, как поскучнели физиономии московских гостей, товарищ Губин строго спросил:
 
    – Вы, кажется, не разделяете моих убеждений?

    Я поднял руки вверх:
 
    – Нет-нет, товарищ Губин, мы вовсе ничего не имеем против коммунистического учения. Боже упаси! Мы и против любого другого учения ничего не имеем. Мы только против методов преподавания некоторых из них. Чтобы, например, не понимающим или не принимающим теорию относительности не преподавали ее в подвалах каких-нибудь силовых органов.
 
    – Палками и сапогами... – добавил Моня.

    Я продолжил:
 
    – Конечно, при такой педагогике любой скажет, что понимает теорию относительности лучше самого Альберта Эйнштейна.

    – Уже на первом уроке, – уточнил действенность подвальной педагогики Моня.

    Вася сильно поморщился, покачал своей большой головой и осуждающе посмотрел на нас.

    А у товарища Губина, как было заметно, перехватило дух.

    Слыхивал он, наверное, что столичные «физики» и «лирики» стараются нынче перещеголять друг друга во фронде, но чтобы вот так! Чтобы открытым текстом про педагогические подвалы органов! И это здесь, в незнакомом им городе, с человеком, открыто заявившим о своей партийной принципиальности. А что же тогда можно услышать в курилках их институтов и редакций?

    Нахмурился товарищ Губин. На этом он и прекратил бы наш турпоход по своему клубу, но мне так хотелось заглянуть еще в одно местечко. Упросил.

    Бильярдная. Маленькая комната, маленький стол, маленькие металлические шары и один короткий, кривой кий на всех суральских бильярдистов.
 
    – Да, короли бильярда не станут играть здесь ни за какие деньги. Инвентарь – ниже всякой критики, – дал я понять, что хорошо разбираюсь в этом предмете.

    Это заключение заставило заведующего «Кирпичником» нахмуриться еще больше.
 
    – А мы к себе никаких королей и не приглашаем. Наш инвентарь – для простого человека-труженика.

    Во избежание дальнейших осложнений я не стал оспаривать принципиальную установку товарища Губина – инвентарь для простого человека-труженика должен быть маленьким, убогим и кривым.


    ...Стук откидываемых деревянных сидений прекратился. Зал «Кирпичника» наполнился зрителями.

    На сцене были приготовлены стол с четырьмя стульями и трибуна с микрофоном.

    Из-за кулис вышел товарищ Губин, подошел к микрофону, строго постучал по нему, сказал: «Раз-два-три» – и, насупившись, обратился к собравшимся:
 
    – Товарищи! Наш город выбран местом научного эксперимента. Как предполагается, его результаты могут иметь большое народнохозяйственное значение. О сути этого эксперимента вам расскажут командированные в Суральск представители Института мозга. Они и будут его проводить...

    Человек, изрядно глуховатый, но внимательно следящий за выражением лица товарища Губина, предположил бы, что тот сказал следующее:
 
    – Товарищи! Клубу «Кирпичник» в очередной раз доверено провести гражданскую панихиду. Партийное руководство города надеется, что она, как всегда, пройдет на должном общественно-политическом уровне. Так оправдаем же это высокое доверие, товарищи. Внесите тело покойного на сцену…

    На сцену вышли мы. В белоснежных медицинских халатах. Кланяясь на ходу, быстро прошли к столу и сели.
 
    – Слово предоставляется руководителю научной группы, – сухо сказал заведующий клубом, даже не назвав мою скромную фамилию.

    Суральцы не заразились хмурой серьезностью товарища Губина. Они были польщены выбором ученых именно их города и от души похлопали подошедшему к микрофону руководителю научного эксперимента.
 
    – Товарищи! – солидно, как и подобает ученому, начал я. – Прежде чем перейти к сути эксперимента, позвольте мне вкратце рассказать о нашем институте, его истории, его месте в многоотраслевой советской науке.
Институт мозга был основан в 1928 году. Его созданием советская власть устраняла вековую несправедливость. Буржуазное общество никогда не уделяло мозгам должного внимания. Оно и сейчас пляшет вокруг тех частей человеческого тела, на которых проще всего нажиться. Вот почему в мире чистогана бал правят стоматологи, косметологи и парикмахеры всех мастей. Еще бы! Ногтей у каждого человека – двадцать, зубов – тридцать два, а волос – и не сосчитать. Если назойливой рекламой принудить человека то и дело бегать к дантисту, то тридцать два зуба только одного пациента могут стать хорошенькой кормушкой для целой шайки стоматологов... На зубную пасту, лаки и шампуни там, – я показал в ту сторону,  где расположен мир чистогана, – работают сотни лабораторий, научных учреждений, целые отрасли промышленности, миллионы людей. Еще неизвестно, на чем там сколочено больше капитала – на нефти или на перхоти?..

    Слушатели вместе со мной горячо одобряли политику нашей партии и правительства, которые никому не позволяли нажить сколько-нибудь заметный капиталец на перхоти советских людей.
 
    – Да, товарищи, – продолжал я свой наезд на буржуазное общество. – Из ногтя, зуба и волос можно сделать картинку. И тем более яркую, чем больше за нее уплачено. А вот с мозгами такой фокус не выйдет ни за какие деньги. Лосьоном их не очистишь, лаком не покроешь и протезом, даже золотым, не заменишь. Трудно на мозгах нажить капитал. Вот почему в мире наживы так мало охотников возиться с ними. Советская власть все расставила по своим местам. Класс-гегемон поставил на должную высоту орган-гегемон. Мозги получили свой институт. Его краеугольным камнем и в то же время предметом постоянного, глубокого изучения стала величайшая ценность всего прогрессивного человечества – мозги товарища Ленина.

    Прикосновение к святому – в зале сама собой установилась минута молчания.
 
    – Теперь – немного о самих мозгах, – продолжал я и, обособляя величайшую ценность всего прогрессивного человечества, уточнил: – Обычных человеческих мозгах. Говоря популярно, товарищи, мозги – это одна из частей сложного, но хорошо приспособленного к земному существованию человеческого тела. У каждой из этих частей – свои функции. И если, например, ноги служат человеку для хождения, то мозги предназначены для мышления. По внешнему виду ног, развитости их мускулатуры можно определить – какой ходок и бегун обладатель этих ног. А вот как определить интеллектуальные возможности человека? Мало того, что мозги скрыты в черепной коробке. Сверля, выпиливая или скалывая черепную кость, можно, конечно, добраться до них. А что толку от такого варварского метода? Внешний вид мозгов еще ни о чем не говорит. По отдельно взятому фрагменту мозговой субстанции затруднительно даже уверенно сказать – человеку или корове он принадлежит. Так что на глазок «мускулатуру» мозгов никак не определить... Надеюсь, товарищи, вам понятна проблематика вопроса?

    Мои надежды полностью оправдались. Проблематика вопроса слушателями была схвачена сразу. Ни один из них не взялся бы по отдельно взятому фрагменту мозговой субстанции определить – человеку или корове он принадлежит. И все поголовно протестовали против метода добычи этого фрагмента – посредством сверления, выпиливания или скалывания черепной кости. Тут и человек, и корова могут отбросить копыта еще до того, как горе-исследователь доберется до их мозговой субстанции.

    Я еще увереннее продолжал свою мозговедческую лекцию.

    – Всякие аттестаты, дипломы и рекомендации не могут быть бесспорными показателями умственных способностей человека. Аттестат можно подделать, диплом купить, рекомендации – выклянчить. И пока обнаружатся истинные возможности липового отличника, он успеет наломать немало дров. И, напротив, можно упустить способнейшего работника только потому, что он наплевательски относился ко всем бумагам, оценивающим его способности. Или оценщикам чем-то не угодил.
Общество развитого социализма все острее испытывает необходимость в быстрой и объективной оценке интеллектуальных возможностей каждого своего члена. Как ничто другое, это поспособствует правильной расстановке кадров во всех отраслях народного хозяйства. Следовательно, это поспособствует еще более ускоренной поступи нашего общества к намеченной партией высокой цели – коммунизму...

    «Ускоренная поступь», «партия», «коммунизм» – эти слова действовали на заведующего клубом так же, как на обученную собаку команда: «Голос!» Но как только товарищ Губин порывался встать и зачать овацию, товарищ Рабинович просил его не прерывать выступление докладчика, ибо тот весьма чувствителен ко всяким помехам. Создавать помехи докладчику завклубом не стал, но еще более глубоко обиделся на московских ученых: прерогатив по собственному разумению зачинать аплодисменты в «Кирпичнике» его не смели лишать даже товарищи из райкома партии.

    Я продолжал свою речь без перерыва на аплодисменты «ускоренной поступи».
 
    – ...Каждый человек должен занимать в обществе свое место, а не дядино. Место, обусловленное его умственным потенциалом. Создать инструмент для быстрого, точного, дешевого измерения этого потенциала – вот какую задачу взялся решить Институт мозга. Эта работа заметно оздоровила обстановку в его разобщенном до той поры коллективе. Давняя междоусобица двух основных подразделений института постепенно сошла на «нет». И сектор правого, и сектор левого полушарий отмобилизовали на решение общей задачи свои лучшие силы. Эта мобилизация принесла свои плоды. В результате вдохновенной, слаженной работы под руководством профессора Водовозова в нашем Институте мозга был сконструирован, воплощен в металл и успешно испытан в лабораторных условиях прибор, аналогов которому нет ни в отечественной, ни в мировой нейрофизиологии. Рабочее название этого прибора – мозгометр. Вот он, товарищи!

    Я с гордым видом вытащил из портфеля и показал зрителям небольшой, напоминающий автомобильный спидометр прибор, проводки от которого тянулись к какому-то хитрому головному убору.
 
    – Вот это, – я бережно расправил головной убор, – мозгометрический колпак. Он надевается на голову пациента во время измерения его умственного потенциала. Колпак, товарищи, годится для головы любого размера... Вот здесь, за стеклышком, – я ткнул пальцем в стекло «спидометра», – видна мозгометрическая лента. Она вращается на двух катушках. Риска на стекле показывает результат замера... А вот это – блок питания. Прибор может с успехом работать как от электросети, так и от простых батареек для фонарика. Поэтому, выражаясь словами великого поэта, – тунгус и друг степей калмык могут пройти мозгометрию прямо в полевых условиях, а не тащиться за тридевять земель...

    Мои слушатели гордились новым достижением советской науки: вон, до какой симпатичной простоты, компактности и дешевизны довели ученые Института мозга столь необходимый родине инструмент. Искренне порадовались за обойденных многими другими дарами цивилизации тунгуса и калмыка. Вот и они смогут надеть на свои головы мозгометрический колпак прямо в своих юртах в чумах.

    И только товарищ Губин не радовался, а все больше мрачнел. В другое время он обязательно сказал бы в микрофон: «Слава советской науке, которая под руководством Коммунистической партии...» – и породил бы жиденькие аплодисменты в «Кирпичнике». Но неприятие московскими зазнайками таких инициатив делало его на сцене каким-то лишним элементом.

    Показав аудитории мозгометр, я перешел к персонам, которым Институт мозга доверил его.
 
    – Естественно, что операторы, работающие с этим инструментом, называются мозгометристы. Так что позвольте представиться. Затируха – старший мозгометрист. Мои коллеги: товарищ Тихомиров – мозгометрист-консультант по левому полушарию мозга… Товарищ Рабинович – консультант по правому полушарию...

    Мозгометристы-консультанты во время их представления суральской общественности привставали со стульев, одергивали халаты и кланялись залу.
 
    – До этого времени испытательная мозгометрия носила лабораторный и выборочный характер. Проверялось несколько человек какой-то профессии, потом еще несколько – определенного возраста или места проживания. И так далее – с бора по сосенке. И вот теперь решено провести мозгометрию целого города, всего его населения... Процедура, товарищи, совершенно безболезненная и, разумеется, бесплатная. Разглашать или нет результат своей мозгометрии – каждый решает сам. С нашей стороны утечки не будет. Мероприятие носит исключительно добровольный характер, но мы рассчитываем на массовость. Не за горами то время, когда мозгометрия станет таким же общегосударственным делом, как прививки, флюорография, перепись. Вам, дорогие товарищи, доверено совершить почин этого всенародного дела... Пожалуйста, у кого есть вопросы?

    Определять, в каком порядке любознательные суральцы должны задавать свои вопросы выступающим в клубе, – и этой исключительной прерогативой обладал в «Кирпичнике» только товарищ Губин. Но теперь он плюнул на все свои прерогативы. Пусть старший мозгометрист сам управляется с залом.

    Я не стал суетиться. Выдержал надлежащую паузу, внимательно оглядывая аудиторию. Тянущие вверх свои руки любознательные слушатели терпеливо ждали, кому будет адресован разрешающий жест.

    Счастливчик спросил:
 
    – Товарищи мозгометристы, а почему в Институте мозга возникла междоусобица между секторами левого и правого полушарий и в чем она проявлялась?

    Ну, конечно, скандалы интересовали суральцев, как и всех других обитателей скандальной планеты, прежде всего.
 
    – Причиной междоусобицы стали бесконечные споры о том, какое полушарие мозга важнее для человека. Функции левого и правого полушарий, товарищи, заметно разнятся. Популяризируя научные выводы, правое полушарие можно назвать художником, а левое – администратором. Они мирно сожительствуют в голове человека, дополняя и помогая друг другу. Художник что-то творит, администратор хлопочет – кому бы, извините, повыгоднее сбагрить это творение... А вот у двух секторов в Институте мозга такого мирного сожительства никак не получалось. Все было разделено на две части. Даже гардероб, буфет и туалеты. Особенно острые формы противостояние приобрело после опубликования в научной печати статьи – «Рудиментарный характер правого полушария и признаки эволюции мозга в сторону его полного атрофирования». Правый сектор тут же ответил докторской диссертацией – «Новые доказательства балластного значения левого полушария». Диссертация убедительно доказывала, что левое полушарие мозга вложено природой в черепную коробку человека только для того, чтобы его шею не перекосило вправо. Ну а потом начались пакости вовсе ненаучного характера. Дошло до того, что однажды ночью из сектора левого полушария украли подопытного барана Соломона. А днем в буфете другого сектора уже подавали свежий шашлык. Всю драматичность этого инцидента усугубляло вот какое обстоятельство. За долгие годы своей беспорочной службы во имя науки Соломон стал равноправным членом коллектива левого сектора. Наряду с другими его фотография украшала Доску почета, и его имя не раз вносилось в грамоты, которыми левый сектор награждался как победитель социалистического соревнования. Коллеги долго скорбели по Соломону... Мир науки, товарищи, тоже бывает жесток. Еще как, оказывается, совместны гений и злодейство. Кто знает, какие еще формы приобрела эта жестокость, если бы не совместная работа над мозгометром. Она сплотила коллектив Института мозга до такой степени, что прошлой осенью, впервые в своей истории, оба сектора поехали на уборку картофеля в один и тот же колхоз.

    Следующий вопрос:
 
    – А сколько весят человеческие мозги?
 
    – Средний вес мозга человека – полтора килограмма.

    Еще один любознательный развил предыдущий вопрос:
 
    – Скажите, пожалуйста, а наука уже установила, чьи мозги посильнее будут – мужские или женские?

    Хихикнул не один человек.
 
    – Мозги, дорогие мои товарищи, это вам не колбаса, которой чем больше досталось, тем крупнее повезло. Да, средний вес мужского мозга несколько больше женского. Но это не дает никаких оснований утверждать, что мужские мозги «будут посильнее» женских. Феномен мозгов, приводящий в замешательство ученых, заключается в том, что их количество совсем не обязательно переходит в качество. Так, например, у кого-то их может быть целых два кило, а он дурак дураком. А у другого мозгов и от рождения было всего-то с кулачок, потом в какой-то передряге ему еще половину из них вышибли, – а он все равно остается первым в любом деле, игре и драке... Что показывают эксперименты? Эксперименты показывают, что мужчина лучше мыслит аналитически. Зато у женщин сильнее развита интуиция. Несколько вульгаризируя вопрос, можно сказать, что женщина шевелит мозгами быстрее, а мужчина – основательнее. В паре получается идеал. Так что среди прочих обстоятельств, сводящих вместе мужчину и женщину, не последнее значение имеет и это – парой они лучше соображают.

    Упоминание этого обстоятельства несомненно должно было благотворно повлиять на укрепление семьи и брака в Суральске. Уже одним этим миссия московских ученых была полезна для города.

    Вопрос был задан самым почтительнейшим тоном:
 
    – Разрешите, пожалуйста, узнать – а сколько весит величайшая ценность всего прогрессивного человечества, мозги товарища Ленина?

    Тем же почтительнейшим тоном я ответил:
 
    – По решению партии и правительства вес мозгов товарища Ленина является государственной тайной.

    Слушатели зашушукались. Если бы в эту минуту был проведен блиц-опрос мнений на этот счет, то «средневзвешенная» величина гостайны составила никак не меньше трёх кило. И как бы искоса не смотрели ученые на количество мозгов, а куда там обычным полуторакилограммовым тягаться с такой громадой мозговой субстанции.

    Дождавшись тишины, я позволил задать следующий вопрос:
 
    – А почему для первой в мире массовой мозгометрии был выбран наш Суральск?
 
    – Такой выбор, товарищи, был сделан не случайно. Как всем вам хорошо известно, большая часть трудоспособного населения Суральска работает на флагмане районной индустрии – одном из крупнейших в регионе кирпичном заводе имени Дзержинского. Есть согласованное мнение отделов идеологии, науки и культуры ЦК КПСС, что как раз работа с кирпичом формирует тот устойчивый уровень интеллекта, который является типичным для советского человека-труженика. Таким образом, результаты мозгометрии в Суральске станут репрезентативными. Их можно будет экстраполировать на всю страну.

    Устойчивый уровень интеллекта, приобретаемый человеком-тружеником в процессе работы с кирпичом, не позволял ему разуметь такие термины, как «репрезентативный» и «экстраполировать». Но догадаться можно было: умственные способности саральцев станут некоей меркой, планкой, эталоном для всего СССР. С одной стороны, это льстило слушателям, а с другой... Что если мозгометрия выявит в Суральске такой низкий уровень интеллекта на душу населения, экстраполировать который на всю страну – это только дискредитировать ее в глазах всего прогрессивного человечества? Эта опаска поспособствовала рождению главного вопроса момента:
 
    – Товарищ Затируха, а какую, собственно, величину измеряет ваш мозгометр?

    Главный вопрос ожидался, ответ на него был хорошо отрепетирован.
 
    – Величину, которую измеряет мозгометр, мы назвали так: полный умственный коэффициент. Или, сокращенно, – ПУК. Выбирая единицу измерения этой величины, в Институте мозга припомнили  народное определение высшей степени башковитости: «Ума палата». «Палата», по определению, – огромная величина. Поэтому мозгометрическая лента градуирована в «микропалатах» – от нуля до десяти тысяч. А для лучшего восприятия пациентами результатов своей мозгометрии разные отрезки шкалы ленты имеют еще и свои качественные определения. Так, например, ПУК в интервале 6100-6250 микропалат обозначается как «Незаурядный». А зафиксированный в интервале 125-150 микропалат – как «Малый». Области, лежащие за крайне правым и крайне левым значениями мозгометрической ленты, обозначаются соответственно как «гениальность» и «следы».

    Ну, про гениальность и на флагманах советской индустрии кое-что слыхивали. А вот что это за таинственная область расположена на другом конце мозгометрической ленты?
 
    – А «Следы» – это сколько?
 
   – «Следы», товарищи, – это, по сути, нисколько. Щадящая формулировка. Этикет мозгометрии... Но в Суральске такой диагноз очень маловероятен. Впрочем, как и гениальность. По прикидкам нашего института, тот и другой экстремумы будут встречаться не чаще одного случая на триста тысяч обследованных человек. А в Суральске – всего 27 тысяч жителей.
 
    – Товарищ Затируха, а ПУК – это константа или переменная величина?
 
    – ПУК, товарищи, – это константа, которую могут исказить только драматические, форс-мажорные обстоятельства – первая любовь, второй стакан водки, третий нокдаун...
 
    – А что всё-таки сильнее искажает  ПУК человека - любовь или водка?

    – Или  нокаут? – пора-пора было и пошутить в клубе.

    Я охотно поддержал такое настроение публики.
 
    –  Бесчувственное тело мозгометр воспринимает как бревно. Ну а какой  ПУК может быть у бревна?
 
    – А какая лысина – теменная или лобная – свидетельствует о большем ПУКе их обладателей?

    И пошло бы поехало в этом духе.

    Но  товарищ Губин категорически не поддержал такого легкомысленного настроения публики. Руководитель «Кирпичника» даже не дал мне возможности рассказать заранее приготовленный анекдот о лысинах. Он встал, выпрямился, одернул пиджак, поправил галстук и таким тоном, и с тем выражением лица, с которым другие говорят: «А теперь позвольте и мне сказать несколько слов об усопшем..." - спросил:
 
    – От имени всех членов КПСС Суральска прощу вас ответить на такой вопрос: можно ли измерить коллективный гений партии?

    Начавшие было своевольничать слушатели замерли с вытянутыми лицами. Вася и Моня беспокойно заерзали на своих стульях.

    Репетируя предстоящую встречу с народом Суральска, мы предусмотрели, как нам казалось, вce острые и каверзные вопросы. Как из области мозговедения, так и из сопредельных областей. И вот надо же так оплошать с коллективным гением партии – завклубом попал в совершенно незащищенное место. А ведь не бог весть как далеко от поверхности запрятан вопрос.

    Смотрю на своих товарищей. Моня, конечно, уверен, что я как-то выкручусь. Да и Вася в этом едва ли сомневается. И все-таки он поглядывает на меня с некоторой тревогой. Знает: раздражение старшего мозгометриста, вызываемое «партийными» причинами, очень часто оборачивается нападками как на саму партию, так и на тех ее членов, которые оказываются у него под рукой.
 
    – Коллективный гений партии – это, скорее, политическая категория, нежели научно-медицинская, – начал я свой экспромт. – Поэтому ваш интересный вопрос, товарищ Губин, должен быть адресован Высшим партийным курсам или Институту марксизма-ленинизма, а не Институту мозга. И все-таки позволю себе поделиться некоторыми соображениями на этот счет.

    «Лучше бы ты вообще сейчас ничего себе не позволял!» – догадался я по напряженному лицу Васи.

    «Не позволяй себе слишком многого», – Моня тоже предостерегающе нахмурил брови.
 
    – Если коллективный гений партии нельзя измерить прямо, то можно попытаться сделать это косвенным образом. И вот каким… Как известно, основной продукт коллективного гения партии – это лозунг, резолюция, историческое решение. Вот давайте и будем плясать от этой печки.

    «Ну, конечно, от другой печки тебе никак не пляшется», – осуждающе посмотрел на меня Вася.

    «Не забудь вовремя остановиться», – Моня беспокоился не так сильно.
 
    – Итак, партия бросает в массы очередной лозунг. Чем откликаются на него массы? Массы откликаются на него многочисленными митингами и собраниями трудовых коллективов. Каждое из этих мероприятий заканчивается бурными, долго не смолкающими овациями и здравицами в честь родной КПСС и ее ленинского Политбюро. То есть, заканчивается большим шумом. А вот приборы для измерения шума давно существуют. Суммируя шумы всех митингов и собраний, мы получим некоторый итоговый шум. Его величина может служить хоть и косвенной, но вполне объективной и понятной массам оценкой того коллективного гения партии, который потребовался на создание данного исторического решения. Чем сильнее шум – тем больше гений.

    «Тебя уже заносит!» – испуганным взглядом сигнализировал мне Вася.

    «Если будешь продолжать хулиганить – то недолго», – советовал более спокойный взгляд Мони.

    Я продолжал:
 
    – Понятно, что мощный митинговый шум всегда будет громче шума какого-нибудь пылесоса и даже отбойного молотка. Поэтому децибелы для его измерения мелковаты будут. Возможно, когда-нибудь отчеты о проведении в жизнь очередного исторического решения родной КПСС будут сопровождаться примечанием – шумом во сколько мегабел аукнулось оно в массах... Интереснейший вопрос поставил товарищ Губин. Вернемся в Москву – обязательно провентилируем его там…

    «Как бы нас отсюда прямо на Лубянку не отправили – мозги нам там хорошенько провентилировать!» – совсем уже поедал меня глазами Вася.

    Да и Моня взглядом тоже призывал заканчивать вентилирование этого скользкого вопроса.

    Спохватился и сам: мы, наверное, и так уже нажили себе в Суральске врагов в лице местных парикмахеров и стоматологов. Не хватало теперь заиметь здесь недоброжелателей среди многочисленных членов партии, не согласных измерять ее коллективный гений так же, как грохот отбойного молотка.

    Закругляю вопрос:
 
    – Так что измерять коллективный гений партии мозгометром – это, товарищи, все равно, что мерить температуру Солнца градусником. Сгорит к чертовой матери и то, и другое!

    Но и такое эмоциональное сравнение интеллектуального колосса партии со звездой не прибавило нам очков в глазах самого активного и сознательного коммуниста Суральска. Пользуясь данной ему в «Кирпичнике» властью, товарищ Губин сухо и холодно прервал явление мозгометристов народу. Я успел еще только выразить свою твердую убежденность в том, что общегородская мозгометрия убедительно докажет – может, еще как может «своих платонов и быстрых разумом невтонов» земля Суральская рожать.

               
                Г л а в а IV
                ЕСТЬ УКАЗАНИЕ ПОБРАТАТЬСЯ

    – Органы у нас сегодня на повестке дня, – начал очередное собрание партактива Суральска первый секретарь райкома товарищ Тельнов. – Давай, товарищ Романов, сразу о нашей главной дыре, о кирпичном заводе.

    Начальник райотдела милиции доложил партактиву:
 
    – Товарищи, нынешний отчетный период характеризуется некоторым падением темпов роста общих объемов хищения социалистической собственности на кирпичном заводе.
 
    – Подожди-подожди! – прервал его Николай Федорович. – «Некоторое падение темпов роста» – это что? Меньше, что ли, стали воровать кирпича?
 
    – Общий объем хищений несколько увеличился. Но этот прирост почти на полтора процента меньше аналогичного прироста за прошлый отчетный период. Мы рассматриваем это как положительную тенденцию.
 
    – Да, интересная у тебя получается арифметика: и воровать стали больше, и положительная тенденция имеется. Ладно уж, продолжай, – махнул рукой Николай Федорович.

    Майор Романов, сразу уличенный в лакировке действительности, без воодушевления продолжал доклад о борьбе его ведомства с хищениями продукции кирпичного завода.

    Громких викторий в этой борьбе за милицией никогда не числилось. Положительных тенденций – и тех не за каждый отчетный период удавалось наскрести хотя бы на полтора процента.

    Решительных побед на этом фронте у милиции и быть не могло. Ни один другой вид собственности не имеет такой предрасположенности к похищениям, как социалистическая.

    Оставьте вы где-нибудь без присмотра несколько абсолютно одинаковых вещиц да набросьте на одну из них бирку – «Социалистическая собственность». Вот ее-то первой и свистнут. Оно, конечно, и всем другим оставленным без присмотра вещицам рано или поздно приделают ноги, но первой непременно стибрят именно соцсобственность.

    Да что там – «оставьте где-нибудь». Поместите вы социалистическую собственность за семью высокими заборами, напишите на ней аршинными буквами: «Заминирована! Радиоактивна! Обработана чумными вирусами!», – уволокут и эту. Быть похищаемой – это родовая черта социалистической собственности. А любую родовую черту, как давно известно, может исправить только одно – могила.
Умыкание кирпича с флагмана Суральской промышленности было регулярным и масштабным.

    Первый секретарь нахмурил брови:
 
    – Что делается для пресечения хищений?

    Майор Романов суетливо доложил:
 
    – За отчетный период работниками райотдела милиции и мной лично на заводе проведено 8 профилактических бесед, формирующих у трудящихся негативное отношение к хищениям социалистической собственности. В ограждении вокруг завода заделано 17 проломов, пролазов и подкопов общей площадью 56 квадратных метров. Заменены разбитые лампы и стекла в 5-ти прожекторах. Поверх забора смонтировано 175 килограммов новой колючей проволоки взамен потерявшей свои защитные свойства. Произведена замена 4-х утративших штатную злобность сторожевых собак. За систематическое пособничество вывозу с территории завода крупных партий кирпича без надлежащим образом оформленной документации привлечен к уголовной ответственности начальник Проходной № 3 Котов.
 
    – Эх-ма! – воскликнул первый секретарь. – Опять у них начальник Проходной № 3 отличился. Что это они повадились один за другим привлекаться к уголовной ответственности?
 
    – Проходная № 3 – это проходная на Ореховку, – напомнил первому секретарю начальник милиции.

    Если кирпичный завод был главной дырой всего Суральска, через которую вытекала соцсобственность, то проходная на Ореховку была главной дырой кирпичного завода. В этом отношении ни самый большой пролом, подкоп и пролаз, ни даже их общая площадь в 56 квадратных метров и в подметки ей не годились. Растущий не по дням, а по часам дачный поселок строился главным образом из кирпича, вывозимого через Проходную № 3 без надлежащим образом оформленной документации. И все ее начальники способствовали этому.

    Разумеется, каждый из них, готовясь к вступлению в должность и зная горькую судьбинушку своих предшественников, заранее принимал неприступный вид, показывал кому-то воображаемому фигу и зло говорил: «Отыди! Не на того напали, ребята. Уж я-то устою от любого искушения. Никогда не стану пособничать провозу кирпича через вверенную мне родиной Проходную № 3 без надлежащим образом оформленной документации. Никогда!»

    Но и этот зря зарок давал. Быстрые разумом суральские платоны и невтоны могли не только избавлять колючую проволоку от ее защитных свойств, а сторожевых собак – от их штатной злобности. Они быстро и точно определяли тот размер искушения, который необходим новому начальнику Проходной № 3 для избавления его от дурной привычки показывать людям фигу. И скоро он входил в такой азарт пособничества незаконному вывозу кирпича через вверенную ему родиной проходную, что подчас оказывался в суральской каталажке еще до того, как заканчивался негромкий судебный процесс над его предшественником.

    Обитатели Ореховки должны были возвести монумент в честь безымянного начальника Проходной № 3. Согбенная фигура в лагерной робе, а на пьедестале – золотые буквы: «Да не обойдет тебя стороной первая же амнистия. Благодарная Ореховка».

    Многие из присутствующих на собрании партактива могли бы оказаться в первых рядах собравшихся на открытие того монумента. А сейчас, опустив головы, они внимательнейшим образом осматривали свою обувь, поворачивая ее и так и этак. И только тогда, когда Ореховка перестала упоминаться, окончательно убедились, что ни грязи, ни пыли на обуви нет.
 
    – Давай, Девяткин, резолюцию по этому вопросу, – сказал Николай Федорович своему помощнику.

    Девяткин говорил ровным, негромким голосом:
 
    – Резолюция, товарищи, предлагается такая: «Отметить некоторые положительные тенденции по усилению мер противодействия хищениям социалистической собственности на кирпичном заводе. Еще раз обратить внимание его администрации на слабую кадровую и воспитательную работу с персоналом Проходной № 3».

    Чтобы присутствующие в который уже раз не посчитали, что все резолюции в райкоме от первой до последней буквы сочиняет Девяткин, первый секретарь распорядился:

    – Ты еще что-нибудь насчет собак туда втисни. Пусть увеличат их поголовье, что ли.  Все-таки сторожевая собака не так быстро начинает вилять хвостом, как охранник.

    Покончив с делами на кирпичном заводе, перешли к городским делишкам помельче.
 
   – Обстановка вокруг пивного ларька не оздоравливается? Там по-прежнему доминирует хулиганствующий элемент? Стекла бьют все так же? – спросил первый секретарь у начальника милиции.
 
    – Достоверной статистики насчет разбитых в пивном ларьке стекол нет...
 
    – А насчет разбитых рож?..

    Начальник милиции угодливо хохотнул вместе со всем партактивом.

    Кипучая жизнь в единственном пивном оазисе города привносила в милицейскую статистику большую часть препровождений в вытрезвитель, драк и даже телесных повреждений различной степени тяжести. А в общий процент разбиваемых в Суральске стекол маленькое оконце пивного ларька вносило львиную долю. Другие стекла в городе били от случая к случаю – зачастую без всякого умысла, по неосторожности. Стекла пивного ларька били исключительно по злому умыслу. Так жаждущие, но неплатежеспособные клиенты протестовали против заведенного «пивцом» Сашкой Барашковым порядка – пива в долг не наливать ни под какие клятвы. «А если завтра война? – говорил он жаждущему. – Разве станешь ты тогда отдавать свой долг?» – «Стану, Сашка, вот те крест стану! Как только объявят войну, я первым делом к тебе побегу, должок возвращать». – «Как же, побежишь ты ко мне. Ты сразу по мобпредписанию убежишь – только тебя и видели. А когда на тебя похоронка придет, тогда и вовсе плакали мои денежки». – «Ой, Сашка, смотри, как бы на тебя вперед похоронка не пришла!» – «На меня не придет. Отойди от окошка!»

    Обиженный не откладывал битья стекол до войны. Не очень будет удобно, мчась по мобпредписанию к месту сбора, делать еще и крюк к пивному ларьку.

    Но даже у пивного ларька за отчетный период не произошло ничего криминально-выдающегося. И самое главное: по милицейской линии из Суральска в иной мир никто не отбывал.
 
    – Ну а что с этой фашистской гадостью у нас  творится? Почему не прекращаются эти художества на стенах? – спросил первый секретарь.
 
    – Свастика и другая нацистская символика – это, я думаю, по ведомству товарища Лепетухина. Эти художества – скорее, идеология, а не уголовщина, - а чуть подумав, майор решился добавить: – Возможно, товарищу Лепетухину стоит более внимательно присмотреться к этому делу и по другой причине...

    Это был уже явный намек: мало кто в городе сомневался в том, что многие паскудные делишки в Суральске совершаются под предводительством очень авторитетного среди городской «золотой молодежи» сынка главного суральского идеолога.

    Товарищ Лепетухин в долгу не остался:
 
    – Возможно, товарищу Романову тоже стоит к чему-то присмотреться поближе. Например, к тому, чьи хоромы в Ореховке и по сей день остаются непревзойденными по своей величине и роскоши. И соизмерить эту величину и роскошь со скромным майорским жалованьем...

    Назревающая схватка представителей двух влиятельных ведомств могла привести черт знает к чему. Первый секретарь тут же пресек ее. Он попросил высказаться представителя самого могущественного ведомства страны.
 
    – Олег Глебович, а как вы оцениваете в общем и целом общественно-политическую обстановку в городе?

    Подполковника КГБ Стрелкова в городе уважали и за орган, который он достойно представлял, и за личные качества. Молчун, аскет, трезвенник. Только одного человека в Суральске первый секретарь райкома называл так почтительно –  по имени-отчеству.
 
    В нескольких словах подполковник успокоил партактив: как и во все прошлые отчетные периоды, общественно-политическая обстановка в городе в общем и целом была здоровой. Даже у пивного ларька никто не посягал на изменение существующего строя в стране и не отказывался в случае объявления войны тотчас бежать по мобпредписанию.
 
    – Скажите, Олег Глебович, а что наш главный городской анонимщик? Продолжает пописывать в Центр?

    Олег Глебович не стал вгонять в краску первого секретаря райкома отказом отвечать на такой деликатный вопрос при многочисленных свидетелях.
 
    – Да, анонимщик писать продолжает. И вся его корреспонденция имеет прежнюю направленность. В своём последнем письме в Москву автор настаивает на том, что человек с исконно русской фамилией Сидоров никогда не сможет стать выдающимся скрипачом, пианистом, виолончелистом... Потому что, как он объясняет, все музыкальные инструменты узурпировали лица известной национальности. Сидорову они оставили только барабан и балалайку…

    Никто из партактива не посмел спросить у подполковника КГБ: а откуда ему ведома «направленность» исходящей и входящей в Суральск корреспонденции? И каждый давал себе слово еще бдительней следить за «направленностью» своих писулек куда бы то ни было.
 
    …– Это хорошо, что у наших анонимок в Центр такая безобидная направленность, – с удовлетворением сказал первый секретарь. – Виолончель, балалайка, барабан...

    Своим лаконичным выступлением подполковник Стрелков подвел Девяткина к совершенно очевидной резолюции: жители Суральска твердо стоят на партийной платформе даже тогда, когда на ногах уже совсем не стоят.

    Завершая обсуждение этого вопроса, первый секретарь сказал:
 
    – А того, кто норовит сойти с этой платформы... Этого, например... Как его фамилия, Девяткин?
 
    – Горбунов.
 
    – И фамилия ведь какая говорящая! Так вот этого Горбунова обязать пройти мозгометрию хоть под конвоем. Проверить, все ли у него с головой в порядке? Проверить, какой у него этот... Как называется этот коэффициент, Девяткин?
 
    – ПУК – полный умственный коэффициент.

    Но тут к затронутой лишь вскользь мозгометрии пришлось возвращаться еще раз. Оказалось, что ни добровольно, ни принудительно проходить ее саральцам будет негде. Завклубом отказал мозгометристам в помещении, и те просят у городских властей срочно подобрать им другое.
 
    – А что случилось, товарищ Губин? – уважительно и участливо спросил первый секретарь. – Почему вы не хотите, чтобы они работали в клубе?

    Если товарища Стрелкова первый секретарь уважал и обращался на «вы», видя в нем персонифицированную инквизицию партии, то товарищ Губин был для него ее воплощенной святостью.

    Только глубокая святость может подвигнуть скромного служителя хоть коммунистической, хоть любой другой религии на постижение содержания всех многомудрых писаний своего вероучения. Николай Федорович не раз зондировал в кулуарах различных областных совещаний – есть ли в их регионе хоть один еще человек, который от доски до доски осилил «Капитал»? Знатоки вопроса уверенно отвечали: нет больше в области такого человека. Шепотком в тех же кулуарах высказывалось подозрение – а есть ли сейчас хоть один такой человек во всем социалистическом лагере, не говоря уже обо всех прочих лагерях? Это обстоятельство еще более усиливало почитание первым секретарем суральского райкома КПСС скромного заведующего клубом – как некоего природного уникума общепланетарного масштаба. Другие члены партактива Суральска, постижение которыми «Капитала» завершалось тяжелыми вздохами не далее седьмой страницы, воспринимали товарища Губина хоть и не святым, но тоже инородным телом в своей среде.

    Без верноподданнической дрожи в голосе, не вытягиваясь по стойке «смирно», товарищ Губин сухо ответил первому:
 
    – В этом помещении будет организован постоянный лекторий. Тема лекций такая: «Капитал» Карла Маркса – как животворящая основа коллективного гения партии». Готовить и проводить лекции буду я. Приглашаю всех товарищей.

    К откровениям, которые даруются высшими силами святым людям, мир греховный должен относиться с благоговейным почтением. Если покрытому полувековой коростой отшельничества старцу было видение, что надо копать на некоем пепелище и откопается там иконка чудотворная, – то земляки того старца так немедленно и поступали (если иконка не откапывалась, святая короста оставалась вне подозрений – копали плохо). И если товарищ Губин был осеян свыше мыслью организовать в «Кирпичнике» лекторий по теме: «Капитал» – животворящая основа...», – то как можно воспрепятствовать такому начинанию? Как можно отмахнуться от приглашения на этот лекторий? Да со всеми чадами и домочадцами! Да не один раз! Да выучить те лекции наизусть и на музыку переложить!

    Ну а где тогда московским ученым проводить мозгометрию?
 
    Как всегда бывало в затруднительных положениях, Николай Федорович вопросительно посмотрел на Девяткина. Тот не заставил себя ждать, сразу нагнулся к уху первого. Слушал Николай Федорович сердито, но головой кивал согласно.
 
    – Тут, товарищи, такое поступило предложение. Выделить для мозгометрических опытов наш недостроенный общественный туалет. Само сооружение почти готово, а то, что сантехническое оборудование не все еще смонтировано, – так зачем оно им всё?

    Партактив поступившее предложение одобрил.

    Определенного отношения к предлагавшейся городу мозгометрии ни у кого в Суральске еще не выработалось. Но эта научная дисциплина уже воспринималась как нечто не совсем серьезное. Ясно было, что среди советских наук мозгометрия займет место скромное. Не только много ниже наук о расщеплении атома, порохах и броневом листе, но даже едва ли выше какой-нибудь социологии. У серьезных наук – свои полигоны, бункера, шахты. У самых серьезных – свои закрытые города. Им не надо искать и выпрашивать случайные помещения для своих опытов. Для мозгометрии и сортир сойдет. К тому же, без полного комплекта сантехнического оборудования, – это еще и не совсем даже сортир.

    Кто-то из участников собрания спросил:
 
    – Николай Федорович, а какая все-таки будет установка? Нацеливать массы на прохождение мозгометрии? Как вы сами относитесь к этому вопросу?

    Николай Федорович осмотрительно оставил вопрос открытым:
 
    – Мои мозгометристы вон где сидят! – он многозначительно указал пальцем вверх – на те партийные высоты, откуда товарищи из обкома внимательно следили за всеми его действиями.

    И вот же чудо – в это самое мгновение зазвонил телефон, напрямую соединяющий первого секретаря райкома с теми высотами, на которые он только что указывал. Подняв трубку, Николай Федорович встал.

    За короткое время разговора его лицо быстро меняло свое выражение – от горестного ожидания крупных неприятностей до с трудом сдерживаемого ликования.
   
    Выслушав вышестоящего товарища, первый секретарь вытянулся и отрапортовал: «Указание понял. Немедленно приступаем к его претворению в жизнь!»

    Почтительно положив трубку телефона на место, Николай Федорович уже не скрывал радости:
 
    – Товарищи, наша взяла! Есть указание побрататься с Альтенбургом.

    От эйфории кто угодно может наговорить всяких глупостей. В речениях первого секретаря райкома, если они не были заранее отредактированы Девяткиным, такие неприятности сплошь и рядом случались и без всяких эйфорий. От эйфории выступление Николая Федоровича могло пострадать ещё пуще. Поэтому он распорядился:

    – Ну-ка, Девяткин, расскажи предысторию вопроса. Не все товарищи в курсе.

    Девяткин был готов в любой момент хладнокровно выступить по любому вопросу – от его предыстории до резолюции по нему.
 
    – Товарищи! Полгода тому назад сектор Дружбы народов ЦК КПСС спустил в обком разнарядку – райцентрам Суральску и Турьеву побрататься с каким-нибудь из двух городов стран народной демократии. Один из этих городов – Альтенбург. Он находится в Германской Демократической Республике. Другой город – Баян-Хонгор. Он расположен в Монгольской Народной Республике...
 
    – В пустыне Гоби, – не удержался от реплики Николай Федорович. – В самом гиблом месте!

    Выждав, не продолжатся ли колкости по адресу пустыни Гоби, Девяткин продолжал:
 
    – Как распределить эти города между Суральском и Турьевым – этот вопрос доверено было решить обкому.
 
    – Тоже мне город! – хмыкнул Николай Федорович. – Небось, одни юрты в этом «городе». И в каждой – туча скорпионов! Только успевай от них увёртываться…

    Выдержав точную паузу, Девяткин продолжал:
 
    – В обкоме преобладало такое мнение: Альтенбург отдать Турьеву, а Баян-Хонгор – Суральску...
 
    – Всучить нам его хотели! – опять эмоционально прервал размеренную речь своего помощника первый секретарь. – Не на того напали!.. Продолжай Девяткин.
 
    – Николай Федорович такого мнения решительно не поддержал. Он  обращал внимание товарищей в обкоме на тот факт, что во всем Баян-Хонгорском аймаке нет ни одного кирпичного  завода, а в Суральске нет ни одного скорпиона. Где же у двух городов точки соприкосновения?
 
    – Что же мне теперь, говорю, своих скорпионов, что ли, разводить? – с удовольствием вспоминал свою остроумную находку Николай Федорович. – А потом предупреждать монгольских товарищей: «Вы, братишки, осторожней у нас тут по гостям шастайте. Наши скорпионы – не чета вашим заморышам. Наш скорпион – та еще гадюка!»

    Терпеливо переждав веселье партактива, Девяткин тем же ровным голосом продолжил историю борьбы двух райцентров за Альтенбург.

    Первый секретарь Турьевского райкома партии тоже не мальчиком для битья слыл в обкомовских кабинетах. У Турьева тоже не было с Баян-Хонгором никаких точек соприкосновения. Во всем Баян-Хонгорском аймаке не было ни одной чулочно-носочной фабрики, коей был славен город Турьев. А во всем Турьевском районе не было, например, ни одного верблюда. О чём будет толковать побратимам?

    Решительное отпихивание от себя Баян-Хонгора, судя по всему, давно пылящегося невостребованным в секторе Дружбы народов ЦК КПСС, обоими первыми секретарями аргументировались одинаково: абсолютно не на чем было завязывать с монгольскими товарищами неразрывные узы братства. 
 
    И вот она – победа Суральска. Даже рядовые члены партактива догадывались – в чём же кроются причины этой великой победы. А для работников « органов» они были хорошо известны.

    Победа Суральска над Турьевым была обусловлена проигрышем чулок и носок как товара кирпичу. Много ли пар носок надо даже самому высокопоставленному человеку для счастья? А вот кирпича ему для строительства дачи надо много. Любой мало-мальски внимательный глаз мог бы заметить, как за ближайшим поворотом после парадного выезда с завода у многих машин спешно снимался с бортов транспарант: «Получай, родина, наш кирпич!» Старательно объезжая стройки родины, эти грузовики катили к дачным уголкам областного центра.

    Закончив предысторию вопроса, Девяткин вежливо спросил:
 
    – Николай Федорович, не желаете что-нибудь добавить?

    Много чего хотел бы сказать сейчас товарищ Тельнов. Но пока Девяткин не подготовил его развернутого выступления, построенного по всем правилам родной речи, высказался кратко:
 
    – Монголия нам тоже брат, но ГДР нам… лучше.

    Братание двух городов предполагало скорый обмен делегациями. И сразу стало понятно, что формирование делегации Суральска для поездки в Альтенбург будет происходить ох как не безболезненно. Товарищей, желающих на дармовщинку махнуть в Европу, будет куда как больше тех, кто предпочтёт  слушать лекции товарища Губина о «Капитале»  – животворящей силе.


                Г л а в а   V
                ИНВАЛИД ПО РОЖДЕНИЮ

    Когда мы подошли к суральскому долгострою, я  недовольно присвистнул:
 
    – Нет, город не проникся значением нашей исторической миссии. Его партактив руководствуется принципом всех скупердяев: «На тебе, Боже, что нам не гоже».
 
    – Туалет, да еще недостроенный... – Вася тоже не одобрял скупердяйство партактива.

    А вот Моня нашел слова в его защиту:
 
    – Осуществлять нашу историческую миссию в действующем сортире было бы еще неудобней.

    Волей-неволей пришлось смириться с подарочком городских властей. Хорошо еще, что нас вовсе не оставили на улице. Кто бы тогда к нам пошел?
 
    – Ничего-ничего, друзья, – я говорил уже ободряюще. – Для летней военной кампании сгодится и такая ставка. Вон, даже стекла кое-где уже есть. У первопроходцев всегда напряженка с помещениями. Все революционное делается на чердаках, в подвалах да курятниках…

    Мы, не спеша, осмотрели нашу ставку в Суральске. Я озвучивал экскурсионные выводы:
 
    – И этот сортир не обещает стать украшением города. И этот обещает стать убогим калекой. Почему так? Что за немощь такая сортирная? Во всем СССР всего пять приличных общественных туалетов. Два на Красной площади да три – на ВДНХ. Вася, ну скажи нам, пожалуйста, почему коммунизм так не любит общественные сортиры? Почему в стране – хронический сортирный дефицит? И почему сортиры у коммунизма всегда получаются инвалидами по рождению?

    Моня любезно позволил Васе собраться с мыслями, а в это время сам попытался объяснить нелюбовь коммунизма к общественным сортирам.
 
    – Все гражданские объекты у коммунизма обязательно должны иметь и свое второе назначение – оборонное. А вот оборонного назначения общественным сортирам коммунизм никак не находит. Потому и в пасынках они у него.
 
    – Вот-вот! – заострял я вопрос. – Отвечай, Вася, не увиливай! Почему коммунизм препятствует широкому внедрению общественных сортиров в массы? И почему патронов у него всегда на три войны заготовлено, а туалетной бумаги только на полчаса торговли хватает?

    Вася от ответа не увиливал.
 
    – А что, разве укрепление своей обороноспособности – это не первостепенная задача государства? Бюджет не резиновый. Должны быть какие-то приоритеты. Если государству приходится выбирать между производством ракеты и строительством общественного туалета, – что оно, по-вашему, должно выбрать?

    Вася, как ему казалось, задал риторический вопрос, но два других мозгометриста, не сговариваясь, хором ответили:
 
    – Конечно, туалет!

    Я объяснил ошибочность существующих государственных приоритетов:
 
    – Еще одна ракета – это всего лишь незначительное укрепление обороноспособности государства, которое, к тому же, останется невидимым для подавляющего числа населения.  А еще один первоклассный общественный туалет – это существенное и наглядное, подчёркиваю – наглядное, укрепление политического строя государства. Потому что ничто, Вася, так не унижает человека, как отсутствие в пределах досягаемости туалета в критический для него момент. В такие моменты несчастный готов на что угодно. Многие антипатриотические поступки советских людей можно объяснить вопиющим недостатком в стране общественных туалетов. Три четверти  диссидентов стали таковыми только потому, что не успели добежать до сортира.
 
    – Ну, конечно-конечно! – усомнился Вася в такой  связи. – Понастрой на каждом углу туалеты – и даже диссиденты тут же станут патриотами.
 
    – Да-да, Вася, именно так и будет! – настаивал я. – Вот если тебе в момент острой, безотлагательной, полновесной нужды, приключившейся с тобой в незнакомом  месте да еще на виду у людей, – вот если бы тебе в такой момент предложить выбор: продать родину и тут же получить чистый, теплый сортир с мягкой туалетной бумагой или...
 
    – «Или»! – не задумываясь, сделал свой выбор Вася, предпочтя обделаться на виду у людей, но родину не продавать.
 
    – Сортироведение – какая богатая дисциплина! – продолжал я разрабатывать тему. – Сколько интереснейших ассоциаций возникает... Пользуясь располагающей к этому обстановкой, нам, друзья, следует приступить к написанию актуальнейшего труда. Труда, не уступающего и по своему общественно-политическому весу, и по весу буквальному бессмертному «Капиталу». Общим названием для всех трех томов предлагаю сделать такое: «Общественный сортир – как зеркало коммунизма». Какая самая важная общая родовая черта у коммунизма и общественного сортира? Правильно – узкие места. Поэтому название первого тома напрашивается сразу – «Засор».

    Моня быстро включился в создание актуальнейшего труда:
 
    – Название второго тома тоже сразу напрашивается – «Опять засор».

    Я радостно продолжил:
 
    – Тогда название третьего тома напрашивается само собой – «Господи, неужели снова засор?!»
 
    – Запретят как религиозную литературу третий том, – предположил Моня.

    Я вздохнул:
 
    – Ну, запретят наш скорбный труд, положим, еще до третьего тома. Придется издавать на Западе… Вася, – обратился я к куратору левого полушария, не желавшему проводить никаких параллелей между сортиром и коммунизмом, – у тебя, случайно, нет там знакомых издателей антисоветской литературы? Пора наводить мосты...
 
    – Коммунизму от вашей болтовни не холодно, не жарко, – спокойно сказал Вася. – О деле надо думать, раз уж взялись за него, а не изощряться в словоблудии.
 
    – Верно-верно, Вася, – согласился я. – Давайте подумаем о деле. Что нам понадобится для меблировки нашего заведения? Простенький стол из разряда б/у – для канцелярского уголка. Несколько таких же стульев, можно и разнокалиберных... Будем клянчить. Клянчить лучше всего на предприятиях общественного питания. Там и народ сытый, а потому добрый, и там всегда отыщутся приговоренные «на дрова» столы и стулья. А взамен мы дарителям их ПУК без очереди замерим…

    На выклянчивание приговоренной «на дрова» мебели и другую подготовительную работу много времени не потребовалось. В «Пельменной» удалось даже разжиться вращающимся креслом, единственным недостатком которого было то, что оно не вращалось. Кресло было названо «мозгометрическим», и теперь оно предназначалось для усаживания в него пациентов во время таинства мозгометрии.

    Зашли в отдел канцтоваров единственного в Суральске книжного магазина. Первым делом купили самый толстый из имеющихся там гроссбухов.
 
    – Это будет «Мозгометрический журнал», – любовно поглаживал я покупку. – Пациенты не станут нас уважать, если мы не будем делать никаких записей.

    Почему-то в этом же отделе продавалась статуэтка «Мыслитель». Наша тема – взяли и «Мыслителя». Будет украшением канцелярского стола.

    Еще пришлось раскошелиться на несколько больших листов бумаги-«миллиметровки». Их чистая обратная сторона послужила для написания объявлений. Ими город оповещался о том, где и когда начнется обещанная мозгометрия населения. Сортир в объявлениях был назван «приземистым серым сооружением на улице Красных зорь».

    Из экономических и производственных соображений жить решили в этом же сооружении. Для пионеров научно-технического прогресса это норма: всем изобретателям революционных машин, механизмов и приборов приходилось неделями не вылазить из своих подвалов, курятников и тому подобных неказистых помещений, доводя там свои изобретения до ума, тихой поломки или оглушительного взрыва.


    Вечером, накануне первого приемного дня, я сел за стол, стукнул об него пару раз «Мыслителем» для привлечения к себе внимания, пододвинул поближе «Мозгометрический журнал» и торжественно сказал:
 
    – Завтра начинаем, друзья! Давайте еще раз представим предстоящую нам работу… Итак, пациент заходит, пугливо озирается и говорит: «Здрасьте! Вот решил, как все сознательные граждане, тоже пройти мозгометрию». Мы усаживаем его в мозгометрическое кресло, надеваем ему на голову мозгометрический колпак, просим смотреть в висящее перед ним мозгометрическое зеркало и включаем мозгометр. «А для чего, товарищи, надо смотреть в зеркало?» – последует естественный вопрос. «А для самоконтроля, – последует такой же естественный ответ. – У мозгов и физиономии, дорогой наш пациент, существует обратная связь. Осмысленное выражение лица поспособствует более полному проявлению интеллекта...» Пусть даже к нам никогда не придет сам владелец зеркала. Но ведь у него есть родственники, друзья-приятели, соседи, знакомые. Есть участковый милиционер и участковый врач. Есть, наконец, сантехники, электрики и прочий глазастый народ. Пусть хотя бы один из этих уважаемых граждан, проходя мозгометрию, однажды тихо скажет: «Постойте… А ведь я уже где-то видел точно такое же зеркало...» Мы тут же начинаем активно стимулировать его воспоминания: «Нет-нет, вероятно, вы видели похожее, но не такое. Мы не уверены, есть ли еще на всей планете хоть одно такое же зеркало...» Наконец, беспрестанно травимый нами пациент хлопает себя по лбу и восклицает: «Вспомнил! Точно такое же зеркало я видел у Веры Ефимовны Башибузуковой». Мы ненавязчиво уточняем: «Это не та ли гражданка Башибузукова, которая проживает на улице Юных пионеров, в доме № 1, в квартире № 1?» Пациент замашет руками: «Да что вы такое говорите! Вера Ефимовна Башибузукова проживает на улице Старых большевиков,  в доме № 11 и в квартире № 11. Вот там, в спальне, над прикроватной тумбочкой, и висит точно такое же зеркало, как у вас. Абсолютно такое же!» Разумеется, мы не станем расспрашивать пациента о том, что он делал в спальне Веры Ефимовны Башибузуковой. И ей самой не станем задавать нетактичных вопросов. Мы только горячо попросим Веру Ефимовну пожертвовать ее зеркало мозгометрии. Или, на худой конец, уступить нам его за умеренную плату.
 
    – А зачем мозгометрии нужно два одинаковых зеркала? – поставил себя на место Веры Ефимовны Вася.

    Моня сразу нашел ему применение:
 
    – Для разминки физиономии. Пока один пациент проходит мозгометрию перед первым зеркалом, следующий корчит рожи перед вторым.

    После победоносного набега в спальню гражданки Башибузуковой, я перешел к арьергардным боям в нашей суральской кампании.
 
    – Через день-другой после этого в нашей команде произойдет какое-нибудь печальное событие, которое сделает совершенно невозможным продолжение нашей научной миссии. Например, ночью кто-то стащит у нас мозгометрический колпак.

    – Прямо с Васиной головы, – уточнил Моня.
 
    – И от такого нервного потрясения у него атрофируемся как раз то полушарие мозга, которое он курирует… – я сделал причину нашего немедленного отбытия из Суральска еще более печальной.

    Вася легонько огрызнулся:
 
    – Если вы и с  «гражданкой Башибузуковой» будете разговаривать таким тоном, она сразу поймет, что имеет дело с пройдохами.
 
    – А мы с Моней  вовсе  не станем с ней разговаривать. Беседовать с Верой Ефимовной будешь ты и только ты, Вася. Так оно и по содержанию, и по тону будет вернее. Речи при выносах – хоть тел, хоть зеркал – такие речи лучше всего удаются партийным товарищам. Это мажор – не их стихия. А в миноре коммунисты чувствуют себя, как рыба в воде, – ведь им так часто приходится прощаться со своими павшими в роковой борьбе соратниками.  Во время прощания гражданки Башибузуковой с ее зеркалом мы с Моней лишь скорбно обнажим головы.

    Роли при выносе зеркала из спальни «гражданки Башибузуковой» были распределены. Оставалось узнать – кто в городе скрывается под этим именем. Для этого и будет проводиться массовая мозгометрия жителей Суральска.

   
    Из суеверных соображений решили утром не выглядывать за входную дверь своего заведения вплоть до 9 часов – объявленного начала нашей работы.

    Задолго до открытия у входа стали слышаться отдельные слова и реплики. Они становились все громче, звучали все чаще. Выделялись настойчивые требования некоего гражданина предоставить ему какое-нибудь транспортное средство. Начинался этот ряд так: «Да вы мне только хороший гусеничный вездеход дайте!» Далее претензии вопиющего гражданина шли по нисходящей. Вездеход его устроил бы и колёсный, потом он просил дать ему хотя бы «Москвич», затем – «Запорожец», мотоцикл с коляской, мотоцикл без коляски... К 9 часам его запросы еще более уменьшились, зато сильно возросла их громкость: «Да хоть мопед мне дайте!..»

    Я радостно потирал руки:
 
    – Слышите? Пошел-пошел народ на мозгометрию. Вот только шум и конфликты в очереди надо немедленно пресечь. Наша очередь должна быть образцом культурного поведения. В нашей очереди граждане должны тихо и степенно говорить о галактиках, Спинозе, тригонометрических функциях... Моня, выйди, пожалуйста, в народ. Задай там правила поведения.

    Моня вышел наружу – навязывать очереди Спинозу и тригонометрические функции. Вернулся быстро.
 
    – Ну как, много народу? – догадываюсь, что от предстартового волнения у меня горят глаза.
 
    – Не сказал бы, что очень много… – будто все еще подсчитывая народ про себя, ответил Моня.
 
    – Хотя бы приблизительно?
 
    – Приблизительно – один человек, – закончил свои издевательские подсчеты Моня.
 
    – Как – один человек? А кто же это там так шумит?
 
    – Вот он и шумит.
 
    – Что, сам с собой разговаривает?..

    Неужели история мозгометрии начнется с какого-то клинического случая?

    Задумались – это еще что за предзнаменование такое?
 
    – Первый блин и должен быть комом, – успокаивал коллектив Вася.

    Подождали еще немного. «Народ» за дверью все больше закипал.

    Распоряжаюсь:
 
    – Открываем! На мозгометрической ленте найдется отметка для любой странности... Мы готовы?

    Оба мозгометриста-консультанта кивнули головами.

    Я вышел официально встретить и проводить к мозгометрическому креслу нашего первого пациента.

    У кресла наготове стоял Вася, держа в руках мозгометрический колпак. За столом в таком же белом халате сидел Моня. Он раскрыл «Мозгометрический журнал», готовясь сделать в нем первую запись.

    Первым пациентом оказался резво семенящий кривенькими ножками низенький мужичонка с удивительно быстрыми глазками и верткой шеей. Слегка приоткрыв рот, он восторженно осматривался вокруг, ожидая чуда.

    Мы бережно усадили его в кресло. Я с должным пафосом произнес краткую приветственную речь, в которой не скупился на щедрые авансы ПУКу нашего первого посетителя.

    Любезно спрашиваю:
     – Как желаете пройти мозгометрию – под своим настоящим именем или под псевдонимом?


    Пациент выбрал второе:
 
    – Можно, я буду Колумбом?
 
    – Можно. Товарищ Рабинович, запишите, пожалуйста.

    В первой строке нашего уважаемого гроссбуха Моня старательно записал: «Мозгометрический опус №1. «Колумб». Мужской…» В последней, четвертой, колонке оставалось проставить результат мозгометрии.

    Вася осторожно надел на вертлявую голову «Колумба» мозгометрический колпак, заботливо спросил: «Не жмет?» Потом попросил его придать своему лицу как можно более умное выражение, предложил для контроля этого выражения внимательно смотреть в зеркало – и включил мозгометр. Прибор ровно, солидно загудел.

    Когда в Москве я заказывал Диме Иванову нечто заведомо ни на что не пригодное, но обязанное своими внешними признаками не противоречить своему названию – «мозгометр», то основное требование к загадочному прибору сформулировал так: «Полезным может он не быть, но хорошо гудеть обязан». Дима справился с заданием:  гудел прибор хорошо, как и подобает гудеть исправному моторчику электробритвы.

    Делать «умное» лицо и быть совершенно безмолвным пациента хватило секунд на пять.

    – Эх, и люблю я быть самым первым! Страсть как мне нравится всех опередить!
 
    – В мозгометрии это у вас получилось. Удавалось еще где-то становиться самым первым? – спросил я.
 
    – Здесь было просто. Никто под ногами не путался. А иногда, знаете, сколько конкурентов хотят вперед тебя проскочить. Вот когда у нас открывали баню № 2, то я у дверей в помывочный зал сразу с тремя мужиками подрался. Когда снимете с меня мозгометрический колпак, шрам под волосами покажу. Это мне шайкой по башке врезали. А все-таки я самый первый туда заскочил. Заскочил, самый первый открыл кран, прямо под ним ополоснул свою раненую башку, и только потом побежал в травмпункт… А вот на «зебре» мне не удалось стать первым.
 
    – На пешеходном переходе, что ли?
 
    – Ну да. Это когда у нас напротив клуба первую в городе «зебру» нарисовали. Знаем мы эту «зебру», сразу сказал я. Плевать будет на нее вся шоферня. На собственном примере докажу.
 
    – И вы решили стать там первым сбитым пешеходом? – удивленно спросил Вася.
 
    – Станешь тут первым. Пять с половиной часов на ней дежурил. Ни одному водиле дорогу не уступал. Туда-сюда прохаживался по ней, садился, ложился, лаялся с ними, как собака. И только на три минуты отошел по нужде, возвращаюсь – а там уже лежит один. В состоянии «средней тяжести». Вот сволочь!
 
    – Да, не повезло вам на «зебре», – посочувствовал я Колумбу.
 
    – А если бы и повезло, – махнул тот рукой. – Разве с этим в книгу Гиннеса попадешь? Правда, ведь?
 
    – Совершеннейшая правда, – должен был согласиться я. – С этим дай-то бог в городскую сводку происшествий попасть.
 
    – Ну а то, что я самым первым в мире пройду мозгометрию, –  на это Гиннес клюнет? – с надеждой спросил Колумб.
 
    – Нет, Гиннес и на это не клюнет. Нет тут, скажет, вашей особой личной заслуги. Счастливый случай, везение… Гиннесу ведь подавай собственное рекордное деяние, которое прогремит на весь земной шар.

    При упоминании о земном шаре Колумб даже привстал с мозгометрического кресла и вновь обратился со своим давно выстраданным требованием к каким-то властным структурам:
 
    – Так вот я и говорю: «Вы мне хоть велосипед приличный, что ли, дайте – и я этот ваш земной шар хоть справа налево, хоть слева направо объеду!»

    Я охладил его пыл:
 
    – Увы, дорогой товарищ Колумб, не станете вы здесь первым, не попадете в «Книгу рекордов Гиннеса». Путешествия вокруг земного шара на любом виде транспорта давно стали рутинным мероприятием. Его объезжали на машинах и тракторах, на грейдерах и свеклоуборочных комбайнах, на мотоциклах и велосипедах, на самокатах и роликовых коньках... Даже в инвалидных колясках. Как справа налево, так и в обратном направлении.

    Товарищ Колумб, похоже, был просто ошарашен этой информацией. Врожденные недуги головы, усугубленные приобретенными на различных премьерах черепными травмами, и так не позволяли ему придать своему лицу рекомендованное мозгометристами выражение. Теперь же на нем и вовсе одна только детская растерянность осталась. Но и страстное желание попасть в книгу Гиннеса не пропало.
 
    – Ну а если я пешочком пойду? Без халтуры. Безо всяких там «автостопов»?
 
    – И пешком Земля исхожена вдоль и поперек. По многим параллелям и меридианам уже глубокие тропки протоптаны.

    Оправдывая свой псевдоним, Колумб не сдавался.

    – А если я пойду в необычной обуви?.. Например, в домашних шлепанцах, лаптях, валенках?..
 
    – А чего тут будет необычного? Нет уже такой обуви, которую бы не использовали ваши предшественники.

    После секундного замешательства неугомонный пациент отчаянно машет рукой:
 
    – А-аа! Где наша не пропадала – босиком пойду!
 
    – И непременно повстречаетесь с десятками других босых путешественников.

    «Везде сволочи!» – читалось на обескураженном, совершенно не контролируемом посредством мозгометрического зеркала лице Колумба. И босяки его обскакали.
 
    – А если я боком пойду... Или задом наперед? – уже почти никакой надежды не осталось в его голосе.
 
    – Было-было, – подтвердил я его худшие предположения. – Бoком ходили вокруг земного шара, задом наперед, на четвереньках и даже на руках…

    Совсем закручинился наш первый пациент, так хотевший попасть в «Книгу рекордов Гиннеса». До мозгометрии ему не было никакого дела. И сам он ей ничего не обещал. Хватит с него почета и внимания. Может быть, за дверьми уже нетерпеливо переминаются с ноги на ногу следующие пациенты?

    Но не хотелось оставлять несчастного Колумба совсем без надежды – хотя бы призрачной и курьезной.

    Говорил я как хорошо сведущий в этом вопросе человек, как чуть ли не доверенное лицо самого Гиннеса.
 
    – Вот какой способ путешествия вокруг земного шара еще ни разу не использовался. Нагишом, ползком, со связанными за спиной руками, в полуметре от идущего следом асфальтового катка…
 
    – … Которым управляет абсолютно глухой водитель, – добавил путешествию остроты Моня.
 
    – И никаких слуховых аппаратов, – согласился я с добавкой. – Тщательное обыскивание водителя перед каждым отрезком маршрута... Вот такое рискованное путешествие не набрался смелости совершить еще ни один человек в мире. Имя героя Гиннес лично впишет золотыми буквами в свою книгу рекордов!

    Ни через секунду не хихикнул Колумб, ни через минуту. Всерьез задумался.
   
    Еще бы не задуматься: ведь даже самого отчаянного вопля: «Стой, глухая тетеря, – выдохся я совсем!» – и его не услышит крепко подпорченный на уши водила асфальтового катка.

    В этой глубокой задумчивости Колумб внимательно смотрел в зеркало. Выражение его лица стало на удивление осмысленным. Он тихо сказал:
 
    – Кстати, я где-то уже видел точно такое же зеркало.
 
     Не может быть!

    Вот так, сразу, – это не по правилам.

    Никакой труд не должен так быстро приносить свои плоды.

    Стараясь не выдавать волнения, спрашиваю:
 
    – Как вы сказали? Нам не послышалось – вы где-то видели точно такое же зеркало?

    Но Колумб думал уже только о том, как на практике осуществить заманчивое предложение.
 
    – Как же мне подавать ему знак на остановку? – вслух раздумывал он. – Крика он не услышит, а руки у меня за спиной будут связаны...

    Направляю его мысли в нужное русло:
 
    – Нет, что вы! Точно такого же зеркала в Суральске быть никак не может. Это зеркало – уникум!

    Нет мании маниакальней, чем мания попасть в «Книгу рекордов Гиннеса». Какие еще тут зеркала!
 
    – Может быть, так с ним условиться: стукну пятками одна об другую – стой, дефективный!
 
    – Не получится. Водителю с его места только голова ваша будет видна... Удивительно, что наше зеркало показалось вам похожим на какое-то другое. Мы уверены, что оно – единственное в своем роде...
 
    – Голова, говорите, будет видна... А если так: когда помотаю головой из стороны в сторону – глуши мотор, дурень глухой! А?
 
    – А если это комар или муха сели вам на нос? Где-нибудь в Индии ваш нос всегда будет усижен насекомыми. Все время придется головой мотать... Среди антикваров второе такое же зеркало произвело бы сенсацию не меньшую, чем найденная вдруг Атлантида – среди географов. Правда, товарищи?

    Мои коллеги высказали сомнение в том, что найденная вдруг Атлантида смогла бы произвести в мире такой же переполох, как второе такое зеркало.

    Но зря мы изощрялись. Колумб не заглатывал самые хитроумные наживки. Ему про зеркало и его уникальность, а он уже ползет в чем мать родила по земному шару, озабоченный только одним – как наладить сигнализацию с некондиционным водителем асфальтового катка.

    Первый пациент мозгометрии не смог больше неподвижно сидеть в кресле. Его беспокойная, живая натура требовала движения. Теперь у этого движения появилась ясно обозначенная цель.

    Колумб рассеянно снял с головы колпак, поднялся с кресла и пошел к выходу, нисколько не интересуясь результатом научного эксперимента.

    Я, семеня рядом с ним, наводил тень на плетень:

    – Вероятно, вы болезненно припоминаете, где же видели такое же зеркало? Воспоминания не относятся к высшим проявлениям мозговой деятельности. Воспоминания никогда не дадут настоящего ПУКа. Давайте договоримся так: когда вспомните – приходите к нам еще раз. Избавившись от этого бремени, вы покажите свой истинный интеллектуальный потенциал. А пока... Нам бы очень не хотелось, чтобы у Колумба мозгометрии был зафиксирован ПУК самых ничтожных значений. Обязательно приходите к нам еще раз. Обязательно! Будем ждать. Примем без очереди.

    Колумб мозгометрии уходил, ничего не слыша. Теперь у него была одна забота – как найти общий язык с доставшимся ему бракованным водителем асфальтового катка?

    Когда мы с ним  вышли за дверь нашего заведения –  сюда как раз подбежала какая-то девушка. Невдалеке  с угасающими похотливыми ухмылками поглядывали в нашу сторону трое каких-то молодчиков. Не успели догнать? Только покуражиться хотели или…

    Запыхавшаяся девушка бросается на грудь Колумбу.  В глазах – слёзы. Глухонемая. Знаками и страдальческим выражением лица она умоляла своего избранника  не оставлять её так надолго одну. А уж она… Впишет Гиннес какой-нибудь его подвиг в свою книгу рекордов или нет, а она готова следовать за ним и на край света - хоть босиком, хоть ползком…
 
    Колумб пальцем вытирал  слёзы своей верной подружки и грозил кулаком её обидчикам.


    Итак, оно в Суральске есть...

    Какой теперь знак ставить нам в конце такого коротенького, но такого содержательного предложения? Уже можно ставить восклицательный? Или – чтобы не спугнуть  удачу – из трех стоявших до этого вопросительных знаков оставить только один?

    … Больше ни одного желающего пройти мозгометрию всё не было и не было.

    А вдруг нам никто больше и не понадобится? Колумб вспомнит и придет... А что если не вспомнит?.. Что если обиженному природой человеку все зеркала – на одно лицо?

    Нет, на Колумба надежда плохая. Мозгометрию надо продолжать.

   Но – так и ни единого человека! Даже из «Пельменной» никто не приходил, хоть и были обещаны ее работникам всяческие поблажки.

    Результат первого дня массовой мозгометрии населения Суральска стал плачевным. «Массовость» – один человек.

    Вечером я попытался объяснить отсутствие клиентуры так:
 
    – А кто, скажите на милость, с охотой пойдет в сортир? У нас даже приличной вывески нет.
 
    – Давайте сделаем такую вывеску – «Мозгометрический кабинет», – предложил Вася.
 
    – «Кабинет» – это махровая казенщина! – отверг я предложение. – В кабинеты, как и в сортиры, люди ходят только по крайней необходимости.
 
    – «Мозгометрическая лаборатория»? – будто сам себя спросил Моня.

     Я отрицательно покачал головой:
 
    – Нет, Моня, нет. Наукообразно, скучно. Клиент в лаборатории будет чувствовать себя неуклюжим чужаком. Всё будет опасаться колбу с какой-нибудь гадостью разбить... А давайте-ка, друзья, присобачим к нашей сортирной ставке такую вывеску – «Мозгометрический салон»? «Салон» – это ласково, задушевно, призывно. «Салону» и «Добро пожаловать!» не нужно. Как?

    Мозгометристы-консультанты согласились со своим руководителем. «Мозгометрический салон» – это куда лучше «приземистого серого сооружения». Хорошо бы  имя собственное для нашего салона придумать, чтобы еще больше обособиться от всяких там парикмахерских «Локонов».

    Предложение Васи – «Мозгометрический салон имени Ивана Павлова» – было отклонено. Масштабность не соблюдена. Таким именем должно осенять крупные научные подразделения. Для нашего салона такой чин великоват будет.
 
    – «Приют вольнодумца»? – но я тут же отверг собственное предложение. Такое название не подходило по идеологическим соображениям. Его ведь можно понять и как прозрачный намек – вольная мысль в родимом отечестве возможна только в сортире.
 
    – Эврика! – сказал Моня.
 
    – Ну, давай, выкладывай, что ты нашел?

    – «Эврика» – название нашего мозгометрического салона.

    – Ай да Моня, ай да сукин сын! – я тут же вскинул вверх сжатый кулак правой руки.– Ну, конечно, – «Эврика!» «Эврика!» – это же квинтэссенция мозговой деятельности, это ее победный клич. Звучно, коротко, понятно! И никаких оснований для идеологических придирок. «Эврика!» и только «Эврика!» Моня, когда будешь писать вывеску, не забудь поставить жирный восклицательный знак. «Эврика!» без восклицательного знака – что праздник без салюта.

    Утром следующего дня над входом в серое приземистое сооружение на улице Красных зорь уже красовалась вывеска:

                Мозгометрический салон
                «ЭВРИКА!»
               

                Г л а в а   VI
                ВОЗЬМЕМ ТЕПЕРЬ НАУКУ

    «Здравствуй, Таня! Сообщаю тебе, что письмо про дядю Егора получила. Я давно знала, что он дурак. А кто из нашей родни не знал этого? Пока была жива тетя Паша, он жил ее умом, потому что свой давно пропил. Ну, надо же, такой домина и так задешево хочет продать его. Да там один сад больше стоит, чем Коноводовы ему за все-про все дают. Если бы дядя Егор жил у нас, в Суральске, мы бы ему быстро доказали, что он дурак. Доказали бы не руганьем, а научным способом. У нас теперь можно измерить свой пук. Этот пук – не тот, про который ты, Таня, подумала. Тот, про который ты подумала, – тот пук у дяди Егора как раз будь здоров. А пук, про который я тебе говорю, – это показатель ума. У нас в городе открылся мозгометрический салон. Я, правда, не знаю, будут ли там принимать иногородних... Нет, ну надо же – каков жук! Все деньги пропьет, промотает, а что останется от этого дома нам? А ведь мы тете Паше тоже не чужие были... Ты, Таня, вот что. Делай там, в Липках, что хочешь, а уговори дядю Егора приехать к нам в Суральск. Дорогу мы ему оплатим. Ты только дай ему побольше меду. Угостим мозгометристов и упросим их проверить пук дяди Егора. Как нашего близкого родственника. Справку, что он дурак набитый, покажем и нотариусам всяким, и прокурорам, и адвокатам. Не видать Коноводовым этого дома... Таня, ты только вот что. Ты в тот мед, который дашь дяде Егору, по привычке сахар и манку не вали. Этот мед не на рынок поедет. Вдруг у этих ученых есть приборы для анализа? Осерчают и тогда назло нам таким умником сделают дядю Егора...»

    «Мозгометристы напрасно наскакивали на дантистов. Сами они, похоже, тоже нищенствовать не будут. Мероприятием, богатейшим на махинации и способствующие им подношения, может стать массовая мозгометрия советских граждан», – подумал подполковник Стрелков.

    «Уважаемый товарищ Горбунов! Редакция журнала «Наука и религия» внимательно ознакомилась с присланным вами материалом. Достаточно глубоким и содержательным он нам не показался ни с научной, ни с религиозной точек зрения. А главное – вопиющее расхождение ваших умозрительных заключений с многократно проверенной временем и научной практикой теорией Чарльза Дарвина. Дальнейшую переписку считаем нецелесообразной…»

    «Так-так! Вот гражданин Горбунов и начал широкую пропаганду своих революционных антропологических идей. Если и такой ледяной прием в органах печати его не остановит... Впрочем, сначала с ним, кажется, хотел поработать идеологический сектор нашего райкома».


    «...Я еще раз внимательно проанализировал весь репертуар Большого театра. Результат поразительный: среди персонажей ваших балетных спектаклей нет ни одного коммуниста или хотя бы комсомольца. Интересно, а партком в Большом театре есть? А если есть, то почему он танцует под дудку товарища Григоровича? Хореографических средств для изображения легкомысленных сборщиц винограда в «Жизели» у него хватает, а для изображения свинарок-комсомолок в «Большом опоросе» они сразу становятся «скупыми». И не надо, товарищи, в свое оправдание все время ссылаться на «Спартака». При всем моем к нему уважении, партбилета у Спартака все-таки не было...»

    «А ведь так и протолкнет товарищ Губин свой «Большой опорос» на балетную сцену, – усмехнулся про себя Олег Глебович. – Введет свиноматку Фросю в партбюро колхоза «Рассвет» – и тогда уж парткому Большого театра точно придется надавить на товарища Григоровича».
               
                « М о ё   в ы с т р а д а н н о е            
                О Б Р А Щ Е Н И Е
               
  В  Отдел науки ЦК КПСС,
  Копии:       
  в Министерство науки,
  в редакцию журнала «Наука и жизнь»,
  в редакцию моей любимой газеты "Советская Россия".               
               

     Уважаемые товарищи!

    В своих прошлых письмах в центральные органы власти и печати я уже показывал с цифрами в руках неестественно высокое представительство лиц известной национальности в некоторых областях жизни нашей великой родины.
Напомню вывод из последней серии таких писем: у человека с простой русской фамилией Сидоров практически нет шансов стать выдающимся деятелем «нашей» культуры. Потому что узурпировавшие «нашу» культуру лица известной национальности никогда не допустят его в свою сплоченную касту. Весь Олимп «нашей» культуры оккупирован лицами известной национальности.
При современной политической обстановке я не рассчитываю на гласное и широкое обсуждение моих писем. Тем более отрадным фактом для меня стала опубликованная в «Советской России» заметка под красноречивым названием – «А Сидоров где?» В ней редакция, пусть и в иносказательной форме, соглашается с моей позицией. Огромное спасибо, дорогие товарищи, за эту моральную поддержку!

    Возьмем теперь науку.

    Передо мной – «Большая советская энциклопедия». Выберем в ней какую-нибудь науку. Начнем с буквы «А». Астрономию, например. Вот фамилии первых лиц нашей астрономии...

    Но вначале напомню данные переписи населения. Численность населения всего СССР – 241 720 000 человек. Из них лиц известной национальности – 2 151 000 человек. В процентном отношении это составляет – 0, 89%. Пусть -0,9%. Пусть даже один процент. Сколько же их в астрономии?

    Киппер, Шайн, Мустель, Гершберг, Гинзбург, Зельдович, Пикельнер, Фридман, Шкловский, Виткевич – и так далее, и тому подобное. Встречаются в астрономии фамилии лиц других национальностей? Да, встречаются. Если, конечно, Мирзоян и Чеботарев – это на самом деле не Майер и Гурфинкель. Но и в этом случае другие национальности погоды в астрономии не делают. Доля лиц известной национальности в ней не просто заметно превышает один процент, который к тому же, напомню, натянут мной в их пользу, а превышает долю лиц всех других национальностей вместе взятых!  Олимп астрономии тоже оккупирован.

    А где в астрономии человек с простой русской фамилией Сидоров? А Сидоров на астрономический Олимп телескопы и другое тяжелое оборудование таскает. На своем горбу. Вместо яка. Потому что як занесен в «Красную книгу», а Сидоров – нет.

    Возьмем теперь какую-нибудь флагманскую науку. Откроем в БСЭ статью «Химия». Кто у нас первые химики? Вот кто у нас первые химики: Гольданский, Волькенштейн, Ройтер, Фрумкин, Ребиндер, Шатенштейн, Усанович, Берсукер, Меерсон, Ратнер, Крот, Гельман, Вольфкович, Брицке, Кульберг, Эйфус, Фрейдлин – ну и так далее. Делаем смелое предположение, что Гольдфарб-Косолапов – больше Косолапов, чем Гольдфарб. Но и тогда представительство лиц известной национальности в химии нельзя назвать иначе, как засильем... Что делает в химии Сидоров? Сидоров мешки с суперфосфатом на пузе носит.

    Хуже, чем в химии, не может быть положения в науке? Не торопитесь с выводами, товарищи.

    Физика. Ее выдающиеся персоналии: Витман, Френкель, Пинскер, Тамм, Пинес, Лифшиц, Вальтер, Шузе, Каган, Бровман, Гросс, Вул, Тучкевич, Дорфман, Мандельштам, Фок, Брумберг, Линник, Франк, Фриш, Зельдович, Арцимович, Векслер, Линц, Будер,  Гуревич, Хайкин, Гринберг, Фейнберг...

    Поберегу руку, а то отвалится от усталости, выписывая этот бесконечный ряд родственных фамилий. Вывод и так ясен.

    Где в этой науке Сидоров? А Сидоров на урановых рудниках вкалывает. В астрономии он заработал горб, в химии – грыжу, в физике он зарабатывает белокровие.

    Возьмем теперь самую передовую науку – кибернетику. Кто они – наши первые кибернетики? Вот они: Неймарк, Витт, Фельдбаум, Ванцвайг, Губерман, Цимбалистый, Трахтенброт, Пийль, Либерман...

    Здесь, товарищи, я отложу БСЭ в сторону и несколько изменю намеченный план моего письма. Изменю ради самого свежего факта, красноречиво подтверждающего выводы из моего письма, из моего экскурса в науку.

    В нашем городе произошло знаменательное событие. Институт мозга прислал в Суральск группу своих ученых, которые будут проводить у нас первую в мировой истории массовую мозгометрию населения.

    Институт мозга – флагман, столп, легенда науки. Естественно, у меня в голове сразу возник вопрос: а каково представительство лиц известной национальности в этом флагмане науки? В БСЭ сведения об Институте мозга, закрытом учреждении, очень скупые. Но возьму на себя смелость предположить о подавляющей доле лиц известной национальности в Институте мозга, отталкиваясь вот от какого занимательного факта.

    В Институте мозга долгое время жил подопытный баран. Баран исключительных умственных способностей. Как можно было понять из вступительной лекции ученых, баран этот чуть ли не состоял в штате сотрудников института. И как же они назвали своего коллегу? Они назвали умницу барана Соломоном. Давайте, товарищи, проанализируем этот любопытнейший факт.

    Когда в семье, во дворе, в подсобке магазина появляется собака или кошка, всегда возникает вопрос: как назвать животное? И всегда этот вопрос решается пусть и не формальным голосованием, но вполне объективным учетом и подсчетом разных мнений и окончательным выбором той клички, на которой настаивает большинство. Несомненно, такой вопрос – как назвать выдающегося барана – возник в свое время и в Институте мозга. И там должен был произойти, если и не формальный (а очень даже возможно, что и формальный) подсчет мнений по этому вопросу. В результате баран стал Соломоном.

    Если бы в Институте мозга представительство лиц известной национальности составляло 1% ( их доля в составе всего населения СССР) или хотя бы 10, 20, 30, хотя бы даже 49%, то разве назвали бы умного барана Соломоном? Нет, ему бы тогда дали имя выдающегося русского ученого, мыслителя, просветителя. Поэтому принципиальный ответ на вопрос – какой процент в составе сотрудников Института мозга составляют соплеменники того Соломона, имя которого получил баран-феномен, – этот ответ очевиден:  их там подавляющее большинство. Конечно! Если они у нас и в какой-нибудь геологии самые умные, то в науке о мозге рядом с ними и вовсе некого поставить.

    Какое же место в науке о мозге уготовано Сидорову, если он, конечно, наберется храбрости сунуться в нее? Можно быть уверенным – такое же незавидное, как и во всех других науках. Скорее всего, его именем назовут какую-нибудь мозговую патологию...

    И опять прерываю ход собственных мыслей. Опять фиксирую архилюбопытнейший факт, иллюстрирующий мои наблюдения. Только что по радио передали заметку о работе еще одного флагмана советской науки – о новых разработках Института космической медицины. Там для испытаний скафандров и кресел космонавтов используется манекен. Как назвали этот манекен? Соломоном? Абрамом Израиловичем? Нет – его назвали Иван Иванычем. Почему? Понятно, почему. Все потому же: значит, и в Институте космической медицины абсолютное большинство его сотрудников – лица все той же известной национальности. Этим и только этим можно объяснить результаты всех подобных «крещений»: умный – Соломон, истукан – Иван Иваныч.

    Опускаю анализ положения дел в других науках, который был намечен по плану моего письма. Для возникновения тревожного вопроса достаточно и приведенных примеров. А вопрос этот такой: наши ли на самом деле «наша» астрономия, «наша» химия, «наша» физика и другие «наши» науки при таком засилье в них лиц известной национальности? Кто дергает за веревочки в такой расстановке кадров? Будет ли мое предположение, что за веревочки дергает небезызвестный МОССАД, слишком смелым?

    Ладно, на происки МОССАД в кинематографе или на эстраде, на которые я уже обращал ранее внимание, можно благодушно закрыть глаза. Наука – другое дело. Наука – фундамент государственной безопасности. Благодушие здесь граничит с преступлением. Вот и подошел я, товарищи, к главному моменту, главной боли моего письма.

    Нетрудно понять, что так называемый «ядерный чемоданчик» и его «красная кнопка» – это средоточие высших научных и технических достижений страны. Так можно ли с уверенностью говорить, что наш «ядерный чемоданчик» – действительно наш, если программу для него готовил математик Гельфанд, электроникой его напичкивал кибернетик Брук, спутниковой связью оснащал связист Гурфинкель и т.п.? Куда полетят «наши» ракеты, когда приспичит нажать «нашу» «красную кнопку»? Не полетят ли они хищной стаей прямо к сердцу нашей (без кавычек) родины – Москве и другим центрам страны?

    «Русская работа», – с ухмылкой скажут потом недруги о «нашем» «ядерном чемоданчике» и «наших» ракетах на обугленных развалинах нашей великой родины. Так не пора ли прислушаться к выстраданному мнению патриотов, которые уже сейчас предупреждают: «Это не русская работа. Это работа МОССАД!» Не пора ли провести решительную ревизию или даже, не побоюсь этого слова, – основательную чистку нашего научного Олимпа, на котором МОССАД чувствует себя как дома?

    Настоящего имени своего и адреса, товарищи, по-прежнему не называю. МОССАД не раз доказывал, что может выкрасть неугодного ему человека прямо из его постели. А я думаю, что настоящие русские патриоты еще ох как пригодятся нашей отчизне. Уверен, что придет время, когда и в нашем Суральске можно будет спросить во весь голос: «Гражданин Кошкин, а какая все-таки у вас настоящая фамилия? В глаза, в глаза мне смотрите!.. Кацман?!» Сейчас такие вопросы приходится задавать как бы шутя. И то подчас такое злобное шипение можно в ответ услышать. Причем и от многих недальновидных лиц русской национальности.

    До свидания, товарищи! Как всегда, подписываюсь простой русской фамилией – Сидоров».

    «Как сказал бы наш первый секретарь, содержание этой анонимки тоже можно посчитать вполне безобидным – астрономия, химия, грыжа, бараны и манекены...», – еще раз улыбнулся про себя подполковник Стрелков.

               

                Г л а в а   VII
                У ВАС ПРЕКРАСНАЯ ФОРМА ЧЕРЕПА

    Мы сидели на скамеечке у входа в «Эврику», дожидаясь клиентов. Клиентов не было.

    Рожденная в творческих муках вывеска не помогала. Народ не пошел и в мозгометрический салон. За два дня «Эврику» посетило всего несколько человек. Причем, одна дама, уже сев в мозгометрическое кресло, вдруг хихикнула, закрыла лицо руками, прощебетала: «Ой, мне так неудобно!» – вскочила и убежала.

    … – Можно гулять, – сказал Моня, позевывая. – Всем.
 
    – Кому-то придется остаться, – зевнул и Вася. – Замков-то у нас нет.

    Я быстро нашёл благовидную причину отсутствия у нас замков:

    – Для ученых-бессребреников заводить в своем хозяйстве замки – дурной тон. Надо только на всякий случай набросить на мозгометр картонку: «Не тронь – прибьет!»

    От скуки каждому хотелось хоть как-то продолжить дискуссию. Вася поправил меня:
 
    – Надо писать: «Убьет!», а не «Прибьет!» Электрики  так везде и пишут.

    От скуки можно было и обострить дискуссию. Я сразу воспользовался такой возможностью.
 
    – Вот поэтому и не надо писать так, как пишут везде. «Убьет!» – намылило людям глаза. Нет к нему прежнего доверия. Да и слово какое-то грубое, бюрократическое. А вот «Прибьет!» – слово доверительное, я бы даже сказал – задушевное. И летальности в нем поменьше.
 
    – Без летальности обязательно что-нибудь своруют, – настала Монина очередь ещё раз зевнуть и высказаться.
 
    – Значит, таким образом судьба сжалится над нами, – заключил я. – Значит, ей будет ведомо, что никто больше в «Эврику» не придет, и, стало быть, нечего нам гробить в Суральске свои молодые жизни... Ну-ка, Моня, прикинь, сколько времени понадобится для полной мозгометрии его населения при достигнутых нами темпах?

    Подсчеты были несложными.
 
    – Сорока лет должно хватить, – доложил Моня. – Если, конечно, в это время рождаемость в Суральске будет близка к нулю.
 
    – Да, черта с два уговоришь их повременить с рождаемостью хотя бы лет сорок. А то бы успели... Вася, какой возраст родная КПСС постановила считать средней продолжительностью жизни в СССР?
 
    – Не постановила считать, а этот возраст реально достигнут   – 70 лет.
 
    – Да, успели бы. Вынос драгоценного зеркала из Суральска произошел бы все-таки раньше, чем вынос наших дряхлых тел из «Эврики»... Но – шутки в сторону! Так дело не пойдет. На повестке дня – очень серьезный вопрос: как заманить к себе народ?

    Понимая, что сильно запоздал со своим предложением, Вася со вздохом сказал:
 
    – Эх, не догадались. Для приманки клиентов надо было заготовить какие-нибудь московские сувениры. Дешевенькие, простенькие, но с подтекстом соответствующим. Пусть и не всем посетителям их вручать, а хотя бы каждому десятому, двадцатому...
 
    – А почему бы и не каждому, – подхватил я сувенирную тему. – Например, сувенирный волос какого-нибудь московского гения  можно было торжественно вручать каждому посетителю «Эврики». Простенький сувенир – а какой у него подтекст! Правда, возникли бы некоторые сложности со сбором гениальных волос. Гении – капризный народ. Да и волос у них, как правило, кот наплакал – сплошные лысины…
 
    – Один мой знакомый парень уборщиком в зоопарке работает, – вспомнил Моня. – Лошадь Пржевальского обслуживает. Из ее хвоста можно было настричь сколько угодно сувенирных волос. Даже самая гениальная лошадь не станет возражать против этого…

    Все мы понимали несерьёзность, суетность таких разговоров. Сувениры это так – сбоку припека. Стать участником мозгометрического процесса человека должна побуждать более веская причина.
 
    – Эх, закона еще нет о всеобщей мозгометрии населения, – снова вздохнул Вася. – Закон дал бы хорошую явку.

    – Эвон, как ты, Вася, вошел в роль мозгометриста! – удивился я. – Забыл, что дурим  людей.
 
    – Закон можно заменить слухом, – сказал Моня. – Хороший слух может дать даже  большую явку, чем плохой закон.

    Меня это сразу заинтересовало:
 
    – Ну-ка, ну-ка, Моня, развивай свою идею!

    Развивали идею вместе...

    Кроме закона, а во многих случаях вернее закона, стать участником какого-то мероприятия человека может побудить непосредственный личный интерес, выгода, извлекаемая из участия в этом мероприятии. Вот и нужно распустить по Суральску слух, что хороший ПУК является совершенно необходимой предпосылкой для получения скорой и весьма ощутимой выгоды.

    Грамотно распустить слух – не такое простое дело, как может кому-то показаться. Слух – тот же товар. На него должен быть хоть какой-то спрос. Если в российском райцентре, в самом его многолюдном месте, через киловаттные динамики многократно распустить слух о том, что завтра португальский эскудо  будет девальвирован в тысячу раз, – слух этот не получит никакого развития и сразу умрет. Потому что в загашниках всей Российской Федерации едва ли отыщется хоть один многострадальный эскудо, который надо срочно бежать менять на другую валюту ввиду надвигающейся на него очередной катастрофы. А вот если в том же райцентре хотя бы одному человеку, хотя бы шепотком, хотя бы даже на португальском наречии дать знать, что муки на городских базах нет и не предвидится, то через полчаса слух об этом охватит весь город. В следующие полчаса вся мука из магазинов будет начисто выметена, и те, кому она не досталась, начнут создавать стоголовые ночные очереди, старательно исписывая свои ладони большими чернильными номерами.

    Слух народу не навяжешь. Услышит он только то, на что настроено его чуткое ухо.

    Так какой же слух, связанный с мозгометрией, будет услышан даже глухим, как пень, саральцем? Какую скорую и ощутимую выгоду может получить клиент «Эврики» с хорошим ПУКом?

    Начать провокационные закупки соли, мыла, спичек и распустить слух, что отныне все это добро будет складироваться исключительно в мозгометрическом салоне и отпускаться только тем его клиентам, у которых ПУК окажется не ниже «Крепкого» – 5500 микропалат?

    Я отверг такой вариант:
 
    – Так низко мы никогда не падем. Слух, вызывающий потребительскую панику, ученым не к лицу. Нам нужен добропорядочный, интеллигентный слух.

    Из тех нескольких человек, которые отважились посетить «Эврику», трое в разговоре с нами упомянули о знаменательном для города событии: Суральск братается с Альтенбургом. Для поездки в немецкий город-побратим будет сформирована  представительная делегация. Принципы ее формирования – тайна великая.

    За неимением другой закваски для приличного слуха, решили использовать это братание: при формировании делегации одним из решающих факторов станет величина ПУКа претендента на место в ней. Чтобы слух не исказили и не извратили, ему придали как можно более простую и доходчивую форму: «Дурак в Европу не поедет». Из чего вытекало: для того чтобы неопровержимо доказать, что ты не дурак, необходимо быстренько-быстренько пройти мозгометрию. Самым умным билет в Альтенбург обеспечен.

    Первым же агентом распространения слуха стал очередной житель Суральска, отважившийся стать  посетителем «Эврики».

    Мы, авторы слуха, волновались, как авторы любого художественного произведения, – примет или не примет его народ?

    И народ слух принял.  Столпотворения у дверей «Эврики» не наблюдалось, но желающих за казённый счёт  прокатиться в Европу было достаточно для того, чтобы мозгометрическое кресло почти не пустовало. Дело пошло веселей.

    ...Снова пришла та женщина, которая в свое первое посещение «Эврики» в смущении убежала из нее.
 
    – Ой, мне все ещё так боязно, так страшно! – она и в этот раз закрывала лицо руками. – Это не повлияет отрицательно на мой ПУК?

    Я успокаивал ее:
 
    – Умеренный страх – самое созидательное чувство. Человек и создал среду своего обитания только из страха остаться голодным и холодным. Умеренный, контролируемый страх – прекрасный тонус для мыслительной работы. Внимательно смотрите в зеркало и думайте.
 
    – О чем мне лучше всего думать?
 
    – Это не имеет большого значения. Тут можно сказать вслед за поэтом: когда б вы знали, из какого сора рождается ваш ПУК, не ведая стыда... Если думать о чем-то высоком, то могут набежать несколько дополнительных микропалат.
 
    – Тогда я буду думать о выходе человека в открытое космическое пространство, хорошо? – пациентка понимала высоту только буквально.
 
    – Пожалуйста. Только не удаляйтесь далеко от корабля. И при любой ситуации не впадайте в панику. Если контролируемый страх – созидатель, то паника – разрушитель.

    В открытом космосе думалось на всю катушку, и дама поинтересовалась:
 
    – Товарищи ученые, а сколько времени можно думать изо всех сил без вреда для здоровья?
 
    – Это время очень индивидуально, – объяснял я. – Кому-то непосильно напряженно думать и полторы минуты. А кто-то безо всякой одышки может продумать изо всех сил целых полтора часа. Тут важен самоконтроль. Как только ваши мысли подходят к началу всех начал, как только захотелось подумать о бесконечности времени и пространства, – так сразу необходимо прекращать думать. Немедленно прекращать такие раздумья! Раздумья о вечности и начале всех начал – самое опасное упражнение для мозга. Немало умов свихнулось на этом... Вот вам никогда не хотелось докопаться до истины, что же все-таки было вначале – курица или яйцо?
 
    – Ой, да что вы! – замахала руками пациентка. – Я вообще изо всех сил почти никогда не думаю. А то и правда свихнешься. Но вот несильно я все время о чем-нибудь думаю. Все время. Только проснусь – и сразу начинаю думать. А потом уже весь день без остановки понемногу думаю. Это не опасно – все время о чем-нибудь понемногу думать?

    Я обнадежил даму-космонавта:
 
    – Понемногу думать о том, о сем – это защитная реакция мозгов. В противном случае может возникнуть пренеприятнейший «эффект пустой головы».
 
    – Как это? – с тревогой спросила пациентка.
 
    – Если в голове присутствуют хоть какие-то мыслишки, то следующей их порции приходится как бы просачиваться в нее – постепенно и безболезненно. Если же голова совершенно пуста, то неожиданно возникшие мысли поступают в нее обвалом, лавиной. Голова просто не успевает их переваривать. Запросто может случиться заворот мозгов…

    Мои коллеги встретили рождение нового понятия в нейрофизиологии  кривыми ухмылками.

    Заворот мозгов нашей пациентке, слава богу, не грозил. Она всегда отчетливо чувствовала, что даже самой тощенькой мыслишке приходится протискиваться в ее голову с немалым напряжением.

    Волнующее пребывание в открытом космическом пространстве поспособствовало полному раскрытию интеллектуального потенциала дамы. Снимая с ее головы мозгометрический колпак, Вася сказал:
 
    – Товарищ Рабинович, запишите, пожалуйста: 5875 микропалат.

    В колонке «ПУК» Моня аккуратно записал: «5875». И через тире – «Достойный».
 
   – Наверное, о таком хорошем ПУКе не грех будет и людям рассказать, – она кокетливо повела бровью.
 
    – Разумеется, – согласился я. – «Достойный» ПУК заметно обогащает общественную ауру человека. Он сразу становится центром внимания окружающих. Таиться тут нечего…

    Вскоре для стимуляции мысли и оживления всего мозгометрического процесса мы стали предлагать своим пациентам различные кроссворды, ребусы, шарады и прочие упражнения для ума. А Моня в свою скучную канцелярскую работу привнес художественный элемент – он стал рисовать шаржи. Теперь каждый мозгометрический «Опус» был иллюстрирован.

    Провинившийся перед советской властью своим греческим происхождением суральский ассенизатор дядя Гриша Феотокис, во искупление этой вины, посчитал своей гражданской обязанностью проходить мозгометрию каждый день. Мы не противились его странному желанию, и каждый день дядя Гриша был встречаем с неизменным радушием. И каждый день для стимуляции мозговой деятельности ему предлагалась одна и та же загадка: «Нужен – выбрасывают. Не нужен – поднимают». Угрюмо, молча, неподвижно смотрел дядя Гриша в зеркало. До тех пор, пока Вася, ласково похлопав его по плечу, не говорил: «Ну, на сегодня хватит, дядя Гриша…»
Старый грек ни у кого не спрашивал подсказки, и его честность вознаграждалась скромным, но неуклонным возрастанием ПУКа:

    …– Ну вот, – обрадовано говорил Вася, глядя на шкалу мозгометра, – сегодня у вас, дядя Гриша, уже 6005 микропалат. Товарищ Рабинович, какое качественное определение у такого ПУКа?

    Моня тоже не скупился:
 
    – «Генеральский».

    Самого дядю Гришу такое производство в генералы нисколько не радовало. Загадка не давалась. Из «Эврики» он уходил хмурым.

    Хорошо зарекомендовал себя еще один новый элемент в ритуале мозгометрической процедуры. Мы ввели его для того, чтобы психологически приободрить каждого своего клиента.

    ... Вот и в этот раз, как только очередной посетитель был усажен в мозгометрическое кресло, я негромко, будто бы тайком от него, сказал:
 
    – Обратите внимание, коллеги, – какая хорошая форма черепа!
 
    – Какая благородная! – поддакнул Вася.

    – Какая многообещающая! – еще больше обнадежил пациента Моня.

    Все другие посетители «Эврики» в такой момент делали вид, будто так погружены в свои мысли, что не услышали бы сейчас и трубы иерихонские, – и только их покрасневшие уши показывали, что такие комплименты они и через три стены расслышат.

    Этот клиент не стал строить из себя глуховатого скромника. Он вяло махнул рукой и сказал:
 
    – И сам знаю, что не дурак. А что толку?

    Я несколько удивился:
 
    – Быть умным – разве в этом мало толку?
 
    – Да, быть только умным – в одном этом толку очень мало, – убежденно сказал печальный пациент. – Ум должен быть работником. А вот тут я несостоятелен. У меня – ум-лежебока.

    Пациент оказался эрудированным, широко и глубоко начитанным человеком. Он был хорошо знаком с последними достижениями науки и техники. Внимательно следил за новинками культурной жизни страны. Мог дельно, метко порассуждать о любом виде искусства, о заскоках и взбрыках его корифеев. Разносторонних знаний накопил огромные запасы. Но и только. Каким-то образом обратить накопленное богатство во благо обществу или хотя бы в свою личную пользу, – на это у него не было никакого желания.
 
    – Я давно смирился с этим, – сказал он, играючи расправляясь с кроссвордом.
 – Понял: я – человек-аккумулятор. Мой жизненный удел – копить в себе всякую всячину. Разрядка произойдет в следующих поколениях.
 
    – А почему бы вам самому не попробовать разрядиться? – спросил проводящий мозгометрию Вася.
 
    – Пробовал. Не получается. Все из рук валится. Настоящее дело – не для меня. Мое предназначение – накапливать материал. Он достанется какому-то моему потомку, избраннику природы. Вот у него будет потребность к настоящему делу. И даваться оно ему будет легко и просто. За что бы он ни взялся – все у него будет спориться, все будет получаться. Для любого дела у него будут таланты и способности. А навозом для взращивания его способностей послужит материал, накопленный десятками поколений до него. В том числе и мной, лентяем грешным.
 
    – Ревнуете к его будущей славе? – понимал я пациента.
 
    – А разве это справедливо? Сколько и сколько поколений горбатятся на гения, а весь почет и слава – ему одному. А в чем его заслуга, если разобраться? На нем разрядился аккумулятор. Это не заслуга. Это везение.
 
    – Это судьба, – вежливо высказал я свое мнение на этот счет. – Уж так устроена природа: для того чтобы сверкнула молния, много всякого добра должно накопиться в небе.
 
    – В том-то и печаль. На природу некому пожаловаться…

    Увы-увы, нет у судьбы и природы приемной или органа печати, куда можно прийти поскандалить или хотя бы тиснуть туда анонимку с жалобой. Сколько поколений горбатились на Моцарта, чтобы вдохновенное музицирование давалось ему уже с младых ногтей. Безвестность – удел тех поколений. Вся слава – Моцарту.

    Было от чего загрустить человеку, который, прислушиваясь к себе, догадывался: аккумулятор поколений близок к разрядке. Но понимал и другое: не на нем она произойдет.

    «Похвальным» оказался ПУК у человека-аккумулятора. Однако, и это едва ли подвигнет его, засучив рукава, взяться за какое-нибудь настоящее дело. Знает, чувствует: все равно не стать ему в своем роду Суворовым, Эйнштейном или Чаплиным.

    ...– Здравствуйте! Проходите, пожалуйста! Садитесь поудобнее в мозгометрическое кресло, – гостеприимно встретил я очередного посетители «Эврики».

    Далее воспоследовало ритуальное восхищение формой черепа клиента.
Но этому клиенту слащавый гимн его черепу не показался надежной гарантией нужного ему результата. Когда Вася приготовился надеть ему на голову мозгометрический колпак, пациент сначала демонстративно показал, а потом сунул в карман его халата какой-то конверт.
 
    – Что это? – с недоумением спросил Вася.

    Открыто и безбоязненно глядя ему в глаза, клиент негромко, но отчетливо сказал:

    – Мне нужен хороший ПУК.
 
    – Как? – не сразу понял Вася.

    Громче, отделяя друг от друга каждое слово, пациент повторил:
 
    – Мне нужен хороший ПУК.

    Вася вынул из кармана конверт и в растерянности посмотрел на остальных мозгометристов.

   Я, извинившись перед пациентом, пригласил Васю к столу, за которым сидел Моня.

    Конверт был не запечатан. В нем лежали деньги. Неплохие деньги.

    Такой вариант мозгометрического сеанса нами предусмотрен не был. Отношение к первой в истории мозгометрии взятке заранее не готовилось.

    У стола состоялся научный консилиум. Брать или не брать – не было вопросом. Заря мозгометрии не должна быть запачкана грязью. Вопрос стоял по-другому – КАК не брать?

    Консилиум получился недолгим и не оправдал надежд пациента.
 
    – Возьмите, пожалуйста, – вежливо возвратил клиенту конверт с деньгами Вася.
 
    – Мало? – криво ухмыльнулся тот, презрительно оглядывая всех мозгометристов.
 
    – Рано, – доверительно, безо всякого видимого осуждения сказал я. – Мозгометрия еще не взрастила необходимые для таких взаимовыгодных отношений кадры. Мы еще не приобрели необходимых для этого навыков. А что вы ходите? ГАИ вон десятилетиями пестует свои кадры, и то, поговаривают, что там до сих пор встречаются пижоны, которые упорно отказываются брать. А нам от роду всего ничего. Вы уж, пожалуйста, извините нас, неумёх. Позвольте поэтому зафиксировать то, чем вы на самом деле располагаете. Приступайте, товарищ Тихомиров!

    Такая язвительная тирада, конечно, не обещала нашему щедрому клиенту хорошего ПУКа.

    Так и получилось. Как ни старались ученые выявить и учесть каждый мельчайший квант интеллекта в голове пациента, а мозгометрическая лента так и не раскручивалась до сколько-нибудь приличного результата.
 
    – Запишите, товарищ Рабинович, – удрученно обратился к Моне Вася, снимая с головы клиента мозгометрический колпак. – Всего 321 микропалаты.
 
    – «Экзотический», – дал для справки качественное определение ПУКу в З21 микропалаты Моня.
 
    – Что это еще значит – «Экзотический»? – враждебно спросил пациент, вставая с кресла.

    Мною в самых разлюбезных выражениях до клиента был доведен удручающий смысл хитрого определения: «экзотическим» всегда называют то, над чем по каким-то соображениям нельзя посмеяться более откровенно, – блюдо, прическу, покрой штанов... А вот теперь – и ПУК.

    Обладатель «Экзотического» ПУКа так хлопнул дверью, что следующий посетитель «Эврики» долго не решался войти в салон, понимая, что предыдущий мозгометрический сеанс проходил с некоторыми осложнениями, отойти от которых надо и ученым.

    Из всех «опусных» иллюстраций у Мони на этот раз получилась самая злая карикатура.

    И все-таки многообещающая форма черепа, как правило, не обманывала. Чаще всего ПУК саральцев был «Примерным», «Завидным», «Достойным»...

    ... – А как отражаются на величине ПУКа регулярные занятия физкультурой и спортом? – спросил очередной клиент «Эврики». – Верно ли обывательское представление, что активные физкультурники и спортсмены не могут быть интеллектуалами?
 
    – Ничего подобного! – отмел я обывательские представления. – Это злые домыслы желтых, немощных людей, которым надо как-то оправдать свою желтизну и немощь. Занятия физкультурой и спортом очень благотворно влияют на интеллектуальные способности человека. В здоровом теле – здоровый ПУК.
 
    – А вот вы сами, товарищи мозгометристы, дружите с физкультурой?
 
    – Еще как дружим! – по-физкультурному бодро ответил я. – Жирком стараемся не обрастать. А товарищ Тихомиров – один из столпов институтской секции «моржей»…

    Чьи это странные, мистические подсказки даруются нам иной раз? Кто, что заставило меня упомянуть «моржей», которые есть ли еще в Институте мозга, – а не волейболистов или теннисистов, которых там, наверное, полным-полно?

    Куратор левого полушария натужно раскашлялся, требуя, чтобы я немедленно вытащил его из проруби. Но тему неожиданно подхватывает наш пациент.
 
    – Я ведь тоже одно время пытался «моржеванием» заняться. Пошел в нашу городскую секцию. Руководит ею Зинаида Ивановна Меринова. Ох, и крутая дама! Фельдмаршал в юбке. Ты для нее подчиненный не только в проруби. Она тебя оттуда и домой отпускает, как отпускают солдатика в краткосрочное городское увольнение, после которого он должен доложить командиру обо всех происшествиях с ним. Не принял я такого деспотизма. Чужой приказ, хоть в духовной культуре, хоть в физической, режет слух.  Кстати, в избушке наших «моржей» висит точно такое же зеркало, как у вас...

 
                Г л а в а   VIII
                ЕСЛИ ЗАВТРА ВОЙНА

    Кого-то и малюсенький фурункул может привести в смятение и надолго выбить из колеи, если человек этот был совершенно не готов к этому, если никогда не утруждал себя простеньким психологическим настроем: «А ведь когда-нибудь вот такой же здоровенный фурункул, который я видел на плакате в поликлинике, может выскочить и у меня. Так встречу же эту напасть достойно, не поддамся унынию, не позволю отрицательно повлиять этой заразе на исполнение мною гражданского долга, супружеских обязанностей и на производительность моего труда...»

    А кого-то и мировая война не заставит паниковать, если этот человек всегда говорил себе: «Когда-нибудь мировая война обязательно грянет. Так подготовлюсь же я к ней так, чтобы не стать  одной из тупоголовых жертв ее...»

    Семья Барашковых готовилась встретить третью мировую войну на своей даче в Ореховке. Их квартира в Суральске для этого не годилась. Эта квартира не от всякой непогоды могла надежно защитить, не то что от оружия массового поражения.

    Александр Николаевич Барашков, «пивец», повелитель единственного пивного оазиса Суральска, понимал, что примитивная щель или яма для третьей мировой войны не годятся. Убежище должно быть капитальным, удобным для продолжительного пребывания в нем.

    Шабашник на «Беларуси» вырыл во дворе дачи большой котлован. Другие шабашники планировали его и бетонировали. Третьи перекрывали. Четвертые утепляли и обшивали бетонные стены «вагонкой». Пятые монтировали вентиляцию. Был установлен в убежище большой бак для воды и емкие, надежные аккумуляторы…
При всех затратах хозяина и мастеровитости шабашников, убежище Барашковых все равно уступало подземным командным пунктам первых лиц ядерных супердержав. Но ведь никто и не будет целить в заведующего пивным ларьком такими же мощными боеголовками и с такой же точностью, как в президентов и генеральных секретарей.

    Третья мировая война, по прикидкам Александра Николаевича, никак не могла продлиться столько же, сколько две ее предшественницы. Способность военной машины перемалывать человечину стала такой, что долгих лет для этого не понадобится. Месяца через три-четыре человечки, которые позволили втянуть себя в третью мировую войну, должны будут закончиться. Сам Александр Николаевич категорически не желал быть втянутым в эту вселенскую мясорубку. Жена поддерживала намерение мужа переждать войну в человеческих, а не в тех скотских условиях, которые будут в городских бомбоубежищах.

    Едва ли скупые нормы гражданской обороны предусматривают в типовом городском бомбоубежище  больше одного квадратного метра площади на человека. В бомбоубежище Барашковых на каждого члена семьи – самого Александра Николаевича, его жену Лиду, их сына Вовку и мордатого эрдельтерьера Фокса – приходилось по четыре квадратных метра жилой площади. Тоже не разгуляешься, но во время третьей мировой войны не до гулянок будет.

    Но и киснуть да зарастать мхом во время пребывания в убежище семья не собиралась. Там будет радио, библиотечка, магнитофонные записи любимых мелодий и мастеров разговорного жанра, проектор со слайдами. Упор в слайдах делался на видах дикой природы, которых будет так недоставать во время отсиживания под землей. Ласкать глаз должны будут и уже развешанные по стенам убежища репродукции самых известных  картин: «Утро в сосновом лесу», «Девятый вал», «Грачи прилетели»... В изобразительном и во всех других видах искусства, представленных в убежище Барашковых, напрочь отсутствовала военная тематика. Во время третьей мировой войны военного и так будет предостаточно.

    Теперь в часы, отведенные на подготовку к войне, чета Барашковых была занята грамотным накоплением продуктов питания. Чтобы во время сидения в убежище не обнаружилось вдруг, что горчицы запасли слишком много, а пряники уже через неделю все умяли.
 
    – ...Калории обеспечить проще всего, – говорил Александр Николаевич, склонившись с карандашом в руках над «Книгой о вкусной и здоровой пище». – Все калории один сахар может дать. А вот белков и жиров в нем совсем нет.
 
    – Ты крупы, крупы смотри, – подсказывала Лида. – В них все есть, даже жиры.

    Александр Николаевич нашел соответствующий раздел.
 
    – Так – «Пшено»... Содержит: белков – 12 процентов, жиров – 2,9 процента, углеводов – 69,3 процента, в том числе дисахаридов – 1,7 процента. Что такое ди-са-ха-ри-ды?
 
    – А черт их знает! Сахара они нам не заменят.
 
    – Так... Энергетическая ценность пшена – 334 килокалории. Часто будем пшенную кашу на сале готовить?
 
    – Раз в неделю. Хватит. Вовка больше рисовую молочную любит.
 
    – Любит-не любит! Будет есть все, что дадут. Не любит! Что нам теперь – корову в убежище держать?
 
    – Корову какую-то дурацкую придумал! Есть же сухое молоко…
 
    – … Да, великое изобретение – каши!– причмокнул Александр. –  На кашах можно хоть сто лет прожить... Вот только витаминов в них маловато. А тут еще солнца совсем не будет. Без солнца и витаминов все зубы и волосы еще до окончания войны вылезут.
 
    – Аптечные надо брать.
 
    – С аптечными витаминами не все чисто. У медицины тоже бывает семь пятниц на неделе. Сегодня она какой-то витамин пригоршнями рекомендует глотать, а завтра и полгорошинки его не моги употребить без консультации с врачом. Витамины надо лопать живьем. Тогда больше, чем требуется, их в тебя не влезет.
 
    – В соленой капусте много витамина «С», – вспомнила Лида.
 
    – Сколько нам соленой капусты понадобится?
 
    – Бочки должно хватить на всю войну.

    Солить капусту был еще не сезон, а пока основательно взялись за крупы. Решено было иметь в продуктовом ассортименте бомбоубежища все виды круп, кроме перловки. Перловку семья Барашковых отказывалась есть даже во время мировой войны. После службы в армии глава семьи испытывал стойкую нелюбовь к главному блюду солдатского меню.

    Когда перешли к овсянке, Лида, будто очнувшись от какого-то наваждения, вдруг сказала:
 
    – А что если третьей мировой войны не будет?
 
    – Что значит –  не будет третьей мировой войны? – удивленно посмотрел на нее муж. – А что же тогда вместо нее будет?
 
    – Дурацкий вопрос! Тогда вместо нее будет мир – что же еще?
 
    – Ну, хорошо, сегодня будет мир, завтра будет мир, а послезавтра?
 
    – И послезавтра будет мир.
 
    – А послепослезавтра?

    В такие глубины будущего Лида заглядывать не решалась. А если бы даже и далекое «послепослезавтра» она предложила считать все еще мирным днем, то Александр назначил бы третью мировую войну на следующий – против чего крыть было уже совершенно нечем.
 
    – Ну, сколько можно! Ведь были уже две мировые войны! – тем тоном, каким жильцы первых этажей осуждают кого-то за систематическое хлопанье дверью подъезда, воскликнула Лида. – И кому только это надо?

    – А военно-промышленный комплекс для чего, по-твоему, 24 часа в сутки работает? Для галочки?
 
    – Галочку теперь какую-то дурацкую придумал! Должен ведь быть какой-то повод для войны.
 
    – Когда военно-промышленный комплекс доложит о полной готовности к войне – повод сразу найдется. Перешла чужая курица границу – вот тебе в повод…

    И в этот раз спокойная и твердая убежденность мужа в неизбежности третьей мировой войны передалась жене. Она даже не стала придираться к дурацкой курице, ставшей ее непосредственной причиной.
 
    – Как подумаешь, что несколько месяцев придется торчать в убежище... С ума можно сойти! Вот бы уже через пару недель все закончилось...
 
    – Атомные заряды еще раньше могут закончиться. А выходить из убежища все равно нельзя будет. Ударная волна, световое излучение, проникающая радиация – это все цветочки. Радиоактивное заражение местности – вот самые ядовитые ягодки атомной войны. От этой заразы быстро не избавиться.
 
    – И когда же будем выходить?
 
    – Когда закончится дезактивация местности. Тогда же, наверное, и формирование новой гражданской администрации начнется…

    Супруги не говорили открытым текстом – кто будет формировать новую гражданскую администрацию Суральска. Но подразумевалось обоими одинаково – формировать ее будут уже другие власти. Оккупационные. Это был заговор. Он сближал супругов, располагал их к нежности.
 
    – Саша, признайся, ты ведь хочешь попасть в такую администрацию? – Лида прижалась щекой к мясистому плечу мужа.

    Александр Николаевич поднял брови и слегка развел руками:  если он будет востребован, то почему бы и не уважить просьбу оккупационных властей?
 
    – Ой, Саша, боюсь! Ведь все эти подпольщики, партизаны, народные мстители нам тогда житья не дадут...
 
    – Все подпольщики будут быстро выкурены из своих подвалов и нейтрализованы.
 
    – Да, нейтрализуешь ты их быстро! Они иногда и через десятки лет после войны не переводятся. Вон палестинцы...

    – Палестинцы-палестинцы! Палестинцы атомной бомбы еще не нюхали, – пренебрежительно отмахнулся от народных мстителей Александр Николаевич и снова заглянул в поваренную книгу: – «Геркулес» обойдется подороже цельной крупы, зато на его варку меньше энергии уйдет. Сколько будем брать «Геркулеса»?..

    Не застигнет врасплох семью Барашковых третья мировая война. Заухают наверху атомные и водородные заряды, а они будут уписывать за обе щеки пшенную кашу на сале, заедать ее богатой витамином «С» соленой капустой, а после обеда, сидя в обнимку на уже поставленном в их семейном бомбоубежище диване, умиленно слушать «Времена года» Чайковского, почёсывая за ухом верного Фокса.

    Но семейная идиллия в подготовке к третьей мировой войне всегда продолжалась только до постановки главного нерешённого вопроса, связанного с ней.

    Заранее отодвигаясь от мужа и насупив брови, Лида строго спрашивает:
 
    – Ты не раздумал о своем жестоком решении?
 
    – О чем это ты? – для оттяжки времени, как это принято на любых трудных переговорах, спрашивает Александр Николаевич, хотя по тону жены прекрасно понимает, о чем пойдет речь.
 
    – Маму в убежище возьмем?
 
    – Нет, Даздраперму Ивановну в наше убежище мы не возьмем! – твердо говорит Александр Николаевич.
 
    – Почему? – еще строже сдвигает брови Лида.

    – Потому что запасы воды и продовольствия рассчитаны только на членов семьи.
 
    – Выходит, Фокс – член нашей семья, а моя мама – нет? Разве нельзя увеличить запасы воды и продуктов?
 
    – Ну, хорошо, сухарей можно заготовить больше. А как быть с психологической обстановкой? Или мне, или Даздрадерме Ивановне придется выйти из убежища задолго до окончания войны.
 
    – Да уж, выйдешь, конечно, не ты!

    Тяжелым молчанием Александр Николаевич подтвердил, что едва ли выйдет из своего кровного бомбоубежища до тех пор, пока не будет востребован оккупационными властями.
 
    – Значит, мама должна будет гнить в общественном бомбоубежище? И тебе не стыдно?
 
     – Назвалась Даздрапермой – полезай в общий кузов... – пробурчал Александр Николаевич.
 
    – Кузов еще какой-то дурацкий теперь придумал! И сколько раз тебя просить: называй мою маму, как все люди, Зинаидой Ивановной, если у тебя язык не поворачивается называть ее мамой.
 
    – Как звать ее на самом деле, так и зову. Что общего между Даздрапермой и Зинаидой? – Александр Николаевич никогда не отказывал себе в удовольствии лишний раз посмаковать дивное имечко своей тещеньки. – Нечего самозванством заниматься.

     – Господи! Ну не сама же себя она так назвала. Ну, была, была такая дурацкая мода на имена. ДА ЗДРАвствует ПЕРвое МАя. Она, что ли, в этом виновата? А если бы тебя назвали Днепрогэсом или Турксибом?
 
    – Я бы так и называл себя – Днепрогэсом Барашковым, а не Александром Македонским.
 
    – Не называл бы ты себя так!

    – Только так и называл бы.

    Последнее слово и здесь осталось за более хладнокровным мужем. Он бы с гордостью называл себя и Днепрогэсом Турксибовичем, если бы так было записано в его паспорте.

    То, что теща занималась самозванством, было только верхушечной частью претензий к ней зятя. Многочисленными и полновесными претензиями отвечала зятю и теща. Собственно, отношения Александра Николаевича и Даздрапермы Ивановны и состояли исключительно из претензий друг к другу.

    Каким основным требованиям должны отвечать мужчина и женщина – вот где зять и теща разошлись сразу и навсегда.

    Александр Николаевич придерживался классической формулировки: сила женщины – в ее слабости. Даздраперма Ивановна не отвечала такому стандарту. Она была женщиной очень крупной, сильной и очень энергичной. Ее мощность Александр Николаевич определял в «тридцать три кобылы». И со всей этой энергией первых советских тракторов Даздраперма Ивановна навязывала окружающим и в первую очередь своему зятю три основных требования к настоящему мужчине.

    Первое: мужчина должен иметь хорошую профессию. Второе: он обязан придерживаться здорового образа жизни. Третье и главное: мужчина должен быть готов в тяжелую для родины годину грудью встать на ее защиту.

    Зять слабо защищался только по первому пункту.
 
    – У меня есть профессия. Я – торговый работник.
 
    – Торговый работник у нас – это такая же профессия, как домушник или карманник, – громко, уверенно говорила в таких случаях Даздраперма Ивановна.
 
    – Мама! – укоризненно смотрела на нее Лида.

    Александр Николаевич пытался шутить:
 
    – Торговец, – это даже три профессии: математик, дипломат и психолог.

    Теща шутить отказывалась:
 
    – Домушник и карманник тоже не без ума и расчета воруют.

    Не признавала Даздраперма Ивановна такой профессии – торговый работник. Прилавок не может быть местом приложения сил и способностей приличного человека. Заметная часть гневных писаний в жалобных книгах всего Суральска была делом ее рук. Громы и молнии бушевали там, где ее хоть чуть обвешивали или обмеривали. Подойдя к любому прилавку за товаром, она строгим взглядом говорила продавцу: «Попробуй только надуть меня!» Математик, дипломат и психолог в одном лице тут же отвечал ей покорными бараньими глазами: «Вас? Да боже упаси! Лучше свое отдам!»

    По второму пункту обвинения зятю и вовсе нечего было возразить. По утрам он не бегал. Физзарядку не делал. Вегетарианцем не становился. Для избавления организма от накопившихся в нем шлаков не голодал хотя бы раз в месяц. А «моржом» и в страшных снах себя не видел.

    А вот теща регулярно бегала по утрам, делала гимнастические упражнения для развития всех групп мышц, совсем не ела мяса, голодала по субботам и была бессменным вождем Суральского клуба «моржей» – «Купель здоровья». Через газету «Советский спорт» Даздраперма Ивановна состояла в переписке с такими же фанатиками здорового образа жизни. Только СССР для ее энергичной натуры было мало. Среди ее корреспондентов были и зарубежные. Она писала в город-порт Хайфон: «...А в прорубь, товарищ Нгуен, страшно лезть только в первый раз. Потом вас будет неудержимо тянуть туда...» Деликатнейший товарищ Нгуен никак не решался уведомить свою советскую подругу-физкультурницу об отсутствии во Вьетнаме, даже Северном, самой завалященькой проруби.

    …– Еще совсем молодой человек – а какой безобразный живот нагулял! – стыдила Даздраперма Ивановна зятя во время своих редких визитов в семью дочери. – Еще бы – по ведру пива каждые день выдувать. Какой пример показываешь Вовке? Кто будет учить его делать зарядку по утрам? Пушкин?
 
    – Пушкин не делал зарядку и пил будь здоров.
 
    – Откуда ты знаешь?
 
    – Он сам писал: «Где же кружка – сердцу будет веселей!» Пушкин не писал: «Где же прорубь?..»
 
    – А не увлекался бы излишествами – дольше прожил.
 
    – Мама! – встревала в разговор непримиримых противников Лида. – Ведь Пушкина – Дантес... На дуэли...
 
    – Вот спасибо – не знала! – с сарказмом благодарила дочь Даздраперма Ивановна. – Если бы Пушкин занимался физкультурой и спортом, то и дуэли той могло не быть. Он бы этого Дантеса отмутузил в первый же раз, как тот облизнулся на его жену. А если у тебя в руках все время кружки вместо гантелей, то, конечно, – какой из тебя драчун.

    Даздраперма Ивановна и великих не оправдывала за нездоровый образ жизни.
 
    – Вовка, ну-ка иди сюда! – подзывала она внука. – Буду учить тебя делать «шпагат». Родители тебя этому не научат.
 
    – Мама! – хватала Вовку за рукав Лида. – Рано еще ему «шпагат» делать.
 
    – Когда у него будет такое же пузо, как у его отца, тогда будет поздно. С таким пузом и присесть три раза подряд опасно для жизни. Тут же инфаркт или инсульт могут случиться…

    Очень может быть, что Александр Николаевич, как все нормальные люди, раз в год решался бы с ближайшего понедельника начать вести здоровый образ жизни – вплоть до утренних пробежек и обливаний холодной водой. Но тут даже ежедневные приседания по три раза подряд стали бы частичной капитуляцией перед тещей, а природа семейных отношений не допускала никаких отступлений без потери лица.
 
    – …Нет уж, пусть у меня будут шлаки в печени и соли в суставах, а физкультурником и вегетарианцем я становиться не буду. Лучше погибнуть от обжорства, чем околеть после марафона, – говорил он, поглаживая один из самых знатных животов в Суральске.

    Не отвечал зятек и третьему, основному требованию тещи к настоящему мужчине, – готовности грудью встать на защиту родины в тяжелую для нее годину. В зяте такой готовности ни на понюх не ощущалось.

    ....Вот и в этот свой приезд на дачу к дочери и ее мужу Даздраперма Ивановна еще с порога спросила своим звонким физкультурным голосом:
 
    – Ну что, погреб для дезертирства у вас уже готов?
 
    – Мама, ну что ты на всю Ореховку кричишь? – недовольно зашипела Лида. – Почему обязательно дезертирство? Разве запрещается строить индивидуальные бомбоубежища?
 
    – Не знаю, запрещается или нет строить индивидуальные бомбоубежища, а вот отсиживаться в них военнообязанным во время войны – запрещается. Это я точно знаю.
 
    – Мама! Ну, скажи, пожалуйста, зачем во время третьей мировой войны нужны будут какие-то дурацкие военнообязанные? – недоумевала Лида. – Ракетами же будут воевать...
 
    – А если враг все-таки ступит на родную землю? Кто будет гнать его обратно? Кто будет добивать врага в его логове? Кто будет водружать Знамя Победы над поверженной столицей агрессора?
 
    – Не волнуйся, мама, – надула губы Лида. – Если мы очень понадобимся родине, то встанем в строй ее защитников тоже.
 
    – Да, вы встанете! Случись наше временное отступление, первыми кого увидит здесь неприятель, будете как раз вы. Твой муженек выкатит им бочку дармового пива, а тебя заставит надеть праздничный сарафан и преподнести им хлеб-соль... Вовка, ну-ка иди к бабушке. Будем учить с тобой песню: «Если завтра война, если завтра в поход...» Твои родители не знают таких песен.

    Лида обиделась:
 
    – Рано еще ему такие песни учить…

    Александр Николаевич и в этот раз хладнокровно выслушал самые хлесткие предположения тещи о формах его будущего сотрудничества с оккупантами. Разумеется, это сотрудничество не ограничится угощением агрессоров дармовым пивом. Он первым побежит закладывать врагу коммунистов и комсомольцев Суральска. Первым запишется в его пособники и быстро дослужится и до какого-нибудь высшего холуйского звания.

    Александр Николаевич не вышел из себя даже тогда, когда теща предположила, что он станет первым, кто вызовется самолично пытать схваченных карателями активных подпольщиков. Он спокойно сказал: «Некоторых – пожалуй, возьмусь», – и при этом так выразительно посмотрел на Даздраперму Ивановну, что Лида вскрикнула: «Как тебе не стыдно!»

    Разумеется, будущему обер-полицаю и активной подпольщице итоги третьей мировой войны виделись очень по-разному.

    Даздраперма Ивановна не сомневалась, что развязанная вопреки всем мирным инициативам СССР третья мировая война станет громкими похоронами прогнившего до основания мира капитализма. После ядерного побоища население планеты, как ни в чем другом, будет нуждаться в оздоровлении. По рекомендации единственных оставшихся на Земле румяных людей – членов клуба «Купель здоровья» – ООН назначит Даздраперму Ивановну Меринову Главным Оздоровителем планеты – с правом законодательной инициативы. И самой первой ее инициативой станет предложение ввести в новые конституции всех стран Статью № 1: «Мы, народ  (название государства), обязуемся регулярно делать физическую зарядку и обливаться холодной водой…» Бургомистры и градоначальники должны будут не менее 15 раз подтягиваться на перекладине. Губернаторы – свободно делать «шпагат» и пробегать марафонскую дистанцию. А высшие чины государства в придачу ко всему этому обязаны быть еще вегетарианцами и «моржами». Человек с пузом приговаривается к исправительным работам такой продолжительности и интенсивности, каковые понадобятся для стойкого прилипания его живота к спине...

    Положительными должны были стать итоги третьей мировой войны и для близких Даздраперме Ивановне людей. Лида второй раз выходит замуж – за героя войны, лично водрузившего Знамя Победы над столицей поверженного врага. Вовке она, занятая оздоровлением всей планеты, передаст «Купель здоровья». Зять... С ним трибунал разберется...

    Зятю итоги третьей мировой войны виделись иначе.
 
    Вот уже радио передало, что наверху практически завершена дезактивация местности. Но Александр Николаевич никак не решается выйти из своего убежища. Что с тещей? Эта неизвестность пугает его куда больше остаточной радиации... Вот, наконец «Би-Би-Си» передало интервью с одним из бывших сидельцев Суральского общественного бомбоубежища. Его контингент во время войны наотрез отказался делать под руководством Даздрапермы Ивановны не только физические упражнения на развитие всех групп мышц, но даже одни только простенькие наклоны головы и повороты туловища. Противостояние выросло в дилемму: кому выйти вон из бомбоубежища? Понеся немалые потери в живой силе, контингент убежища вытолкнул-таки из него главную физкультурницу Суральска. Пользуясь случаем, она сразу побежала трусцой по городу. А тут как раз мегатонная боеголовка. Даздраперма Ивановна оказалась в самом эпицентре взрыва...

    Только после этого сообщения Александр Николаевич, проникновенно глядя на картину «Девятый вал», неумело перекрестится и облегченно скажет: «Ну вот, слава богу, теперь можно и выходить. «Би-Би-Си» врать не станет. Это вам не Совинформбюро...»

    Еще потрескивает кое-где стронций-90, еще попахивает местами ипритом и зарином, а уже проклюнулись на поверхности Земли и первые признаки мирной жизни. Даже мандарины появились невесть откуда на импровизированном рынке у развалин универмага. На подгоревших картонных коробках – крупные буквы: «Радеация сапсем нэт!».

    Александр Николаевич, Лида и Вовка неспешно прогуливаются, жмурятся от яркого солнца, чихают, смеются. Фокс полон намерений заявить о своих интересах у каждого уцелевшего дерева и фонарного столба. Но нисколько не потерявшие совести во время третьей мировой войны Барашковы позволяют ему осуществить свои намерения только у тех деревьев и столбов, на которых не покачиваются уже нейтрализованные оккупационными властями народные мстители... Ура! Долгожданный мир пришел на планету!

    Но… Но в растерянности пребывают все ее народы и племена. Владыки довоенного времени полностью дискредитировали себя. И на кой черт нужна их такая прорва? Хватит и одного на всю планету. Тогда и войн больше никогда не будет. Не с кем будет единственному владыке Земли воевать.

    Жадно оглядываются вокруг себя уцелевшие от ядерного пожарища люди в поисках общемирового вождя. Нет такого колосса. Одна похудевшая и пожелтевшая от долгого сидения в общественных бомбоубежищах мелкота – с выпавшими зубами и вылезшими волосами.

    Но вот народы и племена замечают Александра Николаевича Барашкова. Его живот еще больше, чем до войны. Его пышущее здоровьем лицо лоснится еще пуще. Рекламным блеском сверкают его темные волосы и белоснежные зубы, все до единого сохранившиеся благодаря высокому содержанию витамина «С» в квашеной капусте.

    «Так вот же тот, кто нам нужен! – счастливо воскликнут племена и народы. – Смотрите, как похож!.. Как две капли воды!.. Это же реинкарнация!.. Слава второму пришествию Александра Македонского! Трон Александру Великому!..»

    С низкими поклонами поднося главе семьи Барашковых невесть откуда  взявшиеся трон, корону и скипетр, высокая депутация племен и народов взмолится: «Не обижай, отец родной. Соблаговоли принять чин Императора всея планеты». Лида зашепчет ему в ухо:  «Соблаговоли, не ломайся. Лучше заведовать всей планетой, чем одним дурацким пивным ларьком».

    «Верноподданные! – громоподобным рыком, от которого покосится последнее уцелевшее в третьей мировой войне здание Суральска – крепенький, как скала, вытрезвитель, – обратится к племенам и народам Император всея планеты. – Оглашаю Декрет № 1: «Пива в долг никому не наливать!» Опыт третьей мировой войны должен научить нас чему-нибудь. Где они, должники? Специально норовили как можно быстрее оказаться в зоне действия ударной волны, светового излучения и проникающей радиации – только бы не пришлось возвращать долги...»

    Вдруг, еще в момент оглашения Императором Декрета № 1, из-за спин его верноподданных бодрой трусцой выбежала Даздраперма Ивановна и сразу закричала еще звончее прежнего: «Да никакой это не Александр Македонский, товарищи! Это Днепрогэс Турксибович Барашков. Торгаш, обжора, дезертир!..»

    От неожиданности выронив из рук скипетр, Император с удивлением спросил у заглядывающего ему в рот корреспондента «Би-Би-Си»: «А как же, любезный, прикажете понимать ваше давешнее сообщение – «...оказалась в самом эпицентре мегатонного взрыва...»? Тоже врать научились?» – «Так ить «морж» она, Ваше Величество, – кивнул в сторону Даздрапермы Ивановны журналист. – Шкура – как у носорога. Что ей будет с одной мегатонны? Щекотка-с...»

    Император поманил к себе своего визиря по особым поручениям: «А если тогда по старинке попробовать ее нейтрализовать? Есть же еще свободные деревья и фонарные столбы...»

    Два отборных легиона гвардейцев Императора бросились выполнять его указание. Все как один уцелевшие сидельцы Суральского общественного бомбоубежища кинулись подсоблять им, объясняя свой гражданский порыв криками: «Знаем мы, как она брыкается!..» Народы и племена дружно аплодировали происходящему. Но, зная живучесть тещи, Император всея планеты свернул ликование: «Подведение итогов третьей мировой войны откладывается. Я не могу считать войну оконченной до той поры, пока моя теща не будет фигурировать в списках ее безвозвратных потерь...»

    Недолго могли быть рядом зять и теща.

    Не удивительно было, что Фокс хорошо чувствовал неприязнь Александра Николаевича к Даздраперме Ивановне. Удивительным было то, что он точно чувствовал время, которое глава семьи согласен был терпеть присутствие тещи. После истечения этого времени Фокс начинал выпроваживать Даздраперму Ивановну за порог. Короткие недружелюбные взгляды с каким-то безадресным потявкиванием постепенно переходили в нешуточный и очень даже адресный лай. А когда Даздраперма Ивановна оказывалась за порогом, Фокс лаял вслед ей уже с такой злобой, будто самолично видел, как она стащила из их бомбоубежища изрядный шмот сала.

    …И в этот раз полноправные члены семьи Барашковых провожали Даздраперму Ивановну, стоя на крыльце своей дачи. Александр Николаевич удерживал на поводке Фокса и что-то дружелюбно говорил ему. Лида страдальчески улыбалась и махала маме рукой. Вовка пытался сделать «шпагат». Как только Даздраперма Ивановна оказалась за калиткой, Фокс был спущен с поводка – дать волю своим чувствам.
В этот раз свои кровожадные помыслы ему пришлось делить между уходящей с дачи Даздрапермой Ивановной и как раз подходящим к ней молодым человеком.

    ...Вася решительно отказался играть не только роль одного из руководителей секции зимнего плавания Института мозга, но даже роль рядового «моржа», сославшись на полное отсутствие у него актерских данных. Моня не подходил для таких ролей по причине природной щуплости. Даже рядовым «моржам» пристало состоять в более-менее авторитетных весовых категориях.

    У меня весовая категория тоже была не бог весть какая, но для «моржа», иссушенного многолетним изучением мозга, и моей скромной комплекции хватало. Поэтому активным членом институтской секции «Будь здоров!» – аналога Суральской «Купели здоровья» – пришлось стать мне.

    … – Ладно. Бросить меня для испытания в прорубь они сейчас не смогут. Летом о «моржевании» можно рассуждать только литературно. Рубрику «Здоровый образ жизни» в «Советском спорте» я тоже почитываю. Так что литературно предмет мне знаком. Литературно они меня в проруби не утопят.

    Мозгометристы-консультанты тоже не сомневались, что при температуре воды плюс двадцать градусов быстрого разоблачения их руководителю можно не опасаться.

    Я набросал перед товарищами план своих действий.
 
    – Знакомлюсь. «Мы уже  наслышаны, уважаемая Зинаида Ивановна, о ваших новаторских приемах в подготовке суральских «моржей». Вы не поделитесь с нами своим драгоценным опытом? Правда, что каждого нового члена «Купели здоровья» вы сразу бросаете в прорубь, даже если у него полон нос соплей? А какова у вас методика летней подготовки? Какие используете спортивные снаряды и тренажеры? Кажется, у вашего клуба есть любовно обустроенное помещение? Вот бы взглянуть на него изнутри – оснащение, освещение, отопление... Ах, как здесь хорошо и уютно!.. Ой, да у вас точно такое же зеркало, как у нас в «Эврике»… И, не откладывая в долгий ящик, сразу приступаю к отчуждению зеркала суральских «моржей» в пользу московских мозгометристов.

    ...– И псина ваша тоже будет лизать сапоги оккупантам! – бросала гневные взгляды в сторону крыльца Даздраперма Ивановна.

    Она стала искать на земле подходящий камень, чтобы огреть им зашедшегося у калитки злобным лаем Фокса.
 
    – Вы – Зинаида Ивановна Меринова, руководитель «Купели здоровья»? – я оказался невольным свидетелем тяжелой семейной сцены.
 
    – Да, – разочарованно сказала Зинаида Ивановна, не попав камнем в будущего четвероногого прихвостня оккупантов.

    – Уф, насилу нашел вас! Сначала весь Суральск обегал, пока добрые люди не надоумили меня в Ореховку заглянуть.
 
    – А вы, кажется, старший мозгометрист «Эврики»?
 
    – А также активный член секции «моржей» Института мозга, которая называется «Будь здоров!» Физкульт-привет, уважаемая Зинаида Ивановна! – сразу взял я бодрый физкультурный тон.

    Далее пошли в ход припасенные дифирамбы авторитету, опыту и новаторским приемам в подготовке суральских «моржей» вождя «Купели здоровья».

    Чувствую, дифирамбы совсем не воспринимаются. Для такого восприятия человек должен находиться если не в благодушном, то хотя бы в спокойном состоянии. А Зинаида Ивановна еще не отошла от гнева. Сейчас она ни перед кем не была расположена распахивать свою душу и любовно обустроенное ею помещение «Купели здоровья».

    Сказано мне было очень прохладно:
 
    – Ближайшее занятие у нас – в субботу.
 
    – Ой, как же долго ждать – почти целую неделю!
 
    Мне так не терпелось приступить к отчуждению зеркала, что сожаление мое получилось очень искренним, с надрывом, чуть ли не со слезой на глазах.
 
    – Хорошо. Завтра в моем распорядке дня будет небольшое окно. Подходите к нашей базе в 11 часов. Знаете, где она находится?

    Еще бы не знать.


                Г л а в а    IX
                БЛАГАЯ ВЕСТЬ

   Завтра!

    Уже завтра, если я не обману ожиданий всех советских мозгометристов, драгоценное зеркало может оказаться у нас в руках.

    Чтобы оправдать эти ожидания, я готовился к решающей встрече с Зинаидой Ивановной Мериновой как к серьезному творческому экзамену. Высшим баллом за него стало бы искреннее желание самой руководительницы «Купели здоровья» подарить свое зеркало мозгометристам. Я как раз и примеривался к высшей творческой планке. После  семнадцатой по счету просьбы Зинаиды Ивановны я с превеликим смущением соглашусь принять подарок суральских «моржей». Зеркало, как они и хотят, послужит науке. Оно будет повешено снаружи на входных дверях «Эврики» – чтобы очередной ее клиент мог придать своему лицу глубокомысленное выражение еще до надевания на его голову мозгометрического колпака.

    Товарищи не сомневались, что высокая творческая планка покорится мне. Гражданка Башибузукова… то есть гражданка Меринова будет счастлива подарить нам свое зеркало.
 
    – Ты только не очень увлекайся в разговорах, – просил меня Вася. – Когда ты увлекаешься, то часто отступаешь от основной темы. И заносит тебя почему-то всегда к антикоммунизму. А тут не все еще обязательно являются твоими единомышленниками.
 
    – И не бери с собой никаких картонок, клеёнок, тряпочек, веревочек для упаковки зеркала, – предостерегал Моня. – Заранее приготовленная для отчуждаемых ценностей тара – плохая примета.

    Я принял к сведению замечания товарищей. Нападок на родную КПСС, коими оборачивалось большинство моих отступлений от основных тем, я, скрепя зубы, буду избегать. И еще более подниму творческую планку своей миссии в «Купель здоровья» – подходящую тару для отчуждаемого в пользу мозгометрии зеркала найдет лично вождь Суральских «моржей».

    Сильные чувства испытывает человек, который вот-вот схватит за хвост жар-птицу. Это уже человек не совсем здоровый физически и психически. Он уже не может нормально есть, спать, заниматься обычными делами. Он уже горит.

    Почти не ужинали в этот вечер.

    Почти не спали в эту ночь.

    Но утром, как обычно, готовились к открытию «Эврики!».

    Мягко распоряжаюсь:
 
    – Приготовиться, друзья. Вытряхнуть из мозгометрического колпака вчерашние опилки. Проверить правильность гудения мозгометра и натяжение мозгометрической ленты. Открыть «Мозгометрический журнал». Через пять минут открываем наш салон. Как знать, быть может, в последний раз. Я работаю до половины одиннадцатого.

    ... Он какое-то время постоял в проеме открытой двери, любезно давая возможность стоящим за ним в очереди возразить ему.

    Кто-то крикнул:
 
    – Ну, это вы сгущаете краски! До такой глуши, как наш Суральск, МОССАД не дотянется.

    Еще кто-то предположил:
 
    – Может быть, у МОССАД в Суральске вообще нет никакой пятой колонны?

    С печалью оглянулся наш очередной пациент на своих благодушных земляков:
 
    – МОССАД  хоть куда дотянется, товарищи. У МОССАД  везде есть пятая колонна…

    Встречаю его, приглашаю сесть в кресло.
 
    – Пока товарищ Тихомиров надевает вам на голову мозгометрический колпак, соблюдем наши маленькие формальности. Писанины у нас совсем немного. Как желаете представиться? Хотите – назовите свое настоящее имя, хотите – псевдоним.

    – Я возьму себе такой псевдоним – Сидоров.
 
    – Не возражаете, если мы так и будем к вам обращаться – товарищ Сидоров?
 
    – Сочту за честь хотя бы временно носить эту исконно русскую фамилию.

    Надев на голову пациента с исконно русской фамилией мозгометрический колпак, Вася любезно спросил:
 
    – Какое выберите упражнение для ума – ребусы, загадки, кроссворды?..
 
    – Я бы предпочел решить какую-нибудь шахматную композицию.
 
    – Играете в шахматы?
 
    – Недавно товарищ Сахно, первый игрок нашего города, давал в «Кирпичнике» сеанс одновременной игры на 16 досках. Проиграл я ему только в эндшпиле. На «вилку» попался... Правда, поговаривают, что настоящая фамилия товарища Сахно – Розенбаум, – намекнул Сидоров на глубинную причину своего проигрыша.

    Удовлетворяю желание пациента:
 
    – Вот вам доска, фигуры, журнал «Наука и жизнь» с шахматными композициями – попробуйте решить... ну хотя бы вот эту. Решая ее, периодически посматривайте в зеркало, корректируйте выражение своего лица. Ни в коем случае не позволяйте ему принимать рассеянный, растерянный и, тем более, пораженческий вид... Расставили фигуры? Товарищ Тихомиров, начинаем процедуру.

    Вася включил мозгометр. Приборчик послушно загудел.

    Композиция не давалась. Зеркало отражало рассеянное, а потом и растерянное выражение лица Сидорова. Чтобы оттянуть наступление последней стадии в этом ряду, он переключился на другую мысль.
 
    – Товарищи мозгометристы, скажите, пожалуйста, а может ли человек с простой русской фамилией Сидоров стать гроссмейстером?

    Смотрю на часы, снимаю с себя халат, чтобы идти на встречу с Зинаидой Ивановной Мериновой, и удивленно спрашиваю:
 
    – А почему бы и нет? На Сидоровых, как и на всех других граждан, распространяется основной принцип права: «Разрешено все, что не запрещено». Поэтому никому из Сидоровых не возбраняется становиться гроссмейстером.
 
    – А почему же тогда нет ни одного гроссмейстера Сидорова?

    Было над чем призадуматься московским ученым. Действительно – почему? Почему при такой распространенности этой простой русской фамилии нет ни одного гроссмейстера Сидорова?

    Вешая свой халат на свой гвоздик, пытаюсь отделаться шуткой:
 
   – Быть может, Сидоровы сами не желают становиться гроссмейстерами?.. Или у всех Сидоровых существует какой-то ветхозаветный запрет на такое желание? Наверное, каждый Сидоров-отец обязан в свое время сказать: «Сынок, ты можешь стать кем угодно – капельмейстером, церемониймейстером и даже шпрехшталмейстером. Но только не гроссмейстером. Не сидоровское это дело, сынок». И каждый Сидоров-сын, встав на колени, должен ответствовать: «Клянусь тебе, папа, я не нарушу священного табу всех Сидоровых – я никогда не стану гроссмейстером!»

   Сидоров-пациент криво ухмыльнулся:
 
    – Не-е-ет, товарищи! Не потому не становятся Сидоровы гроссмейстерами, что сами не хотят. А потому, что другие не дают им стать гроссмейстерами.

    Наводя лоск на  туфли, спрашиваю:
 
    – Кто же это, позвольте узнать?

    – Как кто! Лица известной национальности – кто же еще. Чьей вотчиной является Олимп любого интеллектуального занятия? Их это всегда вотчина. В том числе и шахматный Олимп. Сидорова они туда и на пушечный выстрел не подпустят. Сидоров дотянул в шахматах до третьего разряда – ну и хватит с него. Пусть теперь переходит на гиревой спорт. Развитая мускулатура поможет ему носить на себе ящики, бочки, мешки... Лица известной национальности гиревым спортом заниматься не желают. Им развитая мускулатура ни к чему. Туру и двумя пальцами можно поднять...

    И здесь был помянут всемогущий МОССАД. Вот и шахматный Олимп СССР стал вотчиной его пятой колонны. Время от времени какой-нибудь отчаянный третьеразрядник Сидоров, с шахматной доской под мышкой, начинает упорно карабкаться на легендарную гору – но куда там! Прочно обосновавшиеся на ее вершине лица известной национальности, оторвавшись от дебютов, миттельшпилей и даже эндшпилей, дружно хватаются за каменья, норовя тюкнуть ими Сидорова точно по голове. И при этом издевательски скандируют адрес ближайшей секции гиревого спорта...

    Если мне не изменяет память  – по статистике в СССР проживают представители более  100 наций и народностей. Но, по большому, по народному счету, национальностей в СССР всего семь: русские, татары, прибалты, лица кавказской национальности, лица известной национальности, «чукча какой-то» и «черт его знает, какой он вообще национальности».

    У той или иной части общества всегда есть претензии к представителям той или иной национальности. Меньше всего претензий к лицам последней из вышеперечисленных. Больше всего – к лицам известной национальности.
Если бы предъявление претензий к лицам известной национальности позволено было сделать официальной профессией, то образовавшаяся гильдия вскоре перешибла бы числом и шумливостью все прочие профессиональные сословия. Увы, становиться таким наскокам всеми признаваемой и уважаемой профессией государство дозволяет только от случая к случаю. Поэтому чаще всего распирающая человека духовная потребность реализуется в самодеятельных формах, становится хобби. И уж, конечно, не таким скоротечным, каким, например, становится филателия для третьеклассника. Уж если завелись в душе настоящего русского патриота претензии к лицам известной национальности, то они не пропадут и с последним его дыханием. И когда душа покойного, ловко подхваченная с двух сторон прибывшими за ней ангелами-экспедиторами, голосом еще слабым от предсмертной агонии первым делом поинтересуется: «А что, робяты, лица известной национальности тоже, поди, там, у вас, на самых тепленьких местах пристроились?» – то белобрысенькие, курносые ангелочки тут же успокоят озабоченную душеньку: «Как можно-с и подумать такое, папаша! Их к нам и на порог не пущают. У нас, чай, рай, а не какая-нибудь земля обетованная».

    … – Ой, да вы только посмотрите! – поделился с мозгометристами своей радостной находкой Сидоров. – Оказывается, автор этой композиции – Шпильман. Ну, надо же! И здесь поспел наш пострел...

    Радость разделена не была. Мозгометристы насупились. ПУК пациента с простой русской фамилией приобретал зловонный характер.

    Снова надеваю свой белый халат.
 
    – Вы опоздаете на запланированную встречу, товарищ Затируха, – сказал Моня, вставая из-за стола. – Идите, а я помогу товарищу Тихомирову закончить процедуру.

    Но теперь я считал, что этот мозгометрический сеанс никак не мог завершиться без самого моего деятельного участия в нем.

    Моня был снова усажен за стол, и я с кровожадной ласковостью спросил у пациента:
 
    – Что, никак не получается?

    Пациент не столько бился над шахматной композицией, сколько прикидывал в уме примерный процент лиц известной национальности на шахматном Олимпе.
 
    – Если бы не Карпов... Удивляюсь, как ему удалось там оказаться?
 
    – А чего тут удивительного? – лил я воду на мельницу Сидорова. – Ведь настоящая фамилия Карпова – Шапиро-Цукертор.

    И прозревший через десятилетия полной слепоты не обрадовался бы так, как обрадовался Сидоров.
 
    – Так вон оно что! – воскликнул он. – Ну надо же! Вот теперь все понятно. А то ведь места себе не нахожу, все думаю и думаю: как же так – Карпов какой-то, а они позволили ему так высоко взобраться... Шапиро-Цукертор! Ага-а!..

    Обрадованный разрешением давно мучившей его загадки, пациент не замечал обмена многозначительными взглядами и таинственными жестикуляциями между старшим мозгометристом и куратором левого полушария. После недолгого немого заговора Вася, взглянув на шкалу мозгометра, тихо сказал:
 
    – Не может быть!.. Товарищ Затируха, подойдите сюда, пожалуйста.

    Я подошел, внимательно посмотрел на результат и сказал:
 
    – По закону вероятностей в Суральске этого никак не может произойти. Проведите замер еще раз, товарищ Тихомиров.

    Вася тщательно проверил плотность прилегания мозгометрического колпака к черепной коробке пациента и попросил его продолжить вычисление процента лиц известной национальности на шахматном Олимпе. Естественно, сбросив оттуда Карпова и вознеся Шапиро-Цукертора.

    Сидоров, глядя в зеркало, зашевелил губами, а ученые впились глазами в шкалу мозгометра.
 
    – Лента как будто шелохнулась... – тихо сказал Вася.
 
    – Лупу! – потребовал я.
 – Она находится в нагрудном кармане вашего халата, товарищ Затируха, – подобострастно произнес Вася.

    В такие минуты рассеянность извинительна для ученого. Я рывком вытащил из своего кармана лупу и долго смотрел через нее на шкалу мозгометра.
 
    – Вам показалось, товарищ Тихомиров, убедитесь сами.

    Куратор левого полушария, глядя в лупу и убедившись в моей правоте, восхищенно сказал:
 
    – Невероятно! Такой ПУК бывает только у человека, который одной ногой уже  ТАМ.
 – Ошибаетесь, коллега, – возразил я. – Даже у человека, который ТАМ     уже двумя ногами, но еще тепленький, – даже у такого несколько микропалат всегда набегает. А тут!..

    «А тут!» было произнесено с таким значением, что Сидоров, оставив на время увлекательнейшую арифметику, спросил:
 
    – Товарищи, кажется, мой ПУК чем-то особенно заинтересовал вас?
 
    – Еще чуточку терпения, товарищ Сидоров, – попросил я его. – Боимся поверить в этакую удачу. Проверим еще раз…

    Снова тщательная возня с колпаком и мозгометром; обмен приглушенными репликами: «Вольтаж нормальный» – «Натяжение ленты – штатное» – «Контакт мозгометрического колпака с черепом – абсолютный» – и просьба к пациенту решать задачку с положением дел на шахматном Олимпе до тех долей процента, до которых только позволит добраться вся его интеллектуальная мощь.

    Шевеление губами – лупа – и все тот же ошеломляющий результат.

    – Неужели мы можем сказать: «Эврика!», – осторожно, боясь спугнуть удачу, спросил куратор левого полушария у старшего мозгометриста.
 
    – Да, товарищ Тихомиров, – уверенно сказал я. – Вот теперь мы имеем полное право крикнуть на всю планету: «Эврика!»

    Мы крепко обнялись, похлопывая друг друга по плечу. Потом подошли к сидящему за столом куратору правого полушария. Вначале скупыми научными терминами ввели его в курс дела, а потом, не скупясь на слова и чувства, горячо поздравили еще раз друг друга с только что полученным сенсационным результатом. Теперь и Моня был заключен в дружеские объятия и закружен в корявеньком, но радостном танце.

    Только через некоторое время мы осознали, что главный персонаж в состоявшейся сенсации – это все-таки наш пациент.

    Смущенные своим эгоизмом, мы с Васей подошли ко всё еще сидящему в мозгометрическом кресле с колпаком на голове Сидорову.

    Я долго тряс ему руку:
 
    – Поздравляем! Горячо поздравляем, товарищ Сидоров! Ну, кто бы мог подумать? Суральск – всего-то неполных три десятка тысяч жителей – и такая находка. Да всю Москву перелопатить – и то совсем необязательно откопаешь такое сокровище. Искренне поздравляем!

    Товарищ Тихомиров говорил менее пылко, но тоже с воодушевлением:
 
    – Спасибо, товарищ Сидоров! Ценнейший вклад в историю мозгометрии. Никак не ожидали. Приятнейший сюрприз!

    Сидоров пожимал в ответ руки ученым, улыбался и несколько раз смущенно сказал: «Да чего уж там особенного... Хотя приятно, конечно, осознавать свою причастность...»

    Но пора было поинтересоваться и конкретным результатом своей мозгометрии – чего это так всполошились работники «Эврики»?
 
    – И сколько же у меня набежало?

    Посмотрев для контроля в зеркало – должной ли торжественности выражение моего лица – я раскрыл суть только что состоявшейся научной сенсации:
 
    – Нисколько. У вас, товарищ Сидоров, – «Следы», – и я еще раз крепко пожал руку пациента.

    Все еще по инерции улыбаясь, Сидоров переспросил:
 
    – Как вы сказали?
 
    – Я сказал: у вас – «Следы», – отчетливо повторил я.

    Некоторое время пациент молча и сосредоточенно смотрел в зеркало. Улыбка постепенно сходила с его лица, на лбу появились глубокие морщины.
 
    – Как – «Следы»?

    Будто бы превратно истолковывая его недоумение, я стал успокаивать пациента:
 
    – Да вы не сомневайтесь, товарищ Сидоров. Никакой ошибки. Вы сами прекрасно видели, как тщательно замеряли мы ваш ПУК. Однозначно: у вас – «Следы».

    Затем я обратился к Васе:
 
    – Товарищ Тихомиров, куда будем давать телеграммы в первую очередь?

    В первую очередь товарищ Тихомиров назвал родной Институт мозга, Академию наук, крупнейшие научные журналы, нескольких светил нейрофизиологии.
 
    – А как вы считаете, надо ли нам дать телеграмму лично Генеральному секретарю ЦК КПСС?

    – Я полагаю, что этичней это было бы сделать самому товарищу Сидорову. Нам следует лишь помочь ему в составлении текста этой телеграммы.
 
    – Ах, как верно! Я думаю, текст этой исторической телеграммы должен начинаться так: «Дорогой Леонид Ильич! Премного счастлив отрапортовать ленинскому Политбюро ЦК КПСС и лично Вам о том, что в результате тщательно проведенного учеными Института мозга замера моего ПУКа...» – ну, это мы отредактируем прямо на телеграфе. Товарищ Сидоров, телеграф в Суральске, кажется, находится на улице Герцена? Вы должны пойти туда вместе с нами. В телеграмме Генеральному секретарю ЦК КПСС потребуется ваша личная подпись. Таков порядок.
 
    – Да подождите вы с телеграммами, товарищи! – озабоченно потирал лоб Сидоров. – Это что же выходит? Выходит, что у меня – самый маленький ПУК из всех возможных? Так что ли?
 
    – Да что вы, товарищ Сидоров! Что вы! – замахал я на него руками. – Самый маленький ПУК – это ПУК «Мизерный». Не такая уж и редкость. Стали бы мы шуметь из-за этого. А у вас – «Следы». Это качественно другое состояние мозгов. Строго говоря, это уже и не совсем даже мозги... Эх, шампанского у нас нет! А не послать ли нам гонца за ним, коллеги?
 
    – Товарищи-товарищи! – уже обиженно воскликнул Сидоров, жестом останавливая возможного гонца за шампанским. – Дайте же разобраться... Что же это получается? Получается, что ПУК у меня, как таковой, вообще отсутствует?
 
    – Получается-получается! – радостно подтвердил я. – ПУК, как таковой, у вас отсутствует.
 
    – Не сомневайтесь, – подтвердил Вася. – Вы нам, товарищ Сидоров, не кум и не сват, чтобы мы вам приписывали такой феномен.
 
    – Извините, товарищи... Фу, прямо ералаш какой-то в голове… Вы вот радуетесь, а я не совсем понимаю знака этой научной сенсации. С «плюсом» она или с «минусом»?

    Все так же солидно Вася сказал:
 
    – У научной сенсации, товарищ Сидоров, может быть только один знак – «плюс», – за что немедленно был поощрен восхищенными взглядами двух других мозгометристов.
 
    – Но мне-то от этого «плюса» какая радость? – недовольно спросил пациент, снимая с головы мозгометрический колпак и отпихивая от себя шахматную доску с так и не решённой композицией.

    Я укоризненно покачал головой:
 
    – Как вам не стыдно, товарищ Сидоров! Вам ли не радоваться в первую очередь? Ваши «Следы» – это теперь следы во всей мировой истории. Вы теперь такое же ее достояние, как, например, Наполеон или Шекспир. Но Наполеону для этого пришлось полмира отмутузить, а Шекспиру – и вовсе весь мир сделать своим театром. Вам же пришлось всего лишь мозгометрический колпак на голову надеть. Так легко и безболезненно заполучить мировую славу – а вы ворчите... Думается мне, товарищ Сидоров, что вы просто еще не осознали в полной мере размера свалившейся на вашу голову удачи. Не прочувствовали грандиозности события. Это осознание еще обязательно придет к вам. А пока выйдем-ка, товарищи, к людям. Перво-наперво мы должны поделиться нашей радостью с ними. Это будет так справедливо…

    Мы с Васей крепко подхватили под руки несколько упирающегося виновника научного торжества и вышли к стоящей у дверей «Эврики» очереди.

    С просветленным, счастливым выражением лица, не забывая при этом цепко придерживать Сидорова за локоть со своей стороны, я обратился к суральской общественности:
 
    – Дорогие товарищи! Только что в нашем салоне произошло событие, эхо которого долго еще будет раскатываться по всей планете. Произошло событие, вероятность которого была исчезающе мала. А проще говоря, произошло невероятное событие. Этим событием стал результат, который дала мозгометрия вашего земляка и нашего дорогого пациента, который представился как человек с исконно русской фамилией Сидоров. И основной, и два контрольных замера интеллектуального потенциала товарища Сидорова принесли один и тот же результат. И результат этот – «Следы»! Первые научно подтвержденные «Следы» в истории человечества! Значит, верными были предположения советских ученых. Значит, опростоволосились те западные злопыхатели, которые с пеной у рта утверждали, что таких «Следов» вовсе не существует в природе. Снова посрамленный отечественной наукой, Запад наверняка в очередной раз попытается проделать давно взятый им на вооружение низкопробный трюк. Он обязательно попытается лишить нашу родину ее законного приоритета. Он из кожи вон вылезет для того, чтобы отнять у товарища Сидорова по праву принадлежащие ему первые «Следы» в истории мозгометрии и приписать их какому-нибудь Смиту. На этом трюке Запад давно и хорошо набил себе руку. Вспомним хотя бы паровую машину, самолет, электролампочку, радио... Довольно! Хватит обворовывать Россию! Руки прочь от «Следов» товарища Сидорова! Покажем Западу большую фигy!..

    Вероятно, я так заразительно показал Западу фигу, что все присутствующие с большим удовольствием проделали то же самое. Все – кроме Сидорова. Он хоть сейчас был готов уступить Смиту свой законный приоритет.

    Я тут же наметил меры, которые необходимо было противопоставить воровским проискам Запада.
 
    – Противопоставим этому широкую гласность. Мы, со своей стороны, незамедлительно поставим в известность научную общественность. Вы же, товарищи, несите благую весть в массы. Не сочтите за труд лишний раз поделиться ею с родными, друзьями, знакомыми, сослуживцами. Не будет дурным тоном снова и снова указать на товарища Сидорова пальцем. Дурным тоном будет не указать. Чем известней станет товарищ Сидоров, тем меньше будет охоты у Запада посягать на его «Следы».

    Известность товарища Сидорова в Суральске обещала быстро перегнать известность здесь Наполеона и Шекспира вместе взятых. В очереди уже стали перешептываться: «Везет же людям!» – и с разной степенью такта интересоваться у везунчика подробностями его мозгометрии. Но хоть бы его спрашивали об этом и с учтивостью придворной фрейлины, товарищ Сидоров отвечал всем одинаково коротко и зло: «Не муссируйте мой ПУК!»

    От своего ответного слова, посвященного историческому событию, товарищ Сидоров отказался. Предложение прямо сейчас бежать на телеграф подписывать телеграмму-рапорт Генеральному секретарю ЦК КПСС он тоже категорически отверг. Выпущенный наконец из рук мозгометристов, товарищ Сидоров самым быстрым шагом удалился от «Эврики».

    «Не терпится ему похвастаться перед всем городом своим необычным ПУКом», – прокомментировали в очереди столь резвый аллюр товарища Сидорова его  завистливые земляки.

    …Скинув с плеч халат, почти бегом двинул от «Эврики» к избушке «моржей».
Я опоздал на полчаса. Зинаиды Ивановны Мериновой на месте условленной встречи уже не было. Бросился на ее поиски. Нашел. Выслушал наставление о точности – как вежливости  людей дела. Склонил повинную голову. Просил снисхождения. Учитывая уникальность научного события в «Эврике», был прощен. Чтобы моя безоглядная увлеченность мозгометрией не помешала встрече и завтра, она была назначена на 8 часов утра, еще до открытия «Эврики».

    …Когда назавтра я подошел к избушке «моржей», она была уже нараспашку. Лейтенант милиции вертел в руках искореженный замок.

    На крыльце сидела, опустив голову и вздрагивая всем телом, Маня. Подол её платья был разорван. Подняла лицо, посмотрела на меня. Сколько буду жить  – не забуду этого взгляда. Как будто и я был среди тех ублюдков.
 
    – Не пожалели, сволочи, сироту убогую! Затащили сюда, попользовались… – гладила её по голове Зинаида Ивановна Меринова.

    Внутри избушки – следы пьяного, грязного кутежа. 
 
    …– Затируха, старший мозгометрист.
 
    – Лейтенант Воробьев.

    Стены, и внутри, и снаружи, не только были исписаны злобной, бессмысленной матерщиной, но и щедро измалёваны огромными свастиками.

    Из «Купели» утащили приемник «Альпинист», электрочайник, зеркало, банку с вареньем...
 
    – Хулиганье свои подвалы обустраивает, – сразу понял предназначение украденного милиционер.

    «Хулиганье»  мне показалось мягковатым определением для погостивших в «Купели здоровья» отморозков. С надеждой спрашиваю:
 
    – У вас уже есть какая-то версия, товарищ лейтенант?  Вы знаете – кто эта фашизоидная мразь?

    Из той словесной каши, которую милиционер, то и дело оглядываясь по сторонам, сотворил на скорую руку, я понял, что версия у него есть, есть и главный подозреваемый. Но официально выдвинуть против него обвинение милиции не будет дозволено без санкции райкома партии. А такой санкции не бывать до тех пор, пока папаня подозреваемого занимает там одно из самых высоких положений.

    К избушке «моржей» подбежал Колумб мозгометрии. Уткнулся лицом в колени своей верной подружки. Зарыдал…

    Когда все пошли в милицию, он бережно держал  ее за руку. Сколько пугливой надежды было в её глазах, когда она оборачивалась к нему. И сколько жертвенного обещания всё понять и принять  – в его.

    Меня в отделение не пустили. Как брали показания у глухонемой,  живущей не совсем в ладу с окружающим миром девушки – не знаю.
 

                Г л а в а   Х
                ЧЕЛОВЕК – ЭТО ВЕЧНО

    Жар-птицу не удалось даже увидеть, а не то, что схватить за хвост. Только на полчаса опоздали, и жизнь наказала нас за нарушение ее строгого закона – «Не опаздывай, свое бери сразу!»

    Но поспеши мы схватить за хвост свою жар-птицу, патриот с простой русской фамилией Сидоров мог бы остаться без таких им заслуженных первых в мире мозгометрических «Следов», уступив их какому-нибудь Смиту. Наказав за одно, жизнь наградила нас другим – мы стали первооткрывателями, мы навсегда закрепили за родиной её законный приоритет. Каковой научный подвиг нашей мозгометрической бригады родина, будем надеяться, никогда не забудет.

    Таков еще более строгий закон жизни – нет у нее наказания без награды и наоборот. Выберешь награду – не миновать когда-нибудь наказания за нее, а наказание не останется без награды. Что выбирать, если такой выбор есть? Поспешающие жить всегда выбирают награду. Мудрецы сразу выбирают наказание – отшельничеством, голодом, холодом, другим истязанием плоти. Но порой и преисполненному мудрости самой высокой пробы мудрецу не уразуметь, что есть у жизни награда, а что – наказание.

    …Побивание неугомонного Горбунова каменьями общественного негодования назначено было провести в клубе «Кирпичник». Об этом извещали развешанные по городу афиши. Текст их был составлен так туманно, что непосвященному никак было не понять – какой линии в темной истории о происхождении человека придерживается Горбунов, а какую надлежит отстаивать суральской общественности.
   
    Эта неопределенность еще более увеличила аудиторию «Кирпичника».

    И без этой прибавки зал клуба не пустовал бы. Своих делегатов и докладчиков велено было отрядить туда едва ли не всем предприятиям, учреждениям, учебным заведениям города. По долгу службы на собрании присутствовали многие ключевые фигуры городского партактива, возглавляемые главным районным идеологом товарищем Лепетухиным. Собрание почтил бы своим присутствием и первый секретарь райкома товарищ Тельнов, но он был вызван в обком для утряски некоторых вопросов, связанных с предстоящим братанием Суральска с Альтенбургом.

   Не могли отказаться от настойчивого приглашения и мы. Гостям Суральска не пристало игнорировать столь значимые общегородские мероприятия. Кроме того, на этом собрании можно было как бы случайно встретиться с кем-нибудь из милицейских чинов и как бы к слову полюбопытствовать – ищут ли вещички, украденные у «моржей», или с такой мелочевкой суральская милиция и связываться не будет?

    На ловца и зверь бежит. Перед началом собрания ко мне на правах старого знакомого подошел в фойе клуба лейтенант Воробьев.

    Вначале поговорили о том, о сём, потом лейтенант задал ученому научный вопрос: нет ли в арсенале Института мозга методов, позволяющих определять степень искренности человека? Такие методы очень помогли бы быстрее раскалывать подозреваемых.

    Отвечая на вопрос милиционера, можно было как раз и поинтересоваться – есть ли уже подозреваемые по делу о происшествии в «Купели здоровья», которых надо раскалывать?

    Вася и Моня к началу собрания зашли в зал, а мы с лейтенантом Воробьевым, увлеченно беседуя, остались сидеть рядышком в фойе.

    Как начиналось и развивалось мероприятие в «Кирпичнике» – это я узнал от товарищей только потом.

    Собрание, как обычно, открывал заведующий клубом товарищ Губин. И, как обычно, интонации для своих слов он сумел подобрать самые минорные. Даже его предложение избрать Почетный президиум собрания в составе Политбюро во главе с Генеральным секретарем ЦК КПСС прозвучало как предложение утвердить состав похоронной команды. О происхождении человека товарищ Губин говорил таким тоном, каким говорят о катастрофе с многочисленными жертвами. О Горбунове – как о злодее, непосредственно причастном к этому ужасному происшествию. Затем он предоставил слово первому оратору от общественности Суральска, представителю его рабочего класса, знатному труженику кирпичного завода, члену бюро райкома партии, товарищу Мохначеву Федору Пантелеевичу.

    Федор Пантелеевич только что возвратился в Суральск с очередного слета передовиков производства. Во время вступительной речи товарища Губина он вполголоса давал интервью об этой поездке своим соседям по президиуму и не слышал ни единого слова заведующего клубом. Вызванный к микрофону, товарищ Мохначев привычно подошел к нему, позвякивая многочисленными орденами и медалями на парадном черном пиджаке.

    …Своих штатных трибунов имеют многие предприятия и отрасли народного хозяйства. Все эти люди когда-то были простыми рабочими. Однажды, от скуки или, напротив, от бог весть откуда навалившегося задора, выступили с каким-нибудь идеологически безвредным  почином. Если безвредность почина была так очевидна, что с ним можно было ознакомить широкие массы трудящихся, – инициатор почина получал трибуну для его обнародования. Сначала эта трибуна – нечто маленькое, неказистое, импровизированное – чуть ли не заляпанные краской и раствором «козлы» на родной стройплощадке. Затем трибуны становятся все добротнее, все выше, все удаленнее от родного завода, фабрики, поля. Так человек становится штатным оратором своего предприятия. Некоторые вырастают до звания трибуна всей отрасли. И тогда едва ли уже кому-нибудь, кроме Валентины Голубевой, позволят выступить в первых залах страны от имени всех советских ткачих.

    Товарищ Мохначев уже продолжительное время был штатным оратором Суральского кирпичного завода, и дело шло к тому, что он мог стать трибуном всех производителей кирпича в стране.

    Вот и в «Кирпичник» Федор Пантелеевич попал с корабля на бал – только что возвратился из Оренбурга, с форума знатных тружеников отрасли. Едва успел дома смахнуть с себя дорожную пыль, как за ним на райкомовской машине заехал товарищ Лепетухин. По дороге в клуб он вкратце проинформировал знатного труженика кирпичного завода о теме предстоящего собрания. Интеллектуально опустошенный совещанием передовиков производства, уставший с дороги, Федор Пантелеевич слушал плохо. Он лишь понял, что основной задачей предстоящего собрания является отстаивание линии партии. Но ведь, по большому счету, – это задача всех собраний в СССР. Еще его несколько удивил вопрос товарища Лепетухина – не понадобится ли ему какая-нибудь дополнительная информация для предстоящего выступления? А зачем? В кармане у него лежал тот самый доклад, который он читал в Оренбурге. Цифры и тезисы этого доклада нисколько не утратили своей актуальности. Доклад этот еще читать и читать.

    Этот доклад и начал читать штатный оратор Суральского рабочего класса на собрании, посвященном вопросу о происхождении человека.
 
    – Товарищи! Выполняя исторические решения ХXV съезда родной КПСС, труженики нашего кирпичного завода, как и весь советский народ...

    Федор Пантелеевич, несмотря на усталость, с выражением читал знакомое «Слово о кирпиче». Порой он доходил до таких высот вдохновения, что мог отчеканить пару предложений, не заглядывая в бумажку.

    Доклад был хорош. Но вот по отношению к заявленной теме собрания – плохо сбалансирован. В нем было слишком много о кирпиче и ничего – о происхождении человека.
 
    – ...Теперь – «кирпич лицевой фигурный цветной». Что мешает наращиванию его производства? Наращиванию его производства мешает хроническая слабость шпинделя формовочной машины…

    Когда «Слово о кирпиче» затянулось до неприличия, товарищ Лепетухин, выражая общее мнение президиума, попросил:
 
    – Федор Пантелеевич, про кирпич достаточно. Давайте перейдем к происхождению человека. Какое у вас мнение по этому вопросу?

    Вопрос для Федора Пантелеевича прозвучал совершенно неожиданно. Только теперь он стал припоминать, что в райкомовской машине товарищ Лепетухин тоже говорил что-то о происхождении человека. Тогда он посчитал это за анекдот, которым чуткий партийный руководитель хочет снять с него дорожную усталость, и даже через силу рассмеялся. Вот тебе и анекдот! Выходит, как раз вопрос о происхождении человека, а не новаторские приемы в производстве кирпича стали причиной затеянного в «Кирпичнике» сыр-бора.

    Такой поворот событий товарищ Мохначев расценил как грубое нарушение правил игры. У штатного оратора – своя и только своя специфика, своя тема. Ткачиха говорит о погонных метрах ткани, строитель – о квадратных метрах жилья, работник кирпичного завода – о кубометрах кирпича. О происхождении человека должен говорить специальный докладчик, который на этом вопросе собаку съел. Да и как еще понимать этот вопрос? Товарищ Лепетухин спрашивает о происхождении каждого конкретного человека или просит обобщить этот процесс? После продолжительного кашля, питья воды и поправления узла галстука Федор Пантелеевич рискнул высказать свое мнение по первой трактовке заданного ему вопроса.
 
    – Человек происходит… в результате такого… согласованного… взаимодействия  граждан… двух противоположных полов… конечным результатом которого и является происхождение человека…

    Но, оказывается, товарищ Лепетухин ставил вопрос как раз самым неудобным для товарища Мохначева образом:
 
    – Нет-нет, Федор Пантелеевич! С тем, что детей не в капусте находят, с этим никто не спорит. Скажите нам, пожалуйста, как вы относитесь к теории Дарвина?

    Федор Пантелеевич мог побожиться, что не раз и не два слышал такую фамилию. Уже не с такой уверенностью, но взялся бы утверждать, что хроническую слабость шпинделя формовочной машины теория Дарвина объяснить не сможет. Больше о Дарвине и его теории знатный труженик кирпичного завода ничего толкового не смог бы сказать. Он обиженно посмотрел на товарища Лепетухина. Выброшенный им из обжитого океана кирпича на сушу каких-то непонятных проблем, Федор Пантелеевич чувствовал себя абсолютно беспомощным.

    Поняв это, товарищ Лепетухин подсказал:

    – Как вы считаете, товарищ Мохначев, от кого произошел человек?

    Если бы этот вопрос был задан не в такой обстановке, то Федор Пантелеевич, пожалуй, рискнул ответить на него сразу. Но суета вокруг любого вопроса, неожиданная постановка его на повестку дня поневоле заставляет насторожиться: а так ли очевиден, как раньше, ответ на этот вопрос? Какого ответа ждет от него партия?

    Новый приступ кашля, жажды, возни с туалетом – и товарищ Лепетухин снова приходит на помощь.
 
    – Федор Пантелеевич, вы согласны с одобренной партией эволюционной теорией Дарвина: человек произошел от обезьяны?
 
    Федор Пантелеевич облегчённо вздохнул. Темное дело о происхождении человека прояснилось. Теперь ему ясно, какова линия партии в этом вопросе.

    Косноязычно, но очень горячо знатный труженик кирпичного завода стал убеждать собрание в том, что рабочий класс всегда и во всем был, есть и будет оплотом партии, и если очередной ее исторический съезд примет резолюцию о происхождении человека от черта лысого – оплот партии единодушно поддержит и такую линию. На то он и оплот.

    Встав на проторенную дорожку всемерной поддержки и одобрения линии родной КПСС, Федор Пантелеевич даже позволил себе маленькую художественную вольность:
 
    – ... Мы говорим партия, подразумеваем – Дарвин!

    Если в «Слове о кирпиче» все художественные отступления были апробированы и одобрены партией, то в сляпанном на скорую руку «Слове о Дарвине» могли произойти конфузы. Во избежание этого товарищ Лепетухин поспешно перевел разговор на другую персону из повестки дня собрания.
 
    – Что в таком случае, Федор Пантелеевич, вы можете сказать о «новом слове» в вопросе о происхождении человека, сказанном Горбуновым?

    А вот тут Федор Пантелеевич мог поклясться и перед богом, и перед партией: о Горбунове и его «новом слове» в вопросе о происхождении человека он и под пыткой ничего не сможет сказать. Сильно пожалел, что так невнимательно слушал по дороге в клуб информацию товарища Лепетухина и вступительное слово товарища Губина.

    Сердито потеть ему в этот раз пришлось совсем недолго. Товарищ Лепетухин быстро протянул руку помощи:
 
    – Федор Пантелеевич, вы согласны с тем, что долг каждого настоящего советского человека – заклеймить позором Горбунова за его попытки ревизовать линию партии в вопросе о происхождении человека?

    Вот теперь его роль на этом представительном собрании стала для товарища Мохначева окончательно ясна и понятна.

    Кроме исполнения «Слов» о кирпиче, свекле и минтае, в обязанности штатных трибунов всех предприятий и отраслей народного хозяйства входит и обязанность клеймить позором провинившихся перед партией сограждан. Кое-кто из этих сограждан, нет-нет, да и пытается сказать свое «новое слово» в литературе, музыке, театре, науке...

    Немало людей на своем ораторском веку заклеймил позором и знатный труженик кирпичного завода. Писателей, художников, композиторов, режиссеров – о самом существовании которых он зачастую узнавал только из подготовленной для него идеологическими работниками речей.

    Клеймить позором было делом нетрудным. Тут – никаких цифр и новаторских приемов. А ударные, узловые моменты клеймения легко запоминаются с первого раза.

    …Свои узловые моменты есть у каждой ораторской специальности. Например, в спортивном репортаже их три:

    1. «Прогнозы – вещь неблагодарная»;
   
    2. «И опять сильно, но неточно»;
   
    3. «Судья уже посматривает на секундомер».

    В клеймение позором тоже три узловых момента:

    1. «Я, конечно, не читал (не видел, не слышал и вообще – ни сном ни духом, ни ухом ни рылом)»;

    2. «…Тем самым  льет воду на мельницу буржуазной пропаганды (религиозного мракобесия, дремучего национализма, воинствующего реваншизма...)»;

    3. Заключительный момент клеймения позором, как и в спортивном репортаже, тоже посвящен судейству. Здесь возможны варианты – от простого, из самого сердца идущего: «Расстреливать надо таких негодяев без суда и следствия!» – до утонченного, хорошо отредактированного: «Остается надеяться, что активное участие нашего бывшего товарища в освоении природных богатств Крайнего Севера в течении определенного ему приговором срока самым благотворным образом скажется в дальнейшем на характере его творчества…»

    Клеймить позором Горбунова Федор Пантелеевич смог и без специально заготовленной для этого бумажки. Начать было совсем легко: «Я, конечно, не читал...» А там – по трафарету прошлых клеймений. Помянув во втором узловом моменте мельницу «оголтелого ревизионизма», товарищ Мохначев, почти не спотыкаясь, добрел до заключительного пункта о судействе. Будучи мужиком не кровожадным, Федор Пантелеевич выбрал один из самых мягких вариантов:
 
    – Весь поголовно рабочий класс гневно осуждает грязный пасквиль Горбунова на одобренную партией теорию Дарвина!

    Довольный тем, что с заданием партии все-таки справился, Федор Пантелеевич рискнул сделать еще одну художественную вставку:
 
    – Рабочий класс лил, льет, и всегда будет лить воду только на мельницу родной КПСС и её ленинского Политбюро! – после чего в авральном порядке был освобожден от своих ораторских обязанностей.

    Вторым докладчиком по вопросу о происхождении человека стала секретарь комсомольской организации профессионально-технического училища при кирпичном заводе – Елена Чухонцева.

    Елена обещала стать достойным трибуном суральской молодежи. Но пока рассчитывать на то, что она сможет, как товарищ Мохначев, хоть и с подсказками, выехать на собственном ораторском опыте, не приходилось. Поэтому вся ее речь, от первой до последней буковки была написана в отделе товарища Лепетухина.

    Прологом ее, как и положено, стало «Слово о молодежи».
 
    – Товарищи! Вся молодежь нашего Суральска, воодушевленная, как и весь советский народ, историческими решениями ХХV съезда родной КПСС...

    Ничто так не воодушевляло молодежь Суральска, как исторические решения пленумов и съездов родной КПСС. Прибежав на свидание с Ваней, Таня стряхивала его быструю руку со своей... ну, скажем, со своей талии, вытаскивала из сумочки бережно сложенную «Правду», осторожно разворачивала ее и с воодушевлением говорила Ване: «3десь напечатано историческое постановление ЦК КПСС от 12 октября 1976 года. Вот, смотри: «Следует изучать проблемы и нужды молодежи, помогать ей проявлять свои дарования...» Тотчас воодушевленный историческим постановлением Ваня возвращает свою руку на исходную позицию и жарко шепчет в розовое ушко подружки: «Вот поэтому, Таня, нам с тобой необходим как можно более плотный контакт. Только так мы сможем быстрее и полнее проявить все свои дарования…» – и Ваня еще плотнее прижимает свою руку к какому-нибудь из самых выпуклых дарований Тани.

    В ПТУ Горбунова не читали, поэтому Елена с чистой совестью проговорила чужое как свое:

    – ...В нашем ПТУ нет и никогда не будет апологетов псевдоучения этого философа-недоучки!..

    Что такое «апологет» – Елена не знала. Но, будучи девушкой смекалистой (она уже проверила свой ПУК, он оказался «Многообещающим»), догадывалась: апологеты – это наиболее рьяные водоносы на антисоветские мельницы.

    Докладчица очень досадовала, что из ВЛКСМ Горбунова как-то очень тихо турнули еще в университете, лишив тем самым суральскую комсомолию возможности сделать это вытурение более запоминающимся для вытуряемой и вытуряющей сторон. Но Горбунов не должен рассчитывать, что, вышвырнутый из комсомола, он получил свободу для своих измышлений.

    – ...Молодежь Суральска надеется, что это собрание поставит Горбунова на место. А если он и после этого не угомонится, то у нашего советского общества найдутся и другие средства угомонить его.

    На этом речь, подготовленная для докладчицы в райкоме партии, заканчивалась. А ей вдруг так захотелось сказать что-то свое, не штампованное, ни у кого не заимствованное, убедительно подтверждающее ее «Многообещающий» ПУК. И Елена сказала свое слово:
 
    – В нашем ПТУ, конечно, философию не учат. Зато у нас и апологетов никогда не будет!..

    Товарищ Лепетухин поморщился, но потом пришел к заключению, что этот самодельный пассаж сделал выступление комсомолки более живым и искренним.

    Преподаватель естествознания, ботаники, зоологии, биологии и анатомии человека школы имени Сухомлинского товарищ Бажанова линию партии в вопросе о происхождении человека отстаивала не только речами, но и убедительным наглядным материалом. На сцене были развешаны школьные плакаты, иллюстрирующие эволюционную теорию Дарвина. Особенно убеждал в правоте теории тот, на котором были изображены шагающие друг за другом обезьяна, питекантроп, неандерталец, кроманьонец, гомо сапиенс. Дать бы каждому из них в руки по ведру с водой, которые они дружно понесут на мельницу партии, – не сыскать бы тогда лучших апологетов ее учению о происхождении человека...

    А мы с лейтенантом Воробьевым в это время беседовала в фойе клуба.

    Лейтенант Воробьев был из числа тех прогрессивных милиционеров, которые считают, что от любого преступления остаются следы не только на месте его совершения, но и в самом преступнике. И было бы очень заманчиво иметь техническую возможность обнаруживать не только первый, но и второй род этих следов.

    ... – Товарищ Затируха, а в Советском Союзе делают детекторы лжи?
 
    – Нет, товарищ Воробьев, в Советском Союзе детекторы лжи не производятся.
 
    – А можно в качестве детектора лжи использовать ваш мозгометр?
 
    – Теоретически можно, – я в который уже раз за эту беседу надул щеки. – Нужна только специальная насадка к нему.
 
    – Советские ученые уже создали такую насадку?
 
    – Пока только в чертежах. Команды на создание действующего образца еще не поступало. Политбюро считает несвоевременным использование в советской следственной практике детекторов лжи.
 
    – А почему? – опасливо оглянувшись по сторонам, удивился лейтенант Воробьев. – Как было бы хорошо: только, например, где-то курица пропала – сразу пропускаешь всех живущих рядом с этим курятником через детектор лжи. «Твоя работа?» – вот он, голубчик, и попался. По-моему, – лейтенант огляделся еще более внимательно, – по-моему, Политбюро напрасно не дает ходу спецнасадке к мозгометру.
 
    – Никак не могу с вами согласиться, товарищ Воробьев. По-моему, Политбюро, как всегда, поступает очень взвешенно и мудро. Ну, доведете  вы вашего «голубчика» до суда. Что предъявите в качестве доказательства его вины? Только мозгометрическую ленту со спецдиаграммой? Для суда это, извините, филькина грамота. «А где курица?» – спросит он. Или хотя ее останки... Суду, товарищ Воробьев, подавай улики и признание обвиняемого. Только спецдиаграммой его не возьмешь.
 
    – Тогда спецдиаграмма может послужить дополнительным доказательством его вины.
 
    – А если она не дополняет, а наоборот, опровергает улики и признание обвиняемого? Если спецдиаграмма показывает, что его признание вины – ложь, самооговор, что не совершал обвиняемый этого преступления. Какой вывод должен будет сделать суд о его признании и вещдоках?

    Что вещдоки в этом случае обвиняемому были подброшены, а его признание вины – выбито, этого лейтенант Воробьев произнести не мог.

    Я пришел на помощь милиционеру.
 
    – Скажем так: в этом случае его признание вины было получено посредством специальных методов следствия. Как тогда должен будет поступить суд? Каким показаниям он должен будет отдать предпочтение – машинным или человеческим? Правильно ли, своевременно ли ставить наш самый справедливый в мире суд перед такой альтернативой?

    Тут и спорить было нечего: у самого справедливого в мире суда не должно быть никакой альтернативы – только прекрасно зарекомендовавшие себя признание обвиняемого и вещдоки.

    Проникнувшись доверием друг к другу и условившись о сугубой конфиденциальности нашей беседы,  мы с лейтенантом Воробьевым завели неспешный разговор о прошлом, настоящем и перспективах специальных методов следствия.

    В это время в зале клуба линию партии в вопросе о происхождении человека отстаивал последний представитель суральской общественности – заведующий санэпидстанцией товарищ Блохин. Регламент у товарища Блохина был самый жесткий. Едва начавшись, «Слово о таракане» закончилось убиением главного героя во славу исторических решений ХХV съезда родной КПСС. Далее скороговоркой последовали ударные моменты клеймения позором: «Не читал…», «Льет воду на мельницу религии...», «Бороться с такими, как Горбунов, общество должно так же решительно, как наша санэпидстанция борется с вредными насекомыми и грызунами…»

    Редактор «Суральской правды», готовя материал о собрании, записал в своем блокноте: «Получив гневную отповедь рабочего класса, молодежи и трудовой интеллигенции, Горбунов сидел как в воду опущенный. Куда только подевались тот апломб и самоуверенность, с которыми он, надо полагать, читал свои псевдонаучные измышления тем, кого товарищ Блохин справедливо назвал запечными тараканами нашего общества. Среди трудового народа не нашлось ни одного человека, сочувствующего кухонным бредням философа-недоучки. Презрением и возмущением переполнены направленные на него взгляды. У некоторых представителей рабочего класса непроизвольно сжимаются тяжелые кулаки. Поделом запечному «хфилософу»!

    Выступления представителей городской общественности подытоживал руководитель идеологического отдела райкома партии товарищ Лепетухин...»
 
    – Товарищи! – в общем и целом удовлетворенный ходом собрания, подытоживал его главный городской идеолог. – В условиях развитого социализма более чем когда-либо актуально ленинское положение о том, что государство сильно сознательностью масс, оно сильно тогда, когда массы все знают, обо всем судят сознательно. В этом и состоит основная задача нашего собрания  – судить  надо сознательно. При поверхностном подходе к вопросу о происхождении человека некоторые товарищи могут сказать: «Ну что может быть антисоветского в утверждении, что человек произошел не от обезьяны?» Но стоит копнуть чуть глубже – и махровая антисоветчина явственно выпирает из этого утверждения.
Как верно заметило большинство выступающих, упраздняя роль обезьяны в происхождении человека, Горбунов вольно или невольно... Нет-нет, разумеется, он вполне сознательно льет воду на замшелую мельницу религии. В своем сочинении Горбунов не говорит прямо, что человека создал бог. Он прячет такой вывод за утверждением, что человек-де вечен. Но это только уловка. Человек должен от кого-то произойти. Или от обезьяны, или от бога. Партия давно сделала свой выбор. Было бы очень печально, если наш Суральск станет очагом ревизионизма. Ревизионизма не только и не столько научного, сколько идеологического, а, следовательно, и политического. Наш с вами долг, товарищи, не допустить этого. Пусть наше собрание станет последним строгим предупреждением Горбунову.

    Голосованием этого предложения собрание можно было и завершить. В отработанном ритуале клеймения позором активное участие заклейменного так же не предусматривается, как активное участие покойного в посвященном ему похоронном обряде. Свои, суральцы, получив кое-какое представление о теории Дарвина, смирятся с тем, что по-прежнему практически ничего не знают об измышлениях Горбунова. Но вот московские ученые… Они могут и поморщиться от того, что нарушено ленинское положение, обязывающее информировать массы без столь заметных купюр. Очень не хотелось заведующему идеологическим отделом  райкома КПСС, чтобы столичные гости Суральска почувствовали хоть самую малую ущербность в организованном им мероприятии. Ну что такое жалкий голос Горбунова против слаженного хора общественности?..

    Это уже потом Вася и Моня постарались передать мне все интонации и накал выступления Коли Горбунова.

    Смело подойдя к микрофону и открыто глядя в зал, он начал свою пламенную речь так:
 
   – В начале был человек! И всегда был и будет человек!..

    Коля был глубоко уверен, что жизнь вообще и человек разумный во Вселенной так же вечны, как сама материя. Вопросы «как возникла жизнь» и «от кого произошел человек» могут ставить только ограниченные умы. И жизнь, и человек всегда были и всегда будут.  Борьба человека разумного с материей и есть форма существования Вселенной. Всё более крупные победы человека на каких-то  фронтах этой борьбы неминуемо готовят его все более катастрофические  поражения… И на Земле эта борьба раз за разом повторяет один и тот же цикл. Завершается он тем, что человек создает такое оружие или такую энергетику,  которые  однажды  уничтожают цивилизацию и всю ее материальную компоненту. Но какое-то количество людей в разных местах планеты всегда выживает. Самые малочисленные и обособленные колонии деградируют до животного состояния и превращаются в обезьян. Степень деградации других человеческих островков – это функция от числа уцелевших на них людей. Где-то человек опускается до неандертальца, где-то – только до кроманьонца. Обитатели самых многочисленных колоний менее всего теряют от интеллектуальных способностей. За тысячелетия они упорным трудом снова возрождают материальную компоненту цивилизации. И снова вершинным деянием человечества становится  общепланетарная катастрофа. И каждая очередная катастрофа порождает своих обезьян и тех, кому опять  приходится  создавать колеса, паровые машины, ракеты, компьютеры... От каждого такого цикла в теле планеты остается свой пласт. Когда-нибудь люди нынешней земной цивилизации доберутся до пластов всех прошлых ее циклов. И в каждом из таких пластов обязательно отыщутся свои обезьяны и неандертальцы, свои люди разумные. Хотя могут и не успеть добраться – если завершающая катастрофа нынешнего цикла наступит раньше.

    – ... Дарвин догадался о связи человека с обезьяной. Но ошибся с ее направленностью. Обезьяна никогда не сможет стать человеком. Она даже питекантропом никогда не будет. У деградации нет обратного хода. Расти может только человек разумный. И нет границ для его роста!

    Так закончил свое вдохновенное «Слово о человеке» Коля Горбунов.

    Если бы сразу после его выступления в «Кирпичнике» было проведено тайное голосование: у какого учения о происхождении человека – партии или Горбунова – больше апологетов, то в числе ревизионистов вполне могли бы оказаться и некоторые предыдущие докладчики. Живое, яркое слово проповедника берет человека за душу куда сильнее, чем любая резолюция. Так уж она устроена – душа человеческая. И хитрое устройство это едва ли унаследовано от обезьяны.

    Заклейменный каяться не стал. Все предыдущие выступления пошли насмарку. Речь Горбунова прозвучала убедительней: обезьяны – не будущие, а бывшие люди.

    …К этому времени мы с лейтенантом Воробьевым, заговорщицки улыбаясь, выносили в фойе клуба окончательное резюме из своего конфиденциального разговора: детектор лжи для самого справедливого в мире правосудия – это палки в его колеса. А вот без специальных методов следствия ему никак не обойтись. Пока для суда главное – улики и признание обвиняемого, – трепещи идеологический, политический, классовый вражина. Нет такого человека, из которого невозможно выбить любые показания. Нет такого человека, которому невозможно подбросить любые вещдоки. А значит, и нет такого человека, которому невозможно влепить любой, загодя назначенный партией, приговор.
 
    – Надо бы зайти, отметиться, – предложил лейтенант Воробьев. – Наверное, будет какое-то голосование.

    Мы тихо вошли в зал.

    В это время товарищ Лепетухии пытался нейтрализовать выступление Горбунова. Не получалось. Как их не компонуй – а ни ума, ни сердца не прибавлялось резолюциям и постановлениям партии.

    Тогда главный суральский идеолог решил прибегнуть к помощи московских ученых. Он предложил кому-нибудь из нас выступить по обсуждаемому вопросу.  Отказываться было некрасиво – кому как не ученым закрывать вопрос о спорном учении.

    На этот момент штатным оратором всех советских мозгометристов считался я. Мне и пришлось выйти к микрофону.

    Ни одного выступления на этом собрании я не слышал. Только из афиши да из заключительных слов товарища Лепетухина догадывался, что в Суральске обозначилась какая-то оппозиция Дарвину. Собираясь с мыслями, к вопросу подходил осторожно.
 
    – Товарищи! Если разобраться, то наука и существует только для того, чтобы время от времени опровергать свои собственные законы и теории. Поэтому мы, ученые, как никто другой, предрасположены критически оценивать все постулаты прошлого. И все-таки есть среди них такие, опровергнуть которые, как я полагаю, нельзя будет никогда. Дважды два – четыре; дизентерия – болезнь немытых рук; а… а гусь свинье – не товарищ. Смею предполагать, что эволюционную теорию Дарвина также никогда не удастся опровергнуть.

    Да, возможно, многие из нас предпочли бы происходить не от обезьяны, а от какого-нибудь другого животного. Романтики – от орла. Граждане более приземленные – от льва или тигра. Не исключено, что самые практичные видят самый большой потенциал для происхождения и развития человека у верблюда или черепахи. Но стал ли бы в этих случаях человек совершеннее? Сомневаюсь. Все равно в нем остались бы рудименты животного, с которым и четыре высших образования ничего не смогут поделать. И внешность у такого человека могла получиться очень экзотической.

    Конечно, легко придраться к обезьяне. Но предков, товарищи, не выбирают. Их надлежит принимать такими, какие они есть. И если нет к ним любви и обожания, то отношение должно быть как минимум почтительное…

    Я на ходу сочинял «Слово об обезьяне». Начав с минимума – с почтительного к ней отношения, я так разошелся, что решил довести это отношение у слушателей до обожания и даже любви.

    Обезьяна превращалась у меня в некую немощную старушку, которая вскормив-вспоив целую прорву сынов-дочерей и внуков-правнуков, осталась одна-одинешенька в покосившейся избенке, стоящей посреди дремучего леса. С мольбой и надеждой всматривается она в заросшую бурьяном тропинку – вдруг вспомнит кто-то о ней, карге старой. Навестит, блеснет умом и красотой, кулечек хоть самой дешевенькой карамельки или другой какой простенький гостинец привезет, дровец на зиму наколет... Вот!.. Вот показался кто-то на тропинке!.. Нет, то не добрый молодец и не красна девица спешат проведать свою бабушку, то опять серый волк к ней подкрадывается. Он давно на нее зубы точит. И некому отпугнуть разбойника. Некому защитить ее, убогую. Забыта. Всеми. Навсегда!..

    Думаю, и Радж Капур, имея в своем распоряжении всего лишь одну обезьяну, не смог бы состряпать мелодраму слезоточивей той, что была состряпана мной. Женская половина аудитории все чаще стала прикладывать платочки к глазам. Догадываюсь, что и мужская половина давала себе слово сразу после собрания купить своим матерям и бабушкам по целому кило самих дорогих шоколадных конфет.
Когда волк стал скрести когтями по хилой двери избушки прародительницы рода человеческого, и та мысленно уже прощалась с жизнью – проняло даже партактив. Если бы сейчас в «Кирпичнике» каким-то чудом появилась обезьяна – ее, не сомневаюсь, тут же избрали почетным членом президиума. Может быть, чуть менее почетным, чем Генеральный секретарь ЦК КПСС, но зато куда более обожаемым и любимым.

    – ...На ее косточках стоим в буквальном и переносном смысле. Так не будем же, товарищи, Иванами, родства не помнящими. Не станем отрекаться от обезьяны – праматери нашей. Помянем ее добрым словом. Поклонимся светлой памяти нашей прародительницы!..

    Давно, вероятно, не слыхивали в «Кирпичнике» таких аплодисментов, какие прогремели после моего выступления. Те впечатлительные натуры, которые после вдохновенной речи Горбунова переметнулись было в лагерь ревизионистов, снова стали решительными апологетами учения Дарвина и партии.

    Заведующий городской идеологией тут же решил воспользоваться этим:
 
    – Товарищи, кто за то, что человек произошел от обезьяны?.. Так, предложение принимается единогласно.

    Таким образом, общественность Суральска, благодаря своевременной поддержке московских ученых, справилась-таки с возложенной на нее задачей – заклеймила Горбунова позором и строго предупредила: в случае дальнейших попыток распространять свои измышления пусть пеняет на себя.

    – ...Вот она – сила науки, – товарищ Лепетухин лично выразил мне благодарность от имени партактива города, хотя в моём объемистом «Слове об обезьяне» настоящей науки было не больше, чем в прозвучавших ранее скоротечных «Словах» о райпотребкооперации и городском водопроводе.

    Это мало кто заметил, но товарищ Лепетухин малость передёрнул: голосование в «Кирпичнике» в поддержку Дарвина и партии было не совсем единодушным. Кроме матери и парочки закоренелых апологетов учения Горбунова, своей руки не поднял и один из московских ученых.

    После собрания, уже  в «Эврике», он резко комментировал поведение на нем своих коллег.

    Я  искал  смягчающие обстоятельства своему поведению на собрании:

    ... – Моня, ну чего ты так разошелся? Ведь меня не было в зале, и я не знал, что там происходило. И ни единого худого слова я не сказал о Горбунове.
 
    – Да ты навредил ему больше, чем все остальные штатные суральские говоруны вместе взятые! – Моня отказывался учитывать такие смягчающие обстоятельства.

    У Васи и вовсе никаких не было.
 
    – А ты, товарищ Василий, чего так старательно свою руку вверх тянул? – укорял его Моня.

    Вася оправдывался совсем вяло:
 
    – Действительно, выступление Горбунова прозвучало очень убедительно. Интересна его теория... Но, смотрю, Алик голосует за обезьяну... Ну и я... Из солидарности...
 
    – За обезьяну! Вы проголосовали за то, чтобы можно было расправиться с Горбуновым при первом удобном случае. По настоятельной просьбе суральской общественности и научной поддержке московских ученых...

    Первым признал свою вину я. Потом и Вася. Скорее, опять из солидарности. Чтобы не остаться в «Эврике» в одиночестве.

    Вот тогда ребята, в основном Моня, и рассказали  пропущенное мной в «Кирпичнике».

    И в таком изложении «Слово о Человеке» захватывало дух. Сам не маленьким человеком должен быть этот необычный житель Суральска. И есть теперь у московских мозгометристов большой-большой грех перед ним.


                Г л а в а   XI
                ЗАКРЫТАЯ МОЗГОМЕТРИЯ

    Первый секретарь Суральского райкома партии Николай Федорович Тельнов возвратился из областного центра, где в числе прочих утрясал вопросы предстоящего братания с Альтенбургом.

    Первым, с кем он поделился областными новостями и сплетнями, стал его верный помощник.
 
    – Сдается мне, Девяткин, что в обкоме вызревает вот какое решение: использовать мозгометрию при формировании нашей делегации в Альтенбург. Слабоумных в Европу не выпускать, страну не дискредитировать.
 
    – Этот слух, Николай Федорович, уже и до Суральска дошел.  Работники  райкома тоже обязаны будут пройти мозгометрию?
 
    – Думаю, не миновать нам этой участи. Обкомовским товарищам, наверное, интересно на нашем примере прощупать ПУК ответственных партийных работников.
 
     – Тогда, Николай Федорович, нам полезно будет сыграть на опережение, – кротко подсказал Девяткин.
 
    – Дураку понятно. Но ведь темное это дело – мозгометрия. Черт его знает, какой ПУК ЦК постановит считать партминимумом? Вдруг не дотяну? А потом выяснится, что во избежание дискредитации партии первым секретарям всех уровней вовсе не рекомендуется проходить мозгометрию...

    И все-таки, посовещавшись, Николай Федорович и Девяткин пришли к выводу, что или ЦК КПСС, или обком обязательно попытаются на их примере прощупать ПУК ответственных партийных работников. Поэтому будет очень правильно и дальновидно самим сыграть на опережение – всем суральским райкомом партии во главе с первым секретарем по собственной инициативе пройти мозгометрию. Но это деликатное мероприятие не должно быть непредсказуемым по своим результатам.
 
    …– Так что ты, Девяткин, бросай все другие дела и готовь наш визит в «Эврику», – распорядился товарищ Тельнов.

    Визиты высокопоставленных особ – вершины общественно-политической жизни на любом уровне. В основании их – подготовка этих визитов. Вот эта мало для кого заметная работа и определяет конечный успех или неудачу высокого визита. В хорошо подготовленном и организованном визите высокопоставленной особы самой особе остается только производить протокольные телодвижения да более-менее внятно озвучивать протокольные пошлости – вроде «открывающихся новых перспектив в дальнейшем взаимовыгодном сотрудничестве высоких договаривающихся сторон». 

    Не было  аналогов предстоящему событию в общественно-политической жизни Суральска. Как должны будут соотноситься стороны во время визита райкомовских работников в "Эврику"?

    Будь мозгометристы свои, городские, они бы сами привезли в райком заказанные им результаты и долго бы ещё потом вспоминали этот счастливый для себя день, когда они без очереди и спешки смогли так славно отовариться в райкомовском буфете. А вот с учеными столичного Института мозга так не побалуешь.
 
    Что бы там ни говорили, а синдром «старшего брата» в той или иной степени наблюдается при всех человеческих контактах  – от возни карапузов до саммита президентов. Одна из задач протокольных служб состоит в том, чтобы этим синдромом не очень шибало в нос.

    Вот и у Девяткина первой по порядку  стала задача в максимально возможной степени уравнять стороны во время предстоящего визита. Чтобы желание одной из них стать хозяином положения не привело к непредсказуемым результатам мозгометрии ответственных партийных товарищей Суральска. Эта предсказуемость и была основной задачей хождения Девяткина в «Эврику».


   ...Помощник первого секретаря суральского райкома партии понравился нам. Сразу было видно, что парень образованный и толковый. Но – себе на уме. Безусловно, много чего интересного мог бы рассказать о закулисной партжизни города. И аудитория для партсплетен самая благодарная – свободомыслящие московские ученые. Но Девяткин не по годам сдержан и уравновешен. Уметь не сказать лишнего – это и в быту немалое достоинство, а в политике ему и вовсе цены нет. Уже с одним только этим достоинством можно сделать неплохую карьеру. Шефом Девяткин, конечно, никогда не станет. Помощники по природе своей не могут быть шефами. А вот становиться помощником все более крупных шефов он, вне всякого сомнения, сможет. И станет, наконец, помощником такого шефа, что и сам сможет держать под ногтем многих шефов менее крупного калибра.

     Мы с готовностью согласились на полное равенство сторон во время высокой встречи. Роль старших братьев и хозяев положения претит советским ученым. Благожелательно были приняты нами и все другие взвешенные предложения Девяткина, способствующие предсказуемости результатов предстоящего высокого визита.

    Расставались ученые и помощник первого секретаря весьма удовлетворенные понятливостью друг друга. Прогнозируемые результаты мозгометрии первых лиц города обещали открыть новые перспективы в дальнейшем взаимовыгодном сотрудничестве высоких договаривающихся сторон.

    Накануне визита райкомовцев в «Эврику» я попросил Моню изготовить табличку – «Санитарный день». Завтра с утра она будет вывешена на дверях мозгометрического салона.
 
    – А почему – «Санитарный день»? – с недоумением спросил Вася. – Что в нем такого санитарного будет?
 
    – Завтра мы выведем на чистую воду всех властных партдураков Суральска, – кровожадно сказал Моня.

    Но это, конечно, была только шутка. Таких радикальных санитарных мероприятий мы не могли себе позволить. «Санитарный день» в таком его значении стал бы для нас последним днем в Суральске.
 
    – Надо, чтобы завтрашняя закрытая мозгометрия прошла без видимой дискриминации прочего населения, – объяснял я. – «Санитарный день» – это протокольный этикет закрытых советских мероприятий.

    ...Несмотря на плодотворную подготовительную работу Девяткина, не всем работникам райкома спалось спокойно накануне визита в «Эврику». Вот и первому секретарю под утро приснился неприятный сон.

    Будто подошел он в очередной свой приезд в областной центр к столу первого секретаря обкома и сразу увидел лежащую на нем депешу величиной с наволочку для подушки. Депеша была из Центра. Весь ее текст сразу было не разобрать, а вот два выделенных большими красными буквами предложения бросались в глаза. Вверху депеши – «СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО», а внизу основного текста, как вывод из него, – «ПУК ТОВАРИЩА ТЕЛЬНОВА ДИСКРЕДИТИРУЕТ ПАРТИЮ».

    Первый секретарь обкома, показывая на секретный циркуляр, говорит: «Ничего не могу поделать, Николай. Придется гнать тебя из партии». – «Да как же так, Вадим Ермилович! Ведь сколько лет не покладая рук, не жалея ног, на партию горбатился...» – «А ты читай, читай приказ-то. Видишь: руки и ноги теперь рудиментами считаются. Теперь везде голова на первом месте... Да не убивайся ты так, Николай. Мы тебя трудоустроим куда-нибудь».

    Партия действительно не бросила Николая Федоровича на произвол судьбы и направила его заведовать первым городским обшественным туалетом. Но пока там копались московские учёные, он поступил под их начало. Мозгометристы встретили его приветливо, но вменили странную трудовую обязанность. Он должен был весь свой рабочий день прохаживаться около  «Эврики» и всем идущим мимо нее гражданам любезно предлагать: «Оправиться и заодно пройти мозгометрию не желаете?.. А ваша дама?..» Приглашаемые били его. Дамы били тоже. И тоже большей частью – по голове. Приговаривая при этом: «Теперь везде голова на первом месте».

    Проснулся Николай Федорович с побаливающей головой, но с уверенностью, что этот дурной сон – предвестник хорошей яви. Была у него со школьных лет такая примета: если снилось, что на предстоящем экзамене он получал неуд, то на самом деле он получал что угодно, только не пару.

    Мозгометрию райкомовцы проходили строго по рангу. Первым к «Эврике» подъехал первый секретарь.

    Встречен он был без подобострастия, как равный равными. Услышав сигнал его «Волги», не весь коллектив мозгометрического салона выбежал наружу и стал навытяжку у дверей, а степенно вышел только старший мозгометрист. Товарищ Тельнов – от своей машины, и я – от дверей своего салона сделали одинаковое количество шагов навстречу друг другу.
 
    – Еду мимо – дай, думаю, заскочу в «Эврику». Как там наши московские гости себя чувствуют? – товарищ Тельнов, как и полагалось по согласованному протоколу встречи, изображал ее спонтанность.

    По протоколу действовал и я.
 
    – Какое удачное совпадение! У нас сегодня как раз «Санитарный день», и мы как раз практически закончили всю свою нехитрую санитарию. Так что, товарищ Тельнов, если вам в охотку будет пройти мозгометрию – милости просим.
 
    – А что? – обернулся Николай Федорович к Девяткину. – Пройти, что ли, и мне мозгометрию? Как, по-твоему, воспримут горожане такой поступок?
 
    – Они воспримут его как пример для подражания, Николай Федорович.
 
    – Ну, если как пример для подражания, то надо зайти.

    Несмотря на предполагаемую интимность процедуры, внутрь мозгометрического салона первый секретарь вошел вместе с Девяткиным. Интимность – интимностью, а должен быть верный человек под рукой на случай всяких околонаучных конфузов.
 
    – Небогато живете, – оценил аскетическую обстановку «Эврики» первый секретарь райкома.
 
     – Экспериментальной науке лишняя мебель только мешает, – объяснил я этот аскетизм.
 
    – Это хорошо! – одобрил непритязательность экспериментальной науки товарищ Тельнов. – Ну, куда мне тут садиться или ложиться?

    Я любезным жестом показал первому секретарю на мозгометрическое кресло и спросил Васю:
 
    – Товарищ Тихомиров, мозгометрический колпак уже окончательно продезинфицирован?

    Да, мозгометрический колпак был тщательно продезинфицирован. И вообще все мозгометрическое хозяйство никогда еще не было в таком образцовом порядке.

    Играя на опережение всех указаний и рекомендаций вышестоящих инстанций, первый секретарь Суральского райкома КПСС снял с головы шляпу, отдал ее своему помощнику и сел в мозгометрическое кресло.

    Ритуальные комплименты черепам своих пациентов мы давно уже произносили без премьерного воодушевления – с ленцой и прохладцей. Порой мы и вовсе забывали о своей дежурной реплике. Но тут даже верховный судия актерской игры г-н Станиславский не смог бы не воскликнуть: «Как играют, черти! Верю! Еще  как верю!»

    Лишь только взглянув на лысую голову первого секретаря, все мы замерли и как бы лишились дара речи от безмерного восхищения увиденным. Потом с горящими глазами сошлись в кружок и «зашептались»:
 
    – Ах, какая чудесная форма черепа!
 
    – Какая благородная!
 
    – Какая многообещающая!

    Не показывая вида, что слышит, Николай Федорович счастливо заерзал в кресле.

    Отпев хвалебную песнь главному партчерепу Суральска, мы принялись определять качество его содержимого.

    По согласованному протоколу встречи процедура измерения ПУКа товарища Тельнова проходила в обычном порядке. Как всегда, непосредственно проводил ее товарищ Тихомиров. Мы с Девяткиным встали с двух сторон от пациента. Товарищ Рабинович, как обычно, сел за стол, раскрыл «Мозгометрический журнал» и записал: «Опус № 203. Первый секретарь райкома КПСС – т. Тельнов Н. Ф.» Подумав, Моня в скобках дописал: «...Лично».

    Перед началом сеанса товарищ Тельнов попросил у товарища Тихомирова разрешения поближе рассмотреть мозгометрический колпак. Восхищенный такой простой с виду, но такой хитрой по начинке придумкой советских ученых, он поцокал языком и собственноручно надел колпак на голову. Товарищ Тихомиров поправил его и попросил пациента во время сеанса как можно напряженней думать, посматривая для контроля в зеркало.

    Протоколом мозгометрии первого секретаря райкома КПСС ему, для должного напряжения мысли, предлагалась загадка. Чтобы злые языки не могли утверждать, что протокол вовсе освобождает его от всяких затруднений, товарищ Тельнов не знал заранее – какая это будет загадка. Но чтобы результаты мозгометрии были предсказуемыми – ответ на нее он знал заранее. Интеллектуальные затруднения для высоких договаривающихся сторон тут были вполне преодолимыми: мозгометристы должны были не переврать с протокольной загадкой, а первый секретарь райкома – не забыть уже доложенный ему Девяткиным ответ на нее.

    Мозгометристы не переврали.
 
    – «Сидит Арина, рот разиня», – загадал протокольную загадку Вася и включил мозгометр.

    Протокол ни в коем случае не рекомендовал давать ответ сразу. Он рекомендовал определенное, опять-таки заранее обговоренное время перемежать немую интеллектуальную работу общением с московскими учеными на темы, способствующие еще большему раскрытию умственного потенциала товарища Тельнова.
Первый секретарь самостоятельно нашел такую тему:
 
    – А радиация в мозгометре применяется?
 
    – Крупица «Цезия-134», – не убоялся я сделать нашу профессию еще более таинственной. – Для парирования вредного влияния паразитических черепных токов.
 
    – А на чем они паразитируют? – захотелось прикоснуться к тайне черепных токов первому секретарю.
 
    – Как раз на ПУКе. Искажают его истинную величину.
 
    – А этот цезий не опасен для мозгов?
 
    – Ну что вы! Титан-бериллиевая защита. Капсула не разбивается даже при падении с десятикилометровой высоты на стальную плиту.
 
    – Эх-ма! – восхитился упаковке «Цезия-134» Николай Федорович. – Да, без радиации теперь никуда...
 
    – Да уж, на дровах и солярке высокие технологии не заработают...

    Позабывшись, я витиеватым слогом стал читать товарищу Тельнову лекцию о мозгометрии, как высочайшей вершине современных технологий. Вот-вот среди присутствующих мог оказаться «старший брат».

    Вася предостерегающе кашлянул, я спохватился и, не успев наврать слишком много, тактично передал ход другой стороне.
 
    – А вот вам, товарищ Тельнов, каким-то образом и без всяких высоких технологий удается давать родине такой замечательный кирпич.

    Теперь уже первому секретарю захотелось потянуть одеяло на себя и закатить речь часа на полтора – о том, как удается не только без «Цезия-134», но порой на последних каплях солярки давать родине соответствующий всем параметрам ГОСТа кирпич.

    Тут уж Девяткину пришлось предостеречь шефа от чрезмерного надувания щек. Слово опять было предоставлено ученым. Николай Федорович поинтересовался:
 
    – А какой у нас, в Суральске, получается средний ПУК на душу населения?

    Я доложил:
 
    – Окончательные итоги мы будем подводить после завершения нашей работы. Но уже теперь можно определенно утверждать, что средний ПУК на душу населения в Суральске будет никак не меньше «Внушительного».
 
    – «Внушительный» ПУК – это сколько?
 
    – Товарищ Рабинович, – обратился я за справкой к заведующему канцелярией «Эврики». – Напомните, пожалуйста, в каком интервале лежит «Внушительный» ПУК?
 
    – Нижняя граница – 4950 микропалат, верхняя – 5100, – доложил Моня.

    Хотя протокол визита твердо обещал товарищу Тельнову ПУК никак не ниже среднедушевого суральского, – его «внушительное» значение показалось первому секретарю столь высоким, что он забеспокоился, заворочался в кресле и с трудом дождался кивка головы посматривающего на часы Девяткина.
 
    – Справился я уже, кажется, с вашей загадкой, товарищи ученые.
 
    – Так быстро! – в точном соответствии с протоколом удивился я. – Ну-ка, ну-ка?
 
    – «Сидит Арина, рот разиня» – это печная труба.

    В этот момент внимательно всматривающийся в шкалу мозгометра товарищ Тихомиров совсем не по-научному вскрикнул:
 
    – Ой!

    Зная, что только чрезвычайные обстоятельства могут вызвать у товарища Тихомирова такие эмоции, мы с товарищем Рабиновичем метнулись к нему поближе. И тоже были ошеломлены результатом мозгометрии товарища Тельнова.
 
    – Невероятно! – сказал я.
 
    – Трудно поверить, – согласился консультант по правому полушарию.
 
    – Ну что там у меня, товарищи? – несколько напуганный столь эмоциональной реакцией ученых, спросил Николай Федорович.
 
    – Одну минутку, товарищ Тельнов, – попросил я его не торопить нас с окончательными выводами.

    Мы быстро разобрали мозгометр, убедились, что все его детали, в том числе и титан-бериллиевая капсула с «Цезием-134» – в полном порядке, снова собрали прибор и тщательно настроили.

    Я вежливо, но решительно сказал:
 
    – Товарищ Тельнов, обстоятельства вынуждают нас провести повторный замер вашего ПУКа.

    Девяткин насторожился и вопросительно посмотрел на меня. Протоколом повторный замер интеллектуального потенциала первого секретаря райкома не предусматривался.

    Взглянув на помощника и, заметив его озабоченность, Николай Федорович занервничал. А вдруг это чьи-то козни? Кто-то копает под него, и уже переманил на свою сторону мозгометристов? Хотят дискредитировать его позорным результатом мозгометрии, дважды подтвержденным? Сбывается дурной сон? Следующее место его работы – у какой-нибудь общественной параши?

    Для повторного теста Вася предложил первому секретарю другую загадку:
 
    – «Два конца, два кольца, посредине – гвоздик». Что это такое? – и включил проверенный мозгометр.

    Сбитый с толку Николай Федорович даже не расслышал загадку и не без раздражения переспросил:
 
   – Как вы сказали?

    Вася, не торопясь, повторил загадку.

    Донельзя обиженный нарушением согласованного протокола встречи, обуреваемый всякими подозрениями, Николай Федорович и в этот раз толком не расслышал ее. Он вопрошающе посмотрел на Девяткина – что делать? Может быть, пора показать, кто в этом мозгометрическом сортире настоящий хозяин?

    Девяткин смог лишь старательно повторить тестовую загадку:
 – У них, Николай Федорович, – два конца. И два кольца. А посредине – гвоздик. Скорее, это даже не гвоздик, а заклепка.

    На голос помощника у первого секретаря был особый слух. Он понял, наконец, содержание загадки и сразу вспомнил отгадку:
 
    – Так ведь это же ножницы!

    И снова эмоциональная сцена у мозгометра. И опять господин Станиславский мог бы сказать случившемуся рядом господину Немировичу-Данченко: «Ах, как играют, стервецы этакие! Как играют! И это, заметьте, Владимир Иванович, совершенно не зная моей системы».

    Да что там Станиславский и Немирович-Данченко – тут даже Девяткин уверовал, что мозгометрия шефа принесла какой-то совершенно неожиданный результат.
 
    – Ну что? – с тревожным нетерпением спросил пациент.
 
    И тут впервые в поведении мозгометристов появились признаки того, что они не по каким-то протокольным соображениям, а вполне сознательно и добровольно становятся «младшими братьями» встречи. Все мы смотрели на товарища Тельнова с глубоким, искренним почитанием. И было понятно, что почитание это адресовано не его высокому чину.

    Торжественно-приподнятым тоном я объявил:
 
    – Уважаемый Николай Федорович! Не будем лукавить, мы загодя были уверены, что ваш ПУК окажется выше среднего по Суральску. Но чтобы такой!.. Рады доложить вам, – я окончательно перешел на терминологию «младшего брата», – что у вас – «Выдающийся» ПУК. «Выдающийся»! Поздравляем!

    Девяткин заготовил для шефа несколько протокольных фраз на тот случай, когда ПУК первого секретаря оказался бы просто несколько выше среднего по городу. Но от нечаянной радости все они вылетели у Николая Федоровича из головы. Он только смог приглушенно выдавить из себя:
 
    – Сколько же это?
 
    – Первый замер – 9698 микропалат. Второй – 9703.
 
    – Ого! – счастливо улыбнулся Николай Федорович. – Сам не ожидал такого хорошего ПУКа у себя.
 
    – Такого, признаться, и мы никак не ожидали.
 
    – Еще у кого-нибудь в Суральске был уже «Выдающийся» ПУК?
 
    – «Выдающегося» не было ни у кого. Был один «Великолепный». До вашего ему далековато – только 8905 микропалат.

    Превзошедший самые смелые ожидания результат мозгометрии первого секретаря райкома перечеркнул протокольные намерения сохранять равенство сторон на протяжении всей встречи. Но это никого не огорчало. «Младшие братья» уже нисколько не стеснялись вести себя соответствующим образом. «Старший брат» уже пытался укрепить свое старшинство благодеяниями.

    Товарищ Тельнов стал предлагать ученым для их работы более респектабельные помещения, вплоть до лучших кабинетов в самом райкоме. Но те уже привыкли к «Эврике». Тогда, может быть, им выделить хотя бы приличную мебель и большое новое зеркало? Нет-нет, спасибо, им дорога согретая их теплом скромная обстановка мозгометрического салона.

    …Кому захочется быстро покинуть место увенчания себя заслуженными лаврами? Николай Федорович никак не хотел выходи¬ть из мозгометрического кресла и даже снимать с головы мозгометрический колпак. У него возникла острая потребность рассуждать. Вслух. Долго. Глубоко. И все рассуждения сводились к выводу: никакие высокие технологии никогда не заменят головастых партийных руководителей. Тем паче тех, чей ПУК достигает таких вот выдающихся значений.

    От имени всего ученого мира я согласился с таким блистательным выводом и подумал, что хорошо бы  увенчать этот мозгометрический сеанс каким-нибудь достойным его апофеозом.

    И тут мой взгляд  остановился на «Мыслителе», украшавшем наш канцелярский стол.

    Взяв его в руки и услужливо согнувшись в пояснице, я поднес «Мыслителя» поближе к сидящему в кресле товарищу Тельнову и заискивающе попросил:
 
    – Николай Федорович, примите, пожалуйста, вот такое же положение.

    Только еще привыкающий к роли «старшего брата» первый секретарь райкома снизошел до просьбы ученых – принял позу «Мыслителя».

    Переводя взгляды со статуэтки на первого секретаря и обратно, оба мозгометриста-консультанта в очередной раз убедились в исключительной наблюдательности своего руководителя. И все мы поражались удивительному сходству.
 
    – Ах, как похоже!
 
    – Та же олицетворенная мысль!..
 
    – В мозгометрическом колпаке получается даже убедительней!..
 
    – Вы не находите, коллеги, что у модели Родена не было такой яркой печати интеллекта на лице?
 
    – А что вы хотите – модели с «Выдающимся» ПУКом на дороге не валяются...
 
    Товарищ Тельнов  молча млел.

    ... При расставании стороны вели себя уже сообразно новому статусу. Рядовые мозгометристы стояли навытяжку у дверей «Эврики», а их утерявший всю свою научную спесь руководитель семенил рядом с товарищем Тельновым. Досеменив до черной «Волги», я с почтительным полупоклоном открыл ее дверцу.

    Перед тем, как сесть в машину, товарищ Тельнов самостоятельно вынес резолюцию из своего посещения мозгометрического салона.
 
    – Это хорошо, что теперь можно раскусить любые человечьи мозги. Чую: рано или поздно поступит указание об их повсеместной и полной инвентаризации. Проявим здоровую инициативу: от имени райкома будем рекомендовать прохождение мозгометрии коллективам всех наших городских предприятий и учреждений.

   Девяткин, при свидетелях, не посмел указать Николаю Федоровичу на заметный фонетический душок в «инвентаризации человечьих мозгов». Помощник все еще пребывал в недоумении от результатов мозгометрии своего шефа. Единственное приходящее ему на ум объяснение было весьма сомнительным, но другого он не находил: только что продезинфицированный мозгометрический колпак заметно завышает ПУК пациента.

    В машине первый секретарь, как бы между прочим, бросил своему помощнику:
 
    – Девяткин, ты вот что... Ты похлопочи о резонансе…

    После товарища Тельнова мозгометрию проходил товарищ Лепетухин. Ко всеобщему удовлетворению, был зафиксирован второй «Великолепный» ПУК города – 8915 микропалат.

    Все райкомовцы проходили мозгометрию согласно партийной табели о рангах. Согласно ей же менялись числа в «Опусах» «Мозгометрического журнала». Каждый следующий ПУК был меньше предыдущего, оставаясь вместе с тем очень лестным для его обладателя – «Завидным», «Примерным», «Похвальным»...

    «Санитарный день» в мозгометрическом салоне «Эврика» самым благотворным образом повлиял на общественно-политическую жизнь Суральска. Наукой было доказано, что каждый из его руководящих товарищей занимает свое место. На много времени вперед это избавило партийную жизнь города от подковерных баталий, чреватых разного рода увечьями. А нижние чины Суральска убедились в том, что на его капитанском мостике – удивительно гармонично подобранный командный состав во главе со своим бесспорным капитаном – товарищем Тельновым Николаем Федоровичем.

    …Девяткин добросовестно похлопотал о резонансе. Слух о «Выдающемся» ПУКе первого секретаря райкома быстро пересек городские границы. Но по мере удаления от Суральска слух этот, как и положено любому другому слуху, несколько искажался. Скоро в кулуарах обкома он прочно занял место одного из самых употребительных анекдотов: у первого секретаря суральского райкома – настолько выдающийся по своим поражающим факторам пук, что он зачастую использует его там у себя в качестве высшей меры партийного наказания. Жертвы такого наказания становятся как шелковые.

    Полностью были удовлетворены «Санитарным днем» и мы. «Будем рекомендовать прохождение мозгометрии коллективам всех предприятий и учреждений» – это приказ по городу. Он обеспечит нам такой наплыв пациентов, о котором мы и мечтать не смели. Хорошо, что я догадался в последний момент попросить у первого секретаря найти для нас хотя бы временно приходящую в «Эврику» уборщицу. Плохо, что устыдился потребовать у города бесплатное дополнительное питание – за «радиацию».

    Из всех простых граждан Суральска исключение в «Санитарный день» было сделано только для одного человека – ассенизатора дяди Гриши. И в этот раз ему не удалось отгадать загадку про нужное, которое выбрасывают. И в этот раз он ушел из «Эврики» мрачнее тучи, хотя его умственный коэффициент подрос еще на три микропалаты.

    Перед сном я, довольный итогами «Санитарного дня», позволил себе помечтать о счастливом будущем мозгометрических салонов.

    – ... Их мощная аура не позволит возникнуть в голове человека ни одной низкой мысли. Ни одна рука не поднимется написать на стене мозгометрического салона какую-нибудь непристойность. Их стены будут исписаны научными формулами, стихами  и афоризмами великих мыслителей.
 
    – Нашей «Эврике» аура не помогла, – вздохнул Вася. – На ее стенах уже появились непристойности. Видели?
 
    – В данном конкретном случае это не простая матерщина, – возразил я. – Это матерщина со значением. Это матерщина-протест. Таким образом прогрессивная общественность Суральска выражает свое категорическое несогласие с тем, что первый в мире мозгометрический салон ютится в недостроенном сортире... О-оо! Я уже вижу, друзья, их другое будущее.  Блестящее будущее! Это будут великолепные сооружения необычной, даже загадочной архитектуры!..

    – Скажем, в форме загадочного черепа, – сделал архитектуру будущих мозгометрических салонов ещё более загадочной Моня. – Кто из клиентов сразу догадается,  череп какого это существа – тому сразу присваивается «Внушительный» ПУК.

    – … Да уж, вы такого с архитектурой мозгометрических салонов напридумываете, что клиенты эти черепа за три версты будут обходить, – как всегда критиковал прожекты двух своих коллег Вася.

    – Ну, хорошо-хорошо, Вася! – не отвергал я критику. – Мы, ветераны мозгометрии, не будем лоббировать на архитектурном конкурсе никакую форму. Нам важно, чтобы во всех мозгометрических салонах будущего бал правила высокая мысль... Эх, сейчас бы с полкило ливерной колбасы умять! Да с «бородинским» хлебушком!  – проглотил я голодную слюну.
 
    – А потом – еще кило… – сразу поддержал поворот темы Моня.
 
    – А потом – еще два... – внес Вася и свой вклад в бал «высоких мыслей».

    Денег в кассе мозгометрической экспедиции не то что на сорок лет, а на неделю сытой жизни едва ли хватило бы. Приходилось экономить. Экономить можно было только на пище. Поэтому и во сне, и наяву нам все чаще представлялись ее наиболее соблазнительные составляющие.


                Г л а в а   XII
                РОДСТВЕННИК С НАШЕЙ СТОРОНЫ

    Как и всему другому на белом свете, познаваться Суральску и Альтенбургу предстояло в сравнении. В сравнении городов и людей их населяющих.

    Перед грядущей поездкой в город-побратим представительной официальной делегации Суральска там с краткой разведывательной миссией побывал заместитель председателя горисполкома товарищ Лихоглядов. На собрании партактива он докладывал о своих наблюдениях.

    – ...А вообще-то такие же люди, как и мы. Немцы только. К предстоящему братанию относятся с интересом. Готовят для встречи свою делегацию. Украшением ее наши немецкие друзья намерены сделать самых колоритных граждан Альтенбурга. Надо бы и нам, товарищи, подыскать для нашей выездной делегации таких же интересных людей. Чтобы не ударить в грязь лицом.
 
    – Ну и кто же там, у них, самые-самые колоритные? – спросил товарищ Тельнов.
 
    – Пожалуй, на сегодняшний день самым колоритным и почитаемым гражданином Алътенбурга является Эльза Рейхель. Ей уже 96 лет, но это еще очень живая, преисполненная оптимизма старушка. Своим презрением к годам она подает пример землякам, и те отвечают ей всеобщей любовью. Эльза Рейхель до сих пор поет в городском фольклорном хоре, а песню «Майн либер Августин» исполняет соло. Иногда ее еще и на «бис» хватает. Во время проведения традиционного альтенбургского полумарафона она обязательно становится на его стартовую линию. По той же традиции первые двести метров дистанции никто из остальных сотен бегунов не обгоняет фрау Рейхель. А после этих двухсот метров она может остановиться в любой момент и все равно быть рядом с победителями на пьедестале почета...

    Кого мог противопоставить Суральск не по годам голосистой и шустрой фрау Рейхель?

    Первый секретарь спросил:
 
   – Кто у нас самый старый житель?
 
    Городских старожилов курировал райсобес – справку дал его начальник:
 
    – Самый старый житель Суральска на сегодня– Матрена Егоровна Малютина. Ей 92 года.
 
    – Не дотягивает она, значит, до немки по годам. Жаль-жаль. Ну а в какой она находится кондиции? Сможет спеть что-нибудь? Пробежать хоть десяток-другой метров?

    Начальник райсобеса вынужден был еще более разочаровать первого секретаря райкома:
 
    – Да какая там кондиция, Николай Федорович! Кряхтит только и с печи уже почти не слазит…

    И все другие старожилы Суральска, близкие по возрасту фрау Рейхель, как сговорившись, сделали своим любимым времяпровождением лежание на печи, а основной формой самовыражения – кряхтение. Ни бог, ни царь и ни герой, и даже ни правящая партия не смогли бы уже вытащить их на сцену и беговую дорожку. Некого было выставить Суральску против немки-долгожительницы,

    Кто-то из партактива предложил:
 
    – Товарищи, а что если нам пригласить к себе на жительство какого-нибудь аксакала с Кавказа? Они там до 120 лет лезгинку танцуют...

    У предложения сразу появилась многочисленная оппозиция:
 
    – Вот именно – там. У нас аксакал танцевать не будет…

    Обмен мнениями показал, что оппозиция права: затея с приглашением в Суральск аксакала обернется пшиком. Аксакалы Кавказа – капризный народ. Воздух им подавай только горный. Воду – только родниковую. Мясо – убиенного прямо на их глазах молодого барашка. От выдаваемого в Суральске по талонам изрядно пованивающего «рагу», производимого из костей и жил павшего от бескормицы, болезней и преклонного возраста крупного рогатого скота, – от такой пищи они будут воротить носы почище кошек. В Суральске не то что 120-летний аксакал, а 80-летний джигит уже через неделю после переезда перестанет танцевать лезгинку, а через две залезет на печку. Но и там недолго прокряхтит.

    Один-ноль в пользу города-побратима.
 
    – Кто еще считается украшением Альтенбурга? – обиженно спросил первый секретарь.
 
    – Еще там живет очень известный в Европе яхтсмен – Юрген Боснак. Прославился дальними одиночными плаваниями. Участник и неоднократный победитель самых престижных парусных регат...

    Кого везти в город-побратим на равных покалякать с Юргеном о «ревущих сороковых»? Отчаянного дворника Ревягина? Тот, конечно, сразу предложит геноссе Боснаку наперегонки пересечь какой-нибудь океан в корытах или тазах. Никак не поврежденный на голову Юрген, разумеется, благоразумно откажется от такой затеи. Тогда суральский герой обязательно обвинит в трусости не только Юргена и всех жителей Альтенбурга, но и вообще всю хлипкую немецкую нацию. Припомнит ей Сталинград, поверженный рейхстаг – и вместо братания выйдет громкий скандал на весь социалистический лагерь…

    И путешественнику Юргену Боснаку не нашлось в Суральске равновеликой фигуры.

    Скребли-скребли по всем городским сусекам – и ни одной колоритной личности. Ни одной!

    А в Альтенбурге, оказывается, не только в старших и средних поколениях водились яркие персонажи.

    ...– А еще там живет Гуго Виденмайер. Он – вундеркинд, – продолжал сыпать соль на раны партактива товарищ Лихоглядов.
 
    – Этого нам только не хватало, – недовольно пробурчал первый секретарь райкома. – И по какой линии этот Гуго является вундеркиндом?
 
    – Он является вундеркиндом по линии языков. В свои 16 лет Гуго Виденмайер знает 23 языка и на этом не останавливается.

    Кого Суральск выставит в своей делегации против юного немецкого полиглота?
 
    – У нас имеются в наличии свои вундеркинды? – строго спросил первый секретарь у заврайоно.

    Та испуганно доложила:
 
    – Товарищи, сейчас в старших классах наших школ обучаются 12 круглых отличников. Многие из них имеют очень хорошие перспективы получить вместе с аттестатом зрелости и медаль…

    Первый секретарь досадливо отмахнулся от этой информации. Круглые отличники – это еще не вундеркинды. Вундеркинды – это что-то другое. Вундеркинд совсем не обязан быть примерным учеником. Ньютон, говорят, был двоечником по физике.

    Кто-то из заднескамеечников партактива, не слыша других предложений, набрался смелости напомнить о себе:
 
    – У сантехника Степана Гвардейцева есть сын Борька. Ему сейчас – 4 года. Так вот этот Борька может с завязанными глазами налить в стакан точно 100 грамм водки. Тютелька в тютельку. По булькам. Даже сам Степан не может с завязанными глазами разлить пол-литра с такой точностью. Обязательно ошибется на несколько капель.

    Да, по годам Борька Гвардейцев – вундеркинд что надо. Вот только специфический талант его едва ли так же высоко котируется в разобщенном европейском обществе, как в дружной семье советских сантехников.

    Вундеркинд, обещавший годам к десяти стать законченным алкашом; путешественник, у которого официально «не все дома»; ни одного доморощенного аксакала, который после исполнения Эльзой Рейхель древнего немецкого шлягера «Майн либер Августин», мог бы лихо отплясать русский народный танец. Некем было Суральску утереть нос Альтенбургу. По колоритным персонажам родственник с нашей стороны начисто проигрывал своему немецкому городу-побратиму.

    Одно утешение – интеллектуальный уровень суральской делегации. ПУК каждого ее члена будет таким, с каким не стыдно было бы брататься и с Оксфордом.
Первый секретарь еще раз напомнил, что прохождение мозгометрии будет обязательным требованием к каждому претенденту на место в суральской делегации – независимо от ранга и былых заслуг.
 
    – Все шагом марш в «Эврику»! – ставил точку в этом вопросе товарищ Тельнов.
 
    – Николай Федорович, а какой конкретно ПУК будет проходным для поездки? – поинтересовался кто-то из партактива.

    Посовещавшись, партийцы сделали проходным для включения в делегацию ПУК «Солидный». Как раз такой был зафиксирован у последнего по рангу райкомовца в «Санитарный день».

    Ладно, граждане Суральска будут представлены в Альтенбурге все-таки неплохо – самой своей интеллектуальной маковкой. А вот как показать побратимам свой город? Что показывать, когда придет время?

    В таких случаях принято дарить новым друзьям значки, буклеты, вымпелы, открытки, на которых изображены характерные городские элементы, его достопримечательности. И вот тут со всей печальной очевидностью выявилось, что у Суральска нет достопримечательностей. У города не было ничего характерного. Не было у него своего лица. Нечего было изображать на значках и вымпелах, нечего было фотографировать для открыток и буклетов.

    А как с этим в Альтенбурге?

    Товарищ Лихоглядов продолжил свой отчет о поездке.
 
    – В Альтенбурге, товарищи, имеется в наличии достопримечательность всеевропейского масштаба. Городская кирха. Церковь – по-нашему. Она была построена еще в 1548 году. Поддерживается городскими властями в образцовом порядке. Весьма почитаема туристами, в том числе зарубежными.

    Участникам партактива были розданы чудесные цветные открытки с изображением альтенбургской кирхи. Жалкие останки суральского храма Иконы Божьей Матери «Утоли моя печали» проигрывали ей еще больше, чем Матрена Егоровна Малютина – Эльзе Рейхель.

    Были в городе-побратиме и другие достопримечательности. Но самое главное – у Альтенбурга был свой герб. Было что изображать немцам на своих значках, брелках, вымпелах.
 
    – А какой у них герб? – спросил у суральского разведчика первый секретарь райкома.
 
    – Две скрещенные селедки над кружкой пива.
 
    – А у Суральска был когда-нибудь свой герб?

    Этого не знал никто. Даже Девяткин, который знал все. Был, наверное, до революции. А революции, как известно, большие любительницы разбрасываться стариной. А уж самые великие из них... Где-то на свалке истории, должно быть, и валяется отвергнутый Великой Октябрьской социалистической революцией герб Суральска.

    Хоть резолюцию выноси: «Немец ничего не потеряет, русский ничего не сохранит».

    Но такое мощное сосредоточение городского интеллектуального потенциала не могло не разрядиться позитивным решением. В партактиве началась живая дискуссия – а не учредить ли Суральску свой герб в пику альтенбургскому? Ведь не бог весть какой он у города-побратима. Подумаешь, селёдки. Вот прямо сейчас придумать и выйти с этим предложением в вышестоящие инстанции. Инстанции, учитывая ситуацию, обязаны будут пойти навстречу. Суральск должен иметь свое лицо – хотя бы в образе герба.

    Начался мозговой штурм – какая рыба лучше всего подойдет для герба города.
Когда худосочный рыбный косяк речки Суры полностью исчерпал свои геральдические возможности, партактив смело запустил руку в рыбные богатства всей России. Какая рыба – самая презентабельная? Какая – самая русская?
 
    – Стерлядь. Стерляжья уха – один из символов России
 
    – Осетр, товарищи! Осетровая икра – еще более известный символ России.
 
    – А белуга, товарищи, еще лучше. Белуга еще представительней осетра. Я читал, что белуга достигает веса в 400 килограммов. Не рыба, а целая корова!

    Хороша была рыба белуга для герба. Хорош был умственный коэфициент автора этого предложения, но в зале были и повыше.
 
    – Рыба-кит – вот самая лучшая рыба для герба! – выкрикнул какой-то интеллектуальный богатырь.

    Да, чего уж лучше? И презентабельности у рыбы-кита – как у целого стада коров, а уж «русская» она – дальше некуда. И «Русские народные сказки», и успехи китобойной флотилии «Слава» убедительно подтверждали этот факт.
Рыба-кит и в единственном экземпляре затмит собой обоих чахоточных селедок Альтенбурга. А вместо ихней допотопной кружки с пивом можно будет пристегнуть к рыбе-киту и емкость соответствующую. Например, железнодорожную цистерну с надписью на боку – «Пиво жигулевское».

    Но тут против рыбы-кита выступил главный идеолог Суральска товарищ Лепетухин.
 
    – Товарищи. Как это ни печально, но я уверен, что рыбу-кит вышестоящие инстанции не утвердят. Скажут, не по чину берем.

    По зрелому размышлению партактив должен был согласиться с товарищем Лепетухиным. Да, не отдаст ЦК Суральску рыбу-кита. Прибережет ее для какого-нибудь города-миллионника. А Суральску порекомендует пескарика. Или, того хуже, – лягушку. И не отвертеться будет потом от вышестоящей рекомендации.

    Во избежание такого поворота событий, решено было вовсе отказаться от «рыбного» герба. И почему на гербе обязательно должна присутствовать какая-то живность? Вон на гербе великого Советского Союза – никаких осетров и медведей. А какой герб!.. Кстати, а что изображено на гербе ГДР?

    Товарищ Лепетухин дал справку:
 
    – На государственном гербе Германской Демократической Республики изображены циркуль и шестеренка.
 
    – Ага! – сказал первый секретарь. – Тоже никакого зоопарка. Вот и нам надо подобрать для своего герба что-то из того же ряда – молотки, зубила, болты и гайки... Чтобы всем было понятно, что Суральск – город-труженик, а не пивбар какой-нибудь.

    Так Николай Федорович тонко намекнул на идеологическую слабость герба города-побратима.

    Наступила присущая наивысшему интеллектуальному напряжению тишина. Партактив сочинял идеологически неуязвимый герб Суральска. И без всякого мозгометра было понятно, что в зале запахло нешуточными ПУКами.

    И вот кто-то  опасливо и едва слышно произнес:
 
    – Кирпич...

    Вначале это робкое предложение как бы никто и не услышал. А потом... А потом его обсуждали по известной формуле обсуждения всех ярчайших интеллектуальных находок: это чепуха – в этом что-то есть – да кто же против этого?

    Действительно, чем плох кирпич в качестве герба города? Почему он не может быть его символом, его лицом? Разве не красив по-своему кирпич, полностью соответствующий требованиям ГОСТа? Чем хуже он пованивающих от древности селедок Альтенбурга?
 
    – Товарищи, а не будет ли еще лучше, если рядом с кирпичом изобразить еще и кучку свежеприготовленного раствора?

    Нет – решили товарищи. Так лучше не будет. Кто его разберет – кучка это свежеприготовленного раствора или кучка чего-нибудь другого изображена на гербе? Один стандартный красный кирпич – это будет просто и красиво. Надо только подобрать для этого кирпича подходящий ракурс – чтобы автомобилисты не принимали герб Суральска за дорожный знак. И тогда старорежимный герб Альтенбурга будет по всем статьям проигрывать современному гербу Суральска.

    Очень благожелательно было встречено всеми присутствующими  и следующее остроумнейшее предложение:
 
    – Товарищи! А ведь герб Суральска может существовать не только на бумаге или значках. По-моему, полезно будет соорудить его и в натуре.

    Еще как полезно! Герб в натуре убивал второго зайца – у города появится достопримечательность.

    Чтобы герб-монумент притягивал глаз, чтобы стал он достопримечательностью равновеликой кирхе Альтенбурга, у него должны быть соответствующие размеры. И собственное имя под стать этим размерам должно быть у герба-монумента.

    Каждому партактивисту хотелось бы стать автором имени собственного для проектируемой достопримечательности Суральска. В название монумента все старались втиснуть восхищение его предполагаемыми размерами.
 
    – Большой Кирпич!
 
    – Кирпич-Великан!
 
    – Гросс-Кирпич – чтобы побратимы лучше понимали.
 
    – Биг-Кирпич – чтобы понимали во всем мире.
 
    По-актерски выдержав нужную паузу после весьма недурственного последнего предложения, первый секретарь райкома партии доказал, что свой «Выдающийся» ПУК он в «Эврике» не по блату получил.
 
    – Царь-Кирпич! – вот как надо будет назвать наш герб-монумент.

   Ну конечно! Конечно – Царь-Кирпич и только Царь-Кирпич! Как хорошо это звучит. Как весомо. Как по-русски. Вот это будет достопримечательность, которая не только заткнет за пояс альтенбургскую кирху, но и вполне может стать ровней первым достопримечательностям мира. И тогда к ней потянутся любопытные со всего света. Так рождаются туристические мекки планеты.

    ГОСТов на такие диковины не существовало. Каких размеров должен быть Царь-Кирпич, чтобы оправдывать свое царственное имя? На что равняться?

    Первый секретарь спросил у помощника:
 
    – Девяткин, какие размеры у самой большой египетской пирамиды?

    На удивление всем, Девяткин опростоволосился второй раз за день. Он не знал точных размеров пирамиды Хеопса. Велено было узнать и доложить.

    Ориентир для суральского Царь-Кирпича был обозначен.

    Нехорошо икнуться должно было в этот момент власть предержащим в Каире. У главной тамошней достопримечательности появится достойнейший конкурент. Поток туристов к потрепанным пирамидам фараонов может заметно обмельчать. Труднее станет зашибать легкую деньгу в египетскую казну. Уже можно было представить себе разговоры по всему миру накануне грядущих отпускных сезонов.

    «Фру Герта, а вы с мужем куда собираетесь поехать этим летом?» – «Оле мечтает посмотреть на египетские пирамиды. Да и меня с детских лет манят к себе эти рукотворные колоссы». – «Египетские пирамиды – колоссы?.. Милая фру Герта, после того, как трудящиеся Суральска под руководством районного комитета коммунистической партии Советского Союза воздвигли в своем городе Царь-Кирпич, – после этого называть египетские пирамиды колоссами могут только кормящиеся с них каирские чиновники и воры. Теперь первым рукотворным колоссом мира по праву считается суральский гигант. В прошлый свой отпуск  мы с мужем так и не успели осмотреть его полностью. В этом году обязательно поедем досматривать. Горячо рекомендуем и вам познакомиться с этим новым чудом света. Не пожалеете!..»

    Ну а для Суральска Царь-Кирпич и вовсе станет средоточием всех самых важных личных и общественных городских событий.

    «…Дорогие наши юбиляры Елена Даниловна и Петр Сергеевич Канючкины! Горячо поздравляем вас с вашей серебряной свадьбой, до которой вам удалось дожить вместе, вопреки всем предсказаниям и пожеланиям ваших родных и близких. Позвольте от имени партактива города вручить вам этот подарок – Посеребренный кирпич. Суральск не поскупится и на позолоченный сувенир, если вам, Елена Даниловна и Петр Сергеевич, опять-таки вопреки прогнозам всех ваших дорогих родственников, удастся вместе доскрипеть и до вашей золотой свадьбы. И ее мы отметим здесь же, у дорогого сердцу каждого суральца Царь-Кирпича. Горько, товарищи!»

    «Товарищи! Обе еще здравствующие вдовы! А также дети от всех браков и случайных связей покойного! Провожая в последний путь Захара Бенедиктовича Рудых-Патрикеева, вспомним, что именно здесь, на ударном строительстве Царь-Кирпича, ему на голову с высоты 250 метров упал сложенный из кирпичей восклицательный знак лозунга «Выше знамя социалистического соревнования!»,  после чего ПУК Захара Бенедиктовича опустился до «Хилого» – 120 микропалат. Но это не помешало ему до конца своих дней оставаться бессменным парторгом администрации герба-монумента и быть его горячим патриотом. Вот и последним его земным деянием стало решительное противодействие попыткам группы западных туристов на верхней смотровой площадке Царь-Кирпича умалить его место в ряду других самых известных достопримечательностей планеты. И толкаться первым Захар Бенедиктович начал только от избытка патриотических чувств... По согласованию партактива с родственниками покойного, эпитафией нашему скоропостижно упавшему с вершины Царь-Кирпича товарищу станут его последние, выкрикнутые уже на лету слова: «В гробу я видел ваши небоскребы!»

    Очень не хотелось товарищу Лепетухину омрачать ликование по поводу удачно найденного лица города, но должность обязывала указать собравшимся на некоторую идеологическую хромоту предложенного названия для герба-монумента Суральска.
 
    – Товарищи! Спору нет, предложенный Николаем Федоровичем образ очень удачен. Надо только добавить к его названию какую-то координату нашей эпохи. Иначе вышестоящие инстанции сочтут название Царь-Кирпич архаичным и недостаточно политически корректным.

    Верное было замечание, что и говорить. К исконно русскому названию необходимо было пристегнуть примету эпохи. Лучше всего – отразить в ней руководящую роль партии в затее с Царь-Кирпичом.

    Согласился с дельным замечанием товарища Лепетухина и товарищ Тельнов, так как оно не посягало на предложенную им корневую часть названия для будущей достопримечательности Советского Союза.
 
    – Царь-Кирпич имени XXV съезда КПСС, – поспешно выпалил кто-то.

    Но сказано это было так – только для демонстрации собственной активности. Имена съездов КПСС пристало давать колхозам, заводам, фабрикам, теплоходам... Единственное в своем роде чудо света и название должно иметь отличное от всех. Если оно будет носить чье-то имя, то имя это должно быть не затасканным.

    Нелегко думать не по шаблону.

    Но вот, наконец, кто-то громко и радостно выкрикнул:

    – Царь-Кирпич имени товарища Тельнова! Находке – имя автора. Вспомним, товарищи, палочки Коха...

    В зале стало тихо-тихо. Все внимательно смотрели на первого секретаря.

    А его поведение было похоже на поведение барышни, которой сделали очень нескромное, но очень желанное предложение. В душе-то она сразу сказала «Да», но дурацкие правила общественной морали рекомендуют в таких ситуациях хотя бы некоторое время поломаться.

    Николай Федорович внимательно заглянул во все карманы своего пиджака; испытал на бумаге – не кончилась ли паста в его авторучке; посмотрел – в порядке ли ногти; вытащил и тщательно обнюхал свой носовой платок; сердито проследил за полетом мухи и даже сделал ей какой-то строгий выговор...

    Николай Федорович, отдавая дань приличиям, ломался.

    Скорее всего, обсуждение лихого предложения шло бы все по той же формуле и закончилось единодушным одобрением сумасбродной на первый взгляд идеи.

    Но тут со своего места встал завклубом товарищ Губин и, будто бы ничего не слышав о параллелях между товарищем Тельновым и господином Кохом, мрачно сказал:
 
    – Я предлагаю такое полное название для нашего будущего герба-монумента: «Царь-Кирпич имени Коллективного гения партии».

    Многое может позволить себе человек, от корки до корки прочитавший «Капитал». Мало у кого наберется смелости дискутировать с ним.
Да и как можно было оспаривать предложение товарища Губина? Умное, политически грамотное. Части предложенного им названия соразмерны друг другу куда в большей степени, чем в названии, увековечивающем имя изобретателя Царь-Кирпича. Товарищ Тельнов хоть и заметная величина, но до Коллективного гения партии, конечно, не дотягивает. Кроме того, величина эта переменная. Сегодня он царь района, а завтра может стать заведующим самой загнивающей плодоовощной базы. А то и вовсе никем. Таких низложений в истории партии куда больше, чем в истории всех царствующих домов мира. Вот и переименовывай потом Царь-Кирпич. Это сразу бросит на него тень и вызовет обратный переток туристов в сторону облупленных египетских пирамид – с соответствующими разнознаковыми последствиями для суральской и каирской казны.

    Даже завистникам и недоброжелателям знатока «Капитала» – а других товарищей в партактиве никогда и не было – даже им нечего было возразить против его предложения. Царь-Кирпич имени Коллективного гения партии – самое удачное из всех возможных названий для проектируемой достопримечательности Суральска и всего СССР. И русский колорит в нем полностью сохранен, и костыль идеологический к этому колориту приставлен – пальчики оближешь.

    Товарищу Тельнову пришлось мудро сыграть на опережение общего решения – самому поставить предложение товарища Губина на голосование и первым поднять за него руку.

    Каким образом сооружать Царь-Кирпич имени Коллективного гения партии? А на субботниках и воскресниках. Найти идеологический повод приумножить их число. Материал? А некондиционный кирпич, брак по-простому. Его, тьфу-тьфу, не сглазить, не на одно чудо света хватит. Где возводить суральский герб-монумент? А на месте храма Иконы Божией Матери «Утоли моя печали». Надо как-то с наименьшими затратами снести к чертовой матери этот обломок старого мира. Больше он городу не понадобится. Общественный туалет скоро будет достроен, а вместо вонючей бочки ссыльного грека на товарной станции уже выгружен новенький ассенизационный автомобиль.



                Г л а в а   XIII
                У ЖИЗНИ,  ТОВАРИЩ, НАЙДЕТСЯ ДЫРА...
 
    Мобилизованный партийным приказом народ потянулся в «Эврику». Мозгометрия населения Суральска набирала завидные темпы. Некоторые граждане, не совсем удовлетворенные своим результатом, приходили повторно. Первый раз такой клиент мог представиться Петром Петровичем, а второй – «Аристотелем».
 
    – Моня, – просил я, – ты, как самый глазастый из нас, должен узнавать таких хитрованов под любым псевдонимом. Изобличать их мы не станем. Пусть сколько угодно раз смотрят в зеркало. А вот ПУК у них мы должны фиксировать всегда один и тот же. Чтобы не дискредитировать нашу службу.

    ...– Где-то что-то горит, – озабоченно сказал Вася, прислушиваясь  к нарастающему вою сирены пожарной машины.

    Но, оказывается, пожарники мчались не на пожар. По приказу своего начальства они приехали в «Эврику».

    – Товарищи учёные, пожарный расчет в составе 6 человек прибыл для прохождения мозгометрии. Командир расчета – младший лейтенант Куц.

    – Вольно, товарищи! – скомандовал я пожарному расчету.

    Чтобы не оставлять надолго город без службы «01», мозгометрия огнеборцев была проведена в пожарном порядке. Из вежливости московские ученые немного поговорили лишь с их командиром, который последним сел в мозгометрическое кресло.
 
    – Героическая у вас профессия, товарищ Куц, – с уважением сказал я.
 – Так-то оно так, – бесхитростно согласился младший лейтенант, – но такая профессия накладывает на человека свой отпечаток. Систематические угорания не проходят бесследно. ПУК у пожарника, наверное, уже не тот, что у людей менее героических профессий.

    Я стал успокаивать командира пожарного расчета:
 
    – Для людей героических профессий величина интеллекта не является определяющим профессиональным фактором. Более того,  слишком большой ПУК может оказаться балластом при выполнении героических обязанностей. Большой  ПУК обязывает его обладателя всё время размышлять. А всякие размышления для героического поступка  – это то же самое, что аборт для плода. Сколько и сколько героических поступков, убитых размышлениями, так и не родилось.
 
    – Тем более, если героическое деяние  должно совершить целое военизированное подразделение, – соглашался начальник пожарного расчёта. – Как тут можно идти на поводу у своего отдельного ПУКа?
 
    – Верно-верно! Что же это тогда получится? Сколько ПУКов – столько мнений? А как тогда тушить пожар, заделывать в борту пробоину, брать «языка»?  Пора сдаваться в плен или пострелять ещё немного?.. Вот потому и родилось одно из самых гениальных изобретений человечества – приказ. Приказ повелевает людям героических профессий ни в коем случае не идти на поводу у своего ПУКа. На службе должно напрочь забывать о нём. Всё внимание - на ПУК командира. А приспичит поразмышлять – размышляй на досуге…

    Прибывшие в «Эврику» в приказном порядке, опасливо садящиеся в мозгометрическое кресло пожарники покидали салон весьма довольными. Теперь всякие смешочки в их адрес можно парировать выводом науки: мозги – это не только не самый главный орган для людей героических профессий, но в некоторых случаях даже обуза для них.

     ПУК у командира пожарного расчета оказался «Заметным» – 3950 микропалат. Такой, конечно, не мог стать интеллектуальным украшением Суральска, но зато и не мог оказаться обузой при выполнении младшим лейтенантом его героических обязанностей.

    ...– Какая хорошая форма черепа... – начал, было, я дежурный комплимент черепу очередного клиента, но так и не смог завершить его.

    А Вася и Моня свои заздравные куплеты этому черепу даже начать не смогли.

    Форма у этого черепа была... Это была уже форма не черепа, а какого-то другого геометрического тела. Округлости у этого черепа невооруженным глазом обнаружить было очень затруднительно. Очень необычной и очень угловатой была форма черепа у этого большеголового клиента «Эврики». Всякие комплименты этой форме фальшивили бы от первого до последнего звука.
 
    – Ну что, товарищи ученые, сильно восхитила вас форма моей головы? – дружелюбно и весело спросил пациент.
 
    – Экзотическая, надо признать, форма, – не нашел для нее лучшего определения Вася. – Надеемся, она не помешает вам полностью самореализоваться в жизни.
 
    – Не помешает, – твердо сказал уверенный в своих силах пациент. – У жизни всегда найдется дыра как раз такой формы, чтобы заткнуть ее своей головой. Надо только отыскать такую дыру. Правда, товарищи мозгометристы?
 
    – Сущая правда! – с готовностью согласился я. – Вы не будете возражать, если высказанную вами мысль мозгометрия возьмет на свое вооружение. Она ляжет в основу нашего профессионального слогана. Такого, например: «У жизни, товарищ, найдется дыра... Чтоб ейной затычкой... Твоя голова...». Тут надо будет немного подредактировать.

    Пациент с черепом экзотической формы оказался не только веселым, дружелюбным парнем, но и большой умницей. Он играючи выполнял все упражнения для ума и обнаружил один из самых высоких в Суральске ПУКов – «Блистательный».

    ... – Товарищи мозгометристы, а на Западе могут измерить интеллектуальный потенциал человека? – спросил очередной клиент «Эврики».

    – Пытаются, – с профессиональным сочувствием к нашим западным коллегам доложил я. – Но у них это плохо получается. По сравнению с нашей мозгометрией их процедура измерения интеллектуального потенциала человека – топорная работа.
 
    – Не могут так же точно измерить ПУК?
 
    – У них это называется Айкью – коэффициент интеллекта.
 
    – Пресловутый, – вставил Моня.
 
    – Пресловутый, – я тоже согласился с биркой, навешенной на Айкью советскими журналистами-международниками. – Определяется с помощью различных тестов. Ничего подобного нашему мозгометру на Западе пока нет.
 
    – И не предвидится, – Васе иногда тоже хотелось внести свою скромную лепту в художественную болтовню товарищей.
 
    – И не предвидится, – я всегда поощрял такие попытки. – А измерять умственные способности человека одними тестами – это все равно, что определять качество блюда одним лишь его обнюхиванием. Многие ингредиенты того и другого остаются в таком случае не только не оценёнными, но даже не обнаруженными. А вот мозгометр не оставляет в голове пациента белых пятен. Поэтому полный умственный коэффициент, которым теперь могут оперировать советские ученые, намного богаче по своему внутреннему содержанию, чем пресловутый Айкью…
 
    – Который весь ученый мир по существу игнорирует…– брезгливо поморщился Вася.
 
    – А вот от нашего ПУКа ученому миру уже не отвернуть свои носы, – Моня делал наш ПУК всё более авторитетным.

    Горд был пациент за советскую науку. Да и за себя тоже. От его ПУКа никому не удастся так же брезгливо отвернуть свой нос, как от Айкью. Пресловутого.

    ...– Хочу жениться... – подняв раскосые глаза на Васю, тихо и доверчиво сказал во время прохождения мозгометрии невысокий, щупленький человек, похожий на японца.
 
– Как вы сказали? – удивленный необычным признанием, переспросил Вася у пациента.
 
    – Жениться хочу... – совсем смущенно повторил тот.
 
    – Ну так... А в чем же дело? – недоумевал Вася. – Женитесь себе на здоровье... А если вам нужна какая-то справка с печатями о ваших умственных способностях – для родственников невесты, то мы, извините, таких справок не даем.

    Пациенту не нужна была справка для тещи, не желающей заполучить зятя-дурака. Его и невесту беспокоил другой вопрос.
 
    – Я – кореец, она – русская. Такие разные народы. Даже расы разные. Как это может сказаться на наших детях? Не будут ли они во всем проигрывать своим ровесникам и подвергаться дискриминации? Особенно это беспокоит Любу.

    Услышав, что пациент – кореец, я подошел поближе к мозгометрическому креслу и с уважением спросил:

    – Как вас зовут?
 
    – Николай.
 
    – Николай, вы с Любой любите друг друга?

    – Да! – твердо ответил маленький кореец.
 
    – Тогда вам с невестой совершенно не о чем беспокоиться. Женитесь и заводите столько детишек, сколько вам захочется. Ни в чем они не будут проигрывать своим ровесникам. Скорее всего, они во многом будут выигрывать у них.
 
    – Наука это подтверждает?
 
    – У науки накопился вполне достоверный статистический материал: межрасовые браки – лучшая предпосылка для рождения одаренных, красивых, физически совершенных людей. А у меня есть и личные наблюдения, подтверждающие научные выводы. Было время, когда жил-поживал я  в городке, который  товарищ Джугашвили сделал таким же ссыльным Вавилоном, как Суральск. Каких только национальностей там не было! Были и корейцы. Очень, очень даровитый и трудолюбивый народ. Кореец сотворит чудо-огород даже на такой земле, которую другой народ назовет пустыней  и плюнет на нее... Да простят меня другие нации, но среди ссыльных народов самый большой вес имеют как раз корейцы. Ну, разве ещё  немцы. Они – лакомый кусочек для любого брачного союза. А их дети – умницы и очень симпатичные ребята. Смело женитесь на Любе, Николай! Наука и мои личные наблюдения гарантируют: ровесники будут завидовать способностям ваших детей, учителя – ставить их в пример, тренеры различных спортивных секций – переманивать их друг у друга. Ваши дети будут гордостью и украшением Суральска!
После этого пророчества Николай готов был, не дожидаясь окончания мозгометрического сеанса, выскочить из «Эврики», бежать за Любой, а с ней – мчаться в ЗАГС, пока ее не переманил у него кто-нибудь из семьи сосланных в Суральск отцом народов немцев.

    ... И футболисты «Красного кирпича» напрасно трусили. К огромной радости игроков наука категорически отметала замшелый житейский предрассудок: будто среди двух десятков людей, которые как угорелые в течение 90 минут бегают за одним мячом, ломая кости себе и другим, – будто среди этих людей не может быть ни одного мало-мальски умного человека. Умные-де на трибуне сидят; сидят, пивцо посасывают, над футболистами издеваются.

    У вcex футболистов, даже у тех, кто годами сидел на скамейке запасных, ПУК оказался совсем недурственным.

    – В конечном счете, любая спортивная игра – это игра головой, – объяснил я такой результат. – Безголового футболиста, баскетболиста, ватерполиста забракует первый же тренер.

    Тренер «Красного кирпича» глубокомысленно закивал головой, а потом спросил:
 
    – Скажите, пожалуйста, товарищи ученые, а какая спортивная игра – самая умная?
 
    – Самая умная игра – бильярд, – не задумываясь, ответил я. – Бильярд сразу отторгает дураков. Великая игра!
 
    – А как же шахматы? – напомнил тренер футболистов еще об одном житейском предрассудке.
 
    – А шахматы – это не игра. Шахматы – это бухгалтерия...

    Вечером этого же дня Вася спросил у меня:
 
    – Ты что, играл когда-нибудь в бильярд? Так неравнодушен к нему...
 
    – Еще как играл, Васенька! С младых ногтей неравнодушен к этой великой игре. Почти забросил школу – в бильярдной пропадал. Из примерного, запланированного на медаль отличника превратился в презираемого всеми учителями «хорошиста». Зато уже к девятому классу был на равной ноге со всеми нашими городскими королями бильярда. А некоторые из них, опасаясь растерять все свое величие, стали под любыми предлогами отказываться играть со мной.
 
    – «На интерес» играл? – спросил Моня.
 
    – А по-другому короли бильярда играют только с дамами. Впрочем, и тогда они преследуют какой-то свой интерес, - тут я не проследил за своими интонациями и меморандум получился слишком напыщенным.

    Моня и Вася улыбнулись. Понимаю: представили старшего мозгометриста тем  девятиклассником, который под завистливый зубовный скрежет других игроков соблазняет у бильярдного стола неких таинственных дам.
 
    – Чего же ты забросил эту великую игру? – с ехидцей спросил Вася.

    Не поскупился на ответную желчь и я:
 
    – Тут, Вася, приходится опять помянуть партию, членом которой тебя, к немалому удивлению всех других отечественных мозгометристов, угораздило стать. Партия трудового народа не признает тружениками профессиональных игроков. Она загоняет их в подполье. Со всеми вытекающими отсюда последствиями. Вот и убоялся я: справлюсь ли с последствиями существования в подполье?
 
    – «Угораздило!» – не прощал нападок на партию трудового народа Вася. – Неужели ты думаешь, я выйду теперь из партии только потому, что она запрещает зашибать деньгу кием?

    Это было с его стороны очень неосторожно, очень опрометчиво. Всякая защита в «Эврике» партии трудового народа немедленно оборачивалась еще большими нападками на нее и ее членов всех беспартийных мозгометристов. Вот и в этот раз ядовитые нападки продолжались вплоть до отбоя. И в этот раз Вася смог противопоставить им лишь демонстративное похрапывание. И в этот раз был немедленно разоблачен и принужден испить свою горькую чашу до самого дна…

    Как и всякие другие массовые мероприятия, поголовная мозгометрия Суральска не обходилась без эксцессов.

    ...Снаружи, у дверей «Эврики», возник какой-то шум. Я вышел посмотреть, что там происходит.

    Нетрезвое, небритое, с помятой физиономией и одеждой лицо мужского пола зло материло стоящих в очереди людей и омерзительно харкалось.

    Увидев руководителя мозгометрического салона, граждане стали громко выражать свое возмущение.
 
    – Без очереди, нахал, лезет! Прямо отпихивает всех!
 
    – Чуть руку мне не оторвал, негодяй!
 
    – Кроме матерщины, никаких других слов не знает!
 
    – Как верблюд харкается... Вот, смотрите, опять!..

    Я строго посмотрел на «лицо»:
 
    – Нехорошо материться. Нехорошо харкаться. Нехорошо лезть без очереди. Разве мама с папой не пытались привить вам эти азбучные истины?

    Небритая физиономия расплылась в пьяной ухмылке:

    – Мой папа, товарищ ученый, харкался и матерился еще похлеще меня. В этом деле он уступал только одному человеку…  моей маме... – «лицо» громко и счастливо заржало.
 
    – Ах, вон как! – сочувственно сказал я. – Тяжелая наследственность. Тогда вам, гражданин, не надо проходить мозгометрию. С вами и так все ясно. Еще при выборочных испытаниях было неопровержимо доказано: человек, прилюдно харкающийся и матерящийся, не может иметь ПУК больше «Ничтожного». Хотите, мы сразу поставим вам в «Мозгометрическом журнале» его максимальное значение – 75 микропалат? Из гуманных соображений. Учитывая вашу тяжелую наследственность.

    Гражданин с тяжелой наследственностью издёвку расслышал. Он зло прищурил заплывшие глаза и пустил в ход самые выдающиеся перлы из семейной лексики.
 
    – Стоп-стоп! – повелительно сказал я и взял матерщинника за рукав. – Давайте-ка мы поменяем дискуссионную площадку.

    Из салона  вышли Вася и Моня. В качестве новой дискуссионной площадки гражданину с тяжелой наследственностью было предложено безлюдное местечко за тыльной стеной «Эврики». Просьба пройти туда сопровождалась неожиданным со стороны научной интеллигенции сюрпризом – нарастающим физическим воздействием.
Там, в тихом, удобном для педагогических мероприятий месте с гражданином, отвергающим гуманное обхождение, была проведена воспитательная акция. К воспитуемому обращались не иначе как «Ваше Ничтожество». Итоговым документом акции стал манифест: если Их Ничтожество не будут отныне обходить «Эврику» за семь верст, то могут случиться такие форс-мажорные обстоятельства, которые еще более увеличат помятость его физиономии и платья. Разумеется, не только слово «форс-мажорные», но и все прочие слова итогового документа были переведены на язык, понятный людям с тяжелой наследственностью. И если в начале воспитательной акции воспитуемый брыкался, то по ее окончании уже так согласно кивал головой, будто основные положения этого педагогического манифеста еще мама с папой кочергой в него вколотили.

    ...– Вам, москвичам, хорошо, – у пациента, видать, так наболело, что о наболевшем он сказал ни к селу, ни к городу, совершенно не заботясь, как это скажется на его ПУКе. – Конечно, в Москве счастливая житуха!
 
    – И в чем же, по-вашему, заключается счастье московской житухи? – спросил проводящий мозгометрию Вася.

    Пациент погрозил ему пальцем – не прикидывайтесь, мол, простачком, товарищ ученый.
 
    – А колбаса и Третьяковка – у кого?
 
    – Вы находите, что это и есть счастье?

    – Все это находят. Кроме москвичей. Нажрался колбасы, сходил в Третьяковку – что еще нужно для счастья? А москвичам все мало.

    Я, как человек, тоже считающий себя уже москвичом, не мог не принять участия в таком интересном разговоре.
 
    – Дорогой наш пациент! Позвольте искренне, от всей души поздравить вас! Вам удалось решить интеллектуальную задачу, с которой не удавалось справиться лучшим умам всех времен и народов. Вам удалось дать определение счастью. И пока на Земле существуют колбаса и Третьяковка, ваше определение, не сомневаюсь, будет эталонным. Позвольте мне повторить его: «Счастье – это нажраться колбасы и сходить в Третьяковку». Правильно я вас цитирую?
 
    – Правильно-правильно.
 
    – То есть порядок у составных частей счастья именно такой – сначала нажраться колбасы, а потом идти в Третьяковку?
 
    – Да какая разница? Можно сначала сходить в Третьяковку, а потом нажраться колбасы.
 
    – Э-э, батенька! – категорически не согласился я с такой позицией. – Эта неопределенность – бомба замедленного действия. Бомба страшной разрушительной силы! Вы еще не знаете, как следует, москвичей. Это такие привереды и капризники! Узнав о вашем определении счастья, они обязательно начнут копаться – какой порядок должен быть у его составных частей, чтобы это счастье было максимальным? Москва быстро расколется на два лагеря. Одни станут утверждать, что сначала надо идти в Третьяковку. Иначе, нажравшись колбасы еще до посещения галереи, ты будешь ходить по ней сонной мухой и ни черта не разглядишь. Другие с пеной у рта будут доказывать, что сначала надо нажраться колбасы. Иначе в Третьяковке ты будешь не на картины смотреть, а только и думать о том, не сожрет ли кто-нибудь в это время твою колбасу. Через полгода после того как ваше неопределенное определение счастья дойдет до Москвы, на Красной Пресне появятся первые баррикады. Они разделят столицу СССР на две готовые сцепиться не на жизнь, а на смерть силы. А там столичная смута обязательно перекинется на всю страну. И пошло-поехало!.. Вот такие дела, дорогой товарищ! Здесь гражданской войной пахнет, а вы говорите – какая разница? Нельзя так легкомысленно относиться к определению счастья…

    Вася с Моней – и те порой не сразу понимали, когда их научный руководитель говорит всерьез, а когда просто резвится. А наш клиент и предположить не посмел, что о баррикадах можно слагать не только трагедии, но и анекдоты. Он изрядно струхнул. Вот так-то связываться с москвичами. Да еще из секретного института. Сначала провоцируют, а потом политику ему «шьют»... И черт его дернул встрять в тихий, спокойный процесс измерения своего ПУКа с этим злосчастным определением счастья. Им все равно не угодишь. Они там, в Москве, будут спорить – жрать сначала колбасу или ходить в Третьяковку, а воевать придется провинции. В столице быстро все баррикады разберут. Баррикады трамваям мешают.Таков гнусный закон любой гражданской войны: начинает и управляет ею столица, а кровью умывается провинция. Ну а непосредственному зачинщику гражданской войны и вовсе не поздоровится: не «третьяковцы», так «колбасники»  в распыл его пустят при всём честном народе.
 
    – Да я это так... К слову я это сказал... Если хорошенько разобраться, человек везде одинаковый. Много ли ему надо для счастья? Нажрал... Извиняюсь. Скушал чего-нибудь, сбегал в киношку...

    Сказав это, пациент осекся и заметно побледнел. Ему ударила в голову мысль, что капризные москвичи обязательно начнут копаться и в этом, донельзя приземленном определении счастья – каков порядок у «скушать чего-нибудь» и киношки? Опять замаячил впереди призрак гражданской войны и показательное лишение живота его зачинщика.

    Тогда наш пациент сбивчиво понес уже такую ересь, из которой выходило, что высшее счастье – это вообще ничего не жрать и никуда не ходить.

    Запоздалое раскаяние в наскоках на москвичей не помогло нашему пациенту. Автор неудачного определения счастья заслужил у нас всего лишь «Легковесный» ПУК – 670 микропалат. С таким нечего было и думать на дармовщинку прокатиться в Европу. С таким ПУКом и в суральском приличном обществе лучше было не появляться.

    …Уже засыпая после этого трудового дня, Вася недовольно проворчал:
 
    – И почему  все так не любят москвичей?
 
    – Потому что все любят колбасу, – объяснил Моня. – Это зависть, Вася.

    А у меня был свой ответ на этот вопрос:
 
    – Потому что все любят Москву. Это ревность, Вася. Ревность к тем, кто обладает этой красавицей. По себе знаю – сам был таким ревнивцем…

    …Елки-бодалки – к нам пришел товарищ Губин! При всей своей неприязни к московским зазнайкам, и он не смог отмахнуться от партийного приказа – «Шагом марш в «Эврику»!»

    Мы, советские мозгометристы, люди не кровожадные, всегда готовые к примирению. Начальника «Кирпичника» встретили ласково, предрасположенные всячески потакать его прихотям и капризам.

    Но товарищ Губин наших миролюбивых заигрываний не замечал. Был неприветлив и холоден. На просьбу Васи выбрать какое-нибудь упражнение для ума, сухо сказал:
 
    – Я буду читать фрагмент первой главы второго тома «Капитала». Вслух.

    Последнее обстоятельство несколько охладило и наше стремление к быстрому примирению.

    Раскрыв на нужной странице второй том «Капитала», завклубом кивком головы отдал Васе распоряжение включить мозгометр и приступил к чтению:
 
    – «…Товар становится товарным капиталом как вышедшая непосредственно из самого процесса производства функциональная форма существования уже возросшей капитальной стоимости. Если бы товарное производство во всем его общественном размере велось капиталистически, то всякий товар с самого начала был бы элементом товарного капитала, состоит ли этот товар из чугуна или брюссельских кружев, серной кислоты или сигар...»

    Так серьезно читать «Капитал» с мозгометрическим колпаком на голове... Уверен, что и Карл Маркс не удержался бы от язвительного замечания, взглянув сейчас на товарища Губина. Как мало кто другой, подмечал он комичные ситуации хоть на лондонской кухне соседа-буржуа, хоть на политической кухне всей Европы.

    Каких-либо позывов прочитать «Капитал» я в себе никогда не ощущал. А вот переписку Маркса и Энгельса читывал с огромным удовольствием. Что и говорить, это были ребята с ПУКом намного превышающим «Внушительный» среднесуральский. А в издевательском остроумие им и вовсе не было равных. 
 
    – «...Там авансированные деньги функционируют как денеж¬ный капитал, потому что при посредстве обращения они превра¬щаются в товары специфической потребительной стоимости...»

    Да, на таком тяжелом литературном фоне трудно было строить примирение. Дождавшись, когда товарищ Губин чуть запнулся, спрашиваю:

    – А правду говорят, что вы сочинили балет, который предлагаете Большому театру?

    Вот это был верный ход. Как сочувственно спросить у матери о её трудно выношенном, болезненном, но таком дорогом сердцу ребенке.

    Тоже готовый теперь к примирению, товарищ Губин закрыл «Капитал» и положил его на колени.
 
    – Да, я давно предлагаю Большому театру либретто балета «Большой опорос».
 
    – Расскажите нам, пожалуйста, о нем.

    Согретый нашим вниманием к его творчеству, автор «Большого опороса» передал нам его содержание. И в этом изложении было куда больше чувства, чем при чтении фрагмента «Капитала».

    Никаких смешков и сомнений в жизнеспособности балета – боже упаси! Смысл и тон наших восхищенных восклицаний сводился в итоговое резюме: «Большому опоросу» – большое плавание!»

    И все было бы хорошо. И ПУК у товарища Губина был бы никак не меньше выездного, и расстались бы мы уже не врагами, а приятелями. Да вот угораздило меня совершить  непростительную для мало-мальски образованного человека ошибку.

    Как диабетику нельзя предлагать и крупицы сахара – не перерабатывает сахар его организм, так человеку, совершенно лишенному чувства юмора, нельзя пытаться скормить даже самую махонькую шуточку. Ну не переваривает его организм шуток, заболевает.

    Прося не принимать близко к сердцу черствое отношение Большого театра к его балету, я предложил:
 
    – Если у вас, товарищ Губин, окончательно ничего не выгорит с Большим театром – не беда. Либретто балета «Большой опорос» всегда можно переработать в драму «Малый падеж» и предложить ее Малому театру. Изменится только форма художественного произведения, а его содержание и высокий гражданский пафос нисколько не пострадают. И рукопись носить недалеко: Большой и Малый – соседи...

    Товарищ Губин молча сорвал с головы мозгометрический колпак и с «Капиталом» подмышкой навсегда покинул «Эврику».

    Инцидент не мог остаться без комментариев других мозгометристов.
 
    – Ну чего вот зря обидел человека! – укорял меня Вася. – Пусть бы себе жил  с великой надеждой когда-нибудь увидеть «Большой опорос» на сцене Большого театра...

    Моня не стал сыпать мне соль на раны.
 
    – Нечего так капризничать товарищу Губину. Мог бы жить и с другой великой надеждой – когда-нибудь увидеть «Малый падеж» на сцене Малого театра.

    А раны у меня после этого инцидента действительно были. Виноватым себя чувствовал. Есть что-то трогательное в этой коммунистической упертости. Какой-никакой характер. Отвага даже...

    ...Работник военкомата капитан Петренко привел в «Эврику» группу суральских допризывников.

    В СССР на допризывников, призывников и солдат интимность медицинских процедур не распространяется. Если полк надо проверить «на дизентерию», весь его личный состав одновременно дислоцируется у вырытой по такому случаю траншеи, снимает по команде штаны и под строгими командирскими взглядами выдавливает из себя материал для анализа.

    Вот и капитан Петренко завел в мозгометрический салон сразу всю ватагу будущих солдатушек. Чтобы никто из них не остался без командирского пригляда.

    ПУК допризывников не внушал опасений. Ни у кого из них он не опускался ниже «Строевого» – 3580 микропалат.

    Убедившись, что страна не получит из Суральска тупоголовых солдат, ученые и капитан Петренко могли позволить себе немного поговорить. Когда очередной сидящий в мозгометрическом кресле допризывник решал предложенный ему несложный кроссворд, я спросил:
 
    – Товарищ капитан, позвольте полюбопытствовать – а какая у нас сейчас военная доктрина?

    Польщенный постановкой перед ним такого серьезного вопроса, капитан Петренко подтянулся, одернул китель, выгнул грудь и доложил:
 
    – Я, товарищи, понимаю нашу военную доктрину так – оборона по всем азимутам.
 
    – А хватит у страны силенок держать оборону по всем азимутам?
 
    – Я полагаю, что раз существует доктрина – значит, имеются и силенки для ее выполнения.

    Я выразил сомнение в том, что родина всегда располагает силенками для выполнения доктрин правящей партии.
 
    – Взять вот, к примеру, почившую доктрину о построении коммунизма к 80-му году...

    Пример был выбран очень неудачно – парторг «Эврики» зашелся в таком душераздирающем кашле, что я благоразумно возвратился к военной доктрине. Даже не стал отказывать ей в праве на существование.
 
    –… Впрочем, я уверен, что если Андорра, Уругвай и Папуа-Новая Гвинея одновременно нападут на СССР, то наша военная доктрина с честью выдержит эту проверку боем. Как вы полагаете, коллеги?

    Коллега Тихомиров полагал, что коллега Затируха и в обсуждении военной доктрины сворачивает на привычную ему дорожку антисоветизма, о чем сигнализировал мне осуждающими взглядами.

   Коллега Рабинович ужесточил проверку военной доктрины СССР на прочность:
 
    – А если и Ватикан еще насядет?
 
    – Да-да! – тут же поддержал я тревогу товарища Рабиновича. – С Ватиканом у нас всегда напряженка. Папа римский не преминет примкнуть к любой агрессивной оси. Вот тогда держись!.. Сколько у папы швейцарских гвардейцев под ружьем?

    Ни капитан Петренко, ни коллеги-мозгометристы не смогли оценить величину швейцарской орды Папы Римского. Донельзя обеспокоенный военной мощью вновь образованной оси - Андорра-Уругвай-Папуа-Новая Гвинея-Ватикан, я обратился за справкой к уборщице, которую город выделил мозгометрическому салону в качестве благодарности за блестяще проведенный «Санитарный день».
 
    – Людмила Павловна, миленькая, а вы, случаем, не знаете, – сколько штыков у Ватикана?

    Военные и все прочие доктрины нисколько не интересовали Людмилу Павловну. Ее интересовало, сколько раздавленных крепкими каблуками окурков придется ей соскребать с пола после набега в «Эврику» орды суральских допризывников. Она строго грозила им тряпкой и веником, видя, как они тайком курят.

    Присоединение Ватикана к агрессивной оси выявило разную оценку присутствующими военной доктрина СССР. Товарищи Петренко и Тихомиров были уверены, что в таком случае Знамя Победы будет водружено и над собором Святого Петра. Товарищи Затируха и Рабинович оставляли вопрос открытым – до выяснения сведений о количестве штыков у папы римского.

    … – Мишка, смотри – точь-в-точь такое же зеркало! – удивленно сказал очередной допризывник, севший в мозгометрическое кресло.

    Сказал и тут же осекся, настороженно озираясь, – кто еще, кроме Мишки, слышал его опрометчивое заявление?

    Кроме Мишки его услышали все мозгометристы.

    Военная и все прочие доктрины были тут же забыты. ПУК допризывника, надевшего мозгометрический колпак, заинтересовал ученых как никакой другой.

    Но нам попался удивительно крепкий орешек. О зеркале он больше ни слова не сказал, продемонстрировав удивительную для своих лет изворотливость. От него мы так и не узнали – где же находится тот подвал?

    Тогда в мозгометрическое кресло был усажен Мишка.

    У Мишки не было того таланта - отвечать не на поставленный ему вопрос, а на его троюродного родственника. Но боженька ни одно свое творение не оставляет хоть без какой-то способности. Мишка умел тупо молчать. Каждый адресованный ему вопрос о зеркале он встречал таким убедительным по тупости молчанием, перед которым бессильны любые гуманные методы дознания.

Ни Мишке, ни его предшественнику в мозгометрическом кресле мы не могли уделить намного больше времени, чей другим допризывникам. Не могли использовать весь свой арсенал по развязыванию языков. Да и не было в этом арсенале самого подходящего сейчас средства – оглобли.

    Горечь своего поражения московские ученые подсластили мелкой местью: умение Мишки все время сохранять на своей физиономии тупейшее из всех доступных ей выражений было отмечено соответствующим образом. Он заработал ПУК «Слабый» – 1310 микропалат, сразу бросивший тень на всю допризывную молодежь Суральска.

    Когда будущие солдаты и капитан Петренко ушли из «Эврики», и Людмила Павловна с недовольным ворчанием протирала за ними пол, я спросил у нее про допризывника, проговорившегося про зеркало:
 
    – Вячеслав Лепетухин – не сын ли это заведующего отделом агитации и пропаганды райкома партии товарища Лепетухина?
 
    – Он самый, – подтвердила уборщица. – Первый хулиган и бандит в городе. И все ему сходит с рук... Пойдет он служить в армию, как же!

    Вечером у нас состоялся военный совет – что же делать теперь? Стучать на подозреваемых в органы? Необязательно – прямо и грубо. Стук можно сделать тонким, косвенным, через третьи руки.

    Нет! Стук в любой форме быстро и единогласно был отвергнут. Да и будет ли он еще услышан, если этому предводителю суральской шпаны  все сходит с рук. Мы продолжим поиски зеркала своими силами. Методы в этих поисках по-прежнему будем использовать только научные, но более действенные.

    План: вновь заманить кого-нибудь из подозреваемых в «Эврику»; времени ему уделить столько, сколько понадобится для его чистосердечного признания; если потребуется – использовать для получения этого признания более сильные средства, чем те, которые уже имеются в арсенале мозгометрии; подготовить эти средства.

    Самый слабый пункт этого плана – как заманить? Но коллектив, не раз уже доказывавший свой немалый интеллектуальный потенциал, должен был справиться и с этой задачей. Зеркало мы должны найти раньше, чем его отыщет суральская милиция. Много странного может происходить в расследовании преступлений там, где есть неприкасаемые.


                Г л а в а   ХIV
                О  ЧЁМ  ЭТА  МУЗЫКА

    «...А московские ученые, Таня, и без всякого меда согласились проверить дядю Егора. А он, хитрец, вот что придумал. Для мозгометрического журнала выбрал себе такой псевдоним – Ломоносов. Конечно, кто же посмеет Ломоносова обижать, дураком сделать. Мы отругали дядю Егора за такое хулиганство и заставили его прямо на следующий день пройти мозгометрию под своим настоящим именем. А ученым я шепнула, что покойница тетя Паша однажды так огрела дядю Егора поленом по голове, что он три дня своих не узнавал.

    И что ты, Таня, думаешь? Тютелька в тютельку тот же самый результат: пук значительный – 5345 микропалат (пук в микропалатах измеряется). У меня и то меньше. Старший мозгометрист объяснил мне, что, в отличии от многократного, однократное ударное воздействие поленьев, молотков, утюгов и других тяжелых предметов на черепную коробку гомо сапиенс (это он так выражается) совсем не обязательно приводит к стойкому помутнению его мозгов. Иногда, наоборот, наступает их просветление. Поэтому наука не может однозначно утверждать, стал ли уважаемый Егор Лукич умнее или глупее в результате неосторожного обращения с поленом его многоуважаемой супруги – да будут снисходительны к ее мелким прегрешениям те высокие инстанции, перед которыми она сейчас держит ответ (повторю, Таня, это старший мозгометрист так выражается). Наука может лишь однозначно констатировать, что на сегодняшний день пук вашего родственника – значительный. С чем и поздравляем.

    Хорошенькое поздравление! Все, пропал для нас дом тети Паши. Дядя Егор может теперь хоть за одну бутылку продать его сволочам Коноводовым, и ни одному суду не докажешь, что человек со значительным пуком может быть недееспособным...»

    Подполковник Стрелков знакомился с очередной порцией суральского эпистолярия.

    «...Возьмем теперь песню.

     Кто же первые лица нашей песни? Кто вольготно расположился на Олимпе этого популярнейшего музыкального жанра?

    Называю по памяти, не заглядывая в энциклопедии и справочники: Фельцман, Колкер, Френкель, Эшпай, Фрадкин, Блантер, Шаинский, Флярковский… А на самом верху кто? Правильно – Дунаевский.

    Так наши ли, товарищи, «наши» песни при таком засилье в этом жанре лиц известной национальности? О чем в них поется? Взять хотя бы безобидные, на первый взгляд, песни о природе. Но это – только на первый взгляд. Надо еще разобраться – о каких морях и реках, горах и долинах поется в песнях, созданных нашими «олимпийцами».

    Граждане, смотрящие по верхам, могут сказать: «Если в песне поется о русском поле – разве не ясно, о чем эта песня?» Нет, извините, не ясно. Главное в любой песне не слова, а музыка. О чем эта музыка – вот главный вопрос для человека с обостренным чувством патриотизма. Поэтому как не задуматься русскому патриоту, подбирая песню для своего репертуара? Слова в ней могут быть о Валдае, а музыка – о пустыне Негов.

    К песне, товарищи, я еще вернусь. А сейчас не могу не сказать вот о чем. Не только песню для своего репертуара трудно подобрать настоящему русскому патриоту. Ему вообще нелегко живется в нашей стране, где слово «нашей», того гляди, придется тоже брать в кавычки.

    Добровольно взятая на себя гражданином обязанность быть патриотом своей родины – это каждодневный труд. Этот труд накладывает определенный отпечаток на умственную деятельность. У человека, который денно и нощно думает о родине, направленность и ход мыслей другие, чем у людей, настроенных менее патриотично. По складу своего ума патриот не может надолго сосредоточиться на решении прикладных, насущных, сиюминутных задач.

    Вот этого обстоятельства почему-то совершенно не учли ученые Института мозга, когда разрабатывали шкалу полных умственных коэффициентов. Не учли, что и в мозгометрическом кресле настоящий патриот руководствуется девизом: «Прежде думай о родине, а о ПУКе – потом». А разве не долг советской науки поспособствовать тому, чтобы советский патриот мог с гордостью носить это звание?

    Что следует сделать для этого? Следует категорически запретить пользоваться при качественном определении интеллектуальных способностей патриотов такими понятиями, как ПУК «Махонький», «Малюсенький», «Мизерный» и тем более таким вот позорным словечком – «Следы». Все наиболее характерные для патриотов величины полных умственных коэффициентов следует объединить таким понятием – ПУК «Патриотический». Это позволит патриоту ходить с высоко поднятой головой, а не отбиваться от насмешек пятой колонны МОССАД.

    В связи с вышеизложенным, считаю своей гражданской обязанностью подвергнуть резкой критике основной принцип формирования делегации Суральска для поездки в город-побратим Альтенбург. Проходным для включения в нее сделан ПУК «Солидный». Разве это, товарищи, не крупная политическая ошибка?

    Да, Альтенбург находится в ГДР. Но ведь совсем рядом – Западный Берлин, ФРГ, другие капиталистические страны. Всякие там джеймсы бонды и маты хари, как мухи на сладкое, слетятся в Альтенбург на такую концентрацию «Солидных» ПУКов. Уж они-то умеют обрабатывать своих подопечных. Да и у самих подопечных может возникнуть соблазн – а не продать ли свои мозги какому-нибудь богатенькому западному дядюшке? Этот обоюдный интерес будет приводить к большим потерям в контингентах наших международных делегаций, формируемых по такому политически неверному принципу. Боюсь, что и делегация Суральска может недосчитаться некоторых своих членов после возвращения из-за границы. Кое-кто предпочтет переправиться в автомобильных багажниках своих покупателей на землю «всеобщего благоденствия».

    И, напротив, ни одного человека не потеряет делегация Суральска и все прочие, если в них будут включаться только граждане с «Патриотическим» ПУКом. Такой ПУК сразу отпугнет шныряющих около наших людей агентов западных разведок и прочих охотников до чужих мозгов. Сразу почувствуют рыцари плаща и кинжала – тут им нечем будет поживиться. Человек с «Патриотическим» ПУКом никогда не продаст родину.

    Вернемся теперь к песне. А где в «нашей» песне Сидоров?..»

    В дверь кабинета подполковника Стрелкова робко постучали.

    – Войдите... Здравствуйте-здравствуйте, Людмила Павловна!  Проходите, пожалуйста, садитесь... Поудобней садитесь, не волнуйтесь... Ну как вам работается в мозгометрическом салоне?
 
    – Хорошо работается.
 
    – Ученые вами не помыкают? Не обижают они вас?
 
    – Что вы! Все они такие добрые и внимательные люди. Никогда не позволят мне самой полное ведро с водой перетаскивать. Никогда!
 
    – Это хорошо. В такой обстановке вам, наверное, легко справляться с нашими необременительными заданиями.
 
    – Ой, как я волнуюсь все время, господи! – уборщица «Эврики» прижала руки к груди. – Ну, какой из меня шпион?
 
    – Вы, Людмила Павловна, не шпион, – мягко поправил ее Олег Глебович. – Вы – сексот. Секретный сотрудник органов. Очень необходимая и почетная гражданская обязанность.
 
    – А кто тогда ученые «Эврики»?
 
    – В данном случае они – фигуранты агентурного сообщения.
 
    – А почему они... фигуранты?

    Подполковник Стрелков не стал объяснять своему сексоту, что быть фигурантом агентурного сообщения – это неотъемлемое право каждого советского человека. Органы лишь определяют момент, когда человеку пришло время воспользоваться этим правом.

    ...– Людмила Павловна, а вы присутствовали в «Эврике», когда мозгометрию проходил Николай Чен?
 
    – Кореец, часовой мастер? Присутствовала.
 
    – Он жаловался на что-нибудь московским ученым?
 
    – Нет, он ни на что не жаловался. Он просил у них совета насчет своей женитьбы.
 
    – О политике – внутренней или внешней – говорили?
 
    – О политике они совсем не говорили. Говорили о Вавилоне. Товарищ Затируха рассказал Николаю, как один грузин сделал из одного города настоящий Вавилон.
 
    – Какой грузин и какой город – запомнили?
 
    – Какой грузин и какой город – не запомнила.
 
    – Следующий раз старайтесь запоминать такие факты... А капитан Петренко из райвоенкомата говорил о чем-нибудь с мозгометристами?
 
    – Они говорили... Говорили о военной... Ой, забыла я это слово... Оно еще на слово «доктор» похоже...
 
    – О военной доктрине?
 
    – Вот-вот!
 
    – А почему вдруг возник такой разговор?
 
   – Потому что московских ученых очень беспокоят агрессивные намерения... дай бог памяти...агрессивные намерения Уругвая и Ватикана. Они даже у меня интересовались – сколько у Папы Римского пушек и пулеметов?
 
    – Как вы можете охарактеризовать поведение капитана Петренко во время обсуждения военной доктрины?
 
    – Характеризую его как настоящее советское поведение. Капитан Петренко сказал, что в случае агрессии Ватикана против СССР мы этот Ватикан одними шапками закидаем.
 
    – А что вы, Людмила Павловна, можете сказать об идейном и моральном облике самих мозгометристов?
 
    – Могу сказать только хорошее. Это очень порядочные люди. Не пьют, не курят. Не только матерного, но даже ни одного грубого слова я никогда от них не слышала. Всегда предложат мне лучший кусочек со своего стола. А ведь сами не доедают.
 
    – Клиенты «Эврики» предлагают им взятки за хороший ПУК?
 
    – Предлагают.
 
    – Берут?
 
    – Не берут.
 
    – Какая атмосфера внутри коллектива ученых? Старший мозгометрист товарищ Затируха придерживается демократического или авторитарного стиля руководства?
 
    – Какого стиля?
 
    – Товарищ Затируха приказывает своим подчиненным или советуется с ними?
 
    – Товарищ Затируха всегда советуется с товарищами Тихомировым и Рабиновичем. Всегда! Как только у них возникает какой-то вопрос, он обязательно проводит собрание для его обсуждения.
 
    – Например?
 
    – Например, недавно, в обеденный перерыв, товарищ Затируха подсчитал остаток их командировочных средств и сказал: «Кошелек нам скоро не понадобится». Тогда товарищ Тихомиров сказал: «Надо переходить на режим строжайшей экономии. Придется на время стать вегетарианцами». А товарищ Рабинович сказал: «Вегетарианцев прокормить – тоже недёшево. Придется стать людоедами». Тогда товарищ Затируха сказал: «Позвольте, друзья, не откладывая в долгий ящик, прямо сейчас провести собрание, посвященное этому злободневному вопросу». Я слово в слово записала резолюцию этого собрания. Вот: «Слушали: о порядке поедания членов мозгометрической бригады в случае окончательного подведения животов. Постановили: первым съесть комиссара».
 
    – А кто в «Эврике» комиссар?
 
    – Комиссар в «Эврике» – товарищ Тихомиров. Консультант по левому полушарию.
 
    – И что, товарищ Тихомиров не возражал против такой резолю¬ции?
 
    – Против самой резолюции товарищ Тихомиров не возражал. Он стал возражать против дополнения к ней.
 
    – Что еще за дополнение?
 
    – Товарищ Затируха предложил в будущем отмечать день начала поедания товарища Тихомирова как «Всесоюзный постный день». В этот день рекомендовано будет на всей территории СССР питаться одними макаронами.
 
    – А в чем заключалось возражение товарища Тихомирова?
 
    – Товарищ Тихомиров хотел, чтобы «Постными днями» были объявлены все дни его поедания. На что товарищ Рабинович сказал: «Много о себе возомнили, товарищ Василий! Еще неизвестно, хватит ли вас больше, чем на один день, при такой голодухе». Они еще немного поспорили, но просьбу товарища Тихомирова все-таки уважили. Они очень уважают друг друга.
 
    – А вы сами, Людмила Павловна, уже замерили свой ПУК? – Олег Глебович внимательно смотрел на уборщицу «Эврики».
 
   – Ученые каждый день приглашают меня сесть в мозгометрическое кресло, но я пока стесняюсь... А что, надо замерить?

    В это время на столе подполковника Стрелкова зазвонил телефон. Звонил первый секретарь райкома партии товарищ Тельнов.
 
    – Можно к вам подъехать, Олег Глебович?
 
    – Прямо сейчас, Николай Федорович?
 
    – Да, вопрос безотлагательный. Надо посоветоваться.
 
    – Конечно, подъезжайте, Николай Федорович. Всегда рад вас видеть.

    Сексотов органов даже первым секретарям райкомов видеть совсем необязательно.
 
    – Людмила Павловна, вот небольшой списочек интересующих нас лиц. Выпишите, пожалуйста, из «Мозгометрического журнала» величины их ПУКов. Прислушивайтесь – что интересного говорят пациенты «Эврики». Большое спасибо вам за помощь! Ваша работа – это незаметная, но очень полезная служба Родине.
 
    – А никто не узнает… о моей незаметной службе Родине?

    – Никто. А  родина ее никогда не забудет.

    Через пять минут после ухода уборщицы мозгометрического салона на незаметную службу родине к подполковнику КГБ подъехал первый секретарь райкома партии.
 
   – Олег Глебович, у меня только что состоялся телефонный разговор с обкомом,  – сказал он, отдуваясь, с порога.
 
    – Судя по вашему виду, Николай Фёдорович, разговор был не из лёгких.
 
    – Очень тяжелый получился разговор, Олег Глебович, очень! Два пункта обвинения. И оба с политическим оттенком. Первое обвинение – как мы допустили у себя, в Суральске, покушение на одобренное партией учение о происхождении человека? Второе  – кто верховодит нашим фашистствующим хулиганьём  и почему он до сих пор гуляет на свободе?
 
    – Разве вам, Николай Федорович, не известны оба виновника ваших неприятностей? – прямо глядя в глаза первому секретарю, спросил подполковник.
 
    – Известны-то они оба, но... К одному с «Уголовным кодексом» трудно подобраться, а к другому... Тут не только от нашего идеологического сектора пух и перья полетят – тут весь райком могут разогнать к чертовой матери!
 
    – Согласен, Николай Федорович. Нельзя трепать такое имя. Надо полагать, товарищ Лепетухин все-таки сам отыщет средства для вразумления своего сына.
 
    – Грозится отправить его в военное училище. Но это когда ещё будет. А вот как нам быть сейчас? Как нам, Олег Глебович, с умом замять это скандальное дело в избушке «моржей»? И кражу, и сексуальные издевательства над этой дурочкой Манькой городская молва упорно приписывает сынку товарища Лепетухина и его компании…
 
     Чуть подумав, подполковник Стрелков сказал:
   
    – Городская молва – это ещё не законный судебный приговор.  Почему бы нам, Николай Фёдорович, не пойти вот по какому пути: почему бы фигурантом по обоим пунктам обкомовских обвинений не сделать одного человека? Вещички, украденные у «моржей», уже нашли?
 
    – Только что. Милиция   ждет указаний – как правильно распорядиться ими.
 
    – Вот и надо ей подсказать, как правильно распорядиться ими, – улыбнулся Олег Глебович.

    Уже  догадываясь о задуманной умницей-чекистом комбинации, товарищ Тельнов тоже стал расплываться в улыбке:
 
    – А найдут их у него по сигналу бдительных граждан?..

    Олег Глебович только досадливо поморщился: ну чего, мол, говорить о совершенно очевидных вещах. Разумеется, как только гражданская бдительность будет востребована родиной –  она будет проявлена в нужное время, в нужном месте, нужными людьми. Органы ведь не зря заботливо пестуют кадры, состоящие на такой вот незаметной службе родине.

    – А показания этой дурочки не будут противоречить найденным у него вещдокам?
 
     Олег Глебович с улыбкой погрозил пальцем собеседнику – ой-де, лукавишь, Николай Фёдорович.  Задавать такой вопрос представителю тех славных органов, которые накопили богатейший опыт по творческой работе с любыми показаниями! Самые светлые умы родины и её самые сильные характеры в конце концов всегда соглашались, что их подписанные показания,  которые с первоначальными и близко не лежали, в данный политический момент родине нужней. А уж глухонемой дурочке помочь ткнуть пальцем в того, кто посягает на святые учения родины…

    Цель визита партийного начальника района к начальнику районного КГБ была достигнута: политически очень грамотно был назначен главный  преступник Суральска.

    На прощанье Николая Федоровича очень подмывало поинтересоваться содержанием суральского эпистолярия, но у него хватило такта спросить только о той его части, которая непосредственно касалась его персоны.
 
    – А что, Олег Глебович, народ обо мне пишет? Сильно критикуют?
 
    – Народ с пониманием относится к вашей ответственной работе, Николай Федорович. Превалируют положительные отзывы.

    «Врет», – сказал про себя, ласково улыбнувшись, Николай Федорович, направляясь к двери.

    «Подумал, что вру, – с такой же ласковой улыбкой провожал первого секретаря Олег Глебович.  – Правильно подумал…»


    …В дверь кабинета снова кто-то тихо постучал.

    Подполковник Стрелков принял еще одного своего секретного сотрудника. Того, который сейчас и был ему нужен больше других…


                Г л а в а   ХV 
                РУКИ  ПРОЧЬ  ОТ  ЦВЕТА  НАЦИИ!

    – Прекратить бурчать голодными животами! – требовал я. – Нашли развлечение в храме науки. Если не спится, думайте о том, как заманить в «Эврику» Лепетухина-младшего?

    Голодные животы приказам не подчинялись. Они продолжали требовательно бурчать, не давая нам ни заснуть, ни сосредоточиться на полезных размышлениях.
 
    – А вот какой-то итальянец однажды целый год прожил на одних макаронах, – утешал нас всех Вася.

    Моня забраковал утешение:
 
    – Подумаешь! Любой человек проживет столько, если макарон у него – множественное число. А вот сколько бы протянул твой итальянец, если бы ему только по одной макаронине в день доставалось.
 
    Я призывал не драматизировать наше положение:
   
    – Не надо, Моня,  преувеличивать наши гастрономические страдания. У нас макарон пока тоже множественное число. Сегодня каждому досталось по семь полновесных макаронин. Я пересчитывал. Так еще долго можно протянуть.
 
    – Макаронам, – уточнил Моня.

    Должность обязывала меня крепиться дольше других.
 
    – Сколько надо – столько и протянем!  Мы обязательно найдем зеркало... Но пусть даже мы падем от бескормицы раньше, чем отыщем его. В любом случае наш труд в Суральске не пропадет даром. Мы стали пионерами многообещающей медицинской дисциплины. Мы открыли первый в мире мозгометрический салон. В конце концов, мы подарили человеку разумному его важнейшую интеллектуальную характеристику – ПУК. Прогрессивная мировая общественность никогда не забудет нашего научного подвига.

    Пока голодные животы не позволяли заснуть, можно было и помечтать – как именно прогрессивная мировая общественность отметит заслуги пионеров мозгометрии перед человечеством.

    Первым делом прогрессивная мировая общественность превратит «Эврику» в клуб умнейших, даровитейших, талантливейших людей планеты. Первый в мире мозгометрический салон станет излюбленным местом их непринужденных встреч и бесед. Как много обещают человечеству эти посиделки титанов разума! Как часто будет слышаться в «Эврике» вдохновенное, сулящее очередной прорыв в будущее восклицание: «Эврика!» Могущество земной цивилизации станет прирастать гораздо быстрее, чем прежде. Многие светила мировой науки и литературы неделями и месяцами не станут покидать «Эврики», купаясь в роскоши общения с равными. Светила будут подпитывать друг друга идеями, обмениваться анекдотами и с присущей интеллигенции гуманностью соглашаться с тем, что пельмени в суральской «Пельменной» – мясное блюдо.

    И вот однажды, когда какого-то светоча разума пригласят в Стокгольм на вручение ему там Нобелевской премии, светоч недоуменно скажет: «А какого, извините, черта я попрусь в этот Стокгольм? «Эврика» – вот лучшее место для вручения Нобелевских премий. Пусть шведский король сам приезжает в Суральск...» Клубные завсегдатаи «Эврики», сами все сплошь лауреаты высочайших мировых премий, единодушно поддержат коллегу и поставят вопрос ребром: либо шведский король отныне вручает Нобелевские премии в «Эврике», либо под давлением мирового общественного мнения эта почетная миссия будет перепоручена другому монарху. Желающие найдутся.
 
    – Я думаю, присутствующие здесь товарищи согласятся с тем,  что первым ученым, кому Нобелевская премия будет вручена в овеянных немеркнущей славой стенах «Эврики», должен стать крупнейший в мире знаток левого полушария человеческого мозга – господин Тихомиров, – сказал я. – Позволю себе высказать предположение, что по такому случаю шведскому королю придется прихватить с собой в Суральск и всю свою августейшую фамилию.
 
    – Еще как придется! – сразу согласился с предположением один из присутствующих в «Эврике» товарищей. – Никакие бюллетени не помогут королевской семейке отвертеться от такой поездки. Крупнейший в мире знаток левого полушария человеческого мозга – это вам не какой-нибудь потрошитель лягушек.
 
    – Да, личность такого масштаба не могут позволить себе проигнорировать и короли, – продолжал я лестные для крупнейшего в мире знатока левого полушария человеческого мозга рассуждения. – Еще неизвестно, для кого такая встреча будет большей честью. Но уже сейчас понятно, что вся королевская семья будет сразу и навсегда покорена душевным обаянием и могучим интеллектом самого молодого в истории Нобелевского триумфатора. Торжественная процедура пройдет очень мило. Её устроители уже никогда больше не будут смешить народ прежними дурацкими головными уборами лауреатов. Под гром рукоплесканий мирового научного сообщества король Швеции водрузит на голову господина Тихомирова Нобелевский Колпак – точную копию нашего мозгометрического колпака. Его собственноручно свяжет шведская королева. 
 
    – А шведская принцесса  собственноручно сварит для господина Тихомирова целую  кастрюлю макарон, – еще больше радовал будущего Нобелевского лауреата Моня.

    – Макароны, надо полагать, получатся изрядно недоваренными, – не сомневался я. – Ведь принцесса будет так торопиться сказать о своих чувствах. Впервые в жизни собственноручно сваренные макароны станут ее первым робким признанием.

    Не слыша никаких возражений Васи, мы с Моней продолжали заглушать бурчание своих голодных животов.
 
    – Надеюсь, присутствующие здесь товарищи не сомневаются в том, что шведская принцесса с первого взгляда и по самые ушки втюрится в обладателя Нобелевского Колпака № 1?

    Все тот же «присутствующий здесь товарищ» сразу подтвердил отсутствие у него всяких сомнений на этот счет:
 
    – А куда она денется? Кто из принцесс откажется выскочить замуж за обладателя Нобелевского Колпака № 1?
 
    – Но какая же трудная это будет любовь! Какая может получиться драма – правда, Моня?
 
    – Еще бы! «Комиссар и принцесса». Это будет посильнее, чем «Ромео и Джульетта».
 
    – Король с королевой, конечно, не позволят дочери остаться в красной России. Придется Васе ехать в Швецию. Вот тут-то и может сказаться разный политический менталитет влюбленных. Чья у них возьмет? Останется ли Швеция королевством, чьим королем будет Василий I, или государство станет Шведской Социалистической Республикой во главе с Генеральным секретарем Шведской коммунистической партии геноссе Тихомировым?
 
    – Для шведского народа будет лучше, если Васек станет королем, – выразил свое мнение Моня. – Даже самого прожорливого короля любой стране прокормить легче, чем самого дохлого Генерального секретаря компартии.
 
    – Ой, не устоит, Моня, наш товарищ перед своей коммунистической природой. Обязательно попытается двинуть Швецию семимильными шагами в светлое будущее.
 
    – Это уж как пить дать, – подтвердил природу своего товарища Моня.
 
    – Как думаешь, насколько далеко пойдет за ним шведский народ?
 
    – Недалеко пойдет. Остановится, как только из продажи исчезнет туалетная бумага. И попятится назад теми же семимильными шагами, когда в Швеции эпидемия засоров поразит  все общественные сортиры.
 
    – Верно, Моня. Избаловались шведы за века монархии. Вынь да положь им чистый, тёплый сортир с настоящей туалетной бумагой, а не с газетой «Правда» вместо неё... Ой, плохо все это закончится для товарища Тихомирова.
 
    – Ой, плохо! – согласился Моня.
 
    – Пресекут шведы его бурную политическую деятельность.
 
    – Еще как пресекут.
 
    – Попросят товарища Тихомирова выйти вон из Швеции.
 
    – Обязательно попросят.
 
    – А ну как товарищ Тихомиров, несмотря на настойчивые просьбы, не пожелает выходить вон из Швеции? – предположил я.
 
    – Тогда шведы его выдворят, – предсказал естественный ход событий Моня. – В наручниках и под усиленным конвоем.
 
    – Как-то не по-шведски это получится, Моня. Вон как они кичатся своей демократией и соблюдением прав человека. Надо бы шведам избавиться от товарища Тихомирова более гуманно. Без конвоя и наручников.

    Тогда Моня предложил самое гуманное и демократическое выдворение по-шведски:
 
    – Шведы проведут всенародную акцию. Бережно передавая геноссе Тихомирова из рук в руки, они донесут его до ближайшего пограничного столба с Россией и там...

    – ... и там, бережно раскачав, перебросят его на историческую родину, – закончил я бесславное пребывание товарища Тихомирова на негостеприимной шведской земле.

    Только эта, чрезвычайно обидная для него, всенародная акция шведов заставила Васю впервые прокомментировать драму «Комиссар и принцесса».
 
    – Эх вы, невежды! У Швеции и СССР нет сухопутной границы.
 
    – Тем хуже для тебя, – сказал Моня. – Тогда шведский народ бросит тебя в Балтийское море. Это сколько же придется махать руками до родных берегов!

    Неделями махать руками в холодной воде тоже было обидно.
 
    – Пустобрёхи! Болтуны! Краснобаи! А еще классик сказал: «Не говори красиво...»

    А вот мне всегда не нравилась эта нападка классика на красивую речь.
 
    – Тот классик с тяжелого похмелья не смог подобрать нужного слова. Он должен был сказать: «Не говори манерно...» А нападки некоторых выдворенных из Швеции товарищей на красивую речь объясняются их дурным литературным вкусом. У человека, воспитанного на фразеологии партийных речей и документов, нормальный литературный слух атрофирован…

    Что бы там ни говорили с похмелья или на трезвую голову классики, а красивой речи можно противопоставить только такую же красивую. Или красивую паузу. У Васи молчание всегда получалось лучше. Получилось и сейчас. Мы с Моней по достоинству оценили эту красоту и больше не докучали своими нападками ни Васе, ни правящей в СССР компартии.
 
    – Самая полезная пауза в жизни – это сон, – зевнув, сказал я. – Спокойной ночи, друзья!

    ...– Припозднились вы сегодня, дядя Гриша. Мы уж тут волновались, не случилось ли чего с вами или Марусенькой, – выразил общие чувства ученых товарищ Тихомиров. – Ну, садитесь.

    Штатный суральский ассенизатор привычно сел в мозгометрическое кресло. Загадка ему предлагалась все та же: «Нужен – выбрасывают, не нужен – поднимают».

    Как всегда, выпуклые черные глаза дяди Гриши стали лихорадочно рыскать по сторонам, как бы выискивая валяющуюся где-то неподалеку отгадку.

    Заметив в руках старшего мозгометриста незнакомый предмет он спросил:
 
    – Это что?
 
    – По-научному, дядя Гриша, это – стимулятор мозговой деятельности. А в просторечии – «Няня».

    Я сделал «Няню» из отслужившей свое кухонной скалки, принесенной в «Эврику» по нашей просьбе уборщицей Людмилой Павловной. Старательно обернул деревянную колотушку толстым слоем ваты, вату обмотал марлей и сейчас прихватывал марлю лейкопластырем. Аптечные расходы еще более уменьшили количество макарон в наших тарелках, зато было приготовлено самое сильное средство для повторной мозгометрии Лепетухина-младшего, которую мы надеялись все-таки провести.
 
    – Как работает? – стимулятор мозговой деятельности заинтересовал дядю Гришу.

    Я любезно рассказал постоянному клиенту «Эврики» о стимулирующих свойствах «Няни».
 
    – В медицине, дядя Гриша, в некоторых случаях применяется так называемая шоковая терапия. Последнее средство – когда все другие уже не помогают пациенту. Например, остановившееся сердце иногда удается оживить сильным разрядом электротока. Вот таким средством шоковой терапии станет и наш стимулятор мозговой деятельности. Что, если думать человеку мешает какой-нибудь тромб в его мозговой субстанции? Тюкнешь «Няней» по темечку – глядишь, и прояснится голова.
 
    – Кому-нибудь «Няня» уже помогла? – кажется, дядя Гриша сразу стал возлагать на новое средство шоковой мозгометрии большие надежды.
 
    – На пациентах мы ее работу еще не проверяли. Только что закончили испытания. Добровольцем стал...

    Рядовые мозгометристы с интересом и ухмылками смотрели на своего руководителя – кого из них он назначит «добровольцем» в мифических испытаниях «Няни»? Вася, который предполагал, что это назначение едва ли обойдет его стороной, показал мне кулак – и назначение было немедленно произведено.
 
    – Добровольцем, как всегда, стал наш героический комиссар. Результат удивительный! Уже после первичной стимуляции его мозговой деятельности «Няней» товарищ Тихомиров стал ясновидящим. Да-да, дядя Гриша! Например, товарищ Тихомиров предсказал, что после исторического XXV съезда родной КПСС однажды случится не менее исторический ХХVI съезд. Даже год и место этого происшествия приблизительно обозначил!
 
    – Кассандра! – выразил Моня свое восхищение удивительным провидением комиссара.
 
    – Нострадамус! – множил восхищения я.
 
    – Баба Ванга! –  ещё более приумножал их Моня.

    Своему производству в ясновидящие Вася только усмехнулся. Это что? Вот когда он на Поляне имени исторического XXV съезда родной КПСС выступал в роли Контактера с внеземными цивилизациями! Профессиональные обязанности ясновидящего проще. И заиканием да куриной слепотой ясновидящий страдать не обязан.

    – С шоковой мозгометрией главное – не переусердствовать, – я бережно поглаживал «Няню». – Стоит только чуть переборщить – и вместо просветления мозгов можно запросто заполучить их глубокую и стойкую дефективность.

    Дядя Гриша внимательно посмотрел на первого испытателя «Няни». Признаков дефективности на его лице заметно не было.
 
    – Бей! – скомандовал он мне.
 
    – Дядя Гриша, но испытания еще не закончились...
 
    – Бей! – дядя Гриша проникся к «Няне» полным доверием.
 
    – Думаете, это поможет вам наконец-то найти ответ на загадку?.. Ну что же, давайте рискнем. Вы станете первым в мире пациентом, на котором будет проверена эффективность стимулятора мозговой деятельности.

    Сначала я положил кисть своей левой руки на голову дяди Гриши и постучал по ней «Няней», выбирая необходимую силу удара. Чтобы клиент и шоковую мозгометрию прочувствовал и стойкой дефективности мозгов не заполучил.
 
    – Приготовиться! Смотреть прямо перед собой! Убрать язык! Даешь правильный ответ на загадку! – и я произвел весьма чувствительный контакт «Няни» с кучерявой головой пациента.
 
    – Зеркало… – сразу сказал дядя Гриша.
 
    – Неправильно, – разочарованно констатировал я. – И эта отгадка неверна, дядя Гриша. Первый блин, как водится, комом. Что, попробуем еще разок?
 
    – Точно такое же зеркало... – темным, кривым пальцем дядя Гриша показал на главный предмет в мозгометрическом салоне.

    Ай да «Няня»!

    Теперь надо действовать осторожно. Очень осторожно. Очень-очень осторожно. Нельзя сразу пытаться схватить жар-птицу жадными, нетерпеливыми руками. Жар-птицы, как барышни, не любят жадных и нетерпеливых. Они любят обходительных. А еще больше они любят тех, кому лучше других удается изобразить холодное безразличие ко всем на свете барышням и жар-птицам. К таким барышни и жар-птицы сами в руки идут.
 
    – Какие, однако, стойкие духоты установились нынче на дворе, – обращаясь к своим коллегам, посетовал я на погоду. – Несомненно, это сказывается на состоянии мозговой субстанции наших уважаемых клиентов. Она разжижается и становится менее плотной. Тем самым гасится эффект стимуляция. Потому таким странным получился результат применения «Няни». Кажется, наш пациент сказал, что видел где-то точно такое же зеркало, как наше. Хотя по нашим сведениям таких зеркал, по крайней мере, в нашей галактике, нет больше ни одного.

    Вася, чтобы поддержать меня, даже на самооговор пошёл:
 
    – Нашему уважаемому пациенту показалось. При шоковой мозгометрии могут случиться всякие галлюцинации. По себе знаю. И у меня, если не галлюцинации, то что-то похожее было во время испытания.
 
    Посочувствовал уважаемому пациенту и Моня:
 
    – Вы, коллега Затируха, еще не набили как следует руку. Вероятно, переборщили со стимуляцией. Не все черепа такой крепости, как комиссарские.
 
    – У меня оно… – дядя Гриша отмел все подозрения в крепости своего черепа.

    И опять – не вспугнуть, не напирать, не наваливаться на человека. Не в лоб, а исподволь выяснить, что означает – «у меня»?

    Если отбросить все наши многословные рассуждения о дядьке в Киеве, бузине в огороде и прочих интереснейших, но далеких от основной темы предметах, то соль дальнейших разговоров с пациентом получилась такой:
 
    – Так где же сейчас находится зеркало?

    – В конюшне.
 
    – А почему оно оказалось у вас?
 
    – Бросить я его должен.
 
    – Когда?
 
    – Завтра утром.
 
    – Куда?
 
    – Знаю – куда…

    Последний ответ показал, что мы были с дядей Гришей еще не на такой короткой ноге, как нам казалось.  И что это значит – «бросить»?
 
    – Отдайте зеркало нам, дядя Гриша.
 
    – Гриша Феотокис – честный человек. Сказал – брошу, значит – брошу.

    Mы не сомневались в безупречной честности нашего пациента, который до сих пор так и не попросил ни у кого подсказки на свою загадку. Тогда я попытался подобраться к жар-птице с другого бока.
 
    – А обменять можно, дядя Гриша? Мы вам отдадим свое зеркало, а вы нам то, которое сейчас находится у вас.
 
    – Зачем? Они ведь одинаковые.

    Пришлось опять дать волю языку.
 
    – Зеркала, дядя Гриша, – это самое таинственное произведение человеческих рук. Да и только ли человеческих? Они и так преисполнены всяких загадок, а со временем с ними происходят и вовсе непонятные метаморфозы и пертурбации. Степень этих метаморфоз и пертурбаций находится в прямой связи с количеством смотрящихся в зеркала. Чем больше смотрящихся – тем быстрее зеркало исчерпывает свой отражательный ресурс и начинает вытворять всякие фокусы...

    Экспромтом находя подходящие псевдонаучные словеса, я выжал из них все возможное. «Метаморфозы», усугубленные «пертурбациями», очень действуют на разжиженные духотами мозги ассенизаторов с начальным образованием.

    –... Штатное зеркало «Эврики» вот-вот полностью исчерпает свой отражательный ресурс и начнет выделывать всякие искажающие мозгометрию фортели. Нашему зеркалу пора на покой. Бросьте его, дядя Гриша. А то, которое у вас, отдайте нам. Советская мозгометрия никогда не забудет вашего подарка.

    Научная аргументация и то обстоятельство что обмен не помешает ему сдержать данное кому-то слово, убедили дядю Гришу.
 
   – Обменять можно.

   – Когда?
 
    – Хоть сейчас.

    «Хоть сейчас»! В такие моменты человеческий организм испытывается на прочность. Сердцебиение, давление, лихорадка мыслей – все на пределе. В такие моменты человека колотит.

    Подавляя нервную дрожь, прошу:
 
    – Моня, взгляни, пожалуйста, есть ли у нас еще клиенты?

    Моня метеором слетал за дверь «Эврики» и обратно.
 
    – Есть еще несколько человек.
 
    – Вася, что показывает мозгометр у дяди Гриши?
 
    – Сразу на десять микропалат больше, чем в прошлый раз.
 
    – «Няня»! – уважительно покосился на стимулятор мозговой деятельности старый грек, снимая со своей головы мозгометрический колпак.
 
    – Поступим так, – распоряжался я. – Вы, коллеги, остаетесь здесь и проводите последние процедуры перед старым мозгометрическим зеркалом. А я иду с дядей Гришей. Приношу сюда то зеркало, а наше сразу отнесу на конюшню. Чтобы завтра утром дядя Гриша мог сдержать слово.

    Вася с Моней, тоже трепеща от волнения, остались в «Эврике» проверять последних клиентов этого рабочего дня, а мы с дядей Гришей направились к неблизким останкам церкви, последние дни дослуживавшей безбожникам в качестве общественного сортира и конюшни.
 
    – Какие чудные погоды установились нынче на дворе! – счастливо сказал я на ходу, но тут же вспомнил, что это заявление в корне противоречит моему суждению о тех же погодах десятиминутной давности.

    Пряча смущение, недоуменно спрашиваю:
 
    – И все-таки никак не пойму – зачем его надо выбрасывать?
 
    – Его надо бросить, – упорно настаивал на своем странном глаголе дядя Гриша.

    Неспроста это было. Я стал аккуратно выяснять – в чем же тут дело?

    А дело оказалось в том, что в лексиконе старого грека отсутствовал глагол «подбросить». А именно этим глаголом точно описывалось то действие, которое завтра утром ему предстояло совершить. Зеркало он должен был подбросить.
 
    – И куда же? – без особой надежды на ответ спросил я.

    Щедрая прибавка сразу в десять микропалат интеллекта укрепила товарищеские отношения между московскими мозгометристами и суральским ассенизатором. Это располагало и к большей откровенности. Дядя Гриша только поинтересовался:
 
    – А вы тоже честные люди?

    Нелегко серьезно ответить на такой вопрос, но я, кажется, нашел нужные слова:
 
    – Мы вам никогда не навредим, дядя Гриша. Честное слово!
 
    – Я должен бросить зеркало в сарай.
 
    – В какой сарай?
 
    – В сарай Горбуновых.

    Я сразу остановился и попридержал за локоть своего спутника:
 
    – Подожди, дядя Гриша, подожди!

    Погоды на дворе снова резко ухудшились.
 
    – Скажите, дядя Гриша, а должны вы вместе с зеркалом подбросить в сарай Горбуновых еще и радиоприемник, электрочайник?..
 
    – А ты откуда знаешь? – удивился дядя Гриша, тем самым утвердительно ответив на поставленный вопрос.

    Он терпеливо  ждал – чем закончатся мои невеселые размышления.

    «… Завтра Коле Горбунову будут подброшены вещдоки – и представители органов с понятыми их тут же «найдут». Помешать участию в этой акции честного грека мы никак не сможем. Акцию должны отменить сами ее вдохновители и организаторы. Отменить уже сегодня. А мы должны действовать прямо сейчас, иначе будет поздно…»

    Утвердившись в своем решении, я, как бы между прочим, спросил у дяди Гриши:
 
    – Горбуновы, кажется, живут на улице Чехова, в доме № 17, в квартире № 18?
 
    – На улице Ленина, в доме № 13, в квартире № 2. Там, во дворе, всего четыре квартиры... О чем ты думал?
 
    – А думал я вот о чем, дядя Гриша. Уходя из «Эврики», забыл припрятать «Няню» подальше от глаз пациентов. Мои коллеги еще не могут обращаться с ней надлежащим образом. Как бы беды не вышло, если они пойдут навстречу просьбам пациентов о стимуляции их мозговой деятельности. Тут дело может закончиться не одними галлюцинациями. Надо бежать обратно... Чтобы сегодня вас, дядя Гриша, больше не задерживать, давайте договоримся так. Обмен зеркалами совершим завтра ранним утром – еще до вашего выезда на работу и до открытия «Эврики». Я сразу принесу на конюшню наше зеркало и заберу то, которое сейчас находится у вас. Можно будет так сделать?
 
    – Можно. Для меня много ваты в «Няню» больше не клади.
 
    – Спасибо, дядя Гриша! – и я побежал.

    Но побежал я не в «Эврику», а на улицу Ленина, к дому № 13.

    На бегу продумывал методику уговаривания Коли Горбунова немедленно пройти мозгометрию. Уговоры надо было построить так, чтобы сдержать только что данное честное слово – никак не навредить слепому исполнителю грязного дела. Да и само это дело лучше всего оставить за скобками. Если мой план исполнится – Коля никогда и не узнает о нем. А если сбудутся планы организаторов грязного дела...
   
    Нет, не сбудутся. Руки прочь от цвета нации!

    Первое, что я увидел, когда открылась дверь квартиры № 2, – были глаза матери Коли…

    Верую: когда-нибудь всем нам придется держать ответ за свою земную жизнь. Вот уж где повинные слезы и сопли ручьями потекут. И так ли уж просто будет выносить свое решение Верховному судие всего и вся? Так ли ограничен его выбор приговора для всех нас – один из двух полюсов потустороннего мира? Не верны ли постулаты некоторых религий – каждой новой дарованной нам жизнью Вседержитель побуждает (или принуждает) нас искупать грехи прошлой? Тогда, возможно, в последнем слове на Его суде  позволено будет нам что-то пропищать о своих пожеланиях. Я в своем последнем слове, наверное, попрошу: «Готов стать кем угодно, только не матерью. Не потяну я, Ваше Всемогущество, эту ношу». – «Тогда в следующей своей жизни быть тебе волом. И всю свою воловью жизнь будешь ты тянуть тяжелый обоз».

    Будет возможность – поторгуюсь. Не будет – честно отмотаю свой «воловий» срок и, быть может, в награду за это в следующей своей жизни стану дельфином, композитором или альбатросом.

    Она, вероятно, уже чувствовала, как сгущаются тучи над головой ее сына. Чего я гонец? Чего предвестник? Или уже исполнитель?

    Страшно смотреть в глаза матерей, которым страшно за своих детей.

    …Глубокое раскаяние московского ученого за свое неосознанное соучастие в нападках на учение «Человек – это звучит вечно» Коля принял с большим смущением. Растущее понимание этого учения всеми мозгометристами – с искренней радостью. А вот предложение прямо сейчас пройти мозгометрию понимание нашло далеко не сразу. Мне пришлось крепко постараться. Как все добрые люди, Коля был покорен не столько аргументами уговаривающего, сколько его старанием уговорить.

    Когда мы с Колей подошли к «Эврике», из нее как раз выходил последний клиент этого дня.

    Недоуменными взглядами встретили остававшиеся «на хозяйстве» мозгометристы своего шефа. Почему моей добычей стало не зеркало, а Коля Горбунов?

    Проинформировать их о своем неожиданном маневре мне хватило того времени, пока Коля осматривался и усаживался в мозгометрическое кресло. Коллеги уже давно понимали меня с полуслова, с полувзгляда.

    Легкой, непринужденной, веселой атмосфера мозгометрического сеанса оставалась до того момента, как ученые взглянули на итоговое показание мозгометра.

    Эх, как тут все они всполошились! Профессиональный интерес сразу оттеснил на задний план всякие разговорчики о том, о сем. Был забыт и сам пациент.
   
    Перешептываясь, мы сгрудились вокруг прибора.

    Результат проверялся трижды. Проверки сопровождались такими терминологическими нововведениями в нейрофизиологию старшего мозгометриста, которые не только Вася, но даже Моня опасался как-то комментировать.

    Все три замера интеллектуального потенциала Коли Горбунова дали один и тот же результат.

    Донельзя смущенного этим результатом Колю с почетом провожали из «Эврики» всем коллективом ученых. А я дошел с ним до самого дома № 13 по улице Ленина и сдал из рук в руки его счастливой матери.

    В «Эврику» возвращался бегом – немного у нас оставалось времени.

    Еще не отдышавшись, поставил перед товарищами главный вопрос момента:
 
    – Теперь – как быстро, очень быстро, как еще сегодня сделать этот результат мозгометрии достоянием суральской общественности? И в первую очередь – достоянием городских властей?
 
    – Эх, а у нас даже пациентов больше нет, – вздохнул Вася. – Не через кого распустить слух...
 
    – Слух в данном случае не годится! – отрезал я. – Слух не так уж и поворотлив, к тому же чреват искажениями. А нам необходимо, чтобы информация дошла до первых персон Суральска в ближайшие часы, даже минуты. И дошла абсолютно точной.
 
    – Тогда давайте позвоним в райком партии или райисполком, – предложил Вася.
 
    – Если не придумаем ничего лучшего, придется так и сделать, – согласился я. – Но такое всучивание информации – это всё-таки грубоватая работа. У ее получателя сразу возникнет вопрос: а зачем мне ее всучивают?.. Идеальный вариант вот какой: эта информация как бы скрывается от городской власти, доходит до нее окольным путем и доходит... нет, молнией до нее долетает!
 
    – Ну-у! – протянул штатный скептик мозгометрической бригады, не веря в существование такого идеального варианта.

    А вот Моня задумался. И не напрасными его раздумья оказались.
 
    – Молнией, говоришь... Тогда нам нужно сделать вот что...

    Когда Моня сказал – что же нам надо сейчас предпринять, – стены «Эврики» потрясло громовое «Ура-а-а!»

    Полминуты на ликование – и я скомандовал:
 
    – Поздравления и поощрения – потом. А сейчас летим на телеграф. Летим все. Этим будет подкреплена значимость события.

    Мы устремились к почтовому отделению на улице Герцена.

    Стоя у окошка приемщицы телеграмм, громко обсуждали, где сейчас может находиться трудоголик профессор Иванов, – все еще в своей лаборатории в Институте мозга или уже дома? Постановили, что правильнее будет дать ему телеграмму на оба адреса.

    Адрес койко-места Димы Иванова нам был известен. Мы были уверены, что Дима не станет возвращать на почту полученную от нас телеграмму даже в том случае, если содержание этой телеграммы будет для него китайской грамотой. Поймет – так надо.

    Как отнесутся к нашей телеграмме в Институте мозга? Надо думать, в его канцелярии сидит народ с таким же ПУКом, какой присущ сидельцам всех прочих канцелярий. Эти титаны разума не станут ломать голову, постигая смысл телеграммы из Суральска. Они сразу выбросят ее в мусорную корзину. Да не дрогнет их рука!
 
    – Девушка, – внимательно оглядевшись вокруг и понизив голос, обратился я к приемщице, подавая ей заполненные бланки телеграмм-молний. – Содержание этих экстренных депеш – сугубо конфиденциальное. Надеемся, в вашем почтовом отделении соблюдается закон о тайне переписки?
 
    – Надеемся, он всегда соблюдается? – строго спросил Вася.
 
    – И соблюдается всеми! – Моня уже не столько спрашивал, сколько приказывал исполнять закон.

    Дама за окошком и без того была не очень приветлива, как все служивые «девушки» страны. Дерзкое напоминание о тайне переписки сделало отношения между ней и подателями экстренных депеш в Москву и вовсе ледяными.
 
    – Как-нибудь  разберемся в своих законах! – прокурорским голосом пресекла она все дальнейшие разговорчики на эту тему и, насупив брови, стала подсчитывать количество слов в телеграмме-молнии:

С У Р А Л Ь С К Е     О Б Н А Р У Ж Е Н    Г Е Н И Й
Г О Р Б У Н О В    Н И К О Л А Й    Ю Р Ь Е В И Ч

    С чувством глубокого удовлетворения ощущали мы всю великую неприязнь к себе со стороны скромной служительницы суральского телеграфа. Достижение вершин этой неприязни тоже входило в план наших действий.

    А весь план спасения Коли Горбунова от нависшей над ним беды строился на твердой уверенности в том, что закон о тайне переписки на территории суральского почтового отделения нарушается столь же неукоснительно, как и на всей остальной территории СССР.

    В неукоснительности нарушения можно было не сомневаться. Вопрос, и главный сейчас вопрос, заключался в том – как быстро оно произойдет. Пикировка с приемщицей телеграмм тоже работала на ускорение процесса нарушения закона о тайне переписки.

    Наш план сработал блестяще. Если бы Книга Гиннеса фиксировала рекорды скорости нарушения закона о тайне переписки... Увы, не фиксирует она таких рекордов. Гиннес, выкормыш Запада, вынужден стоять на страже его интересов и поэтому злостно замалчивает многие рекордные достижения СССР.

    Курьер из райкома партии и какой-то сержант милиции одновременно прибежали к нам в «Эврику» уже через четверть часа после подачи телеграмм. Мы подтвердили их содержание.

    Теперь можно было не сомневаться в том, каким будет  содержание экстренных переговоров на капитанском мостике Суральска. И резюме  этих переговоров, переговоров людей с очень солидными ПУКами, может быть только таким: «Гении чайники не воруют». А с гением, известным теперь и Москве, местным властям лучше вообще не связываться. Гений, будь он хоть верноподданный, хоть инакомыслящий, – это уже номенклатура Центра.

    Но не учли мы, как товарищи с ПУКами от «Солидного» и выше, могут теперь очень толково поступить с вещичками, украденными у «моржей» шайкой сынишки главного городского идеолога.

    Представлялся удобный случай вместе с никому теперь не нужными вещдоками быстро и дешево избавиться и от другого городского барахлишка. Не нужны будут больше Суральску ни стихийно возникший в бывшем храме нужник, ни конюшня, ни доживающая в ней свой век старая кляча. Настоящий общественный туалет вот-вот будет открыт, а новенькая ассенизационная машина с ее молоденьким водителем-оператором тоже готовы были заменить на многотрудной службе своих дряхлеющих предшественников. Чтобы от предшественников не было потеряно ничего полезного, водитель ассенизационной машины уже был подготовлен подполковником Стрелковым и к незаметной службе родине.

    Когда на следующий день рано утром дядя Гриша подошел к церкви, высушенное многими десятилетиями дерево уже вовсю полыхало. Старый грек обломал все ногти на пальцах, пытаясь открыть крепко заколоченные поджигателями ворота конюшни. Слабеньким старческим ржанием прощалась с ним Марусенька.

    …Когда туда с зеркалом из "Эврики" подмышкой подошел я, пожарный расчет лейтенанта Куца старательно заливал бесформенную кучу головешек. Немного сил и средств потребуется городу, чтобы убрать их и воздвигнуть на этом месте Царь-Кирпич имени Коллективного гения партии.

    Три раза зашкаливавший на замерах интеллектуального потенциала гения мозгометр стал после этого вытворять черт знает что. Даже радиоактивный цезий полностью исчерпал на этих замерах весь свой радиоактивный ресурс.
 
    Починить напичканный достижениями самых высоких технологий прибор в Суральске не представлялось возможным. Требовался капитальный ремонт в Институте мозга. Раздосадованные ученые вынуждены были возвращаться в Москву.

    …Отставной суральский ассенизатор еще раз напомнил нам о себе. Мы были растроганы чуть ли не до слез, когда и он пришел на вокзал проводить нас. И даже здесь честный грек отказался от подсказки на так и не разгаданную им мозгометрическую загадку.

    И еще одна неожиданность.

    Перед самым отходом поезда раздался крик: «Придумал! Я придумал!»

    К открытому окну нашего купе подлетел «Колумб», первый клиент «Эврики».
 
    – Я согласен! – радостно выпалил он.

    «Колумбу» пришлось напомнить недоумевающим московским ученым о их собственном варианте рекордного путешествия для Книги Гиннеса: проползти вокруг земного шара нагишом, со связанными за спиной руками, в полуметре от идущего следом асфальтового катка, которым управляет совершенно глухой водитель.

    Подбежала и запыхавшаяся Маня, сразу повиснув на руке своего рыцаря и уткнувшись лицом в его плечо.

    – Я придумал сигнализацию! Буду шевелить ушами. Как начну шевелить ушами – стой, глухой дурак! Вот, смотрите...

    «Колумб» закатил глаза на лоб и стал шевелить ушами. Шевеление получалось неважнецким. У водителя асфальтового катка наверняка будут претензия к такой сигнализации.
 
    – Так что я согласен, товарищи ученые. Вы там, в Москве, скажите, чтобы больше никого не назначали на это путешествие. Хорошо?

    Я пообещал:
 
    – Обязательно скажем. Да и кого назначат? Сигнализация ушами – это такое ноу-хау, до которого никто другой вовек не додумается. Вы только больше тренируйтесь. Амплитуда шевеления еще недостаточная.
 
    – А я и так каждый день тренируюсь перед зеркалом... Кстати, я вспомнил, где видел точно такое же зеркало, как у вас. У «моржей» я его видел. Я тогда интересовался у них, сколько времени надо просидеть в проруби, чтобы попасть в Книгу Гиннеса...

    Эх, «Колумб»-«Колумб»! Вот если бы ты вспомнил об этом в тот первый час работы «Эврики». А теперь цвету нации придется дожидаться других спонсоров.

    На крохи оставшихся денег мы ещё успели купить в станционном буфете  шоколадку для Мани.

    Быстро пропал из виду небольшой город. Поезд мчал нас в Москву.

    ...Мужчина из соседнего купе нашего плацкартного вагона вежливо попросил разрешения посидеть некоторое время у нас. Немедленно получив его, деликатно присел на самый краешек нижней полки. В Суральске в его купе сели две дамы.
 
    – Что, ваши соседки уже принялись терзать дорожную курицу? – дружелюбно спросил я. – Не хотите мешать?

    Деликатный мужчина, приложив палец к губам, тихо сказал:
 
    – Нет, они разговаривают.

    – Ax вон как. Какие-то женские секреты?
 
    – Наоборот. По-моему, они очень хотят, чтобы их и другие слышали. Но... Вы меня извините, они все время такое говорят... Уши вянут!
 
    – Неужели сквернословят? А такие приличные с виду дамы...
 
    – Едут в Москву покупать музыкальные инструменты. Нет-нет, они не матерятся. Но, вы меня еще раз извините... мне, право, так неудобно об этом говорить...
 
    – Валяйте, чего уж там, – подбодрил я его. – Мы хорошо знакомы со всеми богатствами нашего великого и могучего.
 
    – Они все время говорят о пуке. И не только о пуке своих многочисленных знакомых, но даже о своем собственном. Причем говорят с какой-то гордостью: завидный, похвальный, внушительный...

    Мы посчитали необходимым ввести своего деликатного попутчика в курс дела. А не то ему так бы и пришлось до самой Москвы прятаться от языкастых музыкантш по тамбурам, туалетам и соседним купе.

    Потом я с гордостью сказал своим товарищам:
 
    – ПУК поехал по стране. Будет чем поразвлечься цвету нации.
                ***