Надо писать прямо, без уверток, чтобы все всё понимали. Надо писать просто - о примитивных, но волнующих вещах, чтобы все оценили. Надо писать коротко и о полезном, чтобы все это применили. Если говоришь о психологии, то о такой, с которой сталкивался каждый за прожитый отрезок жизни. Она обязана быть бытовой, из разряда: «как себя вести, если в общественном транспорте тебе хамит хулиган». Если о любви – используй символы, доступные всем. Они должны быть с ароматом рыночного картона в феврале. Говори об актуальном и об умеренно вечном, говори о широком, но не надо о тонком, не стоит об условном. Не нужно говорить о запредельных вещах, их никто не трудится представлять, у всех не хватает времени, все спешат. Им бы юмор шутить, да деньги зарабатывать.
Если то, что ты делаешь (пишешь), не позволяет человеку улыбнуться, расслабиться, потратиться временем с толком, или не поможет ему ввернуть это себе в пользу, то какой прок от такого слова? Вот он, конкретный, уселся и читает, ожидая, что найдет пример или словосочетание, которое после прибавит к своему монологу в окружении некоторых людей, которые, теоретически, скажут или подумают: «Какой, однако, начитанный человек». И все, больше никакой пользы от этого словосочетания нет. Не суждено ему вертеться в веретене чужого размышления или стать тем сучком, за который зацепится и разорвется, как несостоятельная, мысль из незнакомого мозга. Всего лишь украшение, лепнина на поверхности социального образа – убогая функция и позорная. И это – максимум, лучше уж забывание, тотальная летаргия.
Отказавшись от самой завалявшейся отсылки, аллегорий, литературной размытости, а самое главное – экспериментов со стилем, оставляешь только стерильное, сероватое полотно, украшенное предполагаемой резьбой из букв, немного пахнущих спиртом. Обеззараженная речь, опасающаяся кого-то задеть. Она кастрирована, выскоблена, без запаха и вкуса, кусок размороженной плоти неизвестного существа, ей нет фактического применения. На нее достаточно смотреть, так как она не имеет когтей, крыльев и, самое главное, желания. Ей не проникнуть в полутьму инородного черепа, зажигаясь в нем – красным, синим, зеленым – ветром, волной, горным массивом.
Это как история с переливанием крови, эта группа не для вас, вы от нее не умрете, но и живым не станете. С другой стороны меня всегда привлекала бессмысленность, в ней есть размах. Настоящий размах наказания и бесконечной трактовки, как крайне осмысленного поведения. Поэтому упражняться я не перестану. Что есть хуже, чем перестать что-либо? Только начинать сначала. Я не высказываю никаких требований, вы продолжаете быть безъязыким воинством, имеющим номинальное право на метаморфозу речи только в пыльной, полной церемониала реальности.
А знаете, что самое страшное в таком положении?
А самое страшное, господа, что напиши я во втором абзаце в самом конце «литургия», то никто бы и не заметил.